ДНЕВНИК ПРОХОРОВА САШИ
1 мая
Есть дни пустые до конца: их не прожить, их ничем не заполнить - и это праздники. На демонстрацию шёл, вроде, бодро, а вот потом куда деться, не знаю. И как прожить моих три последних дня дома, не знаю. Что ж, чем смешней, тем лучше: иду на бал в декашку.
Прихожу - крутят детский фильм, воспитывают значит, очень обидно. Потерпел. Когда начались танцы, увидел ее.
Я сразу подумал: она - это самое главное. А я ещё по-праздничному немножко, для духа, пьян - так все безжалостно плывет кругами, и всё перед глазами она -даже когда пропадает за чужой спиной. Я видел, как она поправила на плече рубашку, хоть в зале было темно и его центр, попавший в световой перекресток дверей и сцены, казался тяжелым, живым туманом.
Первый момент еще не по себе, думаешь, лететь или не лететь, - тем более, что она то всё куда-то исчезает, то подойдет так близко, что вижу ее глаза, -но по-
том, когда решишься, легче: закроешь глаза, обдумываешь ее лицо, - а когда придешь в себя, все покачивается, всё сладко вертится. Она танцует со всеми подряд, она тоже одна, и как ни сладко смотреть в темноту, надо знакомиться.
Когда я чуть до неё дотронулся, мы как бы остались одни.
-Вы тут часто бываете? - спрашиваю.
-Молчите.
-Почему?
-Не люблю пьяные морды.
-Тут других нет.
-Все равно не люблю.
-Мне можно: я - поэт.
-Как фамилия?
-Неважно. Обыкновенный заводской поэт. А по жизни - инженер.
-А я-то думала, настоящий.
-Настоящие на вольных хлебах. Как вас зовут?
-Татьяна Петровна.
-Таня. А я Саша.
Тут я ринулся объяснять, что пью только потому, что никому не нужен, что даже от этой самой ненужности записался в Афган - тем более, что есть военная специальность. Мы разговорились - и это нас сблизило. Тени причудливо вычертили пол, и с ними мы тоже казались друг другу тенями.
2 мая.
Сегодня совсем не пьяный. Весна в разгаре, жарко и - Таня. Что-то детское и в нас, и в дне. Идем не торопясь и глазеем по сторонам. Встретили мужика в теплых перчатках и в зимней шапке, - верно, переезжал на новую квартиру, - он сидел верхом на мебели - и это напоминание о неизбежной разлуке было столь весомо, что мы на него даже загляделись. Потом наткнулись на девочку лет пяти, затерявшуюся в толпе. Долго говорили о ней, пока не забрели в зоопарк.
-Смотри, медведь гималайский. В неволе не размножается. Почему он так?
-Саша!
-Татьяна Петровна, пригласите на чай. Как обещали.
-Нy, загорелось! Лучше пойдем в кино.
-Мы в рабочем порядке.
Ее комната похожа на мою. Она по-хозяйски села на кровать, я застрял метрах в трех, на стуле. Ей не по себе, и я волнуюсь по привычке. Совсем забыл, как начинают. У нее красные щеки и спокойный взгляд. Вот ее щеки дрожат, нос некрасиво краснеет, она невыносимо серьезна. Кружу вокруг нее по комнате, переставляю стулья, загадываю: улыбнется - обниму.
И вдруг слышу:
-Не подбивайся. Обними - и всё.
Кто ж из нас смелее?
Она поворачивается:
-Давай выпьем. Так ты не можешь.
А кожа у нее ничего. На ладонях потрескалась, а остальное всё ещё гладкое. Танька, ты открой окно, отвернись, не открою, и так шторы в саже и подоконник еле оттерла.
-Саша, ты уходи.
-Минут через десять, ладно?
-Ладно, не больше.
Молчим.
-У тебя кофточка смотрится. Откуда такая?
-Сама связала. Срисовала на выставке.
-Научи. Мне как раз не о чем говорить с мамой.
-Берешь передней ниткой два ряда поплотнее, пускаешь поперечной вязкой. Тонкую нитку - восьмиклинкой.
-А платье как? - Спрашиваю, а сам ничего не понимаю.
-Основной нитью. Остальную нить пристегиваешь к полотну. Полотно двойное: подогнутъ - и всё. Двести сороковая полотна не берет, только варежки. Видишь, я на двестивосьмидесятке луну связала и цвет вставила.
-Молодец.
-Понравилась, что ли?
-Да. А где муж?
-Посадили. Он тут шумел - вот соседи бумагу и накатали. Выходит осенью. Завтра его увижу. А у тебя что такая грустная морда?
-Завтра уезжаю.
-Это куда?
-Выполнять интернациональный долг.
-Понятно! Ладно, укатывай. С патриотом связалась. Не до тебя мне, патриот.
-Случилось что?
-Сняли нелегальную колонку - кто-то донес в домоуправление. Кукуем без горячей воды. Хочешь поесть, Саша? Молчишь - значит, хочешь.
3 мая.
Договорились встретиться у Финляндского вокзала. Ждать тяжело: ты всё равно
случайный - и если она подойдет, так случайно. Хорошо, я спиной угадываю знакомых: сердце стучит громче - значит, Таня близко.
Это Танечка, в очках и в пудре. Сразу ее не узнаешь под парфюмерией. До набережной идем вместе, а потом она уходит в отдел передач. Я там был как-то раз: небось, у входа горой бумажки и окурки.
Возвращается. Губы едва живые, чуть теплятся. Говорит очень спокойно:
-Что-то он злой сегодня.
-Часто он так?
-Часто, не часто, а давай прощаться. И так затянули. Пока.
И она ушла. Ушла, а я не сказал, что написал утром ей стихи, ее стихи. Очень хотел признаться ей в любви, а на деле признался утру.
Стихи сквозь утренний сон.
Останься, легкий полумрак!
Тобою созданные тени
живей ночных и откровенней.
Останься, сладкий полумрак.
Пока с тобой, я не проснусь,
я в дымке легкой грез невнятных.
Скажи, волшебный, непонятный,
куда я из тебя вернусь?
Все только кажется и снится,
все в забытьи и все не в счет,
и ничему не воплотиться,
и все свет утренний убьет.
Мой полумрак, пока твой шелест
не стаял, не затих в oгне,
живая ласковая прелесть,
любимый мой, иди ко мне.
Я выбросил бумажку со стихами в общую кучу у входа. Нарочно не смотрел Тане вслед, чтобы помнить ее дольше.
4 мая.
Хорошо это придумано - поезда: сел - и катишься к чертовой бабушке. За стеклом все летит - не удержать, и мысли все невозможней. То чудится, еду к тебе - и будто опять целую твои пальцы, то непривычно ехать прямо на солнце, на дни из золота - и думаешь: лучше бы дождь. Города кажутся разметанными - так легко они мелькают. Ближе к югу детей с перрона просовывают прямо в окна занимать места.
Думаю о тебе хорошо, мне надо любить тебя. Со злой пристальностью смотрю на незнакомые места, стараюсь ни о чем не думать. Нахватаешься чужого воздуха, навпечатляешься - и уснешь, опершись на стекло. И дорога уже не так однообразна, укачивает нежнее.
Рядовой Прохоров Александр Васильевич погиб в бою 9 мая 1981 года.
1981
Вариант:
Стихи рассвету
1. Дневник Прохорова Саши
1 мая
Есть дни пустые до конца: их не прожить, их ничем не заполнить - и это праздники. На демонстрацию шёл, вроде, бодро, а вот потом куда деться, не знаю. И как прожить моих три последних дня дома, не знаю. Что ж, чем смешней, тем лучше: иду на бал в декашку.
Прихожу - крутят детский фильм, воспитывают; очень обидно. Потерпел. Когда начались танцы, увидел ее.
Я сразу подумал: она - это самое главное. А я ещё по-праздничному немножко, для духа, пьян - так все безжалостно плывет кругами, и всё перед глазами она - даже когда пропадает за чужой спиной. Я видел, как она поправила на плече рубашку, хоть в зале было темно и его центр, попавший в световой перекресток дверей и сцены, казался тяжелым, живым туманом.
Первый момент еще не по себе, думаешь, лететь или не лететь, - тем более, что она то всё куда-то исчезает, то подойдет так близко, что вижу ее глаза, - но потом, когда решишься, легче: закроешь глаза, обдумываешь ее лицо, - а когда придешь в себя, все покачивается, всё сладко вертится. Она танцует со всеми подряд, она тоже одна, и как ни сладко смотреть в темноту, надо знакомиться.
Когда я чуть до неё дотронулся, мы как бы остались одни.
-Вы тут часто бываете? - спрашиваю.
-Молчите.
-Почему?
-Не люблю пьяные морды.
-Тут других нет.
-Все равно не люблю.
-Мне можно: я - поэт.
-Как фамилия?
-Неважно. Обыкновенный заводской поэт. А по жизни - инженер.
-А я-то думала, настоящий.
-Настоящие на вольных хлебах. Как вас зовут?
-Татьяна Петровна.
-Таня. А я Саша.
Тут я ринулся объяснять, что пью только потому, что никому не нужен, что даже от этой самой ненужности записался в Афган - тем более, что есть военная специальность. Мы разговорились - и это нас сблизило. Тени причудливо вычертили пол, и с ними мы тоже казались друг другу тенями.
2 мая.
Сегодня совсем не пьяный. Весна в разгаре, жарко и - Таня. Что-то детское и в нас, и в дне. Идем не торопясь и глазеем по сторонам. Встретили мужика в теплых перчатках и в зимней шапке, - верно, переезжал на новую квартиру, - он сидел верхом на мебели - и это напоминание о неизбежной разлуке было столь весомо, что мы на него даже загляделись. Потом наткнулись на девочку лет пяти, затерявшуюся в толпе. Долго говорили о ней, пока не забрели в зоопарк.
-Смотри, медведь гималайский. В неволе не размножается. Почему он так?
-Саша!
-Татьяна Петровна, пригласите на чай. Как обещали.
-Нy, загорелось! Лучше пойдем в кино.
-Мы в рабочем порядке.
Ее комната похожа на мою. Она по-хозяйски села на кровать, я застрял метрах в трех, на стуле. Ей не по себе, и я волнуюсь по привычке. Совсем забыл, как начинают. У нее красные щеки и спокойный взгляд. Вот ее щеки дрожат, нос некрасиво краснеет, она невыносимо серьезна. Кружу вокруг нее по комнате, переставляю стулья, загадываю: улыбнется - обниму.
И вдруг слышу:
-Не подбивайся. Обними - и всё.
Кто ж из нас смелее?
Она поворачивается:
-Давай выпьем. Так ты не можешь.
А кожа у нее ничего. На ладонях потрескалась, а остальное всё ещё гладкое. Танька, ты открой окно, отвернись, не открою, и так шторы в саже и подоконник еле оттерла.
-Саша, ты уходи.
-Минут через десять, ладно?
-Ладно, не больше.
Молчим.
-У тебя кофточка смотрится. Откуда такая?
-Сама связала. Срисовала на выставке.
-Научи. Мне как раз не о чем говорить с мамой.
-Берешь передней ниткой два ряда поплотнее, пускаешь поперечной вязкой. Тонкую нитку - восьмиклинкой.
-А платье как? - Спрашиваю, а сам ничего не понимаю.
-Основной нитью. Остальную нить пристегиваешь к полотну. Полотно двойное: подогнутъ - и всё. Двести сороковая полотна не берет, только варежки. Видишь, я на двестивосьмидесятке луну связала и цвет вставила.
-Молодец.
-Понравилась, что ли?
-Да. А где муж?
-Посадили. Он тут шумел - вот соседи бумагу и накатали. Выходит осенью.
Завтра его увижу. А у тебя что такая грустная морда?
-Завтра уезжаю.
-Это куда?
-Выполнять интернациональный долг.
-Понятно! Ладно, укатывай. С патриотом связалась. Не до тебя мне, патриот.
-Случилось что?
-Сняли нелегальную колонку - кто-то донес в домоуправление. Кукуем без горячей воды. Хочешь поесть, Саша? Молчишь - значит, хочешь.
3 мая.
Договорились встретиться у Финляндского вокзала. Ждать тяжело: ты всё равно
случайный - и если она подойдет, так случайно. Хорошо, я спиной угадываю знакомых: сердце стучит громче - значит, Таня близко.
Это Танечка, в очках и в пудре. Сразу ее не узнаешь под парфюмерией. До набережной идем вместе, а потом она уходит в отдел передач. Я там был как-то раз: небось, у входа горой бумажки и окурки.
Возвращается. Губы едва живые, чуть теплятся. Говорит очень спокойно:
-Что-то он злой сегодня.
-Часто он так?
-Часто, не часто, а давай прощатъся. И так затянули. Пока.
И она ушла. Ушла, а я не сказал, что написал утром ей стихи, ее стихи. Очень хотел признаться ей в любви, а на деле признался утру.
Стихи сквозь утренний сон.
Останься, легкий полумрак!
Тобою созданные тени
живей ночных и откровенней.
Останься, сладкий полумрак.
Пока с тобой, я не проснусь,
я в дымке легкой грез невнятных.
Скажи, волшебный, непонятный,
куда я из тебя вернусь?
Все только кажется и снится,
все в забытьи и все не в счет,
и ничему не воплотиться,
и все свет утренний убьет.
Мой полумрак, пока твой шелест
не стаял, не затих в oгне,
живая ласковая прелесть,
любимый мой, иди ко мне.
Я выбросил бумажку со стихами в общую кучу у входа. Нарочно не смотрел Тане вслед, чтобы помнить ее дольше.
4 мая.
Хорошо это придумано - поезда: сел - и катишься к чертовой бабушке. За стеклом все летит - не удержать, и мысли все невозможней. То чудится, еду к тебе - и будто опять целую твои пальцы, то непривычно ехать прямо на солнце, на дни из золота - и думаешь: лучше бы дождь. Города кажутся разметанными - так легко они мелькают. Ближе к югу детей с перрона просовывают прямо в окна занимать места.
Думаю о тебе хорошо, мне надо любить тебя. Со злой пристальностью смотрю на незнакомые места, стараюсь ни о чем не думать. Нахватаешься чужого воздуха, навпечатляешься - и уснешь, опершись на стекло. И дорога уже не так однообразна, укачивает нежнее.
2. Письмо
Здравствуй, мама. Вот и моё первое письмо из Афгана. Я тут уже месяц, но свободного вечера всё не получалось. До отбоя ещё час, светло - и так хорошо писать тебе. Завтра очередная операция. Не решусь написать, чем мы занимаемся, ведь тогда и письмо не пройдет рогатки цензуры. Я ведь на войне; понимаю это с обидной ясностью. Когда мы входим в разбомбленный «вражий» кишлак, убивать уже некого - и я палю много разве что со страха. Ночи тут холоднющие - и представь, чем занимаюсь в свободное от боевых действий время: конечно, я вяжу. Отношения с сержантом были очень плохие, пока не связал ему свитер. Твои уроки! Беру передней ниткой два ряда поплотней, пускаю поперечной вязкой, а потом восьмиклинку тонкой ниткой. Так что успокойся: никакая дедовщина меня не касается: мои свитера нарасхват.
Но не об этом я хочу тебе написать. В моей жизни появилось более важное. Оно было раньше, в Питере, просто ты этого не замечала. Эта слабость идёт оттуда, из наших отношений. Я написал стихотворение - и это для меня сейчас самое важное. Мой отец - я помню это слишком хорошо - тоже был «поэтом». Как-то на вечеринке он, по обыкновению, сказал про себя, я, мол, обычный заводской поэт, а по жизни – инженер. Тут одна сердобольная родственница возьми, да и брякни:
-Саша, я уверена, ты - настоящий поэт!
На что папа с горечью ответил:
-Настоящие - на вольных хлебах.
Тут, на войне, часто вспоминаю эту фразу и волю, и то, как мы были вместе.
Замечала ли ты, что всё наше семейство любит полумрак? Вечером выглядываем на улицу, темно ли там - и то, как убывает вечерний свет, нас обязательно радовало. В Афгане нет полусвета: сразу темь - и ты б знала, как скучаю го питерским полутонам! Радости видеть убывающей свет стало меньше с нашей разлукой.
Отбывая к месту назначения, проехал весь европейский Союз - и дни были сплошь золотые, залитые солнцем, и города мелькали легко-легко, - а я, как осенний лист со Смоленского кладбища, летел высоко-высоко, - но куда? В какой тихий свет?
Хочу написать тебе про одно мое питерское знакомство, казалось бы, краткое и ненужное, но теперь оно добавляет моему здешнему существованию спасительные полутона. Помнишь, первого мая мы вместе прошли Дворцовый мост, потом по Невскому, а у Литейного проспекта выбрались из демонстрации и вернулись в Летний Сад? Как же всё было чудесно! Ты прошла километра три, а ноги ещё не болели - и мы пересекли Петропавловку и благополучно добрались до нашей одиннадцатой линии. Ты в жизни со мной не ходила так много, а мы еще шли по радостному солнышку - так что вспоминаю тот день с благодарностью.
Тут другое солнце: безжалостное: оно заставляет держать палец на курке, - а то наше солнце, даже не щадящее полутонов, меня до сих пор греет. Тем вечером меня понесло на танцы - и это притом, что мы вместе выпили. Приходу на бал в дэкашку - крутят детский фильм. Воспитательная, значит, мера. Я потерпел. Сидел, смотрел фильм, но не замечал рядом с собой девушки, пока она не толкнула меня в плечо.
Мама, я расскажу о ней, раз уж она - весомая часть того, что сейчас происходит со мной. Она толкнула случайно: неловким движением поправила рубашку, - не мне стало очень тепло в полутёмном зале, живые тени вошли в меня. Центр зала, где свет экрана встречался со светом из двери, был тяжёлым, живым туманом - и этот туман показался необычайно, по-человечески близким. Получалось, будто девушка - её зовут Татьяна Петровна - из этого тумана; я верил в это и позже, когда с ней танцевал. Мы танцевали (после фильма из зала унесли стулья) - и все вокруг нас безжалостно плыли перед глазами, а я всё летел и летел в какой-то сладкий туман.
Так было долго, пока я неосторожно её не обнял и спросил первое, что пришло в голову:
-Вы часто здесь бываете?
Она говорит:
-Молчи.
-Почему?
-Не люблю пьяные морды.
-Тут других не бывает.
-Всё равно не люблю.
Такой вот, мама, «характерный» диалог с девушкой.
Потом я её проводил - и довольно далеко: к Финляндскому вокзалу. Мы шли в мягкой темноте, а её так приятно помнить в Афгане, где ничего-ничего своего; даже темноты. Мы оба были из этой трепетной темноты, того полусвета, что не становится ни ночью, ни светом, а удерживает свою спасительную неопределённость.
Прошла неделя, до моего отъезда осталось всего ничего, когда я опять встретил Татьяну Петровну (мне приятно именно так её звать: как родственницу или просто знакомую). Вернее, я очень старался ее встретить, я ее искал. Не понимаю, зачем это сделал. Просто, последние дни хотелось, что еще кто-то, кроме тебя, долго на меня смотрел. Мы просто болтались, где ни придётся, много глазели - и помню переезжающего мужика верхом на мебели, тёплых перчатках и зимней шапке. Это в мае!
Я зашёл к ней домой. Вся её коммуналка похожа на нашу, а комнатка ещё теснее нашей. Проза. Мы зашли к ней домой с голодухи, а потом она легла на диван, а я присел у окна. Её щёки дрожат, нос краснеет, а я подставил стул к окну и глазею в садик. Я тогда загадал: улыбнётся - встану и обниму, - но она оставалась невыносимо серьёзной.
-Пойдём в Кресты, - говорит, - сегодня день передачи. Мне одной туда муторно переться.
-Кто там у тебя? - спрашиваю.
-Известно, кто! Муж. Увидел бы тебя здесь, башку оторвал.
-Его посадили?
-Да.
-За что?
-Он тут шумел – вот соседи бумагу и накатали. Чтоб их. Даже посуду не вымыть, потому что нет горячей воды. Я поставила свою колонку, так кто-то донёс в ЖЭК.
Вот и всё, что было, мама. Я проводил её до Крестов, а потом весь день бродил: дошёл до Охты, через мост - к Смольному, оттуда - к Московскому вокзалу, а там уж через Невский - на мой Васильевский.
Признаюсь, болтался в самом что ни на есть стихотворном настроении. Уже стемнело, когда оказался на Смоленском кладбище. По дорожке дошёл до дуба Блока и долго там стоял. Пока не понял, что прощаюсь и с этим, вторым после отца Сашей. Меня обнял полумрак, живая, ласковая прелесть воздуха утешила меня. В самом полумраке было что-то от той случайной девушки, которую теперь забуду, - и я захотел написать эти «Стихи на рассвете»: o пелене, что убаюкивает и спасает, и ведёт, и дает, дает всё. Всё, что может дать жизнь и нежность. Я так и стоял, пока совсем не стемнело. Потом воспоминание о вечернем полусвете этого дня привело домой, к тебе.
Вот и всё. Мне надо набоковую, а то вставать рано. «Стихи сквозь утренний сон» пришлю потом, когда доделаю.
Нелепо, согласись. Объясняюсь в любви туману, а ведь хочется сказать об этом тебе. И всё равно, в стихотворении так много нас, наших добрых отношений! Я первый жалею, что пока что не умею написать о них прямо.
Дo свиданья, мама. Я скоро вернусь. До свидания.
Рядовой Прохоров Александр Васильевич погиб в бою 9 мая 1981 года.
1981