Геннадий Ганичев

МЕРЦАНИЕ  ​​​​ ТОЛПЫ

​​ 

- «Нежности, нежности, нежности».

Верлен.

Анна Ахматова:

На шее мелких четок ряд,

В широкой муфте руки прячу,

Глаза рассеянно глядят

И больше никогда не плачут.

И кажется лицо бледней

От лиловеющего шелка,

Почти доходит до бровей

Моя незавитая челка.

И непохожа на полет

Походка медленная эта,

Как будто под ногами плот,

А не квадратики паркета.

А бледный рот слегка разжат,

Неровно трудное дыханье,

И на груди моей дрожат

Цветы не бывшего свиданья.

- «Душа содомита могла бы пройти сквозь толпу, как ни в чем не бывало, и в глазах ее светилась бы прозрачная улыбка ​​ ребенка; ​​ ибо все зависит от невидимого принципа».

Из романа Роберта Музиля «Человек без свойств».

ГЛАВА  ​​​​ ПЕРВАЯ

​​ 

- Привет.

Это коллега Обнинская. С ней сегодня работаем. Она играет Елена Андреевну, а я - Астрова.

- Привет.

- Ты где, Леня?

- Уже еду.

- А я уже в театре.

И подождав, она шепчет:

- Если б не ты, Лёнечка, мне было бы грустно.

- Спасибо, спасибо, Леночка. Спасибо.

И ее зовут Лена, и ее персонаж – тоже Лена. Тут уж при желании не ошибешься.

Это Елена Андреевна, а я - Астров. Хорошо с ней дружить. Дружбе нашей уже лет двадцать. Пришла девушкой, а теперь у нее большая материнская грудь. В гримерной обязательно случайно прижмется, ​​ а я ей привычно шепну:

- Спасибо.

О, нет! ​​ Не расколдуешь сердца ты

Ни ласкою, ни красотой, ни словом…

А это еще кто? Я же его просил не звонить!

- Не звони мне до полночи. Я же тебе говорил, Костик. ​​ И потом, я за рулем: меня оштрафуют.

- У тебя еще нескоро работа.

- Я же тебя прошу, как человека! ​​ - чуть не кричу я. - Сейчас мне не до кого!

- Хорошо.

Отстал! ​​ Им говоришь, а они не понимают.

Вот еду в машине – и мне нравится, что я – только водитель. Не человек, не артист, ни еще кто, а только водила. Сегодня весенний день. ​​ Начало марта, а будто в конце апреля: так тепло.  ​​​​ 

И эта женщина без лифчика! Мне это неприятно.

- Вы без бюстгалтера?

- Представьте, да!

- Штраф полторы тыщи.

Астров: Красивый, пушистый хорек... Вам нужны жертвы! Вот я уже целый месяц ничего не делаю, бросил все, жадно ищу вас - и это вам ужасно нравится, ужасно...

Как я скажу эту фразу? ​​ Наверно, я должен трепетать от счастья: вот она рядом, эта красивая Елена Андреевна, мы одни – и я спешу сказать ей, сказать все сразу.

Ой, нет, Чехов мне не по зубам. Тридцать лет его играю – и  ​​​​ тридцать ​​ лет ничего не получается. Что играю с Леночкой, успокаивает.

Кстати, нам обоим за пятьдесят.

Нас очень сблизила работа над пьесой «Двое на качелях». Собственно, она стала на какое-то время моей женой. Потом нежность ушла, но мы все равно дружим. Тогда я думал, мы стали друзьями только на время пьесы, но оказалось, что навсегда.

Какое хорошее волнение. Спасибо, Антон Павлович.

Мне пришлось оставить машину аж в километре от театра – и сейчас я просто иду на работу. Иногда вприпрыжку, иногда продираюсь сквозь толпу. Такая работа – идти по улице.

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья.

Да, горят, горят… ​​ Я слежу за своими чувствами: они все – во мне, все кротко лежат на глубине души. ​​ Вернее, в помойке моей души.

Я знаю себя больше, чем хотелось бы, и потому осторожно поглядываю по сторонам: если мне кто-то нравится, я мысленно раздеваю его догола, я набрасываюсь на этого человека, как сумасшедший, - и мне не стыдно. Не стыдно только потому, что это происходит в моем сознании. Мне не очень приятны эти шалости в моей головке, но за всю жизнь я к ним привык.

Часто непонятно, какая одежда на женщинах, видно, что они равнодушны к ней - и тем более равнодушен я: такие женщины мне кажутся голыми. ​​ А вообще, очень интересно летом, когда женщины часто без лифчиков: думаешь, а что, если они и без трусов?! ​​ Обычные мужские мысли.

Элитный дом, охрана по периметру. ​​ Этот хитренько выглядывает, сейчас арестует.

Нет, не так: наоборот: ​​ я не испытываю ничего, кроме стыда и ужаса.

Да, я – такой, – и мне это страшно.

Увы, тот респектабельный «я», что вежливо сидит за рулем моей машины, не всегда меня устраивает, - но и тот я, что всех раздевает, мне неприятен.

Я сам себе неприятен, я не готов жить дальше.

​​ 

Я иду по улице, но разнузданные видения продолжают виться за моими плечами, мешают идти.

Случайно бросится в глаза ​​ нежная линия чьей-то ноги - и мысленно уже проводишь по ней губами. Потом, когда кто-то пристраивается к моему заду, вспоминаешь именно эту женскую нежность.

Нет, мне  ​​​​ не нравится эта моя грубость, - но как бы я без нее обошелся?

А разве близость – это не грубо?!

Каждый раз моя близость ​​ сопровождается приступом кошмаров - и каждый раз они поражают мое воображение разнообразием и новизной.

Уж не ради ли их самих ​​ я иду на близость? ​​ Неужто они соблазняют больше, чем плоть?

И сколько уже  ​​​​ носиться  ​​​​ со своей надоевшей похотью? ​​ 

Так это противно! Словно б другой жизни у меня не может и быть, словно ​​ б я осужден на эти кувырканья в постели!

Разве тебе мало того, что есть: сцена, солнце, жизнь? ​​ Тебе дано так много, - так будь доволен этим!

За что так и люблю свою работу: она освобождает от этих ужасов.

Именно так: было страшно, в башке вертелось бог знает, что, - а потом в душе вышло солнце и стало весело.

Я знаю, что где-то в ночи, после работы, будет близость, жар сердца и костей, костей не только моих, - но что будет потом?

Зачем эти сомнения? Мне будет с ним хорошо.

Вот я ​​ иду в театр знакомыми переулками, стараясь не смотреть по сторонам: взгляды прохожих могут переполнить неприязнью. ​​ Только ночью я могу расслабиться и идти наугад, но днем мой путь жестко выверен. ​​ Моя нежность спряталась, я даже не знаю, где она.

- Вы кто?

- Астров.

- По какому праву вы живете? Вы же – только персонаж.

- Понравилось жить – и живу.

Неужели сегодня? Но будет ли мне хорошо? ​​ Он прижмется ко мне, я его почувствую, - а потом понесу этот трепет в работу, во все, что меня окружает – и буду спасаться в этой памяти о нежности.

- А ты знаешь, что память о нежности может быть больше самой нежности? – спрошу я его, этого любимого дуралея. - ​​ Ты знаешь, как хочется вспоминать то, чего не было? ​​ И лить слезы ночь напролет о какой-то безумной любви, словно б она была?!

Он любит темные шляпы с особенным изгибом – и я подарю ему шарф в тон шляпе: чтобы он нравился еще больше. Его тонкий силуэт, чудится, выходит ко мне из рассеянной толпы.

Кажется, смотришь на него – и хочется любить.

Но особенное желание любви – когда толпа начинает таинственно мерцать, когда сам воздух, кажется, ​​ изнеженно тает на лице.

Сегодня играю Астрова в «Дяде Ване», волнение ужасное.

Или мне надо трепыхаться, вот так изводить себя?

Нет, не хочу.  ​​​​ Мне больно, больно, больно.

Опять истерия. Опять в душе ты кричишь, опять тебя раздирает ужас. ​​ Но почему?

- Леонид Николаевич, грим через сорок минут.

- Спасибо. Буду.

Мы играем, а театр не заплатил за свет. Уже за три месяца.

Вот-вот отключат. Зарплаты вовремя не выдают. Ну да, все, как везде, и все, как обычно. ​​ Принюхаться, так и фойе пахнет плесенью. ​​ Плохие, старые стены. Проветриваются помещения плохо – и в гримерной быстро потеешь. Да, я выхожу на сцену в ненадежном, дырявом мире. Здесь все кое-как, здесь старость не приносит утешения, здесь надо работать до самой смерти, потому что пенсия будет чудовищно маленькой.

​​ 

- Леонид Николаевич, у вас все же двадцать тысяч! ​​ Всего за несколько спектаклей! Подумайте: в других регионах за эти деньги работают целый месяц полный рабочий день.

Меня зовут Леонид. Леонид К-кий. Может быть, имеет смысл сказать, - ​​ хотя бы и только самому себе, - что я – известный артист. Жизнь, отданная искусству, – это про меня. ​​ 

Что еще сказать о себе? Я оказался в чужой эпохе, среди чужих людей, - и, наверно, поэтому, когда я кого-то обнимаю, даже по роли, - это меня пугает: я же так мало понимаю из того, что происходит вокруг. ​​ 

Кто-то подумает: странная логика, - но это так ответственно: прикоснуться к кому-то, - а я слишком груб, чтоб хоть за что-то ответить. ​​ И за что отвечать в мире, где ​​ растет ожесточение и противоречивость, а гармония стыдливо спряталась, чудится, навсегда?

- Подождите, Астров, подождите!

- У меня небольшое именьишко, всего десятин тридцать…

- ​​ Какое еще «именьишко»? ​​ Три штрафа за неправильный обгон не оплачены!

- Почему повысили квартплату?

- Все повысили – и вам тоже. Взносы на капремонт и вам полагаются!

Я не хочу думать об этом, а все равно получается. Прижмись ко мне. Пожалуйста, прижмись.

Через два часа спектакль – и я заранее знаю, что работа спасет от всех сомнений. Может, поэтому мне так приятно сомневаться, мучать себя, предаваться глупым фантазиям: я все равно уверен, что происходящее на сцене смоет все эти ненужные наваждения.

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья.

Или меня утешает, что по работе буду обнимать Леночку, красивую женщину, и говорить с ней о любви?

Утешает или должно утешать?

- Должно бы утешить, - думаю я, - но не утешает.

Я так думаю, а хотел бы думать иначе.

Потому ​​ что ​​ и говорить о любви ​​ - только работа.

Она – актриса, я – актер; не больше.

Осточертевшая, утомительная работа.

В юности мне нравилось прятать голову на женской груди, а теперь это кажется нестерпимо банальным.

- А где тут Чистые Пруды?

- Идите прямо.

Я вспоминаю, как начиналась моя неприязнь к женщинам: из любви к жене. ​​ 

Так противно, что я не могу сказать просто «Как начиналась моя неприязнь к женщинам»: мне надо начать с «я вспоминаю», ​​ - потому что и вся моя жизнь – только трудная роль, только какие-то припоминания текста, когда-то бывшего родным.

Моя жена! ​​ В наших отношениях мы прошли все стадии: от простой приязни до высокой страсти – и вдруг я понял, что не могу ее любить: она уже не отвечала на мои чувства. И больше: она просто не понимала их!

А еще несколько лет назад ​​ эти жемчужные зубы, ослепительная ​​ улыбка, эта кожа, эта грудь, эта попа - это все слишком поразило меня - и я приполз к ней на коленях! Я ей сказал, что не могу без нее жить. ​​ 

Несколько ​​ лет назад?!

Несколько ​​ десятилетий назад.

И вдруг она, тот же самый человек, стала мне чужой. Она отвечала на чувства, - я бы сказал, честно отвечала, - но – не мои. А чьи? Я до сих пор не понимаю. Она мечтала не обо мне, а получила меня – и мы это поняли только на третий год брака.

Она предложила мне всю себя, но все в ней оказалось мне чужим. Но тогда я не сразу подумал, что близость с мужчиной – моя судьба.

Да, до брака я был близок и с мужчинами, и с женщинами, - но не придавал значения этим отношениям: они были интересны, нужны, даже вынуждены, - но не более того.

Теперь, когда обнимаю женщину не по работе, а по необходимости (мне приходится и в транспорте ездить, и на сцене объясняться в любви мегерам), мне кажется, в этот момент она выстрелит в меня. ​​ Да, иногда мое отвращение к женщинам жжет до такой степени!

Везде много роликов, где мужики гладят зады женщин, - и женщин призывают сообщать, куда надо. А по мне, это они бесцеремонно прижимаются к нам. Это мы – жертвы, - а не они.

Она толкнет меня раз, два, три – и она не чувствует этого! Так груба, что и не женщина уже, а может, и не человек. Вот  ​​​​ она стоит напротив меня с заряженным пистолетом – и что мешает ей нажать курок? ​​ Почему она не стреляет, ​​ - ведь она очень хочет выстрелить! ​​ Почему не делает этого? – Почему вы не стреляете в меня? Забыли дома пистолеты?

Такие мысли возникают, когда идешь через плотную толпу женщин.

Но кому я шепчу это? Я иду в театр, и надо мной идет дождь.

В ​​ объятиях жены я больше не узнавал себя, я потерял свою идентичность, - а  ​​​​ она так нужна при работе над ролью!

Как бы я мог любить кого-то одного или кого-то одну, если приходится говорить про любовь чуть не каждый день с разными женщинами? Я привык к тому, что они красивы, но не могу привыкнуть к их красоте, их правильные черты лица вблизи неприятны. ​​ Да, для всех они – известные актрисы, - а для меня – исчадия ада. Я не чаю, как от них избавиться!!

- ​​ Одному богу известно, в чем наше настоящее призвание, Елена Андреевна.

​​ 

Я не уследил ту грань, за которой наступает презрение к женщине. На груди горят. В какой-то момент мне показалось, будто они меня унижают – и я уже не могу избавиться от этого наваждения. ​​ Потом, я с ними делал, как мне казалось и кажется сейчас, всегда одно и то же. ​​ 

Немножко посомневаться, для души. Опять выходи на сцену, опять эта высокая неволя! Не ​​ жизнь, а только ее схема. И всегда эта осточертевшая работа, работа без конца и края. ​​ Эта творческая неволя, а за ней – неволя любви, каких-то порывов, от которых не могу освободиться. ​​ Из одной неволи в другую – да какой смысл?

- Говорите же, говорите, где мы завтра увидимся?

Я иду в театр – и мне никто не нужен. ​​ Сейчас мне хватает того, что я живу. ​​ Если б всегда так! ​​ А то в ночи, после работы, когда я совсем один, ​​ мне вдруг чудится, что я кричу, а меня никто не слышит. И вот я все больше погружаюсь в ​​ этот кошмар! ​​ Потом он долго преследует меня - и без близости из него не вырваться.

Когда-то мне хотелось посвятить свою жизнь любви. ​​ Именно с такими мыслями я и женился. Мол, вот я буду любить – и все поймут, как это много, как это важно для мира!

Такие глупости бродили в моей юной башке.

Но разве не сбылась моя мечта? Разве мало любви в моей жизни?

- Давай, - советую себе, - сформулируй ​​ так свое кредо: ​​ осторожно: ты любишь мужчин, - а о женщинах тайком, издалека мечтаешь!

Как бы весь мир – тела – и я ​​ брожу в этих телах, - но в них себя не нахожу. ​​ Я заблуждаюсь, любя мужчин, - и все же ​​ мне надо, мне очень надо именно так заблуждаться. Мне нужен этот ужас близости с любимым мужчиной, чтоб хоть сколько-то понимать себя, - и ​​ пусть этот ужас сегодня свершится.

Сейчас мой Костька стоит у открытого окна, покуривает – и с удовольствием слушает дождь. Романтик. ​​ Мой романтик.

До меня он ​​ приохотился к наркоте, но я ему это дело прикрыл. Я поставил условие: я или наркота. ​​ Или приличная жисть в съемной квартире, или крышка гроба.

Выбирай, парень.

Да, в моей жизни много любви, хотя бы и по работе, - но у меня нет ощущения близости! Как получилось, что близости и вообще-то не стало в моей жизни? Я не заметил, как ее потерял. ​​ Только вот такие случайные встречи, как будет сегодня.

Но почему случайные? Я буквально организовал жизнь этого ребенка, он видит в близости со мной спасение и радость. Именно так! Я не верю, что он только отрабатывает квартирную плату и еду.

Или мне больше близости и не нужно? Мне нравится Елена Андреевна, но потому что она – от Чехова, она - в роли, - а в жизни я ее стараюсь не замечать; я не захожу в буфет, если она там.

И вообще, мне больше нравится любить в роли!

Вот я иду по улице, сквозь дождичек намечается солнце, последнее, уходящее солнце, - а мне почему-то приходится думать о сексе. Но почему мне это приходит в голову! ​​ Я не хочу, я не хочу, я не хочу!

Не хочу, а думаю.

Или эти мысли – знак того, что я еще живой?

Скоро гастроли – какое это освобождение! Ты – в чужой стране – и тебе просто приятно бродить по городу и глазеть по сторонам.  ​​​​ 

Мне нравится лощеный мир гостиниц: тут я - нигде - и меня это устраивает. У меня нет своего дома, я чувствую себя изгоем – и мне ​​ ничего не хочется! ​​ Только потихоньку в одиночку напиться. ​​ Зажмуриться и погрустить для души.

С ​​ Обнинской знаком сто лет. ​​ Она мне нравилась, когда мы только познакомились. ​​ Дотронуться до нее – уже было счастьем. Но тогда я только пришел в театр – и еще не мог даже и ​​ мечтать о ней. Она уже тогда играла Елену Андреевну – и играла куда лучше, чем сейчас.  ​​ ​​​​ 

Какой красивой была в юности Вожеватова, так нравилось на нее смотреть! ​​ Сейчас – просто страх божий: просто страшно: ​​ а ну, ​​ как ​​ прижмется своими огромными титьками.

Как хорошо, что я с ней не играю. Она умела мерцать глазами; тогда ее очи казались большими, проникающими в душу. ​​ Мне было так страшно и приблизиться к этому божеству! ​​ Потом задружились и пересказывали друг другу матерные анекдоты. Пару лет назад я как-то в шутку схватил ее за грудь – и она обиделась. ​​ До сих пор не может простить. Прямо требует, чтоб меня не ставили в партнеры. А мне-то тогда казалось, это очень смешно: как бы страстно за нее ухватиться!

Сейчас - ​​ сущая мегера: запросто растерзает, если роль не получит. Попробуй, пикни не то. ​​ И ведь я в свое время хотел эту стерву.

Только ​​ представить: играть Астрова с ней! ​​ Ты ее любишь, ты ждешь от нее утешения, - а она как гаркнет!

И она еще иногда заводит ученую речь о сексуальности! Эта старая, изношенная корова. ​​ Она нежно прижимается ко мне – и я чувствую, что это не только по роли.

Сравнить эту толстую, поднадоевшая тетку Вожеватову и ​​ Обнинскую! ​​ Да, Вожеватова быстро стареет. Она это понимает - ​​ и это делает ее особенно злой.

Вот я иду на спектакль и вспоминаю, как этой дорогой шел тридцать лет назад, когда мой путь в искусстве только начинался. Если б мне тогда сказали, что я - проститутка, я бы очень обиделся, хоть меня кормили именно мои сексуальные порывы.

Мне почему-то непременно надо обрамлять их в дым искусства, представлять близость, - хотя бы самому себе, - ​​ как возвышенный спектакль.

Такой спектакль никогда не получался с женщинами, или получался так плохо, что продолжать его не хотелось. Да ​​ и платили женщины неохотно. ​​ Разве так трудно меня понять: ​​ куда интереснее отдаться известному человеку, чем какой-то странной горожанке!

Тут дело еще и в том, что женщины как-то невольно умудрялись меня унижать. Ну да, она ​​ может заплатить, но непременно с оттенком презрения: мол, это ты бы мог мне помочь материально.

Вот и думай: заплатит она или нет, эта любимая, - а любимый заплатит точно.

- Ты не хочешь быть близким человеком, - как-то сказала мне жена.

Она уже не смотрела мне в глаза. Разучилась. Она отводила взгляд, когда я смотрел на нее.

Зачем я смотрел? Может, хотел все вернуть?

Их вдруг не стало, этих ясных, огромных глаз.

- Ты не хочешь быть близким человеком, - сказала она и

потом добавила:

- Это больно.

Больше у нас не было таких серьезных разговоров, потом мы расстались. ​​ Потом с женщинами уже не было ничего сколько-то значимого. ​​ 

Я ненавижу ​​ эту их самоуверенность: мол, куда ты от нас денешься! ​​ С ними ​​ я никак не мог понять, чего же я хотел, получил ли я хоть что-нибудь из того, что ждал.

И ​​ так каждый раз я не получал того, чего хотел, - и остались ​​ только физические усилия, вкус к которым с годами теряется. ​​ Женщины не ответили на мой трепет души, на мои лучшие чувства.

Когда мне стали противны женщины? Именно в моем браке. ​​ Зачем я постоянно возвращаюсь к этой мысли? Я почему-то не принял беспомощности моей жены, я не почувствовал вкуса ни к ее телу, ни к ее уму.

Вот и охрана.

- Здравствуйте.

- Здравствуйте, Леонид Николаевич. ​​ Какой-то вы особенный сегодня.

- Особенный и неожиданный, - весело отвечаю я.

- Хорошо доехали? Сообщали о пробках.

- Я оставляю машину в километре отсюда: ближе никак.

- Сочувствую.

- Я не всегда в духе, иногда так не хочется идти пешком, - думаю я уже в гримерной. - ​​ Кажется, умудрился устать, - а сил надо так много!

И потом, если честно, какая я – «знаменитость»? ​​ Это Гете жил во дворце, а я – в обычной квартире с плохими соседями.

И в этой самой «славе» я не вижу ни утешения, ни достоинства. ​​ Вообще-то, это не жизнь, а травля, но мне, народному артисту, никогда не дадут признаться в этом.

Да, я могу это сказать сам себе, но больше никому.

Слава – это когда всем тебя хочется унизить и просто пнуть. ​​ В душе я не понимаю, почему какой-то очередной мой ненавистник не выстрелит в меня: пистолет стоит так дешево! ​​ Меня так легко унизить, ограбить, покалечить.

Мне вот чуть не пришлось отказаться от машины, потому что ее три раза крали. ​​ Что, это тоже ваша «слава»?!

Наверно, где-то по земле и бродят ценители моего таланта, но живу-то я среди людей, которым я неприятен.

А вообще, эта усталость от людей – это плохо. Но с другой стороны, вряд ли я бы обошелся без моих кошмаров. ​​ Я ведь только человек.

А разве я не мог бы быть другим: щедрым, расположенным к людям, умеющим и желающим с ними поговорить? ​​ Почему у меня ни на что нет сил? ​​ Вот я шел через Москву, прекрасный город, ​​ шел, раздраженный и злой, - а на самом-то деле, я, как столичный артист, должен быть всем доволен. А я недоволен и не хочу никого видеть.

Хватит причитать, скотина! ​​ Работай. Иди на грим.

Сегодня надо другого. ​​ Или другую? Я чувствую: сегодня мне это надо. Но почему не она? ​​ Мне трудно отличить юношу от девушки на образном уровне: так они похожи неимоверной тучей мечтаний.

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья.

Я вижу много красивых девушек, но я совсем не уверен, что при близком знакомстве они принесут мне радость: так они озадачивают своей глупостью! ​​ Или я кого-то бы себе завел, живи в более открытой среде с бо’льшим выбором? Не уверен. ​​ В возрасте, когда я так много ждал от нежности, я ее не получил, - а сейчас ​​ так много нежности мне уже и не нужно.

На этом распутье и появляются Кости. Я всегда влюблен. ​​ Всегда, но немножко: так, чтоб не мешало работать. ​​ Я вижу только образы юношей, но не их ​​ самих: только то, что хочу видеть, - и нужен какой-то внутренний толчок, чтобы образ ожил и я захотел его , живого юношу. Я так его хочу, что мне легче отказаться от этого желания: я ведь заранее понимаю, что это связано с моими кошмарами, моим презрением к себе.

Я хорошо помню, что в юности ​​ мечтал о женщинах, а имел мужчин.

Вернее, имели меня, а теперь имею я.

Потому что спектакли с моим участием собирают залы.

Но уже тогда и мужчины, и женщины появлялись случайно: я не был уверен, что они нужны. Они появлялись в ​​ часы неверия и слабости, когда я не мог устоять пред собственными бедами.

Я только ненадолго забывался!

А очнешься всегда одиноким.

И сейчас я влюблен: в моего юношу. ​​ Я влюблен именно в него, потому что могу помочь именно ему,  ​​​​ помочь ​​ деньгами; я совсем не уверен, что я ему нужен больше, чем мои деньги.

Может быть, в этой неуверенности есть что-то от моего творчества, - и мне неприятно об этом думать.

Как получилось, что мне ничего не дает близость с женщиной? ​​ Может быть, об этом стоит думать именно сейчас: пред спектаклем, где мне предстоит играть мужчину, влюбленного в женщину. ​​ Как хорошо, что Леночку любить легко!

В ​​ юности я часто плакал от недооцененности! Да, мне казалось, меня все время обходят, ценят слишком мало. Этот комплекс оставил меня только недавно – и я не очень этому рад: вместе с ним меня покинула моя юность.

В юности я мечтал о женщинах, а когда близость получалась с мужчинами, сначала мне это казалось неприятной неожиданностью. Потом мне стало казаться, что мне вообще никто не нужен: так много давала сцена. ​​ Потом я женился – и начались эти бесконечные выяснения отношений, когда приходилось делить и согласовывать чувства, и деньги, и квартиру, и еще многое что.

Тогда меня оглушала свобода: ​​ так легко ничего не делать, - а просто радоваться тому, что живешь. Ты живешь, а ​​ желание любви всюду находит тебя!  ​​​​ Похоть меня заставала, где попало; я очень страдал. ​​ Она и сейчас все еще ищет меня, но находит все реже.

Тогда, помню,  ​​​​ стоит мне позвонить - и меня позовут в «гости». ​​ Позовет не кто-нибудь, а безумно интересный человек. Я считал за гордость поиметь такого.

Или отдаться. Как попросит.

Там я и заработаю, и просто приду в себя. ​​ Утонуть в этой нежности!

А потом? ​​ Потом ужас и отвращение к себе. ​​ 

Как теперь вернуть эту свободу? Вот дождусь гастролей в Лондон, приеду в этот незнакомый и любимый город - и буду бродить в нем целыми днями: пока отвращение к себе не перестанет бушевать в моей душе. Только ​​ тогда появится желание жить.

Может, я и не был прав, что вот так зарабатывал на жизнь; да, это было легкомысленно, это было глупо.

К черту грусть! ​​ Вдруг какой-то трепет поднимается в моей душе: не так уж все и плохо: это не только деньги: я на самом деле любим. В душе – шум, грохотание счастья, - и при этом я не понимаю, кого люблю, я даже не понимаю, что со мной происходит.

Мне хорошо, я счастлив: скоро – спектакль!

Сейчас я не могу для себя решить: мне нужна нежность или мне хватит мечты о ней.  ​​​​ Ну, это всегдашние мысли перед выходом на сцену.

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья.

ГЛАВА  ​​​​ ВТОРАЯ

- Лена, к тебе можно? – крикнул он, приоткрыв дверь.

Дверь не была закрыта: его ждали.

- Заходи.

И у Леонида Николаевича, и у Обнинской были отдельные гримерки, так что они могли общаться, как они шутили, на дипломатическом уровне.

- А, Леночка!  ​​​​ Как хорошо, что ты все же позвонила! Я так обрадовался твоему звонку.

- Так тебе дорог мой звонок? ​​ Отвернись.

- Я на тебя не смотрю! – возмутился он. – Где ты?

- Я за ширмой. ​​ Я ​​ – голая!!

- Опять голожопие! – рассеянно вздохнул он. – Как у тебя настроение?

- Поганое, - призналась она. – Есть, отчего загрустить.

Она вышла из-за ширмы – и его испугали круги под глазами.

- Слушай, у тебя усталый вид, - встревожился Леонид Николаевич.

И он попытался пошутить:

- Ты чего-то призадумалась! Думы мои, думы, думы невеселые.

- А кроме шуток, Лёня: представляешь, мне надо постоянно работать, чтоб платить за квартиру! ​​ - пожаловалась она.

- Да я помню! У тебя одна комната – метров пятьдесят! Что удивительного? Муж был бизнесменом.

- Пятьдесят пять. Да еще ванна двадцать метров и кухня. Всего – сто!

- Ого-го! – восхищенно воскликнул  ​​​​ Леонид Николаевич.

С ума сойти, Ленка! ​​ У тебя можно в футбол играть. ​​ 

- Муж умер – и у меня стало катастрофически не хватать денег!

- Поэтому и ​​ пришла так рано: погрустить в тиши?

- Дома скучно одной, - Елена Сергеевна сделала вид, что не заметила шутки. - Я тут одна, сижу, думаю – и мне хорошо. ​​ Вот мы с тобой два одиночки. Все с семьями, все приходят к спектаклю, ​​ а для нас театр – дом родной. Так уж это плохо, Лёник? Ты что-то хмурый сегодня.

- А я, Леночка, совсем запутался, ​​ совсем потерялся в событиях внешнего мира.  ​​​​ Вот Крым стал наш, вот мы в Сирии, - а я не понимаю, так ли это надо. По-моему, я просто перестал понимать этот мир. Внешне как бы и процветаю, но в душе совсем смутно. ​​ Как сказал какой-то китайский мудрец? Не дай мне бог жить в эпоху перемен. А теперь других эпох и не бывает.

- Ну, разошелся! ​​ Ты как-то необычно взволнован. Причем тут внешний мир?! Что, свидание сегодня?

- Все-то ты знаешь! Да, - признался ​​ Леонид Николаевич.

- Опять этот твой Костик! ​​ И как он тебе не надоест?

- Почему и так говоришь? ​​ Разве ты его видела?

- Да сколько раз! ​​ Он часто ходит рядом с театром. У него лакейская внешность.

Он молча проглотил неприятный выпад. Не всегда ему нравилась прямолинейность его коллеги.

И она взволнованно продолжала:

- Ленечка! Я все-таки не понимаю, почему у тебя не девушка, а юноша. Но бывало же, Лёнечка, когда свидание отменяли!

- А ты так хочешь этого?

- Может быть, и хочу.  ​​​​ Это только твоя прихоть! ​​ С девушкой ты мог бы начать все с начала, мог бы завести семью. ​​ Ты не усложняешь свою жизнь?

- ​​ Нет. Я – только то, что я есть. Семья мне не по силам.

- Нормальная жизнь освободит тебя от комплексов! Подумай, чего стоят все твои переживания!

- Лена, я для тебя – прекрасный идеал, - он постарался все перевести в шутку. - А ведь я не такой.

- Однако, что за речи! – вздохнул он. – Кто же я для тебя?

- Ты для меня человек и коллега, но уж никак не мужчина. У меня нет родственников, вот ты им и стал.

- Даже так! – удивился Леонид Николаевич. – Это приятно, но, знаешь, как-то сложно.

- Да ничего сложного! – весело крикнула Елена Сергеевна. - Какие чувства можно испытывать к брату? Я хочу тебе помочь. Помнишь, ты мне часто говорил, будто тебя преследует ощущение, что ты низко пал? ​​ Сначала это мне показалось очень странным, но сейчас я могу тебе объяснить. ​​ Во-первых, ты очень легко поддаешься плохому настроению. ​​ В какой-то момент тебе чудится, что все плохо, все не так, все чуть ли не против тебя. Такая дурь!

- Это интересно слушать, - признался ​​ Леонид Николаевич.

- Что, продолжать? – осторожно спросила Елена Сергеевна.

- Конечно, Леночка! - попросил К-кий. – Очень интересно.

- И, знаешь, откуда у тебя это? - Елена Сергеевна закурила. - Связь со своим Костиком ты воспринимаешь, как огромное человеческое падение. ​​ Так вот, Леня: это обычное несовершенство. Почему ты не можешь обойтись без этого идиотика? ​​ У нас в театре столько интересных девушек!

- А хочешь, я тебя о чем-то спрошу? – он решил тоже немножко поатаковать.

- Давай, Лёник.

- Ты в твои пятьдесят, ты могла бы иметь дело с юношей?

- Что за вопрос? Причем тут это?! Нет, Леня. Мне даже мысли такие противны. Я хочу нежности, но уж не надеюсь на нее набрести. ​​ 

- В пятьдесят лет! Лена, это не возраст для современной женщины. ​​ 

- А ты знаешь, - он постарался изменить тему, - я был в поликлинике – и потому в таких растрепанных чувствах.

- Мне ты можешь сказать, по какому поводу.

- Нога! Ты помнишь, год назад я на том же «Дяде Ване» ударился ногой?

- Помню. Как же!

- Так эта болячка не прошла! Вот купил какие-то таблетки за пять тыщ: надо пить весь ближайший месяц утром и вечером. ​​ Тебя вот хотя бы хвори не берут.

- Ничего себе! Не берут! Едва выкарабкалась из гриппа, - а ты даже и не заметил.

- Прости! Да, не заметил, - признался он.

Обнинская Елена Сергеевна не была особенно интимным другом Леонида Николаевича, но она знала те границы, в которых с ним можно и нужно было общаться. Да, можно: чтоб помочь ему, запутавшемуся человеку. ​​ Да, нужно: она считала, что коллеге надо помочь, чтобы сохранить его для работы с ним. Хороший партнер – это очень много, - а  ​​​​ Леонид Николаевич был именно таким хорошим партнером.

- А хочешь, я тебе объясню, почему я такой! ​​ - завелся К-кий. - За всю жизнь мое тело так и не стало мне родным. ​​ 

- Фантазии! – оборвала она. – Твои фантазии, Леня.

- Ты не можешь понять общего ощущения ложности жизни! Да, я не смею жаловаться: я хожу, я дышу, я радуюсь, я работаю, - но все это отравлено. Все, все, все!

- Почему, Леня? Не так, совсем не так! ​​ Так ты понимаешь, как ты низко пал, но у тебя не хватает духу начать все сначала! ​​ Начни! ​​ Кто, кроме тебя самого, тебя спасет?

- Леночка! ​​ Да, я переживаю свое падение, - но что бы я без него делал? Время от времени мне совершенно необходимо быть последней свиньей, ненавидеть себя изо всех сил.

- Глупо! - возразила она. – Просто глупо.

- Мне нужно быть плохим, чтоб потом подняться из этой бездны. ​​ Это входит в работу моей жизни! ​​ Это и есть творчество: из ада в звезды, со звезд – в ад.

- Это не творчество! Это мазохизм.

- ​​ Какой еще мазохизм?! Разве я наслаждаюсь? ​​ - горячо, заглядывая коллеге в глаза, сказал Леонид Николаевич.

Какое-то время они молчали, не очень понимая, куда заехали в своих мыслях.

- А может, Лена, то, что происходит со мной, никак не связано с моими мыслями.

- Слишком хорошо видно, что ты в своей сексуальной жизни бесконечно шокируешь себя. ​​ Близость для тебя – травма! ​​ Почему ты сознательно делаешь то, что тебя ​​ унижает, лишает и человеческих связей, и чувства хоть какого-то подобия достоинства?

- Неужели это так? – неуверенно спросил он. – Да, я иду на близость с твердым убеждением, что не должен этого делать, - а потом ​​ с омерзением вспоминаю то, что делал. ​​ А с другой стороны, это все то же, что все делают со всеми - и что по этому поводу лезть на стенку?

- Глупость какая-то! ​​ Делай то же, что ты делаешь с мужчинами, с нами, с женщинами – и ты получишь от жизни все! Ты забудешь о своих кошмарах.

- ​​ Только мужчины помогают мне узнавать в себе мужчину.

- Куда тебя несет? – с тревогой спросила она. – Что за мысли? Тебе это так важно?

- Но как же, Леночка! Как же! ​​ Женщины мне интересны только как люди.

- Глупость!

- Не могу же я ей сказать, - подумал Леонид Николаевич, - ​​ что я сам – женщина?! Женщины - это всегда девочки с комплексами - и так не хочется в них разбираться! ​​ Нет, она обидится.

Он подумал и сказал:

- ​​ Для меня большое событие – кого-то захотеть. ​​ Мое желание любви так далеко от меня, как никогда. ​​ А если я больше никогда его не встречу, моего шалопая?

- Было бы твоим спасением никогда больше его не встречать!!

- Значит, что же, Лена? Все со мной ясно. Я только запутался, но я очень жду, когда же он меня покинет, этот безжалостный демон сладострастия.

- Никак завернули в Достоевского? – шутливо спросил Леонид Николаевич.

- Что ж, пойду к себе! Спасибо, Леночка. Скоро выход.

ЧАСТЬ ​​ ТРЕТЬЯ

1

- Тише, тише, - шепчу я сердцу, - сейчас выход на сцену.

Мир останавливается, меня нет: есть только мой персонаж, что любит прекрасную даму. ​​ Нет Елены Сергеевны Обнинской, а ​​ есть Елена Андреевна Серебрякова – и я ее люблю. Это такое приятное чувство, оно по-дружески, как шуба, укутывает меня, спасает от холода жизни. ​​ Я приятно овеян какими-то невероятными мечтами. ​​ Тише, душа, тише, тише.

- Я не хочу вас, Елена Андреевна, не хочу.

- Что же тогда ко мне пристаете?

- Не знаю. ​​ 

- Ваш выход, Леонид Николаевич.

- Хорошо. ​​ Спасибо.

- Мне ​​ больно, мне ​​ больно, мне ​​ больно! Я не хочу, ​​ не хочу, не хочу!

- Иди, скотина! Иди и работай. Хватит блажи.

​​ 

Вот я – Астров, я переодет в него, в мои мысли в нем. Я еще не знаю, что встречу Елену Андреевну. ​​ Меня атакуют мои фантазии. ​​ О, если б они были нежными!

Пройди, пройди, сердечный жар!

Вернись, вернись, очарованье!

Что за строчки, откуда?

Красивый, пушистый хорек... Вам нужны жертвы!

Ой, как волнуюсь. Жар сердца и костей. Мне больно, больно, больно.

Перед выходом на сцене внешне я подтянут и благоразумен, но на самом деле я проваливаюсь в бездну, мне страшно.

2

Страшно, хоть внешне абсолютно все, как обычно. Эта бездна, кажется, тщательно подготовлена моим сознанием - иначе как бы сумел лететь в нее столь долгое время со столь строгой периодичностью?

​​ 

Скорей бы спектакль! Скорей бы избавиться от гнетущих наваждений и вернуться к обычной жизни: к моей работе.

Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! - взываю к ней;

Брожу над морем, жду погоды,

Маню ветрила кораблей.

Перед началом спектакля меня обуревают сомнения во всем. Живой ли я, как выгляжу, сколько мне лет, что ​​ со мной? Мне надо выглядеть хорошо. Я топчусь на месте, закуриваю, хоть твердо помню, что давно не курю.

В ​​ какой-то момент чувство моей жизни и моей одежды вовсе покидает меня. Словно б я не в приличном костюме сельского врача, а мое ​​ тело обмотано какими-то ​​ немыслимыми тряпками. Словно б стою на берегу океана и предо мной огромные волны.

Правда, так приятно утонуть в этом океане.

Вперед!!!  ​​​​ Только б не забыть: Я играю Астрова.

3

- Ишь, громадные усы выросли... Глупые усы. Я стал чудаком, нянька...

Я говорю это – и мир покорно отступает и преображается.

Весь мир как-то разом тускнеет, сдувается, как детский шарик – и я не подпускаю близко уже никого, кроме моего персонажа.

- Поглупеть-то я еще не поглупел, бог милостив, - говорят и Астров, и я, - мозги на своем месте, но чувства как-то притупились. Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю... Вот разве тебя только люблю.

Мне так нравится это говорить, что немею от восторга. ​​ Я говорю это няне и - Вселенной. Вот он, другой «я» - и это оправдывает все.

Очень странно было бы не любить няню – и Астров в этом признается.

Почему именно сейчас я  ​​​​ ощущаю свою реальность, нахожу себя в реальной жизни? В самой реальной жизни это и близко не удается. ​​ Если я все же себя нашел, то благодаря моему таланту, благодаря Искусству. Я сам не идентифицирую себя с моим талантом уже потому, что никто не знает, что это такое – «талант». Я устроился в жизни благодаря тому, чего не понимаю, - и это долго ​​ меня тревожило.

Поэтому мне важно постоянно свой талант обнаруживать: как иначе изгнать тревогу?

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья.

Привязалась строчка.

- Но разве не было ​​ периодов, когда тебе приходится бороться за роль?

- Но ты-то, когда ты за роль боролся? ​​ Тебе все подносили на блюдечке с голубой каемочкой! ​​ Тебе и сейчас кажется, что ​​ ты известен по недоразумению.

Я говорю няне, но мне не проснуться: я не понимаю, что происходит со мной, где я. ​​ Но самое важное: моя жизнь мне не нравится. Потому что в ней нет главного. Все есть, но только как бы все. Мне хочется пожара души, а я тлею.

4

Где бы ты ни был, ты не найдешь покоя в общности людей, ты не войдешь сколько-то плотно в их круг, - и сцена – единственная возможность хоть как-то приблизиться к ним. ​​ Хоть как-то, хоть чуточку.

Почему в игре, в работе мир становится бесконечно чуждым?

Еще мгновение назад он был во мне, но вот стал чужим – и я не нахожу в нем места.

Но это надо скрыть.

Обязательно.

Это никто не поймет.

Помоги мне, Боже, помоги.

Верни меня в этот мир.

Дай силы принять его.

Мы все на сцене – заговорщики! Мы готовим какое-то странное варево, мы колдуем изо всех сил, - но ведь скоро, совсем скоро: через какие-то лет двадцать – нас не будет, нас забудут.

Не будет даже памяти о нас.

Зачем же я стараюсь, если все именно так?

Вдруг в моей душе вспыхивает костер - и тогда понимаю, что нормальное состояние - уже достижение.

Я вдруг чувствую на себе взгляд давно умершей мамы – и это ​​ меня спасает.

Да, да, мама, я не сумел повзрослеть.

Почему меня так мучает то ​​ же самое, что и в юности: тревога существования среди других? И то оживление, что находит на меня среди других. Мне вдруг чудится, что я не живу, а играю.

Играю, потому что не умею жить.

5

Появление на сцене Елены совсем меняет меня. До этого я чего только не думаю об этой актрисе: она мне надоела в жизни, она меня соблазняет, она дура, она умная, зачем мы столько лет знакомы!, - но вот она стоит предо мной в образе Елены Андреевны – и она мне непоправимо нравится, и мне не справиться с волнением. ​​ Как жаль, что я знаю ее в жизни!

Астров ​​ (Елене Андреевне.) Если когда-нибудь заглянете ко мне, вот вместе с Софьей Александровной, то буду искренно рад.

Да ты не искренно рад, а безумно рад! Ты скачешь от счастья.

Астров ​​ (Елене Андреевне.) У меня небольшое именьишко, всего десятин тридцать, но, если интересуетесь, образцовый сад и питомник, какого не найдете за тысячу верст кругом. Рядом со мною казенное лесничество... Лесничий там стар, болеет всегда, так что, в сущности, я заведую всеми делами.

Мне чудится, в зале сидит мама. Она так и не поняла, почему я развелся.

- Мама, а ты-то здесь зачем? Ты ведь давно умерла.

- А я вот послушаю, что ты говоришь. Я не верю ни одному твоему слову, но мне приятно слушать: мне чудится, ты говоришь со мной.

Елена Андреевна: Мне уже говорили, что вы очень любите леса. Конечно, можно принести большую пользу, но разве это не мешает вашему настоящему призванию? Ведь вы доктор.

Почему эта Обнинская мне нравится? И чем это от нее несет? А, вспомнил: простуда не прошла. ​​ Леночка жаловалась еще на той неделе. ​​ Чеснока обожралась немилосердно.

Астров. Одному богу известно, в чем наше настоящее призвание.

Астров ​​ совсем не уверен, что делает свое дело. Да, он только работает доктором, потому что кем-то же надо работать. ​​ Как все люди, неуверенные в себе, он склонен к влюбленности. ​​ Появилась красивая женщина – почему не приударить? ​​ Конечно, он не думает так прямо, но так уж получается. ​​ Он не понимает, что Елена читает его худшие мысли и потому оскорблена. ​​ Читает, потому что мысли-то уж слишком немудреные. ​​ 

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья.

Отстань, строчка, отстань.

Я играю его увлеченность: Астров вдруг понимает, что хотел бы именно ответного чувства, что ему самому мелкая интрижка с такой женщиной была бы неприятна.

Хорошо помню, что Борисов с Вертинской играл иначе, - но мой Астров страшится играть: так много ему надо, так много он ждет от этой случайной встречи. Как это передать? Астров в первом действии и Астров в конце – совсем разные люди. ​​ 

О, нет!  ​​​​ Не расколдуешь сердца ты

Ни ласкою, ни красотой, ни словом…

Елена Андреевна ​​ старается выглядеть работящей – и ему это нравится. Не расколдуешь. Ведь и он про себя считает, что только таким выглядит.

Пьеса идет без нас, но по роли я несу невероятно прекрасное состояние влюбленности.

6

Вдруг на меня обрушивает гора того, что я не сыграл, не спел сыграть, не успел почувствовать. Скажешь всего-то несколько слов, что-то пробубнишь – и так больно кольнет случайность жизни. И – слезы на глазах. Я чувствую, что плачу, понимаю, как это глупо – и не могу остановиться. Кажется, играю невыносимо плохо.

Потому что Чехов не дает высказаться.

Просто не дает.

Да, так и в жизни, - но на сцене это очень больно: словно б заранее слишком ясно, что ты не будешь понят.

Я случаен, я скоро умру, мне больно, больно, ​​ больно.

Хватит кипятиться! ​​ Ты просто зарабатываешь деньги.

Так подумаешь - и сразу ​​ легче.

Сразу и ​​ легче, и проще, и веселей – и уже грозишь кулаком мирозданию:

- Я еще живой, я еще живой, я еще живой!

Так обидно быть каким-то странным ​​ винтиком в пьесе.

7

Я по роли ​​ люблю Елену - и мне заранее ясно, что не успею ​​ доказать это - и это сейчас почему-то ужасно смешит.

И что я так разгрустился?

Работа – это как весна: ​​ выходишь на сцену – и в твоей душе поселяется солнце. ​​ Теплое, доверчивое солнце, а еще и кровь кипит: чудится, солнце приходит из зрительного зала, чтобы зажечь твою душу.

​​ 

Нет, больше близости в моей жизни не будет. ​​ Никогда. ​​ Мне не оттаять даже на сцене: так этот ужас заморозил мою душу. ​​ 

У меня такая маленькая роль, если взять только слова, – а я ужасно волнуюсь. ​​ Наверно, мне в жизни не хватает именно тех чувств, что дает сцена. Мне приятно думать, что сегодня решается моя судьба.

Что бы я делал без работы? Утонул бы в океане ненависти.

В жизни я тоже на сцене, но тут играть приходится по непонятным правилам: просто по ситуации.

8

Просто никто не нужен. ​​ У меня еще есть силы жить – и это чудесно, - но любить, тратить силы на другого человека? На это меня уже не хватит. ​​ И все равно так хочется любить тут, на сцене, – ​​ и совсем не потому, что это предписано ролью.

Мне хочется просто жить – и я не могу понять, почему предстоящей ночью не обойдусь без близости.

Я вроде на работе и надо просто вкалывать, а я вдруг исхожу особой нежностью - к людям, к дорогам, к природе, ​​ - ​​ ко всему на свете, что так далеко от меня. ​​ Я ​​ весь в слезах: с утра было так мне трудно примириться с этим жестоким миром, - а теперь все получилось. Нет, мир прекрасен!

- Что, скоро наш выход? – Леонид Николаевич осторожно подошел к Елене Сергеевне.

- ​​ Чего ты крадешься, Леня? ​​ Я выйду раньше, а скоро и ты. Как ты себя чувствуешь?

- Хорошо. ​​ Как-то бестревожно.

- Подходящее настроение для свидания.

- Леночка, а как ты чувствуешь, что у меня свидание?

- Ты взволновал больше, чем обычно. ​​ Я тебе позвоню ночью?

- Буду тебе благодарен. ​​ Все, твой выход.

Это была их давняя традиция: по дружбе Елена Сергеевна звонила Леониду Николаевичу среди ночи именно после его свиданий: так хорошо она понимала, что ее многолетний, ценный партнер в раздрае.

9

И вот наша решающая встреча:

Астров (входит с картограммой). Добрый день! (Пожимает руку.) Вы хотели видеть мою живопись?

Елена Андреевна. Вчера вы обещали показать мне свои работы... Вы свободны?

Иногда до того не веришь своей игре, что любой шум в зале принимаешь за крик: Катись, бездарь!

Опять запищал чей-то мобильник.

Астров. О, конечно. (Растягивает на ломберном столе картограмму и укрепляет ее кнопками.) Вы где родились?

Елена Андреевна (помогая ему). В Петербурге.  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Зачем она взяла такой темп? Ну, шел бы спектакль на полчаса дольше. Видно, как она быстро устает. Ей уже поздно играть роль Елены Сергеевны, но эту роль в разных театрах она играет уже тридцать лет!

Столько раз твердила, ​​ что ​​ пользуется только Пятой Шанелью, а сама нажралась чеснока. Ясно. Абсолютно ясно.

Астров. А получили образование?

Елена Андреевна. В консерватории.

Астров. Для вас, пожалуй, это неинтересно.

А кто я для всех, для этих девушек в первом ряду? Стареющий обрюзгший «мальчик» из какого-то дешевого стриптизного клуба! ​​ Моя краса ​​ на глазах увядает, ​​ но она еще годна для бывшего плейбоя, что уж не может без виагры, еще годна для меня. Разве я могу любить эту проклятую, вызывающую собственную тяжеловесность? ​​ Она мне противна. На сцене я в спортивной форме, но чуть спектакль закончится, я вспомню, что во мне чуть ли не сто кило!

Астров. Если бы вы сказали месяц-два назад, то я, пожалуй, еще подумал бы, но теперь... (Пожимает плечами.) А если она страдает, то, конечно... Только одного не понимаю: зачем вам понадобился этот допрос? (Глядит ей в глаза и грозит пальцем.) Вы - хитрая!

Елена Андреевна. Что это значит?

Мое существование в роли слишком интенсивно! ​​ Я проскакиваю целые жизни – и  ​​​​ все равно мне не набрать нужного сердечного жара, мне не хватает градуса именно любви: я воодушевлен – и только. Для роли ​​ этого хватит, но сегодня мне хотелось бы большего.

Астров (смеясь). Хитрая! Положим, Соня страдает, я охотно допускаю, но к чему этот ваш допрос? (Мешая ей говорить, живо.) Позвольте, не делайте удивленного лица, вы отлично знаете, зачем я бываю здесь каждый день... Зачем и ради кого бываю, это вы отлично знаете. Хищница милая, не смотрите на меня так, я старый воробей...

Елена Андреевна (в недоумении). Хищница? Ничего не понимаю.

Астров. Красивый, пушистый хорек... Вам нужны жертвы! Вот я уже целый месяц ничего не делаю, бросил все, жадно ищу вас - и это вам ужасно нравится, ужасно... Ну, что ж? Я побежден, вы это знали и без допроса. (Скрестив руки и нагнув голову.) Покоряюсь. Нате, ешьте!

Мне очень нравится говорить о любви. Или это только привычка? Я переиграл десятки таких ролей, сотни, тысячи таких спектаклей ​​ - и уже не представляю себя молчащим. Чаще всего мне только чудится, что объясняюсь кому-то, - но это странное видение и наяву полностью овладевает мной.

Елена Андреевна. Вы с ума сошли!

Астров (смеется сквозь зубы). Вы застенчивы...

Елена Андреевна. О, я лучше и выше, чем вы думаете! Клянусь вам! (Хочет уйти.)

У меня часто нет сил жить, но, похоже, мне и не надо избытка сил.  ​​​​ Только б хватило сил работать на сцене! Да что мне она, эта жизнь! Бог дал, и бог взял. Вот и все. Бог - то есть непонятно, кто. ​​ Я бы хотел умереть с этим воодушевлением в душе.

Астров (загораживая ей дорогу). Я сегодня уеду, бывать здесь не буду, но... (берет ее за руку, оглядывается) где мы будем видеться? Говорите скорее: где? Сюда могут войти, говорите скорее... (Страстно.) Какая чудная, роскошная... Один поцелуй... Мне поцеловать только ваши ароматные волосы...

Елена Андреевна. Клянусь вам...

Странно! Любить не получается, а говорить о любви – пожалуйста. Такой ужасный дар. Да, в чем-то я обделен.

​​ 

Астров (мешая ей говорить). Зачем клясться? Не надо клясться. Не надо лишних слов... О, какая красивая! Какие руки! (Целует руки.)

Елена Андреевна. Но довольно, наконец... уходите... (Отнимает руки.) Вы забылись.

Астров. Говорите же, говорите, где мы завтра увидимся? (Берет ее за талию.) Ты видишь, это неизбежно, нам надо видеться. (Целует ее; в это время входит Войницкий с букетом роз и останавливается у двери.)

Кто играет сегодня дядю Ваню? Он так далеко, я не вижу выражения его лица. Когда ​​ украдкой целую жену Серебрякова (режиссер мне позволил эту вольность и даже ее оценил), ​​ одолевает жалкое чувство, будто прощаюсь с жизнью. ​​ Я плачу, я весь в слезах, я сам себе противен, - но это одобрил режиссер.

10

Боже мой, вот и все! На этом для меня пьеса заканчивается. ​​ Где я? ​​ Внешне я на сцене, но где я на самом деле?

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья…

Что за строчка? Ужасно надоела. Все мое «творчество» - только прикрытие моих кошмаров. Кажется, за спиной всегда стоит этот страх сойти с ума, кого-то убить или самому быть ​​ убитым. Мне нравится работа как раз потому, что я погружаюсь в какое-то рабочее сияние: мне легко дышать, я целиком не отвечаю за свои слова, я только, как бабочка, лечу на далекий красивый огонь. Я потому с такой радостью и погружаюсь в работу, что она позволяет мне уйти от реальной жизни.

И в близости я жду того же: забытья. Я плачу’ за него.

Раз у меня нет постоянного партнера, то ясно, как мало радости я получаю от физической близости. Я уже сам не понимаю, зачем мне эти муки, - зато на сцене радость возвращается ко мне.

11

Вот пьеса закончилась и для всех.

- Ну, как? – спрашивает меня Елена Андреевна за кулисами. Уже не Елена Андреевна, но Елена Сергеевна. - Ничего?

Я не знаю, что ей сказать. Я не хочу ее видеть.

- Только что говорил, что любишь, а тут вот и не уверен! – хохочет она. – Лёнечка, да что с тобой?

- А что со мной? – как бы наивно спрашиваю я.

- Не люби меня больше, отдохни.

- Хорошо! – смеюсь я.

Как хорошо, что сумел рассмеяться ей в ответ: сразу стало легко. ​​ Помню, ​​ когда-то играли  ​​ ​​​​ «Двое на качелях» - и я так развеселился, что ущипнул ее за внушительную за попу, - и она, ​​ дождавшись, когда начну говорить, как заведено,  ​​​​ изо всей силы крикнула мне в самое ухо:

- Б-ь!

Такое короткое, ясное слово. Его и захочешь, да не забудешь.

Услышишь такое короткое, ужасное слово – и сразу придешь в ​​ чувство. Вернешься на землю. Такое – в устах дамы. ​​ Да, такие дамы в 21 веке.

12

Я несу эти образы в душе: странные, притягивающие изваяния. ​​ Они словно прорастают во мне, когда преображаюсь в роли. ​​ Пусть бы работа продолжалась вечно! Вдруг столкнулся с тем, что вне работы люди меня раздражают. Я так хотел им нравиться, но, когда это получилось, я вижу, что эта ноша мне не по плечу. ​​ Мне хватает того, что мои зрители меня любят.

Почему, как прежде, я не хочу никому нравиться? Неужели самолюбие покинуло меня?

Ко мне на сцене пришло чувство, что живу не я, но лишь имитирую чью-то жизнь. ​​ Так вот ​​ на ​​ сердце ляжет ​​ тяжесть ​​ - и работать станет трудно. Да знал ли я его, этот ад жизни?

Именно этот ужас жизни толкает меня работать все больше и больше. ​​ Мне все опротивело, кроме работы.

13

Ты мерцаешь мне, облако нежности, я иду в тебя. ​​ Казалось бы, по работе, хотя б чтоб помнить текст, надо быть расчетливым, - но нежность уже уносит меня в своих волнах.

Вот и ​​ желание  ​​​​ тлеет в душе. Особенно сейчас, когда работа позади. Его так никто и не отменил на шестом десятке! ​​ Да, само желание есть, но все меньше желания его реализовать. ​​ Может, я скоро и вовсе освобожусь от него, как и от бессонницы.

- Почему надо кого-то хотеть? Я на работе! Зачем мне это надо!

- А ​​ Елена Андреевна?

- Я забыл про эту любовь до следующего спектакля.

Мне трудно быть настойчивым в том, что не вселяет уверенности.

ГЛАВА  ​​​​ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Что со мной? Что-то прекрасное. Неужели я что-то могу, неужели я – артист? Город - что-то вроде огромного волшебного аквариума - и мы смотрим друг на друга как бы за стеклянной стеной; мы протягиваем друг другу руки, но нас разделяет стекло.

После работы я иду сквозь редеющую вечернюю толпу и вспоминаю строчки из какого-то модного романа: ​​ «Душа содомита могла бы пройти сквозь толпу, как ни в чем не бывало, и в глазах ее светилась бы прозрачная улыбка ​​ ребенка; ​​ ибо все зависит от невидимого принципа».

Что за принцип? ​​ Почему он ведет меня по жизни? ​​ Мне странно думать, что это я, что это мои мысли, - но это так. Когда они стали моими? ​​ 

Или это изощренное наказание: быть таким, как я?

У меня все есть, но я сам ни во что не верю.

Я люблю, но моя любовь – первая против меня.

Нет, не тебя так пылко я люблю. Не тебя, не тебя, не тебя!

Но кого? Почему это мерцание так нежно укутывает меня? Мерцание толпы, мерцание надежд, мерцание жизни.

Вот выхожу после спектакля, и мир – мой! И нежно мерцает толпа, и осторожно светятся огоньки. Странное, чудесное состояние нежности!

Но тут и привкус буржуазности: мол, жизнь – удалась! Такие жалкие слоганы пишут на майках. ​​ 

Я хорошо знаю эти всплески довольства собой - и побаиваюсь их: когда они приходят на сцене, работать становится труднее. Да не труднее, а просто невозможно. Как в балете танцуют чистую чувственность в сто процентов? Надо быть из камня.

Нет, пусть мир нежно мерцает заполночь, когда восторг роли позади и ​​ можно быть никем. Это как праздник для меня: быть никем!

- Сейчас ты можешь говорить?

Это его звонок. ​​ Он где-то рядом. Он меня согреет.

Но сейчас мне одиноко, мне хочется его обнять.

- Да, - отвечаю я.

Опять он позвонил! Но сейчас хотя бы вовремя.

- Ты где?

- Я иду за тобой. ​​ Мне можно подойти?

- Не надо: кажется, за мной идут зрители. ​​ Может, поклонники. ​​ Пока не появляйся.

Мне чудится, я в чьих-то объятьях. Но почему не в его? Не знаю. В объятьях мира. Страх, ненависть, ужас – все сливается в этом объятье – и я выхожу из нежности сцены, из нежности мира, словно вырываясь из ада. ​​ 

Но какой еще ад? Просто идет послушный, ласковый дождь. ​​ Но как же меняется климат: дождь – в марте! И меня это не удивляет.

И вдруг – как что-то схватит за душу: любят мой образ, ​​ но не меня самого. Мое одиночество – единственное и настоящее убежище. Мой огромный спасительный замок. Оставьте меня в нем, оставьте!

Не надо мне гармонии, не надо! Пусть это солнце светит издалека.

Не надо мне счастья, не надо: мне его не выдержать.

2

Нет, надо ей позвонить.

- Как у тебя настроение, Леночка?

- Радуюсь. Так хорошо, так легко игралось! Как раз вчера было очень неприятное событие... ​​ 

Она замолчала в ожидании его реакции.

- Ну, говори, что там у тебя, - дружески попросил он. ​​ 

- А ты где сейчас, Леня?

- Гуляю.

- Представь, мне по кадастру не выплатить за квартиру.

- ​​ Ты мне это говорила. ​​ Конечно! Хибарка-то у тебя особенная: сто квадратов. ​​ В три раза больше, чем у меня.

- Я тебе не сказала главного: я в долгах, как в шелках.

- Да ладно, Лена! Я дам тебе тысяч двадцать в долг.

- Нет, Лёнечка! Эти самые двадцать тыщ я должна платить каждый ​​ месяц. Мне столько не потянуть!

- какой же у тебя долг?

- Двести тысяч, Лёня. Замучили коллекторы. Меня могут силой переселить в квартиру меньшей жилплощади.

- Надо же! Я видел, ты ходишь грустная, - но не думал, что по такому серьезному поводу.

- Слушай, - посоветовал он, - поменяй сама на маленькую с большой доплатой. ​​ 

- Это и муж советовал перед смертью, - ответила Елена Сергеевна. ​​ - Легко сказать! Сейчас кризис, все разом обеднели. Ничего не получается. ​​ Леня, я тебе еще позвоню, а сейчас у меня серьезный разговор…

- До скорого, Ленуля.

Спасибо Лене за внимание, но она что-то во мне сдвинула не в ту сторону. ​​ Вот так ты входишь в метро – и там как бы ничего не происходит – и что? ​​ Ты входишь человеком, а выходишь - зверем. ​​ Значит, я несу в себе ужас, который оживает в толпе. Как хорошо, что машина на ходу!

Но что со мной, откуда эта пустота во мне? Почему я не могу противостоять ее волнам?

Или потому, что из-за работы в театре все мои личные отношения бесконечно отодвигались? ​​ И на самом деле. какая ​​ там любовь, если утром репетиция, а вечером надо выходить на сцену, хочешь или не хочешь! ​​ И еще эта ужасная популярность: она диктует все личные отношения, и с ней тяжело, и без нее никак. ​​ Я хорошо понимаю: любят не меня, - а какие-то мысли, навеянные моей работой.

Тут Леонид заметил, что за ним следит молодой человек. ​​ Сначала он не придал этому значения, потому что тот ушел, но уже у пруда появилась пара. ​​ Они, казалось, страстно обнимались – и ​​ Леонид повернул в другую сторону. И тут он наткнулся на столь же страстную пару. ​​ Леонид К-кий попробовал еще одно направление – и, наткнувшись на очередную пару, понял, что это флеш-моб, принявший форму травли.

Ему пришлось свернул в переулок, где толпа стала совсем редкой.

Все это так привычно. ​​ Издержки известности.

Откуда это раздражение? Мне так легко потеряться ​​ в нем! Достаточно сущего пустяка - и меня уносят его волны. Зато позже я горжусь, что выбрался из глупостей своего жалкого «я». Так я свернул горы! ​​ Свои воображаемые, жалкие «горы». Ведь все начиналось с пустяков: мне нравилось что-то такое изображать. В жизни это вызывало неприязнь среды, но за то же на сцене хвалили.

Вдруг мне стало плохо. Я остановился и съежился. Но что необычного? ​​ Разве первый раз ужас догнал меня?

Да, не в первый, но каждый раз воодушевление работы заставляет меня забыть о моих кошмарах – и потом, когда я возвращаюсь домой, мысли о самом себе настигают меня, как проворовавшегося мальчишку.

Нет, надо от этого отказаться.

Просто забыть про эту часть жизни, моего биологического существования.

3

- Я тебя вижу.

- Пока не подходи, Костик. ​​ Тут еще рядом какие-то мои зрители.

- Хорошо.

- Иди потихоньку за мной. Машина в П-м переулке.

- Хорошо. Я иду туда.

Сейчас, перед близостью, я с какой-то особенной надеждой думаю, что теперь-то возраст поможет мне вовсе отказаться от такого рода близости: призрачность этих отношений разрушала мою душу всю жизнь, - но только теперь я способен отбросить эти наваждения как ненужные, как вовсе не мои.

Но почему сейчас я противоречу себе, почему спешу на свидание?

Я прохожу этот мир насквозь – и он торжественно и тихо мигает, как лампочка, что вот-вот навсегда погаснет.

Ну, и пусть погаснет. ​​ Пусть. ​​ Больше ​​ от мира мне ничего и не нужно.

И что за глупая привычка противостоять мирозданию?

Разве не естественней разозлиться на главрежа или какую-нибудь бабу?

Я иду в ночи, ​​ а город словно переполнен тусклым, горячим солнцем! ​​ Я и сам потерялся в этом море темного огня. ​​ Что за призраки меня окружают? ​​ Почему они оживают, ​​ почему ​​ бредут ​​ вслед за мной?

Я будто умираю во всем этом – и мне не хочется противостоять смерти.

Да, да: мне надо раствориться в ночи, надо самоуничтожиться, почувствовать себя никем, ничем, не-человеком, - чтоб опять вернуться к своим мыслям, к самому себе.

Еще минуту назад мне никто не был нужен: хватало объятий ночи, - но вот я буду делать то, с чем борюсь так много лет: я буду обладать. ​​ Вернее, будут обладать мной. Я буду ждать, что меня разденут, ​​ я буду сопротивляться, показывать, будто мне это не нравится… ​​ спектакль в жизни! ​​ Это - сама Жизнь, - и как пред ​​ ней устоять? ​​ 

Разве это не ужасно: найти смысл в этих грубых действиях обладания?

Я понимаю: ему надо платить за квартиру, за метро, за все – и он тоже играет: уже свою роль. ​​ Так мы оба будем играть – и у нас это получится.

4

Но надо же признаться самому себе, ​​ что в ​​ моем существовании образовались мертвые острова – и их все больше! ​​ Да, внешне я хорошо устроен, - но я же чувствую, как жизнь, моя жизнь уходит от меня! ​​ Моя жизнь разорвана в куски – и их склеивает только близость с этим юношей, что больше ждет от меня денег, чем тепла.

Так много стало часов в моей жизни, когда я ничего не чувствую!

Совсем уж ничего.

​​ 

Но что за испытание подбросила жизнь? ​​ Мне кажется, кто-то целится в меня, кто-то хочет меня убить – и, странно, это меня успокаивает. ​​ Вне сцены я настолько не в себе, будто меня травят. Эта травля может показаться странной, но под ее знаком прошла вся жизнь. Я и гомик-то из отвращения к жизни. ​​ Мне просто неймется.

- Чего ты, жирная скотина, - шепчу я себе, сжав зубы. – Что тебе надо?

Мне нужны проблемы в любви, большие проблемы. ​​ Неужели только потому, ​​ что в жизни неплохо устроен? Сейчас мне нужно ненавидеть себя – только это уравновесит восторг работы.

Вот работа ушла – и мне надо уйти как можно дальше от нее! ​​ Обычно я не хочу никакой близости: и там не убежишь ​​ от скуки, от предначертанности всего, что с тобой должно произойти каждый день: работа, машина, квартира.

Заведенный круг!

​​ 

5

Я иду на свидание, но ощущение предстоящей радости все никак не приходит ко мне. И каждый раз я в постели вытворяю бог весть, что, каждый раз мне надо сходить с ума – и все-то никак это не надоест! ​​ Я делаю это словно б случайно, и каждый раз мне противно, - но потом я все же понимаю, что это - удовольствие - и уже тогда примиряюсь с ним.

Во время самой близости меня терзают ужасные видения: то насилую я, то мучают меня - и этот душевный раздрай вносит какую-то свою ужасную, но неизбежную красоту во все мои отношения с людьми.

Но неужели нельзя иначе?

Нельзя.

Я бы хотел любви: долгого, теплого чувства, - но получаются какие-то странные порывы, что опустошают душу. ​​ Мне уже до смерти надоели эти эксперименты с самим собой, но отказаться от них не могу.

Спектакль кончается, а я еще всю ночь буду с ней, моей героиней, моей Еленой Андреевной: я трепетно говорю о любви, - и потом я не успеваю устать от этого пустого трепета: я – в чьих-то настоящих объятьях. ​​ 

Я бы не сказал, что ​​ мне нравится заниматься любовью с мужчинами, но так получается. По-настоящему мне нравится только работа, а все прочее – пути к ней.

Я не люблю секс, потому что это форма запоя.

Я почему-то ​​ не выношу сколько-нибудь долгих объятий лицом к лицу. Меня обычно обнимают - и мне нравится, когда грудью прижимаются к моей спине.

А что же голова?

А голова мечтает.

Я вообще не люблю, когда трогают мою голову, потому что она - мой рабочий инструмент.

Она отдыхает, когда мечтает ни о чем.

Ей надо отдыхать, а прочее может работать гораздо больше.

При этом я могу шептать что-нибудь волнующее из новой роли.

6

Я не люблю секс, но скоро он случится.

Пока спектакль, я живу, - но сразу после конца работы начинается моя смерть. ​​ 

Серьезно! ​​ Какое-то время я брожу по засыпающему городу до полного изнеможения и все равно не могу прийти в себя.

Я иду наугад – и мне чудится, я очень стар и вот-вот умру.

Слишком многое от меня как человека пропадает в моей реализации - и я с болью это чувствую. Куда мне деть ненужного меня? ​​ Или надо примириться с тем, что столь многое в твоей жизни не состоялось, не случилось? Ты неистово мечтал о чем-то, но в твоей жизни ничего такого не было. Как пережить это? Я ведь хорошо помню, что в детстве мечтал любить женщин.

7

Ужасно, ужасно, просто ужасно! ​​ Я ​​ не хочу жить вне сцены. Я вдруг замираю в каком-то обмороке. Да что со мной? Мне не пошевелить ни ногой, ни рукой, я - как кусок камня, - и мне уже не ожить, уже не стать человеком.

Потому что я и не хочу им быть.

Долго мне не выйти из этого состояния. Если б я спал!

Началась эта самая «обычная» жизнь. Как бы обычное протекание жизни, но я-то ее не хочу, я бы играл до самой смерти, я чувствую, что кошмар обыденности побеждает. Но я не хочу обратно, в жизнь, не хочу! Или у меня больше нет этой самой «обычной жизни»?

Что за истерия? ​​ И ​​ так каждый раз, всю жизнь.

И вдруг я как бы между прочим вспоминаю, что я – мужчина – и начинаю носиться с этой мыслью. ​​ И меня уже разворачивает, корежит похоть, я вижу в своей глупой башке какие-то неприличные сцены – и мне не совсем приятно, что они происходят именно со мной. ​​ Я вижу это в душе – и знаю, что со мной такого не было. ​​ Не было, потому что не могу допустить такого свинства. ​​ 

Словно б моя похоть стояла за поворотом и ждала, когда же кончится моя работа

Вот изображай довольную собою, сытую свинью, - а тебя будут травить эти милые юноши и девушки.

ГЛАВА  ​​​​ ПЯТАЯ

Я встретил Костю.

Он красив. Мне надо верить, надо думать, что он красив – это успокаивает. Как я сказал себе прошлый раз, что буду верить в это, - и не было сомнений. Зачем мне это нужно, зачем?

 ​​​​ 

Не сразу пошли к нему: мне нужна долгая прелюдия. ​​ Сначала мы долго ездили по городу, пока я не пришел в себя после спектакля. Странно, что именно эта бесцельная езда так меня успокаивает. Я мысленно хожу по сцене, говорю, говорю долго, страстно, со слезами – и воображение не отпускает меня, словно б это происходит на самом деле.

​​ 

Вот мы сидим рядом, ни о чем не говорим – и он хорошо знает, что мое волнение не дает мне покоя: мысленно я все еще на сцене, в моей голове проносятся все сцены, одна за другой, - и я не могу понять, почему весь зал не встал и не заорал дружно:

- Убирайся, бездарь!

Он не спрашивает: он знает, что мне нужна тишина.

- Как прошел день? – наконец, спрашиваю я – и мне очень хочется, чтобы он не отвечал, чтоб разделил мою тревогу.

Он молчит. Спасибо.

- Почему ты меняешь прически от свидания к свиданию? – спрашиваю, ​​ на всякий случай улыбаясь.

- Ты не догадываешься, Леня? Я все ещё надеюсь тебе понравиться.

- Да? – беззаботно восклицаю я. – Спасибо.

Я боялся, он брякнет какую-нибудь гадость типа «у меня же есть деньги».

Да все хорошо! Когда я вышел из театра, не застал закат – и это огорчило. Так смешно видеть себя со стороны! ​​ 

Почему живое ощущение объятия приходит ко мне за кулисами, когда я совсем один? Кто меня там обнимает? Может, сам мир? Да, дурачок, это вселенная снисходит к твоим слабостям! ​​ 

- Слушай, Костик, а день-то хороший сегодня! ​​ Что было вечером?

- Как обычно, разошлось. Довольно романтично.

А!  ​​​​ Он любит это слово «романтично». ​​ И погода – романтично, и в постели – романтично. Как он жил до меня? Не рассказывает.

В какой-то момент он начинает дымить, как паровоз, а потом полчаса не может прокашляться. ​​ Всем нам никак без слабостей. ​​ 

Кстати, я совсем не курил сегодня. Дыхалка ни к черту. Может, бросить? Да нет, смешно тренировать силу воли на шестом десятке.

- Какой ты серьезный сегодня! Это я тебя настраиваю на столь серьезный лад?

- Это я-то – серьезный? – спрашиваю.

Зачем я ему когда-то сказал, что я - на тридцать процентов женщина? ​​ Теперь это вспоминать неприятно, хоть он и делает вид, что не помнит.

Что он обо мне думает там, у себя в душе? «Это ​​ старый, чувствительный дядечка - и он даст денежку, если его поиметь».

Это проза моей жизни - и я не могу от нее отказаться.

А в молодости выбирали меня – и я не мог отказать: тогда даже за квартиру не смог бы заплатить.

Конечно, это не были случайные люди: они были даже слишком, даже назойливо известны.

А сама близость? ​​ Мне неприятно насилие: я не люблю слишком большого сопротивления, мне нужна хотя бы видимость приязни, согласия, любви. Но это - в снах, - а в реальной ​​ жизни как получится, так и есть.

Но ​​ получается - больно. Я хочу только удовольствия, но оно приходит в облаке боли.

Секс - это та тревожная, болевая точка, а вернее, та бездна, что затягивает меня всю жизнь. Я так и не привык к этому кошмару, так и не могу назвать его моим.

Не ​​ могу, или не хочу, или не смею? ​​ Что же на самом деле? Мне уже не дожить до этой ясности.

Да, выбираю я, но меня смущает, что выбирают и меня.

А на самом деле¸ насколько процентов я – женщина?

Вот мы и в квартире.

Я брожу как бы бесцельно и случайно останавливаюсь у стеллажа.

- Да ты никак книжки читаешь?

- Да, я читаю, - Костя ласково улыбался. - К этой книге ты, кажется, неравнодушен.

- Надо ж! Изучил мои вкусы, - подумал К-кий.

- Правда? - спросил Леонид Николаевич, открыл первую страницу и прочел: ​​ - «Человек без свойств».

- Ого! - он не удержался от напускного удивления. - Такие изыски! Тебе нравится?

- Да, - ответил Костя.

- Почему?

- Потому что нравится тебе.

- Спасибо, Костя.

Сегодня я первый раз назвал его имя.

- Чего бы ты хотел?

- Я? – замялся Костя.

- Ну, да. Ты. Я вижу, иногда ты не в себе. Скажи.

- ​​ Даже не знаю! ​​ Не ожидал, что ты спросишь.

- Я вижу, ты мучаешься. Назови эти проблемы.

- Это так важно - их назвать?

- ​​ Очень важно, Костя, очень.

- Знаешь, я бы хотел в твой мир: ходить по сцене, говорить, - и чтобы это всем нравилось. ​​ Я мечтаю об этом.

Костя подумал и грустно продолжал:

- ​​ Да, у меня есть специальность, - но совсем не такая, что я хотел бы. Ты ведь знаешь.

- Нет, не знаю, - сказал Леонид Николаевич. – Ты не говорил.

- Правда?

- Да.

- ​​ Я бы хотел быть артистом, как ты. Я ведь был на твоем спектакле. Если б ты знал, как я тебе завидую: ты вызываешь восторг, всем так хорошо на тебя смотреть. А что я? Я – механик по профессии. Опять идти копаться в мазуте.

- Так уж и в мазуте, Костя? Мы все-таки в двадцать первом веке.

- ​​ Лёник! ​​ Ты так далеко от жизни, но у меня-то нет такой возможности. У меня низкая классификация. Мне поручают только самую грязную работу.

Тут он отвернулся к окну, чтобы скрыть волнение:

- Леня, я с тобой увидел свет! Я думал уже, что всю жизнь так безвылазно и прокопаюсь в этом дерьме! ​​ Если б ты знал, что ты для меня сделал!

- Серьезно?

- Конечно.

- Что, полежим немножко? – спросил он.

Я ничего не ответил.

Как все же скучны все разговоры! ​​ Все чего-то болтали - и жизнь стояла на месте. Я живу, только когда мы голые и лежим, прижавшись друг ко другу. Все прочее мне скучно.

Времени нет, тишина, мы одни в мире.

Я думаю об ужасе, связанном с тем, что я делаю.  ​​​​ Почему его так много? ​​ Почему мне надо столь тщательно скрывать ​​ мою личную жизнь?

Да, это Россия; тут приходится хитрить.

Но, может, так и удобней? ​​ Те, кто борется за наши права геев, доставляет нам, геям, массу неудобств. ​​ 

Я научился сочетать мою не человеческую, а сценическую решимость и ужас, внушаемый сексом.

Да, ужас – и как я рад ему: у меня есть проблема, у меня есть, что преодолевать!

Я делаю то, что противоречит моей душе и всей моей жизни, но главное, в итоге я доволен.

Да, без ​​ этой внутренней борьбы секс потерял бы для меня всю привлекательность.

Сейчас мне так больно оттого, что нужна близость, но в то же время ужасно думать, ​​ что я обречен заниматься тем, что меня унижает.

Во время близости мне очень важно ​​ отдохнуть. Если голова не напрягается, это уже полдела.

Неприятно, когда этот человек заставляет думать именно о нем.

Он не понимает, как это для него опасно: я могу попросить что-то такое, что ему покажется совсем уж бесстыдным.

Во время близости мне особенно приятно ​​ думать о роли. Может, я уже учу роль? Я плаваю в каких-то своих рабочих образах – и мне приятно,

Так ​​ в целом моя сексуальная жизнь предстает тяжким, но необходимым испытанием. ​​ И когда эта слабость стала необходимостью? Мне почему-то надо делать то, что мне не очень нравится, мне надо находить удовольствие в том, о чем бы я предпочел и не знать ​​ вовсе.

- ​​ Ты знаешь, Леня, мне иногда кажется, тебе это вообще не нужно: не нужна моя нежность, мои вздохи…

- Костик, это нелепо. Это просто глупо. ​​ Наверно, ты хотел ​​ сказать что-то другое?

- Да, ​​ хочу. Тебе не кажется, что мы видимся редко? Я был на спектакле.

- ​​ Ты это уже говорил! Я же просил тебя этого не делать.

- Почему? Ты не хочешь, чтоб я тебя видел?

- Нет, Костя! Просто не принято путать личную жизнь и работу. Так не принято – вот и всё. ​​ И зачем ты бродишь рядом с театром?

- А где мне ходить?

- Моя коллега знает о наших отношениях.

- А, Елена!

- Так ты ее знаешь?

- Как не знать? Она старается попадаться мне на глаза. Если я ее вижу, я просто убегаю. Этого мало? Представь, она где-то полгода назад подошла ко мне и остановилась, и посмотрела мне в глаза. Мягко говоря, озадачила. Потом я вас вместе увидел на сцене - и уже догадался, что ей не нравлюсь - и стал ее избегать. Я уверен, она к тебе неравнодушна.

- Понимаешь, Костя, такая коллега - это свято. Больше не попадайся ей на глаза, я прошу тебя.

- Мне кажется, ты меня не любишь. Знаешь, что за тип наших отношений? Это неизбежная забота о человеке, с которым ты хотел бы расстаться.

- Не философствуй! – строго оборвал Леонид Николаевич. – У тебя это плохо получается. ​​ Я ​​ хочу нежности. ​​ Пожалуйста.

Почему мое желание остывает у меня на глазах? Почему мне становится все равно? ​​ На сцене я еще воплощаю собой желание, но во мне самом оно умерло. Огонь потух, но еще греет. Что же со мной случилось? Нежность женщин мне заменила нежность вина, нежность мужчин.

Вот я стою перед моей обнаженной природой, понимаю себя - и мне не страшно. И это - большое достижение. ​​ Да, мне нужен секс, с какими бы унижениями он ни был связан. Это так – и это ужасно. Я ​​ всегда работал из ужаса и страха перед своим несовершенством - и теперь хорошо уживаюсь с моим страхом.

Творить из ужаса, из презрения к себе. ​​ У меня всегда было именно так.

- Скажи что-нибудь, Лёня.

- О чем?

- Расскажи о любви в жизни. У тебя так это получается на сцене, - а что в жизни?

- Ты не знаешь? В жизни – ты. Знаешь, разговор о любви кажется таким странным на шестом десятке! По-моему, мое физическое состояние уже потихоньку удаляется от меня, я становлюсь призраком для самого себя. ​​ Так что мои нынешние слова и мысли о любви гораздо менее реальны, чем если бы я произнес их лет двадцать назад.

- И все же скажи их!

- Что сказать? – переспросил К-кий, как бы не понимая.

- Скажи, что меня любишь. Мне это будет приятно.

- А помнишь наше прошлое свидание? Я говорил без умолку.

- Да, ты говорил много – и я так тебе благодарен! Это была лучшая ночь в моей жизни. Никогда, Лёня, не забуду ее, никогда.

- Знаешь, а мне на самом деле хочется говорить о любви, только о ней. Кажется, одни и те же слова – и зачем я снова и снова повторяю их? ​​ Зачем именно ночами я так много говорю о любви? ​​ Когда я говорю о ней, быстро перестаю понимать смысл своих слов: словно кто-то другой вселяется в меня – и это не выученный персонаж, но мое другое «я».

Любовь делает мне больно – и я всю жизнь не могу понять, почему. Но мне все, буквально все причиняют боль. Я всегда внутри себя в слезах, мне всегда невыносимо – и на этой грани отвращение и радость слишком близки, так близки, что просто хочется покоя, хочется молчать.

- Ты не слышишь меня, Лёник!

Вот мы пьем на кухне кофе. ​​ Пьем, как люди, что встретились в первый раз.

И мне это интересно: все стереть, словно б ничего и не было, – и для чего? Чтоб начать все сначала.

Помню, первый раз он пришел в мою квартиру – и мы вот так часа четыре просидели на кухне: просто за чаем.

​​ 

- Слушай, я пойду: завтра репетиция.

- Лёня, ты куда?

- Мне надо идти.

Этого человека я не знаю: того самого, что только что сжимал в объятиях. ​​ Я ​​ его не знаю и не могу знать.

И зачем мне его знать? Он ​​ ответил на мой зов - это уже так много! Бесконечно ​​ много. Больше о нем знать, возможно, и не стоит.

Я ​​ кладу в шкатулку три-четыре красные бумажки и осторожно прощаюсь.

Верит он мне, о чем он думает?

По-моему, лучше заплатить. Хоть немножко, а заплатить. Или просто оставить немного денег. Как бы случайно. ​​ Для этого я и завел изящную шкатулочку у зеркала. Было бы ужасно оставить его без копья. Я ведь не знаю, на что он живет. ​​ А может, и не хочу знать.

Мне сложно так распланировать свои действия, чтоб мой экстаз в них уложился. Поэтому и важно заплатить: чтобы партнер не думал, что проводит время зря.

ГЛАВА  ​​​​ ШЕСТАЯ

Разве не странно, что столь естественная вещь, как близость, погружает меня в море сомнений - и мне надо ехать по утренней Москве, чтобы прийти в себя? ​​ Почему бы мне не остаться там, рядом с ним, в его объятьях?

Открытие сексуальности происходит от головы, - и это меня шокирует. В молодости я спал просто с людьми, не очень понимая, мужчины это или женщины. ​​ Словно б это была нежность, нежность вообще, а не какие-то конкретные действия в постели. Потом я стал понимать, что я делал, как я жил - и тогда понял, что только с мужчинами я испытываю оргазм. А потом мне стал не так важен оргазм, как воспоминание о нежности: мужчины давали нежность, которая вспоминалась. ​​ А женщины? Они давали тепло, а не нежность; этого мало.

О, нет! ​​ Не расколдуешь сердца ты

Ни ласкою, ни красотой, ни словом…

Рассвет поднимается с огромным трудом, словно зовет меня на помощь. Но чем я помогу тебе, рассвет? Я, разве я хочу жить дальше? Я вспоминаю его руки на моей груди и еду, еду, еду.

Я очень устал, но волнение не дает мне уснуть.

Но почему мне не по себе? Разве ​​ было что-то особенное в этой ночи? Да ничего подобного. ​​ Просто в иные моменты ​​ унижения ​​ и страхи всей жизни собираются в один огромный ком - и я не хочу жить.

Елена Андреевна! Я ничего не успел вам сказать, ничего!

Хватит уже вспоминать спектакль: просто живи.

Но почему я ничего не могу противопоставить собственной похоти? ​​ Неужели мне только и остается, что ее лелеять?

Что за крики птиц я слышу? Разве они были в спектакле?

Остановись, ​​ остановись в своем безумии, остановись.

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья.

Звонок. Это он.

- Ты не вернешься?

- Не могу, Костик: надо кое-что сделать дома.

- Но ты же сказал, что выйдешь только на минуту: в гараж. Посмотреть машину.  ​​​​ Куда ты побежал в такую рань? Где ты, Лёня? Что с тобой?

- Извини, я еду домой. Мне рано на репетицию.

- Да все ты врешь!

- Костя, успокойся. Пока.

И Леонид Николаевич отключил телефон.

А, ​​ телефон! ​​ Когда я успел его включить? Не могу оборвать Костю.

Зачем ему знать про мои разборки с самим собой? Этого никто не узнает.

Я сам не пойму, откуда у меня такие чувства: я ​​ не хочу жить, и мне больно. Я в слезах. В настоящих слезах, а не в тех, что бывают на сцене.

Смотришь равнодушно на себя и понимаешь: в моей жизни нет ни покоя, ни счастья, мне не за что уцепиться.

Но в чем дело? Разве мне не нравилось быть страстным?

Да, нравилось, но страсть не оставила следа, не наполнила меня.

После близости не могу прийти в себя: мне все чудится, была какая-то оргия, нас была целая сотня, что закрутилась в любительском порнофильме.

Зачем эти видения набрасываются на меня? ​​ Я ​​ точно знаю, что ничего такого не было!

Но что же было?

Я не понимаю.

Я все забыл.

Придет ли час моей свободы?

Пора, пора! - взываю к ней;

Брожу над морем, жду погоды,

Маню ветрила кораблей.

Без ветрил обойдусь, а вот пенсия ждет. ​​ В расход тебя. В расход! ​​ Хватит старичку играть молодых мужчин.

Но разве Астров молод? Кто это сказал?

Рано умирать, рано, рано! Меня еще жжет огонь искусства.  ​​​​ 

Но в час разлуки, в тишине

Произнеси его, тоскуя.

Скажи, есть память обо мне,

Есть в мире сердце,

Где живу я.

Он остановил машину и долго сидел с закрытыми глазами.

- Так нельзя, Лёня, - сказал он себе. – Надо приходить в себя.

Что это со мной? ​​ Посреди огромного города я вдруг останавливаю машину ​​ и беспомощно плачу: я ничего не могу противопоставить моей порочности.

А если мне нравится моя порочность, если нравится вот так плакать? Сам же превратил свою жизнь в приятный спектакль, так что ноешь?

Никак, уже утро? А вообще, после таких мероприятий лучше было б остаться у него, а не ехать в машине. ​​ 

Я снял ему квартиру рядом с театром, чтоб иногда там останавливаться. И сейчас – почему я не остался там сейчас?

Я еду наугад, еду только для того, чтобы прийти в себя.

Назад, к обычным мыслям! За март заплатил я за квартиру? Не помню. Убей меня боже, не помню. До гастролей еще три «Дяди Вани». И все – с ней? С ума сойдешь. ​​ Хотя нет: Елена мне нравится. Леночка.

Надо подкупить долларов. Надо, надо.

Опустится доллар или поднимется? ​​ Нет, я прав, что два года назад положил рубли на полтора года под пятнадцать процентов, а потом перевел их в доллары: сейчас такой слабый рубль!

К-кий опять включил телефон и опять завел мотор. Уже пять часов утра. Меня еще хватает на такие бурные ночи.

- Я же знаю, что ты не спишь, - и нежно, и насмешливо сказала она.

- Да, я на самом деле не сплю: я - еду. ​​ А ты-то что не спишь? ​​ Пять часов утра.

- Мне звонят коллекторы. ​​ Не дают уснуть.

- Ты серьезно, Лена?

- Да, очень серьезно. Скоро я попрошусь к тебе переночевать.

- Да ты, никак, плачешь?

- Да, я пла’чу, Лёня. Довели. ​​ И пожаловаться некому.

Она помолчала.

- ​​ А ты как себя чувствуешь, Лёня?

- Не очень, - признался Леонид Николаевич. – Тоже раздрай ужасный. ​​ Весь в слезах.

- Теперь выясняется, что у мужа были огромные долги!

- Но тебе лучше добровольно переехать в квартиру поменьше, а не ждать, пока тебя силой переселят по новому упрощенному порядку.

- Лёнечка, пока что еще нет ясного закона по кадастру. Может, меня и пронесет!

- Правильно! Лучше исходить из текущей ситуации.

Они помолчали.

- Свидание прошло нормально?

- Да, Леночка. ​​ Ублажил меня мой паренек.

Он знал, что разговор с коллегой может быть долгим, он даже надеялся на это - и потому поехал медленнее. Он вообще-то и побаивался себя за рулем. ​​ Часто в пробке он неожиданно для себя начинал ругаться забористым матом. Он выходил из себя, он неистово орал, не замечая, что его соседи по несчастью, такие же шоферы, как он, с удивлением поглядывают, как он корчится от злости.

Сейчас он остановил машину и только говорил, чувствуя, что успокаивается, приходит в себя.

Они заговорили о спектакле.

- Как вчера я работал? Я тебе не очень мешал?

- Нет, Лёнечка, ты был трогательным. Как всегда.

- Спасибо, - сказал Леонид Николаевич сквозь слезы.

Она и без моих слов знает, что я плачу.

Она знает, что я в слезах. Она как-то даже посоветовала всплакнуть на сцене: чтоб не увлекаться этим в жизни.

- Ты был тёплым вчера. Трогательно тёплым.

- Представь, мне на ум приходит Пушкин.

- Знаю, Лёня! Тебе хочется ясности и чистоты, но получается наоборот: ни ясности, ни чистоты. Ты хотел бы чистоты и рая, - а получается грязь и ад. Ты наверняка опять шокирован его глупостью.

- Да, он глуповат, но не катастрофично.

- Зато он приятно тебя потрепал. Тоже неплохо.

- Извини, поправилась она. – Что мы все о пустяках! ​​ У тебя выходит нежный Астров. Он влюбился  ​​​​ в мою героиню сразу и навсегда. На сцене ты так хорош в своих бесконечных сомнениях! ​​ Это ощущение очень тебе помогло: ты играл интересно. ​​ Было б пресно, реши ты, что ты талантлив. ​​ У многих эта вредная привычка, а у тебя ее нет.

- ​​ Значит, мои плохие мысли обо мне - это какой-то дурацкий сон, от которого я не могу избавиться?

- Конечно, Лёнечка, конечно!

Он не знал, что ответить. Он так хотел, чтоб его кто-то погладил по головке – и это произошло.

Он только почувствовал, что его лицо в слезах. В благодарных слезах.

Он так обрадовался этим слезам примирения с жизнью, он так торопливо благословил свою жизнь. Еще бы немножко полепетать с Леночкой! Он уже не понимал, о чем они говорят: его сладко убаюкивали голоса. Он словно бы слышал их свыше, из другого, дарующего прощение мира.

- ​​ А у меня другое впечатление от спектакля: мне чудится, я как-то назойливо лез с поцелуями! ​​ Я не надоел тебе, Леночка?

- Хватит, Лёня, не придумывай! ​​ Ну, надо было тебе по роли целоваться – ты это и сделал! ​​ Пахнет от тебя хорошо. Обычно ты не вспоминаешь про такие пустяки – и это залог наших добрых отношений: ты умеешь забывать, что надо.

- Ты знаешь, еще почему я не сплю? – спросила Елена Сергеевна. - Я ​​ боюсь, как бы ты не заявился в театр утром. Я вот говорила с Василичем (так в театре между собой звали главного режиссера): мы с тобой получаем главные роли в «Ива'нове»! ​​ 

- Ты с ума сошла? Ты хоть понимаешь, что ты говоришь? Мне же не уснуть!! – ​​ заорал Леонид Николаевич.

- Лёня, да успокойся ты! ​​ Невозможно с тобой общаться. Ты после свиданий совсем чокнутый. Нае-ли мало, что ли? Сколько ж тебя надо мочалить, чтоб ты стал нормальным?

- Слушай, Леночка, это же сойти с ума!! Ты не шутишь?

- Нисколько. ​​ А нашего «Дядю Ваню» скоро совсем снимают с репертуара.

- Вот так новости!!

- Я тебе говорю, Лёня! ​​ После гастролей «Дяди Вани» больше не будет. Жизнь бьет ключом.

- По голове, - попытался пошутить К-кий. ​​ – Так во сколько быть в театре?

- Приходи завтра к двум, Лёня.

- Это почему?

- Выспись.

- А что скажет Василич?

- Это он желает тебе выспаться.

- Он так и сказал? – удивленно спросил Леонид Николаевич.

- Да.

- Он?! ​​ С какой стати?

- Да. Он же знает о твоем мероприятии.

«Мероприятием» она и многие, кто знал о личной жизни Леонида Николаевича, называли его свидания.

- Так Василич все обо мне знает?

- Конечно.

- И как он, Леночка?

- Да никак! ​​ Работе это не мешает. ​​ Ну, хочется тебе сладенького - что с тобой поделаешь, сладострастник ты наш!

Какое время они молчали: настолько огромными оказались мысли о новой работе.

- Боже мой, Антон Павлович, опять вы!! – не сговариваясь, одновременно мысленно произнесли они.

- Ленка, ты знаешь, я сразу вспомнил Смоктуновского.

- Посоревнуешься с Кешей. Ничего страшного, Лёнечка! Вперед – и танки наши быстры.

Они опять замолчали.

- Мне сейчас так хорошо, Леночка! Спасибо тебе. Правильно ты говоришь: всё не так уж и плохо.

- Вот именно. Развеселись. Вот и тебя наконец-то тянет на высокое. Хватит твоих низких страстей, - насмешливо сказала она. – Возвращайся в искусство.

- Верно! – согласился К-кий. - Почему высокие порывы приходят ко мне непременно ​​ после низостей?

- Какие низости, Леня?! Он ведь был нежен, твой Костя.

- Да, он очень старается. Ему тридцать, а фигура на восемнадцать. У него много женского.

Он подумал и поправился:

- Но мужского еще больше.

- Конечно, он – нежненький, Лёнечка, конечно! От грубого мужика ты бы просто убежал.

- Что, - протяжно зевнув, сказала она, - давай, Лёник, еще немножко потрепещем - и разойдемся баиньки. ​​ Спи спокойно, Лёник: у тебя все хорошо.

- Спокойно? Это что, Леночка: предписание?!  ​​​​ 

- ​​ Я же тебе говорила, дуралей: ты можешь выспаться: приходи в театр к двум.

- ​​ Так наш Василич и сказал? ​​ Чудеса. Мне он приказал прийти к полудню. Что-то этот раз он все чего-то строжился. Надоел!

- Ты зря это! Он опять тебя хвалил.

- Это за что? – ​​ Леонид Николаевич сделал вид, что не понял, о чем речь.

- ​​ За спектакль. Ты хорошо вчера играл! У тебя получается страстная любовь. Василич так и сказал: «Наш Лёня чуть не взорвался от страсти». Вчера ты был идеалом, а позавчера заявился в театр навеселе - и Василичу ничего не оставалось, как тебя распечь. Он был обязан в это сделать в назидание другим. Что там с тобой было? Скажи мне по-дружески.

- А ты помнишь Неверова?

- Он еще лет пять назад ушел из театра! Я помню его хорошо: муж помогал ему оформить инвалидность: сунул кому надо какие-то тыщи.

- Я его встретил недалеко от театра. Посидели в кафе. Я не думал, что меня развезет со ста грамм! Представь, Сашку заставили пройти переаттестацию - и сейчас у него только первая степень инвалидности. Получает копейки. Я ему дал пятерку на прощание. Грустно все это. Мы-то ещё как-то на плаву.

Опять замолчали.

- Лёня, давай прощаться: ужасно хочу спать.

- Давай. Дай только попросить на прощанье.

- Что?

- Не плачь, Леночка.

- Постараюсь. ​​ Помнишь эти строчки:

Тихо, Леночка, не плачь:

Я несу тебе калач.

- Конечно, помню, ​​ - ласково прошептал Леонид Николаевич. – Пока.

Через полчаса он поставил машину в гараж и уже сидел на кухне.

Он знал, что страдает именно от полноты своей жизни – и более того: от своей удавшейся жизни. Есть положение в театре, есть работа, есть долларовый счет, есть любовник, - но нет чего-то такого, что делает все это нажитое – ценным. Он знал, что можно иметь все, но при этом корчиться от унижения ​​ и страхов.

Да, после близости опять было больно. ​​ Он помнил, что ехал через пустой утренний город – и облако депрессии привычно уносило его в какие-то неприятные наваждения.

Да не хочу я этого, не хочу, не хочу!

Может, вообще отказаться от близости? Нет, без этого у меня пропадает ощущение, что живу. ​​ Почему немножко не подурить?

Я знаю, что нежным надо быть ​​ все эти три-четыре часа раз в неделю: чтобы потом ни о чем не жалеть. ​​ Потом хорошо выспаться ​​ – и на репетицию.

И как я столько лет после спектакля к 11-ти утра ходил на репетиции? ​​ 

А сейчас мне одиноко или только кажется? Даже мысль о боли заставляет меня плакать. Может, поэтому так и люблю боль близости: она помогает преодолевать ​​ себя: я становлюсь мужчиной.

Выпить кофе? Ничего не хочу. Выспаться – и на репетицию.

Экстаз на сцене – рабочий и добрый, - и ты любишь эту трудную эйфорию, - но экстаз объятий другого человека оставляет в недоумении: я искренне не могу понять, а что же было.

Моему желанию любви всегда не хватало ясности, социальности, - а что до самой любви, то я знаю только первых встречных. Привязываешься к человеку, а все равно понимаешь, что это ненадолго, что он уйдет. Я не могу, не смею сказать Косте, что он не дал мне того, чего я хотел. Он дал то, что он мог дать, - а мне этого мало. Мне все дает желание любви, а сама любовь дает так мало. Слишком мало, чтобы жить. Слишком мало, чтобы любить. И дает все, чтобы работать. Работать, работать, работать! Но отчего так пуста сама жизнь? Почему она не оставляет мне ничего, кроме работы?

Он подошел к окну.

После столь ужасной столь бурной ночи - необычайный покой в душе! ​​ Наконец, осенило. Откуда этот покой? Все вчерашнее перечеркнуто. Хватит мне его, хватит! Пусть сам устраивает свою судьбу.

Да что это я? Разве мне так было плохо? И заплатил сущие копейки.

Но когда я привык делать то, что меня ужасает? Когда это стало основой моей жизни? Я ведь только работал!

Хорошо помню жену. А как же! Десять лет в браке.

Брак научил попросту забывать о существовании женщин.

Разве была моя жена моей женщиной? Нет, только другом.

Нет, еще меньше: только товарищем по несчастью. ​​ Да, мы сплачивались только по житейским проблемам.

Все получается совсем не так, как я хочу. ​​ Я ​​ делаю что-то такое, что мне не принадлежит. Неужели в этом суть секса в старости?

- Но какой ты старик, Лёня? – услышал он чей-то голос. – тебе всего-то за пятьдесят.

Пока я в его объятьях, я еще что-то чувствую, но скоро это уходит – и мне опять холодно.

Могу я хоть что-то вернуть?

Но что бы я сказал жене, если бы мы все же встретились?

– Знаешь, мы еще ближе стали перед ​​ смертью.

А может, мне так много уже и не нужно? Не нужен этот жар сердца и костей, - а хватит и красивой шляпы прохожей? Вот она идет в строгом черном платье, жакет красивый, карие глаза и рот очаровательно улыбаются – больше ничего не надо!

Стал с ним целоваться – и в страстных объятьях пришло чуть ли не отвращение к самому себе, чуть ли не желание собственной смерти.

Опять звонок. Костя!

- Лёня, ты слышишь? ​​ Я ​​ не хочу, чтобы ты вот так убегал.

Ты не думаешь обо мне!

- Слушай, а можно без сцен? ​​ Может, ты спросишь, что произошло?

- ​​ Что же? ​​ - спросил Костя.

- ​​ Я получил новую роль!!

- Тебе среди ночи позвонили из театра!

- Представь себе, Костик!

- Лёня. Я тебе я поздравляю. А какую роль?

- Ива'нова!!!

- Ива'нова? – переспросил Костя. – Какого еще Ива'нова? Может, Ивано'ва?

- Какой ты темный! Просто волосы дыбом, - рассердился К-кий. - ​​ Я же тебе рассказывал об этой пьесе! А ты, конечно, все забыл.

- Да, что-то такое вспоминаю, - промямлил Костя.

- Я же тебе говорил читать Чехова!

- Я читал, - извинялся Костя, чуть не плача.

- Значит, плохо читал, если не помнишь. Вот тебе задание: посмотри по ю-тюбу эту пьесу со Смоктуновским. Ты слышишь? Я требую.

- И ты знаешь, - продолжал наступление Леонид Николаевич, - от чего именно я убегаю. Ты-то тут причем?

- Мне это больно! ​​ Я же тебе говорил, что мне это больно. Не надо от тебя ни денег, ничего – только не убегай.

- Меня мучают приступы ужаса – и ты это знаешь, - спокойно сказал Леонид Николаевич, как будто речь шла о каком-то пустяке, а чуть ли не главной проблеме его жизни.

Оба замолчали – и это молчание пугало их обоих.

- Костя, я не хочу, чтоб ты меня видел в минуты слабости, - поспешил внести ясность Леонид Николаевич. – Я не хочу этого.

- Не ​​ хочу, не хочу, не хочу, ​​ - спокойно и безжалостно повторил он.

- Мне больно. Я хочу быть с тобой.

- Я тоже. Но с тобой мне не прийти в себя. Мне надо выспаться и пойти на репетицию. С тобой я не смогу этого сделать.

- ​​ Ты помнишь обо мне?

- ​​ Конечно, Костя, конечно! Извини, я хочу спать. ​​ Я думаю, встретимся в среду: у меня не будет работы. ​​ 

И К-кий отключил телефон.

Все-таки тяжеловато с ним расставаться.

Что же ему-то не спится? Хорошую снял ему квартиренку. Хорошую.  ​​​​ Я там даже как-то репетировал! Пришлось попросить его не быть дома чуть не весь день. ​​ Ничего, переживет.

На две квартиры жить удобнее: можно избегать пробки, планировать время. На две махонькие квартиренки. Иногда надо подолгу быть рядом с театром.

Так трогательно и огромно горит фонарь напротив моего окна! Этот свет медленно разгорается в моей душе – и я начинаю слышать голоса, которые меня соблазняют.

Вот я могу уснуть. ​​ К часу дня высплюсь.

Я всегда укладываю свою близость в три часа: больше и не надо, и не выдержать. ​​ 

Скорей уснуть. Этот страх ​​ с юности ходит рядом со мной: ​​ страх остаться совсем одному, страх потеряться среди других, страх безденежья, страх бесславия, страх остаться без работы – и еще бог весть чего!

О, нет! ​​ Не расколдуешь сердца ты

Ни ласкою, ни красотой, ни словом…

Леночка, Леночка…

А ​​ на груди моей горят цветы небывшего свиданья.

9 ноября 2013 – 7 марта 2016