Все ​​ голосуем за Егорова

Пять лет назад моя жена умерла от рака, и жизнь стала тяготить. Она сразу стала ношей, в чем-то непосильной. У меня вдруг не стало своей колеи. Подошла пенсия.

Мне захотелось любить, но сначала я подумал, что это зов смерти.

Меня бесконечно удивляет, что мне еще хочется этого трепета жизни. Может, потому, что с каждым днем он удаляется от меня все дальше, все меньше тревожит меня.

Кажется, еще один легкий взмах далеких, огромных крыльев - и я умру. Но я живу!

Значит, в мире еще есть силы, что меня хранят.

Странное вступление, не правда ли?

-Федор Михалыч, вы придете завтра?

-Конечно, Валентина Сергеевна.

Меня зовут Федор Михайлович Зубакин – и это одно из обстоятельств, толкнувших меня в литературу. То, что я - Зубакин, не так важно, а что Федор Михайлович - меня это вдохновляет на Достоевского.

Точно! Я стал думать об этом человеке - и уже этого хватило, чтоб я стал писать.

Вы думаете, я ринулся в детективы?!

Ничего подобного! ​​ О ​​ чем еще писать, как не о любви?

О любви, потому что о ней, как только я вышел на пенсию, у меня появилось сразу много мыслей.

К примеру, сейчас я у Валентины Сергеевны, моей старой знакомой. Еще по школе. Тогда я был в нее влюблен, она даже не заметила этого. Честно говоря, я об этом вовсе подзабыл, - зато теперь нам есть, о чем вспомнить, есть, о чем поговорить.

Мы приохотились вместе пить китайский чай.

А что вприкуску?

Разговоры про любовь.

Она на пенсии, я тоже, нас уволили, делать нам нечего - и вот мы с упоением крутим бесконечный чайный роман.

Вот я дома и пишу.

Я пишу и потому, что это приятно, и потому, что не только с собой можно говорить совершенно откровенно. Просто, что-то важное не успеваю сказать - и тогда пишу.

Нет, я не думаю, что у меня талант какой прорезался. Мне просто интересно; вот и пишу.

Иные пишут, чтобы удивить; иные, чтобы писать; а я пишу, потому что приятно.

О чем мы еще говорили?

-А еще, знаете, Валентина Сергеевна, я о чем подумал?

Бывает, что придет любовь, а человек к ней не готов.

-А когда же вы будете готовы, Федор Михайлович? Ведь вы уж старенький.

-Ну, и что, что старенький? Любить-то еще больше тянет. В юности мечтал все силы направить на любовь, уж так вас любил, так любил! Вчера вот стал думать ​​ о любви - и так чаю захотелось!

-Федор Михайлович, бросьте вы придумывать! Если б вы любили, я б догадалась.

-А кто был ваш муж?

-Да хватит болтать! Пойдемте агитировать! Так ничего не заработаем за этими разговорами.

Да ведь она права: нас взяли в избирательный штаб не за наши разговоры!

Я женился рано, работал, сводил концы с концами – и так жизнь прошла.

Зато теперь много мыслей.

Так много, что взялся за перо.

Именно за перо, а не за компьютер.

Вот пишу – и мой почерк удивляет меня бесконечно.

Надо же, у меня есть право на свой почерк – и я это право реализовал!

Начну свой рассказ с такого признания: я любил постоянно, - но за делами забывал о том, что люблю. Другие дела казались более важными.

Например, женить сына. Это такая эпопея, скажу вам! Жена умерла, сын, вроде, пристроен – и что делать со свалившейся свободой?

Прежде всего, решил жить получше. Пошел было в гардеробщики. Платили мало, уставал.

Вот куда податься?

Тут вот Егор Иваныч, наш местный коммунист, ​​ и подвернулся. Он такой большой, импозантный - и издалека кажется, что он говорит про любовь, а не ругает власти.

Он-то и взял меня в избирательный штаб.

Раньше я думал: деньги есть – уже хорошо. А теперь мысли другие: раз люблю, значит, живу.

Вот она, моя экономическая свобода!

И раз я в штабе Егора Иваныча, так и его люблю.

За него и агитирую.

Он у нас коммунист, так что ​​ мне все его мысли примерно понятны.

А потом, он ​​ бывал и у меня дома: пачку печенья принес.

Вот какая у него жизнь! ​​ Сюда печеньица, туда тортик - вот и любим его.

Да и как не любить?

Теперь он еще и платит нам, своим агитаторам!

-Валентина Сергеевна, признайтесь, Егор Иваныч вам нравится.

-Мне не нравятся динозавры, - ошарашила она.

-Это как?

-Все мужчины старше семидесяти для меня - динозавры.

-Странный образ мыслей! Да вы только присмотритесь к нему! Он изящен, причем его изящество полно затаенной грусти. Он ведь тоже, как все мы, мужчины, никогда не любил, сколько хотел.

Все говорил себе: «Потом когда-нибудь буду любить, сколько хочу, а сейчас работать надо». Это человек долга!

А скажите, неужели вам не было бы приятно, если б я сказал, что люблю вас?

-Мне было бы приятно, если б вы любили во мне не бабушку, а женщину. Боже, какой вы баламут, Федор Михалыч!

Да я уверена, вы и жену-то свою не любили!

-Я любил ее!

-Что-то не верится! ​​ На самом-то деле, всех женщин, каких вы только знали, вы любили понемножку, в охотку, в свое удовольствие. Вы любили для себя, а не для них!

-И откуда вы все это знаете? ​​ Вы слишком суровы!

-С вами, мужиками, иначе и нельзя.

Думаете, я не слышу ваши разговоры с женщинами?

Как вы убеждаете каждую женщину, что голосовать надо за Егорова!

-Что ж тут такого?

-Вы говорите с ней так, будто вы ее любите.

-Но разве я не прав? Иначе она не проголосует, за кого надо. Меня за это поставили в активисты и премировали.

Вот я вижу женщину - и вдруг мне чудится, что я ее люблю. Я и говорю ей нежно-нежно «Проголосуйте за Егорова», как если б шептал ей «Я люблю вас». Это мой творческий метод, я так работаю.

Вы думаете, я хочу особых женщин, особой любви? Да нет. Я вот чайку с вами попил - и мне хорошо.

Конечно, вам обидно, что я дедушка, а не мальчонка какой, - но тут уж ничего не поделаешь.

Ну да, на камасутру какую меня не хватит, зато я трепетно прижмусь к вам. Что ж тут плохого? Иные годами об этом мечтают, а вам это дается так просто!

-Но кто же вас такому научил, Федя?! Чтой-то за игривость ума такая?

-А что тут ​​ плохого?  ​​​​ Сейчас правительство выдает каждой пенсионерке по мужику, а если она еще и хорошенькая, то мужичонку присылают прямо на дом - и он шепчет:

-Я люблю тебя, Валечка!

Тут я шутливо прилег на ее грудь и грустно сказал:

-Простите, но я - стажер: у меня пока что еще не все получается.

Но вы же меня научите, так ведь? Вы же меня плохому не научите?

-Хватит, Федя! ​​ Мне надоело.

Ей надоело! ​​ А мне поговорить не с кем – и приходится с самим собой: пишу.

Вот написал всего одну страницу – и вижу, что писать противно, что любая «литература», даже моя, обрекает на одиночество. Я, чудится, теперь не живу, а пытаюсь придать своему одиночеству письменную форму.

Пишу топорным языком 19 века, потому что думать могу только на нём. Не потому ль я так глуп, что знаю только язык разговорный, самый примитивный. Что делать! Язык Тургенева мало подходит равно, как для рабочих, так и дружеских отношений.

Прежде я жил совсем в другом мире; наверно, моих фантазий, как и сейчас, - но всё-таки другом. Вот иду я с ​​ Валей по улице - и это уже страшно интересно. Больше ничего, собственно, и не надо. Почему мы пережили эти бурные годы, почему ещё помним друг друга? Откуда эта моя радость жизни, ведь её не было раньше? Или впал в детство?

Только сейчас свободен и, наконец, предался самопознанию. Должен понять, что же я такое.

-Федор Михалыч! Это Егоров. ​​ Ты не заходил к Васильевой?

-Она ж, по-моему, депутатка, великоросска.

-Из партии ее выперли, сидит без работы. ​​ Так что зайди. Может, твой передовой метод поможет.  ​​​​ Как бы случайно поговори.

Всю жизнь мучило желание большой, настоящей любви – и вот она пришла! Выглядывает ​​ хитро, исподволь: теперь предчувствие любви не мешает работе.

Во мне погиб Тургенев. У него была возможность жить любовью, ведь он – дворянин, а мне-то приходилось ишачить всю жизнь.

Я и сейчас влюблен, но не тороплюсь выяснять, в кого. Люблю тихую, доверчивую безнадежность нашей любви. Подойду к ее дому, посмотрю на ее окна – и возвращаюсь домой.

А почему нет? Мне же хорошо. Не хочу ее называть, поскольку это убьет романтизм. Не пойму, почему прежде не женился на ней.

Не мог понять женщин, а теперь выдерживаю их в любых дозах. Это и есть любовь – когда ты просто ждешь и тебе уже хорошо.

Что просыпается во мне? Разве не чувственность? Но это уже очищенное желание; так и подсолнечное масло бывает очищенным. Уже не путаю женщин, не обещаю им больше, чем могу, но люблю бережно и всех. Вот он, утонченный, редкий свет.

Мучительно ждал, когда они начнут понимать меня, а ведь надо было понимать их!

Какие чувства! Разве надеялся понимать их? ​​ 

Я, кажется, романтичен. Наконец-то! Я, наконец-то, изящен, на своем месте, при деле; ко мне вернулась доверчивость любви.

Меня поражает, что женщины после моей агитации ​​ непременно голосуют за Егорова! Вот оно, проявление взаимности.

Говорю о работе, а думаю только о них. Наверно, это оптимальный вариант.

Мне, чтобы стать философом, пришлось постареть. Иным это дается сразу, а мне – ценой всей жизни.

Согласитесь, страшная цена за открытия, но лучше поздно, чем никогда.

Всегда хотел любить возвышенно и смело, но не было возможности: то работа, то семья.

А скольких бабушек я привлек к работе в нашем избирательном штабе! У всех пенсия небольшая, а поговорить всем хочется. Моя задача, как главного активиста – подвигнуть их на мечты.

Вот моя форма любви к женщинам: я работаю с ними. Им добавка к пенсии, а мне – еще и моральное удовлетворение. Этот порыв помочь женщинам, любить их чрезвычайно преобразил меня.

Я никогда не был порочен, ​​ зато порывист и смел.

Это юношеская любовь вернулась во всем очаровании!

И в молодости женщины волновали, но сумбурно. А тут появилась какая-то легкость, очарование, порыв! Я стал изящней и доверчивее, а главное, теперь уверен, что их люблю.

Вот она, свобода: у меня наконец-то мои чувства и переживаю их, как хочу и сколько хочу. А прежде такого не мог себе позволить.

Но мое желание любви путают с силой самой любви.

Почему именно сейчас пришли этот дар, это счастье, это понимание? Почему не раньше, в 20 лет, когда сил на самом деле было много?

Но эти силы еще были против меня, еще разрушали меня – и понадобилась жизнь, чтоб я заметил и понял их.

Таинство любви – в том, что ты сам не против себя.

Кто же прожил мою жизнь? Неужели я?

Но какую же подходящую работу я нашел! Мне нужны встречи, не должен остывать от них – и как хорошо, что именно встречи стали моей работой!

Я элегантен, хоть и стар. Я очарователен в своем стремлении всем нравиться, но на самом деле это моя работа.

Пока я был молод, ​​ женщины не давали счастья. Скорее всего, потому, что сами его искали. Сами слишком надеялись на него!

Я, казалось, отдавал любви всего себя, а надо было отдавать то, что нужно. Зачем им мое стоянье под окном и робкие поцелуи в подворотне? Теперь звоню всем подряд, приглашаю на свидание, а на самом деле в наш предвыборный штаб. Шеф называет это «самой передовой технологией».

Все-таки, любовь не может быть делом. Я ведь не дворянин какой. Зато любовь – лучшее приложение ко всякому серьезному делу.

Я пробовал привлечь к работе в избирательном штабе и одноклассниц, но ничего не получилось: ​​ слишком ​​ всех разбросало! Татьяна Григорьевна стала артисткой и где-то там гремит; Наташенька подалась в террористки и «мочит» за большие деньги; Верка поперлась в науку и заседает. Так что все работают.

Поехал к Татьяне прямо на спектакль, вручил цветы, а уже в гримерной уговорил голосовать за моего. Насколько она стала мягче! В школе у нее была грубая, мальчишеская улыбка, а теперь такая дамчатушка, что обнять хочется.

Верку и Наташку не найти.

Зато есть Валя!

Удивительно, что, хоть такие желания у меня были и прежде, они никогда не соблазняли меня. Только пустившись в воспоминания о любви, понял, насколько они увлекательны.

Что же я открыл? Нет, не любовь к людям, не любовь к богу, не любовь к искусству, но желание понять женщин, которых я любил.

Почему это желание не было столь сильным, когда мы на самом деле встречались и были молоды, почему тогда я был холоден и больше думал совсем о другом? Мне казалось, все эти беседы с женщинами - только болтовня, ни к чему не обязывающая.

Во мне столько изящества и силы, как никогда. Разве не естественно, что теперь на пенсии наконец-то могу любить всей душой? Только теперь я – поэт, – и не стыжусь сказать об этом прямо.

Если прежде насколько позволяли силы, был поэтом тела, то теперь души: больше грубо не тащу в постель, - но лишь вежливо говорю о любви.

Но все больше затягивает желание сделать женщинам что-нибудь приятное. Проголосовать за Егорова - ​​ разве это неприятно? Ведь ты голосуешь за свое будущее.

Так я люблю женщин: и им приятно, и мне.

Любить сейчас!

Потому что не любил никогда.

Но любить, чтоб работе не мешало.

Открыть в себе любовь, найти ее – и так создать себя. Потому прежний «я» больше мне не нужен.

Разве я стар, разве я умер? Хочу не вернуть молодость, а просто увидеть ее, хоть немножко почувствовать.

Войти в те же образы, что когда-то радовали.

Прежде ​​ было не до любви, потому что ​​ не мог найти работу по мне.

А сейчас часами с удовольствием ​​ болтаю. Это и работа, и вся моя жизнь. Говорю, говорю, говорю – и уже голова кружится.

Старость – это и расцвет. Вступил в предвыборный штаб, агитирую, а заодно и о любви вспомнил. Забавно! Деньги заколачиваю, а ощущение, что влюблен.

-Ты знаешь, Валечка, - вспоминаю я один наш разговор, - ​​ теперь я не просто засыпаю, но на меня нисходит тишина. Именно так. ​​ Теперь мне страшно не проснуться, не прожить завтрашний день.

Или возраст такой, что начинаю бережно думать о женщинах?

Когда я понял, что не только работаю, но и люблю, мне сразу стало легче.

Может, что-то назвал не так, но то, что чувства есть, это точно.

Прежде не осмеливался верить, что такие чувства бывают. Если б кто-то подсказал! А то прошла целая жизнь, пока я сам догадался.

Позвонил:

-Валя, где ты там?

-Я плачу за квартиру.

Почему всю жизнь не было времени любить? Я ведь работал в школе, где полно женщин, но они всегда оставались только коллегами.

Сил не хватило, что ли? Странно. Я ведь не был шахтером, не стоял в горячем цеху.

Я почему-то подозревал, что женщины претендуют на всего меня - и был с ними предельно осторожен. Вот это теперь и осуждаю в себе! Надо больше страсти, тем более что время на это есть.

Говорю себе:

-«Только немножко любви, только чуточку!».

Вот шепну самому себе ​​ - и так душевно ​​ получается!

Часто забуду, что говорю с избирателем, - и говорю только как с женщиной. Тут-то я и оказался незаменим.

Но разве не так я любил всю жизнь? ​​ Я ведь, с кем попало, говорил о любви и думал, что любил!

Мне было мало нормальной жизни - мне надо было ее поправить, надо немножко подурить, - но так, чтоб было самому интересно.

-Где вы, Федор Михалыч? Это Егоров беспокоит.

-Сейчас я дома.

-Вы выходили на работу?

-Конечно.  ​​​​ Сейчас Валентина заплатит за квартиру – и опять пойдем.

Разве не чудесно, что дожил до таких открытий? Во мне умер дон Жуан.

Я понимаю это - и мне приятно.

Приятно и рассказывать о себе, хоть не знаю, кому. Наверно, одной из тех, кому уже о себе рассказывал. Пусть эта книга будет без претензий!

Иной буклет мод, переполненный зазывными позами, обещает все, но не дает ничего.

И пусть в мою любовь придет легкость! Вот чего не могу простить ни Тургеневу, ни Достоевскому: их любови перегружены, у их персонажей слишком выпирает работа любви.

Как они неправы!

Я выбрал совсем иной путь: никогда не говорю просто так с женщинами, ​​ - но стараюсь придерживаться литературных традиций. Тогда ​​ мне чудится, ​​ будто я все еще работаю в школе – и меня еще не выставили на пенсию.

Еще в юности одолевала мысль, что талантлив: чудилось, одарен редким желанием любви. Где-то до сорока лет верилось, что мир это оценит, что бесценно уже само мое желание любви.

Вот мне 60, мне кажется, я много любил, - но теперь мне хочется понять, кого же я любил на самом деле. Почему моя любовь ушла столь бездарно, столь бесследно?

Пока что свою задачу сформулирую так: мне надо отказаться от устаревшего знания женщин и попытаться заново понять их.

Только бы успеть! Меня зачем-то пугает мысль, что не успею выразить свою душу.

Нет, я ее выражу, - но кому? Валентина Сергеевна явно не подходит! Я еще буду с ней пить чай, но больше не обниму.

Прежде, когда их обнимал, они удивленно спрашивали:

-Ты что задумал?

- а теперь эти же самые женщины благодарно улыбаются.

Я всегда был только для души, даже если со мной спали. Если мне и отдавались, то из самых несерьезных резонов; они не видели во мне мужчину! Понадобилась вся весомость моей старости, чтоб они, наконец, прозрели, чтоб мои чувства воспринимались адекватно и достойно, чтоб я расцвел в этой прелести поздних чувств!

Прежде жена убеждала, что счастлив, но я не верил этому; теперь счастлив на самом деле и убеждаю в этом других.

Тут он вспомнил, ​​ что вчера как бы случайно обнял женщину, - и она была рада.

-Да кто ж это? - задумался Федор Михайлович и ​​ уточнил по бумажкам:

-Анастасия Григорьевна ​​ Полянская! ​​ Так она еще и живет в доме напротив!

Уже на следующее утро он пришел к ней домой.

-Федор Михалыч, но почему вы мне все это рассказываете? Я и так проголосую за Егорова.

-Вы не поняли, Анастасия Григорьевна! Я до того счастлив, что хочу рассказать об этом другим.

-А что вы так счастливы?

-Да вот смотрю на вас - и мне хорошо.

-Спасибо! – то ли усмехнулась, то ли улыбнулась она. - Вам чай или кофе?

-Давайте кофейку с вами за компанию.

А вы вспоминаете, как кто-то тридцать лет назад влюбленно посмотрел на вас?

-Тогда я не замечала таких пустяков: я работала на двух работах. А вот пятьдесят лет назад на меня, действительно, смотрели «влюблено».

Правда, тогда я обижалась!

-Это почему?

-Тогда меня пугало внимание мужчин, зато как приятно сейчас! Эти влюбленные взгляды вернулись ко мне!

Где вы работали, Федор Михалыч?

-В школе. Русский язык и литература.

-Вы знаете, это чувствуется. Я-то всю жизнь оттрубила бухгалтером.

Разве я изменил?

Да мне просто интереснее мечтать именно с этой бабушкой.

Вот как много дали мне ​​ избирательницы моего округа! Что же главного я понял из этих разговоров? Да то, что всю жизнь мечтал о женщинах. Им обязан своими мечтами, своей развитой фантазией; так что люблю их, потому что есть, за что. А раз их люблю, то с ними и работать легче. ​​ 

Потому и на службе расту! ​​ Еще эта избирательная компания не кончилась, а меня уже на другую пригласили.

Кажется, невольно я объясняю, что Егорова и его политическую платформу нельзя не любить.

Теперь я уверен, что женщин надо очаровывать не мимоходом, а до конца. Вся моя жизнь была методической ошибкой, которую пора исправить!

Сейчас мне 60, но еще в 40 почувствовал, что начинаю понимать женщин. Они как-то сразу стали ближе. Почему это понимание свалилось так поздно: вместе со слабостью, с сердечной недостаточность? Я уже стар для того, чтобы любить, – и именно теперь грохнуло понимание. Как гром среди ясного неба.

А если меня положить на женщину и, желательно, молодую? Забьется мое сердце чаще?

Как же я любил прежде?

Скорее всего, я просто не торопился любить.

Почему?

Мне казалось, такая спешка унизит и женщин, и меня, а главное, еще не пришло время деятельной любви.

Я часто думаю, ​​ откуда у меня эта новая жизнь.  ​​​​ Кажется, ее ​​ дал образ: мне приснилось, что умираю в объятиях прекрасной женщины.

Может, даже и богини.

А что, неплохая мысль.

Впервые я задумался о высоком в любви, мне почудилось, я окружен какой-то особой атмосферой счастья. ​​ Это же надо, как поздно нежность проснулась во мне! Эти тихие долгие исповеди с избирательницами – это же чудесно! И зарплата идет, и душе хорошо. Вот она, свобода: можно делать то, что нравится, – и тебе еще за это заплатят!

Но не все так просто. Сегодня с утра лежу долго с одной мыслью: меня никто не любит! Эта мысль делает таким слабым, что не могу встать. Потом долго говорю по телефону с Валентиной Сергеевной, раз нам вместе идти на агитацию, – а искры все нет, желание жить так и не приходит.

-Анастасия Григорьевна! - звоню. - Вы узнаете меня?

-Конечно, Федор Михалыч. Что с вами?

-Можно к вам зайти поговорить?

-Что-то случилось, Федор Михалыч?

-Мне что-то грустно.

-Приходите.

-Купить что-нибудь к чаю?

-Не надо. ​​ Без церемоний.

И вот Зубакин в гостях.

-Вы знаете, какое я сделал открытие? Я стал уважать женщин!

-Что вы на себя наговариваете! ​​ - Анастасия Григорьевна испуганно замахала руками.

-Я вам точно говорю! ​​ Я недооценивал в ​​ женщинах людей. ​​ А ведь женщины - это интересные люди, прежде всего!

-У вас, вроде, температура. Вы спали-то в носках?

-Забыл.

-А вот и видно! ​​ Давайте-ка сейчас чаю с медом.

-Не откажусь. ​​ В прежней жизни было мало меня истинного; так что теперь в мою жизнь возвращаю истину и мысль. Мне вдруг показалось, как было бы странно лежать на женщине, которую ты хотел тридцать лет назад!

-Вы не делайте этого - и вам не покажется. ​​ Вы что-то расшалились. ​​ Может быть, вам и коньячку немножко?

-Если можно, Анастасия Григорьевна! ​​ Простите, мне хочется помечтать – и под коньячок это получится лучше!

Сегодня я так размечтался! ​​ Мне почудилось, будто я встретил ​​ необычайную женщину. И вот я сам еще не уверен, что хочу ее, зато таковы уж законы жанра: они ​​ – за близость.

Рассказать ей, как мне почудилось, ​​ будто я целую ее и этому искренне радуюсь?

Я хотел эти губы – и вот они! Провести по ним нежно пальчиком, посмаковать их языком – и все, все вспомнить!

-Что ж вы такое рассказываете! ​​ Что-то расшалились. ​​ Температуру померяем?

-Можно. ​​ Простите, больше не буду так откровенно мечтать.

-Мечтайте!  ​​​​ Простуда пройдет быстрее.

Начинаю общаться со своими воспоминаниями ​​ – и что? Они все лучше, чем о них думал. Я научился с ними говорить.

Прежде я как-то бестолково торопил события, а теперь, когда спешить некуда, болтаю без устали. Вот она, огромность Слова! Больше не страдаю от невысказанности чувств, излагаю их подробно. Собственно, учу самого себя понимать, что же я такое.

Причём, бумага - это только краткий дневник, конспект того, что говорю в жизни. Зачем говорю, почему мне приятно так много говорить с женщинами именно сейчас, когда физической близости уже не нужно?

А может, нужно?

Может, очень даже нужно?

Попробую, но после избирательной компании.

Вот выдадут премиальные – и я попробую.

Скорее всего, меня захватывает сам процесс разговора с женщиной: я начинаю понимать себя, только когда подробно излагаю ей свои чувства; тут начинаю понимать и свои чувства, и всего себя.

Не просто говорю с ней, а ее люблю.

Вот мы обняли друг друга - и так застыли пред самой вечностью. Неужели мы нежны только потому, что скоро умрем?

Мне ​​ вдруг почудилось, что смерть придет на закате, тихо, торжественно и даже чинно.

-А вы не изменили мне случайно, Федор Михайлович? ​​ Коварно улыбнулась Валентина Сергеевна.

-С чего вы взяли?

-Так просто.  ​​​​ Вы знаете, что у вас репутация любителя бурных сцен?

-С чего вы взяли?

-Так о вас говорят.

-Что еще обо мне говорят?

-Что вы превратились в болтуна.

-Да? - теперь уже улыбнулся я. ​​ - Но и на самом деле! ​​ Коснуться ​​ ее руки, осторожно поцеловать – что может быть чудеснее! Но раньше, почему прежде не видел этой красоты?

Любить – это обожать. Я хорошо таю в разговорах о любви, люблю женщин уже для них, а не для себя.

-Вы уже говорили это многим! При этом вы так никого и не обняли!

-Тем не менее, ​​ я много мечтаю об обладании.

Правда, сейчас, рядом с вами, я не знаю, где же они, мои мечты.

-Но почему?  ​​​​ Обнимите меня! ​​ Если вам скучно просто так, обнимите по работе.

-Пойми, Валечка! ​​ В нашем избирательном штабе так много женщин!  ​​​​ Сразу ​​ сориентироваться ​​ в них трудно. Я вхожу в их интересы, стараюсь помочь с работой.

-Федя, да что с тобой! ​​ У тебя другая бабушка!

-А что тут удивительного? ​​ Наши ​​ избирательницы такие. ​​ Ведь иная бабушка и ходит-то с трудом! ​​ 

Больные, измученные, - такими они достались нам.  ​​​​ Мы лечим их души – вот в чем наше запоздалое призвание!

-Вам не показалось, Федор Михалыч?

-Какое «показалось», если сам Егоров об этом сказал. При всем штабе! Я, говорит, благодарю вас.

Да, я - не врач, но мне дано лечить души женщин. ​​ Думаете, это легко?! ​​ Иных так разнесло, что в два раза не обхватишь. А ​​ другие до того иссушились, что щепки – и уже никакая любовь их не откормит.

Иной бабушке я расскажу про любовь, нагоню трепету, а ​​ она: «У тебя пенсия маленькая!».

-Но зачем вам все это?!

-Да как «зачем», ​​ Валентиночка вы моя Сергеевна? ​​ Посмотрите внимательно: у меня глаза блестят. ​​ Мне теперь жить интересно! ​​ 

Знаете, какую я ​​ открыл ​​ закономерность? Меня любят именно те женщины, которые когда-то меня отвергли. Словно б им понадобилась вся жизнь, чтоб меня оценить.

-Что за фантазии!

-А я вам говорю! ​​ Юность возвращается, но уже со значительными поправками.

Более того: я их воспитываю своей любовью.

-Идите домой! ​​ Я уже устала. ​​ Федор Михалыч, как вы мне надоели! Если б вы только знали.

Так я ей, видите ли, надоел! Это уж слишком.

Но что со мной? Что за приятная определенность обрушилась на мою душу? ​​ Будто очнулся на старости лет – и предо мной ясно встала вся красота моих отношений с женщинами.

Чудится, они безнадёжно опоздали, но приди они раньше, как бы заработал на жизнь?

Тогда эти чувства помешали бы мне.

Прежде все эти разговоры казались ненужной «воспитательной» частью, а теперь выразить себя в слове – да что может быть лучше?

Теперь красота ​​ женщин ничего не разрушает во мне.

Раньше моя любовь унижала меня, потому что любимыми обладали другие, а теперь – теперь любовь окрыляет.

-Господа хорошие! - Как всегда, Егоров начал свою речь весьма необычно. – Выборы не за горами, так что старайтесь. ​​ Я вас распределил по кварталам – и уж премиальные прямо зависят от ваших успехов. ​​ Как вы их добьетесь, мне все равно!

-А вот нам не все равно! – грозно поднялась Валентина Сергеевна. – Мне вот соседка пожаловалась, что Зубакин говорил про любовь, когда убеждал голосовать за вас. ​​ Зачем нам такой человек? Да он позорит всю нашу коммунистическую партию!

-Да что ж он такого сделал? - Егоров ​​ даже обиделся. – Наша партия приглашает его уже в третий раз, потому что этот человек отдает всю душу нашей трудной работе.  ​​​​ Да мне все равно, о чем он говорит с моими будущими избирателями.  ​​​​ Мне важен электорат!

-Значит, вам важен результат, - ​​ строго сказала Валентина Сергеевна, - а какой ценой он достигнут, вам все равно.

-Да, мне все равно.

-Что это с вами? - Егор Иванович Егоров даже вежливо улыбнулся. – Вы же всегда ходили в его любимых женщинах.

-Он мне надоел.

-Вам понадобилась вся жизнь, чтоб понять это! Вы что, отказываетесь работать с ним в паре?

-Нет. ​​ Я только говорю, что я от него устала. ​​ Мне надоели его выходки.

-Зачем вы выносите этот личный разговор на общее обсуждение?

-Потому что вы все считаете, что я его любовница.  ​​​​ На самом деле, он крутит роман с Полянской, а не со мной.

Тут уже возмутились все.

-Слушай, Валентина! – мрачно отчеканил Василий Петрович Щикачев, бывший стекольщик. - Да ты прямо страшный человек. ​​ С тобой и поговорить нельзя!

Выступил и сам Зубакин:

-Дорогая Валентина Сергеевна! Клянусь четой и нечетой: я никогда не претендовал на близость с тобой.

Егор Иванович Егоров ​​ горячо попросил:

-Об этом поподробнее, Федор Михайлович! Расскажите, что вы думаете о красоте.

- Егор Иванович! ​​ Дело в том, что с возрастом для меня красота стала чудом. Я сам не понимаю, почему прежде я не принимал в женщине этого трепетания жизни!  ​​ ​​​​ Женщина казалась мне портретом, ​​ живописью, жанром, - и ожила она почему-то только сейчас.

Только сейчас я готов ее любить.

И я люблю ее, но, так сказать, без отрыва от производства.

-Это-то нас всех и поражает! – Егоров высказал общее мнение. – Но что касается нашей бесценной Валентины Сергеевны, то, признайтесь, ее неотразимость не только в том, что ​​ вы когда-то ее ​​ безумно любили, а в том, что она – ваш соратник в борьбе за голоса избирателей.

-Так я любил ее? – удивленно спросил  ​​​​ Зубакин.

-Да, у нас сложилось именно такое впечатление.  ​​​​ Вы любили ее безумно. Просто немножко подзабыли.

-Можете не поверить, но я любил свою жену.

Хотя, если вернее сказать, я гордо ждал любви. Я думал, если она не придёт, то ей же хуже! Жизнь прошла, а ​​ она так и не пришла. Что ж, решил я, тогда я попробую сам её найти. Лучше поздно, чем никогда.

И что? Я нашел ее, когда стал работать в вашем избирательном штабе! Да здравствует коммунистическая партия Советского Союза!

Вот почему я так люблю свою новую работу!  ​​​​ Именно здесь, с нашими избирательницами, я расправляю крылья, здесь и разворачиваются мои сердечные истории, частично выдуманные, частично пережитые со всей болью, но всегда интересные не только для меня.

Попробую сформулировать более строго: ​​ со смертью жены я потерял всё, что у меня было, я не понимал, что со мной, - но вот пришла любовь и спасла меня.

Собственно, именно этого я от неё и ждал.  ​​​​ Без этой простой мысли разве бросился б на поиски чуда?

-Да врет все он, - заявила Валентина Сергеевна. – Сколько раз говорил, что работает только ради денег.

-Валя, ты не права! – окрыленно возразил Зубакин. – Это мне сначала только казалось, ​​ что работаю из бедности, ​​ - но когда работа в избирательном штабе стала получаться, ​​ я понял, что моя работа очень нужна, что это не просто работа, а призвание.

Не скрою: когда я говорю с женщиной, мне кажется, что я ее любил! ​​ Мне потому ​​ так легко работать, что, чудится, ​​ все мои бывшие возлюбленные живут в моем микрорайоне.  ​​​​ Словно б в моих отношениях с женщинами нет обрывов: я продолжаю желать тех, которых имел.

Так что живо ощущение, что книга моей жизни остаётся моей.

Правда, она подрастрепалась, и надо аккуратно подклеить корешок. На то, видно, мне и старость, чтоб этим заняться.

Я взялся за эту работу - и что же? Я будто лечу! Так мне хорошо.

-Что ж, господа хорошие! - Егор Иванович приосанился. – Среди нас есть и поэт.

Пока его не все женщины понимают, - он многозначительно, но и осуждающе кивнул в сторону ​​ Валентины Сергеевны, - но какие наши годы!

Хватит расслабляться, все – на работу!

Цели у нас ясны, задачи определены. ​​ За работу, товарищи!

Дома с печалью на сердце он записал:

Или люблю их потому, что чувственное оставило меня? Даже приди из юности эта девушка, даже ляг она рядом, я б ничего не стал с ней делать.

Боже мой, какая дура эта Валька! Как хорошо, что сорок лет назад я вовремя унес ноги.

Никогда больше не поверю, что я ее любил.

Но с чего началось мое теперешнее счастье?

Всё началось с того, что я увидел себя в зеркале. И не как обычно, мимоходом, но мне приходилось по работе (я ​​ тогда распространял герболайф) ​​ всматриваться в свои черты.

Этот человек показался мне красивым, - и я почему-то никак не мог примириться с фактом, что это я. Желание любви давно ушло, я чувствовал себя великолепно спокойным – и тут мне захотелось сделать мой покой ещё более осмысленным. Может быть, мне просто надоел мой покой?

Я стучался в квартиры клиентов нанявшей меня фирмы, а среди них было много женщин.

Я ​​ смотрел на них – и не мог понять, почему мне так хорошо.

А хорошо было потому, что я больше ничего не ждал, ни на что не надеялся.  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

До сих пор ​​ мне было особенно хорошо с Валентиной Сергеевной, ​​ но в ходе дискуссии стало ясно, что эта любовь ушла и больше не вернется.

Что же главного в моих мечтаньях? Разве не тот покой, что приходит из внешнего мира, из душ женщин? ​​ Словно б возлюбленная из моей юности вот-вот вернется.

Словно б я ​​ встречаю ​​ тех, кого я когда-то любил.

Смотрю в её лицо – и не могу его забыть, и вспоминаю, что её любил.

Может, ​​ неприлично понимать такое после прожитой жизни?

Почему я ​​ забывал этих женщин: разве не только для того, чтоб вспомнить?

Или потому, что я почувствовал дыхание смерти?

Тогда мне тем более важно умереть на этом порыве, на крыльях этой страсти.

Любил ли я их?

Наверно.

Но скорее всего, нет.

Они приучили к каким-то не моим чувствам - и я прожил с ними всю мою жизнь. И раз они не мои, эти чувства, то почему прежде не мог от них не избавиться?

Сразу две ​​ знакомых бабушки умерли в прошлом году одна за одной - и я стал бояться, что они все вот так запросто покинут меня. Проводил их не в могилу, а в вечность, но моё самолюбие уязвлено: я понимаю, что ничего в них не понял.

-Ты где, Михалыч?

-Простите, это кто?

-Это я, Валя.

-Валентина Сергеевна?

-Да, я. ​​ У тебя, что, роман с этой Полянской? Я ей башку оторву.

-Слушай, Валентина! Ты мне надоела.  ​​​​ Ты знаешь, ведь есть какие-то пределы всем твоим выходкам! ​​ Мы проработали вместе две избирательные компании, и эта, знаешь ли, - последняя. ​​ 

-Михалыч, давай все забудем! ​​ Приходи, попьем чаю – и все уладим.

-Зачем ты меня прокатила при Егорове?! Кто тебя об этом просил? Слушай, Валя! Успокойся – и больше мне не звони.

-Ты не знаешь, что это за дура, твоя Полянская! Она всем растрепала, что ты у нее мерял температуру и пил ​​ коньяк.

-Ну, и что? ​​ Что тут такого?

Может, потому ничего не получилось с женщинами, что думал о них мало, даже когда был с ними в интимных отношениях; я не желал им добра, я и тогда думал только о себе.

Конечно, жизнь была тяжела, я решал свои проблемы.

Наверно, не любил их ещё и потому, что любовь только добавляла проблем. Но теперь эта позиция кажется мне ограниченной. И что не полюбить? Неужели это помешает? И больше: теперь чудится, раз не любил, так и не жил.

Конечно, это глупо: так думать, - но всё-таки это мои мысли, - и мне самому очень нравится, что я так думаю. Я прямо-таки стал картезианцем: мыслю - значит, существую.

Но как я пришёл к таким мыслям? Прежде даже не мог и помыслить решиться понимать себя. И страх понимать себя, и простое желание - его тоже не было.

Почему? Не потому ли, что любил женщин бездумно?

Я не думал, когда любил, - и вот стал дураком. Пишу, по крайней мере, ​​ для того, чтоб опять хоть что-то понять в себе и в жизни вокруг меня.

-Егоров будет бороться за ваши социальные льготы. Вы сами это знаете.

А давно ли я говорил:

-Фирма гарантирует высокое качество продукции. Не сомневайтесь.

А она:

-Да что вы мне лапшу на уши вешаете! ​​ Послушать вас, так мы в раю.

-Мы не в раю, но мы вам поможем. Вы спешите?

-Это вы о чем?

-Если вам неудобно говорить дома, зайдём в кафе. Это не входит в мои служебные обязанности, но мне просто приятно с вами.

И уже в кафе объясняю, что моя ошибка в том, что не придавал любви особого значения, любил кое-как, «для души», для каких-то там порывов. Любил, потому что любили все; потому что интересно; потому что и подурить хочется...

И ещё тысячи таких пустых «потому что»!

-Но так любят все! - возражает она. - Все любят только свои фантазии, а не реальных людей.

-Но не всем это так легко сходит с рук! – грозно объявляю я.

Я уже заказал два шницеля и морально готов к долгой дискуссии.

-Вот работаю с женщинами – и мое прошлое, мои чувства постепенно возвращаются ко мне, - откровенничаю я по работе. - ​​ Всё, что ​​ недавно я по глупости считал моим, предстало чужим, причём с неоспоримой ясностью, - а ведь прежде в моих чувствах не было и намёка хоть на какую-то ясность! Да я вижу, что не любил!

-Да, вы не любили! – соглашается она. – Кофе лучше экспрессо.

-Я не любил по самой простой причине: ничто в этом мире не говорило, что в нём есть место и для любви. Хочешь - люби, а хочешь - нет - вот логика этого мира, и я вполне её усвоил.

Поэтому я всегда казался холодным и бездушным, - и на самом деле, я оттаивал очень редко: в женских объятиях, в редкие минуты просветлений, - ​​ но даже и они никак не были связаны с любовью.

-Примерно то же было и со мной, - неожиданно отвечает она. - Если я и любила, то любовь не несла ничего нового, но лишь подтверждала холодность и чуждость этого мира.

Так что, если б я взялась подводить итоги, они б получились не менее грустные, чем у вас. Поэтому мне и не хочется их подводить.

А ​​ вы не боитесь разрушить остатки доброго отношения к этому миру?

-Нет, - говорю я. - Не боюсь. Я потому и задумался о себе, что оказался на старости лет в совершенно чужом мире. Не узнаю ни этих людей, ни этих женщин. По-моему, в женщинах не стало материнского, ​​ как не стало и сексуального. Куда всё это делось, я не знаю.

-Так уж вы ничего и не ждёте?

-Да. Именно поэтому мне так хорошо с вами: приятно говорить комплименты, видеть, как вы радуетесь, как говорите, как думаете. Даже, как едите. Женщины, они очень меняются, когда они думают.

Словно б они догадываются, что думать - это свобода, это умение нравиться, это само умение жить.

-Значит, вам приятно, что я думаю? - она разрезала котлету и съела первый кусочек. - Может, вам нравится сопровождать женщин в самые ответственные моменты их жизни? Я вот решила купить шубу, но одной мне скучно. Вы меня не проводите?

-Можно! – с радостью восклицаю я. - Я не встречал женщин, которые бы не мечтали о шубе, даже имея её; уверен, что таких просто не бывает. Трагедия только в том, что те шубы, о которых они мечтают, они могут купить в возрасте, когда больше хочется покоя, чем любви.

-Это интересно, - призналась она. - Но я вас должна предупредить, что я - психолог по специальности, и работаю, хоть мне уже, как вам, за шестьдесят.

-Что за специальность?

-Психозы. Семейная жизнь.

-Так вы мне объясните всё! Как вас звать?

-Аполлинария Семёновна. А вас?

-Федор Михалыч.

-Надеюсь, не Достоевский.

-Конечно, нет. ​​ Раз вы психолог, спросите ​​ меня о чем-нибудь интересном. ​​ У меня нет тайн.

-Вы слышали что-нибудь о сексуальных фантазиях? ​​ Простите, что я вас спрашиваю, но это моя работа.

-Со мной такое бывает! ​​ Но я, кажется, благополучно забываю такие неприятности.

-Подробнее, Федор Михалыч.

-Помню, когда только они появились, эти самые сексуальные фантазии: еще в школе.

-Это вас заботило?

-Не очень.  ​​​​ Мне хотелось поскорее воплотить эту мечту. Мечту – в жизнь! Такой вот банальный лозунг.

-И что дальше?

-Можете не поверить, что прошло много лет, пока дело дошло до практики.  ​​​​ И сама практика мне не очень понравилась. ​​ Меня разочаровало,  ​​​​ что никто так мало не бережёт твою мечту, как женщины. Больше или меньше, ​​ но в близости они все были на работе; наверно, я не мог дать им того, что они ждали.

Когда мы встречались в постели, они мечтали о ​​ других мужчинах, как я - о других женщинах. Кажется, это и убивало мою мечту о любви. И вообще, я заметил, женщины куда ближе, когда видишь в них не женщин, а, скажем, товарищей по несчастью. Тогда их больше понимаешь!

-Когда вы видите красивую женщину - неужели вам это неприятно?

-Да ведь они красивы только по работе, - признаюсь я. - Если женщина рекламирует нижнее бельё, если она просто работает, она уже не женщина для меня. Так же, как и проститутка. Она может быть очень красивой, но надо быть дураком, чтоб уж слишком пылко воспринять её работу. Я вижу её бюст сто раз на дню, так что она уже не женщина, это только образ, что внушает ​​ не те мысли. А теперь уже ​​ и не внушает.

И куда она делась, этот психолог? ​​ Она не могла мне простить измены с коммунистами, потому что была сторонницей Явлинского.

Где ты, Аполлинария да еще Семеновна?

Черт тебя подери с твоими «дерьмократическими» убеждениями.

-Слушай, Михалыч, ты что, тут работаешь?

-Конечно. И мне нравится.

-У тебя своя комната? – удивленно спросила она.

-Нет. Это не комната, а избирательный штаб. Просто пока все ушли. Тебя чего принесло?

-По делу.

-Ну, давай, по какому делу. ​​ Чего молчишь? ​​ Садись, Дашка. Как живешь? Что не вышла за меня замуж, глупая? Не жалеешь?

-Скажешь тоже, Федя! Ты расхрабрился с годами! Такие вопросы. Раньше из тебя слова не выжмешь. Слушай, помоги освободить внука от армии. ​​ Ты ведь тут какой-то начальник. ​​ Так говорят.

-Надо попробовать.

-У тебя, Феденька, вид цветущий.

-Ну дак! Пойми: пенсия – это не конец жизни, а новая жизнь, совсем иная.

-Ты, говорят, стал много говорить про любовь?

-Конечно.

-А чего ты, Феденька, так задурил?

-Не знаешь ты, Дашка, ​​ что любовь – это еще и битва за меня самого, за то доброе, что еще теплится в моей душе.

-Слова-то какие, Федька!  ​​​​ Хряпнул с утра, что ли?

-Еще за год до пенсии казалось, выбираю я, а теперь вижу, выбирают меня.

Работал и в гардеробе театра, и  ​​​​ музей охранял, - ​​ но все эти подработки не приносили удовлетворения. Теперь я в центре политической жизни. Очень интересно. Эта близость большой политики, ее дыхание преобразили меня.

-Да, ты и тут - учитель литературы.  ​​​​ Полет фантазии! ​​ 

-Но прежде ​​ я не был свободен. Только работа в политике окрылила меня.

-Понятно! – ответила Дарья Николаевна. - Собственно, пенсии тебе хватает, но хотелось еще чего-то. Подумал и решил, что любви. На самом деле, полюбить не помешает! ​​ Так мой муж Коля всегда говорит: «Выпьем! Сто грамм не помешает».

Теперь кажется очень странным не любить женщин: это же так приятно!

Теперь просто посмотреть на них – уже приятно.

Я, наконец, научился любить жизнь, а из этого прямо последовало, что не могу не любить и женщин. Какая же радость просто побыть вместе! Но при этом не помешает обратить ее в свою веру: пусть проголосует за моего шефа. Хотя бы из уважения ко мне.

Агитация ​​ в ​​ полном разгаре.

-А как же ты?

-Я не любила никогда.

-И меня? – улыбаюсь я.

-Тебя, прежде всего.

-Полюби сейчас.

-Ну, нет! За юностью все равно не угнаться. Я уже другая. Хочу просто покоя.

-Надо же! ​​ А мне-то даже показалось, еще немножко – и решусь на большое чувство.

Любовь приходит поздно, ее ждешь всю жизнь, но уж если ты до конца доверился чувству, твоя жизнь приятно преобразится. Сейчас люблю возвышенно, смело, с каким-то удивительным шармом.

Да я ли это? Почему раньше я даже не чувствовал, что имею право так любить? Я любил жену, но как обычно любят жен, не больше: любил честно, старался ей не перечить, много денег не утаивал. Мои заначки были самыми осторожными.

Сейчас ​​ не боюсь чувства, каким бы большим оно ни было. Наоборот! Верю, только так и нужно любить! Раньше любил осторожно, в уголку, а теперь всему миру об этому расскажу! Вот издам книжку и заработаю!

Ведь кто только не пишет! Чем я хуже?

Я все думаю, почему пришла любовь. Просто в старости мне захотелось хоть чего-то своего.

Меня преобразила работа. Я видел много женщин, многих уговорил проголосовать за моего Егорова и в ходе работы постепенно понял, что к женщинам неравнодушен.

Все, вроде б, ушло, но на самом деле в жизни только тогда все обретает смысл, когда ничего вернуть уже нельзя. Как хорошо на закате дней открыть в себе залежи прекрасного чувства и – броситься с головой в омут любви!

По статистике мне жить всего лет пять, а с любовью надеюсь продержаться дольше. Такой вот хитрый.

-А помнишь, как я тебя сразу раздел? Только пришли ко мне, я бросил тебя на кровать!

-Я помню. Ты – молодец: платья не разорвал.

Кроме того, у меня сложилось впечатления, что все хорошие чувства должны сопровождаться хорошим обедом. Так что веду ее для начала в китайский ресторан.

Пришло время тихих бесед и дальних прогулок.

-Неужели ты ничего не помнишь? – удивленно спросила она. – Ты предложил мне пойти с тобой в кафе тридцать лет назад.

-Я предложил?! – удивленно спросил он. – А зачем это я тебе предложил?

-Потому что любил меня.

-Так уж и любил! – рассмеялся он.

-Ты так говорил. И говорил много раз, ​​ Федя. Много раз.

-А знаешь, - признался он, - ты права. Я позвонил вот почему. Ты можешь тоже подработать в нашем предвыборном штабе. Как у тебя с деньгами? Все-таки, работа на целый месяц, а если Егорова выберут, штаб еще сколько-то проработает.

-У меня на самом деле плохо. ​​ 

Зубакин просыпается среди ночи и, улыбаясь самому себе, тихонько бродит по квартире.

Так, чтоб самому себя не слышать.

Ночами он думает о жене.

Но почему я забыл? Как я мог забыть так много? Может, хотел забыть?! Разве не стоит открывать свое прошлое шаг за шагом?

И каждый раз, встречая новую избирательницу, я, чудится, встречаю старую любовь: я чего-то жду от нее и не могу спать, ​​ пока она не проголосует за Егорова.

Но ​​ вот жизнь входит в прежнюю колею – и мне кажется странным, что так волновался.

Неужели кипение души так и уйдет со мной? Разве этот порыв не достоин вечности? Только б вырваться из забвения!

Теперь вижу, ​​ что все женщины – избирательницы, и потому они ​​ красивы вопреки тому, что знают о жизни.

Почему нам так хорошо вместе?

Да не все ли равно, почему!

И все-таки мы чувствуем, что жизнь покидает нас; мы просто говорим, а на самом деле мы уходим из этого мира. Наша юность еще сидит рядом с нами, мы прощаемся не только друг с другом, но и с ней.

2009