Грета Гарбо

Хоть из меня не получилось страстного любовника, зато я – страстный мечтатель.

Тоже неплохо.

И о ком же еще мечтать, как не о Грете Гарбо? Я этим занимаюсь всю жизнь.

С Гретой связано много наваждений. В дождь, когда капли холодны и чисты, я чувствую, она идёт рядом. Я не жду, что она обнимет ​​ и согреет меня: она и так даёт очень много.

Странно, что именно эти летние дожди заставляют подолгу бродить.

Может, потому, что этот исковерканный пейзаж ближнего Подмосковья, где теперь живу, очень напоминает гигантозавра:

питерский безразмерный Дворец Культуры, носящего тогда, чуть не сорок лет назад, имя коммунистического деятеля Кирова.

Это было довольно близко к гавани Васильевского острова и к математико-механическому факультету ЛГУ, где я тогда учился.

Кстати, я и жил довольно близко.

Я иду в дождь по неухоженным, перегороженным заводами полям и думаю о Грете Гарбо: о том призраке, что люблю всю жизнь.

Я уж постарел и всерьез боюсь умереть, не поняв, что же со мной происходит.

Я ​​ влюбился в 74ом, в мой двадцать один год, когда только начал ходить в «Иллюзион», кинотеатр старого фильма в ДК Кирова.

Грета мне сразу очень понравилась: воздушная, мерцающая, со своим странным, светящимся обаянием. Собственно, и все-то наше знакомство со старым кино началось с недели фильмов Греты Гарбо.

В чем тут тайна? Почему ​​ этот трепещущий образ стал таким притягательным, таким обожаемым?

Уже в 90-ые появились сообщения о её лесбиянстве, всплыли какие-то невероятные подробности ее биографии, - но странно: это ничего не меняет: я почему-то так и не связываю её физическое существование с её образом.

Да мне всё равно, какой она была вне экрана!

Мне часто то - ли снится, то ли чудится, что я встречаю ее в нью-йоркском трамвае и осторожно сижу далеко сзади, чтоб она не догадалась, что я ее узнал.

Конечно! По этим сгорбленным плечам я понимаю, что для нее

всего ужасней был момент, когда творчество ушло, и началась так называемая «обычная» жизнь. Вот ты сидишь в трамвае, и твои крылья птицы покорно лежат в твоей дамской сумочке.

Кстати, самой простой.

«Просто» жить оказалось сложно: ведь до этого простой жизни не было, - но была лишь жизнь в искусстве.

Ах, Грета, ты Грета! Какую власть имеют надо мной твои образы!

Я просыпаюсь среди ночи или иду в толкучке метро, а ты – рядом: твой нежный восхищенный взор, твои руки, платье.

Мир вокруг стремительно меняется, моя юность покинула меня, - а мы все равно вместе.

Тебя больше нет в моей обычной жизни, во мне остались только твои фильмы. ​​ 

Поэтому могу себе представить, как это жестоко: «просто» жить. Это – стареть. Твои сны и мечты висят в воздухе, как неразразившаяся гроза, - и дышать трудно, и нет спасительного поцелуя камеры, нет образа, твоего собственного образа, что отделяется от тебя самой и царит в душах других людей.

Столько лет этот образ согревал воздух, привносил теплые краски в обычный осенний пейзаж, - но время ушло, мощь образа померкла - и не может же она, Гарбо, ​​ держаться за сцену любой ценой, как какая-нибудь Марлен Дитрих!

Ей что, тоже где попало распевать кафешантанные песенки?!

Это уже даже не жертва, но только унижение.

​​ 

Нет, Гарбо, сделавшись земной, нашла радость в земном: она любила заниматься любовью (наивно объясняя, что это полезно для кожи), водила знакомства с интересными людьми и просто старалась сделать свою жизнь приятной и интересной.

Ну да, ее немножко шокировало ее земное существование, - но и тут она нашла свои плюсы, и в жизни можно и нужно немножко играть, словно б ты перед другой, часто безразличной, часто враждебной камерой.

Играть?

Но кого же?

Конечно, себя.

Себя в жизни.

Вот возьму да и спрячу глаза за нелепыми очками, съежусь в пальтишко типичной местной пенсионерки.

Да, житейское не имеет значения рядом с ​​ экранными образами, но и в него можно бережно укутать оставшиеся, постаревшие чувства: так все же иногда приятно сохранить ощущения себя самой.

Стоит быть немножко пугалом!

Стоит ехать в трамвае в больших очках и безразличном пальто, чтоб тебя, чего доброго, не узнали.

Гарбо ещё делала осторожные попытки вернуться в кино, ведь она прожила долгую, слишком долгую ​​ жизнь, - но на пробах она ясно понимала, что ей не дотянуться до образа, уже созданного ею, ​​ существующего помимо ее. Этот образ, покоривший весь мир, казалось, больше ей самой не принадлежал, – и она понимала это - и более того: он её пугал.

Если б он согревал ее!

Но образ пугал уже при его создании.

Как прежде она могла любить этот образ, если он был её работой?

А когда она перестала работать, именно этот образ, сделавший её тем, что она есть, именно он и говорил:

-Умри! Умри скорее, ибо ты стоишь на пути уже созданного тобою!

Так Гарбо приходилось налаживать трудные отношения с собственным прошлым.

Разве во всем, что делает

Гарбо, не чувствуешь эту игру с Судьбой?

В ее образе королевы Кристины или Анны Карениной меня завораживает это ясное предстояние пред Вечностью.

Как сама Гарбо несет эту ношу, эту Вечность?!

Что она знала о своём чуде?

На съёмочной площадке она могла работать только в полном одиночестве; присутствие только зрителей было ей невыносимо. Ясно, что те профессионалы, что присутствовали во время её работы на съёмочной площадке, ​​ не были для неё людьми посторонними, но входили в её фильм, в её роль; все же другие безжалостно изгонялись. Так зрителям поступал только чистый продукт.

В этой черте моей возлюбленной Гарбо есть что-то от всего начала 20 века: актриса верила, что шедевры создаются в холоде и чистоте – и это было не только её убеждением, но и соответствовало её характеру.

Мне не кажется удивительным, что именно скандинавка создала столько мною любимых образов: меня никогда не покидало ощущение, что наши предки жили недалеко друг от друга.

Грета меланхолична: её смех редок для неё самой.

Как долго она смеётся в «Ниночке»! Она чувствовала, что если смеётся, то играет смех; даже в быту играет: для себя самой.

Она не верила, что способна смеяться искренне.

Ни в одном женском образе моя мечта о женщине не представала столь ярко, столь последовательно, но, прежде всего, меня поражает становление образа! Я по-настоящему тронут именно этим зримым движением души. Образ и становится, и разрабатывается в моей душе, на моих глазах; это духовная пища на всю жизнь. Я несу его, как бесценную свечу: трепетно и нежно, - ведь её свет озаряет всю мою жизнь.

За всю жизнь, привыкнув к этому образу, я так и не понимаю, в чём его сила. Или в нём есть подлинная чистота, которой нет в тех мириадах красивых девушек, что делают себя красивыми перед тем, как выйти на улицу?

В «Северном отеле» мы не успеваем ни разглядеть, ни понять образ, созданный Гарбо, - но остается внутренний, вечный свет образа.

Ее образ всегда предо мной, но он очень разный. Это живой, растущий образ – и все-таки маска.

Маска, потому что человеческому лицу не выдержать столь мощное давление времени. Смотришь на нее внимательно – и видишь женские черты. В них накапливается что-то тяжелое, линии твердеют, разбухают и – лопаются, и кусочки летят во все стороны - и пред тобой просто земля, вздыбленная, зовущая.

Так о себе заявляет Гарбо: мощью трансформаций своего образа.

Мой любимый женский призрак родился еще в моем детстве, когда я летал в плену каких-то немыслимых фантазий. Красивые девочки, мои одноклассницы, не могли разделить мои мечты - и я покорно укладывал свои сны в строчки первого дневника или рассказывал их лесу, который на тренировке пробегал каждый день.

И когда Гарбо явилась, в ней было столько обаяния и силы, что я поверил: именно эта прекрасная женщина меня спасет.

Именно она.

Только она.

Я и сейчас краснею, когда пишу эти строчки.

Ишь, чего захотел: чтоб его спасали принцессы!

Только теперь я неохотно признаю, что и в кино, как в литературе, образ сделан, талантливо сработан целой командой одаренных людей. Между Гарбо в жизни и на пленке – бездна, - и я хорошо чувствую эту головокружительную пропасть. Теперь мне хочется любить актрису иначе: попробовать самому мастерски создать эту пропасть и уверенно пройти по ее краю.

В юности я ведь ходил в театральную студию, я хотел стать артистом, чтоб создавать образы бесконечно далекие от меня в жизни.

Мне казалось, что в литературе так далеко от себя ты все равно не уйдешь.

Как мучительно я порывал с математикой, потом со спортом, так же пришлось расстаться и с мечтами о славе. Эти разрывы – как шрамы на моей душе. Незаживающие раны, они так мне нужны: именно они не дают быть довольным собой, они-то и напоминают, что я любил и люблю Гарбо - страстно.

Или это мое счастье: мечтать о возвышенном призраке и не знать того, что видят современные юноши: они видят сам секс, его обнаженный физиологизм.

В тогдашнем кино я не приобщался к физиологии: она была, - но на своем месте: этакой собачкой, свернувшейся на коврике.

Созерцание бесконечных половых актов вовсе разрушает вкус к сексу.

Этак мы вовсе останемся без секса, господа!

Меня всю жизнь естественно ведет не желание близости с женщиной, но огромное напряжение, жить в котором требует искусство. Это напряжение складывается стихийно, оно не зависит от моих желаний, - и чудесный образ Гарбо вопреки всему сопровождает меня всю жизнь!

Она не ходит в кино. Тем более, на фильмы со своим участием. Иной раз наткнется на афишу своего фильма - и вдруг с ужасом понимает, что ей всю оставшуюся жизнь предстоит прожить с этим образом.

Что ее афиши легко ее переживут.

Вот сиди и думай, что это – ты сама!

Этот созданный ею образ всё более удалялся от неё, а ей предстояло стареть в его тени. Оказалось, что это очень трудно: любить свою молодость, любить свою собственную работу.

Как жить дальше, не любя себя? Она с болью почувствовала, что её жизнь может быть длинной.

Если б ей повезло - и её образ умер раньше, чем она.

Насколько ее переживут ее фильмы, она не могла предполагать, но знала точно, что они останутся и после нее.

– это она знала точно.

Она создала нечто, что ей лично не так уж было и нужно. Тот ясный факт, что это было нужно другим, не очень-то ее грел: с возрастом самолюбия становилось всё меньше.

Её образы жили где-то рядом, но она ни разу их не встретила, гуляя по Нью-Йорку; эти близкие родственники явно избегали её.

И кто же она?

Она - жалкое воплощение своих собственных детских мечтаний.

Но она стала взрослой - и ее детство ей откровенно скучно.

Если б ее образы были родными душами! Но это только далекие, равнодушные родственники. Их вторжение в ее жизнь она воспринимала сначала как угрозу, а потом и просто как насилие.

Вот и живи, когда твоё прошлое против тебя! Доживай в тени собственного образа, да ещё благодари этого убийцу только за то, что живёшь!

Но для меня этот образ прекрасен.

Вот уж о ком хорошо думать всегда. Ее образ – мой сердечный друг. Забудешься и вдруг чувствуешь, что кто-то смотрит в тебя.

Просто волшебница какая-то.

Чудится, чувствую, как она растет в своих снах и снах других.

Кто создает мои сны?! Разве не эта Грета? Все, что мне остается, - довериться этим снам, этому образу.

Что она знала о своём чуде?

Неужели не понимала, что многих оно спасло?

Меня, к примеру.

Почему именно на постижение этого чуда ушла вся моя жизнь? Или природа этого чуда чисто техническая, - и не склоняться же перед триумфом технологии кино?

-На самом деле, - подумал я, - не принес ли я свою жизнь в жертву неизвестному идолу?

За что я люблю тебя, Греточка?

Стоит всмотреться в собственную душу – и вижу тебя на съемках.

Эта картина священнодействия постоянно всплывает в воображении.

-Заинька моя! – сказал я себе вслух – и это прозвучало столь правдиво, столь чувственно.

Но мне самому не понравилась эта фамильярность с кумиром юности. Я даже осудил себя!

Она была уже очень старой, когда решилась ездить на общественном транспорте.

Она сходит на Пятой авеню, осторожно бредет до своего дома.

Когда безвестность становится самой важной частью твоей жизни, - я, чудится, слышу ее голос, она говорит с собой, - ты примиряешься с этим только к концу жизни. Тут самое приятное, и странное, и неизбежное – думать, что все забыли о тебе, еще живущей, еще страдающей.

Мне надо поболтаться по Нью-Йорку, - чтоб опять привыкнуть к себе, чтоб избежать наплыва воспоминаний. Нет, я привыкла быть никем, но мне не надо напоминать, что когда-то жила иначе.

Разве во всем, что делает Гарбо, не чувствуешь игру с Судьбой? В ее образе меня завораживает ясное предстояние пред Вечностью.

Как сама Гарбо несет эту ношу, эту Вечность?!

Но что это? Она не заходит домой, а бредет наугад.

Нет, - догадываюсь я, - она идет к парку.

Ведь и Нью-Йорк, как Лондон, имеет в своем центре огромный, спасительный парк.

Эти парки не такие большие, как Английский парк в Мюнхене, зато они обозримы, зато они кажутся родными. Она опять вспоминает афишу с ее обликом - и вдруг с ужасом понимает, что ей всю оставшуюся жизнь предстоит прожить с этим образом.

Вот сиди и думай, что он – твой!

Этот созданный ею образ всё более удалялся от неё, а ей предстояло стареть в его тени.

Оказалось, что это очень трудно: любить свою молодость, любить свою собственную работу.

Как жить дальше, не любя себя? Она чувствовала, что её жизнь может быть длинной. Ей не могло прийти в голову (ведь она была умна), что её образ может умереть раньше, чем она. Наоборот! Она не могла, не смела пересматривать свои старые фильмы – и всё равно они жили, всё равно заставляли понять, что переживут её.

Переживут, как эта листва, эти деревья, это небо.

-Боже мой! - вздохнула Гарбо. - Я создала нечто, что мне лично не так уж и нужно, а то, что мой образ нужен кому-то еще, меня не очень-то греет. Во мне не

осталось самолюбия.

Она уютно чувствовала себя в забвении. Гарбо приручила память, как иные – крокодилов или питонов: такой тяжкой, неповоротливой, но и агрессивной казалась память. Этого зверя не стоило будить. Приручение дошло до того, что память стала уютной, домашней кошкой, приятно гревшей.

Что от меня останется? Неужели только эти образы? Я все меньше люблю себя юную; меня раздражает эта тонкая, вызывающая красота. Она бросает вызов той я, что еще живет, ездит в трамваях.

Когда отказалась от мужчин и от других бурных радостей, мой образ опять вернулся ко мне – для чего? Чтобы опять соблазнять, опять мучить меня?! Ну, уж нет! Когда разговариваю с моим образом, то ясно, что если я что и любила, то только его. Наверно, именно его я и любила, и искала в других.

Разве это я целовала мужчин и женщин? Я любила их? Нет, я любила их образы. А больше всего, мои собственные образы, бережно сохраненные фильмами.

Была какая-то удивительная жизнь, но вот я живу, как все, люблю то же, что и все.

Нет, мне надо любить себя: это так естественно! Не ту себя, нынешнюю, что болтается в очках по Нью-Йорку, боясь быть узнанной, что садится в первый подвернувшийся трамвай, чтоб спастись и от дождя и от самой себя, - а ту юную красотку, ту шведку, что покорила мир.

Разве не ужасно, но и приятно думать, что к этой захватчице, покорительнице, обольстительнице я имею прямое отношение?

Накрапывает. Нежно-нежно.

А что же я? Я иду вслед за ее тенью – и так проходит вся жизнь.

Так всю жизнь бреду наугад, чтоб встретиться с ее тенью.

Где ты, Грета? – шепчу я. – Я люблю тебя.

И говорить о любви так приятно, и так хочется верить, и так веришь, что она идет близко, что этот дождь обязательно нас сведет.

Гарбо ушла, но от нее осталось так много!

В дождь мне чудится, я кого-то целую. Неужели не понимаешь, что тебя?

Вся моя жизнь предстает таким огромным, осенним днем – и я иду в него. И – встречаю тебя. Чудится, нет ничего в моей жизни, кроме этой огромности. Так все началось с тебя и к тебе возвращается.

Всю жизнь отношение к тебе было только возвышенным, но сейчас, прости, в него вошла фамильярность.

Моя душа переполнена кинообразами, мне долго казалось, это – мои друзья.

Мы все - друзья, потому что мы живем.

Родство по дыханию.

Я писал о красоте женщин, чтобы прикоснуться к этому чуду красоты. Мои реальные женщины не наполняли мою душу красотой, хоть мы и любили друг друга. Мы искали тепло – и находили его в объятиях.

Вот так! Совсем неромантично. Романтика жила в мечтах. Они-то и услаждали мою жизнь, а женщины – нет. Не потому, что я не хотел этого, а просто, так много реальные женщины дать не могли.

У них не получалось. Никогда не получалось. Они внушали грезы несопоставимо более высокие, чем их конкретное существование.

Я мечтал о конкретных женщинах, но эта конкретность пришла не из их объятий, но из строчек о них.

Но кто навеки возглавил армию мою мечтаний? Грета Гарбо. Она – командир моих снов о любви.

Как я старался любить женщин во имя тебя! Но каждый раз, воплощаясь, мечтания не оправдывали себя.

Я, наконец, догадался: я мечтаю о том, чего не может быть!

Но разве это поколебало мое желание мечтать? Нет, я мечтал, как и прежде. Другое дело, теперь есть и плоды, реальные плоды моих снов: рассказы, книги – и те немногие, кто их читает.

У моих грез появилась неопровержимая реальность.

2009