Геннадий Ганичев
Восьмая соната Моцарта
Глава первая
Старый и больной, известный исполнитель Леонид Иванович Потехин готовился к концерту: повторял восьмую сонату Моцарта. За окном собрались сумерки, тяжко нависли над фортепьяно, а он в тревожной темноте всё играл сонату – играл так, словно б ему внимал универсум.
Звезды горели ярко, руки дрожали от счастья.
Звезды смотрели в глаза – и не утешали, а требовали играть еще. Он слышал их аплодисменты.
От усталости Потехин перестал играть, долго сидел неподвижно, потом перебрался на стоящий в метре диван.
Он провалился в сон. Ему снилось, он играет в переполненном зале, почему-то прихотливо обвитом гирляндами облаков, – и другой, очень на него похожий человек с высоты смотрит на его игру.
Белый рукав рубашки этого человека светился в темноте – и вдруг разросся в яростный огонь. Квартира мгновенно превратилась в огненный ком. Он видел во сне, что яростно отбивается от языков пламени, но они медленно его одолевают.
Леонид Иванович проснулся от ужаса и, чтобы успокоиться, бродил по кухонке: два шага вперед, два шага назад, - выглядывал в окно, - а потом старался уснуть.
Не смог.
Выбрался из дома на бульвар. Шум города вежливо отодвинулся и словно б хотел ему помочь прийти в себя.
Позвонил сын.
- Пап, как ты? Не спишь?
- Да, не могу. Сегодня концерт.
- Где ты сейчас?
- На нашем месте!
Сын звонил ему среди ночи: он знал, что у отца бессонница. Сам сын был брокером - и ему приходилось вставать среди ночи, чтоб посмотреть движение валют на Гонконгской бирже.
Дома Леонид Иванович не знал, кто он, - и эта неизвестность его мучила: он никак не мог идентифицировать себя со старым, беспомощным человеком, что вот-вот умрет. Только фортепьяно давало ему ощущение жизни. Ему даже чудилось, стоит закрыть крышку рояля, как полнота сознания покидала его – и больше: словно б его сознание больше не знало о нем, словно б оно взрывалось, а потом медленно, торжественно оседало вековой пылью по обшарпанным стенам квартиры…
Как его мучала эта естественная прерывистость жизни! Словно б какие-то ее куски переставали существовать, их отсутствие тлело далеким пожаром и напоминало о близкой смерти.
Но стоило Потехину выйти в ночь, как полнота жизни торжественно возвращалась к нему – и он с удивлением открывал в себе всю свою прошлую жизнь! Он осторожно и тщательно собирал эти осколки собственной жизни, собирал себя в человека – и у него снова появлялось желание жить.
Он стоял среди деревьев – и они со своей привычной огромной благодарностью несли ему саму жизнь. Он и сам, вытянув ладони, бестрепетно отодвинул ужас жизни, собиравшийся в тени у его ног, он жадно дышал.
Потехин любил этот кусок бульварного кольца, потому что каждый раз встречал знакомого человека.
Но кто же был этот человек?
Это был он сам, но моложе.
Леонид Иванович хорошо знал этого человека, потому что видел его каждую ночь. Да, да, и сегодня! Это он совсем недавно с высоты смотрел на его!
Вот они идут рядом, вот они слышат дыхание друг друга, а ночь так огромна и светла.
- Почему этот юноша молчит? – спрашивал Потехин себя. – Он хочет сказать что-то важное, но не решается. Или он – посланник восьмой сонаты Моцарта: он всегда со мной, всегда во мне. Он появился, когда на концертах я стал играть именно эту сонату.
- Это не просто отдых, но и счастье, - думал он, - найти себя в ночи, в другом человеке, в мире. А работа – это фортепьяно, это дыхание зала, это когда ты растворяешься в мерцающих душах, что слушают тебя. Иногда этот призрачный юноша идет рядом по тротуару, иногда чудится мне вдали, но он со мной – всегда, но он во мне – всегда. Это подчеркивает фантастичность моего существования, - но для чего? Разве я проживу дольше, чем предначертано? Или он – знак вечности?
И вдруг сознание близости счастья пронзило Леонида Ивановича: он влюблен в этот мир! И как не любить мир, когда он сейчас, в ночи, предстает огромным залом – и в нем звучит восьмая соната Моцарта?
Глава вторая
Его сын Григорий Леонидович вовсе не мог уснуть: таким тяжелым оказался день. В иные дни желание счастья особенно не давало ему покоя. Он ясно понимал, что это желание глупо, но ничего не мог противопоставить своим порывам.
Он жил один – и очень страдал от этого. Внешне, однако, он процветал: был брокером, у него водились клиенты, - но он слишком хорошо понимал всю ненадежность своего положения. Он бы хотел чего-то поспокойней! Чтобы те же деньги, но без таких волнений.
И среди всей этой неизбежной дряни жизни как он любил думать об отце!
- Или надо постареть, как папа, - думал он, - и тогда придет покой? Почему мои мысли, мои фантазии – против меня? Они мне не нравятся. Я на бирже, много работы, нервно, - а мне чудится, будто иду через чьи-то огненные улыбки. Мне тяжело работать! Или меня увлекают видения какой-то женщины, я не знаю, кто она, - но мне уже чудится, что я ищу с ней встречи. Вот мы уже встретились - и вдруг ужасные крики с улицы всё обрывают: я уже сам разрываюсь от ужаса. Такие чувства на работе, когда в голове надо держать много цифр!
Не от отца эти мысли, эти чувства?
А после работы? Почему шум в метро заставляет меня съеживаться от ужаса? Почему ощущение, что больно от других, сразу зачеркивает всё хорошее во мне? Разве мне нравится ужасаться?! Нисколько.
Все мои ужасы - не от меня. Откуда они? Есть я, а есть и мои ужасы. Как ни ясно вижу их несовместимость, во мне они уживаются и дополняют друг друга. Я только работаю, но мое сознание играет роли ужасных людей. Я привык прятать кошмары, но я устал от них.
Отец! Ему кажется, непонимание близких выросло до неба, когда он стал знаменит. Он уже и не надеется на людей, но только машинально чтит встречи с ними. Но для меня он остается единственным, остается любимым отцом. Наверняка, и его, как меня, мучают кошмары, но мы никогда не заводим речь об этом: слишком больно.
Он остановился, когда в глубине аллеи увидел отца. Два полуночника, они частенько встречались вот так, нос к носу, в заснувшем, тихом городе.
- Привет! Придешь на концерт?
- Конечно, папа. Обязательно. Ты что играешь? Напомни.
- Восьмая соната Моцарта.
- Соната? А что во второй части?
- Шопен.
- Даже так! Так ты решил повторить знаменитый концерт Рихтера?
- Да. Почти тот же материал.
- А что? – засмеялся Леонид Иванович. – Я не гениален, но тоже не кот наплакал.
Они стояли в ночи и улыбались друг другу - и их потрясала огромность этого события.
Глава третья
А утром опять выглянуло солнце. Столько радости и света было в этом послании вечности, что Леонид Иванович зажмурился от счастья. Это так радостно – жить! Само солнце, чудится, разбудило его и вежливо попросило жить и не грустить. Не грустить ни в коем случае.
Факт, что вечером предстоял концерт, делал жизнь Потехина величавой. На этот день он - король! Стоит забыть о смерти, об аллергии, о проблемах с желудком и – быть музыкантом!
В это время его сын Григорий Леонидович ехал на работу в метро. На линии случился какой-то сбой – и нашего биржевика закрутило в вихре тысячной толпы. Неожиданный прилив ужаса выдернул его из полусонного, добродушного состояния и заставил нервничать, злиться, колотиться о других, таких же, как он, растерявшихся людей.
- Я сейчас взорвусь, мне больно, - подумал он. - А еще и толкучка - обычная до метро, но сегодня особенно мучительная для меня. Мне больно, мне больно, мне больно. Что за буря поднимается во мне? Почему мне уже чудится, что среди толпы есть человек, что хочет меня убить? Вот он стреляет в меня – и я падаю на колени. Как мне вырваться из вихря жутких видений? Мне чудится, будто я кого-то убиваю.
- Просим сохранять спокойствие. Посадка через несколько минут, - этот огромный монотонный голос тяжко загружался в его сознание.
Вот людским потоком его понесло в раскрытую дверь вагона, вот толпа его закружила, сжала, потом, казалось, перевернула и снова поставила на ноги.
Глава четвертая
- Да что со мной? – Леонид Иванович нервно расхаживал за кулисами. - Весь день тихо, горько плачу об ушедшей жизни, я весь день в слезах. Зачем? Сколько раз, в грезах об этом концерте, я в ночи просыпался от страха, - но во мне начинала звучать Восьмая Моцарта - и за окном торжественно поднималось зарево - и оно отодвигало мысли о смерти.
Скорей бы работа, скорей бы спасение от ненужных, осаждающих мыслей.
По привычному знаку администратора Леонид Иванович вышел на сцену. Конферансье уже спешил ему навстречу. Потехин остановился у инструмента и, улыбаясь, посмотрел в зал. Он никого не видел, но точно знал, что в зале сидят его сын и тот юноша, его юность.
Его сын Григорий Леонидович очень любил концерты отца, потому что в зале его кошмары его не доставали; тут он был уютно укутан музыкой.
Отец стал играть – и сын растаял в нежности, словно б кто-то обнял его. В этом была и мощь музыки, и ее спасительная сила, и – нежность, нежность, нежность! Ее огромное облако обняло Григория Леонидовича и уже вежливо не отпускало до конца концерта.
Он видел чьи-то сияющие глаза – и не мог понять, куда они зовут. Что-то ему подсказало посмотреть вправо, на первый ряд балкона – и он увидел мать.
- Неужели это мама? – подумал он. – Это ее ситцевое платье. И она тут, на концерте? Таких платьев больше не носят! Неужели она не понимает? Мама, скажи, неужели мы все трое можем встретиться только здесь?
Ее глаза ответили «да».
- Кем же я был, когда играл? – привычно подумал Потехин, когда раскланивался с публикой. – Вот работа закончена, и я опять - никто, - и этот привкус небытия - как прививка яда. Всю жизнь выбираешься из этой бездны, чтоб опять в нее провалиться: иначе не почувствовать жизнь.
Что было со мной? Музыка вышла из меня и бушевала вокруг. Меня не было, был Моцарт, свет, счастье.
И опять спасла меня только музыка: я играл стенам, полю, небесам, людям, цветам, мирозданию – всему и всем! Я ушел в небеса, я растворился в мире, примирился с ним. Чувство причастности к жизни было столь огромно, что от радости я чудом не сошел с ума.
А в зале была моя юность.
- Как тебе? – спросил он сына.
- Мне понравилась.
- Тебе нравится торжественная часть наших отношений, - засмеялся Потехин.
- Это точно, - согласился сын. – На то и придумана музыка, чтоб мы с тобой всегда были вместе.
2018-2020