Личный сайт писателя Геннадия Ганичева

МАСТЕР КОШМАРОВ

Выйдя из вагона, он понял, что простудился.

Почему мне приснилась мама в её новой шубе? Емельян Пугачёв, здоровенный мужичина, его потом расказнили на Болоте, так он так прямо и сказал воеводе: «Дай мне шубу, чтобы не было шуму». Мама всю жизнь хотела её купить, а купила только за год до смерти. И этот Мюнхен ещё на голову свалился!

Последние дни Голубев Валерий Александрович, автор двух нашумевших романов «Силоса на погосте» и «Гения на полатях», был особенно раздёрган на встречи и болтовню. Эта лавина впечатлений ещё шевелилась в нём, что неприятно приближало самого писателя к одному из его персонажей. В Мюнхен он приехал из насиженного Берлина, чтобы участвовать в конференции, посвящённой – страшно, но и приятно сказать - его же творчеству! Тут было что-то до того пародийное, что он не мог отвязаться от строчек Некрасова:

Умирает весна, умирает,

Воцаряется жаркое лето.

Сердит муха, комар сноровляет

Укусить - всё роскошно одето!

Пародия на лето? Нет, только на стихотворение Фета. И конференция, это сборище - только пародия на мою жизнь, а не сама моя жизнь. Носовые платки-то хоть на месте? Он проверил карманы. Всё в порядке.

Господь, в душе моей. Запала в душу опера. И что за шуба была на Сусанине? Странно, что теперь всё время её вспоминаю. Потихоньку она превращается в кошмар, и вот-вот придётся о нём написать, чтобы от него избавиться. Сколько рассказов написано именно так!

Опять простыл, опять! Ты не оставь меня. Вроде, добротный немецкий поезд, а нос заложило. Пришла моя пора, - слышал он голос Шаляпина с маминой пластинки, сотни раз слушанной в детстве, - закралась в грудь тоска, легла на сердце скорбь.

Это не смешно: Сусанин в Английском парке. Очень современно, но несколько тенденциозно. Мне страшно умирать, но долг мой чист и свят.

-Почто о Боге вопрошаешь? - грозно спросил Иван Сусанин и мрачно зыркнул на автора.

В ответ Голубев только тряхнул косичкой (отметим этот, ставший классическим, атрибут отнюдь не женственного литератора конца второго тысячелетия) и с достоинством промолчал.

-Мама, ты помнишь, как меня обозвал один ядовитый московский критик? Мастер кошмаров! Может, я так часто простужаюсь из-за этого проклятия? А

ещё эта конференция: стой со штыком наголо возле своих же текстов.

-Разве это работа? - резонно спросила мама.

Она казалась такой странной, до неузнаваемости странной в этой искусственной голубой шубке с беленьким воротничком. - По крайней мере, когда ты учил детей русской литературе, ты знал, чего хотел.

-Неужели ты хочешь, чтобы твой сын работал за пятьдесят марок в месяц? Здесь иной раз подают больше.

-Но ты должен знать, чего ты хочешь, Валера! Я ведь этому тебя учила.

-Мама, знания тут не причём! И ты это знаешь. Ты слышала что-нибудь про Мюнхен? Почему он такой красивый?

-Для тебя красивое всё, что чужое.

-Скажешь тоже, мама!

-Так и есть. Тебя всегда тянуло на чужое: свои игрушки ты ломал, а чужие выпрашивал.

-Надо же! Может, ты знаешь, почему у меня насморк?

-Он был уже три дня назад. Надо было сразу полежать, а ты мотался по гостям.

-Мама, это издатели. Это работа моя такая: мотаться по издательствам. Ты б

вот лучше подсказала, где мне достать пятьсот марок. Может, Мюнхен осенит?

И как кот, он, засыпая, свернулся клубочком и осенился хвостом. Откуда фраза?

Валерий Александрович скорбно сжал губы: самый обычный насморк и кой-какие денежные передряги заставили его со всей силой почувствовать всю хрупкость его человеческого существования.

Он торжественно высморкался и не спеша вошёл в парк. Что за чудесный день! Помнишь Густава Ашенбаха, а не мюнхенский сговор и вой авиации союзников. Первозданная тишина. Ты, Боже, в высоких мощных кронах дерев. Утренний категорический императив.

Позавчера Голубева кто-то спросил, почему он пишет исключительно об

ужасе, а сегодня этот вопрос вышел прямо на него из боковой тропинки:

юноша в баварском национальном костюме равнодушно прошёл мимо писателя,

- но тому показалось, что он ехидно улыбался.

Взяв курс на университет, он торопился выйти из парка в поисках винного

магазинчика.

Не удивляйся, благосклонный читатель: наш автор изощрённых кошмаров не чувствовал их привкуса в дешёвом французском вине, уже купленном и весело выглядывавшем из изящного рюкзачка. Фоном бутылок служило зеркало, превращавшее их в музейные экспонаты. Валерий Александрович многозначительно улыбнулся самому себе. Ах ты, Голядка этакой.

-Не в вашу ли честь левый семинарчик? - рявкнул кто-то из толпы критиков.

-Вы что, Бахтин, Шкловский или Якобсон? Набоков, Бродский? Вы - только Голубев и уж никак не больше.

-Я не спорю, господа, - достойно ответствовал писатель.

В здание университета он входил просто и легко, тяжёлый гул студенческих голосов его успокаивал и ласкал. Немецкий универ! Вот где он мечтал

учиться! Он закончил заочное отделение филологического факультета в Ленинграде в 1983 году, но это казалось недостаточным, чтобы считать себя

профи.

-Ты не филолог, - укорял он себя последние пятнадцать лет, - а филологишка. Что-то на шка: учителишка, ветошка, писателишка, человечишка.

Зачем я здесь, кто я, что за роль мне навязана? Где это о ложной гражданственности? Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и, так сказать, гражданскую роль и любил эту роль до страсти.

Вроде, из начала Бесов. Неужели и он, Голубев, играет сомнительную роль во всём ужасном, что свершается вокруг? А ну, как и он любит эту роль до страсти, сам того не зная?

-Нет, господа, - урезонивал он расходившихся критиков, - я только пишу об ужасе, но сам я чист как стёклышко. Сам я в рот ни-ни!

Критики ещё не унимались, изрыгая ужасные проклятия, но Валерия Александровича это лишь смешило.

Он стоял у стендов с расписанием, когда к нему подошёл молодой человек,

стриженный бобриком. Этот, - очевидно, литературный бобёр - напомнил Голубеву, что он косичкообразен. Это обстоятельство разозлило писателя. Он чуть было не прогневался, но бобрик, улыбнувшись, спросил:

-Валерий Александрович?

-Я.

-Корреспондент Датского Утёнка Густав Ихельсон.

-Что за издание? - удивился Голубев.

-Это газетёнка в нашем городке, - Густав говорил с сильнейшим акцентом. - Организаторы конференции поручили мне вас встретить. Я сам

литературовед и преподаю русскую литературу.

-Может, вы читали и мои книги?

-Конечно, - кивнул Густав. - Я буду выступать с докладом о вашем творчестве. В этом университете круглый год семинары по ведущим русским авторам.

-Даже так! Неужели русистика так сильна?

-Здесь? Конечно.

Вскоре все организационные вопросы нашего писателя естественно разрешились. А он-то дрейфил, прослышав о финансовых трудностях немецкой системы образования! СМИ осторожно уже пропагандировали частные университеты, немецкое государственное образование трещало по всем швам, но мастера кошмаров хранила судьба.

Они искали буфет: впереди бобрик Густава, а за ним косичка Голубева.

Косичками и бобриками был полон коридор, явно покушавшийся на дурную

бесконечность, двери неутомимо мелькали, оживлённая суета сменялась

упорным (упорствующим! - подумал Валерий Александрович) молчанием.

Куда завёл ты нас? - Куда и серый волк не забегал.

Сусанин ты с усами, сусанистое существо, сусна - сусло.

А вот и буфет. Уж удобней столовки, куда они сперва чуть было не сунулись.

Они оснастились жратвой - и бесконечность покорно, свернувшись калачиком, легла у их ног. Скорбь бутербродом смело изгони. Валера, у тебя насморк, не забывай.

-Так вы, Густав, - преподаватель, литературовед или культуролог? - не без

милого ехидства спросил Голубев.

На самом деле, он трепетал и злился: визави, огромный, весёлый, бородатый, его явно раздражал. Голубев, не отличавшийся худобой, казался рядом с ним присевшим в траву зайчонком.

-Будь равнодушней, - уговаривал он себя. - Убей в себе персонажа, убей страх, поднимающийся из твоего загнанного прошлого. Скорее всего, пред тобой нормальный, приятный человек. Тебе что, это не нравится?

-Голубевед! - захохотал датчанин. - Сам не знаю, что я за птица, но ваш роман Силос на погосте очень нравится. Если вы появитесь в Дании, в нашем

университете, мы вам сходу премию придумаем. Извините мою навязчивость:

я звонил вам в Берлин.

-Да? - приятно удивился Голубев. - Эту неделю и дома-то не был: мотался, как угорелый, по всяческим заведениям. А тут эта конференция! Что же мне о себе думать? Неужели я знаменит?

-Валерий Александрович, вы достойны внимания. Достойны хорошего комментария к вашим текстам.

-Но мои фантазии! Де Сада упрятали на полжизни за куда более скромные.

-Валерий Саныч, уверяю вас: вы ни в чём не задеваете общественную мораль.

Ни в чём! До докладов ещё час. Может, я вас проинтервьюирую?

-Пожалуйста.

Голубев осторожно вошёл в зал. Тот полнился какими-то причудливыми зигзагами; ломились первые ряды, а что касается последних, то их просто не

было: стулья предусмотрительно не занесли. Организатор уже спешил к нему. Голубев просто подошёл к столу на низкой сцене, его представили аудитории, добродушно похлопавшей предмету исследования. Он прочёл нечто от себя по заранее заготовленной бумажке.

Сознавая всю невразумительность ситуации, он не забыл брякнуть:

-На самом деле, я никогда не верил, что могу себя знать. Наверняка вы знаете обо мне больше, чем я сам. Я, по крайней мере, надеюсь более понимать себя после нашей встречи.

И Голубев мирно слетел в зал. Пошли доклады. Господа, каким дивным дискурсом вы меня одарили: я - в роскошном аквариуме: сам, ещё немного, стану золотой рыбкой. Что это за люди? Зачем они собрались? Может, я насовсем останусь в этих лицах и словах.

В сени русистики немецкой он добродушно прикорнул.

Неужели это комментарий к моей душе?

Под сенью Муз.

Мероприятие всего за час скатилось в безобидность, но тут на кафедру поднялась худенькая, востроносая женщина, в которой Голубев узнал жену. Небеса, чудилось, разверзлись, и из глубины мироздания донеслось их бурное выяснение отношений пред разводом, случившимся пять лет назад. По счастью, никто не заметил замешательства известного литератора.

-Может, ещё и сын появится? - подумал Голубев.

Русистика предстала тёплым, доверчивым чудовищем, мирно изрыгавшим близких. Поскольку докладчикам передавали записки, он быстро начертал:

К жестокодушной

В сфере высших проявлений

Проявляется она:

То как будто чудный гений,

То как будто сатана.

Надеюсь на знакомство. В ближайший перерыв предлагаю встретиться в буфете. Это в конце второго этажа.

Он уже послал записку, когда бывшая благоверная несколько мрачно произнесла:

-Эти нагромождения кошмаров, излюбленная мишень критики, отличаются искусным логическим построением. Мы видим в его книгах, как приходит время пародии... Ирония дистанцирует и смягчает шоковое воздействие его произведений... Фрейд радуется и торжествует... Соцреализм и постсоцреализм...

-Даже так! - ахнул Валерий Александрович. - Ну, Раиска!

Докладчица отметила, как хорошо автор работает с общепринятыми кошмарами, метнула мыслью туда-сюда и села недалеко от мужа.

Он сразу отметил, что рядом с ней лежит шубка, очень похожая на ту, что ему приснилась. Откуда шуба у голубки и голубоведки? Может, ей подарила мама? Мама давно умерла, и при её жизни мама и жена виделись всего несколько раз. И всё-таки Голубев обернулся и посмотрел, нет ли где рядом мамы.

Но с какой благодарностью он взирал на жену: пролить примирительный елей на творчество мужа - да может ли быть задача достойней?

Ишь вы, господин Голубев! Вы и в науку всей вашей весёлой семейкой заехали. Раиса стала взрослее, старше, печальнее; даже в повороте её плеч чувствовалась усталость.

Докладчика, высокого, курчавого немца с увесистыми серьгами в ушах, анализировавшего его рассказ Сначала оптом, потом гуртом, наш автор хорошо знал по интернету. Голубев терпеливо дождался перерыва и

заторопился в буфет.

Он сидел в кожаном кресле недалеко от входа в буфет, с удовольствием

кутаясь в ласковую воркотню мюнхенского диалекта. Преподавательский

состав деловито сновал туда-сюда пред его носом. Валерий Александрович встретил жену насмешливым возгласом:

-Привет! Да ты никак взялась посвятить жизнь моему творчеству? Была некрасоведкой, а вот предстала голубеведкой. Валеру Саныча предпочла Коле

Лексеичу?

-А почему бы и нет? - отпарировала та. - Ты как автор мне понятен. Ты простужен, ты знаешь?

-Да. Прохватило в поезде. Теперь склоняюсь к мнению, слава - это то, что о нас думают наши жёны. Я возьму тебе пару бутербродов?

Они подошли к буфету.

-Я всегда верил, буфет - место единения душ, - признался Голубев. - За буженинкой слава кажется не только чем-то реальным, но ещё и вполне приемлемым.

-Слушай, хороший у тебя доклад! - эту фразу он почему-то прошептал. -

Ты и в речах больше похожа на жену, чем на сурового критика. Во всяком

случае, я не надеялся на такое понимание. Помнишь твои разносы на кухне?

Ни одного чаепития не обходилось без сражения.

-С чего бы стала тебя ругать? Ты был моим мужем, теперь этого недостатка у тебя нет. Жизнь нас развела, а литература свела. Не может быть, Валера, чтоб ты сам не понимал всю неестественность этой ситуации: Некрасов куда больше тебя сделал для литературы и всей русской культуры – и он никому не нужен, - а под твои опусы находятся деньги; изучая тебя, можно жить за границей, путешествовать! Я не ожидала, что под тебя дадут грант.

-Даже так! Осудила.

-А ты чего ждал?

-Этого и ждал.

-Ты себе не представляешь, как всех в институте позабавило, что грант дали именно на тебя, моего мужа? Конечно, все сразу решили, что поеду я. И кому же ещё пришло бы в голову с тобой возиться? Ведь тебя считают всего лишь литератором.

-Олечка, так вот ты какой стала! - весело воскликнул Голубев. - Используешь благоверного по назначению. Борешься за место под солнцем, да?

-Да, - упрямо и со смешком ответила она.

-Хорошо, что хоть чем-то я смог тебе помочь.

Но в душе Голубев скрежетал зубами.

-Так вот оно что! Вот время-то какое пришло: по небу взялись летать гранты, эти толстые, сочные сосиски - и иные филологи и филологини прыгают так высоко, что вилками на лету подхватывают эту халяву.

Значит, кой-кому прыгается очень даже неплохо!

А я-то думал, она нуждается! Сходу выловила нужный грант.

-Перст судьбы! - усмехнулся Голубев. - Но, кроме меня, ты чем-то занималась последнее время?

-Гоголем. Написала статью о его Шинели.

-После Гоголя - я! Совсем неплохо. Ты не замужем?

-Я? Разве что за литературой.

-Да? А откуда тогда шуба? И почему ты в шубе?! Ещё осень.

-Уже октябрь. Я могу вернуться в двадцатиградусный мороз. А вообще, не твоё дело, Валерочка, откуда у меня шуба. Я бедная, но не до такой же степени!

-Извини. На самом деле, Раиса, спасибо за доклад. Я боялся, ты не удержишься и припомнишь что-нибудь личное. Грязные платки, например.

-Хватит об этом. А у тебя, Валерчик, усталый вид. Достаётся на орехи?

-Да, - согласился он.

Он уже не бледнел, не нервничал, слушая её, а даже улыбнулся:

-Так нас свели наши кошмары. Они нас разъединили, они нас и сводят. И не первый раз! Я где-то читал твоё интервью о современной литературе - и уже тогда подумал, что ты могла бы написать и обо мне. Но я не мог надеяться на целый доклад про меня! Ну, а как Витя?

-Учится плохо. Совсем неуправляемый, - призналась она. - Нет, он не стал лучше после твоего отъезда. Я не знаю, что с ним делать, - неожиданно заявила она.

-Да ты что? Раиса, что ты?! Серьёзно?

-Куда уж серьёзней, - она отвела взгляд. – Вообще ничего не хочет знать, кроме компьютера.

-Как ты без России? - почти равнодушно спросила она. - Ты давно здесь, в Мюнхене?

-Только что прикатил. У меня проблемы с деньгами.

На этот раз он уже решил, что денег Раисочке не даст, и сразу занял твёрдую позицию.

-Валера, да кто тебе поверит, что у тебя проблемы с деньгами? Мне что, тогда - повеситься? Я привезла фотографию.

Она достала фото, на котором она и сын сидели рядом и у него на коленях восседал важный, знающий себе цену кот.

-Когда же это было, Раиса?

-Года не прошло.

-Надо же! - Он улыбнулся и посмотрел на жену. - Немножко не хватает привычного российского раздрая. Там что, опять коммунизм?

-Вроде того, - строго ответила она. - Кое-кто даже поговаривает о фашистском путче.

-Неужели? - искренне удивился Валерий Александрович. - Примаков похож

на ягнёнка. Тут боятся, как бы президент и премьер не умерли в одночасье, ведь оба дряхлое старьё. А что у тебя с емелей? Не хочешь даже и виртуальной связи? Подключена к интернету?

-Пришлось отключиться: денег нет.

-Надо же! И у меня хоть шаром покати. Раиса! Я ведь дарил вам компьютер.

-Всучил какую-то развалюху.

-Слушай, я обижусь. Я, что, похож на человека с деньгами? Знаешь, какой подарок могу вам сделать? Этим летом Витьку приглашу в Германию.

-А билет? Где я ему найду деньги на билет? В моём Институте я получаю тридцать марок в месяц. Где найду четыреста марок на билет?

-Ладно! - примирительно улыбнулся он. - Что-нибудь придумаем. Не опускай наши отношения до пародии! - И процитировал:

В один трактир они оба ходили прилежно

И пили с отвагой и страстью безумно - мятежной.

Помнишь?

-Что ты пристал к Некрасову? Так уж умно читать жене пародию на лермонтовскую любовь!

-Извини. Обожаю Николая Алексеевича. Увлёкся.

-В Германии? - усмехнулась она.

-Представь себе.

-Лучше поздно, чем никогда.

-Вот, вот! Тебе понадобилось двадцать лет и развод впридачу, чтоб поверить в меня.

-Причём тут развод? Ты долго писал скучно - вот и всё.

-Я!? Да я рыдал в строчках.

-Рыдал скучно.

-Мнение сотрудника Института Литературы мне не указ. Кстати, меня и в Дании ценят. Густав Ихельсон.

-Что-то знакомое. Это же мой емэйловский знакомый! И как я не узнала его в зале?! Он ведь читал доклад. Вот так все мы завиртуалились, что, когда кто-нибудь воплотится, его уже и не узнаешь!

-А мы с ним уже друзья. Если все русисты такие, то жить можно!

-Уж и друзья! - воскликнула она.

-Так ты говоришь, в России вернулись на десять лет назад?

-И очень опасно вернулись, Валерочка.

-Тут в Европе тоже полно варварства, но этот ужас не настолько реален, как в России. Германия лишилась всякого ореола: борьба с нелегальной эмиграцией и за низкие налоги заглушает всё. А тут ещё введение евро! Это просто изменит всю здешнюю жизнь. Как ты?

-Свожу концы с концами, - ответила жена. - Что мне ещё сказать, если и у тебя денежные проблемы!

-Рая, представь себе, в Берлине снимаем на троих квартирку на окраине. Преподаю русский. Есть кой-какая клиентура. Жить можно, но особенно не разбежишься.

-Запад сделал тебя материалистом?

-В смысле деньгодобыванья? Возможно. Тут тоже невразумительная общественная жизнь, но без дураков на троне. Хоть какая-то цивилизованность! И потом, я здесь не чужой, - Голубев решительно тряхнул косичкой.

Они возвратились в зал и сели в разных рядах.

Ритм выступлений забавлял Валерия Александровича.

-Се ритм Вселенной, - улыбался он. - Роскошная осень в Мюнхене, и я в этой роскоши. В багрец и золото одетые леса. Лучше Александра Сергеича всё равно не скажешь. И что в башку одни пародии лезут? Может, потому, что они стали классикой?

-Его творчество, - услышал он, - отражает эпоху коллективных сумасшествий, затаившихся до времени в реалистических, навязанных тенденциях.

Кот затаился под кустом. Враньё. Просто враньё.

-Мой доклад называется Поэтика метадискурса... Поставангард.. соцарт и концептуализм... опыт рэди-мэйда... супертекст и мегатекст… Макростратегия Голубева как метадискурс... Рейнский Гипобанк счёл нужным спонсировать...

Даже так.

Мама, посиди со мной. Мне это надоело. Лучше б хоть кто-то сказал, что я лирик. Так по струнам бряцая лирным. А то метадискурс! Пойми, кто может.

- Но тот ли это постмодернист, господа? - грозно грянул с небес хор критиков. -Да это подзаборник, разгребатель грязи, ещё один, но на наше счастье уж последний корифей чернухи.

Мама, да не слушай ты их. Может, я и впрямь безумный поэт, заплутавший в

Германию? Да это всё равно, что заплутать в свои же родные традиции.

По имени Владимир Ленской, С душою прямо геттингенской.

Зачем вы, Александр Сергеевич, обвинили Степана Петровича Шевырева, мол, он находит вдохновение в немецких сагах? Быть русским - это быть везде, отзываться на всё. Раиса явно потускнела за эти годы.

И скучно, и грустно, и некого в карты надуть

В минуту карманной невзгоды.

Жена?... но что пользы жену обмануть?

Ведь ей же отдашь на расходы!

Качество жизни везде рухнуло, но уж в родной-то питерской выживаловке - тем паче. Этот город свёл нас, Раиса, сделал меня тем, что я есть, а теперь там, что ни день, обкрадывают и убивают - и с таким громом, что слышно на всю Россию. Старая формула: быть, как все - обновилась: безумствовать, как все.

Но гибель не страшна герою, Пока безумствует мечта.

Кто-то из докладчиков брякнул, мол, культивирую кошмары. Не это ли Андрей Белый назвал ужасиками?

Как приятно, Раиса, что всё это не твои слова. Ты заметила, мамочка: она даже не красится, много седых прядей. Стала суше и деловитей, как взялась изучать меня.

Наконец-то нашла во мне логику и оттого сама стала логичней.

Я отдал жизнь некрасоведке! Сколько спорили о вас, Николай Алексеевич, когда квасили капусту.

Дама, приятная во всех отношениях, или просто приятная дама?

-И не то, и не другое, господа: моя бывшая жена.

-Чего, однако, в ней больше?

-Не знаю. И даже конференция с её очной ставкой не разрешит сию загадку.

Что это: немецкая тусовка по поводу меня или дань классику?

«Да что это он, никак в классику угодил? Как таракан в квашню, - это Розанов сказанул о Венгерове, - большой, пузатый, чёрный, университетский таракан». Нет, он, Голубев, - паучок, что плетёт себе классические сети по затхлым уголкам.

А какой - то старичок - паучок нашу муху в уголок поволок.

Едва блеснула надежда на грант, Ольга Петровна уже решила, что получит его именно она: ведь грант, как-никак, давался на изучение творчества её мужа.

Тут она и вспомнила, что она его когда-то любила.

Почему не съездить в Мюнхен, университет которого и организовывал конференцию, если бывший муж - постмодернист? Всё-таки, не чёрт с рогами, а только постмодернист. Пять лет назад он сбежал от семьи в Германию, там прославился, а теперь, чтоб загладить вину, приглашает её к себе в такой вот изысканной форме: в форме научной конференции. Признания в любви уже писать не надо: хватит и научного доклада.

Как обычно, она необычайно воодушевилась от таких простых мыслей.

Даже тут, в Мюнхене, эта мысль поразила ее своей фантастичностью.

И почему это она - только некрасовед?

Она ещё и мужевед, а вернее, мужеведица.

Как она ненавидела всю эту современную литературу, - но раз уж так сложилось: раз уж она её узнала из первых рук, - то почему же не окунуться и в это болото? Что же она напишет об известных образах, таких, как инженер, поедающий собственный кал, или о голове персонажа, перемолотой в фарш в большой мясорубке?

Она вспомнила, как эти мысли пришли ей в голову впервые.

Помню, тогда проводила сына в школу и сразу уселась за доклад.

И что? В двадцать минут уже что-то да получилось!!

Оказывается, даже приятно писать о муже, хоть ещё вчера она свято верила, что он сволочь.

-А если это работа: любить творчество мужа?! Что же мне лениться? Ведь это только творчество, а не сам муж. Мужа полюбить нельзя - это ясно. Но его творчество? А его-то почему не полюбить?

Валерий Александрович вышел с конференции совершенно очумевший. Сквозь

усталость пробивалась одна мысль: неужели всё это - по поводу его незначительной персоны? Это в Шинели - значительное лицо, но он-то, шка,

он-то? Так ведь недолго решить, что ты барышня и тебя кто-то любит. Выход

из стрессовой ситуации напрашивался сам собой: Голубев нашёл уединённую скамейку и выдул вино. И тут на него глянула осень - и закружилась от красоты голова. Мне снилась осень в переплёте окон, друзья и я. У тебя - друзья? Серый волк и бывшая жена - тебе товарищи. И что она так одета? Старалась не выглядеть бедной и перестаралась. Это не моё призвание - решать её материальные проблемы, но хоть бы чем помочь!

Сей графоман застрял в переплёте русской литературы. Попал в переплёт: коллеги из переплёта окон видят, как он пьёт в одиночку. Заплетают косу, а переплетают автора.

Друзей нет, но есть нечто большее: литература и мама. Какая ты красивая на фото тридцать седьмого года! Спасибо, я знаю твою красоту. Время партийных чисток. На фото тридцать первого года ты теряешься в толпе: в деревню привезли новенький трактор. В жизни помню тебя уставшей: тут уж не до красоты, когда десять лет подряд приходится трубить на полторы ставки. Выходила мэтра кошмаров.

-Да ведь лучше было, сыночка, когда ты учил других.

-Согласен. Их глаза ещё смотрят в меня. Теперь учу только самого себя. Я понимаю, мама, о чём была конференция: мне объясняют, что мой мир

огромен, - а я всё не могу в это поверить: я всё тот же мальчик, что только и знает, что свой двор.

-Да, ты остался замкнутым. Ты заплакал, когда попросила тебя потанцевать с девочкой.

-Мама, что за фантазии!

-Это не фантазии, сыночка. Тебе было тринадцать лет. На твой день

рождения к тебе пришли девочки.

-И что, я их отфутболил? Видишь: я стал относиться к ним лучше после того, как начал о них писать!

-Раю ты любил до твоей литературы.

-Мама, ты серьёзно? А я даже не помню про эту любовь. По-моему, наш брак держался на Николае Алексеевиче: она писала о нём статьи, будучи некрасоведкой, а я преподавал его в школе. В питерской школе.

И вдруг, разрушая союз родственных душ, из кустов выскочил пребезобразный четвероногий критик и мрачно заурчал:

-Вы, Валерий Александрович, боитесь огромности мира и пишите о нём зло со страха!

-Страх пред величием мира? - лихорадочно переспросил Голубев.

-Да! - и вместо ответа, критический озорник развоплотился в приятный вечер.

Мастер кошмаров закрыл глаза и тихо запел Чуют правду. Весь день

с Сусаниным. В Германии живучи, быть в кружеве любимых строчек - это

и работа, и спасение. И закатик, что надо.

-Люба, я пошёл на залив смотреть закат, - вспомнил он записку Блока.

Участникам конференции предлагалась и культурная программа, которую

Голубев охотно разделил: посещение Старой Пинакотеки, только что пустившей посетителей после ремонта.

Когда литераторы культурной толпой вторглись в музеум, Валерий Александрович подошёл к жене:

-Как?

-Да никак, Валерочка. Никак.

Она посмотрела на бывшего мужа отсутствующим взглядом, как на стену,

он улыбнулся из политеса - и все мирно разбрелись.

Музей казался естественным продолжением города, как и питерский Эрмитаж. Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид - и эта тишина, в которой наступаешь на собственные сны. А ведь мюнхенские старики, небось, помнят гул бомбёжек. Говорят, кто-то из русских докладчиков воевал в Грозном. Этой войне всего три года, а мне важнее та, измучившая моих родителей.

-Вы пьяны? - спросил Голубева кто-то из мироздания.

-Нет.

-Да у вас ноги заплетаются.

-Я трезв, как стёклышко, ведь моя познавательная способность со мной не пьёт. -Экий вы гегельянец, сударь.

Появившийся на горизонте Густав кивнул Голубеву.

Лучше у Бенеша почитать об этих картинах, чем пытаться самому их понять. И что они так красивы, и почему так некрасивы мы? Некрасов некрасив.

Смотрительница подошла к Валерию Александровичу и заглянула ему в лицо. Неужели я кажусь пьяным этой девушке из народа? Это Есенин верил в дружбу с народом: Какого ж я рожна Писал в стихах, Что я с народом дружен? А у меня от всего русского народа только его литературные традиции, Раиса, мама и Витя.

Через час наш автор вспомнил про насморк и пошёл в общежитие университета, любезно предоставившего возможность там переночевать. И что это за банк дал деньги на его конференцию, а на отель ему, автору, денег не хватило!?

Чего побаивался делатель кошмаров, так это вечеров: с темнотой его фантазия всегда немножко его мучила - и в шутку он обозвал своё сознание

сумеречным. Как один из псевдонимов Чехова Человек без селезёнки почему-то волновал его, так и эта сумеречность, что ни вечер, напоминала о себе.

В общаге он легко нашёл свою комнату и тут же озадачился ужином, чтоб тем вернее эту сумеречность победить. Он посмотрел на выбеленную кухоньку (газовых горелок восемь, так что хоть рис готовь, как в твоей бедной молодости) - и позвонил на мобильник бобрику.

Скоро они уже опять встретились: бобрик и косичка, два литературных существа земного происхождения. Пивной бар блистал чистотой. Густав и вечером улыбался, и вечером казался приятно-общительным - и теперь это очень понравилось Валерию Александровичу.

Голубеву уже было стыдно, что он выдул вино в одиночку. Тем более что Густав, оглянувшись на бармена, достал бутылку водки и виновато посмотрел другу в лицо:

-Выпьем? Валерий, я это специально купил в надежде выпить с вами. Естественным образом, иные русские традиции стоило б поддержать.

-Это будет логично, - Валерий Александрович благодарно вздохнул. - Густав, можно вас спросить?

Ему почему-то стало стыдно, что он так мало знает своего собеседника.

-Пожалуйста.

-Чем вы занимались? Я где-то встречал ваше имя.

-Валерий, неужели тебе интересно?

-Конечно.

-Я десять лет сидел на Серебряном Веке.

-Например.

-Я изучал Венгерова. Сергея Александровича Венгерова.

-Надо же! А я, - признался писатель, - ничего о нём не знаю. Какой-то у него доклад был в 1908 году.

-Ты знаешь, Валера! Доклад Победители и побеждённые, читанный 7 октября на Московском литературно-художественном кружке.

-Почему Венгеров? - полюбопытствовал Валерий Александрович.

-О нём совсем не было статей. А меж тем, он - в центре. Синтетический модернизм.

-Ты ведь не русский, Густав? Откуда такой энтузиазм?

-Не знаю.

-У тебя больше не только трепета по поводу русской культуры, но и работы! – сказал Голубев. - Я уж думаю, может, нам, русским, чего-то не хватает?

-Не понимаю, - искренне признался он. - Как и не пойму, почему меня обзывают мастером кошмаров. Вы-то что думаете по этому поводу?

-Да это, скорее всего, комплимент. Эдгару По конца двадцатого века. Смотрите, что происходит, - и Густав сочувственно улыбнулся, - вас критикуют как автора, а вы страдаете как человек. Неужели вы этого сами не чувствуете?

-Конечно, чувствую! Это так. Человек во мне меньше обломка империи, наделённого даром слова. А вы, Густав, разве не такой? Не так давно мир был поделён на империи, так что все мы - из породы этаких осколков. Мы все пронизаны кошмарами!

-Все? Ну, уж не скажите! Мы, датчане, таких чувств не понимаем. Вы так и в России думали? Давай на ты, Валера! Германия что-нибудь изменила

в таких твоих чувствах?

-Изменила много. Именно в Германии я понимаю: я - русский, и русская культура - это твёрдая почва. Я расту из этой почвы. Странно, да? Казалось бы, какая почва у кошмаров? Они проносятся во всех головах. Они общие и, вернее, виртуальные. И всё-таки они русские!

-Скорее всего, так, - поддакнул датчанин. - Структуры, вроде интернета, задают тон, но национальных различий они не стирают. Неужели ты чувствуешь себя до конца интернетным? Ты писал то, что пишешь сейчас, ещё пятнадцать лет назад, когда всемирной сети просто не было!

-Ты знаешь, он как бы меня подхватил, этот милый вездесущий монстр. Он диктует реальности, какой ей быть - и для всех это приказ. В результате, я не знаю, что реально, а что нет. У тебя, Густав, было в жизни хоть что-то реальное за последнее время?

-Опера Глинки Жизнь за царя.

-Гастроли в Берлине?

-Да, - кивнул бобрик.

-Чудесно! - воскликнула косичка. - Мы сидели в одном зале, наши реальности совпали. Разве это не удивительно? Так вот, я - никакой не мэтр наваждений! Я только Иван Сусанин: завожу людей в какие-то дебри и там их оставляю. Вот об этом теперь и напишу. Уж в этом рассказе не будет никакого ужаса! Просто никакого! Подлинный ужас, если б ты его искал, ты нашёл бы в моих первых рассказах: тогда не мог выйти из этой стихии.

Разве мой нынешний ужас - настоящий!? Нет! Он ручной, литературный, он покинул меня, чтобы пугать других. Не я, а мир ужасен - и в моих фантазиях я лишь расписываюсь в собственном бессилии.

-Не так, Валерочка! Ты безобиден, но иначе: совсем не так, как ты о себе думаешь. В творчестве ты - великий провокатор. То больше, то меньше, но всегда не без этого. Это так, и от этого никуда не деться.

-В чём провокация? Что довожу общепринятые кошмары до визга? А ежели

не орать, так кто тебя услышит? Но ведь я - не больше сумасшедший, чем все!

Я что, не вписываюсь во время? Как раз наоборот! Я имитирую скотство - вот и всё. Было время коллективных сумасшествий, а вот им на смену пришли

индивидуальные.

Я - русский певец этого перехода. Я чую в себе хаос и побаиваюсь его, но с другой стороны, он - мой рабочий материал. Чтобы преодолеть хаос в себе, несу его в литературу - и это всё, что умею и что могу. И вот эта конференция! Она мне говорит: ты - явление культуры. Ну, что тут сделаешь, если оно так и есть? Самому не верится! Я повторю: я никого не пугаю! Я, скорее, доказываю право каждого на его личное сумасшествие.

-Здорово! - Густав едва не загоготал от радости. - Тебе самому надо выступить на конференции, и не с речью по записке, а чтоб выдать всю эту филиппику! А о творческом методе – почему о нём не сказал ни слова?!

-Это о чём?

-Как конкретно ты работаешь с твоими кошмарами? Что для тебя кошмар? Головная боль или что-то больше?

-Голова? Нет. При чём тут голова? Его так много, этого самого кошмара, в моей жизни, что отделить его уже невозможно. Для меня кошмар - глыба, и я отсекаю от неё лишнее. Я тщательно обрабатываю это чудище, чтоб подготовить его к социальной жизни.

-Загадка, как вы нашли себя в этом! - восхищённо ахнул Густав.

-Да, на самом деле странно. Я только в девяностых решился быть собой. Решился, наконец, узнать себя в своих образах. Что ж тут нового? В традициях русской литературы полно тихого помешательства, но именно я заставил кошмар сиять, переливаться всеми красками, я несу его, как знамя!

И уже перед тем, как расстаться, Густав спросил:

-Слушай, Валера, а что это за Голубева? Почему у вас одинаковая фамилия? Это что за дама?

-Эта дама - моя бывшая жена.

-Так вы как-то связаны! - и тут Густав решил было всё свести к шутке. - Не слишком ли большой у этой дамы недостаток?

Но он опять осёкся, почуяв, что впадает в развязный тон.

-Она на самом деле работает в петербургском Институте Литературы?

-Работает. Специалист по Некрасову.

И Валерий попробовал шутить:

-Мы потому и развелись, что, по её мнению, я мало любил её дорогого Николая Алексеича.

И тут он не выдержал и выдал свою тайную мысль, брякнув:

- Как меня, всё-таки, деньги припекают: что в России, что здесь: мне вот в пару недель надо выложить пятьсот марок! Вот это проблема!

-Двести могу дать в долг, - ответил Густав.

-Да ты что!? Серьёзно?

-Конечно. Когда ты приедешь в Данию, в наш университет, немного заработаешь на лекциях.

-Это, что, - возможно?

-Почему нет? Прочти какой-нибудь курсик! Лишь бы ты говорил интересно.

-О Некрасове можно или он теперь не в моде?

-О Некрасове? И не надейся: под него денег не дадут. Под тебя – дадут.

-Но ведь это было бы очень интересно, Густав! Странный человек, шулер, и в России его знают только с одного бока - любовь к народу.

-Нельзя. Ни малейшей надежды.

-А я так хотел, чтобы съездила Раиса! Она-то у нас некрасоведка. Может, можно ей это устроить?

-Давай так. На современную литературу можно пригласить одного человека в год. В этом году никого не было, так что через пару месяцев, в декабре, приезжай. А весной две тыщи первого пусть прикатывает она. Так можно, это я пробью.

-Как ты себя чувствуешь в университете?

-На постоянной ставке у нас только зав. кафедры, а все остальные каждый год продлевают контракт. Почасовики. Моя ставка – от общества славистов, так что я хоть совсем немножко да посвободней. Думаю, это дело пройдёт хорошо. Надейся, по крайней мере.

-Спасибо. Этот раз она прикатила в беленькой, изящной, с голубым отливом шубёнке – и мне это почему-то очень приятно. Она мне даже понравилась.

-Больше, чем в браке? – не растерялся Густав.

-Больше. С жёнами надо разводиться, чтобы их любить на самом деле! Я ведь её хорошо знаю: она всю жизнь мечтала о шубе, как моя мама – и вот купила! Ей-богу, порадовала: теперь ей есть, в чём скакать в мороз по ветреному Питеру.

-«Шуба и голубеведка»! Это уже тема отдельного рассказа.

-Голубка и голубеведка. – Поддакнул Голубев.

-Кстати, шуба - это ж очень русский сюжет. У Пушкина Пугачёв говорит о шубе, и Башмачкин туда же. Ну, пиши рассказ об этом, а не об Иване Сусанине. Постараюсь напечатать за счёт нашего университета.

Валерий Александрович проснулся рано. Радость так и приподнимала его.

Коридоры общежития были пусты, рассвет не спешил, и солнце забрезжило,

лишь когда он вошёл в парк.

Он боялся событий в реальной жизни: они всегда пахли простым нагромождением, - но теперь, чудится, он и в этой свалке увидел просвет.

Это ты, мама? Здравствуй. Я будто вошёл в мою жизнь, мне легко, как тому облачку, что вспорхнуло высоко-высоко.

Татьяна в тишине полей одна с опасной книгой бродит.

Он с благодарностью посмотрел на пробежавшую спортсменку. Длинная, красивая шея Нефертити. Или с полотна Модильяни? И вдруг Голубева осенило: это же Башмачкин!! Воротничок на нём был узенький, низенький, так что шея его казалась необыкновенно длинною.

Разве не сюжет: и Раисе Фёдоровне, и Акакию Акакиевичу была нужна новая шуба. Шуба - шинель. Шинелешуба.

Кстати, Башмачкин писал всласть, как и ты, производитель кошмаров. У Райки в молодости была красивая шея. А датчанин по этому раскладу - одно значительное лицо.

А Густав неравнодушен к Раисе. Глазки-то заблестели. Раиса плюс Густав равно любовь. Неплохо задумано, мама: выдать замуж свою жену, ошубить навсегда.

Поднимается солнце. Уноси моё сердце в звенящую даль. Какая ты красивая, мама.

-Когда ты увидишь Витю? – спросила она.

Шеншин-Фет. Где эти слезы? Улетели, исчезли в солнце бытия.

Братья и сестры. Мама, разве справедливо, что тиран назвал тебя сестрой? Это несправедливо! В России теперь Советы, а Ленин - старшой комиссар. Ты любила Есенина, тебя так много в парках, в небе, во всём просторном.

Сколько мне ещё отмерено таких утр? Никогда это неизбежное копошение жизни так не радовало меня.

Жизни мышья беготня – что тут плохого?

Что зашевелилось в душе мэтра с косичкой?

Что он доверчиво шепчет в расцветшее утро?

Парк так огромен и тих, тень русистики так близко.

С шинелью в сердце, укутанный в чудеса гоголевской прозы, Валерий Александрович повернул назад к общежитию.

Он с радостью заметил, что насморк совсем прошёл.

2000