Личный сайт писателя Геннадия Ганичева

ПЕРЕВОД

Райнер Рильке

Книга образов

* * *

ПЕРВАЯ КНИГА ПЕРВОЙ ЧАСТИ

Кто ты ни есть, а вечером покинь

своё жильё: ты знаешь всё в нём.

Для дали, что за домом, дом отринь.

Его покинь ты всё равно.

Смотри! И пусть глаза уже устали.

Порог перешагнул – и ты уже свободен.

Ты к небу дерево своей судьбы врастил.

Так ты воздвиг его. Как стройно, одиноко!

Ты мир свой сотворил. Как велико созданье!

Как Слово то, что зреет в тишине.

Теперь понять попробуй, что ты создал.

Граничат с пониманьем смерть и нежность!

* * *

В апреле

И снова лес благоухает.

И жаворонки снова воспарили,

и тяжесть с наших плеч уж в небо унесли.

Хотя сквозь ветки видно, как же день-то пуст,

но нет дождя, что льёт с полудня –

и на часы мир щедр на золото и солнце.

И солнце достаёт до самых до окраин –

и там в домах все раненые окна –

от страха хлопают их створки.

И дождь, и всё – всё тише, замирает.

И на камнях блеск тих и тускл.

Все звуки замерли на сучьях,

а почки, те тихонечко блестят.

* * *

Два стихотворения к шестидесятилетию со дня рождения Ганса Томаса

Лунная ночь

Ночь южная, как ты огромна в полнолунье!

Как сказок возвращение, нежна ты.

И многие часы роняют башни тяжко,

и, чудится, морские глубины’ у башен.

Затем – обход. И шум его, волненье.

Пустая, ненадолго виснет тишина –

И – скрипки звук (откуда же она?)

Проснулся и говорит очень медленно:

Рыцарь

В черных доспехах стальных

скачет рыцарь в бурлящий мир.

А вне замка - Всё: и день, и долина,

и друг, и враг, с угощеньями зал,

и май, и Дева, и лес, и Грааль,

и даже Бог повсюду расставлен,

так обмирщён.

Но в панцире рыцаря смерть затаилась,

в кольцах она – в самых зловещих,

присела – думать должна – мыслит:

Когда перепрыгнет клинок

изгородь из железа –

свободу, чужой, он принёс,

меня из моего угла тащит,

где я таился, -

сгорбленный, жалкий –

и, наконец, я распрямился,

и я играю,

и я пою.

* * *

Меланхолия девочки

Есть притча старая,

и юный рыцарь в ней.

Вот он. Так в роще иногда

нагрянет буря и тебя накроет.

Ушел. И колокола звон

прервётся, ты один,

ты посреди молитвы...

И хочется кричать, и тишины -

и только плачешь так тихо

в платок холодный.

На ум приходит рыцарь молодой,

в сраженьи славы он добьётся.

И смех его – он нежный, он и мягок:

он кости блеск слоновой!

Такая и по родине тоска,

рождественская ночь в деревне темной,

и бирюза, одета жемчугом, -

и свет луны такой,

коль на любимой книге.

* * *

О юных женщинах

Иным приходится пройти далёко,

чтобы добраться до туманного поэта !

И просят уж кого-нибудь,

чтоб он хоть что-нибудь, да спел,

чтоб руки положил на струны.

И только женщина – она не спросит,

что к пониманию искусства приведёт.

Лишь улыбнётся – жемчуга светлей,

что чаше сребряной служило ожерельем.

И в жизни всё её ведёт

к поэту,

в мир.

Да! Девушки – поэты. Научат вас,

как высказать вам одинокость вашу,

но будут жить от вас на расстояньи.

Так вечера в огромном звёзд сиянье

свой навык к вечности приобретают.

Не смеет женщина отдать себя поэту,

хотя об этом взгляд его и молит.

Ведь в женщине он девушку лишь ищет.

Вот как парча в запястиях теснит,

так чувство к женщине себя в нём не находит.

И пусть поэт один по саду бродит!

Там вечно-женственное ваше

он находит, там на скамье

он каждый день, сидит в тени,

иль в комнате сидит под лютней.

Оставьте вы его. Темнеет. Он не ищет

ни ваших образов, ни голосов.

И в одиночестве идти он любит долго.

Уж поздно. Буки все, все потемнели.

В немой избе читать он любит очень.

..... Издалека он слышит ваши голоса

(вы там, среди людей, от коих устаёт).

Сознание его столь нежно: он страдает

от мысли, что так много жаждут вас.

* * *

Песня колонны с изображениями

Кто же из вас сильно любит меня,

что жизнь мне отдать готов?

Что ж, готов утонуть он в море,

чтобы из камня я вернулась

в жизнь, была бы свободна?

О, как я жажду бурлящей крови:

камень-то, он недвижен.

Вот размечталась о жизни: хочу воли.

Мужества нет, боитесь боли,

не хотите, чтоб ожила?

И если случится все ж жизнь моя,

и в золоте буду купаться,

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

заплачу я вдруг: «Одинокая я!»,

о колонне своей замечтаю.

Да что мне кровь теперь? О ней напрасно я мечтала.

Взмолюсь опять: «Колонну ту из моря мне достаньте.

Она всего милее мне. Хочу вновь ею стать я».

* * *

Безумие

Она должна всегда так думать: «О, это я…».

Но все ж ответь, а кто ты, Мари?

«Я – королева, я – жена царя.

На колени встань предо мной. Замри!».

Она должна всё время плакать: «Была я… была...».

Но кем же ты была, Мари?

«Я? Я – ничья, ничья. Брошенная и бедна.

Не в силах сказать, как и каким…».

Но как же ты графиней стала,

чтоб встал я пред тобою на колени?

Пойми, диктует жизнь свои начала.

Другая жизнь совсем у нищих.

Скажи, почему ты вдруг стала великой?

И можешь сказать мне, когда?

«Одной ночи хватило, её мне хватило –

изменились ко мне господа.

Раз выскакиваю на улицу,

она вся, вся заткана струнами –

и стала тогда я мелодией:

всю ночь танцевала безумно.

И люди со страхом ходили вокруг,

к домам приросли как будто.

«Конечно, она – королева,

на улице раз танцует»».

* * *

Любящие

Тоскую о тебе. Душа скользит

в неведомое и - и больше я себя не нахожу.

Надежды нет, что Это я осилю:

Оно идёт со стороны твоей всей силой:

серьезно, неизменно, неизбежно.

А до тебя – другие времена: я был Одно,

ничто меня не звало, не манило.

И тишина моя была как камень:

журчит вода над ним, а сам он в иле.

Сейчас весна. Её идут недели.

И что я ждал? И что я медлил?

Прощай же, непонятный, тёмный год.

И в руки моя жизнь передана

тому, кто прежнего меня не знает.

Ты, жизнь, еще вчера была бедна.

* * *

Невеста

Любимый, зови! Зови меня громко!

Невесту так долго стоять у окна не заставляй.

В старых платана аллеях

больше не бодрствует ветер,

они опустели.

А не придёшь, чтоб запереть, меня в доме ночном –

своим голосом в нем ты меня не запрёшь,

то должна я покинуть себя

и в садах темно-синих

излиться….

* * *

Тишина
.
Слышишь, любимая, руки воздел я –
слышишь: шумит...
Одинок ты – и что в твоих жестах

Мир вещей тебе не подслушать.
Любимая, слышишь: я веки закрою –
и шум этот я уж тебе отсылаю.
И снова, любимая, руки я поднял…

…. Но почему тебя нет здесь, не знаю…

.
Малейшее движение моё

начертано на тишине из шёлка;
и в дали занавес – о, как он напряжён! -

малейшее волненье проникает.

Мой вдох и выдох звездам
дал движенье.
Коснулась губ божественность напитка,

далеких ангелов запястья
узнаю’.

А мысль одна: Тебя

не вижу я.
.

* * *

Музыка

Играешь что ты, мальчик? Оно через сады

прошелестело как приказ, прошло как топот.

Играешь что ты, мальчик? Смотри, душа твоя

запуталась у птицы в горле – и стала птицы гласом.

Как звуки заманил? Подобен звук темнице,

где звук и искажён, и провалился.

Да, жизнь твоя сильна, но песня-то мощнее.

К твоей тоске, рыдая, привязалась.

Душе дай тишину, чтобы душа тихонько

домой вернулась: в свой поток, в огромность:

душа живет, растя, и мудро, и далёко.

Принудил ты ее к своим нежнейшим играм.

О, как душа устало бьёт крылами!

Мечтатель, ты ее из вида потерял.

Ослабли крылья, песнь замолкла,

и высоту стены уж песнь не одолела –

и не зовёт лететь, и не сулит уж радость.

* * *

Ангелы

У всех их рты устали,

а души ярки без рубцов.

Тоска на них (как от греха)

навалится во сне порой.

Похожи очень друг на друга;

в садах эдемских всё молчат,

но, если действуют, - огромно:

мелодии их мощь – звучит.

Когда же расправляют крылья,

какой же ветер поднимают!

Как будто Божьих рук усилья –

огромных рук, что мир ваяли,

Начала книгу открывают.

* * *

Ангел-хранитель

Шум крыльев был твоих – будил меня

в ночи. Я просыпался и взывал.

Но - плечи: лишь они взывали: твоё имя -

как бездна в тысячу ночей, в неё – обвал.

Ты – тень: я в ней спокойно засыпал –

и каждый сон – тобой был порождён.

Ты – образ, что моей душою обрамлён, –

и образ твой сияющим рельефом мной дополнен.

Мне как тебя назвать? Смотри, робеют губы.

Ты есть начало, что потоком мощным льётся, -

а я, я в робкой, медленной молитве,

что в красоту твою глядится боязливо.

Ты часто вырывал из тёмного покоя,

когда мой сон казался мне могилой –

и я терялся в нём, куда-то убегал, –

ты поднимал меня из сердца темноты

и нёс меня на башни, на высоты,

как знаменье победы и как флаг.

О чудесах мне говорил ты, как о знаньях;

как о мелодиях, ты говорил о людях.

«Событием» ты называл мне розу –

и предо мной они во взоре твоем рдели.

Счастливец, а когда ты назовешь Его,

чей день седьмой и день последний

на крыльях взмахов он твоих сияет

и там, забыт, лежит…

Так прикажи мне самому Его спросить!

* * *

Мученицы

Из мучениц она. Жестоко

взмахом топора

глава отрублена - как, юность, ты коротка –

и вот на шее тонкое кольцо краснеет, -

и это было первым украшеньем,

которое она с улыбкой чуждой приняла –

и как ей стыд такой перенести?

А юная сестра, когда она заснёт

(уж сызмальства сестра себя украсит раной

того каменья, что ей ранил лоб),

ей шею твёрдою рукою тут обнимет –

и часто та во сне всё шепчет: «Да сильнее!».

Порой ребенку вдруг привидится такое:

лоб с начертаньем камня утаить

в ночных и мягких складках ночи –

дыхание сестры поднимется тут ярко:

так широко от ветра поднят парус.

И обе в этот час они святые:

и дева спящая, и бледное дитя.

Вот так страдание их вместе съединяет!

И сон прерывист их, они не знают славы.

Подобно шёлку, души их белеют,

и на двоих у них одна тоска. Боятся

они геройства: оно им как отрава.

И ясно, что бы было: проснулись

бы они - и в первом утра свете

с лицом, на коем так жива мечта,

вошли б на улицы они и в городки –

никто бы им не удивился,

и окна все бы в страхе не закрыли,

и женщины при них не зашептали,

и дети б тоже не зашлись бы криком.

Сквозь тишину они шагали бы в рубашках

(простой одежде не нужна красивость),

чужие, но их чуждости противен вызов.

Да, это праздник, но без украшений.

* * *

Святая

Народ от засухи страдал; и вот одна

не знающая жажды дева пошла к камням

просить воды для целого народа.

От ивы знака благодатного всё нет,

она же от ходьбы совсем устала –

и вспомнила она тут о другом страдавшем:

о мальчике больном: его увидела она однажды

вечером – с предчувствьем на него она смотрела.

И ива знак дала! И молодой побег

расцвёл нежданно: знак конца безводью.

И кровь её под ней лишь ускоряла бег -

текла под ней её святая кровь.

* * *

Детство

Вот школа: долгий страх – и время тяжко длится.

Так глупо всё, всё глухо, смутно.

О, одиночество! И время тяжело ползёт.

Потом – на волю! И, пыльны, улицы шумят

на площадях фонтаны бьют,

в садах же мир далекий и свободный.

Сквозь это всё иду я в школьной форме,

и на меня так не похожи все вокруг.

Чудесно, время, ты. Сейчас ты – друг.

Моё сиротство – норма.

И всё это мне кажется таким далёким:

мужчины, женщины, мужчины, люди.

И дети – не как я: одеты пёстро;

и там дома, и там, а вот и пёс.

Беззвучно страх в уверенность идёт.

Да не горюй! Печаль отдай мечте.

Я в глубине. Она меня несёт.

И жить, как все: играть и в мяч, и в обруч

в саду, который нежно выцветает.

А иногда и взрослые тут бродят:

Слепые, дикие и в спешке всё какой-то, -

но вечер тих, шаги твои тверды –

домой, домой! Прижат ты к маме крепко –

всё меньше понимаешь, что с тобой.

О, страх, о, бремя.

И у большого серого пруда часами

ты на коленях в парусник играешь.

Красивей твоего тут парусники

есть, и через кольца их тянуть – игра.

И, чудится, лицо вдруг глянет из пруда,

потом опять опустится в него, играя.

О детство, не с чем мне тебя сравнить.

О детство, ты уходишь, - но куда?

* * *

Из детства

Та комната была богата тьмою –

и мальчик в ней едва был виден.

В нее, как бы во сне, вошла тут мать –

тихонечко в шкафу звенел стакан.

Обманчива была как темнота,

но мальчика она поцеловала: «Тут ты?».

И оба с робостью глядят на фортепьяно –

однажды вечером оно так пело, ноты

необычайно душу тронули ребенка.

Как тихо он сидел! Как он смотрел огромно

на руку матери – рука с кольцом сгибалась –

мать через вьюгу снежную с трудом идёт, казалось, -

но так белели клавиши, хоть было уж темно.

* * *

Мальчик

О, стать бы мне таким, как те,

кто в дикой скачке через ночи рвутся!

И волосы всклокочены под ветром!

Сияют факелы, и ветер бы догнать!

И я бы там стоял трепещущий, как знамя,

огромный, ветру неподвластный.

Я в темноте, но шлем мой золотой

блестит тревожно. Воинов с десяток

– одной мы слепки темноты - за мной стоят.

Мы в шлемах – и, как я, в смятенье все;

то в свете мы, то в темноте, но стары все и слепы.

А тот, кто рядом, - он зовёт вперёд

трубою, что блистает и орёт, -

мы черным одиночеством объяты –

и сквозь него несёмся, с ним на «ты».

Дома, те падают за нами на колени,

косые переулки - нам навстречу,

и площади от нас оторопели,

и лошади – как дождь, они гремят.

* * *

В вуалях белых конфирманты

В весенние сады вошли.

Так с детством все они расстались.

В их жизни столько изменилось!

Пусть новое скорей придёт! И пауза

так тяжко длится. Часы зачем остановились?

И праздник уж ушёл, и в доме шум назойлив,

и день проходит так печально.

Стояли долго в белых платьях,

украшенный проход по переулкам,

а вот и церковь, вся, как шёлк, прохладна,

и свечи длинные построились в аллею,

и свет разлился дивно, драгоценно,

и от торжественности все мы онемели.

Всё было тихо – пение раздалось:

как облака, оно поднялось к сводам –

и было ярким при своём паденьи –

нежней дождя оно казалось детям.

И как под ветром, трепет белизны одежд детей немножечко цветным казался в складках,

и складки словно бы цветы таили:

цветы и птицы были там, и звезды, лики

из древних, дальних, сказочных легенд.

Вне церкви же был день и синий, и зеленый,

и красным отдавал на ярких он местах.

Пруд словно б уходил: весь в маленьких он волнах –

и с ветром шло ко мне далекое цветенье,

и пело в городских оно садах.

И словно б вещи все – они в венках предстали!

Все светлые, все в солнце лёгком-лёгком,

и словно бы живыми были все дома

Открыты окна чуть не все – и все блистали.

* * *

Причастие

Они вокруг Него в смятенье, в удивленье, -

а он тут, как мудрец, решенье принимает –

и удаляется от тех, кому принадлежал:

из прошлого они, что чуждым предстаёт.

Он прежним одиночеством охвачен,

Он вскормлен им, Он им руководим –

и будет снова Он бродить среди олив,

и будет снова избегать он близких.

И Сын привел к последнему застолью

(так выстрел отгоняет птиц от злаков),

и хлеб он надломил и разделил, и Слово

молвил: «Теперь к Нему летите» -

и боязливо вкруг стола ученики

засуетились, ищут: «Отче где же?».

Повсюду Он, как сумеречный час.

* * *

ВТОРАЯ КНИГА ПЕРВОЙ ЧАСТИ

* * *

Инициал

Встают из тоски бесконечной –

конечны творенья – подобные слабым фонтанам -

и трепетно клонятся рано.

А то, что замолчано в нас:

та радость отпущена нам –

прорвётся в слезах и рыданьях.

* * *

Чтоб ты заснула

Хорошо бы кого убаюкать!

Сидеть бы с ним рядом и петь.

Тебя бы хотел я качать и баюкать,

с тобой засыпать, с тобой бдеть.

Хотелось, чтоб только один я был в доме,

и знал, ночь была холодна!

И слушать, и слушать хотел бы огромность

и мира, и леса, - тебя.

Часы всё взывают тик-так да тик-так –

и словно бы время уже на исходе.

Внизу-то всё ходит какой-то чужак –

и лаем собака чужая исходит.

И вот за плечами лежит тишина -

и взгляд на тебя водрузил я огромно.

Очи нежно берут, но не держат тебя,

ведь шевелится что-то в ночной темноте.

* * *

Люди ночью

Ночи, они не для толп созданы’.

Ночь отделяет тебя от соседа,

всё же не надо искать-то его.

Если ты ночью свечу зажигаешь,

чтобы лицо человека увидеть,

знай ты заране, кого.

Свет, он людей превращает в уродов;

свет, он свисает с их лиц.

Люди ночную затеяли сходку –

видишь, как мир ходуном

заходил.

И лбы их странно пожелтели –

изгнала мысли желтизна.

Вино во взорах замерцало,

и жесты рук отяжелели, –

а тяжесть эта им и смысл дает,

и без неё не сладить разговора.

И говорят они всё «я» да «я»,

но в мыслях этот «я» - другой.

* * *

Сосед

Скрипка чужая, за мной ты идешь?

В скольких же ты городах далеких

в ночи одинокой говорила со мной?

Скрипка, одна ль ты, иль много с тобой?

Столько на свете больших городов, скрипка,

где жить без тебя -

предпочтут утопиться –

это всегда поражает меня.

Скрипка, а что ж я всегда рядом с теми,

кто от тоски тебя петь заставляет?

Словно б поешь ты: «Ах, жизнь тяжелее,

жизнь тяжелее всего на свете».

* * *

Мост Каррузель

Слепой, который на мосту стоит,

стоит, как веха безымянных всех империй.

А не средина ль он созвездий?

И звездные часы через него проходят,

Да, он! И вкруг него пространство покосилось, шевелится, бежит – и как оно красиво!

Он – праведник. Стоит он недвижим.

Он водружён на перекрестке мира.

Он – смутный вход в подземный мир!

А современникам всё это невдомек.

* * *

Одинокий

Как тот, кто все моря исплавал,

так дома я, где бы я ни был.

Да, вкруг меня ликует бытие,

но я-то всё гляжу чего-то вдаль.

В моем лице покоится весь мир,

но он необитаем, как луна,

там много чувств, и ни одно – кумир,

и все слова в лице заселены.

И вещи, что принёс я издалёка, -

да, странными покажутся они:

они животных родине сродни,

и от стыда дыхание таят.

* * *

Ашанти

Что это? Виденья чуждых стран,

смуглых женщин целая толпа,

в ниспадающих одеждах танец их.

А мелодия чужая и дика.

Песня, из крови она поднялась.

Из глубин ты слышишь крови крик.

Девушки смуглы, они, как бархат,

разлеглись в усталости восточной.

Но глаза их, как мечи, горят,

рты же расплываются в улыбке.

Как же здесь они верны себе –

в сей парижской наглой суете.

Страшно мне такое было видеть.

Уж насколько звери красивее,

даже когда в клеток заточеньи!

С чуждым им не надобно согласья,

ждать им и не надо пониманья.

Чудится, живут они, сгорая,

уходя в себя и возвращаясь,

безучастны к новым превращеньям,

древности лишь крови доверяя.

* * *

Последний

Нет отцовского дома,

я его не терял;

мать родила меня,

выброшен в мир я.

В мире вот я стою,

мир в меня входит всё глубже.

У меня есть счастье и есть тоска,

и я никому не нужен.

И всё ж наследую я много.

Мой род! Три ветви расцвели,

род в замках жил в семи лесных –

от своего устал герба,

и как же, как он древен!

Но что обрёл я? Ничего.

Обрёл одно бездомье.

В своих руках, в своей душе

наследие должен держать я до смерти.

А что продолжаю

я в этот мир,

падает,

его волною

уносит.

* * *

Тревожность

В лесу поблёкшем - птичий крик.

Какой в нём смысл, когда весь лес поблёк?

И всё ж покоится сей круглый птичий крик

На время то, что создало сей крик, –

и ширится тот крик на небо и на лес.

Послушно всё освобождает место крику.

И вся земля беззвучно вдруг поникла –

и ветр, как ни огромен, вдруг затих.

Минута эта как же длиться хочет! Она

недвижна и бледна – и знает всё кругом,

что умереть должно,

когда минута та уйдёт, тиха.

* * *

Жалоба

О, как всё это далеко!

Прошло - и так давно.

Я верю, что звезда,

что мне сиянье дарит

мертва тысячелетье.

Я верю, в этой лодке,

что мимо проплывает,

сказали что-то робко.

В доме уже пробили

часы...

В доме - каком?...

Выйти б из сердца моего

под эти небеса большие.

Помолиться б.

Всё ж должна б одна

из всех звезд на самом деле быть.

Я верю, узнал бы,

какая она,

всегда одна, -

и она, как белый город какой-то

на конце луча в небесах стоит…

* * *

Одиночество

А одиночество – как будто дождь идёт.

От моря ближе к вечеру найдёт,

с равнин далёких вдруг к тебе придёт,

и поднимается отсюда к небу, где всегда.

Оттуда вниз, на нас, на города.

Дождь льёт, когда уже светает,

когда на утро переулки повернули

и страсть любовников уже растает –

разочарованы они, печальны.

А люди, что друг другу ненавистны,

в одной постели вынуждены спать.

Час одиночеству в речной поток стекать.

* * *

Осенний день

Пора, о, Боже! Лето было столь огромно.

Добавь же Ты теней всем солнечным часам,

А ветры распусти в раздолье комнат.

Плодам последним накажи обилье.

Еще подкинь им пару теплых дней,

Чтоб стала щедрость их еще ясней.

А терпкому вину добавь очарованья.

Коль дома нет сейчас, то не построишь дома.

Коль одинок, то это уж надолго.

Читай и бодрствуй, письма пиши долго,

В аллеях нервничай, броди туда-сюда,

А листья ветер пусть вовсю гоняет.

* * *

Память

Всё ждешь ты, ждешь то единственное –

и жизнь оно твою безмерно преумножит:

то мощное, необъятное,

пробудить и камни способное;

глубину, что к тебе обратится.

И в сумерках книжные полки,

тома золотисто темнеют,

ты в мыслях чрез страны летишь,

и женщин так много картинок, -

и ты их теряешь, теряешь.

Внезапно ты понял: то – было!

Да что это? И в рост пред тобой

тревоги ушедшего года – какого?

Молитвы и лики его.

* * *

Конец осени

Я время длил, наблюдая,

как всё меняет время.

Что-то встает и действует,

и убивает, страдая.

И раз от раза все сады

уж не такие, как прежде,

от пожелтения к жёлтому

заметны распада следы.

И как же ширь открыта!

Сейчас я в пустых аллеях,

сквозь них далеко гляжу.

Почти до дальних морей

могу теперь я зреть

запретное небо доселе.

* * *

Осень

И падает листва, летя ко мне с небес,

как будто там далекие сады, -

и словно б этим что-то отрицая.

А ночью тяжкая земля падёт -

и в одиночество она тут погрузится.

И падаем мы все. Вот - как рука упала.

Присуще это всем! На всё ты посмотри.

И только Он паденье нежно сдержит.

То бесконечной нежности начало.

* * *

На краю ночи

Смеркается, но комната моя,

и ширь за ней – они не спят:

они – Одно. А я – струна –

и бурей резонирует она –

ночною широтою я распят.

И вещи все подобны скрипкам –

и ропот тьмы их наполняет;

в них грезит женщин плач,

шевелятся во сне утраты

поколенья...

Как серебро,

душа пусть задрожит -

и, что внутри вещей блуждает,

тогда потянется на свет

на звук мой, что танцует,

вокруг которого уж волны неба –

и звук чрез малые и жаждущие щели,

веков он в бездны

без конца

летит…

* * *

Молитва

О, ночь! Как ты тиха! Ты белизною

заткана, и красным, разноцветным,

и краски все рассыпаны твои,

и темь – Одна, и тишина – Одна.

О, ночь, прошу: соедини меня со Всем:

Огромность получив, ее ты убеждаешь.

Иль свет в игре меня так заморочил?

Неужто моему лицу нет сил

подняться над предметами, что держат?

Иль это приговор моим рукам:

они – не вещи и не инструмент.

Так «просто» на руке моей кольцо

или «непросто»? И недоверчиво

так свет на нём лежит – и что,

что освещает он? Что за пути в ночи?

И эти все пути – подарок ночи?

* * *

Сдвиг в душе

И жизнь в моей душе шумит всё громче,

как будто вышла на широкие брега.

И вещи мне всё ближе, ближе,

а то, что вижу, мне всё ярче, ярче.

Я безымянному всё более знаком,

Как дуб, всё больше простираюсь в небо,

я с птицами, я с ними, с ветром,

в день прерванный на рыбе я стою –

и каждый миг мой полн мечтой и чувством.

* * *

Предчувствие

Я – знамя, опоясанное далью.

Я чую ветры, что грядут, - и надо с ними сладить,

тогда как вещи подо мной недвижны:

и мягко затворяются все двери, молчит камин,

и окна не дрожат, и пыль еще так тяжела.

И штормы знаю я; как море, я в волненье.

Хочу я разостлаться на весь мир,

чтоб буря стала моей частью, - и я один

в великой буре.

* * *

Буря

Разбиты облака штормами,

грозно

несутся за тобой,

и в них сто дней в один собрались.

Так чувствую тебя издалека, Мазепа.

Повиноваться обещал Петру.

Великому государю

пообещался казаков своих привесть.

Ты за измену шеею заплатишь!

Я чую так, Мазепа.

Я словно б сам спиной к коню привязан,

и пот его спины дымится –

несётся всё вокруг меня, в беспамятстве

я только небо узнаю.

Несусь сквозь темь. Веревками привязан,

лежу под ними ровно.

Вот так ровны равнины.

Мои глаза открыты, как пруды, -

в них тот же самый мой полёт

и отражен.

* * *

Вечер в Скане

Высокий парк. И, словно бы из дома,

я на равнину выхожу из темноты.

Вот ветер. Ветер и равнина.

Он тот самый, который чувствуют и облака,

и реки светлые, и мельниц жернова,

что мелят медленно там, на краю земли.

Причастен к ветру я, в его руке я - вещь,

ничтожная всё ж вещь под небесами. - Смотри:

Да небо ль это?:

Голубизна и счастлива, и светит,

и в ней всё больше, больше чистых облаков,

вся в переходах и под ними - белизна,

и над этим же - и тонким, и высоким - серость,

тепло бурлящая и на фоне красном, -

и надо всем так тихо засияло

заката солнца.

И это надо ж так построить!

И движется сама картина, сама своё движенье создаёт! Творятся образы, огромны крылья, складки,

высоки горы, первозданность звёзд -

и вдруг - врата куда-то в мир далёкий –

наверно, только птицам он знаком.

* * *

Вечер

Меняет вечер свои медленно одежды.

Деревья старые об этом рассказали.

Ты видишь разделенных две страны:

одна уходит ввысь, другая на земле.

А где же ты? Тебя - ни в той, ни в этой!

Ни на земле, где тёмный дом молчит,

ни выше: там, где Вечность заклинает:

ночь каждую восходит там звезда.

Тебе не вырваться из этой западни!

Твой страх, порывы, твоя зрелость –

их ограниченность ты скоро осознаешь.

Всегда разодран ты меж низким и высоким.

* * *

Важный час

Есть, кто сейчас, хоть где-нибудь в мире,

без причины плачет в мире,

плачет обо мне?

Есть, кто сейчас смеется где-нибудь ночью,

без причины смеется ночью,

смеется надо мной?

Есть, кто сейчас идёт где-то в мире,

без причины идёт по миру,

идёт ко мне?

Ты, кто сейчас умирает где-нибудь в мире,

без причины умирает в мире?

Пусть на меня посмотрит.

* * *

Строфы

Всех живущих в свои он ладони берёт –

и сквозь пальцы они, как песочек, сочатся.

Королеву он выберет – нету прекрасней, –

в белом мраморе нежно ее воплотит

и, укутав в мелодию, нежно уложит.

А за нею и мужа к жене он положит, –

а вот мрамор всё тот же – он нежно блестит.

Всех живущих в свои Он ладони берёт –

как же плохи клинки! Глядь, уже разломались.

И тебе - не чужой: он в твоей же крови, -

ну, а кровь – наша жизнь: то уснёт, то бурлит.

Иной и молвит, будто Он несправедлив,

но эти люди, верю, знаю, ошибались.

* * *

ПЕРВАЯ КНИГА ВТОРОЙ ЧАСТИ

* * *

Инициал

Ты миру красоту свою раздай

без лишних слов и без расчетов лишних.

Молчишь! «Я есмь», - тогда сказала красота.

И смыслов тысячи приводит в мир она!

Чрез каждого она приходит в мир.

* * *

Благовещение

Слова ангела

Не ближе к Богу ты, чем мы;

мы от него все так далёки.

Но руки твои истинно чудесны:

они благословенны, твои руки.

А руки не такие ведь у женщин:

своим домашним заняты лишь делом.

Смотри: коль я – роса и день,

то ты – уж выросшее древо.

Я так устал, мой путь был так далёк.

Прости, но я уже забыл,

что Он, великий и в златых одеждах, -

о, да, как солнце, Он светил –

Он говорил тебе: «Ты – мысль»

(а я, я потерялся в дебрях).

Смотри: вот я – в начале смысла,

а ты, ты - древо. Древо.

В моем полёте я ослабил крылья -

и, странно, они стали словно б шире.

Для крыл моих твой домик мал,

он ими переполнен.

Как никогда, ты нынче одинока

и замечаешь ты меня ль? Едва.

Так вот: я только в роще дуновенье.

Ты? Ты - древо.

Что ангелы? Они так боязливы.

Туда-сюда слоняются по небу.

Моих стремлений как силён разлив!

Он непонятен мне, он так огромен.

Возможно, что-то скоро будет -

и ты его во сне поймёшь.

Привет тебе. Что взор мой видит?

Готова ты и зреешь.

О, ты - огромные, высокие врата!

Ты скоро, скоро в них взойдешь.

Как сладки уху твоему слова мои.

Вот чувствую: теряются они

в тебе, как будто б в лес ушли.

Вот так пришел я и исполнил

твою заветную мечту.

Бог смотрит на меня: Он помрачнел.

Но знаю: древо - ты.

* * *

Три волхва

Легенда

Однажды на краю пустыни

раскрылась вдруг рука Господня:

так сердцевину плод иной

раскроет чудно летом:

так трех волхвов свела звезда:

они приветствовали чудо,

они шли к ней издалека.

И вот волхвы в своём пути,

звезда, что звали вещей,

и с ними по бокам цари,

и все они давай идти –

и видят тихий хлев.

Даров несметное число

в хлев Вифлеемский принесли!

Коня шаг слышен далеко;

на вороном царю легко,

сам в бархате, прилип к седлу.

А царь, что справа-то шагал –

в одежде был златой.

А тот, что слева, возвещал,

сребряной вещью он махал -

и звон по полю разлился,

и дым над хлевом поднялся,

из царской вещи завился –

и дым был голубой.

И снисходительно звезда

смеялась все ж над ними,

и, уже к хлеву подойдя,

сказала так Марии:

- «Смотри, народу навела

тебе из стран далёких.

Волхвы сокровищ нанесли.

Топазы, злато тяжелы.

Язычники, - что с них возьмешь?

Не бойся. Не суди их строго.

У них двенадцать дочерей,

у никого нет сына.

Твой сын для них – то свет очей,

они надеждою согреты:

твой сын – для их бы трона!

Верь и надейся до конца:

язычником твой сын не станет,

избегнет участи такой.

Огромный путь уж уготован.

Цари-то до тебя дошли,

но царства их вот-вот в пыли

сойти на «нет» уже готовы.

Да, ветерок тут дует тёплый,

бык фыркнет в ухо… Знаем, кто вы:

король уж завтра обеднел,

а может, и без головы.

Смятенье их ты освети

своей улыбкой – вот ответ им, -

а лик свой чудный обрати

ребеночку, да и рассвету.

Смотри, как много нанесли!

И это всё твоё ведь.

Рубинов-то, а бирюзы!

Тут сразу и не обозреть.

* * *

В монастыре

У каждого монаха в белом братстве

в саду есть свой клочок заветный.

На клумбе даже надпись есть, чей он.

И вот один монах живёт надеждой тайной,

что летом же ему

та сила, что в его душе сокрыта,

в цветах вдруг явится: ведь он же их взрастил.

И руки его вовсе ослабели, и держат

голову, набрякшую соками,

нетерпеливо соки катятся сквозь тьму,

его одежда шерстяная, сморщась,

льнёт к его ногам – и туго так обтянута

вкруг рук, - а руки так крепки –

ух, как стволы – и грезить он не в силах.

Его примерный голос молодой –

молитвы этот голос избегает.

Проклятия сей голос изрыгает:

не боязлив он больше.

О, голос - конь! Несётся, удила

в горячке закусив, он через мир –

монаха он уносит в даль –

о, как же далеко его он хочет унести.

Монах сидит. От мыслей тяжких

ломает рук своих широкие запястья,

а думы всё тяжеле и тяжеле.

Вот вечер - его мило возвращенье.

И дует ветерок, и все пути пустынней,

и тени собрались в долине.

Как лодка на цепи качается себе,

сад, в сумрак уходя, становится неясным,

он ветерком движим – и сумерки чуть громче –

и кто же, кто сей сад освободит?...

Брат молод так,

а мать его давно мертва.

Что знает он о ней? Её все звали Станка.

Она нежна была, она была прозрачна.

Кувшин стеклянный! Станку этак предлагали:

и тот, кто выпивал его вино, кувшин тот разбивал.

Таков отец.

Он добывал свой хлеб

как мастер красномраморных карьеров.

И каждая работница из местных так боялась,

ночью у ее окошка он – он ее обматерит.

И на угрозы не был он ленив.

Когда его отец нуждался очень,

он сына отдал в монастырь Чертозы.

Сын - посвящён он Донне Долорозе.

Овеян красным запахом, он посреди аркад,

а все его взращенные цветы – красны.

* * *

Страшный суд

Из записок монаха

И все они, как будто б из купели, -

все из своих могил они восстанут.

Они все так надеются воскреснуть.

Ужасна вера их, не ведает пощады.

Ты тихо говори, о, Боже! А то подумает же кто,

что будто уж твоя труба взывает, -

но глубины в том звуке вовсе нет!

Но из камней растут уж времена,

из глубины восстали те, забытые давно,

и хрупки кости их, и платье их истлело,

и их к земле гнетёт глыб тяжесть.

О, будет возвращение чудесно,

и – Родина! Она чудесной будет.

И даже те, кто про тебя не знает,

восславит всё твоё величье, как закон:

его, как хлеб, призна’ет.

Всевидящий, ты знаешь дикость бреда,

что я, дрожа, во тьме своей измыслил.

Всё – чрез тебя, ведь ты – ворота,

и Всё, и Всё – оно в твоем здесь лике,

и лик Твой потерялся в наших толпах.

Великого суда есть образ. Что мне мыслить?

То будет утро, созданное светом, -

творением твоей любви незрелой.

То будет шум, не твой то будет зов.

То будет дрожь, не Бога откровенье.

Сомненье, но не Бога равновесье.

Вот все разрушенные зданья,

шурша, свой обретают облик, -

и вот другим твой явлен лик,

все тонут в радости общенья,

лет давних обретают ликованья,

желаний ветхие одежды вновь вернулись.

И над церквями, словно ран зиянье,

птицы

- тобой не созданы, они взвилися –

в безумии своём они витают.

Но люди - драться! Уж «наотдыхались»!

Зубами все давай кусать друг друга.

А крови нет! И вот они в печали –

и пальцы хладные - без крови! -

всё ищут, ищут впадины очей.

И вот они устали. Чрез минуты, –

а день тяжёлым был, – и вечер первый

грянул. Им одиноко, мысли их черны’, -

и уж готовы бунтовать и злиться.

Их так поступки промыслу перечат,

что гнев твой уж готов на них пролиться –

и ты готов их ввергнуть в прежнее несчастье.

Огромный был их крик, но смолкли: участь

свою постигли: и небывалое ужасное молчанье воцарилось.

Сидят, а перед ними стены: и черны, и в пятнах:

таких, что гнойники напоминают.

И пятна так ярки, как будто свет за ними,

а вечер ближе всё, и старым стал, и поздним.

И ночи падают огромными кусками

на спины их. Их не поднять руками.

И грузят ночи их своей стопой нетвёрдой.

И ждут они, ждут долго. Плечи их,

как море темное, дрожат в напоре ветра,

сидят они, погружены в их мысли.

Сидят, но как пуста их вера!

И что уставились руками в лбы вы?

Их мозги где-то глубоко в земле:

они изрыты все там, все в морщинах.

Вся древняя земля задумалась огромно,

огромные деревья зашумели.

Бесцветный, боязливый образ! Всевидящий,

а что он для тебя? И каково тебе такое видеть,

ты от людей такого ль ждал?

Тебя не испугал безмолвный этот град?

Повис он на тебе листом увядшим!

Так подыми его! Знак то будет гнева.

О, задержи в себе слюну всех этих дней,

чтоб кончились они не так уж скоро,

попробуй умягчить огромное молчанье;

мы оба смотрим на него с укором.

Возможно, ты в толпе хоть одного заметишь,

который в ужасе такого возрожденья

смысл, дух, тоску свою еще не потерял!

Пусть он дошёл до глубины отчаянья,

он через мир плывёт, спасения не чая.

Беспечный потребитель высших сил,

играет на отчаяния струнах.

Он цел и невредим, непризнанный ныряльщик.

Нисходит вниз, к смертям.

..... Надеешься ли день сей пережить,

ведь он длинней всех прожитых уж дней?

Ужасны как его молчанья песнопенья!

И ангелы кружат вокруг – шум крыльев их –

ужасен он – о, если б он затих –

но ты им окружён.

Смотри, они дрожат и горьки их сомненья,

и в жалоба видна в их мириаде глаз,

и нежной песни так неверен глас –

их «песен» очевидна дикость –

и не подняться им к небесным песнопеньям.

И если старики с широкими брадами,

совет чей обещал победу в битве,

безмолвно лишь качали головой,

и если женщины, что сына посвящали,

и спутники, и те, кто заблуждались,

те девы, что в монахини подались –

березы светлые в твоих ночных садах –

поможет кто тебе, коль все они поникли?

И только сыне твой возвысится среди тех,

что трона вкруг уселись.

Проникнет голос твой тогда в его сердечко?

Боль одинокая тогда твоя сказала:

Сыне!

Не ищешь ты ли лик

того, кто суд призвал, -

твой суд и трон, что твой:

Сын!

Отец, ты упроси того,

идёт кто ныне с Магдалиной,

спустился чтоб он к тем иным,

чья жажда снова умереть огромна?

Последним было б то указом короля,

враждой последней, милостью прощальной –

и всё тогда вернулось бы к покою:

и небеса, и суд, и целый мир с тобою.

И мир, все одеяния его, и все загадки,

что долго так все оставались скрыты, -

всё, всё открылось.

.... Но я боюсь....

Всевидящий, боюсь! Смотри же на меня,

представь мои мученья!

Мне больно оттого, что долго нет тебя.

Когда ты в первый раз

в твоём всё-разуменье

суда неясную картину –

ты испугался приближения ее.

Всевидящий, ведь ты сбежал тогда.

Куда?

Доверия, чем я,

никто бы в мире

тебе не дал.

Хоть сколько мне сули,

я не предам тебя,

как «набожные» все.

Будь рядом. Я хочу – и только потому, что скрытен я, устал, как ты. Устал, мне кажется, я более тебя.

Мой страх пред Судным днём

подобен твоему,

и я хочу плотней,

чтобы глаза в глаза,

к тебе прижаться.

Мы общей силой

защитим столпотворенье,

что тонет уж в огромных водах,

что пеной бьют, шумят…

А всё равно они, увы, восстанут.

Их вера милости не знает.

* * *

Карл Двенадцатый, шведский король, скачет на Украину

Короли из легенд –

горы в солнце закатном:

коль посмотришь, ослепит.

Тяжесть их одеяний

и упругость ремней

стоят жизней, земель.

А в руках их могучих

золотой ходит меч.

Юн тот шведский король,

под Полтавою разгромлен –

и за боль пораженья

ненавидит он нежность.

Он на сером коне,

взор и тяжек, и мрачен,

нет желанья любви,

его дух не смягчен.

Нет блондинок совсем,

целовать не умеют –

и срывает король

с их голов украшенья.

Как-то было, что деву

он одну приручил.

Как же так? Обрученной

она оказалась.

Жениха Карл собачьей

затравил в гневе стаей.

О, как скучно на родине:

тихо-то как!

Что победы в сраженьях?

Карлу этого мало.

Вдруг во сне видит чудном:

он, обойму ощупав,

не находит меча.

Карл проснулся и грезит:

«Будет битва - мечта!».

На коня он вскочил –

разом тут всё запело.

Ложки, вилки гласят,

и в шкафах все одежды.

Кольца все говорят,

каждой вещи дан голос.

Словно б колокол каждой

душе вещи привешен.

Ветер силу меняет:

как запрыгал во флагах!

Строен он, как пантера!

Звуку труб он смеётся,

он сражается с ним.

Ветр на землю упал –

и в крови вышел мальчик.

В барабан он стучит –

что же мальчик тот значит?

Не могилу и смерть ли?

Иль боев круговерти?

Что же? Гор вовсе нету.

Где же мир сотворенный?

Тут он в самом начале –

на глазах создаётся.

Масса движется мощно:

из базальта, железа

виден лес уж вечерний.

Тьма печально дымилась,

Без причины стемнело,

непроглядно-серо, -

но упало полено,

пламя вспыхнуло вновь –

вот уж праздник готов.

Они напали: в чуждых платьях

толпа каких-то там провинций.

И всё оружье рассмеялось:

так от серебряного принца

струится свет вечерней битвы.

И флаги вьются, словно радость,

и жесты всех так величавы,

и руки тянутся к добыче,

и зданья дальние пылают,

и звёзды зажигает даль.

Вот ночь - и битва отступила –

нежна, как море, что устало.

Тела врагов – их как же много! –

и трупы тяжелы врагов.

Конь серый медлен, осторожен.

Ведом он сильными руками

чрез трупы мёртвых и чужих.

На ровную траву ступил.

Тому, кто на коне сидел,

казалось, что трава сребрится,

как будто битое стекло.

Оружье блекнет, шлемы никнут,

мечи на отдыхе стоят,

и умирающие руки

в обрывках содранной парчи…

Но Карл – он этого не видел.

Он, весь в бреду,

летит, летит навстречу битве!

И щеки жаром распылались,

и думы жаждали любви.

* * *

Сын

Отец мой был королём;

Изгнанник, он жил за морем.

Однажды приходит посланец:

плащ сделан из шкуры пантеры,

и меч был тяжелый при нём.

Отец мой был, как всегда,

без шлема и горностая;

и комната, как всегда,

и вовсе была пустой.

Отца руки дрожали,

смущён он был и бледен.

Хоть стены и без картин,

на них безучастно смотрел он.

Ходила мать по саду

и словно весну приносила,

хотела ветра дождаться

перед закатом вечерним.

Зовёт меня мама, мне снилось,

она же ушла одна, -

а я всё стою на крыльце

и слушаю цокот копыт -

и вот вхожу я в дом:

- Отец! А откуда ж посланник?

Смотри, как в ветре он скачет!

Чего он хотел? – Он узнал

твои светлые волосы, мальчик.

- Отец, был одет он чудно!

Плащ его развивался,

а плечи, грудь и конь

украшены ковкой чудесной.

- Его голос был словно из стали,

ко мне он из ночи ворвался –

и он мне малую

корону ту доставил.

Корона и меч тяжёлый

при каждом шаге звучали,

жемчужина - в центре её:

о, сколькие ради погибли.

И часто корону хватали –

и в ярости обруч погнули,

корона падала наземь!

- Корона эта - ребёнка!

Не видно, что ли: тонка!

Возьму корону себе!

Носить корону хочу!

Что, ночью разве мне стыдно?

Хочу сказать тебе, отче,

посланник пришёл откуда.

Но что же такое стряслось там?

То ль город с чего-то замер,

то ль там в городских палатках

меня кто-то ждёт, наверно.

Отец мой тогда был болен,

всегда пребывал в раздраженье.

Он слушал, нахмурив брови,

меня всю ночь напролёт.

Кольцо на главу возложил.

А я говорил совсем тихо

(боялся я мать разбудить).

И мысли ее были те же,

когда она, вся в белом,

среди вечерних толп

по темному саду ходила.

… Так стали мы скрипачами,

выходим тихо за двери,

посмотреть, в молитве теперь ли,

сосед их там не подслушал.

Теперь, когда все разошлись,

звуки – колокол - разлились,

звучат уж песни – за ними

(словно лес шумит за фонтаном) –

и футляр для скрипки запел.

Но голос чудесен, когда

молчанье за ним покорно.

Когда за беседой струн

чувствуешь ход крови.

Ужасны и дурны те времена,

когда всем правит лишь надменность

и нет понятий «гордость» и «любовь».

Терпение: тихонько стрелка кружит,

обещанное сбудется, свершится.

Мы шепчем, когда Он молчит.

Пред Ним мы все - луга пред рощей.

В них всё еще звучит неясный гул –

(так много голосов, но это же не хор).

Мы все они готовимся к безмолвным,

таинственным, священным рощам...

* * *

Цари

Так было в дни, когда явились горы,

деревья не были ещё укрощены,

и вод потоки лик земной меняли.

Паломники тут огласили имя громко –

очнулся вдруг от долгой хромоты

из Мурома герой - Илья.

Родителям пахать уж было не под силу,

а всё ломали плуг о заросли и камни.

Илья с печи вскочил. Со всей своей силищей

и борозды провёл, и страх свой покорил.

Ствол вырвет из земли и над собой поднимет,

над тяжестью его он посмеётся –

и корни черные его, как змеи, вьются.

Те корни, что знавали только тьму,

на яркий свет безропотно взвились.

Ему под стать и рос конь благородный,

таил в себе немалую он силу,

мужал под тяжестью он мужичины,

и ржание его глубоким было.

И чуял конь, и чувствовал мужчина:

опасность будущее обещало.

И скачут, скачут... тыщу лет, наверно.

Тут время мерит Бог, не люди.

(Илья, наверно, тыщу лет сидел).

И вот реальное становится чудесным:

как миф захочет, так и посчитает –

ему и тыщу лет – не срок.

И скачет далеко как раз вот тот,

кто долго на печи себя берёг.

И огромадные им птицы угрожают,

драконы пышут жаром и пужают,

леса, ущелья страху нагоняют,

мужчин на битву церковь призывает,

чтоб Соловья-разбойника унять.

По мощи армии тот Соловей подобен,

он в кронах девяти дубов засел, -

и с вечера давай он выть,

и вот всё воет он и воет –

и за ночь всем, поганец, надоел.

Весенней ночью он расходится ужасно!

Хоть как-то бы, да от него спастись!

И не поймёшь, откуда он нагрянет,

да только страшно, очень страшно.

И здесь он есть, и там, отвсюду воет,

тебя он сразу окружает и хватает.

Ты схвачен непонятно, как.

Кричишь и молишь, тело всё дрожит –

и вот ко дну идёшь, как тонущий корабль.

И в граде лишь сверхсильные остались,

кого тот соловей не изнурил:

вопил-то он, как из огромной бочки.

Страшились граждане, и бедствие огромно.

Они сумели все ж собраться,

в строительстве стены объединиться.

Преодолели страх и все тревоги,

и стену строить начали сперва,

как в оные бывало времена,

и за стеною, вразумлясь, засели.

На улицах вдруг звери поселились!

Все вышли из пещер и из засад.

Для города была большая то надсада:

они же по своим законам жили.

Но звери, устыдившись, присмирели

и пред советом града мирно сели.

И слух о нем становится всё шире,

и слухи собрались в большую стаю:

- «О, лишь Илья: он принесёт нам мир!»

Но близкие его боятся: не задиры.

Страх женщин, слуг толкает их к измене.

Собрались, боязно – и зашептали, -

и вот героя отравою убить они решили.

Ты погляди, как страх-то изменил их!

Подстроено всё так: меж ящиков, шкафов,

убийцы, под монахов нарядившись,

укрылись на высокой галерее.

Посматривают, не идёт Илья?

Вот тихий шаг на лестнице раздался.

Илья внимателен. Неужто догадался?

И посох-то его окован неспроста.

На нем одежда лишь монаха,

а холод поднимается от плит

и тело Илии царапает, когтит.

Предупредить его ничто не смеет.

И только страх зовёт его на бой:

огромен он, вседневный страх всего –

страх гонит Илию - измученные лица –

вдоль их, вдоль виноватых рук – туда,

где лишь сомнений темнота.

Кого же он хватает на ходу?

И за рука в уже его он тащит!

Сжимает гневно он его!

А кто же сиганул в окно?

И кто держал? Кого тащили?

Кто Илия, и кто другой?

Вот час, когда империя тщеславна!

Любуется собой в зеркальном блеске.

Сам царь, последний отпрыск рода, бледен.

И скоро праздник, а он спит на троне,

главою посрамленною трясёт,

по пурпурному креслу ручкой шарит

в растерянности, неопределенно,

пред неизвестностью он смутной.

Молчащий царь – бояре все склонились, ждут, -

одни в доспехах, прочие все в шубах.

Слов царских иностранцы поджидают,

все в зале в нетерпении затихли.

Трепещут все благоговейно в тишине.

И вспоминают все царя другого,

который мог кричать безумно

и биться лбом о пол собора.

Так нервно он сидел на троне,

что все стоящие пред ним робели,

а шёлк подушек трона – тот бледнел.

Царь был массивен и темноволос,

любил он красные одежды и сиденье,

и ярки были перстни золотые –

и злато всем гостям затмило очи.

Вот плащ царя на мальчика лег плечи –

и гости удивляются в почтенье.

Зал факелами ярко освещён,

но блеск жемчужин бледен. И в рядов-то семь,

как дети, они голову обвили,

на рукавах блестят рубины,

бокалы на столе белеют,

а сами-то столы чернеют.

Послы остолбенели.

Илья идёт к царю, раздвинул он послов.

Царя корона словно замолкает,

его пугает своеволье.

Смеётся он. Среди придворных недовольство,

и хрипл их льстивый шёпот.

И звякает оружье (или снится?).

Царь бледный - не умрет он от меча,

и за морем его сочтут священным;

охотиться, читать – его мечта,

а править? Где ему с такой душою нежной.

Подходит он к кремлевскому окну –

Москва так безгранична поутру, -

но ночь, хоть отступая, не уходит,

весны начало уж в дрожанье звезд,

и в переулках запах уж берез,

и гул колоколов над утром уж стоит.

Колокола! Они звучат так властно!

Они – отцы Москвы и первые цари.

Задолго до нашествия татар

вы строили себя, вы из сказаний,

из гнева и смирения росли.

И понял царь, колокола кем были,

в безумии своем он часто

погружался в звуков их глубины.

Из всех тишайший царь, он

в своих делах он набожен, невинен –

таким был с самого начала.

Колокола! Он вам так благодарен!

Столь щедро вы ему простили

ко всем вещам и жажду, и желанье.

Царь силой звучаний колокольных,

дном золотым, пред коим

таинственно там жизнь темнела.

Во всем, что есть, он видит сам себя:

так инкрустация сверкает в украшениях.

Так вещь нам хороша ее простым сияньем!

Вот так свою Россию понимал он.

Всё было для него во цвете красном.

В посуде сребряной, как очи женские,

сапфиры и сверкают, и сияют,

послы в златых одеждах вьются,

златится и супруг их блеск.

Всех ждет в тени нежнейший жемчуг –

в тени полно диковинных строений,

но лиц не видно очертаний.

Вот мантия, лучей венок, земля,

всё движется от края к краю, -

зерно так на ветру и так река в долине,

сияет всё, дробясь и изменяясь.

На солнце там темнеют три овала:

большой – то материнское лицо,

а справа и слева - девичья рука: миндаль –

касается серебряной он кромки.

А две руки, недвижны и темны,

вещают, что в иконе дорогой

и монастырское, и царское едины,

и там, в иконе, божий сын,

и нет там облаков,

и голубеет небо от единой капли.

И руки нам об этом говорят,

но вот лицо, как дверь, тут отворилось –

и сумерек тепло вошло,

и улыбнулись щёки благодатно, - но свет, всех ослепив, исчез.

Склонился низко царь и говорит:

Не чувствовал ли Ты, что мы душой в Тебе?

Там наши чувства, страхи и желанье:

мы ждем, Ты явишь нам свой лик,

но Ты ушел – и где Твоё сиянье?

Твое исчезновенье не простить.

Царь весь дрожал в своем тяжелом платье,

сияло всё оно, а он не знал,

что близок миг его благословленья,

блажен он в одиночестве своём.

И государь поник уж в размышленье,

он болен и осунулся, он бледен,

он словно пред кончиною своею.

Исчезло вдруг лицо – лишь золотой

овал тонул во злате одеяний.

(Он с Ним лицом к лицу уж встретиться готов.)

Мерцали в зале золотые облаченья,

прозрачнели они в сиянии огней.

* * *

Певец поет перед княжной

Ты хочешь, деточка, чтоб каждый вечер

певец, грустя, стоял с тобою рядом,

и чтоб сказанья те, что есть в его крови,

про твой далекий рассказали род –

и арфы звуки речь сопровождали.

Сказание не знает точных дат,

оно поднялось из былого вязи,

и образы его совсем бессвязны,

небывшее в нем назовётся жизнью –

и вот что нынче выбрал бард:

Дитя, из рода ты князей и женщин,

и ждали робко все тебя в огромном зале.

Робели всё: «А вырастешь каким?» -

и по картинам про тебя гадали.

Глазаст, серьезен ли? Про то они не знали.

А руки как твои? Белы ль? Узки ль?

От этих женщин, что гуляют на картинах,

тебе подарены и бирюза, и жемчуг.

В лугах вечерних они грезят одиноко,

сокровища тебе от них даны,

и кольца их с гербами потемнели,

и нежно тает старых аромат шелков.

Ты носишь дорогие геммы их,

и залы высоки, сиянье в них царит

Шелка одежд нежны, их шелест тих.

Невест одежды, рядом с ними книг ряды,

и имя твоё – в круглых буквах золотых –

и ты - властитель всех земель сиих.

И словно бы уж всё произошло.

Но всё случается, как будто тебя нет!

Ко всем устам уж подняты бокалы,

спешат все пить, и все уж рады,

и все страданья позабыты,

и ты один не рад:

как будто бы тебя и нет.

Ребенок бледный! Жизнь твоя – одна!

Певец тебе об этом и расскажет.

Ты больше, чем о рощице мечтанье,

ты больше, чем и солнышка сиянье,

что забывается, коль серенько дождит.

И жизнь твоя – только тебе даянье,

хоть перегружена и жизнями других.

И вот ты чувствуешь, что прошлое легко,

пусть даже пожила-то ты недолго:

оно к чудесному тебя готовит

и образами чувства твои полнит –

и времена являются, как знаки

для творчества, которое ты длишь. -

В том смысл всего того, что уже было

и что со временем теряет свою тяжесть –

и снова к нашему выходит бытию –

и в наше бытие чудесно вплетено:

Там были женщины – и ножки их точены,

все в красных розах и в сиянье роз;

уставши, в темноте бродили короли,

князья, устав от просьб, от жалоб, от сирот,

уже молчат, и их уста недвижны;

мальчишек голоса звучат, как скрипки,

дам парики уж слишком тяжелы;

и девы, что для жизни слишком хлипки,

чтоб жизнь им продолжать, идут в монастыри.

Звучали лютни громко, мандолины –

на них играл какой-то незнакомец

и в теплом бархате кинжалов шелест –

и судьбы строились на счастье и на вере –

и на прощанье принято рыдать –

и поле битвы раскачалось, как корабль,

поверх сверканья копий и мечей.

Так медленно взрастали города

и падали в себя, как если б это волны.

Железное копьё стремится так туда,

где битвы шум победою наполнен.

Так детям нравится играть в саду,

так важное и нет в свою чреду приходят –

и здесь события тебя найдут –

и впечатления тебе дадут,

от коих ты взрастешь стремительно и мощно.

И прошлое уже в твоей душе вещает,

чтоб из тебя взрасти вот как растут сады.

Ты, бледное дитя, певца обогащаешь

своей судьбой, ты петь ему даешь:

так отражается огромный праздник

со множеством огней – ты жизнь всему даешь.

Пусть тёмен сам поэт, он повторяет

себя во всех вещах: в звезде, в лесу и в доме.

На многое, дитя, певца ты вдохновляешь:

так трогает его твой облик скромный.

* * *

Дети из дома Колонна

Не знаю вас, а на картинах вы стоите

чинно, и на конях сидите вы достойно,

и с нетерпением проходите вы дом.

И выверены жесты – словно у холёной

собаки: у вас один наследственный геном.

И лица ваши полны созерцаний,

ведь мир для вас был образов чредой.

Оружье, флаги, фрукты, дамы –

вручает мир своё доверье вам.

Уж раз вы есть, то в мире всё достойно.

Но и тогда, уж в самом раннем детстве,

когда еще до битв не доходило,

когда еще вы пурпур не носили,

и счастливы в охоте не бывали,

и женщинам еще не досаждали,

и только лишь детьми вы были –

не знали разве о своем наследстве?

Не помните, что было прежде с вами?

Тогда пред вами был алтарь,

была картина «Рождество» с Марией –

там, в боковом, уединенном нефе.

Цветочная лоза

вас удивляла.

Казалось, только у фонтана,

вон там в саду, где лунный свет,

там, где вода стекала,

особенный был мир.

Окно в картине распахнулось вдруг, как дверь, -

и там был парк с дорожками, лугами –

и странно близко всё, и всё так далеко,

и странно ярко светло и как будто скрыто.

Фонтаны же шумели, словно дождь,

и ночь, казалось, длилась долго-долго,

и время не смогло приблизить утро,

и звезды не хотели уходить.

И, дети, вы тогда не знали, что

у вас нежданно повзрослели руки.

И сами вы вдруг начали расти.

* * *

ВТОРАЯ КНИГА ВТОРОЙ ЧАСТИ

Фрагмент из потерянных дней

... И птицы те, упав, уж ходят по земле

и тяжелеть – вот всё, что они могут.

Земля сосёт из их больших ногтей

отважные полётов вспоминанья

о том, что было там, в высоком небе,

и в листья превращает их,

прижатые к земле.

Растения они. Они,

едва поднявшись, - в землю, вниз –

и тонут в черных комьях неживого света,

и, мягки и сыры, спускаются и сохнут.

Безумны дети так – как если бы лицо

в гробу, но руки их живые.

Растенья, нерешительны они. Они в воде,

как в чаше полной: как отражения вещей далёких.

Так крик о помощи в вечернем ветре:

похож на встречу он больших и темных звуков.

Так в комнате цветы, что сохнут в пару дней,

похожи на забытые аллеи, – так женщин

локоны: брильянты в них свой цвет теряют.

Апрельским утром так

перед каскадом окон госпитальных

больные все толпятся окон вдоль

и смотрят: милость раннего луча

весной и широтой аллеи наполняет.

И зрят они всю яркость божества –

и от неё дома и веселы, и юны –

не зная, что пред тем всю ночь ревела буря,

одежды неба в клочья разрывая,

и буря эта разломала лёд.

Остатки бури в улицах неслись,

от тяжких нош

освобождая вещи.

за окнами – огромность и свирепость,

насилия и кулака там право!

Больные верят в блестки за окном.

Ворвись стихия – всех бы придушила.

…… Как ночи долгие ночи в листве увядшей –

их ветер разорил со всех сторон –

о, как далек он от своей любимой –

и хочется быть с ней, чтоб вместе плакать –

как девушки бредут нагие по камням –

как пьяницы в березовой роще -

как слова, чей смысл невнятен,

но все ж они звучат

и проникают в нервы, в мозг,

и далее внутри прыжками -

как старики, что род свой проклинают

и мрут потом, – и горе то уже

не избежать, не отклонить –

так розы, что в теплицах взращены,

когда их всех широко раскидать

по снегу, что метелью поднят -

как земля вращаться более не может: так много мертвецов, что чувства у земли отяжелели -

как человек измученный, избитый,

хватается руками он за корни –

как тот цветок высокий, стройный, красный,

в цветенье самом лета вдруг выброшен на луг

и умирает он под ветром луговым,

ведь он из уха мертвеца растёт –

и ухо украшала бирюза.

И некоторые дни, часы такими были.

Как будто кто-то где-то вылепил мой образ,

а после иглами тот образ уточнял.

Я чувствовал его игры порывы.

Как будто дождь пролился на меня,

и в этот дождь все вещи превращались.

* * *

ГОЛОСА

* * *

Титульный лист

Удачлив кто, богат – тем хорошо молчать,

о них никто и знать не хочет.

А бедный, должен он себя всем показать.

Обязан он сказать: «А я оглох».

Иль так: «Я собираюсь стать…».

Иль: «Чуждо всё мне, не под стать».

Иль так: «А мой ребёнок болен».

Иль вот: «А тут меня связали».

Но кажется, что этого так мало.

Минуют все их, словно б это вещи, -

и потому приходится им петь.

И коль послушать, хорошо поют.

Но нет: их слушатели редки:

им слушать интереснее кастратов.

Тогда приходит Бог: его же беспокоят!

Подумать только: как они бестактны.

Песнь нищего

Всегда я брожу от ворот до ворот,

дождь ли льёт или солнце жжёт.

Коль однажды я правое ухо рукою

себе зажму,

голос мой – он чудной –

незнакомый он и чужой.

И тогда я точно не знаю, а кто же кричит:

я или кто еще.

Я-то кричу просто так, без причины.

А поэты кричат о большом.

И вот я закрываю лицо:

оба моих глаза, -

лицо моё легко так висит:

оно спокойное сразу.

Но вам-то всё же не надо мыслить,

башка, мол, его в раздрае.

Песнь слепого

Я слеп – и все вы вне меня. Проклятье!

Я – ненавижу! То – противоречье!

И каждый день мне - эта тяжесть.

Кладу свою я руку в руку фрау,

её рука моей ещё серей,

она ведёт меня в орущую неясность.

Как странны ваши шевеленья!

Движенья ваши, звуки не понять.

Мне чуждость вашу не унять:

средь вас один я, кто страдает.

Свою святыню я ношу в душе,

а что во мне кричит истошно:

душа иль брюхо – я не знаю.

Мне кажется, не знаете вы песен: вы их

перевираете безбожно.

Зато вам каждый день дарует свет:

он входит тёплым в дом.

Друг другу вы глядите в лица - и приветы

ваши слишком экономны.

Песня пьяницы

А я был словно в стороне. То в «этом» я, то нет.

Я «это» удержать хотел - вино тут помогало мне.

Всё не пойму, а что же «это» было.

И это «это» всё меня держало –

я, наконец, ему доверился всецело.

Дурак я был.

Теперь оно играется со мною. И презирает, -

в проигрыше я, - и прочь бросает

этой суке: смерти.

Переиграло «это»: стал я грязной картой!

И тут оно скребёт меня нещадно –

и бросило в помёт.

Песня самоубийцы

Ещё, ещё мгновенье.

Они мне с жизнью разорвать

всё не дают.

Я давеча почти уж был готов,

готово в вечность было и моё нутро

себя отправить.

Они мне ложку подают,

да, ложку жизни.

А вы её другому дайте!

Меня - покиньте.

Вы мне сказали: «Жизнь прекрасна,

а мир – хороших щей горшок», -

но вам не верит моя кровь,

бьёт ваша мысль мне по башке.

Так жрите! Только мне - противно.

Так трудно это вам понять?

А я на тыщу лет вперёд –

предпочитаю я диету.

Песня вдовы

Неплохо в детстве мне жилось.

Я веселилась, грела жизнь.

У всех детей так повелось –

и что об этом думать?

Жила, а годы-то текли,

а годы – год за годом шли,

и без чудес они прошли,

но жизнь сумели разорвать.

Кто виноват? Ни я, ни он.

Терпенье был для нас закон, -

у смерти нет терпенья.

Больной совсем ко мне пришёл,

при мне любимый мой отцвёл,

остались сожаленья.

Так жизнь прошла, - но где Моё?

Страданье разве было мне

предписано судьбою?

Не только счастие несёт –

судьба карает и даёт,

и святость нас покоит.

Да что же ты, судьба, даёшь, меняешь что

во мне ты? Судьба, пустое ты ничто:

ведь я осталась та же.

Судьба банальна. День за днём меня

опустошила. Теперь покой в душе моей:

молчу. Молчу и стражду.

Песнь идиота

Идут себе, мне не мешают и позволяют мне шагать.

А говорят, мол, ничего не происходит.

Чудесно.

Случиться, впрямь, не может ничего. И всё идёт

и крутится у них про дух, который свят.

Про совесть, видишь ли, они всё говорят.

Чудесно.

И впрямь, тут надо думать, что уж нет

ли тут какой опасности?

Вот тут я чую кровь.

Ух, кровь как тяжела! Всего кровь тяжелее.

Мне кажется опять, что не могу я больше –.

(Совсем неплохо.)

Ах, мячик-то какой красивый!

Он красный, круглый, как и всё вокруг.

Вы создали его; спасибо.

Придет он, если позовут?

Всё крутится вокруг меня так странно!

Всё заплетается, расходится туманно,

Понять тут ничего, но дружелюбно.

Как хорошо.

Песня сироты

Я – никто, и останусь никем навсегда.

Сейчас я не дорос я до бытия –

уже не дорасту.

Вы, матери, отцы,

помилуйте меня.

Уж так заботою замучил вас я?

Вы только стригли.

Вы для меня не находили часа,

а только гнали.

Одёжка у меня вот только эта:

рваньё какое-то, носить-то стыдно, -

но и оно меня уводит в вечность.

Ведь Богу всё равно, что тело видно.

А что я люблю, так лишь мой вихор –

и он никуда не делся.

Я так и люблю его с давних пор.

Другого любить не нашлось.

Песня карлика

Прямолинеен я и добр, быть может,

но сердце, кровь, - они во мне согнуты.

Боль адская в душе, коль разогнусь:

не выдержать душе меня прямым.

В душе моей ни сада, ни кровати,

она венчает острый мой скелет, -

при том ужасно хлопает крылами.

И простирать я руки не умею!

Отросточки! На них смотреть не смею:

цепляют, прыгают, тяжёлы и влажны, -

как жабочки они после дождя.

Вот так и всё во мне погано,

изношено, старо, уныло.

О, боже, раз я так отвратен,

в помойку брось меня, как гадость.

Он не выносит, что ли, моей рожи

и рот ему кривой не гож?

Но рассмеяться рот готов!

В душе я всё же не урод.

Мне нравится прижаться к рту

большой собаки.

И рот-то у собак совсем другой.

Песня прокаженного

Смотри, я – тот, кто уж покинут всеми.

Я в городе никем не знаем.

Проказой болен я.

И вот стучу, стучу в свой барабан,

и обращаю на себя вниманье,

чтоб стук мой был услышан

идущим мимо.

Услышит кто, тот обогнёт меня

издалека. О, как все нетерпимы,

всем им не до меня.

Я стуком собственным себе дом создаю.

Ты, Боже, сделай этот звук далёким,

чтобы никто приблизиться не смел

и дом мой личный не задел –

мой домик одинокий.

И я так долго всё могу идти,

чтоб из людей мне никого не встретить.

И встретить не хочу детей.

Ещё я не хочу пугать зверей.

Конец подцикла «Голоса»

* * *

О фонтанах

Нежданно многое узнал я о фонтанах:

непостижимые стеклянные деревья.

Мне кажется, что это мои слёзы! Ах,

сны! О, в этих я исплакался мечтах!

Я слезы лил. Я лил для их забвенья.

Неужто я забыл небесных рук касанье?

Везде они живут – и в толчее толпы.

А парки расцвели огромно, несравненно,

и вечера теперь полны так ожиданья,

и пенье девушек влечёт моё вниманье –

и ширится мелодия, растёт,

и наполняет она парка тропы –

и отразится ли, должна ли отразиться

в распахнутых прудах? Да кто же знает.

Я должен, должен вспомнить всё,

что тут со мной происходило,

почувствовать в паденье струй узор.

В причудливой воде – воспоминаний сила.

Я знаю от ветвей, что клонятся к земле,

что голоса тут тихо пламенеют,

пруды брега свои меняют,

тут ветви клонятся, безумны в повтореньях,

вечерние тут небеса, обуглены далёкие леса –

так отчужденно смотрятся они:

темнеют, изгибаются – и дни –

о, в этих днях они себя не узнаю’т.

Забыл я разве, что и звезды каменеют,

чтобы закрыться от миров соседних?

А как миры друг друга узнаю’т? О них

что знаем мы? Что наверху они и вплетены

в других существ существованье, -

и смотрят там на нас по вечерам с вниманьем.

И хвалят нас поэты их. Возможно, что и молятся за нас.

Возможно, кто-то нас и проклинает,

но нас не настигают их проклятья.

Всё думают о нас, соседи бога мы,

когда в отчаянье и слёз полны, гадают,

а верим мы во что и что теряем.

И что за образ тут скользит по лицам их?

Тот образ, он рассеян, мимолётен…

Что знаем мы о них, об их заботах?

* * *

Читать книгу

Читаю, всё читаю я с полудня.

А дождь-то злой, шарахает по стёклам.

Но больше я не слышу шума ветра:

читать мне книгу эту трудно.

В страницы я смотрел, как будто это лица –

темнели так задумчиво они,

я всё читал, а время уходило.

Нежданно изменились вдруг страницы,

ушла их сложность – только слово

«вечер» - оно одно заполнило листы.

Мне глаз не оторвать, а строчки в клочья

рвутся, и катятся слова, срываясь с своих нитей,

и катятся они, куда уж захотят…

Знакомо это всё: над пышными садами,

над золотистыми – высоко небо,

и солнцу надобно ещё разок взойти.

Куда ни посмотри, ночь летняя ступает:

компаний нет уже, а только одиночки, -

теряются они в дорожках длинных.

А может, далее – там что-то происходит?

Обрывки слов, событий тихо тают.

И стоит взор от книги оторвать,

как станет всё родным, и станет всё большим.

И мир войдёт в меня, и в этот миг

душа и мир – всё станет безграничным.

И в это я вплетён, и этим увлечён,

и каждой вещи я уподобляюсь.

В серьёзности и простоте я массы –

земля во мне и на глазах растёт.

Земля, ты на всё небо разрослась!

Последний дом – как первая звезда.

* * *

Вызов бытия

Вся бурь в деревьях отразилась мощь -

И ураганы дней, что стали тёплы,

Бьют в ставни моих окон боязливых –

И слышу говор о событьях я далеких.

Без друга бед не вынесешь таких,

И без сестры любить их ты не сможешь.

Сквозь лес и время рвётся буря

Преображая всё вокруг,

И всё перевернулось вдруг:

Как строки из псалма нас жгут,

Пейзаж обрел и мощь, и вечность.

Как дрязги нашей жизни мелки,

Как велико что против нас!

Когда б, как вещи, покорились

Мы буре, когда бы буре уступили,

В высоком выросли б тотчас.

А что мы побеждаем? Малость.

Успех наш унижает нас.

А как же вечность, небанальность?

Они недостижимы нам.

Так ангел старого завета

Явился, чтоб найти врага!

Соперники сразиться жаждут –

И вот сцепилися однажды –

Так из-под пальцев звуки арфы,

Мелодия летит, полна отваги.

Кого тот Ангел одолеет –

Ты часто с ним борьбы боялся –

Тот в битве с Ним познал себя,

Собою тот гордиться смеет.

Твой рост, он в глубине сраженья.

На верном ты стоишь пути.

Нашел себя ты в пораженье,

Чтобы к великому идти.

* * *

НОЧНАЯ Буря

Номер шесть

Титульный лист

А буря всё растет – и гонит ночь, всё гонит,

пока она не станет так далёкой!

Как будто ночь та в складках времени таилась

и не хотела развернуться в дали.

А там, где звезды в битве с ней, ей нет конца.

И нет ее ни в леса середине,

и нет ни на моём лице,

и нет и в облике твоём.

Растерянно мигают лампы и не знают,

да нужен миру свет-то?

Ты, ночь – единственная, ты - реальность

на протяжении тысячелетий...

В такие ночи в переулках можешь встретить

ты суженых – и бледны, и худы их лица –

они, тебя увидев, не узна’ют,

и молча пройдут мимо, не приветив.

Но если б начали они и говорить,

ты был бы умершим давно.

Как ты сейчас стоишь,

давно истлевшим.

Смотри же, как они безмолвны: словно трупы, -

хоть в будущем они придут.

Но будущее не спешит начаться.

И время держит только лица их:

они как будто под водой, они не смотрят.

Их надо потерпеть еще немножко:

уж рыбы суетятся в спешке,

уж спряталась в траве роса.

В такие ночи узники встают,

сквозь злые сны тюремщиков проходят,

тихонечко при этом хохоча

и презирая стражников насилье.

О, лес! К тебе они идут, чтобы в тебе спать,

чтоб тяжесть долгих наказаний сбросить.

Лес!

В такие ночи опера охвачена

пожаром. Как чудище, бушует огнь,

огромное пространство наполняет,

и тысячи не знают, куда деться.

Огонь их пожирает,

мужчин и дам,

застряли все в проходах

и бьются друг о друга в давке,

и друг на друге уж вися,

ломают стену, вниз летя,

тех, кто внизу, давя.

Их уши разрываются от шума,

их смерть безумна.

В такие ночи, как века назад,

князей почивших бьются

вновь сердца – и бьются головой

о крышки гроба в тьме –

и им не скинуть крышку ту долой –

им чаш златых нести уж не дано,

и ткани тонкие погнили уж давно.

Колеблется собор, и залы все черны.

Колокола вцепились в башни,

словно птицы. Столбов опоры,

стены все дрожат – как всё ужасно!

Всё основание собора задрожало:

князья ему воскреснуть угрожают.

Неизлечимые все в ночь такую

о смерти своей знают.

Еще надежда теплится у них,

простая мысль о жизни манит,

но рвется жизни нить.

О, сколько сыновей оставили они!

Наверно, самый младший, по одиноким улочкам всё бродит.

И именно в такие ночи шторма

ему впервые вдруг пришло на ум:

что для него было сокрыто,

вдруг разом это прояснилось.

Так он почуял.

В такие ночи города все так похожи!

Во флагах все.

Их буря подхватила и свернула.

Как будто вырваны за волосы они

в стране, где нет ни рек, ни очертаний.

В такие ночи есть у сада пруд,

у каждого пруда всё тот же дом,

в каждом доме свет один: похожий.

И люди все одни и те же,

и руки их пред лицом.

В такую ночь пред смертью смерть ясна –

и умирающий за волосы схватился.

И волосы, те стебли, всё растут –

и это слабость долгих дней!

Как будто волосы хотели б на поверхности

остаться смерти той.

И этот жест проходит через дом,

как будто всюду зеркала повисли –

и в жесте истощаются их силы

(тянуть себя за волосы легко ли),

накопленные жизнью целой,

уходят жизни силы.

В такие ночи ты, сестрёночка моя,

что до меня была, растёшь и так мала.

Ночей таких уже так много было –

и скоро (она наверняка уже красива)

уж будешь ты жива.

Конец цикла НОЧНАЯ Буря

* * *

Слепая

Незнакомец:

Тебе не страшно говорить об этом?

Слепая:

Нет.

Так это далеко. Совсем что-то другое.

А та, что видела, что пела-танцевала, та умерла.

Незнакомец:

И смерть её тяжелою была?

Слепая:

Жестока смерть тому, кто не готов к ней.

Чужую видеть смерть – и то как тяжко!

Незнакомец:

Она чужой тебе была?

Слепая:

- Чужою стала.

Когда ребенок мёртв, он даже матери чужой. –

Так тяжко было в первые мне дни.

Всё тело было раною сплошною, и мир,

что цвёл и зрел во всех вещах,

был с корнем выдран из моей души,

был выдран с сердцем (так казалось). Я лежала,

как земля, что вывернута, и пила

из слёз моих холодный дождь

потоком тихо лился. Глаза были мертвы,

а небеса пустынны. Тогда упали

облака, как если б Бог уж умер.

Мой слух огромным был, всему открытым.

Все вещи для меня вдруг зазвучали,

и время потекло по волосам,

и тишина звучит бокалов тонких –

и чую я: сквозь мои руки идёт

дыхание огромной белой розы.

И снова, снова «Ночь, - я думала, - всё ночь»,

я всё ждала, увижу яркую полоску –

потом она в рассвет перерастет.

Я верила, что явится мне утро,

раз уж оно давно в моих руках.

Тут мать бужу я – и с мрачного её лица

спадает тяжко сон –

и матери кричу я: «Ты подойди!

И свет зажги!».

Прислушалась. И тишина стояла долго-долго,

Мои подушки каменными стали –

и показалось мне, я что-то вижу:

то плач печальный матери моей,

о коем больше думать не хочу.

Свет, свет зажги! Я так во сне кричала часто:

- «Пространство обвалилось. Убери ж его

от моего лица, с моей груди.

И подними его, повыше подними,

чтоб звезд коснуться.

Я не могу так жить, когда на мне пространство.

Но, мама, я тебе ли говорю?

Или кому на самом деле?! С кем же?

Там кто же там за ширмою? - Зима?

Мать-ночь или мать-буря? Говори!

Иль это день?......День!

Как, без меня?! И разве день быть может без меня?

Неужто ничему я не нужна?

Так обо мне никто не спросит вовсе?

Неужто мы совсем уже забыты?

Мы?......Но там ты.

Не правда ль, у тебя есть всё пока что?

Стараются все вещи, чтобы

твоё лицо приятным было.

Глаза твои пусть отдохнут,

усталость пусть покинет их –

и снова сможешь ты поднять их.

… Мои глаза молчат.

Мои цветы цвет потеряют.

Мои, мои зеркала замерзнут.

В книгах моих строки сливаются воедино.

Птицы мои в переулках будут

порхать, ранясь об окна чужие.

Тут я больше не связан ни с чем.

Здесь всем я покинут.

Я – остров.

Незнакомец:

Я из-за моря.

Слепая:

Как? На остров?... Приплыл ты сюда?

Незнакомец:

Да, и лодка тут рядом.

Ее для тебя снарядил я.

Она наготове.

Смотри: развевается флаг.

Слепая:

Я одинока и остров.

Я богата. -

Сначала нервозна была я: всё прежнее

нервы мои истощало –

так долго то было!

Я тоже страдала.

Но прежнее ушло уже из сердца.

Не знала я куда сначала,

но позже всех их я нашла там:

все чувства, из которых состою,

собрались и теснились, и кричали

у глаз моих, закрытых и застывших.

Вот все мои погубленные чувства...

Не знаю, долго ли стояли (не годами ль?)

но о неделях знаю тех,

когда они чужими возвращались

и никого не узнавали.

Дорога перед взором разрасталась –

и более её мне не узнать.

Теперь всё кружится во мне

спокойно, беззаботно; мне всё лучше,

уже я наслаждаюсь: чувства вернулись

в темный дом моего тела.

Иные чувства, те читать умеют –

и им воспоминанья не нужны -

а чувства молодые

смотрят дальше.

Ведь там, где вы у края моего,

стеклянная моя одежда.

Лоб мой видит, а рука читала

стихи в чужих руках.

Нога моя с камнями говорит, когда на них наступит,

голос мой с собой уносят птицы из стен,

в которых загнездились.

Теперь же мне не нужно ничего,

цвета все воплощены

во звуках, запахах.

Цвета звучат с красою бесконечной,

как звуки.

И зачем мне книга?

Ветр шумит в деревьях –

И все слова я эти узнаю’

и иногда их тихо повторяю.

И смерть, что разбивает глаз вот как цветы,

моих она уж не находит глаз.....

Незнакомец:

Я это знаю.

* * *

Реквием

Посвящается Кларе Вестхофф

За этот час тут, на Земле, одною вещью

больше стало: прибавился венок.

А ведь листва доселе была легкой…

Блуждаю я. Потяжелел как плющ

и полон темноты, как будто выпил он

всех будущих моих ночей начало.

Теперь страшусь я этой ночи ближней,

ведь смысл венка, что сделал я, неясен.

Предвидеть как, как разойдутся завитки?

Понять бы мне хотелось это очень.

Я так нуждаюсь в этом пониманьи,

пытаюсь смысл понять ограниченья.

Блуждаешь в новых мыслях ты,

но чудится, что раньше ты встречал их.

.... Вниз по теченью плывут цветы, дети что рвут во время игры; из пальцев в поток один за другим выпускали цветы, так что букет стал неузнаваем. Всё остальное, что домой принесла, решили сжечь. Теперь можно, когда считается, что все спят, плакать о сломанных цветах.

О, Гретель, с самого начала

тебе смерть ранняя была уж суждена -

белоголовой.

Давно то было. Прежде

такую смерть тебе не обещали.

Поэтому Господь перед тобой сестру поставил,

затем и брата,

двух близких пред тобой, двух чистых, -

они и показали тебе смерть, -

но смерть – твою:

да, именно твою.

И братья, сестры – лишь придумка,

чтоб приучить тебя к тому,

чтобы вторую смерть твою

ты примирила с третьей –

она грозит тебе тысячелетья.

Для твоей смерти

жизни создаются;

и руки, чтоб плести цветочки,

и от которых красны розы взгляды,

людей же впечатляющая мощь.

Всё образуется, чтобы распасться, ё

и дважды к смерти вновь в стихах создаться,

и вновь опять себя же отрицать,

и вновь явиться на погасшей сцене.

… Любимая! Тебя это коснулось слишком, чаровница?

Был это враг твой?

Ему ты плакала доверчиво?

И не оно тогда, в мерцающую ночь,

с подушек жарких подняло тебя,

когда весь дом ещё не спал ...?

А как оно смотрелось?

Должна ты это знать...

Ты для того на родине бывала.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

Ты знаешь,

как цветет миндаль,

озёра как синеют.

И то, что женщине, влюбленной

первый раз, присуще,

знаешь ты. И вечерами поздними природа

юга вшептала ей такую красоту,

что лишь счастливые уста способны.

И люди счастливы, когда вдвоём – одно:

и мир один, и голос. Чувствуй это.

(О, как же бесконечный гнев

твой смиренье бесконечное затронул).

Письма твои приходили с юга:

хоть сиротливые, но теплые от солнца.

Ты вслед за ними и сама оттуда,

просящими, усталыми, возникла.

Ты никогда не жаловала глянец,

считала яркость красок в осужденье.

Всегда, всегда жила ты в нетерпенье,

ждала ты полноты посланья.

Жизнь - это только часть........ Чего?

Жизнь - это всего лишь звук........ В котором?

Жизнь смысл имеет, лишь когда в кругах

ты широко растущего пространства.

Да, жизнь - всего лишь то мечта мечты!

Жизнь настоящая в других мирах вершится.

Ты мало это поняла.

Сказать, не поняла нисколько.

Тебя мы знали маленькой совсем.

А твоего ещё так было мало: улыбочка всего лишь.

Меланхоличная всегда немножко,

и волосы такие нежные твои, и комнатка твоя, что после смерти сестры тебе была чужда.

Всё прочее твоим казалось платьем.

Мне чудится сейчас, ты тихою игрою занята.

Для нас была ты

очень многим. Порой мы знали,

когда ты вечером приходишь в зал.

Понятно было, что пора молиться.

Входила тут толпа –

и люди за тобою шли,

ведь ты – ты знала путь.

И должно тебе было знать его,

хоть ты свой путь недавно лишь узнала,

ты, что всех юнее из сестёр.

Смотри сюда,

венок такой тяжелый –

и на тебя его возложат венок,

венок тяжелый этот.

А гроб твой выдержит его?

Под черной тяжестью венка

как треснет гроб,

плющ

в складки платья твоего

тут заползет.

Плющ вверх ползёт,

всё выше, он кольцами тебя обвил,

и сока шум, что в усиках его,

тебя, волнуя, возбуждает:

так целомудренна ты, Гретель.

Вот плющ тебя невинности лишил.

Ты, растянувшись, отдалась.

Открыты двери тела твоего –

и мокрый плющ в тебя вошёл.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

как вереница

монахинь,

которые идут

по черной веревке,

потому что в тебе темно, ты кладезь.

В пустых путях твоей крови

стремятся все к твоему сердцу.

Боль нежная твоя

встречалась там со бледной

радостью, воспоминаньями.

Блуждают сёстры в сердце,

как в молитве, - оно же темное стоит,

открытое для всех.

Но сей венок тяжёл

мне на свету,

он только средь живых, со мной;

его же вес

не будет больше,

коль положу его тебе.

Земля же равновесия полна,

Твоя земля.

Венок тяжел от взгляда моего,

тяжел от тех хождений,

что я свершал вокруг него.

Всех страхи, кто его увидел,

прикованы к венку.

Прими его, ведь он же твой

с тех пор, как был сплетён.

Возьми его, возьми.

Меня ж оставь. Он - гость ...

Мне стыдно за него немножко.

Боишься тоже, Гретель?

Идти не можешь больше?

Не можешь больше посидеть со мной в гостиной?

Устали ноги так?

Останься ж там, где все сейчас собрались,

венок же завтра принесут тебе, дитя,

но вот аллея будет уж без листьев.

Венок тебе дадут, утешься,

он завтра больше будет тебе дан.

Как бы природа днем ни бушевала,

цветы не пострадают очень.

Тебе их принесут, и твоё право

хранить их всех, дитя мое,

хоть если даже уж завтра

почернеют все они.

Поэтому не бойся. Ты не будешь больше

различать, что расцветает и что отцветает.

Цвета, тона – пребудут все пустые,

и больше не узнаешь ты, а кто же

тебе цветы приносит.

Вот знаешь ты другое, что нас гонит,

что часто загоняет в темноту нас.

Теперь не жаждешь ты того, что не имеешь:

так много там тебе уже дано.

Средь нас была ты образ малый,

теперь, возможно, ты – уж взросший лес, в твоей листве и голоса, и ветры. -

Поверь мне, друг: не знала ты насилья:

и смерть Твоя была уже стара,

и жизнь твоя уж старой началась.

Боялась смерть, что жизнь ее переживет

- и вот на жизнь она напала.

............................................

Но что за дуновение вокруг?

Не ветр ночной ли?

Я не дрожал.

Силён я, одинок. –

Что сделал я уже сегодня?

.... Листву плюща я вечером собрал,

и ветки гнул – они повиновались.

Венок еще блестит, чернея.

И моя сила

бродит по венку.

* * *

Заключительный стих

Огромна смерть.

А мы – Её

уста в улыбке.

Когда живём мы полной жизнью,

смерть среди нас и плачет, плачет.

А что же слёзы её значат?

2024-2025

* * *