Личный сайт писателя Геннадия Ганичева

Перевод с испанского

Ф. Гарсиа Лорка

Цыганское романсеро

Романс о луне, луне

В кузницу входит луна,

а на подушечке нарды.

На луну мальчик смотрит,

он заворожён ею.

И воздух уже в экстазе!

Бесстыдна и непорочна,

Луна оловянной грудью

Воздух смущает ночной.

Спасайся, луна, спасайся!

Если придут цыгане,

сердце твое отберут

на ожерелья и кольца.

Малыш, а потанцуем!

Когда цыгане придут,

будешь на наковальне,

глазки будут закрыты.

- Спасайся, луна, спасайся!

Лошади к нам скачут.

- Деточка! Ты не трогай

моей белизны крахмальной!

Всадники всё приближались,

дробь барабанная в поле.

В кузнице мальчуган,

очи его закрыты.

Вот из оливковой рощи -

из бронзы и сна - цыгане.

Они горделиво едут,

глаза от пыли прикрыты.

Вот и сова запела.

Как на древе распелась!

Луна уходит на небо,

Ребенка за ручку уводит.

В кузнице плачут цыгане,

плачут цыгане в голос.

Воздух не может уснуть.

Воздуху что-то не спится.

Пресьоса и ветер

Под луною древней

Пресьоза идёт наощупь

Меж морем и землёю

Средь хрусталей и лавров.

И звезд тишина в испуге

бежит ее сонсонета

и, падая в море, поет,

и ночь переполнена рыбой.

На вышках сторожевых

карабинеры уснули:

охраняют белые башни,

в которых живут англичане.

Цыгане воды,

чтоб развлечься,

плетут беседки из раковин

и зеленых сосновых веток.

Луною своею древней

Пресьоза идёт, играя.

Завидев ее, бессонный

ветер разом поднялся.

Прикинулся Христофором,

нагой, в языках небесных,

смотрит, как дева играет

на сонсонете нежном.

«Девушка, платье – повыше!

Дай мне узреть твой животик.

Хочется мне потрогать

розу твою голубую».

…

Пресьоза уже не играет и

прочь бежит что есть духу.

А ветр грубый за нею

с мечом горящим мчится.

Вот нахмурилось море,

и побледнели оливы.

Запели флейты теней,

и ровно снега зазвенели.

Пресьоса, беги, Пресьоса!

Ветр зеленый так близко!

Пресьоса, беги, Пресьоса!

Посмотри, вот откуда веет!

Сатир, он из низких звезд

с мерцающими языками.

…

Пресьоса, дрожа от страха,

входит в дом, живёт где –

дом на горе, повыше –

живёт там английский консул.

Крики Пресьозы слыша,

прибегают карабинеры,

в черных своих черных плащах,

шапочки на висках туго.

Англичанин дает цыганке

молока теплого выпить.

Даёт и бокал джина,

но дева умна – и не пьёт.

Когда дева, вся в слезах,

о горе людям толкует,

в шиферной черепице

яростный ветер бушует.

Схватка

В середине оврага

навахи Альбасете

красивы от крови врага,

сверкают, словно рыбы.

Резкий свет, тасуя карты,

режет в злобной зелени

разъяренных лошадей

и профили всадников.

В кроне оливы

плачут две старушки.

Бык в смертельной схватке

налетает на барьеры.

Черные ангелы носят

Платки и воду из снега,

Ангелы с большими крыльями

навах из Альбасете.

Хуан Антонио эль де Монтилья

катится мёртвым по склону,

его тело в ирисах словно,

и гранат на висках.

Теперь садись на огненный крест,

повозку смерти.

Судья, а с ним жандармы

приходят чрез рощи оливы.

Кровь, что струится, шепчет

немую змеиную песню:

- Сеньоры жандармы!

Ведь ничего не случилось!

Римлян четыре погибло,

а карфагенян пять.

Вечер безумен от смоковниц

и слухов уж раскаленных,

падает в обморок он на бедра

все в ранах всадников.

Улетели черные ангелы,

взвившись, на Запад.

Ангелы с длинными косами

и сердцами из оливок.

Сомнамбулический романс

Вот такой тебя люблю я, зелень.

Ветер зеленый. Зеленые ветви.

И лодка плывет по морю.

И лошадь бредет по горе.

Объятая нежной тенью,

на балкона дева мечтает.

Сама как зеленое чудо,

Глаза серебром сияют.

Вот такой тебя люблю я, зелень.

Внизу, под луной цыганской,

весь мир очарован девой,

но дева об этом не знает.

Вот такой тебя люблю я, зелень.

Иней на звездах огромных,

всплывают звезды, как рыбы,

к рассвету путь открывают.

Смоковница ветр натирает

ветвями своими наждака,

гора, как разлегшийся кот,

топорщит хрупкие древа.

Но кто придет? И с чего бы...?

А дева всё на балконе.

Тело её зелёно, и волосы зелены’е,

о море горьком мечтает.

- Дружище, готов я отдать

коня за дом этой девы,

седло уступлю за зеркало,

а нож – за одеяло.

Ты видишь, я весь в крови.

Иду из далёкой Кабры.

Слушай, дружище, надеюсь,

С тобой мы договоримся.

- Но я ведь уже не я,

и дом мой - уже не дом мой.

- Я, друг, умереть хочу

достойно: в своей постели.

Хорошо бы кровать из стали

с голландскими простынями.

Не видишь разве, что рана

идёт от груди до горла?

- Три сотни коричневых роз

на теле твоём белеют.

И пояс твой весь в крови,

и запах крови повсюду.

Но я ведь уже не я,

и дом мой - уже не дом мой.

- Позволь хотя бы подняться

к высоким этим перилам!

Позволь подняться, позволь

к зелёным этим перилам.

К перилам, лунным перилам:

там, где журчит вода.

Поднимаются они оба

к этим высоким перилам.

И след оставляют кровавый.

И слёз полна их дорога.

На крышах трепетали

фонари жестяные.

Тыщей хрустальных бубнов

ранили они утро.

Вот такой тебя люблю я, зелень.

Ветер зеленый. Зеленые ветви.

Двое друзей поднялись.

Базилика, мяты и желчи

расходившийся ветер

странный привкус приносит.

- Приятель, да где ж она, где же,

грустная девочка наша?

Столько тебя ожидала!

Личико свежее, черные волосы!

На этом зеленом балконе

столько тебя ожидала!

Над глади вод водоема

покачивалась цыганка.

Зеленое ложе, власы зелёны,

и холод очей сребряных.

Луны ледяная сосулька

держит ее над водой.

А ночь сразу стала тесной,

подобно площади малой.

В тот миг жандармы под мухой

в дома дверь постучали.

Вот такой тебя люблю я, зелень.

Ветер зеленый. Зеленые ветви.

И лодка плывет по морю.

И лошадь бредет по горе.

Цыганка-монахиня

Молчанье извёстки и мирта.

Травы тонкие мальвы.

Монахиня шьёт левкои

на соломенной ткани.

Вышивки серый паук,

птицы в семиграннике.

Церковь ревёт вдалеке

вспоротым медведем.

Как хорошо она шьёт! Как же чудесно!

На соломенной ткани

вышить хотела б она

грёзы своей цветы.

Подсолнух какой! А магнолия

с блестками и ленточками!

И крокусы, и лу’ны

на скатерти для мессы!

Пять грейпфрутов смотрятся

сладко на кухне соседней.

Пять ран Христа,

полученных в Альмерии.

Чудится вдруг цыганке:

всадника два скачут.

Звук последний, глухой –

взметнулась его рубашка.

И тут облака и горы

пред взором его застыли,

и сердце его разбилось,

что из сахара и травы.

И гордой шьётся равнина,

и двадцать солнц над нею!

Какие реки растут

в воображеньи цыганки!

И шьёт всё цветы, и шьёт,

и всё стоит на ветру,

и в шахматы свет играет

высо’ко в решетке окна.

Неверная жена

И я увел ее к реке.

Был убежден, она невинна,

Она же скрыла, что уж в браке.

В Сант-Яго была уж ночь,

Фонари, сговорившись, погасли,

В ответ затрещали цикады.

Едва проулки миновали,

Коснулся я грудей уснувших –

И сразу они раскрылись,

Словно жасминные ветви.

И юбки её крахмал

Услышал я слишком ясно:

Словно десять кинжалов

Шелк разрезали разом.

Серебра луны лишены,

Очертанья деревьев росли,

Горизонт был похож на собаку -

И лай ее нёсся далеко от реки.

И мы прошли ежевику

Боярышник и камыши,

Под ее волосы в иле

Я сделал заранее ямку.

Я сдернул свой галстук,

Она же сняла свою юбку.

Я снял кобуру с револьвером,

Она все четыре лифа.

Что улитка или нард?

Кожа их не столь изящна,

Так кристаллы не блистают,

Озаренные луною.

И бедра ее ускользали,

Словно рыбы, когда их поймают.

Они то полнились светом,

То хладом они наполнялись.

Ночь эта неслась вперед

Лучшей своей дорогой:

Словно б лошадкой жемчужной

Без хомутов и уздечек.

Не скажу, не скажу, клянусь,

Я слов, нашептанных ею.

Мужчина, я понимаю,

Когда надо быть скромным.

В песчинках и поцелуях

Она от меня уходит.

Кинжалы утренних лилий

Рубят вдогонку ей ветер.

Я остался верен себе,

Как подобает цыгану:

Я подарил ей на память

Лучший соломенный атлас,

Но уж не стал влюбляться:

Она меня обманула,

Сказав, что еще невинна,

Когда мы пошли на речку.

Романс черной тоски

Молотят кирки петухов,

пока зарю не откопают,

а Соледад Монтойя

по темной горе нисходит.

Плоть ее - желтая медь,

лошадью пахнет и тенью.

Груди дымятся литые,

стонут песни в округе.

- Скажи, Соледад, кого же

ищешь ты, ведь темно же!

- Тебе зачем знать про это?

Не суйся не в своё дело.

И ищу я то, что ищу:

радость ищу и себя я.

- Соледад печалей моих!

Так конь наугад несется.

Море ты повстречаешь –

и волны поглотят тебя.

- Море не вспоминай мне:

черной тоски не надо:

она в оливковых рощах,

она за шелестом листьев.

- О Соледад, тебе больно!

Горе твоё столь ужасно!

Плачешь соком лимона,

что горек для губ и надежды.

- Горе моё столь огромно!

В доме моём - как шальная!

Косы мои на полу,

рвутся меж спальней и кухней.

Тоска! Всё чернеет на мне:

моя кожа и моё платье.

Мои рубашки чернеют!

И ножки мои чернеют!

- Соледад, омой свое тело

жаворонков водою,

а сердце в покое оставь,

о, Соледад Монтойя.

* * *

А речка внизу поет

на крыльях неба и листьев.

И коронован день новый

тыквенными цветами.

Горе, горе цыганам!

Суждена им тоска на века.

Тёмных тоска преданий

и далёких рассветов.

Святой Михаил (Гранада)

Их видно с перил,

с балкона, с балкона,

мулов и тени мулов,

подсолнухами груженых.

Мулов глаза в тени

потемнели от ночи огромной.

В воздуха складках

солёный рассвет трещит.

В белых мулах небо

закрывает глаза сребристы,

тихая полутень

покоит сердца,

холодеет вода –

и её никто уж не тронет.

Безумна вода, полна тайны

на горе, на горе, на горе.

* * *

В белых мулах небо

закрывает глаза сребристы,

тихая полутень

покоит сердца,

стынет никем

не тронутая вода.

Безумна вода и открыта

на горе, на горе, на горе.

* * *

Святой Михаил, в кружевах резьбы,

в нише своей башни, -

бёдра его красивы,

опоясаны фонарями.

Архангел с заученным

жестом апостола –

и гнев его сладок:

гнев в перьях и соловьях.

Святой Михаил поет за стеклом.

Эфеб трех тысяч ночей

Одеколоном он пахнет

и от цветов он далёк.

* * *

Море поэмой балконов

ожило на пляже

Берега луны, просветлев,

обретают голоса.

Приходят цыгане, лузгают

семечки подсолнухов,

широки и темны их зады,

словно планеты из меди.

Высоки пришли господа,

а дамы-то все печальны:

почернели от ностальгии

по вчерашнему соловью.

И епископ Манилы,

ослеплённый шафраном, жалкий,

читает мессу

разделённым женщинам и мужчинам.

* * *

Святой Михаил недвижно

стоит своей башни в нише,

а юбки сплошь в украшеньях,

там и зеркальца, и прошивки.

Святой Михаил, король глобусов

и отказов бессчетных, -

весь он в варварстве искусном

криков и взоров.

Сан-Рафаэль (Ко’рдова)

Закрытые повозки подъезжали

на берег камышовый – и там волны

торс римский обнаженный заласкали.

Повозки, что Гвадалквивир

в кристалле зрелом отразил

среди фольги цветов

и отголосков облаков.

И дети ткут, они поют

про этот мир обманный

среди повозок тертых,

пропавших в ночи чёрной.

Но Кордове совсем не страшно

пред таинством ночным:

хоть тьма одела

все строенья града,

сияет всё ж нога святого –

и отблеск сей и сух, и свят.

Лепестки железа нежно

шьют чистую серость ветра,

что раскрылся поверх

триумфальных арок.

И пока по мосту несутся

десять гулов Нептуна,

продавцы табака убегают

в пролом стены.

Рыба в воде – единственное,

что съединяет две Кордовы:

нежную Кордову из тростника

и Кордову архитектуры.

На берегу же мальчики

с невозмутимыми лицами –

они догола раздеваются,

ученики Тобиаса

и Мерлины по пояс,

чтоб надоесть рыбёшке

ироничным вопросом:

винных цветов она хочет

или прыжков полумесяца?

Но рыба, что воду златит

и мрамор в печаль погружает,

учит она детей и равновесье

одинокой колонне дарит.

Архангел, и мавр, и испанец, -

в темных блестках весь он,

с волнами там встречаясь,

искал колыбель он и шум.

Одна рыба в воде.

Две Кордовы красоты.

Кордова в волны разбита.

Небесная Кордова – сушь.

Сан-Габриэль (Севилья)

Красивый мальчик из тростника,

широкие плечи, тонкая талия,

кожа цвета яблонь ночных,

печальный рот и большие глаза,

сосуды цвета горячего серебра, -

обходит пустынную улицу.

Туфли его в лаке

воздуха рвут георгины,

в двух ритмах поют,

песни небесные кратки.

На берегу моря

нет пальмы ему под стать,

нет короля с короной,

нет и звезды бродячей.

Голову если склонит

на свою грудь из яшмы,

ночь ищет равнины:

хочет встать на колени.

Только гитары звучат

для Архангела Гавриила,

укротителя мотыльков,

что до белых ив неохоч.

Свят Гавриил: дитя плачет

во материнской утробе.

Не забывай, что цыгане

тебе костюм подарили.

Благовещение Королей

нежно в свете, но худо в одёжке,

светилу дверь открывает –

оно в переулке шагает.

Архангел Сан-Габриэль,

правнук башни Хиральды,

между лилией и улыбкой –

вот Он грядёт с визитом.

На жилете его расшитом

трепещут сверчки сокрыты,

звезды ночные меж тем

в колокольчики превратились.

Сан Габриэль: Здесь я и принес

радости три гвоздя.

Сияние Твоё открывает жасмины

на моем лице загоревшимся.

Храни тебя Бог, Благовещение.

Чудесная брюнетка.

Быть дитя твоему красивее

этих стеблей на ветру.

Ах, Габриэль, свет моих очей!

Габриэльчик жизни моей!

Кресло бы из гвоздик,

чтобы ты посидел.

Благовещение Королей

нежно в свете, но худо в одёжке,

родинка будет на груди ребенка,

родинка и три раны.

Святой Габриэль, как сияешь!

Габриэльчик жизни моей!

В груди моей, в глубине

теплое молочко уж родится.

Бог сохрани Благовещенье.

Матерь ты ста династий.

Светят очи твои, в них пустыни,

что видит всадник.

Ребенок поет во чреве.

Благовещенье – в изумленье.

Три зеленых миндальных шарика

тихо дрожат в его голосе.

Сан-Габриэль уже в воздухе

по лестнице поднимается.

И становятся вечными

звезды ночные.

Арест Антоньито эль Камборио по дороге в Севилью

Антонио Торрес Эредиа,

Сын и внук Камборио,

с ивовой палочкой

в Севилью идёт на бой быков.

Смугл от луны зеленой,

идёт он себе он вальяжно,

локоны его густые

блестят у него между глаз.

На половине пути

нарезал он круглых лимонов

и побросал их в воду,

пока золотистой не стала.

И на половине пути,

там, под ветвями вяза, -

гражданская гвардия

там с собою его увела.

День тоже медленно бредёт,

а вечер повис на плече

огромной накидкой тореро

над морем и над ручейками.

Оливки заждались

уж ночи Козерога,

а ветерок жеребцом

несётся по горам свинцовым.

Антонио Торрес Эредиа,

Сын и внук Камборио,

уходит без ивовой палочки

среди пяти треугольных шляп.

- Антонио, кто же ты?

Звали б тебя Камборио,

фонтан ты бы крови создал,

фонтан из пяти струй.

Нет, ты - ничейный сын,

ты - незаконный Камборио.

Закончились те цыгане,

что одни проходили горы!

Старым ножам теперь

только в пыли дрожать!

Вечером в девять часов

его отводят в темницу,

а в это время гвардия

все пьют лимонад.

Уже в девять вечера

его запирают в темнице,

а небо меж тем блестит,

словно бы круп жеребенка

Смерть Антонио эль Камборио

Голоса смерти звучали

вдоль брега Гвадалквивира.

Древние голоса окружали

гвоздики бесстрашной глас.

Клыком дикого кабана

полоснул он их по сапогам.

В схватке резким был,

как дельфин, раня то тут, то там.

Его малиновый галстук

весь во вражеской крови,

но было четыре кинжала –

и он, наконец, изнемог.

Звёзды когда прибивают

гвозди к серой воде,

когда бычки мечтают

о придорожном левкое,

голоса смерти звучали

вдоль брега Гвадалквивира.

- Антонио Торрес Эредиа,

Камборио жестковолосый,

Смуглый, в луне зеленой,

глас бесстрашной гвоздики:

- Кто лишил тебя жизни

возле Гвадалквивира?

– Четыре моих кузена,

сыновья Бенамеджи.

Другим не завидовали в том,

в чём завидовали мне.

Туфли – цвет винограда,

медальоны слоновой кости

и кожа лица, где смешались

жасмин и оливки.

- Увы, дорогой Камборий,

достойный императрицы!

Помни, помни о Деве

перед твоею смертью.

- О, Федерико Гарсия,

Гвардию ты позови!

Сломлено моё тело,

как кукурузный тростник.

Три кинжала его пронзили –

и умер он вместе с тенью.

И все же да будет Камборий,

хоть он уже не повторится!

Ангел уходит, кладя

его голову на подушку.

От усталости раскрасневшись,

другие зажгли свечу.

Когда четыре кузена

прибыли в Бенамехи,

голоса смерти уже отзвучали

вдоль брега Гвадалквивира.

Умерший от любви

- А что же на небе блестит?

Ты мне не скажешь, мама?

- Дверь-ка закрой, сынок:

одиннадцать уж пробило.

- А что за четыре огня?

Так это, мама, тревожно.

- Да люди там такие:

чистят всё медь, да чистят.

Чесночною долькой сребряной

луна убывает, предсмертна,

и волосы свои жёлтые

на колокольни кладёт.

Ночное пламя дрожит

всюду в балконных стеклах,

лают собачьи стаи:

пламя не узнаю’т, -

и винный янтарный запах

на землю нисходит с неба.

Бризы во влажной осоке,

шум голосов постаревших

в сломанной арке звучали

посреди ночи.

Волы и розы уснули.

И только, только с небес

четыре огня взывали

с яростию Сан Хорхе.

Жёны долины печальны:

кровь за мужей проливали.

Кровь тиха, как цветок, что сорван,

и горька, как бедро младое.

Выли старухи речные,

горы над ними стояли, -

и этот миг замирал,

весь в именах и власах.

Ночью белею фасады,

ночью они квадратны.

И звучат аккордеоны

цыган и серафимов.

- Мама, когда я умру,

ты расскажи, кому надо.

Пусть синие телеграммы

с юга пойдут на север.

Семь криков, семь кровей,

семь двойных маков, -

разобьют они тусклые луны,

пробьются в темные залы.

Как много отрубленных рук,

много веночков цветочных!

Море проклятий

гремело, я даже не знаю, где.

И небо вошло в квартиру

внезапным шумом леса,

меж тем, как огни кричали:

четыре кричали с небес.

Романс обреченного

Одиночество бесконечно!

У меня ребёнка глаза,

у коня же они огромны.

Они ночью всегда открыты,

и взор их застыл, не видит,

как уходит неспешно

сон про тринадцать лодок.

Вместо тог, чисты и суровы,

оруженосцы без брони.

Смотрят глаза на север,

он из металла и скал,

где мое тело без вен

гадает на льдяных

игральных картах.

Мощны волы водяные,

мальчиков тех бодают,

что купаются в лунах

рогов их волнистых.

И молотки запели

на наковальнях бродячих

всадника, что не спит,

лошадь, которой не спится.

Двадцать пятого июня

они сказали Амарго:

– Олеандры в твоём саду –

Срежь их, когда захочешь.

Крест на двери нарисуй,

цикута ведь и крапива

вырастут скоро рядом,

обувь твою закусают

мокрые их иголки.

Будет ночь, темнота,

горы тебя завлекут,

там волы водяные

камыши звенящие пьют.

Фонари закажи, колокольцы.

Научись скрещивать руки,

полюби воздух холодный –

из металла он и утесов.

Через месяца два

к смерти тебя обрядят.

Эспадон тумана

тревожит воздух Сантьяго.

За ним тишина тревожит,

струится небо кривое.

Двадцать пятого июня

открыл свои очи Амарго,

а двадцать пятого августа

сам их Амарго закрыл.

Мужчины спустились, чтобы

обреченного охранять,

он лежал у стены,

покой храня одинокий.

И простыня безупречна –

римская, сразу видно –

покой дает мертвецу:

линии строги её.

Романс об испанской жандармерии

Кони черным-черны.

Черные тоже подковы.

И на плащах сверкают

пятна чернил и воска.

Слёз у них не бывает:

их черепа свинцовы.

Души заляпаны: в лаке.

Так пустились в дорогу.

Горбатые и ночные,

где ни проедут, прикажут;

там мрак, смола, тишина,

и страх – как песок арены.

Где захотят, пройдут,

и в головах запрячут

астрономии муть – суть

пистолетов скрытых.

О город, город цыганский!

В углах навешаны флаги.

Тут и луна, и тыква,

вишни полно заготовки.

О город, город цыганский!

Увидев, тебя не забудешь!

Столько тут боли, мускус,

из корицы сделаны башни.

Ночка придёт, ночка,

Ноченька, ночка, ох ты,

Цыгане давай ковать

в кузнях солнца и стрелы.

Конь, он тяжко так ранен!

Грохал во все он двери.

Петухи из стекла запели

над Херес-де-ла-Фронтера.

Ветер углы обнажает

в своих порывах тайных,

в ночи своей платинной,

в ночи, в ноченьке-ночи.

Мадонна, Святой Иосиф

Хватились своих кастаньетов.

К цыганам они обратились:

- «У вас кастаньетов-то нету-ль?».

А Дева, та заявилась

одетой, как алькальдеса:

на ней шоколадное платье,

украшенное миндалями.

Иосиф руками шевелит -

под шелковым он плащом.

Педро Доме’к за ним,

с ним ещё три султана.

Полумесяцу снилось

аиста восхищенье.

Знамена и фонари на крышах

домов поселились.

Танцовщицы отощали,

им зеркалец нет, чтоб глядеться.

И мрачно, и слишком много

воды в Херес-де-ла-Фронтера.

О город, город цыганский!

В углах навешаны флаги.

Огни скорей погаси:

жандармы близко, враги!

О город, город цыганский!

Увидев, тебя не забудешь!

Бегите отсюда, цыгане!

Уже беды не избудешь.

Жандармы, рассредоточась,

входят в праздничный город.

Ветер бессмертник точит,

полны патронов коробки.

По двое входят жандармы,

ночь – полотно в два слоя.

Ночь, ты что же творишь?

Звезды глядят, как шпоры.

Праздник – и град не боялся:

все ворота открыты.

Сорок жандармов входят,

Разом вспыхнула битва.

Тут и часы затихли,

тут и коньяк в бутылках

осенью притворился –

сбить бы врагов-то с толку.

Взлетели протяжные крики

Высо’ко над флюгерами.

Сабли секут ветра,

кони людей давят.

По улицам полутемным

старухи хотят спасти

своих лошадей полусонных

и то, что можно, из денег.

По улочкам восходящим

плащи зловещие вьются,

и за собой оставляют

пыли водовороты.

Кто с чем собрались цыгане

у Вифлеемских ворот.

Израненный весь, Иосиф

в саван ребёнка кладёт.

Упрямо и остро ружья

ноченьку всю звенят.

Лечит Мария детей

слюною своею звездной.

Жандармы вперёд всё рвутся,

огни по пути рассыпая, –

в огне уж сама фантазия,

оголённая и молодая.

Роса из клана Камбороис

у двери своей стонет:

отрезаны ее груди,

и лежат на подносе.

Юные девы бежали,

но их ловили за косы.

Воздух был порохом полон –

и вспыхивал он, как розы.

Когда разнесли все кровли,

черепками покрыв всю землю,

заря расправила плечи –

и каменный профиль был длинен.

О город, город цыганский!

Жандармы уходят всё дальше

своей дорогой безмолвья,

город в огне оставляя.

О город, город цыганский!

Увидев, тебя не забудешь!

Луна и песок разыгрались,

а ты у меня в душе.

Три исторических романса

Мученичество Святой Олаллы

1 Панорама Мериды

Большие хвосты по ве’тру,

как быстро лошади скачут!

Солдаты римские дремлют,

иные в кости играют.

В средине горы Минервы

вовсе нет ни листочка.

Вода в тревоге багровила

выступы этой скалы.

Ночь торсов лежащих,

звезд со сломанными носами

только рассвета ждёт,

обрушить весь мир чтобы.

Проклятия палачей

забористые звучали.

Дева святая стоном

разбивала бокалы.

На колесе солдаты

точат ножи и крюки.

Ревёт быком наковальня,

и горе’ – как корона

проснувшиеся нарды

и стебли ежевики.

2 Мученичество

На водяных ступеньках

ничего не растет.

Консул просит поднос

для грудей Олаллы.

С корнем вырваны вены,

торчат они из горла.

Девственный орган дрожит:

так птица запуталась в ветках.

Вот уж отрублены руки,

по полу странно скачут,

но напомнят они про молитву

мученицы Олаллы.

Два кровавых отверстья

напомнят про грудь Олаллы –

и небо ты в них увидишь:

в тех двух ручейках молока.

Вся деревцами крови

спина проросла Олаллы.

Скальпель огней пылал,

но не сушил деревца.

Желтые центурионы –

серая плоть нагая -

поднимаются к небу, звеня

доспехами из серебра.

Гривы, мечи трепещут

в страстном своем порыве,

а консул несет груди,

еще они не остыли.

3 Ад и Слава

Волны уснули снега.

На древе висит Олалла.

Вся, словно уголь, черна,

воздух льдяной обжигает.

Ночь тугая мерцает,

мертва, всё висит Олалла.

Это во всех городах

разлили разом чернила.

Манекенами воздух заставлен,

орда их сокрыла снег –

и все они стонут, стонут

в искалеченной тишине.

Снег идёт - Олалла

белой полоской стала.

В гробу уж она из никеля,

по краям торчат шипы.

Хоть небеса сожжены,

стража над ними сияет.

А ручейки все текут,

а соловьи всё поют.

Вот витражи задрожали!

Олалла сияет в белом.

Ангелы и серафимы

«Святая ты» восклицают.

Бурла о Дон Педро на лошади

Роман с лакунами

По тропинке

несло дон Педро.

Рыцарь наш

горько плакал.

На лошадке проворной,

уздечку забыв,

ищет повсюду

хлеба и поцелуя.

Вопрошают ветер,

все окна обращены к ветру,

а чего же плачет

дон Педро.

Первая лакуна

Слова под водою,

слова.

Луна кругла

на воде.

Купается,

а сама завидует той,

высокой такой.

На бреге

мальчик

видит лу’ны и говорит:

- Блюдечки, ночь, потрогай!

Продолжение

В какой-то далекий город

прибыл-таки дон Педро.

Город-то тот златой

среди кедрового леса.

Не Вифлеем ли? Травами

пахнет и розмарином.

Сияют-то как крыши,

а с ними и облака. Ветхие арки

Дон Педро минует.

Две женщины и старик с

серебряными свечами

навстречу ему выходят.

- Нет, - говорят тополя.

А соловей: - Посмотрим.

Вторая лакуна

Под водой,

как прежде, слова.

Над водой возмущенной

пламя и птицы кружат.

За тростником созерцают

те, кто знает, чего не хватает.

Грёза конкретна и

без Севера

в дереве

для гитары.

Продолжение

По дороге, по ровной

две женщины и старик

с серебряными свечами –

все к кладбищу выходят.

Крокусов средь они

издохшего конягу находят:

мертвого, мрачного конягу

дон Педро.

Голос тайный поздней

баллады небесной.

Единорог отсутствия

рогом стекло разбивает.

Город, большой и далекий,

вдруг весь в огне –

плача, идет человек

внутрь земли.

На Севере звезда.

На Юге моряк.

Последний пропуск

Под водой

слова становя’тся.

Голоса потерялись в иле.

А на цветке остывшем

дон наш Педро забытый -

ай-я-яй! - с ветками он играет.

Тамар и Амнон

Луна вращается в небе,

а земли совсем засохли.

Меж тем засевает лето

рыки тигра и пламя.

Скрежет над крышами пел,

нервы металла звучали.

Воздух в кудри вился,

словно бы шерсть блеяла.

Полная ран земля

шрамы свои выставляла.

Как содрогалась, дрожала

от жала белых огней!

Снится Тамар: в ее горле

птицы поют под звуки

хладных ударов бубна,

лунных звенящих цитр.

Под навесом ее нагота,

север остр на ладони,

живот ее просит снежинок,

а плечи желают града.

Песни пела Тамар,

голая на террасе.

Ног же возле ее

пять голубей замерзших.

С башни смотрел на нее

стройный Амнон. Он не грезил.

Тут принимал он ванну,

а борода развевалась.

Тамар на полу лежала.

Наготу луна освещала.

Песню она допевала:

словно стрела дрожала.

Амнон на луну засмотрелся:

низка так была и кругла.

Тут он увидел сестру:

груди ее так упруги.

Амнон в половине четвёртого

возлег на свою кровать.

Весь альков трепетал

от глаз его, полных крыльев.

Свет падает на деревни,

похороненные в песке,

гаснут и возникают

кораллы роз, георгинов.

Притаилась вода колодца,

разливается по кувшинам.

На мшистых стволах слышно,

как поет, растянувшись, кобра.

Амнон от страсти стонет

на свежайшей ткани кровати.

Подобна плющу, дрожь страсти

горящую плоть покрывает.

Молча Тамар вошла –

в молчащий альков входит.

Цвет тут вен и Дуная,

тревожный от дальних намеков.

- Тамар, очи мне вытри

своим застывшим рассветом.

Ткут нити крови моей

узоры на твоем платье.

- Брат мой, брат, успокойся.

Мои плечи в твоих поцелуях!

Это осы и ветерки

в яростном рое флейт.

- Тамар, высоки твои груди!

В них рыбы две, что влекут,

а в плюще твоих пальцев

шум заточённой розы.

Уж сотня коней короля

ржала по всем конюшням.

В ведрах вонзалось солнце

в тонкость лоз виноградных.

Сестру за власы он схватил,

рвет он на ней рубашку.

И тёплых кораллов рисунок

ручейков на карте златистой.

О, какие же крики

тут раздались над домами!

Заросли тут какие

кинжалов и рваных туник!

А по печальным ступенькам

рабы вверх и вниз снуют.

Всюду убитые голые

под застывшими облаками.

Девственницы-цыганки

воют вокруг Тамар,

другие сбирают капли

с растерзанного цветка.

Платки, что были белы,

кровавятся в альковах.

Листья и рыбки в обмене

с шумом теплой зари.

В ярости Амнон-насильник

ускакал на своём коне.

Черные стрелы вслед

с башен за ним и со стен.

Вот звуки стрел, башмаков

внезапно в одно слились –

и ножницы взял Давид, -

и рваная арфа в пыли.