Подонок

(рассказ)

Я был тогда один, насколько  ​​ ​​​​ дано человеку быть одному, если ему не везет: отец, мама, жена, дочь - всё осталось в прошлом, - и то, чем я раньше жил, что составляло меня, как бы зачерствело, забылось. Я жил, не очень-то понимая, зачем живу.

Чисто внешне моей жизнью стали заботы о жилплощади. Формально в комнате бывшей жены за мною числилось шесть метров - и это все, потому что площадь, оставшуюся от мамы, я отдал брату, а с ним у меня не сложилось просто никаких отношений. Мне приходилось комнату снимать, а ведь хороший человек комнат не сдает, живет сам, - и я вечно попадал ​​ на горьких пьяниц.

Скажу, что и на работе у меня не клеилось: после матмеха уже пятый год коптел в экспериментальной лаборатории небольшого НИИ - и там вся моя «творческая» деятельность  ​​​​ сводилась к составлению программ для вычислительных машин.

В общем, и в работе, и в жизни совсем никуда, а тут еще  ​​ ​​​​ два года скитаний, пять мест жительства в разных концах города, - в общем, просто черт знает что.

Вот опять на новом месте: в комнате с ободранными обоями, совершенно пустой (допотопный круглый стол в углу - не в счет), на полу гора каких-то моих вещей, два чемодана одежки, постельные причандалы, распиленный на части стеллаж (иначе его не перевезти). Что же, делать нечего, живу.

Приведя комнату в мало-мальски сносный вид, высовываю нос на кухню и знакомлюсь. От невысокого, непричесанного парня с самого начала пахнет водкой, но руку он протягивает дружелюбно:

-Сережа.

-Саша.

-Сашка, пойдем к нам: телик посмотрим, - он говорит, а сам раздурацки лыбится чему-то своему.

-Пойдем.

Когда сели на ​​ задрипанный диван, он совсем серьезно сказал:

-Мы теперь одна семья, - и ещё раз протянул руку.

Начало знакомства мне очень понравилось и про себя потихоньку я обрадовался.

Через полчаса пришла его мама Ксения Михайловна тоже немного пьяная, и говорила со мной с таким теплом, что я совсем оттаял. Эти чужие люди показались мне родными, и на сердце у меня защемило. Что удивительного? В скитаниях о каждом встречном хочется думать как о родном, потому что думать так  ​​​​ тепло и потому что человек некогда не примирится с тем, что он один.

Я оттаял и давай улыбаться добрым мыслям. Даже подумал, что Ксения Михайловна очень была бы похожа на мою маму, - только моя мама не пила.

Тут, как водится, рюмочку поднесли и мне. Я отказался: как и мама, пить не умею, - хоть, может быть, иногда напиваться стоило - чтобы хоть на время забывать, что один, что никому не нужен.

Ксения Михайловна мой отказ поняла по-своему и очень верно:

-Саша, пойдемте в кухню... я вас накормлю.

Это было кстати. С алиментами, с платой за комнату в денежном отношении я выглядел бледно. Может, я и вообще выглядел бледно со своей холостяцкой житухи – и не зря же всем, кто ко мне присматривался, хотелось меня накормить. А, по сути, я просто так устроен, что лишний раз поесть мне ничего не стоит.

Что ж, встаю и иду.

На самом деле, может это моё призвание: есть много?! Да и не все же лопать какие-то немыслимые каши, иногда и вкусненького хочется.

Вот сидим в кухне, в неярком свете.

Когда мама Сережи наливала щи, то наклонилась близко - и я неожиданно увидел у нее под глазом синяк. Я увидел - и не то что бы удивился (уж так закостенел – всё один да один - что и удивляться более не умею), а уж очень синяк напоминал мое собственное светлое детство, когда такие же фонари мой папа ставил моей маме. Во мне поднялась такая гадость воспоминаний, что всё вокруг: и щи со сметаной, и неровный свет лампочки, и обшарпанные, давно некрашеные стены - всё стало горчить.

Тут Ксения Михайловна заговорила так больно, так страшно, что я совсем бросил жалеть себя и начал жалеть одну её.

-Вы  ​​​​ знаете, он меня  ​​​​ бьет, - она зачем-то шептала и плакала, - он...

Выходят, мне только почудилось, будто я каменный, неживой со своей собачьей жизни: ее горе было не  ​​​​ горе одиночества, а какое-то другое горе - и это горе разом перевесило все  ​​ ​​​​ мои  ​​ ​​​​ боли. Она не была одинокой, она была ещё хуже. Она зачем-то еще плакала и шептала:

«Он меня бьет...», и её брови очень ёжились, очень сжимались, словно что-то обязательно хотели сказать. Я ​​ заволновался и очень хотел выговориться, но почему-то только тяжелел, только тупел от её боли - её отчаяние было каким-то особенным, оно застало меня врасплох. И уже где-тo позже, успокоившись, где-то за ее словами я вспомнил, словно издалека, что сам истосковался по участию, по жалости.

Мы принялись друг друга жалеть, и нам это очень понравилось, как вдруг, будто свалившись с неба, заявился мой «хозяин» (тот, что сдает комнату), взял за месяц вперед «тридцатку» - и деловито ​​ ушел, как и появился.

После его визита разговор с Ксенией Михайловной расклеился, и мы двинулись в комнату.

Тут пили целой компанией, было людно, как на вокзале - я сразу почувствовал усталость и озлобление, и удрал бы сразу, - но Ксения Михайловна попросила побыть с ней: она боялась сына - я видел это по дрожи рук, начавших стареть первыми, по тем же неспокойным бровям.

Признаться, в шумной пьяной компании мне особенно одиноко, то есть одиноко до того, что надо незаметно плакать, иначе умрешь от боли, надо плакать через «не могу». В этом явном безумии я слишком узнаю безумие своё, - ведь человек, который совсем один, как я, не может, не умеет быть человеком. Что всего отчаянней, в осознании что своего, что чужого безумия все люди кажутся мне безнадежно чужими, недосягаемыми друг для друга.

Сережа ещё каким-то чудом сидел, но его качало во все стороны. Ксения Михайловна вдруг перестала пить и жалобно вопросила:

-Сережа, не пей больше.

-Молчи, крыса! - неожиданно зло закричал Сережа.

-А ты не ругайся!

-В морду дам!

Перепалку заметил я один, все остальные, верно, из привычки, не обратили на неё внимания. Я решил вылезти из нейтралитета и твердо, изо всех сил сказал:

-Сережа, не надо.

-А ты не суйся! - он мотнул головой в мою сторону, а матери с ненавистью крикнул:

-Крыса! Крыса! Крыса!

-Замолчи, подонок, - закричал я и подошел к Сереже.

Все обалдели и притихли, никто толком не ​​ знал, что же бы такое со мной сделать. Я стоял перед Сережей, чувствовал, что он сейчас ударит, а первым сам ударить не мог, потому что я не такой. Я делал совсем не то: я вспомнил, как ​​ ещё в школе мне ​​ заехали сразу, без подготовки, как отколошматили как-то из-за денег... и пока я вспоминал, он ударил.

Я понял, что к чему, уже на полу, вдоль стола, когда все  ​​ ​​​​ было в тумане и плыло, а во рту был  ​​ ​​​​ очень сладкий привкус крови. Я лежал и злился, что опять придется переезжать и что всему ​​ этому не будет конца.

Туман сначала качался, но потом остановился и стал рассеиваться. И уже как с другого света я увидел телевизор, Сережу, Ксению Михайловну и за столом чужие немые маски каких-то других людей.

Я поднялся, пошел к себе, примостился на раскладушке и окунулся в тяжелую дрему. Я был абсолютно уверен, что завтра на прощанье набью ему морду и уже жил во сне храбрым портняжкой, как кто-то толкнул меня в плечо. Я очнулся прежним: уставшим и избитым, - вынул голову из-под подушки, мрачно подумал: «Ну и ночь! ни умереть, ни уснуть!», - но вид Сережи словно облил меня холодной водой. Он сидел прямо у моего лица и даже не казался пьяным.

-Сашка, ты думаешь, я - скотина? Обиделся, что ли?... Чего ты молчишь?

-Зачем так, Сережа?

-Сашка, я - скотина, со мной все ясно... но она – мать, да! Она не имеет права пить, раз она мать. Я могу, я уже ​​ всё, а она - мать, она не может.

-Ты ей прости, Сережа.

-Не хочу, не хочу прощать... она - мать, она не должна...

Он как-то так обыкновенно плакал и так спокойно, сжав зубы, говорил такие неожиданные и понятные для меня слова, - а когда ушел, я не мог заснуть даже через усталость, я будто разучился спать вовсе. Я боялся уснуть, потому что не хотел просыпаться прежним Сашей.

(мой адрес: Ленинград, 199161, Малый проспект, д.30/32, кв.110)

1979