Основополагающие высказывания

Аристотель:

Прекрасное - то, что, будучи желательно само ради себя, заслуживает еще похвалы или что,​​ будучи благом, приятно потому, что оно благо.​​ 

Благо, или добро, есть целесообразное порождение действительности; а прекрасное или красота есть структурная упорядоченность действительности. Благо есть порождение всех действительных структур и моделей. Прекрасное же, или красота, наоборот, есть сама структура или модель порождения.

Философ Алексей Федорович Лосев:

Аристотелевский космос есть высочайшее проявление порядка во вселенной. И, как вообще у греков, этот порядок мыслился у Аристотеля неотрывно от красоты и совершенства, подобных красоте и совершенству художественного произведения.

Аристотель:

Космос есть максимально совершенное произведение искусства.

Лосев:

Если для Платона звездное небо было учрежденное демиургом движущееся отражение неподвижной​​ вечности, то мы легко узнаем здесь и аристотелевское учение о неподвижном божественном двигателе и подвижном божественном движимом космосе.

Лосев:

Вместо общих рассуждений Платона об идеях и числах как о порождающих моделях жизни Аристотель прямо заговорил о математической первооснове всего прекрасного и в жизни, и искусстве.

КНИГА ПЕРВАЯ

Переход от классики к эллинизму

Глава ​​ 1

Философ Алексей Федорович ​​ Лосев:

Если искусство периода классики базируется на монументально подаваемом человеческом теле, то уже период раннего эллинизма далеко выходит за эти пределы. Впервые проснувшаяся человеческая субъективность уже и здесь наполнила непсихологическую структуру классики ярко выраженным субъективным содержанием. Об этом достаточно свидетельствуют скульптуры таких мастеров, как Скопас или Лисипп. Знаменитая Венера Милосская, которую теперь относят к началу эллинизма, ни в какой мере не сводима на держание человеческим телом самого себя. Здесь уже дается достаточно углубленная психология, виртуозно умеющая объединять, с одной стороны, откровенность, лирику и красоту и, может быть, даже очарование прекрасного женского тела, а с другой стороны, какую-то внутреннюю углубленность, даже какую-то торжественность и безусловную недоступность.

Кашнитц фон Вайнберг:

Если в классике все духовное вырастает из чувственной формы как ее тончайшая сублимация, никогда не отделяясь от этой формы и окружая ее как бесконечно тонкое облако, то в римском искусстве концепция идеи является первичной. Дух здесь дан задолго до того, как он чувственно истолковывается в художественной форме. Он не развивается как высветляющая среда из телесной природы чувственного мира. Творческое действие начинается здесь лишь для того, чтобы предоставить формально-чувственное выражение осознанному наличию давно уже существующей самостоятельно идеи.

Гвидо фон Кашниц-Вайнберг. ​​ Guido Kaschnitz von Weinberg (1890- 1958). ​​ Теоретик и историк античного искусства, археолог, директор немецкого археологического института в Риме, создатель структурной интерпретации формального искусствознания.

Глава 2

30 декабря 2018 года.

Москва. Письмо автора – другу.​​ 

Привет, Игорь! ​​ Поздравляю с новым годом! Я рад тебе писать, ведь больше мне и некому сообщить, что начинаю писать роман. Как всегда, мое представление​​ о теме – самое общее. Воображаемая идея моего нового романа: показать, как из этого античного представления о божественности появляется образ Христа.

Не удивляйся, что я завожу речь на столь изысканную тему: я же помню, что твоя мама – античница, - да и на Родосе мы много об этом говорили.

Что такое писатель, видно на моем примере: я ничего не знаю в частности, только вообще, - но в процессе работы вхожу в тему и побеждаю мое незнание.

Ты помнишь мой роман «Иисус из Клазомен»? Там действие происходит в начале нашей эры. Образ Христа рождается из странствий и речей многочисленных пророков.

По моим прикидкам и судя по накопленному материалу, этот мой новый будущий роман – о присутствии античности в нашем мире, в двадцать первом веке.

Я склонен переоценивать значение эллинизма для истории мысли человечества. Да, ​​ таков мой предрассудок – и в романе я намерен всячески его отстаивать. ​​ Классический Рим, входящий в систему эллинизма - это стоицизм, эпикурейство и скептицизм с их великодержавным видоизменением. Я постараюсь понять эти течения! Мне предстоит показать, как сам эллинизм в своих эклектических системах возвращается к своим основам: исконным эллинским методам мысли.​​ 

Эллинизм эклектичен, но поддается систематизации, - а нового в нем то, что ​​ верх берет греческий эллинский менталитет. ​​ 

Прежде я хотел назвать мой опус «Роман из эпохи эллинизма» - и вот вижу, что название не подходит: эллинизм слишком переплетен с неоплатонизмом. ​​ Начало нашей эры – начало эпохи Христа, - но это и чистый классический, имперский Рим!​​ 

Что еще я знаю об эллинизме? ​​ Всеобщее становится в эпоху эллинского классического идеала, а в эпоху эллинизма идет становление частного, или единичного. Вся ​​ эллинская эстетика по преимуществу интуитивна, то ли в чувственном, то ли в спекулятивном смысле слова. Тут - примат интуиции над рефлексией. ​​ Эллинизм же поражает обилием мыслей, фантазий, сомнений, неразберихой.

Ну, посмотрим, что напишу.​​ 

Как твой Нью-Йорк? В январе очень холодно?

Нью-Йорк. ​​ Привет, Геннадий!  ​​​​ Моя мать на самом деле – историк, - так что и к античности вслед за ней я неравнодушен.

Я заглянул в твой роман об Иисусе – и до сих пор хорошего было в нем только отзыв известного критика. Я и тогда подивился, как ты сумел его уговорить! Но прошло десять лет с нашей встречи в Доме​​ Писателей на Родосе. Десять лет! А про твой роман так никто и не узнал. ​​ И вот ты роман – продолжаешь!! Это твой необычайный творческий успех. Конечно, о нем никто не узнает, - но ты-то, ты сам как помог себе!​​ 

Как и тогда на Родосе, ты и в письме поразил​​ своими идеями. И, знаешь, они мне понравились, хоть я ничего не понял. Так вот для чего ты пишешь: чтобы понимать. Оригинал! Разве кто-то когда-то это прочтет? ​​ А впрочем, как ты – так и я! ​​ Вот смотри, я тоже кое-что знаю про античность: «Абстрактный субъективизм ​​ - ​​ самое главное и самое яркое отличие раннеэллинистической эстетики от эстетики классической». ​​ Выдернул из интернета!

Тоже не лыком шит.

Почему ты не напишешь про Москву? Кажется, вашу имперскую столицу заметает! Я уж не говорю про другие города России.

Ты написал в фейсбуке о хрупкости человеческих связей, о невозможности быть понятым, - но посмотри на наше общение!​​ 

А как же деньги? Или, что, ты живешь святым духом?​​ 

Москва. Так уж тебе надо было кольнуть меня имперским! Отстал, братец. А про злато я тебе рассказывал: я уж как лет восемнадцать в турбизнесе – и с мая по ноябрь вкалываю, как про’клятый.​​ 

Нью-Йорк. ​​ А как же литература?

Москва. ​​ В сезон, конечно, новых замыслов не получится, но по старым рельсам ехать можно: я продолжаю то,​​ что начал зимой.

Нью-Йорк. Ну, ты – молодец!​​ Все равно, что бы ты ни говорил, ваша власть тянет на тиранию.​​ 

Москва. ​​ Не согласен! Игорь, я категорически не согласен. ​​ Тебе просто удобно так думать - вот и всё! Ты живешь в​​ Нью-Йорке – и потому так думаешь. А ведь ты​​ оказался в Нью-Йорке из-за родителей! Конечно, честь им и хвала, что сумели из Израиля перебраться в Америку! Но в Тель-Авиве ты бы так про Россию не думал.

Нью-Йорк. ​​ Может быть! Я настолько себя не знаю! ​​ Я бы не хотел жить в Израиле, хоть​​ мне, возможно, так полагается. ​​ 

Да, я – писатель, - но я хорошо понимаю, что мои писания интересуют только меня.

Москва. ​​ Зачем ​​ ты берешь на себя так много? Как сказал Тютчев?

Нам не дано предугадать,

Как наше слово отзовётся…

Будем надеяться на лучшее!​​ 

Глава 3​​ 

80 год нашей эры

Саллюстий - Витрувию.​​ 

Дорогой брат! Я пишу тебе с Патмоса. Нет, я нисколько не жалею, что меня выслали из Рима навсегда. ​​ Я был обязан выполнить долг: по возможности спасти семью. Мы проиграли процесс, так что моя вечная ссылка – лишь малая плата за наше бесчестье. Не забудем, что я – философ, а высылать философов из Рима всегда было «доброй» государственной традицией.

Ты наверняка очень туманно представляешь себе, куда я попал, - и вот описание островка, на котором я проведу остаток моих дней.  ​​​​ До материка всего семьдесят километров. ​​ Это один из так называемых Южных Спорадских островов.

О чем я думаю? Прочти этот текст – и ты поймешь:

Псевдо-Лонгин:  ​​​​ «Ведь природа никогда не определяла нам, людям, быть ничтожными существами.  ​​​​ Нет, она вводит нас в жизнь и во вселенную как на какое-то торжество, а чтобы мы были зрителями всей ее целостности и почтительными ее ревнителями, она сразу и навсегда вселила нам в душу неистребимую любовь ко всему великому, потому что оно более божественно, чем мы. Поэтому человеку недостаточно охватить созерцанием и размышлением всю вселенную; нашим мыслям тесно в ее пределах, и если кто-нибудь поразмыслил бы над ходом человеческой жизни, насколько в ней во всем преобладает великое и прекрасное,​​ то ясна станет цель нашего рождения. Вот почему в силу нашей собственной природы нас, клянусь Зевсом, восхищают не маленькие ручейки, сколь бы прозрачными и полезными ни были бы они для нас, а Нил, Истр, Рейн и, конечно, больше всего - сам великий Океан. И​​ не ясное пламя огонька, зажженного нами здесь на земле, вызывает наше неизменное восхищение, а свет небесных светил, хотя он нередко застилается мглой, а разве можно признать что-нибудь более изумительное, чем кратеры Этны, извержения которой исторгают из​​ подземных глубин камни, скалы и мчатся иногда чистыми потоками подземного огня».

Оцени этот текст, дорогой брат: он слишком много рассказывает обо мне.​​ 

Как у тебя с работой? Благодарен ли ты богам, что в прошлом году у тебя не было работы в Помпеях?​​ Слухи об извержении вулкана подтвердились столь ужасно, ​​ что нам, кажется, уже никогда не прийти в себя. ​​ 

Как наш раб Эфроний? Всё также здравствует?

Глава 4​​ 

Москва – Париж. Переписка двух ученых

Москва. 5 января 2019 года.

Здравствуйте, Николя! Давайте переписываться по емеле (так у нас зовут​​ e-mail), а то в фейсбуке слишком маленький шрифт.

Вы знаете, мне трудно писать на французском: в школе я учил английский. Так принято в России: в основном, детей пичкают именно английским. Но дружба с вами​​ помогла выучить ваш французский язык. ​​ Более того, я всё более восхищаюсь вашей культурой. ​​ 

Наконец, я решаюсь открыть вам мою «страшную тайну»: я пишу «античный роман». Вернее, собираю к нему материалы. Я наставил кавычек, ведь совсем не уверен, что хоть​​ что-то ​​ получится. ​​ 

Казалось бы, это моя специальность, моя любимая, дражайшая наука, которой я посвятил всю жизнь, – и все же я не чувствую себя хоть сколько-то уверенным. Пишу вам, бесценному и знающему коллеге, потому что надеюсь вас заинтересовать и​​ даже прошу вашей помощи.​​ 

Вот чуть не полночь, а я пишу – и, хоть пишу в комп, чудится, я – в восемнадцатом веке, пишу пером, - и ​​ даже слышу сладостный, воображаемый скрип пера.

Такая причуда появилась в моей жизни. Надолго ли? Не знаю. Пока мне слишком важно, что она ​​ есть.

(Николя). Привет из Парижа, уважаемый Василий! Рад вашему письму. Мы встречаемся на конференциях, но там толком не поговорить: всё-то бега какие-то. У ​​ вас приличный французский, но все-таки это не французский. Я работал в России, так​​ что мой русский, хоть и не блестящ, но на уровне.​​ 

Москва. ​​ Я, кстати, узнал на конференции, что вы работали в России, но забыл спросить, где именно.​​ 

(Николя). В филиале Гуманитарного Университета в Н-ске.

Москва. ​​ Так вы знаете Россию!

(Николя). Конечно! ​​ То, что вы пишете про античность, естественно: вы слишком много ею занимались. Как и ​​ я. ​​ Правильно! Вы сделали вашу жизнь интересной – это главное. Раз вы находите силы на роман, значит, в вашей жизни есть тишина. Да, та самая тишина, о которой я уже и не мечтаю!​​ 

Москва. ​​ А что такое?

(Николя). Под окном - сражения с полицией, жгут машины.​​ 

Москва. Таким стал Париж, или он всегда таким был?

(Николя). Лет пятьдесят назад он был совсем другим. Мы влипли с этой самой «глобализацией».

Москва. ​​ Ужас! ​​ Так вот оно что! Да, на конференции вы выглядели усталым, чуть ли не рассеянным. Но я тоже часто выгляжу неважно, потому что люблю работать ночью. ​​ 

Давайте перейдем на «ты».

Париж. ​​ Можно. Да мы давно на «ты»!

Москва. Ты знаешь это изречение​​ Квинтилиана: ​​ «И все-таки представление о настоящем уединении получаешь только от ночной работы, если, конечно, приступить к ней, отдохнув и набравшись сил»?

Вы, французы, привыкли жить неплохо, а глобализация вас ограбила. Вы жили за Америкой, как за стеной,​​ но вот появился Трамп, новый президент Штатов! ​​ Теперь мы все живем плохо, и все же в России – получше, чем прежде. Но это на ваш взгляд издалека, а тут отовсюду слышишь стоны.​​ 

Обычно жалуются на старость, на ее проблемы, но я считаю, что мне повезло: наконец-то мне не стыдно за мою родину Россию. Это звучит высокопарно, но это именно так. Мне было очень важно высказать это, а теперь, думаю, лучше ​​ свернуть на роман: это интереснее!

(Николя). Конечно, Василий!​​ 

Москва.  ​​​​ Мне чудится, в этом романе я хочу​​ собрать обломки моей прежней жизни. Эти последние годы мне казалось, будто от меня прежнего не осталось ничего – и это было больно. Хоть в России после возвращения Крыма подъем, как раньше писали, «самосознания», но я, лично я не знал, как жить дальше. Конечно, всегда остается наука: как награда, как спасение, как призвание. Да, это так, - но моему уму все эти достоинства как-то разом предстали недостатками – и я чуть ​​ ли не оплакивал свою жизнь.

И вот выход: «Античный роман»! ​​ Название, конечно, условное.​​ Моя жизнь предстает вызовом мне самому – и я бросаю перчатку своей собственной жизни: я принимаю вызов в форме романа.

(Николя). ​​ Кажется, по-русски это состояние души называется «раздрай».

Москва.​​ Да, Николя, у меня в душе раздрай – и самый настоящий.​​ Я не могу больше так жить: вера – отдельно, знания – отдельно, а сама жизнь – еще где-то: непонятно, и где. Нет, так жить невозможно, решил я – и в ​​ романе попытаюсь объединить эти расползающиеся компоненты моей жизни. Возможно ли придать жизни вид хотя бы​​ какой целостности?

Да что же я такое? Кто я? Откуда мои мысли, мое дыхание, мое неумение понять жизнь вокруг меня?

Париж. У меня такие же мысли.​​ 

Москва. Вот видишь! Да, как назвать мой роман? Такие задумки: «Роман из эпохи эллинизма», «Беседы о становлении божественности» и «Пути становления Христа».

Мне очень трудно писать об античности, потому что ей я посвятил всю жизнь. В душе я брожу по Риму, а не по Москве. В середине первого века Риму где-то восемьсот лет – и это близко к нынешнему возрасту Москвы.​​ 

Париж. (Николя).​​ Василий, я привык жить в таком раздрае! Жизнь во Франции так сильно изменилась. Будто я оказался на другой планете. ​​ Дело не только в экономике, но более всего – в людях: они ничего не хотят знать, кроме денег.

Начни роман с​​ высказывания Аристотеля:​​ 

- Видя каждый день, как солнце обходит небесный свод, а ночью - стройное движение других светил, люди сочли, что существует некий бог, виновник этого движения и стройности.

Москва. А, так мы сочиняем на пару! Забавно.​​ 

Люди​​ смотрят на небо – и пред ними раскрывается ​​ космос. Древние так много сказали о нем, - но научно ли это? ​​ Нет ли тут какого-то высокого самодовольства?​​ 

Древние ​​ – созерцали. Самоудовлетворенность более всего свойственна созерцанию. ​​ Сам космос -  ​​​​ структурная, порождающая модель - и бог нужен, чтоб придать смысл этой модели.

Аристотель и само высшее бытие представляет себе только в виде его материального воплощения. ​​ Так близко античность подходит к нашему понятию Бога.

Но что за «некий бог»? ​​ Нет, это ​​ –​​ ​​ не один из нас.

Основная ​​ модель бытия, проходящая у Аристотеля через все уровни действительности, есть модель сознательно и целенаправленно творящего художника. Предположить, что Бог – художник?! В истории искусства эта идея вспыхивает постоянно.​​ 

Париж.​​ А платоновское Единое? ​​ Разве в нем не чувствуется художественное? Единое предстает нежнейшим облаком - и непонятно, что в нем кроется, во что оно воплотится. В нем заключено некое Начало, - но божественность ли это? ​​ При всех рассуждениях всплывает Единое мира - и как его назвать? Сущностью? Благом? Целым? ​​ 

Целое! ​​ Аристотель конкретизирует Целое, представленное Платоном, - вот где преемственность! Аристотель переходит от единого к сущности.

А ​​ Платон считал, что бог – это душа мира. Да, да: разверстая​​ душа мира – это и есть бог. ​​ И как без него?  ​​​​ Как без вечной, неподвижной, отделенной от чувственных вещей сущности?

А дальше? Что она, эта сущность? Она неподвижна? ​​ Это та высокая неподвижность, в пределах которой и совершаются наши мысли. Совершаются,​​ свершаются, случаются.​​ 

…

9 января 2019 года.

Париж.​​ Василий, я три дня молчал: болела жена.​​ 

Москва. Я понимаю. Я подожду в таких случаях. Мне слишком приятно с тобой говорить. А я умудрился простыть. Пустяк, но получилась неприятность: не смог попасть​​ на похороны коллеги.​​ 

Париж.​​ Он не по нашей специальности?

Москва. Нет, не наш. Он по «Серебряному веку».

Париж.​​ А, знаю! Проходили в Сорбонне. Приятное воспоминание! Это Россия начала двадцатого века. Я читал журналы «Мира искусства», а там, ты знаешь, дается параллельный французский текст. Как раз тогда мне пришла в голову идея учить русский язык. ​​ И потом, дед жены был эмигрантом из ​​ России.​​ 

Москва. Николя! Ты так хорошо знаешь русскую культуру. Необычно для француза, да еще античника.​​ 

Париж.​​ Не​​ только я под впечатлением от России! Ты бы знал, как тут всех приятно поразила ваша победа под Сталинградом! Меня тогда еще на свете не было, но моих родителей это потрясло. Так что мы и в семье часто говорили о России. Очень вас жалели в девяностые годы,​​ после перестройки: тогда только все и говорили о русской мафии, об ужасах в России. А теперь видно, что перестройка пошла вам на пользу!! То вы бесплатно качали нефть кому попало, а сейчас Россия на ней держится.

Москва. ​​ Невероятно, Николя! Просто невероятно и очень приятно ​​ от француза слушать такое. Но все же напомню, что и у союзников были большие победы: разгром Роммеля, двести пятьдесят тысяч пленных. В два раза больше, чем под Сталинградом!  ​​​​ 

Париж. ​​ Да, это было.​​ Отчего умер коллега?

Москва. ​​ Рак! Косит народ во все стороны; спасенья нет.

Париж.​​ У вас что, нет госпрограмм на этот случай?

Москва. ​​ Есть, Николя, но ​​ по регионам очень разный уровень жизни. Потом, Россия – страна курящая. ​​ 

Но вернусь к роману. Так естественно, если не соблазнительно, возведение родовых понятий к одному принципу, к одной-единственной причине, к одному, но уже наивысшему бытию. ​​ Уму так важен принцип внематериальной, самодовлеющей осуществленности.​​ 

Всё восходит к Нему. Так даже эти нелепые строчки становятся моей молитвой. ​​ 

Если для Платона звездное небо было учрежденное демиургом движущееся отражение неподвижной вечности, то я легко узнаю’ в этом и аристотелевское учение о неподвижном божественном двигателе и подвижном божественном движимом космосе.​​ 

Для приведения​​ в движение такого мира необходимо вечное, неподвижное начало. Это начало, по Аристотелю, и есть бог. Он есть чистая энергия, совершенно лишенная невозможности: самой материи невозможности. Бог, по Аристотелю, - это то, что уже по самой своей природе создает всю необходимость движения.​​ 

А что же мы, человеки?  ​​​​ Наше движение - в пределах Его неподвижности.​​ 

Париж.​​ Василий! ​​ Этот ​​ бог античности - живое существо, - но при этом сам термин «бог» является у Аристотеля чистейшей философской категорией.​​ 

Москва. Да! Аристотель доказывал существование бога на основании порядка и гармонии в природе, там не было социальной составляющей. ​​ Это не живой человек, но выразительная и нетленная сущность. ​​ Это первоначало, которое выше всех вещей и зависит уже само от себя, не предполагая ничего другого, кроме себя.

Высшую субстанцию бытия Аристотель мыслит вполне телесно и вполне чувственно. Разве это Бог? Боги именно так названы людьми – и ​​ они названы «богами» только по недоразумению! На самом же деле это совсем не боги,​​ а некие тела, обладающие всеми свойствами физического тела, - но только тела очень тонкие, прекрасные, обладающие совершенным движением, вечные.​​ 

И не проглядывает ли наш единственный бог в этом сонме?  ​​​​ Разве не ясно, что существует некая иная, отличная​​ от имеющихся вокруг нас образований телесная сущность, более божественная и первичная, чем все они! Так и хочется сказать: «Чем вся эта веселая шайка».​​ 

Это высшая субстанция бытия – и ​​ Аристотель мыслит ее вполне телесно и чувственно.​​ 

Есть неизменное божественное целое (pan), первичное и высшее, ​​ но философ не называет его «богом». Нет, это целое, обнимающее свои части, - и оно выше как каждой части в отдельности, так и всех частей, взятых вместе. ​​ Именно Аристотель, нисколько не отрывая целого от конкретных его частей, тем не менее, вполне бесстрашно формулирует эту эстетическую цельность как таковую, так что мы имеем полное право говорить и о самодовлеющем в этой эстетической категории.​​ 

​​ 

….

Париж. ​​ Что ты замолчал?

Москва. ​​ А, так ты всё это время​​ ждал!

Париж. Не ждал, но не знал, что’ с тобой.

Москва. ​​ Сбегал на кухню, хватанул чайку.​​ 

Как же странно, что мы с таким интересом пишем друг другу! Я пишу тебе во Францию – и ты в этот самый момент можешь прочесть мои мысли! Я общаюсь с большим числом​​ людей, но поговорить мне с кем. ​​ Иногда я говорю с женой, но с ней нельзя говорить долго, как с тобой: у нее интересная работа, она целиком погружена в нее. А тебе, что ни напишу, всё интересно: словно б мы – один человек, разделившийся на две страны. Фактически я живу в университетской толпе, но это не мешает мне впадать в одиночество, как в болезнь.

Античность не знала Христа, но много рассуждала о цельности личности. ​​ Человеческая душа и человеческое существо повторяются в огромном масштабе во всей вселенной.

Возьми понятие «Бога» у Аристотеля: он не вне бытия и не вне мышления: ​​ для мышления он постижим, - а само мышление божественно.

Париж. ​​ Мы так много знаем об Аристотеле, хоть судьба многих текстов ужасна: они сгорали, часто их перевирали, переводя​​ небрежно! ​​ Мы так доверяемся его идеям, а ведь иные тексты противоречат друг другу. ​​ Невозможно понять, при каких обстоятельства это случилось, кто конкретно стоит за ними. ​​ Ты вот​​ 

Напиши роман об этих текстах: как они трепещут в веках, как мыкаются по белу свету, как ищут войти в умы человечества!

Москва. Какая чудесная идея! Да, написать, написать ​​ непременно, потому что библиотека Аристотеля - первая в Европе, - и он - источник традиций.​​ 

Его судьба: стать основой столь многого, - но самому остаться в​​ тени, - и, по сути, быть неинтересным.

Париж. Да, Василий! По Аристотелю, в природе есть вечно ​​ творческое начало, всегда живое, трепещущее, стремящееся к завершенности и в этом стремлении порождающее все многообразие мира. Это творческое начало ​​ - как раз и есть середина, то есть живая точка соприкосновения общего и частного, прошлого и настоящего, внутреннего ощущения и «внешнего».

А в социальной жизни есть творческое начало? Есть сущее, есть его внутренняя граница всего – и она в определенности и целесообразности всего сущего. И художник античности находит и вычленяет это рациональное зерно.

​​ 

Глава 5

Философ Алексей Лосев. 1960-ые. Советский Союз:​​ 

Абстрактность ​​ и рационализм религии римлян заставляли их ​​ давать самую мелочную регламентацию своей обрядности. Думали, что неимоверной детализацией и буквальностью исполнения в области обряда можно гарантировать себя от несчастий и страданий. Религия у римлян в этом смысле почти совпадала с государством. Жреческие и государственные должности ровно ничем не отличались одна от другой; они замещались одними и теми же людьми, независимо от их склонностей и убеждений. Настроение и душевное состояние вообще играли незначительную роль в этой религии. Надо было уметь выполнять форму культа, надо было знать, какому​​ богу, когда и как молиться, и - бог не мог не оказать помощи, он юридически обязан был помогать.​​ 

Едва ли жрец играл здесь какую-нибудь особенную роль, кроме религиозного юрисконсульта и советчика, кроме культового церемониймейстера. Буассье рассказывает,​​ что если у других народов оракулы и предсказания волнуют и зажигают народ, то в Риме они, пожалуй, только успокаивали и останавливали. Гадание, например, было не столько способом узнать будущее, сколько совещанием жрецов о том, какого рода будущее угодно​​ богам. Да и это «узнавание» воли богов делалось только по приказанию консула или разрешению сената. Молиться нельзя было по влечению сердца или своими словами. Молиться можно было только установленными формулами, а сердечные излияния, да и сама мысль были​​ совершенно не нужны и вредны. Бог обязан действовать, если соблюдены все правила молитвы, а если боги не действуют, то их можно подвергнуть экзекуции.  ​​​​ Это как раз и случилось, когда боги не послушались молитв народа за Германика! ​​ Народ отомстил: опрокинул жертвенники и выбросил статуи богов на улицу.​​ 

Между людьми и божествами - договор; и исполнять его обязаны обе стороны, если хотят жить мирно.​​ 

Римлянин очень недоверчив к своим божествам. Если дано указание однажды, то надо подождать, чтобы оно​​ повторилось несколько раз, потому что может обмануться и сам человек, могут обмануть и боги. Но даже когда указание принято свыше, то и тут есть возможность его не выполнять. Римские богословы учили, что указание можно не исполнять, если о нем предварительно не просили богов. Римляне не любили унижаться перед своими богами и не любили терять своего достоинства.  ​​​​ Это объединялось со строжайшим религиозным формализмом и дисциплиной, так что этот порядок и строгость, эта политическая упорядоченность и этическая значимость религии вызывали удивление и высокое почтение к себе у греков, у которых религия, этика и политика так часто были разъединены и даже находились во взаимной вражде. Римская религия самыми интимными своими корнями срослась с римской государственностью, и за всю многовековую историю Рима мы не знаем ни одного случая, когда религия и политика находились бы здесь во взаимной вражде. Вся эта область есть блестящий пример отождествления рационального и естественного.​​ 

Соответственно с этим и сами боги, несмотря на свою абстрактность, у римлян, в общем, гораздо ближе к людям, вернее, к их общежитию, к государству, к семье, которая имеет и свои Лары, и Гении, и Пенаты. Даже тогда, когда в эпоху своего просветительства римляне становились неверующими, они все же пользовались религией для общественно-политических целей, видя в ней огромную пользу. Вергилий даже подчеркивает, что бедность мифологии совсем не вредна. ​​ В «Георгиках» ​​ он так восхваляет Италию:​​ 

Пусть не вспахали быки, огонь выдыхая ноздрями,​​ 

Эти места, и зубов тут не сеяно Гидры свирепой,​​ 

Дроты и копья мужей не всходили тут частою нивой.

Проперций тоже доволен, что Риму не приходится краснеть за свою мифологию:

Славу преданий своих не опозоришь ты, Рим!

Греки, - ​​ хочет сказать Проперций,​​ ​​ - действительно не знают, куда деть своих Уранов, изувеченных сыновьями, Сатурнов, пожирающих своих детей, и пр.​​ 

Буассье указывает, что римляне, так долго сопротивлявшиеся представлению богов в виде индивидуальных существ, впоследствии легче других могли​​ перейти и к монотеизму. Их боги - это отдельные действия, как бы отдельные эпитеты какого-то более абстрактного начала; и им легче добиться здесь единства, чем тем, у кого очень сильны и ярки индивидуальные образы божеств.

Мари Луи Гастон Буассье.

Marie​​ Louis Antoine Gaston Boissier.

15.08.1823, Ним, Франция - 11.06.1908, Вирофле под Парижем.

Французский историк Древнего Рима, специалист по его культуре и истории раннего христианства.​​ 

Автор фундаментальных работ по истории древнеримского общества, языческой религии и христианству.​​ 

Член Французской академии (1876), с 1895 года её постоянный секретарь. Член французской Академии надписей и изящной словесности (1886), член-корреспондент Петербургской АН (1894).

Глава 6

Ответ из Рима.​​ 

Здравствуй, Саллюстий! Мне, расписавшему столько вилл в Помпеях, больно думать про прошлый год! Важная часть моей жизни пропала бесследно – и мне только и остается, что оплакивать мое прошлое. Мне казалось, у меня больше не будет работы – и мы впадем в нищету. Но нет! Спасибо​​ богам, нет: дали расписать виллу под Римом у богатого вольноотпущенника.

Дорогой наш брат! Мы все тебя помним и любим. Твоя мудрость нас всех восхищает. Напиши, что именно ты делаешь. По твоему уровню знаний и складу характера естественно искать работу. Я​​ отвечаю тоже цитатой из Эпиктета:  ​​​​ «Жизнь подобна игре в мяч. И здесь и там попадаются плохие игроки. Но разница между ними определяется не тем, хорош или плох сам мяч, но тем, как его бросают и ловят».​​ 

Что касается нашего раба Эфрония, то с твоим отъездом он стал вовсе неуправляемым. Нам пришлось его продать: так надоели его выходки. Да, он умен, но жить рядом с ним невозможно.

Твой брат Витрувий.

Глава 7

Нью-Йорк. Игорь. Как дела с романом?

Москва. Автор. Прибило к Плутарху. ​​ Годы жизни, если ты не​​ в курсе: около 46, Херонея, Беотия - около 127, место смерти неизвестно. ​​ Его мысль: «Бог - ​​ вездесущая самосознательная и добродетельная личность, одаренная всемогущей волей и совершенной святостью. Этот бог наделен и совершенной мудростью».  ​​​​ 

Нью-Йорк. Ты, что, собираешься из этой расплывчатой субстанции какого-то римского бога вырулить на образ Христа? ​​ Не получится: этот римлянин просто не заметил присутствие Христа в мире.

Москва. ​​ Но Плутарх живее всех представил античность! Если б не его​​ «Жизнеописания», я бы вообще не занимался античностью! ​​ Да, в университете я учил латынь, ходил на семинар по древнегреческому, но года три я не знал, чем заняться всерьез, пока не наткнулся на Плутарха. Ты где сейчас?​​ 

Игорь. Я – в Праге. Думал просто поболтаться в отпуске, но сел за Серебряный век.

Москва. Да, там чудесная библиотека. Я сам сколько раз был в Климентинум! А что именно ты читаешь?

Прага. Игорь: «Весы».

Москва. Автор: Я тебе завидую. И как, легко выдали?

Прага. ​​ Очень легко.

Москва. Я​​ так соскучился по этому журналу.  ​​​​ С самого начала учебы в ЛГУ я увлекся как раз началом двадцатого века!​​ 

Смотри, что я думаю про Плутарха.

Есть душа – и она «назначена» демиургом управлять материей. ​​ Эта самая душа создает из беспорядочного и​​ безобразного – тело: тело стройное и послушное.  ​​​​ Душа ​​ придает материи красоту, форму, соразмерность - и тем самым уподобляет ее божеству. ​​ 

Прага. ​​ Полет твоей фантазии! Читать можно. Что за «ЛГУ»?

Москва. Ленинградский государственный университет. Так​​ звали до перестройки.

Прага. А! ​​ я посмотрел в интернете. Сейчас СПБГУ: Санкт-Петербургский государственный университет. Я не догадался.​​ 

Вот я в сети наугад выловил цитату из Плутарха и шлю тебе.​​ 

«Великий бог приводит неупорядоченность в порядок благодаря соответствующему расположению имеющегося материала, но не отнимает ничего от сущего и не прибавляет к нему ничего, но указывает каждому из выделенных элементов его место в системе целого».​​ 

Москва. Целое! Для меня это самое важное понятие античности.​​ Я ​​ тоже нашел ​​ этот кусок! Что мне подходит? «Идеи, с помощью которых душа уподобила вещество демиургу, как в зеркале, отражаются в математических фигурах;  ​​​​ они ​​ потому и помещены между миром чувственным и умопостигаемым.  ​​​​ Бог организовал неупорядоченную​​ материю, ​​ при ​​ этом ​​ обволакивая ее поверхностями правильных математических фигур».

Какие фантазии! Вот как их не любить? Для нас математика – что-то сложное, недоступное, занудное, - а у Плутарха, как и у всей античности, она – под рукой. Подручный материал! ​​ 

«До начала организующей деятельности божества еще не было времени, но - только безвидное и неоформленное вещество времени». ​​ Ну, что это, как не «божий дух носился над водами»?

Игорь, ты никуда не спешишь?

Прага.  ​​​​ Мне надо уходить из читального зала: закрывают.​​ 

Москва. И куда ты двинешься? Что ты делаешь вечером?

Прага. Брожу по паркам и центру города.​​ 

Москва. Не скучно?

Прага. ​​ Наоборот: вдохновляет.​​ 

Москва. Молодец!

Прага. ​​ Я давно хотел тебя спросить: почему ты живешь в Истре? Это же,​​ как вы говорите, не ближний свет!​​ 

Москва. ​​​​ Я живу под Москвой, но я считаю, что живу в ​​ самой Москве: просто, все мысли и чувства – там. Так получилось. Москва - очень разная! В центре много старых домов с деревянными перекрытиями. Это очень дорогие квартиры, а жить в них опасно: регулярно что-то горит. Или ты купишь жилплощадь на Малой Бронной с видом на Кремль, а вдруг твой район превращается в элитный: кругом кабаки - и на улице под твоими окнами орут всю ночь напролёт. Или попадешь в район с хорошими​​ домами, но где долго добираться до метро. Есть и другие обстоятельства, о которых я тебе говорил и о которых писать не будем. Грустно, братец! ​​ Всё в этой жизни не очень идеально – и часто компромисс очень труден.

Поэтому мы не только живем, но часто спасаемся от жизни, благо есть, куда бежать: в науку, в античность.​​ 

«Само же время - это уже упорядоченное и определенное движение мира, отражающего в своей вечной подвижности вечную природу божества. ​​ Мир понимается, ​​ как совершеннейшее живое существо, - и этот мир - ​​ бог в развитии». ​​ Невероятные идеи!

Бог ​​ у Плутарха, если не подчинен, то ограничен противостоящей ему ​​ неупорядоченной материальной стихией. ​​ Хаос правит тоже! А что же душа? Там, где душа соприкасается с миром хаоса, она остается стихийной и возбужденной. ​​ И эта часть души – злая. ​​ Весь мир - система самых разных сфер, - но прекрасна лишь высшая сфера: та, что в звездах. ​​ А на земле – хаос, ничего прекрасного. ​​ Злое начало в природе и в человеке не побеждено, так что природные катаклизмы и потрясения в социальной жизни неизбежны.

Боги ​​ - первообразы, а мифы - изображение того, как эти первообразы функционируют в своем инобытии

Миф - выражение скрытого смысла, приоткрывающего инобытие.

Прага. ​​ Игорь: А что? Интересно. Ну, я побежал.​​ 

Москва. Автор: Давай. До скорого. Расскажи о Праге больше.​​ 

Глава 8  ​​​​ 

Мифология Плутарха ​​ 

Плутарх:​​ 

Миф - единовидный светлый луч божественного бытия, который является радугой в результате своего прохождения через облака и тучи бытия внебожественного.

Ивонн Верньер:  ​​​​ 

Мифология Плутарха ​​ - ​​ дело не внешнее и не случайное:  ​​​​ она ​​ привлекается Плутархом сознательно и закономерно для целей философского анализа. ​​ Три ​​ мифа: ​​ о лице на диске Луны, о демоне Сократа, о людях, поздно наказанных божеством.  ​​ ​​​​ Здесь ​​ мы​​ должны констатировать «парафилософскую теологию», находящуюся на полдороге от школьной философии к религиозному откровению.  ​​​​ У ​​ Плутарха сочетание в его трактатах научных данных, традиционного вымысла и чистой фантазии образует ​​ особый литературный жанр,​​ четко отграничиваемый от диалектической (в античном смысле) части «Моралий», которую он продолжает и иллюстрирует. Плутарх надеется благодаря вымыслу и увлекательности сделать общим достоянием серьезный и жизненно важный урок. ​​ Он, переходя от рационального рассуждения к мифу, применяет иную, но также действенную шкалу оценки реальности, ощущая в себе и предполагая в читателе два слоя, две стороны души: светлую - сознательную и темную – «хтоническую».​​ 

Плутарх с его здравомыслием, умеренностью и эллинским патриотизмом еще не захвачен восходящей в это время волной мистицизма. Однако в рассмотренных мифах, созданных Плутархом в последние годы жизни, мистические настроения эпохи сказываются, хотя мистицизм Плутарха и остается больше теоретическим.​​ 

В ​​ 1974 ​​ году французский ученый Ивонн Верньер защитил в Сорбонне диссертацию по Плутарху. ​​ 

Глава 9

 ​​​​ 

Античник почасовик Виталий

Телефонный разговор.​​ 

- Как у тебя дела, сыночка?​​ 

- Хорошо, мама. Что-то делаю.​​ 

- Расскажи, Виталик. Ты преподаешь?​​ 

- Да. На​​ курсах гуманитарного университета.​​ 

- Где? Почему из тебя всё надо вытягивать?​​ 

- В Пензе. Пристроили на год почасовиком.​​ 

- То-то ты долго не звонил! Где же ты живешь?​​ 

- Они дают копейки на прожитие, но я сам снял жилье на этот учебный год. Выходит по пять тыщ в месяц.​​ 

Ему было стыдно признаться, что большую квартиру они снимают вшестером.

- Так у тебя нет денег!​​ 

- Нет, мама! Деньги есть, но их немного.

- Ну, это уж, как всегда.​​ А в штат? Когда ты будешь работать в штате?​​ 

- В принципе, им нужен постоянный человек, но тогда мне придется разрабатывать программу обучения, - а ее еще должны и утвердить. Морока!​​ 

- Но ты уже в третьем вузе на подхвате!​​ 

- Мама, прости, это судьба ученого.​​ 

- Но что-то позитивное должно же быть в твоей жизни! Ты – какой-то​​ странник. ​​ Неужели нельзя устроиться как-то поспокойнее? Ну да, сейчас у всех тяжелая жизнь, все сводят концы с концами, - но все равно жить спокойнее надо! Тебе что, медом там намазано в этой античности? Что ты в ней нашел?

- Мама, это мир мне куда ближе,​​ чем мир вокруг меня!

- Да как такое возможно?​​ 

- Я сколько раз тебе говорил! ​​ Мы все живем по законам античного Рима! Это уже мир, очень похожий на наш: был и центральный банк, ​​ и картинная галерея... ​​ Ты это говорила своим ученикам?​​ 

- Я?!​​ 

- Ты! Ты же​​ преподавала историю.​​ 

- Да! Историю древнего мира. Ну, это было советское время! ​​ Потом я переквалифицировалась в бухгалтера – и скажи мне спасибо: иначе бы мы не выжили в лихие девяностые.

- Ты что-нибудь читала нашего крупнейшего античника Алексея Лосева?​​ 

- Нет. Нам не рекомендовали.​​ 

- Видишь! ​​ Так что не беспокойся, мамочка. У меня всё хорошо.

- В любой момент ты можешь всё бросить и вернуться домой.

- Я это знаю, мама.​​ 

Глава 10  ​​​​ Виталик на работе

Вводная лекция ​​ Борисова Виталия Николаевича

Здравствуйте! Меня зовут Виталий Николаевич. Ваш университет доверил мне провести цикл лекций по античности самого общего содержания.​​ 

Мы начинаем.

Самое главное понятие для человека античности – космос. ​​ 

Космос ​​ есть максимально совершенное произведение искусства. ​​ 

А что же такое божественность?​​ 

Это космос.​​ 

Современный человек ищет смысл мироздания и не находит его, - а античному он был ясен: космос.

Платон утверждает: «Космос, будучи порождением идеального разума, есть подлинный и самый настоящий, а,​​ кроме того, еще и единственный сын божий…​​ 

Демиург замыслил ​​ сотворить некое движущееся подобие вечности.

Сотворив небо, устроив его, демиург вместе с ним творит для вечности, пребывающей в едином, вечный же образ, движущийся от числа к числу, который мы назвали временем. ​​ 

Первообраз для времени - вечная природа.

Время должно уподобиться природе, ведь первообраз – это то, что пребывает целую вечность.​​ 

Космос - это изваяние вечных богов; оно движется и живет».

Античность ​​ знала высшее существо, но это –​​ именно существо! ​​ Не более того.

Наивысшая ​​ обобщенность всего существующего, которую неоплатонизм понимает в виде сверхсущего первоединого, ​​ лишена личности, лишена души, ​​ лишена своей священной истории, и характеризуется только арифметическим термином «единство».​​ 

Естественность этого единства, его убедительность и его утешительность в такой же мере непререкаемы, как непререкаем и астрономический космос, тоже в своей основе бездушный и безличный.​​ 

Эти ​​ бездушие и безличие могут приписываться античному космосу только с точки зрения либо средневекового персонализма, либо новоевропейской абсолютизации человеческого субъекта.​​ 

Для самих античных людей это первоединое, как последняя обобщенность чувственно-материального космоса, было и достаточно лично, и лишено всякого бездушия.​​ 

Так культурно-исторический стиль античного первоединого вполне обеспечивал для античной мысли и всю ее антискептическую тенденцию, и весь ее постоянный чувственно-материальный оптимизм.​​ 

Есть первоединое, но есть и космический Ум.

Уже​​ у Платона божественный разум мыслится как отец, а мир - как сын божий.​​ 

А как жить в мире без государства?

Платон считает, что космос - универсальное государство.​​ 

Греческий эллинизм (условный период между греческой классикой и Римом) – это физический космос, - а вот Рим – это уже космос социальный.

Физический, потому что боги близки и понятны; социальный, потому что античные боги начинают покидать античных людей.

В античности мы видим необычайное богатство идей, и иногда, чисто внешне, эти идеи похожи на​​ наши.

Только внешне.

Похожи, потому что мы вынуждены описывать эти идеи современным языком.

В античности люди верили в идеальные ​​ сущности.

Идеальные ​​ сущности, по Аристотелю, - подлинное первоначало мира, - и эти сущности образуют ​​ космический Ум, ​​ этот​​ перводвигатель всего существующего.

Аристотель вслед за Платоном вырабатывает ту новую веру в универсальную божественность космоса и единение человечества в почитании космического бога, которую классическая греческая философия завещала ​​ эллинизму. ​​ 

Этот космический Ум сам неподвижен, но движет всем миром.​​ 

В нем мыслящее и мыслимое совпадают в одном единстве противоположностей.

Космический Ум - царство нематериальных идей, но по Аристотелю, этот вечно подвижный и вечно живой, вечно действующий Ум и есть настоящая, самая высокая красота.

Вечный Ум есть идея идей, безусловно, отделенная от всего материального и ему предшествующая. ​​ 

Так идея существования человека всегда выше самого его существования.​​ 

Ум - самая общая движущая причина и неизменное бытие.

У​​ ​​ Аристотеля ​​ много рассуждений об Уме как о перводвигателе; философ доказывает, что космический Ум обладает вечной энергией.

Первый двигатель, или, как мы сказали, неподвижный Ум – ​​ вечен, как мировая Душа.​​ 

Действие, причина действия, цель действия, материал и форма действия остаются в Уме – и в Нем они неразличимыми.

Материя - ​​ это только чистая возможность и чистое становление. ​​ 

Материя, воплощаясь и принимая форму, становится реальной. ​​ 

Материя ​​ - это возможность осуществления. ​​ 

У Аристотеля эта возможность приписывается космическому Уму.​​ 

Аристотель называет свой космический Ум богом.​​ 

Аристотель – это грек, а греческие боги – живые.​​ 

Это мы знаем.​​ 

Но есть и иной умозрительный бог – некий ​​ 

космический Ум. ​​ 

И прекрасное – это тоже «Ум»!​​ 

Ум, этот​​ источник вечной энергии, внешне неподвижен, но он ​​ круговращается сам в себе.​​ 

Платон считает, что вещь по своему бытию является не чистым Умом, но его инобытийным осуществлением.

Учение Платона о космосе конкретизируется в его учении о живом существе-в-себе.​​ 

Ум, будучи моделью для космоса, еще до своего перехода в космос достигает такого ноуменального развития, что он становится чем-то живым, а не просто мыслимым. ​​ 

Это ​​ живое - ​​ умопостигаемое живое существо.​​ 

Оно обладает всеми свойствами чистого ума​​ (вечность, совершенство, обобщение всех возможных отдельных живых существ в уме, всемогущество) и в то же время всеми свойствами живого существа.

Это умопостигаемое живое существо - модель для всех отдельных живых существ, возникающих уже после чистого ума.

Природа этого существа обладает свойством двигаться внутри себя (так и полагается всякому живому существу). ​​ 

Позже Плотин для этого понятия придумает даже специальный термин aytodzoon, то есть «живое существо-в-себе».

Аристотель говорит: «Есть еще и то​​ единство противоположностей, которое получается в результате слияния цельного нематериального Ума с чувственной материей.​​ 

Эта материя достигает своего предела и становится для эйдоса, или идеи, то есть для всего Ума, его собственным идеальным телом». ​​ 

Материя становится собственным идеальным телом в эйдосе.​​ 

Так, например, есть я, но есть и идея моего я: мой эйдос.​​ 

Аристотель:​​ 

Становление, или возникновение, есть результат соединения двух начал: материи, или субстрата и, с другой стороны, формы, или​​ эйдоса.

Общее свойство всех видов материи - быть объектом внешнего воздействия. Общее же свойство всякого эйдоса, или формы, - образовывать, организовывать предмет.​​ 

Э́йдос (др.-греч. εἶδος - вид, облик, образ), термин античной философии и литературы, первоначально обозначавший «видимое», «то, что видно», но постепенно получивший более глубокий смысл - «конкретная явленность абстрактного», «вещественная данность в мышлении».

В ​​ общем смысле эйдос - способ организации и/или бытия объекта.​​ 

В средневековой и​​ современной философии - категориальная структура, интерпретирующая исходную семантику какого-либо понятия.

Эйдос обозначает «конкретную явленность, данную визуально».​​ 

В античной натурфилософии эйдос понимался как образ, у элеатов выступал как сущность, у​​ Платона противопоставляется идее, у Аристотеля употребляется в значении «форма».

Становление ​​ эйдосов без самих эйдосов возможно, ведь речь идет о так называемой ноэтической, умопостигаемой материи.​​ 

Для ​​ умственного образа тоже должна быть своя собственная материя, оформление которой и создает подлинную, уже чисто умственную, чисто ​​ умопостигаемую образность.

Аристотель: ​​ 

Природа, точно так же, как и произведение искусства, есть осуществленная возможность того, что является высшим благом и конечной целью бытия, то есть природа есть реализация совершенного, понятийного и явленного эйдоса. ​​ Искусство есть «форма» и «эйдос».

Понятием эйдоса мы и закончим первую лекцию.

Глава 11

Философ Алексей Лосев: ​​ Кашнитц о классике греков

Греки, любившие во всем​​ порядок и меру, и, прежде всего, в космосе, конечно, заговорили об Едином очень давно, еще устами элеатов и, прежде всего, Парменида. Платон глубочайшим образом развивал отношения этого Единого ко всему иному, или другому. Аристотель формально критиковал Платона за такое Первоединое, которое выше всякой множественности, и признавал Единое только как оформление самой же множественности. Аристотель далеко не везде оставался на этой позиции и часто заговаривал о таком Едином, которое, как у Платона, было уже выше множественности. Но, так или иначе, а вся диалектика периода классики рассматривала Единое в его абстрактной всеобщности и совсем не касалась вопросов субъективного восхождения к этому Единому.​​ 

Что касается эллинизма, ставшего на позицию не абстрактного Единого, но конкретно ощущаемого Единого, и не всеобщего, но единичного, то подобного рода конкретная единичность стояла уже далеко от платоновского Первоединого, причем разрыв этот стал чувствоваться очень рано, уже в раннем эллинизме, и философы старались всеми силами как-нибудь его заполнить. Заполняли по преимуществу методами приписывания субъективных принципов покинутым законам объективной действительности. Тут и стал играть главную роль стоический Логос или, в крайнем случае, неопифагорейская Монада. Но полного слияния объекта и субъекта здесь все же не получалось.​​ 

Нужно было не приписывать субъективные принципы объективной картине мира, но попросту отождествить субъект и объект; с пусть хотя бы снабдившей это учение концепцией иерархической эманации.​​ 

Вероятно, к этому учению о Первоедином, которое должно было даваться теперь не абстрактно-всеобщим способом, но и вместе с учением о конкретно-единичном восхождении к нему, языческие философы пришли бы и сами, ​​ - но тут появилось такое огромное​​ историко-философское явление, как Филон Александрийский, который как раз давал и учение о Первоедином абсолюте и теорию интимно-личностного восхождения к нему.​​ 

Библейское учение о Первоедином абсолюте как о личности греки отбросили с самого начала, ​​ но конкретно-личностное восхождение к нему, а равно и подробнейшую разработку его в духе классических, абстрактно-всеобщих теорий греки конца раннего эллинизма усвоили весьма глубоко.  ​​ ​​​​ Под ​​ влиянием филоновского монотеизма языческий политеизм сразу стал на твердый путь разносторонней и окончательной диалектики, уже не только абстрактно-всеобщей, как в период классики, и не только конкретно-единичной, как в раннем эллинизме, но внутренне отождествившей оба эти исторически теперь уже отжившие методы мысли.

Глава 12  ​​​​ Лосев: ​​ Кашнитц о значении классического искусства

Философ Алексей Лосев:

Кашнитц фон Вайнберг ​​ подчеркивает непосредственную эстетическую наглядность и доходчивость классического искусства, в котором царит красота «вечных и окончательных соотношений идеального мира».

Эта красота покоится исключительно на гармонической пронизанности духа и тела, их органического развития ритмом космических законов и математической упорядоченностью.​​ 

Самый незначительный фрагмент фриза Парфенона, осколок греческой​​ вазы, монета, предмет обихода – всё это уже являет в себе цельную сущность, космически-гармонический смысл, обнаруживая «совершенное, простое и покоящееся в себе единство».​​ 

Всякое классическое произведение является замкнутым микрокосмом ввиду того, что идейное содержание тождественно в нем форме.

Это позволяет ему пережить время и сохранить в любую эпоху свою абсолютную, непосредственно ощутимую ценность.​​ 

Глава 13

Плиний:

Передают, что Лисипп ​​ очень много способствовал усовершенствованию скульптуры своей манерой изображать волосы, хотя головы он делал меньше, чем более древние художники, а само тело тоньше и суше, благодаря чему получилось такое впечатление, будто его статуи были выше ростом. Симметрия, которую Лисипп соблюдал с наивысшей тщательностью, не имеет соответственного латинского названия.

При ​​ этом Лисипп применял новую и не примененную дотоле манеру построения фигур (вместо квадратных, как это делали старые мастера). Он ​​ заявлял, что прежние мастера делали изображения людей такими, какими они бывают в действительности, а он сам - такими, какими они кажутся. Отличительным свойством Лисиппа являются и те хитро придуманные тонкости, которые он соблюдал даже в мельчайших подробностях своих произведений.

Пли́ний Ста́рший. ​​ Латинское Plinius Maior.​​ 

Настоящее имя Гай Плиний Секунд, Gaius Plinius Secundus.  ​​​​ Родился между 22 и 24 годами н. э., Новый Ком, умер 24 или 25 августа 79 года н. э., Стабии.

Древнеримский писатель-эрудит. Наиболее известен как автор «Естественной истории» - крупнейшего энциклопедического сочинения античности; другие его сочинения не дошли до наших дней. Приходился дядей Гаю Плинию Цецилию Секунду, известному как Плиний Младший (после смерти мужа сестры, отца Плиния Мл., усыновил племянника, дав тому великолепное образование).​​ 

Лисипп - греческий скульптор, вместе со Скопасом и Праксителем вошел в триаду величайших скульпторов классической греческой скульптуры. Завершает эпоху поздней классики (IV в. до н. э.).​​ 

Глава 14

16 февраля 2019 года

Москва. ​​ Ну вот, Николя,​​ добрались до весны! Для России это большое событие. Это у вас в Париже вечная весна без снега, а тут - грандиозное преображение мира. Есть у вас время попереписываться?

Париж. Можно, Василий. Почему нет? Да, во Франции усредненный климат – и это​​ нервирует. У нас или жара, или дождь. Никакой приятной середины. Я же видел снег в России – красота! ​​ Причем это огромная сияющая красота – и в ней что-то неотразимо классическое. Это как космический Ум ​​ у Аристотеля: наивысший принцип бытия и жизни - и потому наивысшая красота.​​ 

Москва. Такие ​​ мысли о нашем снеге?

Париж. ​​ Да, Василий, да! ​​ Что становится в эпоху эллинского классического идеала? Всеобщее! Я в своих мыслях почему-то именно там: в красоте классического идеала. Лисипп, Его Сиятельство!​​ 

Москва. ​​ Лисипп, Скопас, Пракситель – вот наши божества, вот наша вера!

Париж.  ​​​​ Да, Василий! ​​ А ​​ эллинизм – это уже становление частного, или единичного. В классике ​​ красота есть общая закономерность сущего, а эллинистическая красота - единичная закономерность отдельного изолированного субъекта. ​​ Как это сопоставить?​​ 

Москва.  ​​​​ Да, ход времени не остановить. Как сказал Аристотель? «Становление времени имеет свою собственную структуру, бесконечно разнообразную, но восходящую к предельной обобщенности вечной​​ жизни-в-себе, поскольку отдельные жизненные процессы в космосе предполагают жизнь вообще, как живое-в-себе».​​ 

Да, эллинизм – это становление единичного, - и это становление имеет свою собственную структуру.

​​ 

Париж. Поэтому и чарует красота классики: она столь же человечна, сколько и божественна! Столь красивых, столь совершенных людей в реальной жизни не может быть! «Прекрасная индивидуальность» (термин Гегеля), которая была зафиксирована в период греческой классики, не была человеческой индивидуальностью​​ во всей ее глубине. Она была индивидуальностью постольку, поскольку в ней отражался всеобщий идеал гармонии духовного и телесного, внутреннего и внешнего, психологического и космологического.

Москва.  ​​​​ Мне часто приходится говорить такое студентам. ​​ Я люблю говорить о красоте, и мне хочется о ней думать.

Как изменилось представление о красоте уже в эллинизм! ​​ Что же, думаю, главное в красоте у древних? Диалектика!

Вот Парменид: «Диалектика прекрасна, потому что она ведет к истинно прекрасному, которое заключено не в практических, а в интеллектуальных энергиях. Диалектика прекрасна и потому, что она подобает истинной любви. Ведь любовный эйдос жизни более всего прилежит прекрасному и красоте, присущей самим богам». ​​ Уж сказал, так сказал!

Париж. ​​ А я бы сблизил благо и красоту! ​​ В античности понятия «благо» и «красота» были очень связаны. ​​ Вот у Аристотеля: «Прекрасное - то, что, будучи желательно само ради себя, заслуживает еще похвалы или что, будучи благом, приятно потому, что оно благо». ​​ У древних благо​​ или добро - целесообразное порождение действительности; а прекрасное или красота есть структурная упорядоченность действительности. Благо есть порождение всех действительных структур и моделей. Прекрасное же, или красота, наоборот, есть сама структура или​​ модель порождения.

Москва. А была энергия у прекрасного? Это я коварно спрашиваю.

Париж. ​​ Здесь у них витиевато. Если я, например, не только вижу изображение, но еще и живу им (нахожусь в состоянии ви’дения), то это совместное целое и есть энергия. ​​ Энергия - это вскрытие отдельных пунктов отождествления смысла и материи. Красота - обязательно нечто живое, таящее в себе свою внутреннюю жизнь и выявляющее эту жизнь вовне. Неоплатоническая красота вся пронизана непреодолимыми энергиями космической души, делающими ее явление бытийной необходимостью.

Но выход красоты – на космос! Аристотель: «Учение о самодовлеющей красоте вполне космологично». ​​ Красота ​​ космоса – наивысшая! Это красота живого, одушевленного и наполненного умственными энергиями чувственного​​ космоса.

Москва. Через красоту выйдем на благо, а через него – на закон! Ведь благо не предполагает для себя никакого более высокого закона, но оно уже само по себе есть закон. ​​ От закона – к государству! Аристотель говорит об этом прекрасном и самодовлеющем государстве, где царят благо, красота и мера.​​ 

Париж.  ​​​​ Это высокие материи греков: куда нам до них! Рванем к римлянам: они куда ближе.​​ 

Москва. Ну, уж нет, Николя! Еще для души посидим на греках. Вот понятие калокагатии (нравственная красота!). Пока​​ не выйдем на него, запрещаю покидать греков. Просто запрещаю. Смотри, как витиевато: «Стихия жизненных благ, выраженная и пребывающая так, чтобы эти блага никогда не переставали быть самими собой (то есть были сами для себя пределом), чтобы они никогда не​​ вредили сами себе и себя не уничтожали (то есть богатство - богатства, слава - славы, могущество - могущества), и есть аристотелевская калокагатия (нравственная красота)». Это обязательно надо сказать студентам. Обязательно!​​ 

«Аристотелевское начало есть​​ высшее благо и высшая красота, и, наоборот, благо и красота есть высшее начало в смысле цели, являющейся причиной всякого развития. Началом является и природа, и элемент, и усмотрение, и сущность, и, наконец, цель: ибо у многого благое и прекрасное образуют начало и познания, и движения их».

Париж. Завалил меня цитатами, Василий!  ​​ ​​​​ 

Москва. ​​ Это еще не всё! «Самые главные формы прекрасного - порядок, соразмерность и определенность. Красота заключается в множестве, величине ​​ и порядке». Это абстрактно? А​​ вот: «Женские ноги признаются более приятными на вид, более миловидными ​​ и привлекательными; точно так же приятно, хотя и менее благородно, и все женское тело вообще»!!

Париж. А что? Здорово. Ну, хорошо! А вы касаетесь в лекциях вопроса о потенции? Я говорю, она - не что иное, как принцип перехода смысла в свое выражение. Ноги женщины – потенция красоты, - но, ​​ когда они движутся, - сама красота! ​​ Но вообще, наши древние не выделяют женщин! И ​​ к исследованию животных они подходят без всякого отвращения, так как во всех них содержится нечто природное и прекрасное. Нет, не случайность, но целесообразность присутствует во всех произведениях природы в наивысшей степени, - а вот ради какой цели они существуют или возникли – это уже относится к области прекрасного. Все, что соответствует природе, прекрасно, ибо природа есть ​​ осуществление цели, ​​ цель же относится к области прекрасного. Прекрасное ​​ желательно ради себя самого, прекрасное похвально ​​ и прекрасное есть благо. ​​ Прекрасное вовсе не обязательно есть моральное, но часто даже противоположно морали.​​ 

Сколь мораль и весь практический разум ни высоки для Аристотеля, для него еще выше созерцание ​​ и основанное на этом блаженство.

Москва. Понятно, что все это ты разбавляешь водой, чтобы тебя поняли.​​ 

Париж. ​​ Да, без риторики не обойтись, но я помню, что ее задача - не научить красиво говорить, но описать все методы внелогического доказательства. Ясно, почему после таких умствований ​​ мы любим​​ 

говорить о понимании красоты римлянами: этот материал намного проще! ​​ 

Римляне отделяют красоту от любви!  ​​​​ 

Римское ​​ чувство красоты еще естественно, как-то особенно нормально; оно как бы в самом себе содержит свое жизненное оправдание. И позже, уже в Новое время нас тоже будет до некоторой степени удивлять это одновременное требование Буало «любить разум» и «быть естественным». Тут сразу проповедуется и рационализм, и натурализм, но не просто рационализм и натурализм, а какая-то естественная, самоочевидная их гармония.

Что, неплохо поговорили?

Москва. Да. Уже ​​ поздно. Не пора нам спать?

Париж.  ​​​​ Поздравляю с весной!​​ 

Москва. Не стоит! Это время жутких ветров. Легко простудиться. ​​ А что ваши желтые жилеты? Вы не бунтуете вместе со всеми?

Париж. ​​ Я все же работаю! Вот у нас в Сорбонне вводят плату за обучение – и я боюсь​​ остаться без студентов. Сейчас на моем курсе двадцать человек. Это прямо-таки успех! Ну, пока, Василий.

Москва. Пока.  ​​​​ 

Глава 15

19 февраля 2019

Нью-Йорк. Игорь. Привет!

Москва. Автор. Привет! Как дела? Ты в Нью-Йорке? Что у тебя дома?​​ 

Нью-Йорк. ​​ Да, я в Нью-Йорке. ​​ Дома плохо.​​ 

Москва. ​​ Да, ты говорил.

Нью-Йорк. ​​ Говорил десять лет назад. И ты всё помнишь?

Москва. ​​ Да, Игорь. Мы хорошо тогда общались на Родосе.

Нью-Йорк. ​​ Знаешь, всё то же: старые родители, - а я - безработный. У них маленькие​​ пенсии, так что, будь еще бы и квартира не наша, просто конец. Дома они всегда говорили и говорят по-русски - и вот я знаю русский язык.​​ 

Москва. ​​ Да, ты рассказывал!

Нью-Йорк. ​​ Я рад, что тебя встретил: язык мне пригодился. Конечно, пишу на английском и​​ думаю на нем, но русский так приятно расслабляет. ​​ Я подумал, как бы интереснее тебе написать – и вот не нахожу ничего лучшего, как начать с цитаты из Аристотеля:  ​​​​ «Душа некоторым образом обнимает все существующее. В самом деле: все существующее представляет собою либо предметы чувственно постигаемые, либо умопостигаемые. Ведь в известном смысле знание тождественно познаваемому, а ощущение - чувственно воспринимаемым качествам».

Слушай, а ведь ​​ приятно читать такое! О чем думал этот человек, этот загадочный Аристотель? Говорят, в конце жизни он был сослан на Родос, где мы с тобой встретились.​​ 

Москва. Спасибо. Я тоже надолго погрузился в античные ​​ мысли – и сейчас хорошо себя чувствую. Что-то такое утешительное в античности. ​​ 

А сейчас ты где?​​ 

Нью-Йорк. ​​​​ Вернулся домой. Брожу по Центральному парку.

Москва. А, даже так! Представь, я хорошо его помню. Часто заходил в него после Метрополитен. А ты, ты зайдешь в музей? ​​ Не сегодня?

Нью-Йорк. ​​ Нет! Это дорого.

Москва. Дорого?! Я ходил бесплатно. Ну, для вида бросишь десять центов.​​ 

Нью-Йорк. ​​ Это когда же?

Москва. ​​ В 2013-ом.

Нью-Йорк. ​​ С этого года входной 25 баксов. Это для меня дорого.​​ 

Москва. ​​ Да, ты и на Родосе намекал на безденежье. Но тебе только сорок пять! Еще заработаешь. Мне-то вот-вот шестьдесят шесть. ​​ Старикашка.​​ 

Нью-Йорк. ​​ Меня унижает необходимость зарабатывать деньги; это разрушает мою душу. А ты заметил, что десять лет назад мы не могли вот так запросто переписываться?

Москва. ​​ Ну, да! Бурное время. ​​ Технически жить стало легче. ​​ Я​​ хочу тебе озвучить идею, что для меня очень важна.

Нью-Йорк. ​​ Давай.  ​​​​ 

Москва.​​ ​​ Платон: «Каждый из нас не сам собою возник, но некая часть нашего рождения принадлежит отечеству». ​​ Просто, мы уже говорили о России – и я хочу закончить тот разговор.​​ 

Нью-Йорк. ​​ Ты прав! Но и я, наверно, тоже. Для​​ меня родина – весь мир. Раз живу тут в Нью-Йорке, то и родина тут. Только тут огромный мир приемлем и даже близок мне. ​​ А России я не знаю. Из моего круга с десяток человек съездили на ваш чемпионат мира по футболу – и всем понравилось! Знаешь, я бы тоже «скатался» (так говорят в России), но денег нет. Я и в Чехию летал на деньги родителей. На Чехию они дадут денег, а на Россию – нет.​​ 

Слушай, да ну к богу эту тему! Я недавно прочел у Платона: он говорит о некоем «уме»: средоточии всего осмысленного, оформленного и активно созидательного.

Москва. Я как раз и пишу роман, где стараюсь проследить, как из таких вот античных идей получился Христос. Этот процесс словно б свершается в моей душе - и мне надо его описать. Лики вечности! Писать – двигаться в пустоту, в бесконечный зовущий туннель. И я, бредя вслепую, вижу свет, ведь туннель - мировая культура!

Я пишу тебе, о чем-то думаю - и вдруг мой взгляд останавливается на моей кошке. Она смотрит на меня, а я - на нее​​ - и это нас увлекает.

Нью-Йорк. ​​ А как ее зовут?

Москва. ​​ Муза.

Нью-Йорк. ​​ Подходящая название. В Праге я жил в хостеле - и там тоже была кошка! ​​ И, ты знаешь, жить там стало мукой мученической! А что такого? Ничего необычного: попал в приятную компанию. И это оказалось сущим испытанием! Радость только в том, что вволю наговорился на русском.​​ 

Москва. ​​ Так это были россияне?​​ 

Нью-Йорк. ​​ Да. Для меня эти слишком короткие отношения между людьми, как оказалось, невыносимы. Я не хочу сказать, что жил среди зверей, но мои соседи иначе, чем я, понимали жизнь: для них не напиваться и не кричать - все равно, что не жить. Я для них - скучный, неприятный монстр. Я ​​ оказался в самом низу общества среди опустившихся людей.

Москва. Первый раз в жизни?

Нью-Йорк. ​​ ​​ Вообще-то, да.​​ 

Москва. Больше не заказывай хостел! Да и отели две звезды не лучше такой ночлежки.​​ 

Нью-Йорк.  ​​​​ Постараюсь. Пока! Кончил прогулку, иду в метро.​​ 

Москва. От МЕТ до метро далеко.

Нью-Йорк.  ​​​​ Дойду. Пока.​​ 

Глава 16

Саллюстий -​​ Витрувию.​​ 

Дорогой брат! Мне повезло: я нашел двух учеников, преподаю. В Александрии существовал центральный банк для всего Египта.​​ 

Я скажу еще несколько слов о Риме: чтобы закрыть мое прощание с ним. Да, мы​​ прогорели с займом, - но откуда мы могли знать​​ об обмане? Это же очень надежный человек, да еще чиновник высокого ранга. Я не рискую назвать его имя, ведь, возможно, наши письма прочитывают. А вот как раз и оказалось, что у него занимать опаснее всего. ​​ 

Наши предки – из Греции; не будем об этом забывать. Как было у них? Занимали у храмов – и это был самый надежный займ. Вон, у самого’ храма Зевса занимали государства! Деньги были, так сказать, под охраной богов.

Потом нас завоевали – и все пришлось начинать с нуля. ​​ Тогда, брат, ​​ можно было занять у храма – и это было безопасно, - а тут мы заняли у римлянина – и едва уцелели! ​​ Кого-то надо было обвинить в воровстве – и мы не смогли опровергнуть эту очевидную ложь - и я согласился стать жертвой. Я об этом не жалею.​​ 

Признаюсь тебе: меня очень поразил один здешний мыслитель. ​​ Его сюда сослали, но он и сам хорошо понимает, что с его мыслями в Рим лучше не жить долго. Это грек – и, конечно, он умен. После близкого знакомства выяснилось, что его не только изгнали из Рима, но еще и лишили римского гражданства.​​ Он рассказ мне о Христе. ​​ Конечно, я и в Риме краем уха слышал о таком человеке, но мой грек оказался хорошим рассказчиком – и я узнал много удивительного. Так вот, христианство считает, что есть на свете некая «мораль», и эта мораль – следствие жертвы Спасителя, этого ​​ самого Христа.​​ 

Он еще много такого наговорил, что не укладывается в голове (Христос, мораль, Спаситель, совесть и всё такое), - но со временем я попытаюсь в этом разобраться. ​​ 

Но разве бог – не Благо?  ​​​​ У Платона идея Блага – это причина​​ бытия, сути и познаваемости вещей. ​​ Это много, но это – не главное: сама идея Блага ​​ по достоинству и силе возвышается над всем бытием, выступает в виде демиурга, который действует по отношению к материи подобно художнику.​​ 

Но что могу я, лично я? Я сам про себя могу понять и понимаю: ​​ я способен себя менять: способен подниматься от простого бытия к высшему. Недостижимое, всесовершенное бытие я назову божественным.

Есть нечто, что движет, не находясь в движении, нечто вечное и являющее собой сущность и реальную активность.

Как сказал о боге Аристотель? ​​ «И жизнь, без сомнения, присуща ему: ибо деятельность разума есть жизнь, а он есть именно деятельность; и деятельность его, как она есть сама по себе, есть самая лучшая и вечная жизнь. Мы утверждаем поэтому,​​ что бог есть живое существо, вечное, наилучшее, так что жизнь и существование непрерывное и вечное есть достояние его; ибо вот что такое есть бог».

Своему единому, своему числу и своему количеству Аристотель приписывает некоторого рода идею порядка или упорядоченности.

По Аристотелю, «Бог есть живое существо, вечное, наилучшее, так что жизнь и существование непрерывное и вечное есть достояние его».

А вот ​​ Платон разделяет бытие на изменчивое, текучее, становящееся, с одной стороны - и с другой стороны, на бытие неизменное, нетекучее, неподвижное и вечно пребывающее в самом себе.​​ 

По моему прошлому я – грек, по моему настоящему - римлянин. Меня поражает контраст между греческой и римской религией: насколько та трансцендентна, настолько эта имманентна. Верующий грек нисколько не удивился бы, если бы ему где-нибудь на дороге встретилась его Деметра в виде высокой и полной женщины, с ласковой улыбкой на лице; римлянин никогда в такой женщине не признал бы своей Цереры, - она объявляется ему исключительно в растущем хлебе.

Брат, мне неприятны воплощения; я, видимо, все же римлянин.

Блаженство - это религиозное чувство; оно - ​​ своего рода созерцание. ​​ 

Наше человеческое ​​ блаженство - это не мораль и не интеллект, но преодоление того и другого в некоем духовном средоточии.

Искусство обязательно должно содержать в себе ту или иную степень созерцательного блаженства, ту или иную степень божественности.​​ 

Как ты думаешь, почему в наших разговорах мне так важно сворачивать на искусство? Потому что мне приятно поговорить о​​ тебе! ​​ Ведь ты у нас – художник.

Сколько мы с тобой говорили об искусстве, как я завидую твоему умению изображать животных и растения, как живые!​​ 

Вот и мне захотелось коснуться искусства! Рисовать я не умею, - но все же у меня много времени – и я​​ подумываю, не написать ли мне роман? До Вергилия мне далеко, но на прозу смею покуситься и я.​​ 

Думаю, прав ​​ Плутарх: ​​ важнее не само недосягаемое Благо, но стремление к Нему. ​​ С какими почестями мы принимали в доме этого человека. В этом году ему исполняется 34 года, а он – уже такой известный философ.​​ 

Богами почитают также и те качества, благодаря которым человеку достается доступ в небеса, как Благоразумие, Доблесть, Благочестие, Верность; и этим добродетелям воздвигаются храмы, но отнюдь не порокам.

Будь здоров, дорогой брат! Здоровья и нашим родителям.​​ 

Глава 17

Ученый монах Джиро́ламо Савонаро́ла. 1485 год

Приветствую тебя, брат Февроний! ​​ Сейчас я преподаю и проповедую в городке Сан-Джиминьяно: именно там на проповеди мы и познакомились. Твои мнения меня очень заинтересовали – и я хотел бы продолжить наш спор в письме. Я смогу оказаться во Флоренции только через год, но как раз в твоем монастыре Сан-Марко.​​ 

Прежде всего, позволь сказать, что твоя судьба, вся твоя жизнь не только во мне, но во всех​​ нас, твоих братьев, вызывают величайшее сочувствие.​​ 

Подумать только: ты был вынужден спасаться бегством из Византии. Исчезла столь славная империя! Мы так и не имели возможности поговорить о науке Византии. Сейчас мы, именно мы, такие вот скромные монахи​​ Священной римской империи, ​​ открываем античность – и это происходит благодаря таким людям, как ты: именно византийские хроники рассказывают нам о мире с четвертого века. Какую огромную традицию ты привез вместе с собой из Византии. Что бы мир знал о своей​​ истории без ваших анналов?! Да ничего.​​ 

О чем бы я хотел попросить тебя, мой дорогой брат Февроний? Я бы попросил тебя излишне не восторгаться ​​ Флоренцией, но видеть и неприятные стороны твоего города.​​ 

Начну с мелочей. Что ты нашел в картине «Весна», я​​ не понимаю: весь смысл, все построение этой картины Боттичелли противоречит новой живописи, ее характеру и фальшивому величию. Это какая-то архаика, стилизация явно устаревших приемов. Ссылки на Полициано особенно странны: с каких это пор картины становятся знаменитыми только потому, что иллюстрируют литературные произведения? ​​ Более ​​ того! ​​ Этот легкомысленный человек по имени Анджело Амброджи́ни (надеюсь, ты знаешь, что Полициано – только его прозвище) вошел в доверие к Медичи.  ​​​​ Свою поэму «Стансы на турнир» он посвящает Джулиано, брату самого Лоренцо Медичи. В картине «Весна» Боттичелли воспевает любовницу Медичи ​​ Симонетту Веспуччи. Какое неслыханное бесстыдство! ​​ Смазливенькая дамочка поставлена в центр государственной жизни Флоренции! ​​ Просто разгул эпикурейства! Нельзя радоваться этой распущенности. Тем более, нам, монахам, остается только ужасаться этим современным нравам.​​ 

Как ты ни возвеличиваешь Медичи, по мне они - тираны с порывами благотворителей. Даже и меценаты они именно потому, что тираны:​​ они хотят скрыть свою сущность за блеском искусства.

Я и письмо-то тебе посылаю не общей почтой, а с нашим верным братом. Медичи наверняка приказал вскрывать письма! Какая же тут свобода? ​​ Какое же счастье, что мы - не его рабы! ​​ Мы не его рабы, поверь, только потому, что мы - рабы Божьи.​​ 

Теперь о политическом устройстве Флоренции. ​​ У нас в Италии что ни государство, то свой «строй». Мы колеблемся между тиранией и народовластием (название «демократии») – и форм так много, они столь разнообразны, что лишь​​ потомки с высоты веков сумеют как-то особенно их назвать и классифицировать. ​​ Исторически очевидно, что тирании более долговечны. ​​ Демократия греков существовала недолго, а вот Риму больше двух тысяч лет.  ​​​​ Нынешняя Священная римская империя лишь по названию продолжает славу древнего Рима.

Греки видели в государстве какие-то идеальные то ли схемы, то ли сущности – и чуть ли не надзвездные! Известно выражение Платона: «Космос - универсальное государство». Но это – мечты философа, - а что на самом деле? Посмотрим, кто же составлял такое государство. ​​ Рабы и свободные люди. Девиз вторых: «Прекрасно не заниматься никаким низким ремеслом, так как свободному человеку не свойственно жить в зависимости от других».​​ 

Вот мнение Аристотеля: «Неизбежно приходится согласиться, что одни люди - повсюду рабы, другие - нигде таковыми не бывают». ​​ 

Кажется просто невероятным, что такое унижение одного человека другим было в порядке вещей! Это были свободные и ​​ рабы по природе, априори – и одних полагалось унижать, а другие могли ходить в афинскую картинную галерею, проводить время в библиотеках или в умных беседах.​​ 

Платон нигде не называет рабов рабами по природе, а допускает рабство только в качестве печального результата столь же печального исторического развития;​​ Аристотель, независимо ни от какого исторического происхождения рабства, прямо считает, что раб является рабом по природе и что никакими мерами нельзя раба сделать свободным. ​​ Так!!

Аристотель: «Полис есть общность людей, вырастающая из их естественных​​ отношений. А эти естественные отношения являются, с одной стороны, отношениями мужа и жены, и с другой стороны, - господина и раба».  ​​ ​​​​ Аристотель доказывает, что раб, являясь собственностью господина, является его частью и составляет с ним нечто целое, а​​ будучи его частью, он получает от этого и свою пользу, и что противоположность господина и раба разлита по всей природе.

А что такое град ​​ Рим начала нашей эры? ​​ Рим наполнен миллионным плебсом, который давно обезземелен и разучился работать, который вечно бездельничает и горланит на выборах, требуя себе бесплатного хлеба и зрелищ, этого мяса и крови гладиаторов и зверей, этой сладострастной одури пылкого и невоздержного духа древних итальянцев. Но все это бунтующее и неугомонное исступление социальной и личной плоти пронизано тончайшими и невидимыми, однако, острейшими и всесильными токами юридического абсолютизма и обожествленной императорской власти.​​ 

Когда земля, капитал, войско и государство сосредоточиваются в одних руках, всегда ищите мистицизма, символизма, диалектики и мифологии. Так было и в эпоху античного цезаризма.​​ 

Нашей эпохе дано открыть Рим заново и заново прояснить пути становления Христа. ​​ Риму было уже 753 года, когда явился наш Спаситель. В основе империи был некий «порядок, taxis»: принцип, условие и сущность общественного устройства людей. В основе этого устройства – закон. Я напомню важное утверждение ученого того времени: «Итак, кто требует, чтобы закон властвовал, требует, кажется, того, чтобы властвовало только божество и разум, а​​ кто требует, ​​ чтобы властвовал человек, привносит в это свое требование своего рода животный элемент, ибо страстность есть нечто животное, да и гнев совращает с истинного пути правителей, хотя бы они были и наилучшими людьми; напротив, закон - это уравновешенный разум».

В ​​ этом вопросе меня интересует аспект ​​ государственности. ​​ Христос появился при тиранах! В этот период ​​ римская ​​ государственность перешла ​​ к цезаризму – и даже его мистика (мистика цезаризма!) была мистикой именно этой самой государственности. ​​ Обезличенной государственности: то государство ​​ различало отдельных людей только как субъектов права!​​ 

Итак, императорский ​​ Рим - царство государственной мистики – и в ней просто-напросто нет отдельного индивидуума! И тут приходит наш Спаситель! Конечно, эта госмашина не могла его переварить: она могла только бороться с ним.​​ 

С точки зрения того Рима, того государства человеку, если он вообще хотел выжить, оставалось лишь приспособиться к государственным механизмам. То государство - это не наши эфемерные итальянские «государства», даже не Священная римская империя, - но ​​ гигантский механизм, претендующий на весь мир. Некое всеобъемлющее мировое целое.  ​​ ​​​​ 

А каков дух этого государства? ​​ Тут экзальтация, ​​ энтузиазм, истерия, сладострастная чувственность, ​​ упоение, - но всё завязано на мощь, всесилие, всевластие римского мирового правительства. ​​ Империя в душах! ​​ Обручение мощи империи с необычайно расцветшей экзальтацией! ​​ Это мы находим в римском чувстве жизни и красоты.​​ 

Но красоты совсем не божественной! Эта красота знает социальное только на стадии человека природного. Эта красота - языческая: она опирается на то, что присуще человеку, - но она не поднимается над человеком: в этой красоте нет намека на ​​ божественное.

А что делает Рим, наш родной католический Рим? ​​ В лице наших художников, подвижников церкви, он объединяет абсолютное (хотя и формальное) послушание с сомнительной истерией видений якобы божественной природы. ​​ Так Франциск Ассизский видит себя среди лиц святой Троицы, ​​ а Данте помещает свою Беатриче на апокалиптическую колесницу!  ​​​​ Помнишь, Февроний, что имелось в виду? ​​ Колесница ​​ символизирует собою вселенскую церковь,  ​​​​ ее ​​ везет Грифон-Христос и окружают ангелы, евангелисты и пророки («Чистилище», двадцать девятая песнь).

Рим – торжество цезаризма - ​​ и мы к этому катимся. Но Рим - это пронизание горячего социального мяса и крови холодными иглами и стальными, хотя и невидимыми, узами юридической теократии, - а Флоренция – эпикурейское государство, где царит прихоть власти.

Подумай об этом, брат. Я верю, мы встретимся еще не раз. Я приеду в твой Сан-Марко – и мы продолжим нашу беседу. Прощай. ​​ 

Глава 18

Античность о вечности

Диоген Аполлонийский: вечность есть телесный бог в полноте своих космических и жизненно-смысловых проявлений.

Лосев: Вечность у Гераклита уподобляется играющему ребенку.

Гераклит: ​​ Скрытая гармония сильнее явной​​ 

Платон: «Демиург замыслил сотворить некое движущееся подобие вечности; устрояя небо, он вместе с ним творит для вечности, пребывающей в едином, вечный​​ же образ, движущийся от числа к числу, который мы назвали временем… Первообразом для времени послужила вечная природа, чтобы оно уподобилось ей насколько возможно, ибо первообраз есть то, что пребывает целую вечность, между тем как отображение возникло, есть и будет в продолжение целокупного времени».

Аристотель: «Бог есть живое существо, вечное, наилучшее, так что жизнь и существование непрерывное и вечное есть достояние его»

Бенвенист: «Античная «вечность» есть универсальная молодость жизни, которая вечно расширяется и углубляется, но никогда не терпит ущерба и не уходит в прошлое».

Платон: ​​ «Не только вечность есть модель времени, но и время тоже есть своеобразная модель для вечности. ​​ Вечность есть образ времени, и то, что есть время, тоже есть образ​​ вечности. ​​ За вечностью - ​​ никакого мистического приоритета: ​​ только приоритет логический».​​ 

Аристотель: ​​ Вечность - предел становления переменных величин

Глава 19

Курсовая работа Виталия

Музыка в античности

Античность верила, что всеобщее единство вещей не только музыкально, не только красочно или зрительно, не только вещественно или психично, но оно вообще выше всех этих отдельных начал.​​ 

Итак, мир музыкален, а гармония и мелодия залегают очень глубоко в недрах бытия.

Аристотель называет мир «единством ​​ вещей» - и это единство - музыкально!​​ 

Аристотель превозносит музыку. ​​ При этом он ​​ существенно сближает музыку с математикой: ​​ настолько, что даже находит возможным трактовать музыку как часть арифметики.

Аристотель превозносит музыку: только музыку он​​ 

считает подлинным и настоящим подражанием, ибо она подражает самим психическим процессам. Какая современная мысль: по мнению Аристотеля, все люди без исключения, но в разной степени, подвержены иррациональным аффектам. ​​ 

Так вот: назначение музыкального впечатления как раз в том и состоит, чтобы изгнать эту аффективность и восстановить в душе «строгость», «умеренность» и «пристойность» чувств.

А что передает музыка?  ​​​​ Некое «чистое движение», движение в чистом виде, движение, «очищенное» от помех​​ бытия.

Именно ​​ «чистое движение» Аристотель объявляет ​​ предметом целого рода искусства: музыки.

Античность знала, что любое художественное произведение пронизано музыкой, но эта пронизанность - ​​ еще не сама музыка.​​ 

Это разделение между чистой процессуальностью и тем, что именно погружено в нее, - огромное достижение античности.​​ 

Есть музыка, а есть ее восприятие, а между ними – образ.

Что за образ?

«Некоторого рода образ» - говорит античность слишком неопределенно.

Только и знаем, что этот ​​ образ погружен​​ в «чистый» процесс музыки.

Музыку Аристотель ​​ понимает, ​​ как чистую​​ 

процессуальность, как чистейшее становление, для которого не характерно ничто устойчивое и ничто неподвижное. ​​ 

Музыка занимается изображением этого чистого становления.

Эта «чистая​​ процессуальность», по мнению философа, есть и в человеческой психике, с ней Аристотель отождествляет и всё музыкальное искусство.

Много подражаний, но только одно – настоящее: музыкальное: в нем совершается подражание непосредственным процессам психики и​​ моральной сферы человека.

В поэзии, спецификой которой является внутренне произносимое слово, музыкальное подражание, очевидно, будет конструироваться при помощи этого потока внутренней речи.

Мелодии воспроизводят аффекты.​​ 

Музыка способна оказать некоторое воздействие на этическую природу человека, развивая в нем способность правильно радоваться.

Почему из всех чувственных восприятий только слышимое обладает этическими свойствами? Ведь даже если мелодия без слов, она все же имеет этические свойства, а ни​​ цвет, ни запах, ни вкус его не имеют.​​ 

Гармония и ритмика родственны душе человека. Одни из философов утверждают, что сама душа есть гармония, а другие говорят, что душа носит гармонию в себе.

Как связаны цвет и звук? ​​ Сам по себе цвет не переходит каким-то загадочным образом в звук, ни звук – в цвет, - но та область сознания, в которой складывается язык, объединяет ощущения этих разных восприятий.

​​ 

Так много сумела открыть античность.

Глава ​​ 20

Игорь и автор. ​​ 13 апреля 2019. Цезаризм.​​ 

Москва.​​ Привет, Игорь! Как там у вас, в Нью-Йорке? ​​ Тут весна. Мы все под впечатлением дела Ассанжа. Согласись, у меня больше прав упрекать Америку, чем у тебя – Россию! Человека, так много сделавшего для цивилизации, запросто сгноят. Уже эквадорское посольство в​​ Лондоне было для него тюрьмой. Только что пришло сообщение, что Эквадор за такую низость получил кредит более чем четыре миллиарда долларов.

Нью-Йорк. Привет, Геннадий! Сегодня суббота – и я разговорился с мамой про ее детство в Советском Союзе. ​​ Тысяча девятьсот шестидесятые, детство типичной питерской школьницы. ​​ Моя бабушка сама делала лосьон для бритья своему мужу: смешивала спирт, лимон и глицерин. ​​ А шампунь? Покупали «Волну», порошок для бритья, и разводили в тазу. Как ополаскиватель - несколько капель уксуса на таз. Тогда волосы становятся блестящими. За какие-то полвека мир невероятно изменился!! У мамы от детства остались одни воспоминания, а во внешнем мире – просто ничего! Ничего не напоминает о жизни миллионов людей. Вот разве что полет Гагарина! В нашей семье его отмечают. Гагарин – малюсенький островок, что остался от океана ушедшей жизни. ​​ 

Москва. Я пишу тебе сейчас из огромного молла с самым большим аквариумом в мире. Хожу – и вдруг замечаю, что аквариум протекает. Знаешь, когда что-то капает сверху – и ты не понимаешь, что именно.

Ты ни разу не зашел в фейсбук отметить мои фото из Италии! ​​ У тебя ничего такого не случилось?

Нью-Йорк. Как раз случилось – и очень даже позитивное: мама нашла мне работу: она устроила меня во главе проекта «Веселый человек». Знакомый мамы – психолог, - и его институт получил грант на изучение признаков веселости современного человека. Ей самой некогда заниматься проектом - и она свалила его на меня. Она сделала главное: составила двести вопросов! Мне предстоит​​ найти желающих на них ответить. Надо набрать не менее четырехсот человек: тогда будут считать, что деньги гранта ушли по назначению.​​ 

Но если б только это! Наш родственник живет в Алабаме; он и так бедный, а тут еще сгорел его дом! Дом-то был фанерным! Таких домов в Штатах полно. Теперь мы не знаем, чем помочь. Приютить его мы не можем; через фейсбук объявили сбор средств.​​ 

Москва. ​​ Твои родители работают?

Нью-Йорк. ​​ Мама. ​​ Папа, как был безработным, так и остался! Он был врачом в Советском Союзе, но в Израиле не прошел аттестацию.​​ 

Москва.​​ А в Америке?

Нью-Йорк. ​​ Пытался и в Америке, но ничего не получилось.​​ 

Москва. ​​ А нашего знакомого ИП (индивидуального предпринимателя) ограбили на миллион! ​​ Представь, в один прекрасный день деньги с его карты снимают коллекторы!! Оказывается, его двойник организовал фирму на Дальнем Востоке. Фирма назаняла много денег, разорилась - и суд поручил коллекторам эти деньги взыскать. И грабят москвича. ​​ Сейчас ​​ надо пользоваться только фирмами, зарегистрированными ​​ на ответственном госсайте.

Да! чтобы покончить с низкой прозой, я хочу тебя спросить: в вашем американском фейсбуке не отражается возраст и занятия? Почему все американки меня спрашивают, сколько мне лет, чем я занимаюсь?

Нью-Йорк. Это уж просто непонятно! ​​ В этом омуте какие только черти не водятся! ​​ Расскажи, как идет роман.

​​ 

Москва. ​​ Как раз перед поездкой в Италию я написал письмо от имени Савонаролы. ​​ Меня так привлекла его ​​ личность, что в Падуе я долго стоял у его памятника. ​​ Знаешь, что мне пришло в​​ голову?​​ Я стою перед огромными изменениями, свершившимися в мире на моих глазах. Я вдруг понял, что я – свидетель огромных исторических событий – и для меня загадка: почему на все эти грандиозные явления мира я отвечаю романом про античность? Меж тем, материал меня затянул – и уже мощно тащит за собой. ​​ ​​ Как связаны римское государство и Христос? ​​ Не жесткость ли государственного устройства привела к яркому воплощению Христа? ​​ Почему Он воплотился именно тогда?

Нью-Йорк. ​​ Слушай, это интересно! Я о чем-то​​ таком говорил с мамой. Благодаря тебе мы стали больше общаться: появилась общая тема. ​​ Она говорит, жизнь человека с пятого века до нашей эры представлена очень подробно: ее знание и познание встает из созерцания предметов искусства, мириадами разбросанных​​ по музеям мира. Мы не можем уследить все формы жизни, но жизнь государств доступна нашему пониманию. ​​ Так она говорит! Наверно, тебе в романе стоит сделать уклон в сторону государственности.

​​ 

Москва.  ​​​​ Моя мысль с начала работы над романом была другой. Вот смотри!  ​​​​ Аристотель вслед за Платоном вырабатывает ту новую веру в универсальную божественность космоса и единение человечества в почитании космического бога, которую классическая греческая философия завещала эллинизму. Идея моего нового романа: показать, как из этой божественности появляется образ Христа. ​​ И тут естественно привлечь римское государство, ведь в​​ 

Риме трансцендентное было в виде абсолютизации абстрактной государственности. ​​ Римский император - это символ как раз государственных и юридических связей человека, когда уже покинута наивность родовых отношений, но еще нет опыта человеческой личности в полном смысле, а есть только абстрактное явление ее в виде рассудочной упорядоченности.​​ 

И сейчас я тебе шлю огромную и очень важную цитату из Лосева:

Цезаризм ​​ есть и реальный переход личности цезаря в государство, общество и историю, ибо он и управляет всем этим, и как бы присутствует в каждом его отдельном мельчайшем моменте. Отсюда в неоплатонизме теория эманации красоты, энергийного истечения ее из абсолютно апофатического первоначала, и также иерархическое распределение в реальной действительности.​​ 

Цезаризм есть военно-юридическое и государственное объединение земли и капитала как основных факторов всей экономической жизни.​​ 

Отсюда неоплатонизм есть онтологический символизм, где всякая сущность стала явлением и всякое явление есть сущность. Цезарь закрепляет весь социально-политический аппарат при помощи войска, он осуществляет свою власть при помощи бюрократического чиновничества.​​ 

И​​ неоплатонизм есть учение о логосах, истекающих из космического ума и души и осмысляющих всякую вещественную предметность. И как в античном цезаризме, в силу основной античной интуиции, преобладает абстрактная идеальность над живой действительностью, то есть как капитал в экономике преобладает над землевладением, политическая жизнь - над экономической, а в политической - безличный коллектив над живой личностью, так и в неоплатонической эстетике абстрактно-идеальная красота преобладает над вещественной, а в ее пределах - умная красота над софийной, а в умной - красота чисел над красотой духа и, наконец, в числах - высится над всем красота первоединицы. С начала и до конца неоплатонизм есть ​​ не что иное, как философия и эстетика античного цезаризма.  ​​ ​​​​ Цезаризм ​​​​ есть сосредоточение в одних руках земли и капитала, определяемое военно-монархическим, иератическим абсолютизмом в одной бюрократически-чиновничьей иерархии. Этот цезаризм и создает свою эстетику, которая есть учение о тождестве космической души и ума, эманативно истекающего из недр апофатического Единого и создающего свой собственный символически-мифологический космос.​​ 

Нью-Йорк. Пред такими мыслями можно только распластаться в почтении! Но как же это интересно!! Мне надо бежать. Еще напишешь?

Москва.​​ Обязательно.

Нью-Йорк. ​​ Жду. Пока.  ​​​​ 

Глава 21

Философ Алексей Лосев:

Последняя цитата из его многотомника «История античной эстетики»:

Исходный, непререкаемый и максимально убедительный для античности абсолют - это чувственно-материальный, видимый и​​ слышимый космос с землею в центре, которая окружена вечно и закономерно движущимся небесным сводом. Тут не было абсолютной личности, которую стали признавать в периоды монотеизма и которая была бы выше всякого чувственного космоса. Этот чувственно-материальный космос был живым, одушевленным и разумным существом; но в смысле абсолютной личности он был и вполне безличен и вполне бездушен. И это для античных людей было очень утешительно. Когда у Эмпедокла миры постоянно то нарождались, то погибали в сплошной огненной стихии, это не вызывало тогда никаких трагических чувств, которые были характерны для последующих веков средневекового или новоевропейского персонализма. Для античных людей это было и естественно, и утешительно.​​ 

Но отсюда мы уже не можем удивляться тому, что наивысшая обобщенность всего существующего, которую неоплатонизм понимает в виде сверхсущего первоединого, тоже и лишена личности, и лишена души, и лишена своей священной истории, и характеризуется только арифметическим термином «единство». Его​​ естественность, его убедительность и его утешительность в такой же мере непререкаемы, как непререкаем и астрономический космос, тоже в своей основе бездушный и безличный. Ведь эти бездушие и безличие могут приписываться античному космосу только с точки зрения либо средневекового персонализма, либо новоевропейской абсолютизации человеческого субъекта. Для самих античных людей это первоединое как последняя обобщенность чувственно-материального космоса было и достаточно лично и лишено всякого бездушия. Следовательно, уже и культурно-исторический стиль античного первоединого вполне обеспечивал для античной мысли и всю ее антискептическую тенденцию и весь ее постоянный чувственно-материальный оптимизм.

Глава 22

15 апреля 2019 года. ​​ Василий и Николя. Космос.​​ 

Париж. Как твой роман, Василий?

Москва. Я его не пишу, зато много о нем думаю. И когда писать? Крутит невероятно!  ​​​​ 

Париж. ​​ Что значит «крутит невероятно»?

Москва. ​​ А «кручусь, как белка в колесе», знаете?

Париж. ​​ Да, я это знаю. Слышал это выражение много лет назад.

Москва. Так это то же самое. ​​ В нашем доме сменили управляющую компанию, резко повысили цены на газ и воду – такая кутерьма. Все мы (у нас тут так сказать «инициативная группа») ходили и ругались – и уже дело дойдет до суда. ​​ 

Париж. ​​ ​​ До суда?

Москва. ​​ Ну, да! ​​ Они же подделали все подписи: триста!... ​​ Сменим тему! У нас весна. Вроде, и солнца хватает, но ветер очень холодный, зимний. А кое-где после плюс двадцати вернулся снег!​​ 

Париж. ​​ У нас без сюрпризов: уже тепло. Как идет роман?

Москва. Ничего. ​​ Это «ничего» по-русски может значить всё, что угодно, но в нашем случае «ничего» - это «неплохо».  ​​​​ 

Ну, а теперь воспарим.​​ Могущественная ​​ и божественная природа, которую греки называют космосом, состоит из трех начал: из умопостигаемого, из материи и из того, что происходит из соединения умопостигаемого ​​ и материи.  ​​​​ Платон обыкновенно называет умопостигаемое идеей, образцом и отцом, материю же - матерью и кормилицей, а также местом и пространством возникновения, а то, что из того и другого, - потомством и возникновением. ​​ 

Аристотель вслед за Платоном вырабатывает ту новую веру в универсальную божественность космоса и единение человечества в почитании космического бога, которую классическая греческая философия завещала ​​ эллинизму. ​​ Идея моего нового романа: показать, как из этой божественности появляется образ Христа.

Париж.  ​​​​ Понятно, откуда эта идея, Василий: ​​ для греков величие души есть как бы некий космос добродетелей. Душа некоторым образом обнимает все существующее. В самом​​ деле: все существующее представляет собою либо предметы чувственно постигаемые, либо умопостигаемые. Ведь в известном смысле знание тождественно познаваемому, а ощущение - чувственно воспринимаемым качествам.

Москва. ​​ Ты хорошо свернул на душу.

Париж.  ​​​​ Я так делаю и на моих лекциях в Сорбонне. Душа, являясь осколком вселенской души, представляет собой единообразную материальную субстанцию, обладающую различными функциями.

Москва. ​​ От космоса – к душе. От души – к космосу! Космос ​​ есть всё бытие. Но, кроме него, существует еще его собственный принцип, сообщающий ему определенность, явность и конкретность, делающий его жизнь жизнью светлой и разумной, хотя сам этот принцип и неподвижен, и бездеятелен, и нисколько не вмешивается в жизнь космоса.​​ 

Париж. ​​ Принцип! Как у Платона? Идеи - принцип движения, порождающие модели. ​​ Если развернуть, идея - либо принцип упорядоченного космоса вместе с реально действующими в нем силами и движениями, либо порождающая модель космоса. ​​ Аристотель предпочитает говорить об​​ идеях вещей только в самих же вещах... И хотя в той или иной мере такое тождество вещи и ее идеи свойственно всей античной эстетике, все же у Аристотеля это выражено наиболее ярко, поскольку сам же он, умеющий так четко различать идею вещи от самой вещи, в​​ то же самое время настаивает на их полном ​​ тождестве и ​​ взаимопроникновении.

​​ 

Москва. ​​ Опять космос, опять он! Без него – никуда. ​​ Первичное значение слов группы cosmos - порядок, упорядоченность. Впервые в значении «небо» это слово встречается во фрагментах Гесиода.​​ 

Париж. ​​ Подождите! ​​ Я скажу нечто важное. Для древних существует нечто, что всегда движет вещи, которые движутся, а первый двигатель сам недвижим. ​​ Отсюда следует, что сам космос является универсальным произведением искусства! Он содержит в​​ себе существенные признаки художественного произведения, но содержит их в виде материального бытия, взятого в целом.

Москва. Очень красиво! Прямой выход на искусство. Представление о мировом устройстве как едином, расчлененном, сферическом и прекрасном,​​ то есть как о космосе, разработано  ​​​​ милетскими натурфилософами. Но этот космос неизменно понимается у греков как разумное тело с более или менее ярко выраженными элементами антропоморфизма. ​​ Так и вырисовывается некое очеловеченное божество. Но как наделить его целью?​​ 

Любая деятельность, ​​ по Аристотелю, согласна природе, а ее цель - не бесконечное развитие, но возвращение к максимальной простоте, чистоте и прозрачности. ​​ Максимальной простотой обладает природа того, что наиболее совершенно, то есть космоса. Так космос и необъятен, и прост. ​​ Он беспределен – и потому не может стать энергией! Космос – потенция. ​​ Эта высшая ​​ сфера движется вполне сама собой, не испытывая никакого воздействия со стороны чего бы то ни было и подчиняясь только своей природе. ​​ Постепенно общее понятие «космоса» развилось до понятия «бога».

Париж. ​​ Да! И как такому богу без космического единства? ​​ Софийность требует также от человека такого действия, чтобы и его речь, ​​ и его поступки вписывались в этот гармонический порядок:​​ вписывались в космос. ​​ Аристотелевский космос есть ​​ высочайшее проявление порядка во вселенной. И, как вообще у греков, этот порядок мыслился у Аристотеля неотрывно от красоты и совершенства, подобных красоте и совершенству художественного произведения

Москва. ​​ Так​​ человек – космичен! ​​ Он осуществляет свое предназначение, лишь поскольку приобщается к разумному началу, существующему объективно в мире. А космос? Космос – телесен!  ​​​​ Телесность космоса преодолевается у Аристотеля потому, что, являясь последней​​ «серединой», космос в своей телесности насквозь эстетичен, насквозь художествен, значим и понятиен. Как высшее выражение высшей идеи, телесный космос растворяет свою телесность в своей идеальной значимости и становится той величайшей красотой, в отношении​​ которой ​​ мы не можем уже говорить ни о телесности, ни об идеальности, а должны говорить лишь о единстве того и другого.

Париж. А что сказал Платон? ​​ «Космос, зримый, слышимый и вообще чувственно воспринимаемый космос, который есть живое тело в действительности, воплощающее в себе закономерность вечных идей, уходящих в бездну непознаваемого единства».

Москва.​​ Вот куда выплыли! ​​ У Платона идеализм – умеренный, а у Аристотеля - непримиримый. А мы принимаем идеализм уже нашего времени. У древних и пространство, и время окружены круговым вращением планет и ​​ замкнуты в его пределах, - а мы знаем изображения черных дыр и кротовых нор! ​​ Но при этом единство мира разве не сохранено? Космический Ум есть нераздельное единство, превышающее всякую множественность и в​​ этом смысле абсолютно превосходящее всякую раздельность. Даже и введенная им в сферу космического Ума особого рода умопостигаемая материя, ​​ несомненно, свидетельствуя о материалистической тенденции Аристотеля, тем не менее нисколько не мешает тому же Аристотелю представлять этот космический Ум в виде одной и нераздельной точки.

Париж. ​​ Космический Ум в виде одной и нераздельной точки?! ​​ Вот это идея! ​​ Лосев хорошо писал об этом.

А как свяжем Ум и душу?

Москва. ​​ Космос и душу! ​​ Подобно тому, как время у​​ Аристотеля может протекать лишь там, где существует душа, всякое движение также имеет свой предел и свою цель в душе. ​​ Высшее же пространственное движение космоса имеет своей исходной точкой мировую душу. ​​ Космос и душа близки! Небо ​​ и наиболее божественные из видимых существ возникают сами собой! ​​ Животные и растения – не сами собой: они возникают иначе.

Глава 23  ​​ ​​​​ Лосев о точке

Париж.  ​​​​ Дорогой Василий! В нашем разговоре мелькнула мысль, что Аристотель представляет ​​ космический Ум в виде одной и нераздельной точки.

У Лосева я нашел прекрасный материал на эту тему:

Понятие «точки» в поздней античности

а) Обсуждая проблему точки, Прокл, прежде всего, отгораживается как от чувственно-материального понимания точки, так и от ее абстрактно-логического определения. Чувственно-материальная точка обладает разными физическими свойствами, которые мы совершенно не мыслим, когда говорим о точке даже и в геометрии. Но и то геометрическое определение точки как чего-то лишенного частей тоже недостаточно и вторично. А​​ Евклид именно и определяет точку как то, что не имеет частей. Для геометрии, возможно, это и правильно. Но для философии этого совершенно недостаточно, потому что определение не есть только отрицание чего-нибудь, но имеет также и свою положительную основу.

Дело в том, что конкретно взятая геометрическая точка всегда есть граница между разными частями прямолинейного отрезка. Как же то, что не имеет частей, может быть границей? Кроме того, линия есть граница плоскости, а плоскость является границей трехмерного тела. Трехмерное тело тоже имеет свою границу, которая только и делает его трехмерным телом определенного вида. Во всех этих случаях происходит соприкасание одного геометрического элемента с другим, а в случае трехмерного тела - совпадение с самим собою. Но для всякого соприкасания необходима хотя бы одна точка, в которой происходит соприкасание. И как же возможно такое соприкасание, если точка вообще выходит за пределы всяких соприкасающихся элементов и даже лишена вообще всякой разделенности, которая​​ необходима для границы соприкасающихся элементов? Значит, точка, отделяющая одну телесную и делимую область от другой, необходимым образом должна содержать в себе и этот материальный момент (In Eucl. 85, 1 - 87, 16).

б) Прокл хочет сказать, что если точка​​ на прямой разделяет прямую на две части, то такая точка указывает не только на то протяжение линии, которое имеется до нее, но также и на то последующее протяжение линии, которое идет дальше. Уже по одному этому нельзя сказать, что точка есть то, что не имеет частей. По крайней мере, два момента в ней имеются, потому что иначе она не указывала бы на предшествующее и на последующее протяжение линии, то есть вообще не была бы границей между двумя промежутками линии, то есть и вообще не была бы точкой. Действительно, она выше всяких частей. А в то же самое время очевидно, что эти свои части точка все-таки содержит в себе, по крайней мере, хотя бы как принцип. Но при этом Прокл идет еще дальше.

Не будучи сама по себе делимой, но содержа в себе принцип деления,​​ точка предполагает это деление как деление бесконечное. Поясняя мысль Прокла, необходимо сказать, что точка есть принцип деления прямой не только в одном направлении, но и в любых других направлениях, а таких направлений существует бесконечное количество.​​ Поэтому точка оказывается не только общим понятием неделимости, но она в то же самое время оказывается и вполне делимой, вполне телесной, и делимость ее бесконечна. Она - и «умопостигаема» и «теловидна», и мощность (dynamis) содержащегося в ней принципа деления «беспредельна» (87, 11 - 88, 10). Благодаря точке, поскольку она везде относится к разному содержанию, все мыслится раздельным. Но, благодаря той же точке, которая везде остается сама собой, все раздельное обязательно мыслится как единство. В этом отношении точка совпадает с тем, что неоплатоники называют первоединым. Но только первоединое выше всего и выше всякого участия в нем чего-нибудь иного, то есть оказывается неучаствуемым. Точка, наоборот, есть такое сверхбытийное единство, в котором все бытие участвует, чтобы вообще быть чем-то единым, чтобы вообще быть единым и, значит, чтобы вообще существовать. Получается бесконечная иерархия точек, начиная от простоты и совершенства полной неделимости и кончая сложными и бесконечно разнообразными логосами разделения (88, 10 - 89, 19).

Что касается космоса, то он тоже представляет собой не что иное, как единую точку, которая единообразно управляет всеми своими порождениями, откуда и возникает шаровидность космоса, управляемая единым центром. Космическое круговращение - это прекрасный образ того, чем является точка и в своей неделимости и в своей потенции быть принципом бесконечно разнообразной делимости (89, 20 - 90, 6). Для иллюстрации этого Прокл привлекает ту картину мира, которую рисует Платон (R.Р. X​​ 616 с-е) и которая является не чем иным, как «веретеном необходимости», управляемым соответствующими демиургическими точками.

в) Наконец, Прокл тут же выдвигает уже известную нам теорию особой, ноуменальной фантазии, которая резко отличается от традиционных античных учений о фантазии как о пассивном отражении чувственных качеств вещей (подробнее об этом ниже). Согласно Проклу, точка воспринимаема и мыслима только при помощи этой ноуменальной фантазии, которая говорит нам и о неделимом предмете и в то же время об его делимости и которая говорит не просто об эйдосе и не просто о материи, но о переходе эйдоса в материю и о такой структуре вещей, которая одновременно и нераздельна и раздельна, то есть содержит в себе и форму вещей и их материю (94, 9 - 95, 20).​​ Такое «фантастическое движение» совершается, как утверждает Прокл, «соответственно умопостигаемой материи» (96, 6-8). Здесь Прокл, очевидно, примыкает к общему неоплатоническому учению (восходящему еще к Аристотелю) об умопостигаемой материи (выше, с. 123).

г) Таким образом, точка, по Проклу, вовсе не является абстрактным построением, лишенным частей внутри себя и лишенным всякой связи с окружающим ее инобытием. Без этого инобытийного фона нельзя себе и представить какой-нибудь точки, которая всегда указывает на полагание чего-то и в чем-то. Всякая точка бурлит своими смысловыми энергиями, которые не могут не изливаться в окружающем ее фоне. И точка не просто изливается, она таит в себе и те целостные структуры, которые из нее изливаются и которыми она управляет. Она не есть просто единство, но принцип всякой единораздельной цельности. В ней есть свой неподвижный центр, но в ней есть также и тот круг, тот шар, который единообразно вокруг нее расположен. В ней бурлит управляемое ею круговращение всякого бытия. Она есть и выражающая мощь всякого цельного бытия и само это цельное бытие, которое является результатом ее выразительной потенции. Она есть лик тайного всеединства и той явной целостности бытия, которое является результатом ее вечного смыслового бурления.

Париж. ​​ Добавлю от себя: ​​ точка - прекрасна. ​​ До скорого, Василий. Твой друг Николя.​​ 

Москва. ​​ С Проклом мы заехали в неплатонизм. О нем будет много в конце романа! ​​ Но для меня античность – некое огромное Целое – и странно было бы составлять строгую​​ хронику. Нет, идеи взаимопроникаемы, их не разложить по полочкам.​​ 

Глава 24  ​​ ​​​​ Лосев. Архитектура античности

Философ Алексей Лосев:

В античной архитектуре ​​ по установлению вырабатывается декорум, ​​ когда храмы Юпитеру Громовержцу, Небу, Солнцу и Луне​​ воздвигают открытыми или гипетральными, ибо и образы и проявления этих божеств обнаруживаются нам в открытом и сияющем небе. Храмы Минерве, Марсу и Геркулесу делают дорийскими, ибо мужество этих божеств требует постройки им храмов без прикрас. Для храмов Венеры, Флоры, Прозерпины и нимф источников подходящими будут особенности коринфского ордера, потому что, ввиду нежности этих божеств, должное благообразие их храмов увеличится применением в них форм более стройных, цветистых и украшенных листьями и завитками. А если Юноне, Диане, Отцу Либеру и другим сходным с ними божествам будут строить ионийские храмы, то это будет соответствовать среднему положению, занимаемому этими божествами, ибо такие здания по установленным для них особенностям будут посредствующим​​ звеном между суровостью дорийских и нежностью коринфских построек.

Античная архитектура ​​ связана с основным принципом телесности, с принципом пластическим. Так выясняется и справедливость принципов античного эстетического сознания. Периптер не есть только искусство, но и религия: значит, архитектура тут сугубо онтологичная и даже космичная, в ней искусство не отлично от бытия. Периптер есть царство единораздельности, апофеоз членения целого и координированной расчлененности целого - значит, он интеллектуалистичен. Периптер есть образ телесного божества и человека с отстранением на задний план личностных проблем.  ​​​​ Значит,  ​​​​ он формалистичен и внутренне пассивен, созерцателен. Периптер, кроме того, в отличие от западной возрожденческой архитектуры, не выделяет всерьез пространство из природы ради какого-нибудь недоступного, замкнутого извне внутреннего содержания.  ​​ ​​​​ Фасад ​​ флорентийского палаццо активно отвергает всякий доступ внутрь здания, оберегает его интимность, недоступность и несводимость ни на это внешнее, ни на это окружающее его бесконечное, неоформленное пространство.  ​​ ​​​​ Греческая ​​ же ​​ архитектура есть искусство, которое самим своим стилем, всей этой системой слабо закрытой колоннады и доступностью дверного пролета демонстрирует тождество искусства и природы. Внутреннее пространство тут принципиально ничем не отлично от внешнего пространства, и греческий периптер стилистически и миросозерцательно ничем не отличается от старинного дворцового двора.​​ 

Но все эти отличия античной архитектуры: онтологизм и космизм, интеллектуализм и формализм, созерцательность и внутренняя пассивность, гетерономность и утилитаризм, наконец, внутренняя неразличенность искусства от природы - все это, как мы достаточно видели, создает собою замечательный, никогда раньше не​​ существовавший и никогда впоследствии не повторявшийся архитектурный стиль и архитектурное мировоззрение.  ​​​​ Формализм обязательно онтологичен, ​​ что особенно явствует из сравнения с архитектурой Ренессанса.

Божественность ​​ обязательно человечна и телесна;​​ интеллектуализм тут не отличим от бодрого, здорового, вечно живого волеустремления; утилитаризм здесь отождествляется с созерцательной данностью, ибо декоративность форм дана здесь в меру их конструктивности.  ​​ ​​​​ Наконец, и самая неразличенность искусства​​ от природы не помешала здесь появлению самых замечательных произведений мирового искусства. И все эти необычайные эстетические превращения происходят здесь исключительно благодаря ведущему эстетическому принципу человеческой телесности.

Глава 25

Аль-Кинди пишет письмо Ибн ​​ Хорда́дбеху. ​​ 870 год нашей эры.

Я с интересом прочел ваше описание Византии, полученное от Муслима ибн Абу Муслима ал-Джарми, который побывал в византийском плену и был освобождён в 845 году. ​​ Желая найти в вас понимание, я предлагаю​​ вам пассаж о греческой цивилизации, наследниками которой мы все являемся. Греки, как мне кажется, научили человека думать.

Греки, любившие во всем порядок и меру, и, прежде всего, в космосе, конечно, заговорили об Едином очень давно, еще устами элеатов и, прежде всего, Парменида. Платон глубочайшим образом развивал отношения этого Единого ко всему иному, или другому. Аристотель формально критиковал Платона за такое Первоединое, которое выше всякой множественности, и признавал Единое только как оформление​​ самой же множественности. Аристотель далеко не везде оставался на этой позиции и часто заговаривал о таком Едином, которое, как у Платона, было уже выше множественности.​​ 

Но, так или иначе, а вся диалектика периода классики рассматривала Единое в его абстрактной всеобщности и совсем не касалась вопросов субъективного восхождения к этому Единому.​​ 

Что касается эллинизма, ставшего на позицию не абстрактного Единого, но конкретно ощущаемого Единого, и не всеобщего, но единичного, то подобного рода конкретная единичность стояла уже далеко от платоновского Первоединого, причем разрыв этот стал чувствоваться очень рано, уже в раннем эллинизме, и философы старались всеми силами как-нибудь его заполнить. Заполняли по преимуществу методами приписывания субъективных принципов покинутым законам объективной действительности. Тут и стал играть главную роль стоический Логос или, в крайнем случае, неопифагорейская Монада. Но полного слияния объекта и субъекта здесь все же не получалось.​​ 

Нужно было не приписывать субъективные принципы объективной картине мира, но попросту отождествить субъект и объект; с пусть хотя бы снабдившей это учение концепцией иерархической эманации.​​ 

Вероятно, к этому учению о Первоедином, которое должно было даваться теперь не абстрактно-всеобщим способом, но и вместе с учением о конкретно-единичном восхождении к нему, языческие философы пришли бы и сами. Но тут появилось такое огромное историко-философское явление, как Филон Александрийский, который как раз давал и учение о Первоедином абсолюте и теорию интимно-личностного восхождения к нему.​​ 

Библейское учение о Первоедином абсолюте как о личности греки отбросили с самого начала, ​​ но конкретно-личностное восхождение к нему, а равно и подробнейшую разработку его в духе классических, абстрактно-всеобщих теорий греки конца раннего эллинизма усвоили весьма глубоко.  ​​ ​​​​ 

Под ​​ влиянием филоновского монотеизма языческий политеизм сразу стал на твердый путь разносторонней и окончательной диалектики, уже не только абстрактно-всеобщей, как в период классики, и​​ не только конкретно-единичной, как в раннем эллинизме, но внутренне отождествившей оба эти исторически теперь уже отжившие методы мысли.

Как вы, мой коллега, находите эти мысли? ​​ В Афинах была и огромная библиотека, и картинная ​​ галерея, а мысли афинян​​ достойны всяческого изучения. Из их ученых мне более всего ​​ нравится​​ Аристотель. ​​ Я предлагаю вам список его книг, что мы обнаружили в последнее время:

«О поэтах» в 3-х книгах,

«О поэтическом» в 1-й книге,

«О прекрасном» в 1-й книге,

«Искусство» в 1-й​​ книге,

«Собрание искусств» в 2-х книгах,

«О речи» в 2-х книгах,

«О музыке» в 1-й книге,​​ 

«Гомеровские вопросы» в 6-ти книгах,

«О трагедиях» в 1-й книге,​​ 

«Риторические энтимемы» в 1-й книге.

И это далеко не главные его произведения!​​ 

Примечания.

Абу Ю́суф Яку́б ибн Исха́к аль-Ки́нди, известен как аль-Ки́нди (араб.​​ الكندي‎; около 801-873) - арабский философ, математик, теоретик музыки, астроном. Родился, по разным данным, в Куфе или в Басре.

Детство провёл в Басре, работал в Доме мудрости в Багдаде.​​ Был фаворитом халифов ал-Мамуна (813-833) и ал-Мутасима (833-842), которые были покровителями представителей раннего калама - мутазилитов. При ал-Мутаваккиле (с 847) подвергался гонениям. Аль-Кинди является автором большого числа трактатов по метафизике, логике, этике, математике, криптографии, астрологии, медицине, метеорологии, оптике, музыке. В Западной Европе был известен под латинизированным именем Alkindus

Аль-Кинди первым в исламском мире обратился к философским трудам Аристотеля, став основоположником перипатетизма на мусульманском Востоке. Ему принадлежат «Обзор сочинений Аристотеля», «О пяти сущностях», «О ближайшей причине возникновения и уничтожения», «Об определениях и описаниях вещей».

Следуя Аристотелю, аль-Кинди утверждал, что «извечное - это​​ то, что вообще никогда не могло быть несуществующим». Существование извечного не обусловлено чем-то иным; не имеющее причины извечное не уничтожается и не изменяется, поскольку не является телом. В качестве такого не имеющего определения начала аль-Кинди​​ называл материю, которая выступает как первичное по отношению к форме, порождающей видовые различия, творящей вещи, являющейся их потенцией. Не имеющее ни субстрата, ни атрибута, ни причины, ни рода, неизменное вневременное начало не постигается человеческим умом, не может стать предметом исследования, а значит и предметом философии, изучающей лишь такие вещи, природу которых она может познать.

Математика и астрономия

Первая страница манускрипта аль-Кинди, содержащая одно из самых ранних описаний​​ криптоанализа

Аль-Кинди составил сочинения​​ 

«О применении индийской арифметики»,​​ 

«О гармонии чисел»,​​ 

«О единстве с точки зрения числа»,​​ 

«О правильных многогранниках»,​​ 

«О приближении хорды круга»,​​ 

«Об изопериметрической задаче»,​​ 

«О делимости величин до бесконечности и параллельных линиях»,​​ 

«О дешифровке криптографических сообщений»,​​ 

«О построениях на сфере»,​​ 

«О проектировании сферы на плоскость»,​​ 

«Об определении расстояний до горных вершин»,​​ 

«О построении солнечных часов»,​​ 

«О геометрическом построении астролябии»,​​ 

«Об армиллярной сфере»,​​ 

«Об определении расстояния до Луны»,​​ 

«О небесных явлениях»,​​ 

«О движении планет» и др.

Аль-Кинди переводил античные трактаты о гармонии, в которых музыкальные интервалы представлены в виде​​ числовых отношений. Он впервые на Востоке нотировал музыку с помощью арабских букв и табулатуры для уда. Автор книг​​ 

«О мелодии и звуке»,​​ 

«Об опытах составления мелодий»,​​ 

«О гармонии»,​​ 

«О ритме»,​​ 

«О делении канона»,​​ 

«О важных разделах музыки».

Теория музыки аль-Кинди, основанная на идеях пифагореизма, связывала с музыкальным искусством множество явлений макрокосма и микрокосма. Так, четырём струнам уда соответствовали четыре первоэлемента (вода, земля, воздух, огонь), четыре стороны света, времени года, телесные жидкости (флегма, кровь, чёрная и жёлтая желчь) и др.​​ 

Уд (азерб. ud, араб.​​ عود‎, арм. Ուդ, арам.​​ ܥܘܕ​​ - ūd, тур. ud или ut, греч. ούτι, ивр.​​ ‏עוד‏‎​​ - ud) - струнный щипковый инструмент. Распространён в странах Ближнего Востока, Кавказа и​​ Средней Азии, особенно в Сирии, Египте, Греции, Армении, Турции, Иране, Азербайджане, Узбекистане, Таджикистане. Предшественник европейской лютни (был завезён в Европу арабами во время исламского завоевания Испании), а также гитары, изобретателем которой считается, по некоторым версиям, Зирьяб, персидский музыкант, который преподавал в тогда арабской Испании игру на уде. То же, что (в Иране) барбет (перс.​​ بربط‎​​ - barbat).​​ 

Каждому из семи звуков он приписал соответствия семи небесных тел (планет), а двенадцати знакам зодиака - двенадцать основных конструктивных элементов уда (четыре струны, четыре колка и четыре ладка).

Естественные науки

Аль-Кинди написал книги​​ 

«О лучах»,​​ 

«О зажигательных зеркалах»,​​ 

«О причине голубого цвета неба»,​​ 

«О причине​​ приливов и отливов»,​​ 

«О причине снега, града, молнии, гроз, грома»,​​ 

«О дождях, ливнях и ветрах»,​​ 

«О различных видах мечей и железе хороших клинков и местностях, по которым они называются»,​​ 

«О фармакопее»,​​ 

«О химии благовоний и дистилляций». ​​ Эта​​ книга ​​ содержит более ста рецептов ароматных масел, бальзамов, ароматических вод и имитаций дорогостоящих лекарств. Книга также описывает 107 методов и рецептов для создания духов и оборудование для производства парфюмерии, например, перегонного куба алембик, который все ещё носит древнее арабское название.

Глава 26

Москва – Париж. О Хорда́дбехе.​​ 

29 апреля 2019

Москва. ​​ Письмо в Париж:

Николя!  ​​​​ Я тут нырнул в родную историю: настолько интересными показались записи арабского ученого Ибн ​​ Хорда́дбеха. Он описывает, как в десятом веке наши российские купцы ​​ торговали в Багдаде!! Официально наше государство еще не было оформлено, но «княжества» уже торговали. Я написал «княжества», но что это были за образования, не очень себе представляю. Как, впрочем, и​​ вся наша нынешняя историческая наука.  ​​​​ 

Что до античности, я всё хочу проследить, как в ней выработалось понятие бога.​​ 

Среди прочих влияний я бы отметил понятие «единого». ​​ Единое у Платона выше сущности, бытия и познания - и потому выше красоты. ​​ Возьмем отношение единого и предметности. Единое как принцип устроения данной предметности и как принцип ее познаваемости является, во-первых, принципом универсальным, во-вторых, принципом везде специфическим, в-третьих, охватывает и все качественные отношения данной предметности и, в-четвертых, является безусловно точным, без всякой возможности что-нибудь прибавлять или отнимать в отношении данной меры и измеряемой ею предметности. ​​ Согласно Аристотелю, все эстетическое и все художественное тоже едино, и едино оно - в смысле наличия в нем ​​ какой-то единой меры, которая только и делает возможным существование и познавание всего этого эстетического и всего этого художественного.​​ 

Примечания.

Ибн ​​ Хорда́дбех.  ​​​​ Халифат. Правление халифа Му’тамида (892 год нашей эры). ​​ 

Халифа́т (араб.​​ خلافة‎​​ - замещение, наследование‎)​​ - первоначально, арабо-мусульманское государство, созданное пророком Мухаммедом и впоследствии возглавляемое халифами.

Абу-ль-Касим Убайдаллах ибн Абдаллах ибн Хорда́дбех (перс.​​ ابوالقاسم عُبیدالله بن عبدالله اِبْن خُرْدادْبِه‌ْ (خرداذبه)‎​​ (произносится как Хурдазбих), ок.820 - ок. 912/913, по др. данным 885) - мусульманский географ иранского происхождения.​​ 

Его «Книга путей и стран» («Китаб ал-масалик ва-л-мамалик») - первый дошедший до нас образец жанра арабской описательной географии. Содержит многочисленные сведения по истории и топонимике Халифата и окрестных стран, в том числе самые ранние в арабской географии упоминания о русах и славянах.

Выходец из знатного рода Табаристана. Его дед был зороастрийцем, но перешёл на службу халифам и обратился в ислам. Его отец Абдаллах в 816-819 годах являлся правителем Табаристана и прославился как храбрый полководец. Известно, что он был образованным и дал подобающее воспитание сыну.

Благодаря своему знатному происхождению и образованности Ибн Хордадбех занял пост начальника почт (сахиб ал-барид ва-л-хабар) в области ал-Джабал (северо-западный Иран).​​ 

В его обязанности входил детальный сбор сведений о подопечной области. Вероятно, на этой должности он составил черновой вариант своей работы. Некоторое время жил в Самарре. Дослужился до начальника всего почтового ведомства Халифата, последние годы жизни провёл в Багдаде. Биографию Ибн Хордадбеха приводит библиограф X века Ибн ан-Надим. Кроме дошедшей до нас «Книги путей и стран» он называет ещё семь сочинений Ибн Хордадбеха:

«Книга о культуре музыкального восприятия» («Китаб ал-адабу-с-сама’и»);

«Книга собрания генеалогий персов и их колоний» («Китаб джамхарат ансаб ал-фурс ва-н-навакил»);

«Книга о кулинарии» («Китаб ат-табахи»);

«Книга увеселения и удовольствий» («Китаб ал-лахв ва-л-малахи»);

«Книга об искусстве ​​ питья» («Китаб аш-шараб»);

«Книга об ориентации по звездам - ал-анва» («Китаб ал-анва»);

«Книга о собеседниках и приятелях» («Китаб ан-нудама’и ва-л-джуласа’и»)

Возможно, в этот список следует включить большой исторический труд, о существовании которого известно со слов ал-Масуди. Это сочинение было доведено до конца правления халифа Му’тамида (892) и отличалось подробным описанием неарабских народов.

Сам Ибн Хордадбех не путешествовал. Источниками сведений для него были архивы Багдада и сообщения современных информаторов: путешественников, воинов, купцов и дипломатов, побывавших в разных странах. Описание Византии он получил от Муслима ибн Абу​​ Муслима ал-Джарми, который побывал в византийском плену и был освобождён в 845 году. Об экспедиции к стене Гога и Магога ему рассказал её руководитель Саллам ат-Тарджуман.

Ибн Хордадбех стал основоположником нового направления в арабской географии. Произведения, возникшие в рамках этого направления, посвящались описанию торговых магистралей и проживающих вдоль них народов. Самой ценной чертой этих работ было то, что они основывались на современной информации, в противовес предшествующим сочинениям, которые​​ базировались на книжной традиции, восходящей к Птолемею.

Глава 27

Василий и Николя.​​ 9 мая 2019. О сыне Николя.

9 мая 2019

Москва. Василий. Как ты там?

Париж. Николя. Неплохо. Хорда́дбех впечатлил, как и античная точка. Интересные изыскания. Главное, у​​ нас с тобой всё получается легко, как вы говорите «без напряга»! ​​ Приятно.

К счастью, у меня все налаживается! ​​ Не ​​ так нервно, как пару дней назад! ​​ Можно душой возвращаться в античность. ​​ Кстати, читаю твое с интересом: шли мне всё, что касается твоего античного романа. Как же хорошо, что у тебя есть время читать по истории: у меня есть время и силы только на занятия. Как там в России?

​​ 

Москва. Сегодня для нас всех – особенный день.​​ 

Париж. ​​ У нас это было вчера.

Москва. Но у нас-то – всенародное шествие «Бессмертный полк», фейсбук переполнен воспоминаниями о войне. Я не думал, что этот праздник наберет такую силу!

Париж. ​​ А самолет?

Москва. Да, большая неприятность: много жертв. Тут главная проблема, что это именно наш самолет, а не какой-нибудь лицензионный Боинг.

Париж. ​​ У меня тоже неприятности! ​​ Как всегда, вокруг неспокойный мир, каждый день что-то происходит, - а мне по работе надо решать вопросы логики!​​ 

Москва. Но что случилось?

Париж. ​​ Неприятности на работе сына. Он у меня полгода назад устроился «на социалку»: стал социальным работником. ​​ Причем, это не государственная социалка, а частная. ​​ Вчера, к примеру, общался с эфиопкой. Прекрасная эбеновая дама. Хорошо говорит по-французски, но ни читать, ни писать не умеет. Работает совершенно официально, налоги платит по... визе с правом на работу! Вид на жительство она, конечно, не получит - там же экзамен по французскому.

Москва. ​​ А! ​​ Очень интересно. Этого уже хватает и в России.​​ 

Париж. ​​ Но у вас во всём - первые шаги, - а наша-то французская социалка, кажется, стара, как мир. Подопечные моего сына в подавляющем большинстве выходцы из Магреба, Чёрной Африки и Азиаты (Китай, Вьетнам и прочая). Так вот, для получения французского гражданства или хотя бы вида на жительство с правом на работу нужна подпись прямого родственника, уже имеющего французское гражданство. ​​ А родственники НЕ подписывают - выбивайся, как знаешь. Недавно его клиентом стала камбоджийка. Она, представь, была замужем за французом. Она подала на вид на жительство - и муж, чистейший француз, немедленно исчез! ​​ Так вот, эту камбоджийку нашли мертвой. Что там случилось? Передозировка, убийство, или само убийство? В общем, сына таскают. Он был последним, кто с ней говорил.

Москва. ​​ Да, печально. ​​ А на каком уровне он знает​​ русский?

Париж.  ​​​​ Говорит. ​​ 

Москва. ​​ Надо же. Такая французская семья! Необычно.

Париж.  ​​​​ Да, так получилось. Мой сын кончил колледж с русским языком.

Москва. ​​ Так он – с языковыми способностями?

Париж.  ​​​​ Да. Поработал гидом с тургруппами из России.​​ Много не протянул: дисциплина хромает. Для него работа оказалась слишком тяжелой. Вот пошел на социалку. ​​ И тут свои проблемы. ​​ 

Москва. Да, тяжело работать с людьми! ​​ 

Париж.  ​​ ​​​​ Сами отношения людей стали смазанными, летучими, какими-то никакими. Теперь, если ты общаешься с людьми, то главное - социальная составляющая. И надо работать строго по инструкции!

Василий, ты никогда не занимался порождающими моделями?

Москва. ​​ Читал про что-то такое у Лотмана. А тебя, что, потянуло в семиотику?

Париж.  ​​ ​​​​ Нет. ​​​​ Меня заинтересовали общие рассуждения Платона об идеях и числах как о порождающих моделях жизни.  ​​​​ Еще до него Аристотель говорил о математической первооснове всего прекрасного и в жизни, и ​​ в искусстве! ​​ 

Москва. ​​ Это сложно! Куда ты суешься! Черт ногу​​ сломит!

Париж.  ​​ ​​​​ У Аристотеля, как и у Платона, термины, связанные с понятием искусства, - те же, что и связанные с наукой и ремеслом. ​​ Помнишь удивительное высказывание Платона? «Во времени бытие становится и старше себя, и моложе себя, и оказывается одновременным с самим собою».

Москва. ​​ Фу, какие дебри!

Париж. ​​ Не говори. ​​ По Аристотелю, существуют три сущности - материя, форма и возникающая из этих обеих индивидуальная сущность. Материя ​​ порождает форму, а ее возникновение следует за сущностью и происходит ради сущности. Ученый закрепляет это единство и неделимость сущности души и ее материи особым термином энтелехия entelecheia: действительность или актуальная действительность.

Москва. ​​ Что-то и я припоминаю: сначала особая умопостигаемая материя,​​ потом умопостигаемая субстанция. ​​ Материя, по Аристотелю, бывает как постигаемая чувствами, так и воспринимаемая умом.

Середина и мера у Аристотеля ​​ - принцип упорядочения природных сущностей. Но тут не обойтись без нырка в логику! ​​ Как раз формальная логика заставила Аристотеля ​​ отрицать сущность вещей ВНЕ самих вещей и признавать их только ВНУТРИ самих же вещей. Ведь формальная логика не может понять, как идея вещи находится сразу и одновременно как вне самой вещи, так и внутри ее самой.

Париж. А приложить логику к человеку? Что выйдет?

Москва. ​​ Выйдет чтойность! Чтойность человека есть то, без чего человек не может быть человеком. ​​ Чтойность вещи и вещь тождественны по своему факту и различны по смыслу.

Получается отсутствие движения! Эта неподвижная картинность вещи вся играет и бурлит вечно подвижными смысловыми энергиями, идущими из глубины вещи и составляющими ее внешнюю картинность, наподобие неподвижного, но в то же время и вечно подвижного в своей разнообразной текучести и волнообразности моря. Это и есть то, что Аристотель назвал таким странным термином чтойность.  ​​​​ Согласно основному учению Аристотеля, всякая вещь есть и материя и форма, или, вернее, обладает и материей, и определенной идеей, без которой она была бы бессмысленна. Идея здесь целиком воплощена в материи, а материя здесь целиком оформлена и осмыслена идеей.

И как выделить человека из этого торжества материи?

Его - назвать!​​ 

Имя ​​ есть нечто выделяющее единичный смысл из общей стихии осмысленности. Реальный природный мир насквозь просвечен смысловой энергией и отнюдь не представляет ни в какой своей части чего-то закрытого и непрозрачного для разума. Этот мир чреват смыслом и непрестанно вырабатывает в себе осмысленность, разумность, логос.

Париж. ​​ Да! ​​ Время одновременно и продукт сознания, и свойство движения, существующее независимо от сознания. ​​ Время есть число движения и мера движения. ​​ 

Москва.  ​​​​ Вечность есть просто вращение в бесконечном круге. Эта идея. Что ж удивительного, что с такими идеями ​​ в конце жизни Аристотелю приходилось прятаться на острове Эвбее?​​ 

Париж. ​​ А ​​ кое-кто говорит, что на Родосе.

Москва.  ​​​​ Нет! На Родосе ему дали гражданство. Эстетика Аристотеля - это эстетика условного, потенциального и вероятного бытия, как бы оно ни базировалось на абсолютном и всегда постоянном бытии. Суть бытия – главное в мироздании, но она не имеет материи. Это особенная, вполне осуществленная реальность.

Париж.  ​​​​ Так абстрактно!

Москва.  ​​​​ Да! ​​ Наибольшую ​​ конкретность логика и эстетика Аристотеля получают именно на этих путях​​ анализа только возможных, только вероятных форм действительности, а вовсе не ее абсолютной целесообразности. ​​ Его диалектика есть логика чистой возможности или вероятности, а не абсолютной достоверности.

Париж.  ​​​​ Эта абстрактность интуитивна! ​​ Можно говорить о ​​ постепенном назревании круговой интуиции: ​​ начиная с геометрии и кончая материальным космосом. Круг - ​​ непрерывность, данная как единораздельная цельность, которая, занимая ограниченное место, в то же самое время безгранична, то есть вечно вращается​​ сама в себе.

Москва. ​​ Но как же нам вернуться на землю? Как вырваться из этого торжества абстрактности?​​ 

Париж.  ​​​​ Да взять любое понятие! ​​ Например, прозрачность. Прозрачная среда – это то, ​​ что видимо, но видимо не само по себе в абсолютном смысле слова, но посредством другого цвета. Таковы воздух, вода и многие твердые тела. Ведь вода и воздух прозрачны не как вода и воздух, но поскольку в них обоих налицо та самая природа понятия прозрачности. В качестве противоположности прозрачному цвет есть граница​​ прозрачности, некий предел. ​​ В каждом теле - свой предел ​​ прозрачности - ​​ и этот предел есть цвет. Прозрачность в бесконечной степени есть свет, а вот прозрачность в конечной степени есть цвет. ​​ И сияющий цвет есть не что иное, ​​ как непрерывность света и​​ его сгущенность. ​​ Свет, прорывающийся сквозь синее или черное, создает впечатление провалов, промежутков, обладающих глубиной. Из них в большом количестве исходят пучки света, которые соединяются в одно и делают провалы, промежутки как бы сходящимися. Черное в белом дает множество оттенков, подобно пламени в дыме; днем заметить это мешает солнце, ночью же все другие цвета, кроме красного, по причине их сходства неразличимы.

Москва. ​​ Ну, просто блеск! ​​ Всегда-то у нас интересные разговоры.​​ 

Глава 28

Василий и Николя.​​ 18 мая 2019. Об искусстве

Москва, Василий. ​​ Что же думала античность об искусстве? Мы начнем нашу речь с… добродетели! Не правда ли, подзабытое понятие? Но еще английский философ Юм советовал общаться именно с добродетельными дамами.

Добродетель существенно отличается от искусства тем, что в искусстве важен результат и не важно, какими путями он достигнут.​​ 

В добродетели, наоборот, важно именно само действие, и оно должно быть сознательным и намеренным.​​ 

Париж, Николя. К чему ты про добродетель?

Москва. ​​ Мне хочется связать икону и мораль, искусство и добродетель. ​​ Это не по работе, а просто для души.  ​​​​ Разве не потому икона заведомо добродетельна, что в ее основе - высота морали?

Париж. По-моему, россияне – «моралисты» на уровне Льва Толстого в его «Анне Карениной».

Москва. ​​ Доморощенные? На Западе мораль – по фильмам Ингмара Бергмана, то есть ее отсутствие. Скорее, в Европе нет морали, но есть гуманизм: желание не вредить ни себе, ни другим.​​ 

Париж. Ну да. Не стоит все же приписывать​​ какую-то особенную мораль и России – или ты – почвенник?​​ 

Москва. ​​ Ну уж, нет. Начитался Достоевского, но не ​​ почвенник.  ​​​​ Эта «добродетель искусства», скорее, есть просто его имманентно-внутреннее совершенство – и оно заложено заранее, априори. ​​ Кажется​​ странным, но древние стремились к этому.

Париж. Конечно, были такие теории.

​​ 

Москва.  ​​​​ Античное искусство требовало натуралистичности изображения, потому что в античном мире не было морали.

Париж. Не верю, Василий!​​ 

Москва. ​​ Как же, Николя!  ​​​​ В​​ античности добродетель была лишь провозглашена, обозначена, ​​ но в искусстве ее не было, как не было ее и в жизни. ​​ В искусстве были психологизм и субъективизм, но добродетели не было.​​ 

Причем, их «психологизм» и их «субъективизм» ​​ не спасали от холодности. ​​​​ Вот Дионис. Его религия - самый настоящий экстаз, но в нем нет ничего интимно-человеческого, нет личности, а скорее какой-то звериный холод и безличие.​​ 

Что же это за «психологизм» и «субъективизм», если интимнее, душевнее ​​ не становится? ​​ 

Париж. Да всё там было, только не попало в литературу!​​ 

Москва.  ​​​​ Разве случайно не попало? Не верю. ​​ Личное в Риме не становится теплым и интимным. ​​ Римские лирики рисуют в разных видах любовь, сводя ее на сексуальный акт. То, что должно занимать только подчиненное​​ и служебное положение, становится главным. ​​ Любовь у римских поэтов, как правило, порнографична. В значительной мере порнографична и вся римская поэзия. ​​ Нам совсем не кажется, что эта обнаженность физиологии ​​ «интимнее», «теплее», «человечнее» строгого классического идеала! ​​ На самом деле, эти римские «интимность» и «теплота» и ​​ холодны, и скучны, пусты.  ​​​​ Таково римское искусство, потому что это искусство – ДО морали.​​ 

И это до сих пор есть в вашей западной культуре.​​ 

Париж. Да уж! ​​ 

Москва. ​​ Да, вы – язычники куда больше, чем мы. Наташа Ростова в начале романа Льва Толстого «Война и мир» еще только становится христианкой и потому искренне не понимает, почему нельзя любить сразу двух: и Анатолия Курагина, и Андрея Болконского. ​​ Наташа только открывает в​​ себе верующую. ​​ Все герои Льва Толстого стремятся к Богу, но часто земные испытания им не по силам. ​​ Разве западный человек может испытывать такие чувства?

Париж. Конечно, может. ​​ 

Москва.  ​​​​ Ладно, может. Нас куда-то унесло. Я же хочу вырулить к иконе! От Платона до иконы – прямой путь. Как идеал христианства, ​​ выраженный в иконе, стал моим? Неоплатоническая красота – разве не красота Христа? Она вся пронизана непреодолимыми энергиями античной космической души – и мощь этой энергии делает эту красоту естественной, бытийной необходимостью.

Париж. Да, тут стоит вспомнить лучшее, что создала русская культура: вашу икону!! ​​ Общеантичное, ​​ пассивно-пластическое сознание художника перетекает в икону, а уже там, в иконе, – застывший, ​​ предопределенный мир. История меняет только внешнюю канву событий.​​ 

Ваша икона связывает нас с античностью через византийство – и тут искусство иконы право, раз ​​ оно достигает своей цели. ​​ Икона изображает невозможное для неверующего человека, а для верящего она – высшая истина.​​ 

Москва. ​​ А больше всего что нравится в иконе?

Париж. Лаконичность! ​​ Чем более икона обрастает частностями, тем более она «впадает в бесконечность»: теряет свою силу и конкретность.​​ 

Москва. ​​ Да! ​​ Икона – это завершенное, конечная точка пути.  ​​​​ Икона -​​ произведение искусства, - и она - завершенная структура: она обладает собственной жизнеспособностью.

А сам застывший мир иконы – разве не высокое оцепенение? Икона фиксирует развитие идей, начало которых – в мировой истории; и в античности тоже.

Зачем иконе изменения, если и в своем постоянстве она говорит слишком много? Она отражает общепринятую веру! Как и традиции, икона диктует мораль, она во многом регламентирует всю жизнь человека в средневековье.

Париж. А как же становление?! ​​ Искусство ли – икона?​​ ​​ По мнению античности, наука относится к сущему, искусство же - к становлению. ​​ 

Москва. ​​ Художественное становление не только едино, но и цельно; а значит, и действие, изображаемое в иконе, не только едино, но и цельно. ​​ Вот она, спасительная божественность!  ​​​​ Икона – некое «общее доказательство» Бога – и она должна ​​ стремиться к простоте и пределу. Вещи – разные! Там, где они беспредельны, они недоступны пониманию; ​​ там же, где они определены, их можно понять. В иконе мы структурируем природу и действительность, чтобы добиться ясного выражения божественности. О, это обаяние светоносных ликов!

Пока! ​​ До встречи. ​​ 

Париж. Пока. ​​ Или, как еще у вас говорят, «покедова».

Глава 29

Автор и Игорь. ​​ 26 мая 2019 года.

Нью-Йорк. Игорь. ​​ Привет! ​​ Неоплатоник Плутарх считал, что ум действует при помощи фантазии. ​​ Фантазия, с одной стороны, являясь формообразующим мышлением, стремится быть знанием тех или иных умопостигаемых предметов. А ​​ с другой стороны, чувственное восприятие при помощи мнения познает то же самое как становящееся.

А вот и еще - ​​ Платон: «Все, что фантазия ни помыслит, есть очертание и форма мысли».

Москва. Автор.  ​​​​ Привет! Но наши древние боялись субъективности, очень боялись. Субъективистскую эстетическую теорию Канта греки и считали бы снижением красоты, и совершенно неполноценной эстетикой.​​ 

Поздравляю, Игорь! ​​ Ишь, ты как раскочегарился! Хорошо, что и ты готов поговорить про античность!

Нью-Йорк. ​​ Вот перед нами предмет. В том, что воспринимается нашим зрением, это подобие сказывается лишь в​​ незначительной степени: посредством зрения мы воспринимаем только формы предмета и, как таковые, они лишь в незначительной степени и далеко не у всех вызывают соответственные эмоции в нашем чувственном восприятии. К тому же мы имеем здесь не действительное подобие эстетических свойств, но воспроизводимые путем рисунка и красок фигуры суть скорее лишь внешние отображения этих свойств, поскольку они отражаются на внешнем виде человека, когда он приходит в состояние аффекта.​​ 

Москва. Да! ​​ Согласен. Нам нужен​​ не сам предмет, но его идеальная модель - и ​​ с ​​ этой точки зрения мы расставляем акценты начала, середины и конца. ​​ То, что мы получили, - не вне той вещи: наша модель – внутри. ​​ Эта модель в отличие от самой вещи не растворяется в сплошной материальной текучести, а ​​ наоборот, эту текучесть структурно определяет.

Нью-Йорк. ​​ Видишь, как интересно! Как ты писал, интересно то, чего не понимаешь. Я тоже ударился читать по античности. А в науке много фантазии? Когда ученик Гаусса ушел из математики в литературу, ученый сказал: «У него не хватило фантазии». А скрипка Эйнштейна? ​​ А ты, вообще, чем сейчас впечатлен?

Москва. Игорь, ты не поверишь: Репиным.

Нью-Йорк. ​​ Это художником?

Москва. Да. Огромная выставка в нашей Третьяковке.

Что выставили много, не​​ удивляет, но вот поразило, что многое я вижу первый раз, хоть всегда был к Репину неравнодушен.​​ 

Нью-Йорк. ​​ И я, как ни странно, помню его картины! Мы ведь жили в Питере до отъезда в Иерусалим. Помнишь, в Доме Писателей на Родосе мы и говорили в основном​​ о Питере – и о Русском музее тоже. У нас оказалось так много общего! ​​ Помнишь, как мы бродили под дождем – и он казался нам совершенно питерским? Идем, идем – и вдруг остановимся у казино и выскажем общую мысль: «А давай проиграемся, как Достоевский!»…

Я ​​ тут наткнулся на такую фразу Аристотеля:  ​​​​ «Наука относится к сущему, искусство же - к становлению… ​​ Художественное становление не только едино, но и цельно; а значит, и действие, изображаемое в художественном ​​ произведении, не только едино, но и цельно».​​ 

Цельность! Да кто же знает, что это такое. Помню из детства цельное молоко.​​ 

Москва. Да, в этом мы утонем, если сунемся. А вернемся-ка к фантазии! ​​ 

Для античности искусство – это подражание, - но подражание, о котором учит Аристотель, есть не только сущность искусства, но и ​​ такая его сущность, которая делает его вполне автономной сферой человеческого творчества. ​​ Ввел же Филострат в третьем веке наряду с «мимесисом» термин «фантазия phantasia». ​​ Фантазия уже фигурирует в античности, но ее понимание резко отличается от нашего.

Но я сворачиваю в более близкую тему: я тебе скажу, с чем я согласен с античностью: «Искусство обязательно должно содержать в себе ту или иную степень созерцательного блаженства, ту или иную степень божественности».

Божественность –​​ это важно. Это особенное измерение - и оно слишком важно для моего понимания искусства. Древнегреческий гений скульптурен и пластичен, а унаследовавшее его римское искусство преимущественно абстрактно и формально. ​​ Греки божественны, а римляне – просто работники. По-разному можно работать! ​​ Греки зажигают, а римляне только копируют греков.​​ 

Поэтому мой роман – о греках. Античность предстает моей далекой утешительной возлюбленной! Так я почему-то решил, так мне подсказывает моя душа.​​ 

Нью-Йорк.  ​​​​ Тогда твой роман – о божественности! Ты ищешь это родство античности и современной эпохи, которая тоже не чужда божественность. Что нам могло бы помочь сблизить столь далекие эпохи?

Знаешь, что? ​​ Чтобы понять античность, станем-ка мы иллюзионистами! То есть давай объяснять явления как иллюзию мышления и восприятия. ​​ Иллюзионизм - это та стихия античной эстетики и античного искусства, в которой слились субъективизм в его крайнем развитии, когда он признает только человечески-соизмеримое, и идеализм в его зарождающемся минимуме, когда он еще не мистицизм, но уже диктует идеально-смысловую предметность художественного сознания.​​ 

Москва. Боже мой, Игорь! ​​ Уж никак не ожидал от тебя таких тонкостей. ​​ Ты прав: ​​ мой роман – о божественности! Может быть, о том, как человеческое мышление ​​ может подняться до божественного. Я хотел бы показать, что божественное вдохновение превосходнее мудрости!!  ​​​​ С точки зрения Аристотеля, все эстетическое и все художественное обязательно и субъект-объектно, и умозрительно, и блаженно.

Нью-Йорк.  ​​​​ Блаженно! Именно блаженно. ​​ Тогда всё чудесно! ​​ Ты движешься в верном направлении, хоть свет в конце туннеля еще не виден. Да, я тоже почитываю Лосева! ​​ Общего в эпохах хватает.  ​​​​ Мнение, ​​ что произведение искусства – это организм-в-себе, ​​ распространено в современной эстетике, но оно восходит к Аристотелю. Но общее – не во всем и не всегда!  ​​​​ Для ​​ современной литературы эволюция характера героя - типичное явление, - но в античной трагедии и вообще в античности характер предстает застывшим, не подлежащим развитию.

Москва. Если  ​​​​ есть религиозное блаженство, - то нет ли простого удовольствия? ​​ Ты спросишь: «Удовольствие ​​ от искусства у Аристотеля?». Да, пожалуйста, вот оно: «Высокое, самодовлеющее и завершенное в себе».​​ 

Есть два вида удовольствия:​​ получаемое от соответствия между образом и прообразом и устанавливаемое мыслью, - а есть и удовольствие от художественного подражания.​​ 

Нью-Йорк.  ​​ ​​​​ А могли древние связать блаженство и наслаждение?

Москва. Наслаждение – уже нечто слишком личное. Трудно​​ выразить словами, сколько наслаждения в сознании того, что нечто тебе принадлежит; ведь свойственное каждому чувство любви к самому себе - не случайно; оно внедрено в нас самою природой. ​​ Наслаждение от близости с женщиной и хорошей еды – только твое. Наслаждение думать о богах ты делишь со всеми.

Высокий ум не подвержен аффектам тела; рассудок же, как показывает и внутренняя форма этого слова (dianoia), есть прохождение, проникновение ума через реальную данность, и потому он и любит, и ненавидит, и страдает, и ошибается. Что касается воображения, то оно и вообще по большей части ложно.

Нью-Йорк.  ​​ ​​ ​​​​ Ложно! ​​ И, тем не менее, античность знала другой вид становления: творческое становление (poiesis). Его принцип - эйдос без всякой материи, мыслимой в душе.  ​​​​ Между искусством и природой не может быть никакого сущностного различия в характере создания ​​ ими завершенных форм.

Москва. Но искусство может быть очень разным. Всякое искусство, в том числе и искусство воспитания, имеет целью восполнить то, чего недостает от природы. ​​ Так я обращаюсь к античности в надежде обрести веру: врожденной веры у меня нет.

Я верю, но больше сомневаюсь. Мои сомнения – почва моей веры. Чтобы верить, мне нужны сомнения.

Написать роман – приблизиться к истине. Я касаюсь таких огромных понятий, как совершенство, предел, конец, завершенность! Но предел, конец и завершенность как раз и есть то, на что направлена и в чем растворяется, по Аристотелю, всякая деятельность, будь то деятельность природы или деятельность отдельного человека. Отсюда и следует, что конец является и высшим благом, и целью всякой деятельности.​​ 

Так творчество смыкается с божественным!

Смотри, Игорь: судьба есть распорядок и структура самих же вещей, - но это не просто разум, а еще и нечто надразумное, нечто божественное.

А божественное выходит на символ! Аристотелизм, как и большинство великих систем, есть такая философия, которая в то же время есть и эстетика, то есть прежде всего учение о символе.

Символ, разум, божественное – всё сливается в творчестве, всё перекликается и друг друга как бы поддерживает; всё из друг друга вытекает.​​ 

Но всё решает душа: как именно она познает, как она видит.  ​​​​ 

Если я не только вижу, но еще и нахожусь в состоянии видения, то это совместное целое есть энергия. ​​ Энергия - это вскрытие​​ отдельных пунктов отождествления смысла и материи. Так в мудрости познающая душа и действующая душа сливаются в одно. ​​ Душа – и причина, как и источник движения, и цель, ​​ и сущность одушевленных тел.

КНИГА ​​​​ ВТОРАЯ

ЭЛЛИНИЗМ

УЧЕНИЯ И ИМЕНА

Введение:

Философ Алексей Лосев:

Эллинизм есть личностное воспроизведение сурово-объективистских идеалов греческой классики.

От эллинской мысли – к эллинистической. ​​ А эта уже приправлена римской мыслью. Эллинистически-римская мысль гораздо мельче, миниатюрнее,​​ чем эллинская. Субъект, действующий тут в философии, в жизни, в искусстве, - гораздо более человеческий субъект, чем это было раньше. В чувстве он гораздо интимнее…

СКЕПТИЦИЗМ

Глава 1​​ 

Интермедия. Вайнберг​​ 

Кашнитц фон Вайнберг:

- Пластическое искусство Римской империи ​​ - создание итало-римской художественной воли,  ​​​​ оно совершенно самостоятельно и отлично от соответствующих явлений в греческом искусстве. Римская пластика работает не с телом, как греческая, а с пространством, которое она отграничивает​​ от пространства вообще.  ​​​​ Воздействие греческого искусства несомненно, но речь идет ​​ не о прямом заимствовании, а о взаимопроникновении обоих направлений, которое пока еще очень мало изучено.​​ 

Римское  ​​​​ искусство, которое стало приобретать свое особенное​​ лицо только в конце второго века до нашей эры, коренится в двух источниках: с одной стороны, это имманентное развитие средне-италийского и южно-италийского («велико-греческого») искусства; и, с другой стороны, это культурное наследие классического греческого искусства.​​ 

Основные установки греческого искусства  ​​​​ - ​​ это пластичность и телесность,  ​​​​ формирование человеческого тела, как пластически оживленного изнутри - при следовании представлению об идеальном ритме. Однако уже в течение четвертом веке до нашей эры классическое искусство начинает увядать; а ко времени подъема Рима симптомы того, что творческая миссия гречества окончательно приближается к концу, становятся совершенно очевидными.​​ 

И в Риме начинает складываться новая творчески-художественная цельность, которая исходит из непосредственного формирования пространства и находит первую ступень своего осуществления в великолепной сводчатой архитектуре императорского времени. Эта свойственная средне-италийской художественной воле тенденция к непосредственному формированию пространства ​​ существовала с незапамятных времен.  ​​ ​​​​ Она ​​ была лишь завуалирована возникшей под греческим влиянием «псевдопластикой», пока, наконец, в последние десятилетия второго века до нашей эры в окрестностях Рима, в Лациуме и Кампании, не возникают архитектурные группы с рельефом и скульптурой, которые отмечены уже характерными чертами подлинно римского искусства.​​ 

Глава ​​ 2  ​​​​ 

Гераклит

Эпиграф.

Лосев:

- По самому своему существу Зевс является не чем иным, как космическим​​ первоогнем.

Любая история – история личностей – и мы обратимся к очень любопытной: к Гераклиту.​​ 

От него – в философское течение скептицизма.

Гераклит до того доводил свое учение о всеобщем становлении, что его можно было бы прямо назвать не только скептиком, но и иррационалистом. От этого иррационализма Гераклит спасался только своим учением об Едином, которое выше всяких становлений, и учением о судьбе, которая у него равна и божеству, и всеобщему разуму (логосу), и закону, так что самый этот хаос жизни​​ и всего космоса оказывался у Гераклита картиной ничего иного, как именно самого же космического разума.  ​​​​ 

Гераклит ​​ избавлялся от релятивизма и субъективизма только тем, что самый этот текучий хаос явлений объявлял вселенским разумом.​​ 

Периодические​​ мировые пожары Гераклита, Эмпедокла и других натурфилософов тоже трактовались отнюдь не скептически, но как бытие вполне объективное и абсолютное.  ​​​​ При такой картине мира каждый момент подвижной действительности, а значит, и каждый человек чувствовал себя​​ весьма ненадежно, так как мировой пожар мог наступить когда угодно, ​​ - и в нем, действительно, погибало всё до последнего основания.​​ 

Да, мировые пожары, но при этом вечность у Гераклита уподобляется играющему ребенку.

Гераклит - из той же классической​​ Греции, но, говоря по-нашему, диссидент. ​​ Он затерялся между Аристотелем и Платоном, но сейчас очевидно его огромное присутствие в античной мысли.

Гераклит ​​ оказался в стороне от мейнстрима античной мысли, потому что у него нет никакого различия между Логосом и космическим первоогнем.​​ 

И Логос, и первоогонь – важные античные понятия.

Логос - ​​ это единственная разумная целесообразность в хаотичной картине мира.

Есть хаос нашей жизни и, шире, ​​ хаос ​​ нашей действительности – и вот Логос Гераклита узаконивает​​ и даже абсолютизирует этот самый хаос. ​​ Это вечно текучая хаотичность всей действительности.​​ 

Гераклит подает хаос, ​​ как единственную разумную целесообразность, как Логос – и это представление о хаосе не только не исключает скептицизма, а наоборот, ​​ абсолютизирует и превращает хаос в неизбежность.

Гераклитовский поток ​​ - ​​ это не логическое учение с его формулами и ясностью, но общее ощущение напряжения бытия, это опыт и общая интуиция этой напряженности.​​ 

Глава ​​ 3  ​​​​ Скептицизм

Суть скептицизма остро формулирует Горгий: ​​ «Ничто ​​ не существует. Если ​​ что-либо и существует, то оно непознаваемо. ​​ Если ​​ оно и познаваемо, то все же ​​ оно непередаваемо и необъяснимо для ближнего».

Самая ранняя ступень скептицизма (Пиррон, около 360-270 годов до нашей эры), -​​ ​​ интуитивно-релятивистическая. ​​ В дальнейшем скептицизм развивался в пределах платоновской Академии. ​​ 

Впервые скептическое учение - ​​ у главы Средней Академии Аркесилая (315/4 - 241 годы до нашей эры): ​​ интуитивно-вероятностное направление. ​​ 

Далее оно развивается главой Новой Академии Карнеадом (214-129 годы до нашей эры): рефлективно-вероятностный период.​​ 

Этот академический скептицизм постепенно ослабевал и превращался в эклектизм, который известен по Филону из Лариссы и Антиоху из Аскалона (второй – первый века до нашей эры), возглавлявшим так называемые Четвертую и Пятую Академию.​​ 

Более твердую и последовательную позицию скептицизма занимает отдаленный последователь и возобновитель пирронизма, скептик первого века ​​ до нашей эры Энесидем: ​​ это систематический или рефлективно-релятивистический ​​ скептицизм.

За ним следовал логически-релятивистический скептицизм Агриппы и Менодота (первый век нашей эры).  ​​​​ 

Окончательным завершением античного скептицизма, или абсолютным скептицизмом, который граничит с​​ нигилизмом, хотя далеко и не сводится к нему, назовем скептицизм Секста Эмпирика и Сатурнина (второй – третий века нашей эры).

Противопоставление ​​ догматически-доказательного и феноменалистически-чувственного опыта характерно для всех скептиков.​​ 

Для начальной стадии скептицизма, которую возглавил Пиррон, характерно не только это, основное для всего греческого скептицизма положение, но, скорее, его вполне дорефлективный, вполне непосредственный и вполне интуитивный характер.​​ 

«Ни о чем ничего нельзя утверждать»! Пирронисты ​​ упивались этим интуитивным безразличием ко всему.​​ 

И в начале своего существования, и в конце ​​ его греческий скептицизм оставался абсолютным нигилизмом, несмотря на все усилия академиков спасти доказательность скептицизма своим учением о вероятности.

Одна из важных идей: если ​​ бытие ​​ действительно отличается от не-бытия, - то это значит, что между ним и не-бытием пролегает граница, которая не есть ни бытие, ни не-бытие.​​ 

Вот об этом нейтральном, или иррелевантном, бытии как раз и говорят скептики. Это, конечно, нисколько не мешает им жить, как они хотят.

Нигилизм у скептиков не вездесущ: он сводится только к философским доказательствам и философским теориям. Важно жить в соответствии с явлениями жизни, то есть в связи с тем, что кажется, а не есть на самом деле, поскольку то, что есть на самом деле, нам неизвестно.​​ 

Жить ​​ в соответствии с тем, что тебе кажется верным! ​​ При этом сфера кажимости для скептика настолько широка, что она охватывает всю жизнь и весь мир.

Молчание скептика не тягостно, не томительно, а только безотрадно, но при этом оно нисколько не безотраднее самой жизни.​​ 

Оно только с первого взгляда содержит в себе что-то мучительное.​​ 

Да не мучительно это молчание, но лишено мысли. ​​ 

В нем есть смысл, но нет мысли.​​ 

Молчание скептика – это печаль без мысли: как и сама жизнь.​​ 

Молчание обозначает печаль, но думать об этой печали нет смысла.

То же и с красотой: ​​ и на для скептика безотрадна и без мысли.​​ 

Образ печали лежит на красоте античного скепсиса.​​ 

И тут, как в​​ других школах эллинизма, ощущается какая-то внутренняя неудача духа, нечто погибшее и невозвратимое.​​ 

Я вижу могилу великих исканий и намерений, склеп замечательной и роскошной, но увядшей и приговоренной к забвению культуры.​​ 

Эта культура сама себя приговорила к забвению.

Скепсис - философия отчаяния, мистика духовной катастрофы.​​ 

Но это отчаяние - трансцендентальное: ​​ психологически это не отчаяние, а только бездействие; не смерть, а только покой.​​ 

С точки зрения метафизики в скептицизме не удалось нечто великое, ​​ в этом учении внутренняя оживляющая сила ушла из мира, вещи потеряли свою душу.​​ 

Для скептика вещи перестали быть вещами: в его учении они ​​ погрузились в какой-то иррациональный туман, стали невесомыми, бесплотными, превратились в дым, в облако​​ и не-сущее, стали безжизненной картиной, мумифицировались.​​ 

Для скептика важен принцип ​​ смысловой однозначности, прямой тождественности всех противоречащих друг другу суждений.

Анаксарх и Моним сравнивали сущее с театральной декорацией и считали существующее подобным тому, что происходит во время сновидений или сумасшествия.​​ 

Это нам уж слишком близко.

​​ 

СТОИЦИЗМ

Глава ​​ 4 ​​ Интермедия

Кашнитц фон Вайнберг:

Содержание римского искусства соотносится не столько с абсолютной красотой формы как таковой,​​ то есть ориентировано не эстетически, но оно всегда несет в себе прежде всего моралистически-конвенциональное настроение, отвечающее достоинству весьма ярко выраженного у римлян сознания своего положения в обществе.  ​​​​ Поэтому идеализированная форма человеческого тела играет ​​ у римлян весьма второстепенную роль. Вместо обнаженных героев здесь выступают одетые в тогу граждане как представители того или иного положения или служебной должности. Импозантные складки тоги служат здесь не просто красоте формы, а выражению достоинства и правового состояния: форма становится иероглифом идеи или представления, которые с нею как формой, в сущности, не имеют ничего общего. Точно так же природная красота выразительного движения становится в римском искусстве жестом и отвечает социально-условному, чуть ли не политически установленному, церемониально определенному содержанию.​​ 

Римлянин вырастал в регламентированном до мельчайших подробностей порядке нравственно-религиозного и политического характера. Установленные понятийные​​ нормы мировосприятия должны были найти свое выражение в искусстве. Поэтому понятно широкое употребление в римском искусстве аллегории и символа как воплощения и изображения абстрактных представлений.​​ 

Греческому искусству аллегория была неизвестна. Наоборот, у римлян были распространены аллегорические изображения Веры, Щедрости, Постоянства, Согласия. В качестве аллегорических олицетворений этих понятий используются обычно греческие женские изваяния, но которые, в отличие от греческих образов божества, обладают лишь тенеобразной, неподлинной реальностью, которая и соответствует их абстрактной природе и их чисто понятийному происхождению.​​ 

Ясно, что форма становится здесь условным знаком.​​ 

Интересно, однако, что аллегорические персонификации в римском искусстве стоят в одном ряду с самыми реалистическими и даже иллюзионистическими изображениями пейзажа, человека и природных явлений.  ​​​​ В  ​​​​ римском искусстве большое число смешений аллегорического и натуралистического способа изображения.  ​​​​ Отношение римлян к​​ изобразительному искусству в значительной мере определяется их понятийным и идеализирующим мышлением. Творческая воля определена здесь в первую очередь духом или разумом. Даже там, где римское искусство использует наследие греческой пластики, оно создает себе свою собственную структуру символического выражения. Так, пространство в качестве непосредственного объекта формирования становится в архитектуре художественным символом духа. Даже присущий самому римскому искусству натурализм в поздней античности утрачивает свое значение в пользу чисто символически-аллегорического, знакового выражения.​​ 

Четыре ​​ принципа организации формы у римлян.​​ 

Во-первых, это симметрия и подчеркивание главной оси как доминанты всей композиции.​​ 

Во-вторых, это непосредственное формирование пространства. Абсолютное пространство, а не тело выступает здесь уже орудием оформления. В основании форм лежит ограничение или исключение тела из бесконечного пространства.​​ 

В-третьих, в римском искусстве возникает новое отношение человека к художественному произведению. Новая организация пространства в римском искусстве как бы вовлекает зрителя в участие в нем, включает его в свой контекст, тогда как в греческой классике отношение зрителя к произведению искусства было чисто зрительным и созерцательным.​​ 

Наконец, в-четвертых, форма развивается теперь не как творчески-символическая организация природной данности, в средоточии которой находится человеческое тело.​​ 

Построение формы совершается в римском искусстве исходя более из духовных и идейных содержаний. Вместо типических природных форм, в которых форма и содержание тождественны, а «литературное» отступает на второй план, здесь форма и природа есть носитель и выражение действительных исторических событий.​​ 

Форма существенна в той мере, в какой она служит для интерпретации действительных событий, которые в свою очередь являются свидетельством реальностей определенного духовного порядка, подчиняющих себе чувственное и в этом чувственном, то есть в форме и в образе, находящих свое выражение и свидетельство.​​ 

Уже и в Греции, начиная с четвертого века до нашей эры художественный  ​​​​ интерес  ​​​​ постепенно отклоняется ​​ от пластического формирования тел к формированию пространства; ко второму веку до нашей эры этот процесс достигает своей высшей точки. Однако благодаря ограниченности творческих возможностей греческой художественной воли ​​ в рамках греческого мира не могла произойти замена телесного принципа пространственным принципом художественного оформления. ​​ Непосредственное формирование пространства удалось лишь италийцам и римлянам. Подобным же образом уже в греческом мире фигуры богов со временем утрачивают свой антропоморфный характер и становятся простыми символами философской или религиозной идеи. Но вполне этот процесс развертывается лишь в римском​​ искусстве.​​ 

Исторические сюжеты.  ​​​​ В ​​ греческом искусстве они служат тем же целям возвеличения царственных персонажей, как и в римском, но в греческом сосредоточены на человеческой драме переживаний.  ​​​​ В ​​ римском они являются чуть ли не холодным в художественном отношении символическим и аллегорическим изображением политического содержания:  ​​​​ непобедимости и мощи императорской власти, далекой от всего просто человеческого.​​ 

Глава 5 ​​ Стоики

Стоики ​​ учили об огненном Слове, которое и служило принципом объяснения всей объективной действительности. ​​ Слово являлось здесь не столько самой объективной действительностью, сколько ее знаком, ее символом, ее аллегорией. ​​ Сам этот космический первоогонь был символом или аллегорией космического Слова.

Логос стоиков​​ объединяет людей между собой благодаря тому, что он одинаково присущ всем людям. Больше того, логос своим единством связывает богов и людей. Цицерон говорит, что «у богов тот же самый логос, что и у людей, та же самая истина и тот же самый закон, а именно​​ принятие верного и отвержение дурного. Поскольку нет ничего лучше логоса, и он один и тот же у человека и у бога, то изначальная общность между человеком и богом есть общность логоса». И Арий Дидим у Евсевия передает, что между людьми и богами «существует​​ общность благодаря их причастности логосу, который есть природный закон».​​ 

Логос объединяет вещи, находящиеся в мире. Поскольку все наполнено и пронизано вечным божественным смыслом и умом, человеческие души необходимым образом приходят в движение от соприкосновения (contagione) с божественными душами.​​ 

По-видимому, логос иногда отождествлялся у стоиков с Гермесом. Правильный логос проходит через все, и тот же самый логос у Зевса… ​​ Логос стоиков пронизывает и объемлет, охватывает все в качестве творца-демиурга; он простирается по всей природе вещей. Логос - распорядитель природы и художник вселенной, оформляющий материю.

Платон и Аристотель, давая свое учение об идеях и формах, резко противопоставляли сферу смысла и сферу материи, - но при этом они, как ни в чем ни бывало, объединяли эти сферы! ​​ Из этого соединения получалось единое и цельное бытие, единый осмысленный мир.​​ 

Стоики не знают этого различия явления и смысла: они ​​ признают только телесное бытие.​​ 

У них признается два принципа сущего: действующее и страдающее; ​​ это может быть только тело – и именно телесное существование человека оказывается в центре мироздания.

У ​​ стоиков телесно решительно все: и души, и боги, качества вещей, добродетели, пороки, понятия и представления и пр.​​ 

Что необычайно и интересно: телесна душа.​​ 

Так говорит стоик:​​ 

- Смерть есть отделение души от тела. Но ничто бестелесное не отделяется от тела, потому что бестелесное и не овладевает телом.​​ 

Душа же и овладевает телом, и отделяется от него. Следовательно, душа есть тело.

Телесно божество.​​ 

Хрисипп и Зенон: «Бог - начало всего, Он - чистейшее тело, и промысел Его охватывает все».​​ 

Не знать, кто автор высказывания, так подумаешь о средневековье!

Но это – только частности!

Стоики объявляют бога потенцией материи.​​ 

Если​​ ​​ достоические философские аллегории прямо отождествляли отдельные стихии с мифологическими богами, то для стоиков боги - это лекарственное дыхание, животворящее все стихии, это душа, скрывающаяся в материи.​​ 

Стоическая душа материальна, будучи огненным дыханием, но эта одухотворенная материя - причина мыслительных процессов.  ​​​​ 

Неоплатоники продолжат стоическое толкование богов, но сделают еще один шаг: ​​ мифологические боги останутся и у них душой элементов материи, - но душой, совершенно чуждой чувственному миру.​​ 

Но насколько это много у стоиков – бог?​​ 

Бог - это только Творческий Огонь (руr technicon).

Эвон: только!​​ 

Огонь, оплодотворяющий материю, откуда и все свойства вещей суть только «воздухообразные напряжения и истечения» (pneymata cai tonoys​​ aerodeis).​​ 

Бога же можно называть и «мировой душой», посевающей в бытии «семенные смысловые зародыши» (logos spermaticos), или Огненным Умом мира (noys cosmoy pyrinos), который в человеке проявляется как его «господствующий принцип» (to hegemonicon).​​ 

Бог и первоматерия - одно и то же: единое, живое, «умное тело» (soma noeron), рассматриваемое только с двух сторон: как субстрат и как действующее начало. Эта противоположность есть не что иное, как противоположность стихий, в которые превращается огненная первоматерия: обыкновенный огонь и воздух, с одной стороны, - и вода, и земля - с другой.​​ 

Душа есть только жизненная теплота, теплое дыхание (pneyma enthermon), а дух - особый тонкий огонь.

Стоический ​​ первоогонь есть, прежде всего, субъективно продуманный и прочувствованный логос, который, согласно греческому языковому мышлению, - человеческое произнесенное слово.  ​​​​ 

Это, ​​ прежде всего, огненное Слово.  ​​ ​​​​ 

Pyr ​​ technicon - художественно действующий и ​​ творческий первоогонь.

Стоики ​​ рассматривали идеальную сторону бытия с абсолютно-телесной точки зрения.​​ 

Все идеальные, все смысловые формы вещей для них есть не что иное, как только те или иные модификации божественно-первичного материального огня: ​​ разная степень напряженности этого первоогня.​​ 

Рядом с​​ таким материализмом и Платон, и Аристотель оказываются абсолютными дуалистами! ​​ У ​​ Аристотеля формы и сущности вещей, хотя и неотделимы от самих вещей, ​​ ни в коем случае не сводимы к самим вещам.​​ 

Все бытие у стоиков - только разная степень напряжения божественно-материального первоогня.​​ 

Обратили внимание на слово «напряжения»?

Напряженность бытия - это то, что обязательно характеризует собою онтологию и Платона, и Аристотеля, и всей античности, - но «напряженность» стоиков - это напряженность ​​ в бытийственном, непосредственно-субстанциальном виде.​​ 

Это чрезвычайно важное учение об абсолютной, но разностепенной телесности мира не могло появиться в старой досократовской философии, хотя всякий чувствует с первых же строк стоической физики всю ее близость к​​ гераклитизму.​​ 

Так Гераклит пригодился и скептикам, и стоикам.

Досократовской философии понятно расширение, сжатие, сгущение и прочие физические характеристики, но, чтобы учить о напряженности не физических свойств, а самого бытия, для этого должно ​​ было​​ появиться понятие чистого бытия, - а его-то и не могло быть здесь до усвоения антитезы идеи и вещи.​​ 

Это усвоение пришло только с Сократом, Платоном и Аристотелем: у них уже есть категория чистого бытия. Однако напряженность бытия все-таки и у Платона, и​​ у Аристотеля - только интуиция и опыт, без которых необъяснимы их логические конструкции, - а у стоиков – это сама логическая конструкция.

​​ 

Платон имеет в виду разную напряженность бытия, но, превращая всё в диалектические категории, выражает ее при​​ помощи категории становления.

Аристотель дает феноменологию динамических форм и потому превращает зримую им напряженность бытия в стихию энергий, то есть стихию потенции, энергии и энтелехии.

В ​​ стоической натурфилософии ​​ телесность на первом плане: в основе объективного бытия находятся все те же общеантичные элементы земли, воды, воздуха и огня, которые мы и вообще находим везде: и у античных материалистов и у античных идеалистов.​​ 

А так как огонь считался наиболее легким, разреженным и подвижным элементом (его предельная тонкость, разреженность и бесплотность называлась эфиром), то этот огонь и стал подлинным первоначалом того бытия, которое стоики признавали действительным.

Для стоиков телесно и искусство! «Добродетели и искусства суть тела».​​ 

Логос или Слово стоиков – это, прежде всего, целесообразность, и притом человеческая целесообразность.​​ 

Именно в человеке достигается наибольшее совершенство этого мирового первоогня.​​ 

Потому логос стоиков содержит в себе черты разумения, даже промысла, в то время как гераклитовский Логос есть только капризная закономерность самой природы.​​ 

Тут огромное отличие стоиков от Гераклита. Огненный Логос Гераклита есть просто закон вечного и бесцельного чередования жизней и смертей в космическом целом: это ​​ природно-бесцельное и человечески-безразличное.​​ 

Логос же стоиков и пронизывает, и объемлет, и охватывает всё в качестве творца-демиурга; он простирается по всей природе вещей.​​ 

Логос - распорядитель природы ​​ и художник вселенной, оформляющий ​​ материю.​​ 

Слово стоиков - ​​ это предмет и логики, и грамматики. Это ​​ огненное Слово есть «внутреннее» (endiathetos) Слово, которое проявило себя вовне и стало произнесенным (prophoricos) словом.

Главное в стоиках - любовь к року amor fati.​​ 

Рок послушных ведет, а строптивых – тех он тащит силой.​​ 

Ты принимаешь свою судьбу сознательно, ты понимаешь ее. ​​ 

Понимать для стоиков, как и для Аристотеля, - верховное ​​ благо. ​​ 

Моя свобода стоика - в подчинении ходу вещей, порядку мира.

Как человек, я осознаю через эту врученную мне судьбу; я сам - одно из творческих порождений моей судьбы.​​ 

Моя судьба – нечто большее, чем я.

Прежде моя судьба, а потом сам я со своими слабостями и волнениями.

Моя судьба во мне осознает самое себя, а я сам – орудие моей судьбы, ​​ хоть я и свободен.​​ 

Раз​​ есть судьба, то важно не переделывать действительность, но понимать ее.​​ 

Понимать, чтобы принять.

Я не сопротивляюсь злу, но я ​​ его понимаю.

Я погружен в стихию смысловой текучести зла.​​ 

Этот смысл мне неприятен, но я принимаю его.

Это меня утешает; я спокоен.

Стоик на основании свободы своей воли вырабатывает метод своего пребывания на земле – и он доводит эту свою методу до художественности, до совершенства, до совершенства художества.

В образе жизни стоика есть случайность, но есть и ее преодоление.

Есть житейский расчет, но есть и высота духа.

Это ​​ эстетика ​​ личного субъективного бесстрастия на фоне величественных судеб мироздания.

Если взять наше время, то на фоне крушения того мира, что тебя окружает, ты остаешься самим собой.

Ты работаешь над самоидентификацией.

Тут мне особенно близки стоики, их логическая и моралистическая дрессировка.

А я себя не дрессирую, когда иду делаю то, что надо сделать, через-не-могу?

Я принимаю свою судьбу на уровне эстетики.

Моя влюбленность ​​ в рок видна в опусах на моем личном сайте.

Моя судьба – это имманентная (внутренняя, присущая мне) смысловая напряженность моей телесной действительности, взятой во всей пестроте и во всем ее разнообразии.​​ 

Как стоики, я ​​ разучился удивляться; ​​ для меня нет ничего неожиданного.

Я ​​ уже всё осознал и всё пережил в целом, - а если мне что-то нового еще остается, так это только несущественные детали, но никак не жизнеобразующие частности.​​ 

Судьба - это внутреннее самоопределение жизни – и есть ли в этом самоопределении цель, и может​​ ли она нам быть известна?

И в античности судьбу не наделяли умом, и тогда не знали, понимает ли свои цели сама судьба.​​ 

В каждой конкретной судьбе стоика внутреннее, непонятное содержание жизни становится понятным, определенным и ясным.​​ 

Внешнее содержание жизни - ​​ результат внутреннего содержания; ​​ внутреннее содержание выражает ​​ себя в этом внешнем содержании жизни.​​ 

Как раз это соответствие внешнего и внутреннего ​​ вызывает у нас чувство любви к миру, как бы ужасен он ни был; так мы любим свою судьбу,​​ хоть она часто немилосердна по отношении к нам.

Кругом неожиданности, ​​ катастрофы, - а мы на них любуемся.

Потому что мы – стоики.

Потому что мы – умные.

Потому что нам надо улыбаться, чтобы жить.

Улыбаться, хотя бы в глазах стояли слезы.

Так и я застываю​​ перед иконой, потому что в ней и судьба человечества, и моя маленькая судьба.

Разве лишен эстетики стоик?​​ 

Вся логическая структура, которая необходима для наличия эстетического предмета, здесь вполне соблюдена.​​ 

Да, это есть именно история античной эстетики. Стоическая любовь к року - это самая настоящая эстетическая категория.

Добродетель для стоиков и есть результат победы структурных отношений в человеке.

Судьба для стоика есть смысловая текучесть смысла, а влюбленность в нее есть влюбленность в эту​​ смысловую текучесть смысла.​​ 

И сейчас в СМИ могла бы появиться такая рубрика:​​ 

смысловая текучесть смысла СТС.

Если есть МРОТ, то почему бы не быть и СТС?

Судьба делает все так, как надо только ей – и тебе ничего не остается, как принять этот абсолютный фатализм.

Так как эллинистический субъект находил в самом себе достаточную опору в смысле, в «осознании самосознания», то ему не хотелось видеть полноценной всю объективную действительность.

Он считал, действительность уже вложена в его сознание.​​ 

Человек​​ эллинистической эпохи придавал всему многообразию мира антропоцентрическую структуру, индивида со своей судьбой он ставил в центре мира.

Он ​​ интерпретировал мифологию через свою судьбу.​​ 

Вырастая на почве принципиальной субъективности, стоическая эстетика стремилась найти в недрах этой субъективности нечто совершенно противоположное всякой объективности, нечто совершенно с ней несоизмеримое.​​ 

Несоизмеримое с грубым, рушащимся миром.​​ 

Но для тебя что самое несоизмеримое ​​ с тобой?​​ 

Твоя судьба!

Так свершился переход от объективных абстрактно-всеобщих категорий периода классики к субъективным и единично-конкретным категориям.​​ 

В логике это было лектон, в этике это была атараксия, а в эстетике это был внутренний мир человека как произведение искусства.

​​ 

Но от объективного мира античный человек никогда совсем не мог отказаться: он мог только интерпретировать этот мир со своей субъективной точки зрения или понимать его имманентно, понимать его в меру соизмеримости его с человеческими переживаниями.​​ 

Так стоикам в процессе развития этой мысли волей-неволей пришлось отождествить человеческий субъект и окружающий его объективный мир.

Стоики претендовали на особенную тонкость в понимании процессов мышления – и потому они ввели столь сложное понятие, как ле’ктон.​​ 

Цель - зафиксировать малейший сдвиг в мышлении.

Лектон - ​​ такой смысл предмета, который фиксируется вне всякой его истинности или ложности.​​ 

Он - за пределами утверждения о ​​ бытии и небытии.​​ 

Лектон - смысл обозначаемой предметности в слове. ​​ Это  ​​​​ обозначаемое. ​​ 

Это то, что может быть выражено словами. ​​ 

По-французски это exprimable.

Стобей в своих «Эклогах» сообщает:  ​​​​ 

- Зенон и его последователи говорят, что представления (ennoemata) не являются ни вещами, ни качествами, но как бы вещественными (hosanei de tina) и как бы окачествованными (hosanei poia) «воображениями» (= «фантасмами») души.

Это у древних называлось идеями.​​ 

Идеи есть у того, что подпадает под понятия.​​ 

Это, например, люди, лошади, а в более общем смысле, все живые существа и прочее:​​ все то, что мы связываем с идеями.

Стоики относят идеи к несуществующим вещам.

Они считают, что одни из идей причастны нашим ​​ понятиям, но другие же (те, что не укладываются в наши понятия) – слова: именно слова в их конкретном соотношении (ptoseis) с​​ тем, что нам неясно: ​​ просегории. ​​ 

Несуществующие вещи и просегории стоики и называют лектон.​​ 

Нам важно соотнести идеи с лектон. ​​ 

На это отвечает Плотин:​​ 

- Стоическое лектон является только мыслительной конструкцией, связанной со словом, но не обладает причинно-метафизическим существованием.

Стоики различают «звучащее слово» (phone) и «словесную предметность».​​ 

Последнее – это «смысл» (lecton).

Лектон был слишком слабенькой конструкцией, ему не хватало плоти и крови, не хватало души.​​ 

Поэтому лектон​​ и не мог объяснить жизнь мира в целом, но ограничивался только рисунком жизни: объяснял картину мира, его внешний смысл.

Для стоика произведения искусства - просто зыбкие и неустойчивые оформления материи, в которых важна не сама материя и не само оформление, ​​ но лишь та внутренняя добродетель человека, которая в них воплощается.

Такой выход на этику.

Все равно, как ты напишешь, но будь добродетелен.

Искусство творится только внутри самого человека и больше нигде, так что подлинным и самым настоящим произведением искусства является только сам человек.

Сам человек в своем внутреннем устроении.

Мы знаем, что не Платону, а именно Аристотелю впервые удалось изобразить эстетический предмет как самодовлеющую созерцательную и бескорыстную ценность, - но стоику это не так важно: для него искусство есть система пониманий, выработанных совместно для полезной житейской цели.

Для стоика искусства ​​ подпадают под веления Рока.

У ​​ малоизвестных авторов периода конца раннего стоицизма зарождается не что иное, как система​​ мирового классицизма.​​ 

Перед нами здесь тайна зарождения этой тысячелетней теории, которая, прежде всего, определила собою взгляды Горация и в дальнейшем мало менялась вплоть до Буало, дожила до романтизма и в некоторых отношениях пережила даже и​​ романтическую теорию.​​ 

Эта тайна заключается в том, что суровый и философски мыслящий стоицизм вплотную подошел к анализу поэтических произведений.

Он дал этот анализ в связи с основной поэтикой стоицизма, но при том с огромным вниманием к структуре поэтических произведений.

Художественное произведение в античности основано на подражании жизни.​​ 

Но вернемся к лектону.​​ 

Итак, ​​ лектон - ​​ такой смысл предмета, который фиксируется вне всякой его истинности или ложности. Он - за пределами человеческого существования, ​​ не зависит от бытия и небытия человека.​​ 

Как лектон был словесной предметностью, так и в материальном мире Логос тоже стал таким Словом, которое тоже имело свою необходимую предметность.​​ 

Космос становился не только телесным и огненным, но и словесным, законным, провиденциальным и фаталистическим одновременно.​​ 

Красота преобразилась в огненное Слово – и Оно царит и строит весь мир ​​ - и человека.

Слово сияет на фоне черной и беспросветной судьбы. ​​ 

Фаталистически провиденциальное огненное Слово бушует во всем мире - и на Его фоне даже исконные греческие боги становятся только аллегориями. ​​ 

​​ 

Если красота у стоиков – это Слово, то прекрасным стоики ​​ называют совершенное благо: ​​ оно отражает все числовые отношения, которые требуются природой: отражает совершенную симметрию.

Зонара, ​​ византийский лексикограф двенадцатого века:

- Прекрасное с точки зрения стоиков - это приятное по природе, оно всегда само по себе и никогда не притупляющееся вследствие пресыщения.

Как красота тела есть симметрия членов, устроенных друг в отношении друга и в отношении к целому, так и красота души есть симметрия разума и его составляющих элементов в отношении к целому души и друг в отношении друга.

Красота - ​​ ярко и четко очерченная структура бытия.

Красота тела покоится в симметрии частей, в хорошем цвете и физической добротности.

Как в отношении тела существует некая складная фигура членов с той или другой приятностью цвета - и это называется красотой, - так в духе именуется красотой уравновешенное постоянство мнений​​ и суждений в соединении с известной крепостью и устойчивостью.

Красота разума - в гармонии учений и в согласовании добродетелей.

Так  ​​​​ красота трактуется стоиками не только решительно вне всякой морали, но даже и вне всякой фактической и жизненной​​ целесообразности.

Стоики указывают на красоту самой борьбы аффектов внутри человека, когда он стремится к добродетели.

В ​​ чем же ее подлинная сущность вещи, по мнению стоиков?​​ 

В вещи есть производящее начало: ​​ оно действует в вещи, ​​ живет в ней и дарует​​ ей жизнь. ​​ 

Есть и энергия этой вещи – и энергия ее как раз в том, что вещь одновременно и осмысляема, и вещественна. ​​ Подлинная сущность вещи - это не идеальная модель какой-то особенной сущности, - но производящее начало, которое действует в вещи, живет​​ в ней и дарует ей жизнь.

Природа! ​​ Для стоика вся природа - художественна, потому что они приписывают природе путь и правило, которым она следует.​​ 

В отношении же самого мира, заключающего и обнимающего все своим охватом, природа получает название у того​​ же Зенона не только художественной, но прямо художницы, попечительницы и промыслительницы всяких полезных благ.

Будучи телесным рисунком самого бытия, природа есть подлинная цель всего существующего.

Идеал ​​ стоика - ​​ мировое и уже сверхплеменное, наднациональное государство. ​​ 

Позднейшая ​​ римская государственная идеология – стоическая. ​​ 

Космос - ​​ мировое государство! ​​ 

А что такое стоицизм в целом?​​ 

Это же космическая оправданность эллинистического коллектива.

Глава ​​ 6  ​​​​ Поздние стоики

Поздние стоики​​ ​​ - это Люций Анней Сенека из Кордубы в Испании (около 4 до н.э. - 65 нашей эры),​​ 

Эпиктет из Гиераполя во Фригии (около 55-135 нашей эры)​​ 

и Марк Аврелий (121-180 нашей эры), римский император с 161 по 180 г. нашей эры. ​​ 

Для этих авторов морализм - на первом плане: эти теории не меняются. ​​ 

Для них настоящее подлинное произведение искусства - это сам человек в его внутреннем состоянии.​​ 

Человек - не только произведение природы, но и произведение божества, которое и создает человека, и является промыслом всех его деяний, - но поступкам и свершениям человека присуща фаталистическая предопределенность.​​ 

Все стоики презирали внешние блага, не стремились к богатству и даже к обыкновенному достатку.  ​​ ​​​​ 

Они вместе с киниками имели своим идеалом Геракла, который​​ прославился своей трудовой жизнью, подвигами и повиновением своему отцу Зевсу, а также Диогена Синопского, который, живя в своей бочке, тоже прославился своим презрением ко всему внешнему и своим постоянным стремлением выработать у себя абсолютную невозмутимость и безмятежный покой.  ​​​​ 

Поздние ​​ стоики внесли как в свой стоицизм, так и вообще в историю античной культуры некоторого рода новшество: ​​ человеческая личность теряла ​​ у них ​​ не только то гордое величие, с которым она выступала в период классики, когда вечность, красота и постоянство движений небесного свода были идеалом также и для внутренней жизни человеческой личности: ​​ теперь личность теряла и ту если не гордую, то, во всяком случае, огромную силу внутренней морали, когда внутренняя жизнь человека объявлялась наивысшим и максимально достойным произведением искусства.​​ 

Поздние стоики первых двух веков нашей эры удивляют чувством чрезвычайной слабости человеческой личности, ее полного ничтожества, ее безвыходности, ее неимоверной покорности судьбе. Древние стоики в случаях запутанности жизненной ситуации еще рекомендовали самоубийство для прекращения борьбы с бесконечными пустяками человеческой жизни и ради презрения к ним. Самоубийство как моральный выход для гордого мудреца до некоторой степени допускали еще и Сенека, и историк Тацит.  ​​​​ 

У ​​ поздних стоиков появляется острый интерес к интимным религиозным переживаниям.​​ 

Дело доходит до того, что эти наивные мудрецы начинают жаждать какого-то искупления свыше, какого-то спасения от мучительных противоречий жизни, которое даст им божество ввиду их слезных молений.​​ 

Все кругом только зло, все кругом только буря мучительных и неодолимых противоречий, все кругом - ничтожно, несчастно, бессильно.​​ 

Человеку остается только быть покорным судьбе и молиться​​ о даровании какого-то чудотворного спасения, об искуплении несчастного человеческого существа.​​ 

При этом космос со своим Логосом, конечно, остается на месте: ​​ объективная красота мироздания, конечно, остается так же, как она была у древних стоиков.​​ 

Что​​ изменилось? Теперь на эту космическую красоту стало некогда даже и взирать.​​ 

Какая уж там красота космоса, когда человеку буквально некуда деться ни внутри себя, ни вне себя!​​ 

И какие там еще могут быть искусства, когда человеческая личность запуталась сама в себе, и ей теперь уже не до красоты и не до искусства!​​ 

Красота и искусство структурно те же, ​​ что и в ​​ древнем стоицизме, но вся эстетическая и художественная область у поздних стоиков подчинена морали.​​ 

Науки, искусства и ремесла могут быть полезными в практической жизни человека, искусство тоже может быть полезным.

Однако запомни раз навсегда: дело вовсе не в красивых статуях, а в красивой человеческой личности.  ​​ ​​​​ 

Дело ​​ вовсе не в прекрасной постройке, осуществленной искусным архитектором, а в​​ том, что сам-то ты должен быть прекрасным домом добродетели, сам ты должен уметь построить свою моральную жизнь в виде красивейшего и искуснейше продуманного архитектурного строения.​​ 

Но стоицизм ​​ никогда не был просто учением о морали!

Стоицизм, проповедуя наивысшее произведение искусства в виде морального совершенства человека, предлагал сам себя в качестве высшего достижения морального совершенства.​​ 

В структурном и методологическом отношении эта концепция древних стоиков осталась и у поздних стоиков.​​ 

Итак, и сейчас, в первом-втором веке нашей эры,​​ 

древний стоицизм заявляет о себе, но в нем уже нет силы, энергии, гордости и величавости самосознания.

Марк Аврелий все же еще мыслит возможность гармонического и вполне упорядоченного внутреннего состояния человека, а вот у Эпиктета эта мечта вырождается в мучительный и бесплодный порыв.

Морализм у поздних стоиков остается на первом плане. ​​ Для них настоящее подлинное произведение искусства - это сам человек в его внутреннем состоянии. Старая стоическая теория мудреца, если в чем-нибудь и смягчается, то, во всяком случае, остается у поздних стоиков на первом плане. Человек является не только произведением природы, но и произведением божества, которое трактуется и как создатель человека, и как промысл всех​​ его деяний, и как их фаталистическая предопределенность.​​ 

Божество уже есть, но оно не названо Богом.

Это божество мало чем отличается от космоса, а при этом сам космос понимается как универсальное государство.​​ 

Тот, кто понял свое подлинное положение в мире, тот обязательно чувствует себя гражданином неба; он - космополит.  ​​​​ 

У ​​ поздних стоиков мы замечаем неимоверно большую повышенность интереса к интимным религиозным переживаниям. Дело доходит до того, что эти наивные мудрецы начинают жаждать какого-то​​ искупления свыше, какого-то спасения от мучительных противоречий жизни, которое даст им божество ввиду их слезных молений. Все кругом только зло, все кругом только буря мучительных и неодолимых противоречий, все кругом - ничтожно, несчастно, бессильно. Человеку остается только быть покорным судьбе и молиться о даровании какого-то чудотворного спасения, об искуплении несчастного человеческого существа.​​ 

Космос со своим Логосом, конечно, остается на месте. Объективная красота мироздания, конечно, остается так же, как она была у древних стоиков. Но все дело заключается теперь в том, что на эту космическую красоту стало некогда даже и взирать. Какая уж там красота космоса, когда человеку буквально некуда деться ни внутри себя, ни вне себя!​​ 

И какие там еще могут быть искусства, когда человеческая личность запуталась сама в себе, и ей теперь уже не до красоты и не до искусства!​​ 

Вся красота и все искусство, вообще говоря, структурно остаются теми же самыми, какими они были в древнем стоицизме, но, конечно, вся​​ эта эстетическая и художественная область у поздних стоиков неимоверным образом морализуется.​​ 

Конечно, хорошо быть скульптором, ​​ - но зачем же тебе учиться скульптуре, когда сам ты безобразен и ничтожен, когда сам ты так далек от красоты статуй? ​​ Нет, уж​​ лучше вырабатывать свою внутреннюю статую, лучше вырабатывать красоту своей внутренней и внешней жизни, чем заниматься скульптурой и прочими искусствами, которые сами по себе не имеют ровно никакого значения.​​ 

Внутренний человек у поздних стоиков, конечно, тоже оставался наивысшим произведением искусства. Однако произведение это создавалось среди ничтожных мелочей жизни, создавалось в слезах, в сознании бессилия перед общим грехопадением и с жалобной надеждой на божью помощь.​​ 

Все это было свидетельством​​ того, что античная эстетика в своих поисках последнего универсализма уже проходила все эти внутренние состояния субъекта вплоть до их полного ничтожества.

Марк Аврелий все же мыслит возможность гармонического и вполне упорядоченного внутреннего состояния​​ человека, что у Эпиктета было только мучительным и бесплодным порывом.

Душа – и причина, как и источник движения, и цель, ​​ и сущность одушевленных тел.

Глава ​​ 7  ​​​​ Цицерон ​​ (106-43 гг. до н.э.).  ​​​​ 

Философ Алексей Лосев:

Этот знаменитый римский оратор​​ интересен для нас именно тем, что всякого рода художественные и эстетические проблемы волновали его по преимуществу в связи с грандиозной мощью римского государства, которому он всю жизнь служил и без которого не мыслил никакой своей деятельности. Обычно его мировоззрение трактуется чересчур моралистически, почти на стоический лад. Это верно только в том смысле, что проблемы морали действительно занимали у него всегда одно из первых мест.  ​​ ​​​​ 

Идеалом ​​ для него всегда оставалась римская аристократическая​​ республика, а  ​​​​ свои политические взгляды он всегда расширял до проблем космополитизма. В этом отношении он навсегда остался учеником старых стоиков, для которых весь космос был не чем иным, как максимально обобщенным и вселенским государством. В этом сказался именно эллинистически-римский опыт, получивший свое начало еще со времен завоеваний Александра Македонского, а на стадии Римской империи получивший свое окончательное завершение. Все это придало эстетике Цицерона грандиозный и величественный характер,​​ что и оказалось наивысшим достижением римской эстетики вообще.​​ 

На фоне такого космополитического мировоззрения все художественное и, в частности, все ораторское принимало в глазах Цицерона необычайно благородное, необычайно возвышенное и весьма достойное оформление. Красота для него – это, прежде всего, то, что достойно почета или высокой чести (honestum), что поражает и удивляет человека своим возвышенным и всегда благонамеренным характером. И только на этой почве Цицерон считает необходимым говорить о​​ прочих категориях эстетики.​​ 

Так, и ораторы, и всякий человек должны, по Цицерону, подражать природе и ее мудрости, причем под природой он понимает предельно разумную закономерность, устойчивость и сдержанность, а также исключение всего стихийного и аффективного. У Цицерона не отсутствует общее античное учение о мере, ​​ но мера эта диктуется у него не какими-нибудь мелкими или бытовыми соображениями, но всегда соображениями общественной пользы, государственного благоустройства и в конце концов космического распорядка вещей и вселенских законов вообще.​​ 

Весь космос для Цицерона ​​ - не что иное, как универсальное государство, и потому вся космологическая эстетика для него есть эстетика государственная. Такие категории, как закон, государственное устройство, правители, гражданин, подданство, исполнение государственных обязанностей, суд или судья, - все это является для Цицерона категориями одинаково и юридическими, и космологическими, и эстетическими.

В рассуждениях Цицерона  ​​​​ мы видим ​​ мудрость самого космоса,​​ который изобилует богатством своих проявлений и оказывается живой, нераздельной и вечной целостностью, определяющей собою все частичное, что есть в космосе, причем все это частичное отражает на себе совершенство, красоту и цельность всего космоса, взятого​​ в завершенном виде. Исторически эти рассуждения Цицерона о мудрости, то есть о будущем софийном бытии (латинская sapientia есть греческая sophia), безусловно, являются пророчеством целой великой эпохи античной эстетики, причем не только в плане простой интуиции, но во многих пунктах также и рефлективно-философских.

У Цицерона две великие идеи. Одна идея доводит эстетику до государственных масштабов. Другая же идея доводит государственную жизнь до космических размеров, так что и сам космос оказывается не чем иным, как универсальным государством. В историческом смысле обе эти идеи колоссальны по своей значимости.

У Цицерона ​​ не только божество объявлено пределом всякого разума и разумной деятельности, но и сам человек, эта разумная ступень в общекосмической​​ иерархии, тоже оказывается божественным, и притом не только божественным, но и прямо богом!

Цицерон - ​​ сторонник ​​ чистой художественной формы и горячий поборник использования этой формы в ораторских речах. Однако никто другой, как именно он дал замечательные образцы чисто жизненного преломления простых риторических форм и методов, когда его речи потрясали аудиторию и приводили ее в восторг. И это было у Цицерона не только практикой,  ​​​​ но и теорией.

Говорит сам Цицерон:

Так как из всех занятий, которые относятся к правильному образу жизни, систематическое изучение состоит в занятии мудростью, которая называется философией, то я счел для себя необходимым изъяснить ее на латинском языке.  ​​ ​​​​ Не ​​ потому, что она не может быть выяснена греческими сочинениями и​​ учеными, но мое мнение всегда было таково, что наши или придумали сами все лучше, чем греки.

Греческое мы считали достойным того, чтобы им заниматься. Мы усовершенствовали заимствованное у греков.

Человеческий ум, извлеченный из божественного духа, нельзя​​ сравнить ни с чем, кроме самого бога, если только это допустимо.

Божественное провидение приложило немало стараний, чтобы мир был вечно украшен, чтобы всегда были в нем и все виды животных и деревьев и всего, что растет на земле.

Я утверждаю, что и ни в​​ каком другом роде нет ничего столь прекрасного, что не уступало бы той высшей красоте.

Всякая иная красота – подобие высшей.

Так слепок является подобием лица.​​ 

Высшую красоту невозможно уловить зрением, слухом или иным чувством, и мы постигаем ее лишь размышлением (cogitatione) и разумом (mente).

Так, мы можем представить себе изваяния прекраснее Фидиевых, хотя не видели в этом роде ничего совершеннее, и картины прекраснее тех, какие я называл. Так и сам художник, изображая Юпитера или Минерву, не видел никого, чей облик он мог бы воспроизвести, но в уме у него обретался некий высший образ красоты, и, созерцая его неотрывно, он устремлял искусство рук своих по его подобию.

Но так уже устроила с непостижимым совершенством сама природа: как во всем на свете, так и в человеческой речи наибольшая польза обыкновенно несет в себе и наибольшее величие и даже наибольшую красоту. Мы видим, что ради всеобщего благополучия и безопасности само мироздание устроено от природы именно так: небо округло, земля находится в​​ середине и своею собственной силой держится в равновесии. Солнце обращается вокруг нее, постепенно возвышаясь вновь, Луна, увеличиваясь и убавляясь, получает свет от Солнца, и по тем же пространствам движутся с разной скоростью и по разному пути пять светил. Все это настолько стройно, что при малейшем изменении не могло бы держаться вместе; настолько восхитительно, что и представить себе нельзя ничего (species) более прекрасного (ornatior).​​ 

Взгляните теперь на вид и облик (formam et figuram) людей и животных, и вы найдете, что все без исключения части тела у них совершенно необходимы, а весь их облик создан как бы искусством, а не случайностью.

Некоторый ритм в прозаической речи существует - и это установить нетрудно: его распознает ощущение. Как несправедливо отрицать ощущаемое только потому, что мы не можем объяснить его причины. Ведь и самый стих был открыт не рассудком, а природой и чувством, а размеряющий рассудок объяснил, как это произошло. Так наблюдательность и внимание к природе породили искусство.

Глава ​​ 8  ​​ ​​ ​​​​ Вторая интермедия

- Миф - огненное ​​ тело творческого, но в то же время и фаталистического логоса

- ​​ «Логос бога» – это «телесное дыхание».

- Гефест - протяжение бога в смысле художественно-творческого огня

Стоический ​​ платонизм: ​​ 

- Миф есть ставший ​​ человеческим индивидуумом организм жизни, сам себя конструирующий и нормативно конструирующий все свои жизненные функции в условиях своей субстанциальной зависимости от ​​ судьбы, что выше человека и лишена разума​​ 

Миф у стоиков есть фактический человеческий индивидуум (в природе и в истории), взятый в своем предельно обобщенном и независимо-субстанциальном виде

Цицерон:

- Нет ничего, чего бог не был бы в силах совершить, и притом без какого-либо труда. В самом деле, как человек движет своими членами без какого-либо противоборства, самою мыслью и волей, так же все может быть создано, подвигнуто и преобразовано волею богов.​​ 

Глава ​​ 9  ​​ ​​​​ ПОСИДОНИЙ

Посидоний Ποσειδώνιος родился между 139 и 135 годами до нашей эры в Апамея, а умер между 51 и​​ 50 уже в Риме.  ​​​​ Древнегреческий философ-стоик, историк, географ, астроном.​​ 

Представление Посидония о божестве и божественности ​​ нам кажется необычайно яркой фантазией. ​​ Он считал, что божество – это мыслящее, огненное дыхание (pneyma noeron cai pyrodes), которое не имеет никакого образа (morphe), но может превращаться во всё, что оно хочет, и всё делать себе подобным.

Огонь - бог. Из него состоит небо, ​​ он ​​ умный, умопостигаемый, мыслящий, мыслительный. ​​ Он всё  ​​​​ приводит в движение. ​​ 

Бог - умный и огневидный дух без формы, однако изменяющийся, во что хочет, и уподобляющийся всему. ​​ 

Весь космос и небо есть сущность ​​ бога, а галактика - некая огненная масса.

Бог - умный и огневидный дух без формы, однако изменяющийся, во что хочет, и уподобляющийся всему.

Демон человека сроден демону мира – и к ​​ божественному ​​ миру для человека есть непрерывный переход через демонический мир.

Посидоний создает подробнейшую классификацию богов и демонов, точно квалифицируя их разряды. ​​ Здесь каждый тип демона получает свое логическое определение и свое физическое место в системе космоса.  ​​​​ 

Это ​​ тоже было той новостью, которую принесла с собой имманентная точка зрения на демонов, стремившаяся понять их вполне рационально и определить их смысл, то есть подойти к ним как раз​​ с той стороны, которая была вполне чужда старинной, вполне буквальной и непосредственной демонологии.

Подобно тому, как между человеком и божеством Посидоний ​​ устанавливает при помощи демонологии целую систему мельчайших переходов, такие же переходы он мыслит и между камнем и человеком (через растения и животных).

Этот ​​ монизм доходил у Посидония до того, что даже добро и зло, а следовательно, прекрасное и безобразное, тоже исходили у него из одного и того же источника. Зло оказывалось у него только лишь​​ недостаточно выраженным добром. Следовательно, и все безобразное, в конце концов, тоже было у него прекрасным, но только выраженным недостаточно.

Мы увидим этот монизм и в определении литературных произведений. Так для Посидония poiёma поэма есть метрическая или ритмическая речь, намеренно отклоняющаяся от прозаического склада, а poiёsis поэзия есть poiёma, заключающая в себе содержательный смысл (semanticon), состоящий из подражания божественным и человеческим предметам.

Важным платоническим (и, точнее​​ говоря, платонически-пифагорейским) пунктом философии Посидония является учение о переселении и перевоплощении душ, совершающих круговорот рождений вместе с периодическим воспламенением вселенной.​​ 

Согласно этому учению душа, после оставления ею тела, поступает в подлунный мир, где она проходит очищение от земной скверны. ​​ 

После ​​ этого она поступает в высшие сферы, где в соответствии со всей природой она проводит время в созерцании идей и вкушает блаженство – и оно длится, ​​ покамест не наступит период воспламенения всего мира - и тогда воспламененный мир вновь ​​ разделится на разные сферы - и душа вновь найдет в них свое очередное тело.​​ 

Мотивы из Филолая и платоновского «Федона» переплетаются здесь с огненной пневматологией древних стоиков и с конструкциями​​ платоновского «Тимея».

Точная формула эстетики стоического платонизма нашего героя: тончайший огонь, или эфир, разумное существо, чувственный космос и божество – всё это одно и то же.​​ 

Уже самая попытка объединить теорию идей и чисел с натурализмом​​ мирового огня указывает на весьма знаменательную тенденцию.

В ​​ дальнейшем развитии античной философии эта тенденция будет неизменно крепчать и углубляться, пока не достигнет своего завершения в неоплатонизме. Она заключается в том, что платоновские идеи перестают быть чем-то запредельным и занебесным, но они начинают конкретно и интимно ощущаться, поскольку истекающая из них огненная пневма есть не что иное, как теплое дыхание! ​​ И человек, и вся природа «дышат» этими идеями.

Этот стоический перво-огонь​​ Посидоний понимает как платоновский Нус, как тот Ум или как тот Разум, который уже намечался у первых стоиков, но у Посидония ​​ перво-огонь развит в виде систематической теории.  ​​ ​​​​ 

По Посидонию, ​​ мы в полном смысле слова вдыхаем этот Нус, причем здесь вовсе не мыслилась какая-нибудь метафора или аллегория!  ​​ ​​​​ Нет, мы именно дышим этим огненным Умом и что в этом огненно-разумном дыхании как раз и заключается вся сущность человека и вся деятельность его души.

Такова творящая и организующая ​​ деятельность ​​ огненного ума.​​ 

Платонически-пифагорейские идеи и числа ​​ - огненная пневма стоиков. У Посидония первичная ​​ божественная и разумная пневма расчленяется на действующую сущность и пассивную материю.

В природе есть некие знаки будущих вещей, а силы ​​ природы – это некий максимум, который нельзя превзойти

Мировой Ум есть как бы необходимый предел всех возможных вещественных изменений и колебаний. ​​ 

Сам мир ​​ мыслится  ​​​​ шаровидным, и все небесные сферы распределяются по особого рода числовой схеме и настроены в определенном музыкальном тоне. У Посидония космос предстает огромным музыкальным инструментом и живым существом одновременно.​​ 

А что человек? ​​ Лучшая наша часть, то есть разум, стремится к слиянию с прекрасным, тождественным добру.  ​​​​ 

Добродетель у Посидония​​ безусловно воспитуема - ​​ согласно геометрии мира. ​​ Первое искусство человека есть добродетель, но при этом никто до Посидония не понимал человеческой страсти так иррационально, как он.  ​​​​ 

И красота пронизана иррациональным становлением!  ​​​​ Она пульсирует внутри себя непрерывными потоками, она ​​ овеяна этими тающими радостями вечно живых и подвижных и вечно нерасчленимых становлений. ​​ Эстетическое чувство у него - одна из разновидностей иррационального. ​​ 

Эта ​​ иррациональная эстетика охватывала и все науки, так что и они, при всей своей раздельности, тоже непрерывно переходили одна в другую.  ​​​​ 

История под пером Посидония стала динамической философией умирающего эллинизма. Мировой огонь стоиков завершается  ​​​​ платоническим царством идей и чисел, то есть натурализм переходит здесь в теорию абсолютизированных понятий.​​ 

Посидоний создает подробнейшую классификацию богов и демонов, точно квалифицируя их разряды. Здесь каждый тип демона получал свое логическое определение и свое физическое место в системе космоса.​​ Это тоже было той новостью, которую принесла с собой имманентная точка зрения на демонов, стремившаяся понять их вполне рационально и определить их смысл, то есть подойти к ним как раз с той стороны, которая была вполне чужда старинной, вполне буквальной и​​ непосредственной демонологии.

Все небесные сферы распределяются по особого рода числовой схеме и настроены в определенном музыкальном тоне, так что весь космос представляет собою как бы огромный музыкальный инструмент и живое существо одновременно.

Посидоний (Ποσειδώνιος, 139/135 год до н. э., Апамея - 51/50 год до н. э., Рим) - древнегреческий философ-стоик, историк, географ, астроном.

Посидоний родился в Сирийской Апамее. В молодости несколько лет провёл в Афинах, слушая лекции философа-стоика Панетия. ​​ Некоторое время путешествовал по Средиземноморью, посетил Италию, Испанию, Галлию и Германию, знакомился с обычаями, знаниями и культурой народов. Несколько лет провёл в Риме и получил доступ в высшие круги римского общества. Затем поселился на Родосе​​ и открыл там философскую школу. В 77 году до н. э. его лекции слушал Цицерон. Через Цицерона с Посидонием познакомился Помпей, навещавший его в 66 и в 62 году до н. э. По утверждению Страбона, Посидоний являлся «самым многознающим философом нашего времени».

Сочинения Посидония сохранились лишь во фрагментах, подавляющая часть которых не может быть отнесена к определённым трактатам. Известно о следующих сочинениях Посидония:​​ 

«О критерии»,​​ 

«Об общих основах исследования против Гермагора»,​​ 

«Против Зенона​​ Сидонского»,​​ 

«Сравнение мнений Гомера и Арата об астрономии»,​​ 

«Физика»,​​ 

«О мире»,​​ 

«О богах»,​​ 

«Основы метеорологики»,​​ 

«О небесных явлениях»,​​ 

«О судьбе»,​​ 

«О героях и демонах»,​​ 

«О гадании»,​​ 

«О величине солнца»,​​ 

«Об океане»,​​ 

«Перипл»,​​ 

«О душе»,​​ 

«О страстях»,​​ 

«О гневе»,​​ 

«Этическое рассуждение»,​​ 

«О добродетелях»,​​ 

«О надлежащем»,​​ 

«История». По свидетельству Афинея (Пир Мудрецов, IV 66), «История» состояла, как минимум, из 49 книг,

«История Помпея»,​​ 

«Протрептики»,​​ 

«Тактика».

Физические воззрения Посидония вполне традиционны. Космос един, конечен, шарообразен, окружён пустотой извне; в центре него находится Земля. Бог - это огненная мыслящая пневма, простирающаяся по всему сущему; он же - космический логос, взаимосвязь всех космических процессов и «мировая симпатия». Звёзды - это божественные эфирные тела, Солнце - чистый огонь; Солнце и Луна питаются испарениями морей и пресных вод.

Учение о «мировой симпатии» сделало Посидония активным приверженцем астрологии; он считал,​​ что судьба человека определена расположением звёзд в момент его рождения

Посидоний специально изучал явления радуги, грома и молнии, природу ветра. Он обсуждал глубину океана, подъёмы уровня океана в связи с вулканической деятельностью, природу землетрясений. В своем сочинении «Об Океане» он утверждал, что мировой океан некогда покрывал и материки, следами чего являются раковины, находимые на суше, а также залежи соли.​​ 

Посидоний наблюдал приливы и отливы в Гадире, на побережье Атлантического океана, и​​ обсуждал их связь с фазами Луны.

Посидоний известен своей попыткой определить размеры земного шара (предыдущая попытка принадлежит Эратосфену, и обе они описаны в сочинении Клеомеда). Канопус по оценке Посидония поднимался в Александрии на 1/48 долю​​ окружности, в Родосе же только показывался на горизонте, а линейное расстояние между этими городами (которые Посидоний считал расположенными на одном меридиане) оценивалось в 5000 стадиев. Отсюда окружность Земли составляла по оценке Посидония 240 тысяч стадиев (разные значения стадия: от 172,5 до 230,4 метров), что очень близко к реальной окружности Земли 40000 км. Во всяком случае, метод Посидония уступает методу Эратосфена.

Глава ​​ 10  ​​ ​​ ​​​​ 

Плутарх

Плутарх является более последовательным платоником, чем Посидоний, и поэтому душа для него только еще предполагает идею, но сама еще не является идеей. Чтобы стать душой, идея, по Платону и Плутарху, должна перейти в некое становление и стать оформляющим и, в частности, движущим принципом этого становления.

Вся философия Плутарха овеяна мягким платоническим идеализмом в сравнении с эллинистическим имманентизмом. Учение о божестве заметно спиритуализируется. Но оно не просто возвращается в концепцию абстрактной всеобщности, но - согласно синтетической направленности века - дает преломление этой всеобщности в сфере единичного или, по крайней мере, начинает его давать.​​ 

У ​​ Плутарха особенное для античности, гораздо более возвышенное и духовное представление о божестве: он высоко возносит его над материей и миром.​​ Но, как и Посидоний, Плутарх в то же время занят и вопросом о внутреннем общении низших сфер с божеством.​​ 

И у Плутарха бездна между божеством и физическим миром заполнена разнообразными демонами, но у этого автора божество является «внутренне» в виде некоего умного света. ​​ Это далекий намек на наше представление о божественном свете и благодати.

Так рождается та форма античной философии, что умеет избегать абстрактных форм всеобщности и единичности; ​​ в ней всеобщее и единичное сливаются уже в единую нераздельную конкретно-мифологическую реальность.

Если идеалы классики поражают нас строгостью и серьезностью, то в эпоху эллинизма ​​ они воспроизводятся «на личном уровне» - и, мы бы сказали, с большими нюансами. Нас именно эти «нюансы» нас и интересуют.

Плутарх по-своему интерпретирует платонизм, в целом, не уходя от космологического объективизма.

Судьба ​​ в произведениях Плутарха ​​ и ​​ внушительна, и заметна, но также и весьма противоречива: она или тождественна с провидением, или оказывается областью естественной или природной закономерности и необходимости.  ​​ ​​​​ 

То понятие «судьбы» уступает силе добродетельно организованного субъекта, то судьба предстает простой случайностью событий, которая уже не зависит от свободной воли людей или богов.​​ 

У Плутарха остается стоический дуализм логоса и судьбы, но видны его большие сознательные усилия преодолеть этот дуализм. При этом для индивида важнее всего стремление к благу.

Если у Цицерона идея художественной формы затронута с точки зрения ее смыслового происхождения,​​ а у Сенеки - с точки зрения понимания, то у Плутарха подчеркивается момент технически-смысловой сконструированности.​​ 

При этом и у Цицерона, и у Сенеки, и у Плутарха сконструированность эта мыслится, прежде всего, в сфере субъективного сознания.

Подражание в художественном произведении естественно, но у Плутарха ​​ в ​​ подражании важен не сам предмет подражания (он может быть чем угодно) и не характер самого подражания (он тоже может быть любым), а важна технически-смысловая структура подражания. До ​​ Плутарха об этом столь определенно не заявлялось.​​ 

Глава ​​ 11  ​​​​ 

Эпикур

Философ Эпикур жил на переломе второго и третьего века до нашей эры – и уровень его мысли отражает поиски эллинизма.​​ 

Насколько близко он приблизился к понятию образа, видно из его​​ высказывания:​​ 

- «Существуют ​​ отпечатки, ​​ подобные по внешности ​​ твердым телам, но они куда тоньше, чем предметы, доступные чувственному восприятию. Такие  ​​​​ эманации возникают в воздухе…  ​​​​ Эти оттиски мы называем «образами, эйдолами».  ​​ ​​​​ Они ​​ привходят к​​ нам в зрение или мысль в подходящей (к ним) величине, быстро несясь, а потом, по этой причине, дают представление единого, непрерывного (предмета).  ​​​​ Они ​​ сохраняют последовательность качеств и движений, соответствующую лежащему в основании предмету благодаря соответствующему дрожанию атомов ​​ тела.  ​​ ​​​​ Всякое ​​ наше представление есть форма плотного предмета, возникающие вследствие последовательного повторения образа или впечатления, оставляемого образом».​​ 

Это свое общее учение об эйдолах Эпикур применяет также и к области человеческого слуха и обоняния.

Чувственность и чувственное наслаждение у Эпикура регламентированы: они возможны только в своей «симметризованности» и структурной упорядоченности.​​ 

Для Эпикура чувственное удовольствие имеет самодовлеющий характер; ​​ это удовольствие является целью, оно созерцается в непосредственной и нерушимой данности.

Эпикур во всяком ощущении исходит из констатации того, что мы теперь называем порогом ощущения.​​ 

Это та первоначальная и наименьшая ощутимость чувственного​​ объекта, уменьшение которой уже ведет к прекращению и самого ощущения объекта.  ​​​​ 

Каждая ​​ такая минимальная ощутимость, будучи уже неделимой, является носителем ощущения и всего данного объекта в целом.​​ 

Она нагружена целой системой отношений со всеми другими точками текучего чувственного восприятия.​​ 

Платон критиковал чувственную текучесть как слепую и иррациональную путем введения в чувственный процесс идеальных расчленений.

Эпикур в свою очередь вводит в этот процесс определенного рода структуры, чтобы​​ прояснить чувственную текучесть.

Как и у Платона, эти структуры материальны, они – системы соотношения прерывных точек внутри самого же непрерывного протекания чувственности.​​ 

Структура вещи ​​ - ​​ такая ​​ ее ​​ осмысленность, ​​ которая вполне иррелевантна и к​​ самой вещи, ​​ и к ее частям.​​ 

Надлежит избирать то, что является первичным предметом стремления, благодаря себе самому как таковому и к самому себе как таковому.​​ 

Цитата из письма ​​ Эпикура к Геродоту:

- ​​ «Что касается формы (schemata), цвета, величины, тяжести и прочих постоянных свойств ​​ тела, ​​ то не следует думать ни того, что эти свойства суть независимые субстанции, ни того, что они вовсе не существуют, ни того, что они суть какие-то другие бестелесные субстанции, присущие телу, ни того, что они суть части тела.  ​​ ​​​​ 

Все ​​ тело, хотя в целом обязано своим постоянным существованием всем этим свойствам, - но оно не сложено из этих свойств, ​​ но лишь обязано им своим постоянным существованием.​​ 

Все эти свойства познаются отдельно и различаются.  ​​ ​​​​ Если ​​ только целое сопутствует им и никогда от них не отделяется, ​​ совокупное представление ​​ свойств имеет название тела».​​ 

Без наслаждения не обойтись, но оно является наслаждением только в случае «структурной упорядоченности».​​ 

По ​​ Эпикуру, ​​ если ты не страдаешь, это уже само по себе и есть наслаждение.​​ 

Дайте человеку ячменного хлеба и воды - и он «поспорит в блаженстве с самим Зевсом»!​​ 

Покой души и отсутствие страдания - устойчивые удовольствия.

Природны и необходимы для Эпикура те наслаждения, которые освобождают от страдания, например, питье во время жажды;​​ 

природны те, которые разнообразят удовольствие и могут быть удалены без всякого страдания; как, например, дорогие блюда;​​ 

наконец, ни природны и ни необходимы такие наслаждения, например, как увенчивание и получение статуй.

Если стоицизм - это примат над единичным, единственности над множественностью на общей ступени абстрактной единичности субъективного самосознания, - то эпикурейство ​​ же, наоборот, ​​ - примат множественности над всеобщим единством на​​ той же самой ступени субъективного самосознания.​​ 

Отсюда проистекают и все частные различия обеих систем. ​​ 

В обеих школах ​​ бытие телесно, и душа есть только воздух и огонь.  ​​​​ 

Если у ​​ стоиков бытие, с его телами и душами, восходит к единому Огненному​​ Слову, в отношении которого мир и все вещи есть только разная степень напряжения и истечения, то у ​​ эпикурейцев ​​ Огненное ​​ Слово  ​​​​ остается в сфере дискретной множественности, будучи объединено лишь внешним «распорядком», структурой.​​ 

И у стоиков, и у эпикурейцев фатализм объединен с телеологией, но у стоиков в результате получается  ​​ ​​​​ «любовь к Року», у эпикурейцев же Рок есть только наши призрачные страхи, которые изгоняются наукой и философией.​​ 

Те и другие учат о блаженстве, покое и невозмутимости, но​​ стоики мыслят и действуют, эпикурейцы же только наслаждаются на их манер.​​ 

И те, и другие бесстрашны перед смертью, но одни - из-за будущего небесного эфирного состояния, другие же - из-за полного уничтожения и саморазделения на атомы.​​ 

Стоическая красота - это смысловые извилины хаотического бытия, напряженно трепещущего перед взором невозмутимого философа; эпикурейская же красота - это тайно ощущаемое наслаждение от бесцельности и бесполезности этого хаоса - у мудрого и тоже невозмутимого философа.​​ 

У​​ стоиков в этой общей хаотической множественности действует сверху разумное начало (ибо хаос тоже имеет свой разум, разум хаоса) - и потому у них боги суть активно действующие силы.  ​​ ​​​​ У ​​ эпикурейцев в этой же самой бытийственной множественности действует снизу алогическое начало (ибо разум тоже имеет в себе нечто вне-разумное, а именно свое существование) - и потому боги у них суть только далекие идеалы, живущие своей внутренней жизнью, без всякого внимания вовне.​​ 

Боги! У стоиков это идеалы, действующие сверху вниз; у эпикурейцев это идеалы, действующие снизу верх.​​ 

И сама красота!​​ 

У стоиков ​​ она нисходит в дискретную множественность путем ослабления бытийственного «тоноса»; у эпикурейцев она восходит к ощутимому единству путем сосредоточения вне​​ «пестроты» чувственности.

Боги Эпикура - это идеалы – и это в истории философии, вероятно, единственная в своем роде теория абсолютной иррелевантности, теория максимально интенсивная и максимально чистая по своей природе.  ​​​​ 

Отсюда и человеческая эстетика, по Эпикуру, тоже абсолютно бескорыстная, тоже абсолютно иррелевантная и тоже абсолютно самодовлеющая.

Вот мнение ученика Эпикура Лукреция:

- В ​​ религиозном отношении было бы нечестиво приписывать богам какую-нибудь способность воздействовать на материальный мир и тем самым разрушать их идеальность и снижать их божественное достоинство.

По Эпикуру, бог - существо бессмертное и блаженное – и такое ​​ общее представление о боге начертано в уме человека.

Да не приписывает человек богу ничего чуждого его божественному бессмертию, или несогласного с его блаженством.

Пусть человек представляет себе о боге только то, что может сохранять блаженство бога, соединенное с бессмертием.​​ 

Да, боги существуют – и познание их - факт очевидный, - но они не таковы, какими их​​ представляет себе толпа, потому что толпа меняет свое представление о них.

Поэтому нечестив тот, кто ​​ применяет к богам представления толпы, ибо высказывания толпы о богах являются не естественными понятиями, но лживыми домыслами.

Отрицая ​​ воздействие богов на мир, Эпикур отрицает и смысл молитвы – и, если, тем не менее, им проповедуется богопочитание, то не для того, чтобы умолять богов о дарах, не ради каких-нибудь своекорыстных целей, но исключительно ради бескорыстного и чисто эстетического общения с​​ ними, как с высшими существами.​​ 

По Эпикуру, ​​ мудрец должен преклонять колена перед богами.​​ 

Когда некто встретил Эпикура в храме, то тут же восторженно воскликнул, что он никогда так хорошо не понимал всего величия Зевса, как в тот момент, когда увидел коленопреклоненного Эпикура.​​ 

Подлинная сущность эпикурейской религии  ​​​​ как раз и заключается в эстетическом любовании богами, в эстетическом уважении к ним, в эстетическом восхищении этими богами.​​ 

Когда Эпикур молился, то едва ли он вступал в связь с богами, как все верующие с предметом своей веры: он любовался идеальной беззаботностью богов, их идеальным бесстрастием, их всегдашней погруженностью в идеальное самонаслаждение - их идеальным эпикуреизмом.​​ 

Эпикурейские боги в последней своей основе являются не чем иным, как идеальными эпикурейцами, а возвышение эпикурейского мудреца к этим веселым и беспечным богам есть форма эпикурейского самонаслаждения.​​ 

В каждой душе есть ее высшая ​​ часть – и она-то как раз и является эпикурейским богом этой души.​​ 

Эта часть души есть принцип самосознания, принцип целостности, а также принцип вечного и безущербного существования.

​​ 

Существование божественного бытия является для Эпикура фундаментальным понятием, которое предваряет этические требования системы и в первую​​ очередь согласуется с онтологией (учение о бытии как таковом), а затем уже с этикой.​​ 

Эпикур  ​​​​ резко ​​ порвал с дуализмом Демокрита, ​​ объявив подлинным бытием не умопостигаемые атомы, но чувственную текучесть явлений.​​ 

Атомы ​​ трактуются у Эпикура вовсе не​​ в том «умопостигаемом» виде, как это было у Демокрита: ​​ они объявлены прямой аналогией самого обыкновенного чувственного опыта: это чувственные принципы, а не сверхчувственные. ​​ 

Атомы для Эпикура - только предельная система смысловых отношений, которая​​ рисуется в каждой точке непрерывного становления чувственной действительности. ​​ 

Для эстетики такая конструкция имеет то огромное значение, что в каждой прерывной точке непрерывного процесса мы находим уходящую в бесконечность систему смысловых отношений.​​  ​​​​ 

Эстетика Эпикура не есть теория слепой текучести, но она трактует и систему отношений, обеспечивающую и определенную устойчивость каждой чувственной формы, и ее насыщенность бесконечным процессом становления, без чего она вообще не была бы чувственной​​ формой.​​ 

Величайший плод справедливости – безмятежность!

Есть ли место искусству в жизни эпикурейца?

Истинный эпикуреец весь переполнен внутренней тишиной наслаждения, этим безмолвным покоем удовольствия, – а искусство это нагло разрушает!​​ 

Посему ​​ эпикуреец ни в каком смысле не должен заниматься искусством, его цель - отстранить от себя искусство, остаться без него.

Эпикуреец знает, что искусство есть, но сознательно держит его на дистанции, не пускает в душу.

Это происходит оттого, что в его душе есть естественное и врожденное понятие, которое предписывает наше стремление к удовольствию и отвращение к ​​ страданию.

Сны не имеют божественной природы; они происходят от ​​ проникновения в человека образов.

А что это такое – образ?

Есть очертания, ​​ оттиски, ​​ отпечатки, ​​ что ​​ истекают из атомов; их-то и называют ​​ «образами».  ​​​​ Возникновение образов происходит со скоростью мысли.  ​​ ​​​​ 

Впечатления человека ​​ возникают ​​ именно из этих образов.  ​​​​ 

Боги ​​ непрерывно ​​ излучают образы;  ​​​​ эти образы делают их антропоморфными.

Будь мудрецом!

Мудрец, по Эпикуру, ​​ не сочиняет поэмы, но творчески их создает самой своею жизнью.  ​​​​ 

Он ​​ сам ​​ - прекрасная художественная поэма.​​ 

И в этой поэме не может не быть прекрасной, идеальной формы.​​ 

Прекрасное, с точки зрения эпикурейцев,​​ обязательно есть удовольствие, «приятное».​​ 

Но это удовольствие фиксирует неподвижный предмет своего стремления и тем самым получает для себя уже свою собственную устойчивость, сдержанность и структуру.​​ 

И предмет этот вовсе не случайный: он таков по самой своей «природе».​​ 

Но если имеется такого рода постоянный предмет нашего удовольствия, постоянный, всегдашний, неубывающий объект, то и любоваться этим предметом мы можем тоже без всякого утомления, без всякого ущерба и без всякого убывания с его стороны.​​ 

Поэтому и сам такой предмет, и наше любование им вполне довлеют сами себе, они ничему не подчинены и ни от чего не зависят, им чужда повседневная человеческая корысть, всегда куда-то стремящаяся без достаточного удовлетворения, всегда заинтересованная​​ в бесконечном множестве всяких случайностей, - а эти случайности всегда ненадежны, и их иначе нельзя и назвать как вполне иррелевантными.​​ 

А если ты – художник, то каким, по Эпикуру, тебе быть?

Художник ​​ познает и выражает идеи логоса, он подражает и божественному, и человеческому.

По античным представлениям понятию художника больше соответствует ювелир.

Филодем, древнегреческий  ​​​​ философ-эпикуреец и поэт, ​​ разделяет ювелирные украшения на три рода: тропы (метафора, аллегория), схему (структуру предложения: периоды, фразы, их связи) - и пласму, то есть стиль.​​ 

В этом последнем роде имеется четыре разных вида: изобильность, простота, величественность, изящность.

Лукреций, ученик Эпикура, рекомендует всячески воздерживаться от влюбленности, от идеализации,​​ от подарков и вообще от всех беспокойных и тревожных чувств любви, - но, храня природную потребность, он не рекомендует воздерживаться физиологически, и «влаги запас извергать накопившейся в тело любое» (цитата).​​ 

Эпикурейская ​​ красота ​​ - ​​ абстрактная единичность самосознания, пришедшая в своем самоопределении к ощутимому тождеству с самой собой в аспекте алогической множественности.​​ 

Эпикурейское ​​ эстетическое сознание – это божественный атомизм или, лучше сказать, атомистическая божественность, где прекрасно только то, что божественно.

Эта божественность должна быть превращена в какую-то солнечную пыль, о которой так любит говорить Лукреций.​​ 

Солнечная пыль, в которую превратилось единое солнце космического самосознания, - вот что такое эпикурейская красота, если под солнцем понимать абсолютный свет совершенного самосознания и самоощущения.​​ 

Древнегреческое эпикурейство есть философия и эстетика пустоты, но это - особенная пустота, подозрительная пустота.​​ 

Отчего эпикурейский мудрец так спокоен?​​ 

Откуда это самообладание, это бесстрашие, это удивительное бесстрашие перед смертью, даже, можно сказать, вызывающее бесстрашие, это эстетическое кокетство со смертью, какое-то гордое повертывание спиною и аристократическое презрение к этому вульгарному, уличному, бездарно-демократическому явлению?​​ 

Тайна этой переполненной пустоты, вернее, этого переполнения пустотой, заключается в обнажении своего безличного, вернее, доличного и в то же время естественного, нормального, устроенного так на всю вечность существования.​​ 

Ведь спокойствие не там, где высота и сила в абсолютных размерах, но там, где выявлено как раз то (пусть маленькое и незаметное), что и содержалось внутри, ни больше и ни меньше.​​ 

Не дорастая до абсолютно-личностного опыта, античный человек​​ обладал другим опытом, - опытом взаиморастворения личности и природы, когда личность теряет свою абсолютную неповторимость, а природа - свою безжизненную механичность.​​ 

И когда он осознавал себя на лоне этого растворения, он успокаивался.​​ 

Так и Эпикур: он дошел до ощущения назначенного ему пустотой природно-духовного безличия, погрузившись в него вплоть до телесности этого ощущения ​​ - и вот он - спокоен.​​ 

Он так же, точно так же тих и безмолвен, как мистически самоупоенный неоплатоник на высоте его интеллигибельных состояний.​​ 

Структура бытия  ​​​​ соизмерима с человеком. ​​ Так в ​​ физике и космологии  ​​​​ стоиков и ​​ эпикурейцев. ​​ Учение о физических логосах, истекающих из мирового первоогня, или учение об огненных атомах души есть как раз блестящие примеры такой​​ имманентистской интерпретации действительного бытия.​​ 

Римское чувство также отождествляет рассудочность и естественность в одной живой, очень энергичной, очень актуальной и даже аффективной наплывающей действительности, которая, однако, и по смыслу, и по​​ бытию своему есть только рассудок.​​ 

Письмо Эпикура к Геродоту:

- Прежде всего, Геродот, следует уразуметь основные значения слов: для того чтобы, сводя к ним наши мнения, вопросы, недоумения, мы могли обсуждать их и чтобы у нас, при бесконечных объяснениях, не оставалось все нерешенным, или чтобы мы не имели пустые слова. И в самом деле, необходимо, чтобы при каждом слове было видно его первое значение (ennoёma) и чтобы оно не нуждалось еще в объяснении, если мы действительно хотим иметь основу (eph'ho), к​​ которой могли бы сводить изыскание, недоумение, мнение.

Завершаем комментарием философа Алексея Лосева:

- Сознание и знание, безусловно, начинаются с чувственного опыта. Но если этот чувственный опыт никак не осмыслен и не обработан в виде тех или других смысловых структур, зафиксированных терминологически, то такой чувственный опыт вообще не имеет никакого значения. Однако стоит только вдуматься в эти смысловые структуры, пронизывающие собою чувственный опыт, как вдруг оказывается, что, взятые сами по себе, они совсем лишены у эпикурейцев всякой чувственности. И даже больше того, говорить о них как просто о каком-то бытии никак ни возможно. Эти структуры чувственного бытия сами по себе вполне свободны от этого бытия, безразличны для него, не находятся с​​ ним в каком-нибудь фактическом взаимодействии.

КНИГА ​​​​ ТРЕТЬЯ

ПОЗДНИЙ ​​ ЭЛЛИНИЗМ

Глава 1

Зримость позднего эллинизма в архитектуре

Классический идеал греков! В его эллинскую эпоху становится всеобщее, - и в первых частях нашего опуса мы пытались​​ проследить это становление, - а в эпоху эллинизма становится частное, или единичное. Греческое, эллинское растворяется в эллинистическом. В первом красота есть общая закономерность сущего, а во втором красота - единичная закономерность отдельного изолированного субъекта.

Формализм античности обязательно онтологичен, ​​ что особенно явствует из сравнения с архитектурой Ренессанса.  ​​ ​​​​ 

Божественность ​​ обязательно человечна и телесна; интеллектуализм тут не отличим от бодрого, здорового, вечно живого волеустремления; утилитаризм здесь отождествляется с созерцательной данностью, ибо декоративность форм дана здесь в меру их конструктивности.  ​​ ​​​​ 

Наконец, и самая неразличенность искусства от природы не помешала здесь появлению самых замечательных произведений мирового искусства.​​ 

И все эти необычайные эстетические превращения происходят здесь исключительно благодаря ведущему эстетическому принципу человеческой телесности.​​ 

У греков всякая пластика создавала пространство. Оформлению подлежало телесное - и пространство возникало лишь как следствие этого оформленного, более или менее развернутого, распространившегося в пространство и, таким образом, создающего пространство тела.​​ 

В римском искусстве мы встречаем обратное сказанному отношение между телом и пространством. ​​ Пространство здесь не излучается от телесных фигур, как это имеет место в греческом храме.

Из  ​​​​ римской ​​ формы говорит совершенно новый дух, которому мы не окажем должного внимания, если будем, как это всегда происходило, называть его просто классицистическим. Здесь даже в самой структуре формы, в отношении тела к пространству появляется нечто совершенно новое, и притом нечто вполне негреческое. ​​ И на самом деле, не удается найти художественные предпосылки «Алтаря мира» на востоке, в самой Греции или в​​ эллинистической Малой Азии.

Алтарь Мира (Ara Pacis Augustae) - алтарь в честь римской богини мира, воздвигнутый римским сенатом в честь триумфального возвращения императора Августа из Испании и Галлии в 13 году до н. э. Алтарь был установлен на северной​​ окраине Рима (северо-восточный угол Марсова поля) и освящён сенатом 30 января 9 года до н. э. Освящение алтаря ознаменовало собой наступление эпохи «римского мира» (Pax Romana).​​ 

У римлян по установлению вырабатывается декорум (внешнее, показное приличие), ​​ когда храмы Юпитеру Громовержцу, Небу, Солнцу и Луне воздвигают открытыми или гипетральными (храм без крыши над средней частью), ибо и образы, и проявления этих божеств обнаруживаются в открытом и сияющем небе.​​ 

Храмы Минерве, Марсу и Геркулесу делают дорийскими, ведь мужество этих божеств требует постройки им храмов без прикрас.​​ 

Для храмов Венеры, Флоры, Прозерпины и нимф источников подходящими будут особенности коринфского ордера, потому что, ввиду нежности этих божеств, должное благообразие их храмов​​ увеличится применением в них форм более стройных, цветистых и украшенных листьями и завитками.​​ 

А если Юноне, Диане, Отцу Либеру и другим сходным с ними божествам будут строить ионийские храмы, то это будет соответствовать среднему положению, занимаемому​​ этими божествами, ибо такие здания по установленным для них особенностям будут посредствующим звеном между суровостью дорийских и нежностью коринфских построек.

Что касается периптера, это не есть только искусство, но и религия.

Древне-греческое περί - вокруг и πτερόν - крыло, боковая колоннада.

Пери́птер περίπτερος - окружённый колоннами, «кругокрылый».

Пери́птер - основной тип древнегреческого храма времён архаики и классики. Прямоугольное в плане сооружение, обрамлённое с четырёх сторон колоннадой. Расстояние от неё до стен наоса равно одному интерколумнию. Вокруг со всех сторон чаще всего применялся дорический ордер, колонны стояли в один ряд.

Внутри периптер обычно состоял из пронаоса и наоса (латинское целла), позади наоса обыкновенно устраивался опистодом. Как и в большинстве храмов, расположение входа традиционно было на восточной стороне. Периптер сложился к началу VII века до н. э. и стал наиболее распространённым типом храма в период архаики.

Понятие ввёл Витрувий, им же дана типология​​ древнегреческих храмов: мегарон, простиль, амфипростиль, периптер, диптер.

Самый знаменитый из сохранившихся периптеров - Парфенон афинского Акрополя (447-438 годы до н. э.). К использованию внешних форм периптера обращались архитекторы западноевропейского​​ классицизма, неоклассицизма и ампира 17-19 веков.​​ 

Но все эти отличия античной архитектуры, онтологизм и космизм, интеллектуализм и формализм, созерцательность и внутренняя пассивность, гетерономность и утилитаризм, наконец, внутренняя неразличенность искусства от природы - все это создает собою замечательный, никогда раньше не существовавший и никогда впоследствии не повторявшийся архитектурный стиль и архитектурное мировоззрение.  ​​​​ 

Глава ​​ 2

Философ Лосев

Кашнитц фон Вайнберг посвящает Нике Самофракийской ​​ (второй век до нашей эры) ​​ несколько проникновенных страниц. Согласно его анализу эта греческая статуя, сохраняя все черты классики, в то же время весьма далеко выходит за ее пределы.​​ 

Эта взлетающая фигура богини как бы «создает пространство», а вовсе не остается предметом самодовлеющего созерцания. Это уже не та общеизвестная Ника пятого века до нашей эры, принадлежащая Пеонию и сохраняющая такую свою структуру, в которой форма неотличима от содержания и которую всякий зритель созерцает как самостоятельное целое.​​ 

Как раз нет! ​​ Эта Ника Самофракийская уже не только предмет самостоятельного созерцания: она зовет нас к бесконечному пространству, в которое она и взлетает.​​ 

Тут Вайнберг мог бы сказать гораздо больше, чего он, однако, не говорит: ​​ 

«Ника есть как бы сам свет и легка как свет. Она есть световой взлет человеческой души в бесконечную высь и тем самым повелительно заставляет нас представлять это бесконечное пространство, то есть тем самым и создает это пространство. Вероятно, выраженные в Нике прозрачность, светлость, духовность и световое восхождение, скорее, являются пророчеством не близких, но более отдаленных веков Римской империи, когда этот бесплотный и световой порыв созрел до степени философской концепции».​​ 

Этого ​​ Вайнберг сам не говорит. Это мы говорим за него, продолжая и развивая его мысль. Но его наблюдение, что Ника Самофракийская уже перестает быть самодовлеющей статуей эпохи классики и зовет к бесконечному пространству, мы считаем и глубоким, и проникновенным. Безусловно, также требует нашего одобрения и констатация у ​​ Вайнберга наличия в этой Нике вполне законченных черт стиля классики. Помимо ухода в бесконечность и в духовность всякий внимательный зритель Ники, несомненно, увидит в ней и нечто исконно-греческое, то есть полное тождество духа и материи и самодовлеющую красоту живого человеческого тела.​​ 

Ника ​​ Самофракийская ​​ всеми такими чертами, безусловно, отличается от чисто римских «Викторий», в которых духовная сторона получает настолько самостоятельное значение, что их​​ тело оказывается просто каким-то внешним знаком, а весь их образ получает тем самым характер какой-то аллегории или олицетворения отвлеченного понятия.​​ 

В этих «Викториях» духовность не идет дальше императорской победы над врагами. Но это касается уже только содержания данных статуй; ​​ в духовном смысле эти статуи по самой своей художественной структуре оказываются только аллегориями или олицетворениями.​​ 

Эта художественность здесь нисколько не убывает, а только трансформируется, когда материальное и идеальное уже не даются в своем неразличимом тождестве, но материальное трактовано здесь как подмостки и пьедестал для тех или иных, больших или малых, духовных свершений.

Примечание.​​ 

Пеоний, также встречаются варианты Пэоний и Пайоний (др.-греч. Παιώνιος Μενδαῖος) - древнегреческий скульптор, родом из Менде, во Фракии, современник Фидия.

Работал во второй половине пятого века до нашей эры. Предание приписывает ему группу восточного фронтона храма Зевса в Олимпии. До нас дошло лишь одно, несомненно, подлинное произведение этого художника: ​​ мраморная статуя «Победы», этот обетный дар мессенцев Олимпийскому Зевсу за победу, одержанную ими при Сфактерии. Фигура богини, олицетворенной в этом изваянии, отличается удивительной изящностью форм, в особенности же силой и​​ смелостью движения.

Глава 3​​ 

Пантеон

Архитектура абсолютизированного пространства! ​​ А​​ 

монотеизм - не из этого пространства?

Н. И. Брунов:

- ​​ Так, до самого четвертого века, когда процесс феодализации уже настолько продвинулся вперед, что​​ рабовладельческий Рим превратился в Рим феодальный, во всех огромных сводчатых зданиях Рима, как бы ни было колоссально внутреннее пространство, над ним все-таки всегда доминирует массивная оболочка и расчленение ее поверхности. Телесная оболочка и расчленена, и тектонична, и очеловечена, а пространственное ядро подавляет своей неоформленностью и стихийностью, своей несоразмерностью с человеком. Это наблюдается даже там, где оболочка оформлена очень продуманно, цельно и гармонично, как, например, в Пантеоне​​ и базилике Максенция.

Кашнитц фон Вайнберг:

- ​​ Всякий, впервые вступая с бодрствующим чувством в Пантеон, невольно поддается тому глубокому впечатлению, которое пробуждает в нем связанное с этим изменение или даже преображение его пространственного существования в физическом и духовном аспекте. Строго оформленное строение окружает его. Его взор скользит по ротонде, лишь поверхностно расчлененной нишами и колоннами, и затем поднимается вверх к округлости плоского купола, пока, наконец, вдоль концентрически​​ сходящихся балок перекрытия не достигает отверстия в высшей точке свода, через которое только и попадает в храм дневной свет, чтобы наполнить его загадочно-рассеянным свечением. Все наше телесное существо кажется изменившимся и подпавшим действию иных законов, чем в только что оставленном внешнем мире. Каждое движение, каждый шаг взаимодействуют с пространством, которое нас окружает. Наше «я» расширяется и отождествляется с формами этого пространства, оболочку которого мы ощущаем теперь как границу нашей собственной личности. Ни одна мысль не пронизывает границ этого пространства. Внешний мир по ту сторону стен громадного помещения исчезает из нашего сознания, которое теперь совершенно сосредоточивается на существовании внутри покрытой сводом ротонды, то есть на той форме, которую придал творец-архитектор пространству, возвышающему самого пребывающего здесь человека до средоточия этого нового мира. Математика, повсюду диктующая и определяющая строгую закономерность этого пространства, формирует теперь уже и​​ наши собственные личные переживания и воспринимается, и вкушается нами как гармония вечности непосредственно, подобно прекрасной музыке. Имеющая предел ограниченность пространства, а вместе с ним и наше собственное бытие расширяются, хотя формы этого пространства нисколько не утрачивают свою строгость и жесткую точность, до бесконечности тех сфер, которые в своих простейших образах, цилиндре и шаре, отражают красоту и гармонию вечности. Это - красота чистой меры и простого образа, которая не перестает восхищать переживающего ее человека, вместе с наслаждением от своей чистоты пробуждая ощущение серьезности и непоколебимости длящегося и космического. Дион Кассий ​​ сравнивает ​​ Пантеон с усеянной звездами вселенной! И не только эта космическая закономерность простых округлых форм обусловливает бесконечное чувство расширения нашего тела, но также превосходящее все человеческое и постижимое духовное содержание здания!  ​​ ​​ ​​​​ Оно ​​ раздвигает границы этого пространства, при всей его определенности, до целого мира трансцендентного бытия, который для находящегося в Пантеоне человека вступает на место хаотической и запутанной сумятицы реального внешнего мира. ​​ 

Мы все многократно переживали это впечатление, и не только в ротонде Пантеона, но и в термах Каракаллы, а с некоторой помощью воображения - и в других, более разрушенных сводчатых строениях императорского времени.  ​​​​ Разве не то же чувствуем ​​ мы в «Айя Софии» Константинополя, в «Святом Петре», в «Святом Андрее делла Балле» в Риме?  ​​​​ Все эти бесчисленные ​​ создания ренессансной и барочной архитектуры,  ​​​​ внедренные в мир христианской мысли, восходят к тому же творческому духу, который ведет к трансцендентному. ​​ Этот дух впервые достиг жизненности в Пантеоне и других великолепных постройках эпохи Цезарей.

Примечания

Никола́й Ива́нович Бруно́в.

13 (25) ноября 1898, Москва - 25 ноября 1971.

Советский историк архитектуры, доктор искусствоведения (1943), член-корреспондент Академии архитектуры СССР (1940).​​ 

Луций Клавдий Кассий Дион Кокцеан (или Коккейан), более известный как​​ Дион Кассий или Кассий Дион.

Древне-греческое Δίων ὁ Κάσσιος, латинское Lucius Claudius Cassius Dio Cocceianus.

Родился между 155 и 164 годами н. э., Никея, провинция Вифиния и Понт, Римская империя, умер ​​ 230-е годы нашей эры.

Римский консул и историк греческого происхождения, автор часто цитируемой «Римской истории» (др.-греч. Ῥωμαϊκὴ ἱστορία, Rōmaïkē historia) в 80 книгах, охватывающих историю от прибытия Энея в Италию до времён Александра Севера. Более половины сочинения, написанного на древнегреческом​​ языке, сохранилось целиком или в значительных извлечениях. Существует полный английский перевод труда Диона Кассия, опубликованный в «Loeb Classical Library». На русский язык переведены полностью книги 51-80.

Loeb Classical Library (так называемая Лёбовская серия) - книжная серия, на сегодняшний день выходящая в издательстве Гарвардского университета, в которой представлены наиболее известные произведения древней греческой и латинской литературы.

Глава 4  ​​​​ Пифагорейцы

5 сентября 2019 года

Париж. ​​ Вы​​ прислали мне ваш «античный роман» - и он мне не понравился. Не поверю, что вы можете быть довольны написанным. ​​ Что вы скажете?

Москва. ​​ Я тоже им недоволен. ​​ Но ведь это только черновик!​​ 

Париж.  ​​​​ Понимаю. Почему Пантеон попал в поздний эллинизм?

Москва. ​​ Прихоть автора.​​ 

Париж.  ​​ ​​​​ По-моему, лучше его переставить в конец романа: этакий венец! Достойное завершение и древнего Рима, и твоего романа.​​ 

Москва. ​​ Не будем обсуждать качество: понятно, что ничего не получилось. Я продолжаю писать, потому мне это интересно – и все другие резоны ничего не значат.​​ 

Париж.  ​​​​ Ах, так! Для ВАС ничего не значат. Хорошо.

Но ведь это правда: для нас писать про античность – все равно, что дышать. ​​ Вам приятно ТАК дышать.

Москва. ​​ Да ладно тебе! Возвращайся к «ты»! Что-то надо написать о позднем эллинизме – и я в замешательстве: весь ​​ эллинизм больше систематизирует, чем создает.​​ 

После всех колебаний я причалил к пифагореи́зму. ​​ Пифагорейство - религиозно-философское учение, возникшее в Древней Греции 6-4 веках до нашей​​ эры.​​ 

Париж. ​​ Это стоит рассказывать студентам. А не мне.

Москва. Да не сердись же! ​​ 

Париж. ​​ Да я не сержусь! Но мне не уловить критерии.

Москва. Вдруг я напечатаю мой роман и попадется глупый читатель! Надо всё объяснять этому профану.​​ 

Учение называется по имени своего родоначальника Пифагора, оно получило столь широкое распространение в эпоху позднего эллинизма. Эта глава как раз о нем!

Как дальше? Что ты думаешь?

Может, начать с эйдоса и логоса?​​ 

Эйдос - это интуитивно данный и интуитивно мыслимый​​ смысл, а логос - это дискурсивный смысл, смысл в виде категорий, которым пользуется всякое размышляющее мышление. ​​ Эйдос вещи есть не что иное, как тождество ее предельной общности и ее предельной единичности.​​ 

Например, форма дома не существует в сознании человека; строя дом, архитектор воплощает не форму дома, а трансцендентный эйдос, архетип цельности, блага и красоты, - воплощает настолько, насколько это ему удается.​​ 

Париж. ​​ А логос? Надо что-то сказать и о нем. ​​ «Логосы» - творческие идеи, которые и​​ порождают все вещи.

​​ 

Москва. Чтоб показать, что такое логос, существует пифагорейский текст, ​​ где показано, как логос воплощается в женщину. ​​ Понятно, там изображена идеальная женщина. Этот текст интересен во многих отношениях. Прежде всего, на первом плане здесь фигурирует, конечно, категория логоса, разума, разумности, разумения. Но этот логос, когда он воплощается в женщине, тотчас же приобретает весьма тщательно продуманную эстетическую значимость. Изображаются всевозможные добродетели женщины – и они​​ представлены художественно. Эта женщина - произведение искусства.​​ 

Париж.  ​​​​ Хорошо. Непременно сказать о претензиях учения описать мир. ​​ У пифагорейцев есть – всё! Они объяснили всё. ​​ У них есть, например, и математика, - но ее сущность они сводят только​​ к педагогическим

методам внутреннего очищения человека.

Эйдос и логос, думаю, верно запустить для начала, ведь они уже упоминались. ​​ А дальше, кажется, стоит двигаться в Единое.

Москва. ​​ А не стоит ли здесь сначала остановиться на сущностях и уже от них​​ двигаться в Единое? Сущность не есть тень бытия, но содержит всю полноту бытия. А полным бытие является всякий раз, когда принимает в себя эйдос мышления и жизни.​​ 

Аристотель лишь изредка называет материю «сущностью», а у пифагорейцев материя -  ​​​​ отпечаток ​​​​ идеи и родительница чувственно-постигаемого мира, этой «третьей» сущности. Материя также вечна, однако не неподвижна. ​​ Материя сама по себе бесформенна, но способна воспринимать всякую форму.

Сущности, достигающие становления в чувственном мире, не в состоянии вполне и окончательно приобщиться к неделимой ипостаси, в силу причастности к которой они существуют. ​​ 

Поэтому в каждый данный момент различные части становящейся вещи совпадают с неизменной реальностью умопостигаемой сущности.​​ 

Сущность души - в равновесии между бытием и не-бытием, истинным и неистинным. ​​ Душа – это ​​ инобытийное становление ума.

Париж. Каскад чудесных идей! ​​ Как только душа воспримет истечение Единого, тотчас же приходит в волнение, вакхическую восторженность, переполняется жгучим​​ желанием - и тут сама эта душа превращается в Эрос.

Да, у пифагорейцев уже были и аскетизм, и молитвы, и религиозные посты, ​​ - но было и очищение: аполлонийское: после дионисийских экстазов.

Париж. Экстазы!? ​​ 

Москва. Да. ​​ Сексуальное у них тоже было. ​​ Тут, правда, далеко до нашего понятия сексуальности. Пифагорейцы организовывали своих адептов в некое подобие монашеского ордена, они лечили, они умиротворяли музыкой, - и экстазы никак не могли играть заметной роли в этом учении. Орден пифагорейцев был основан как братство, стремившееся осуществлять чистую жизнь после дионисийского оргиазма с переводом экстатических состояний в философские концепции.​​ 

Москва. Да, да! ​​ Был ​​ у них такой «чистый Эрос к прекрасному». ​​ Если это есть в человеке, то у него предметом любви оказывается только земная красота. ​​ Кто же возжелает ​​ бессмертия (это вожделение возможно в смертном), тот разыскивает прекрасное в вечном.​​ 

Париж. ​​ Ну! ​​ Это уже неоплатонизм.

Москва. Правильно! Пифагорейство и неоплатонизм ​​ часто пересекаются​​ в идеях. ​​ Божественный свет, «первообразный свет», - София. Бог, обозначаемый часто как поэтическое солнце, - образец природного солнца. ​​ Это солнце - подражание и подобие Бога.​​ 

Париж. А мировая Душа? ​​ Она была только причиной движения космоса, но​​ отнюдь не его вечной и неопровержимой закономерностью.​​ 

Москва. Они смыкались только в самом общем.​​ 

Личность, которую ​​ пифагорейцы, орфики, платоники и неоплатоники ​​ трактовали как бессмертную, - эта личность не претендовала на единственность – и потому​​ она не может быть предвестницей Христа! Эта личность повторима, «воспроизводима», она ​​ - все же типичное явление природы, хоть и бессмертна. Античный мир богов, демонов и героев – это космическая родовая община.

В природе человека столько прекрасного! Он,​​ следуя своей природе, и ​​ засевает, и рождает в прекрасном: засевая на вечность, он рождает в прекрасном по сродству прекрасного с вечным.​​ 

Париж. Непонятно.

Москва. Почему? Вечное сродни прекрасному.  ​​​​ Вечная ​​ природа первоначально ​​ прекрасна. ​​ Прекрасно​​ и всё, ​​ что’ от этой природы.

Париж. А к человеку это приложимо?

Москва. ​​ Да. Человек прекрасен, когда он добродетелен, но его добродетель нуждается в упорядоченности и согласованности, как, например, и построенный дом нуждается в том же.

Париж. Но откуда же берутся добродетельные люди?​​ 

Москва. Тут никакой божественной помощи не предполагается: совершенные люди могут быть совершенны благодаря себе самим. ​​ Добродетель человека - в созерцании божественных форм.

Как удивительно, что у пифагорейцев и творчество ​​ явлено нам как созерцание. Уже факт, что есть понятие «творчества» поразителен сам по себе. Ибо творчество - результат пребывающего созерцания. ​​ Того созерцания, что делает не иное что, как творит именно благодаря тому, что оно созерцание.

Париж.​​ Они как-то связаны самопознание и творчество?​​ 

Москва. ​​ Нет. Это всё как-то туманно. Например, музыка до-чувственная создает ту, которая в чувственном.​​ 

Или так: безобразное живое прекраснее того, что прекрасно в статуе. ​​ Но связь эта проглядывается.

Пифагорейцы придавали большое значение самопознанию человека. ​​ Самопознание, считали они, есть движение по направлению к Благу.

А разве мыслимо самопознание ​​ без математики и астрономии? ​​ Уже ​​ в само’м элементарном акте мысли содержится определенная числовая интуиция.​​ 

Если Орфей называл вселенским началом эфир и хаос, то Пифагор в своем «Священном слове» - «единицу» и «двоицу».

Москва. Тут обязательно приведи пример!

Париж.  ​​​​ Хорошо. ​​ Круг, что описывает луна, - это перешеек, отделяющий бессмертное от​​ возникающего. Это математический пример, а вот астрономический.​​ 

Звезды не существовали до мира, и соответственно не было года и времен года, которыми измеряется время. И это время - образ времени нерожденного, - и именно это нерожденное время они называли​​ вечностью.​​ 

Подобно тому, как небо было создано по вечному образцу, который есть идеальный мир, также и конечное время было создано вместе с миром по образу вечного времени.

Вся природа – космична. В неопифагорействе появляется божественный человек: не бог, - а прообраз человека-бога – и он предстает как подражание  ​​​​ космической природе: он - «око» всего миропорядка.

Москва.  ​​​​ На этой точке и будем подступаться к понятию Бога! ​​ 

Париж. Прежде всего эта цитата: «Всякое становление возможно только тогда, когда имеется то, что именно становится, то есть то, что выше всякого становления».

Москва. Но это ни в коем случае не предвестие Христа! Но сейчас предлагаю зайти издалека: с души.​​ 

Париж. А не лучше было заходить в речь про душу из добродетелей?

Москва. Тогда – не получилось. Идем сейчас! Может, получится.

Душа изменчива – и она не обойдется без низшего. Низшее наполняет душу извне, но и сама душа обращается к низшему: так важно ей вновь проделать путь снизу вверх и слиться с Единым.

Париж.  ​​​​ Хорошо! Вернулись к нашим баранам! Приятно, что мы постоянно выруливаем на Единое! Сначала лучше подать Единое, а Бога – уж потом. Я ​​ эту тему много разрабатываю со своими студентами. ​​ Ум есть не сам свет, но свет от света. Ум - это круг, центр которого - Единое. В​​ противоречивом единстве Ума и заключаются особенности его созерцания. ​​ 

Москва. Как же из Единого может получаться многое, и как Ум может создавать мир?​​ 

Париж. Сущность Ума есть мышление, а оно в свою очередь есть сведение многого к единому целому. Идеи - это вечные формы бытия, исходящие от Единого. Идеи Ум обращает в мысли, которые раскрывают Единое. Всякая идея есть Ум, а Ум - совокупность всех идей. Это и есть космос, архетип чувственного мира, происходящего через посредство Души.​​ 

Москва. Заметим​​ важное о космосе: что бы ни случалось в космосе и что бы ни случалось с ним как с целым, он всегда остается самим собой, и уже по одному этому его нужно считать вечным.

Париж. Хорошо. Душа действует через свои единичные души-модификации, а сама недвижно пребывает в интеллигибельном мире, откуда наделяет их логосами, которые и придают материи форму.​​ 

Нус, Ум, Разум - совокупность всех осмысленных закономерностей, проявляющихся в космосе, в природе и в человеке.

Этот Разум - свет, - и внешний, и внутренний,​​ - что пронизывает всю жизнь человека.

Москва. Пифагорейство утверждает равенство душ пред вечностью, ​​ стремление души к высшему. Все это учение преподносит себя как ​​ образец, из которого вырисовывается будущее человечества.

Париж. Верно! Ни мало, ни​​ много.

Москва. ​​ После этого естественно перейти к ​​ богу. ​​ Пусть этот слово пишется с маленькой буквы, ведь это еще не наш христианский Бог. Сначала бог – лишь обобщение всего того, что творится в космосе.​​ 

Париж.  ​​​​ Ясно, что этот бог рождается на наших глазах - и мы даже способны понять, что он рождается из Числа. Но не только! То божественное звучание сфер, что мы слышим, ведет к нему.​​ 

Когда пифагорейцам открылась числовая структура ​​ действительности, число взошло к богам.​​ 

Но не надо думать, будто всё​​ происходит из числа! Нет, не из числа, но сообразно с числом, ибо в числе - первичная упорядоченность.​​ 

Москва. Бог – это то, что выше всякого становления.

Творец – именно «первично» движущийся: ​​ он ​​ вращается по одному и тому же закону и одинаково, - ​​ и​​ его субстанция неизменна.

Царь - бог среди людей, - и из сущности закона следует, что царь одушевлен законом. В то же время царь выше гармонии в обычном смысле слова, поскольку его мудрость ​​ выше всякого законодательства. Царь морален.​​ 

Париж. Да. У пифагорейцев мораль упорядочена и художественно вылеплена. ​​ Судьба существует, но свободная воля человека тоже существует. ​​ Понятие Бога, близкое нашему, выкристаллизовывается в сознании свободных людей.

Москва. Пожелав произвести наилучшее порождение, Бог сотворил космос, этого рожденного бога, не способного быть разрушенным ни от какой иной причины, кроме самого Бога.

Только Ум видит вечного Бога, который есть начало и творец всех вещей.

Париж. А тут – в искусство! ​​ Бог творит космос по законам своего искусства, а значит, и всякий художник творит свое произведение искусства тоже по законам логоса и гармонии.​​ 

Материал произведения искусства – он в природе, - но есть еще и логос искусства, - и он - закон искусства. И этот закон есть гармония, которая существует и в природе, поскольку ее создал вечный художник. Вечный ​​ художник создал вечную природу. Гармония есть и в произведениях человеческого искусства; без гармонии искусство невозможно.

Москва. Но с какими понятиями дружит понятие «бога»? Это начала, идеи и​​ некий «смысл».​​ 

Начала являются образами и подобиями как того, что возникает природным образом, так и всего, производимого искусством.

Идея - вечная, нерождаемая и неподвижная, нерасчлененная, тождественная по своей природе и умопостигаемая; она есть «парадейгма» всего возникающего, претерпевающего изменение.​​ 

Сила, или потенция вещей, есть такой «смысл», который определил собою материю и сам определился ею; он не растаял, не распустился в материи, но остался все еще смыслом, хотя теперь он уже вобрал в себя смысловым образом материю и превратился из отвлеченного в конкретно определяющий, то есть в творящий смысл.

Париж. Я бы хотел упомянуть двух именитых авторов античности. ​​ 

Фило́н Александри́йский (др.-греч. Φίλων ὁ Ἀλεξανδρεύς, лат. Philo Alexandrinus)​​ или Филон Иудей; Фило́н Иуде́йский (ок. 25 до н. э., Александрия - ок. 50 н. э.) - представитель еврейского эллинизма, центром которого была Александрия, богослов, апологет иудаизма и религиозный мыслитель, оказавший большое влияние на последующее богословие своим экзегетическим методом и учением о Логосе. Свою систему интерпретации Танаха (первые части Ветхого завета) и Библии Филон построил на палестинской (иудаистской) герменевтике и александрийском (греческом) аллегоризме. ​​ 

«Софисты буквоедства», как​​ он называл еврейских учёных, слушали его надменно, когда он объяснял им свою экзегетику. Греческая наука, против которой вели ожесточённую борьбу фарисеи, была в то время забыта. Однако с большим вниманием к его учению отнеслись христианские богословы первых веков, которые пользовались его системой для обоснования христианства. ​​ 

Основные моменты его философии:​​ 

дуалистическое противопоставление Бога и мира, конечного и бесконечного;​​ 

Бог, как единственно действующее начало;​​ 

божественный разум, присущий​​ миру;​​ 

исходящие от Бога и разлитые по миру силы;​​ 

борьба, как движущий принцип;​​ 

теория о мёртвой, инертной несуществующей материи;​​ 

мир, не имеющий ни начала, ни конца;​​ 

божественная созидательная деятельность и сам акт творения вне пределов времени;​​ 

числовая символика;​​ 

тело, как источник всякого зла;​​ 

душа - божественная эманация.

Основной ​​ смысл концепции творения ​​ из ничего возникал у Филона Александри́йского ​​ на почве стремления во что бы то ни стало охранить и оформить личностное понимание бытия.

Филон иной раз говорит о логосе как о «сыне божьем».​​ 

И еще одно имя:

Нумений из Апамеи (др.-греч. Νουμήνιος ὁ ἐξ Ἀπαμείας; 2-я пол. II в.) - греческий философ, неопифагореец, предшественник неоплатонизма.

Родился в сирийском городе Апамея. ​​ 

Отрывки из его многочисленных произведений были сохранены благодаря Оригену, Феодориту и, особенно, Евсевию, от которых известно о сущности его платоно-пифагорейской философии. Нумений как неопифагореец пытался проследить взаимосвязь между Платоном и Пифагором, и их неизменную общность с догмами и мистериями брахманов, евреев, зороастрийских магов и древних египтян. В его намерения входило восстановление истинной философии Платона как посредника Сократа и Пифагора, которую он хотел очистить от наслоения доктрин Аристотеля, стоиков и неудовлетворительных объяснений Спевсиппа и Ксенократа.

Он называл Платона «Моисеем, говорящим по-гречески».​​ 

Развил учение о трех богах: Отце-Благе, Демиурге и Космосе. В психологии придерживался учение о двух душах в человеке -​​ доброй и злой.

Произведения Нумения были высоко оценены неоплатониками. Амелий, ученик Плотина, написал два тома комментариев к ним.​​ 

Личности позднего эллинизма

Глава 5  ​​ ​​​​ Гораций

Философ Лосев:

Эстетика Горация не есть эстетика греческой классики,​​ поскольку она ярко отличается от классики Аристотеля. Мы уже знаем, что Аристотель все время как бы изучает внешние формы произведения искусства. По сравнению с этим Гораций ощущает их, если можно так выразиться, изнутри. Гораций осязает внутреннюю, субъективную сторону этих форм, то, что поэт вносил в них из своего сознания.​​ 

Однако это еще не означает подлинного субъективизма. Для настоящего субъективизма необходима болезненная отщепленность от бытия и страстное искание самоутверждения в таком отщеплении.​​ У Горация этого нет.

4 октября 2019.

Автор, Москва.  ​​​​ Как тебе про Горация?

Игорь, Нью-Йорк. ​​ А вообще, интересно.​​ 

Москва. ​​ А что скажешь про написанное мною? Не захотел прочесть?

Игорь. ​​ Спасибо, что послал, но я ничего не понял. Пробовал «позубцать», но ничего не получилось. Не думал, что попаду в персонажи. Что это за роман такой? Я ничего не понял. Скорее всего, ты пишешь его для самого себя. Ну, тогда и не взыщи, так сказать.​​ 

Москва. ​​ Я кончаю часть романа о поздней античности…

Нью-Йорк. И что​​ дальше?

Москва. ​​ Дальше – конец романа: неоплатонизм.​​ 

Нью-Йорк. И охота тебе?! Шел бы гулять. Вот у вас вчера был самый теплый день за всю историю метеонаблюдений.

Москва. ​​ Это вчера, а сегодня холодно и дождь. Вот пишу главу о Горации.

Нью-Йорк. ​​ Это зачем? ​​ Он же не имеет прямого отношения к позднему эллинизму!

Москва. ​​ Но ​​ при его жизни завершается эта эпоха! ​​ Этот поэт – не только завершение эллинистической античности, но и ее связь со всей последующей историей культуры, ведь он остается самым​​ известным автором античности.

Гораций полагает, что плохо, когда в художественном произведении «ни нога, ни голова не будут отвечать единому облику». Эта «форма» может быть «хорошей» в физическом смысле, и такой человек, обладающий ею, именуется «прекрасным по облику», причем обычно это мужская красота. ​​ 

Прекрасным человек может быть не от рождения, а благодаря каким-то приобретенным качествам и ухищрениям.​​ 

«Прекрасным» может быть не человеческий облик, а состояние его духа, испытывающее благоволение судьбы или богов, или сами высшие силы, благостные для человека. ​​ 

«Прекрасный» имеет иной раз у Горация полурелигиозный, полуморальный смысл чего-то похвального, приличного, достойного. Но «прекрасный» означает и совершенство в своей законченности, как, например, стихи.​​ 

Прекрасным человеком с оттенком «соразмерности» и «хорошей устроенности concinnus» ​​ именуется тот, кто умело приспосабливается к обстоятельствам, находясь с ними в определенной гармонии. Человек, лишенный такой согласованности, - уже inconcinnus как-то так не устроен, не вписан.​​ 

Тут мыслится представление о некоей гармонии общения между людьми, хотя такая же гармоническая слаженность ​​ относится к речи, в которой смешиваются слова разных языков, отчего эта речь уподобляется смеси фалернского и​​ хиосского вина​​ 

Эта гармоническая слаженность очень редка в латинском языке, но у Горация она чрезвычайно выразительна.

Глава 6  ​​ ​​​​ 

Дионисий Галикарнасский​​ 

Жил около 60 года до н. э., Галикарнас - около 7 года до н. э., там же.

Древнегреческий историк​​ I века до н. э., ритор и критик. Его главный труд - «Римские древности» (др.-греч. Ῥωμαϊκὴ ἀρχαιολογία, лат. Antiquitates Romanae) в 20 книгах, где рассказана история Рима с древнейших времён до Первой Пунической войны.

Дионисий, сын Александра из Галикарнаса, родился примерно в 60-е годы до н. э. В 29 году до н. э., сразу после окончания гражданских войн в Риме, он перебрался в этот город, где потратил 22 года на изучение латинского языка и сбора материалов для главного труда своей жизни, «Римских древностей». Первые 10 книг из 20 сохранились до нашего времени, 11-я сохранилась частично, содержимое других книг известно по фрагментам из византийских источников. «Римские древности» рассказывают историю Рима с очень ранних, мифологических времён Троянской войны и до 264 года до н. э., когда началась Первая Пуническая война, то есть до момента, где начинает свою историю Полибий.

Труд Дионисия вышел в свет в 7 году до н. э. Считается, что автор скончался вскоре после этого.

Критики Дионисия замечают, что автор​​ в «Римских древностях» предстаёт более ритором, искусным оратором, чем историком. В угоду гладкому повествованию Дионисий подгоняет факты и, может быть, даже придумывает их. Тем не менее его сочинение содержит много ценной информации по ранней истории и государственному устройству Древнего Рима.

Перевод с древнегреческого на латинский язык первых одиннадцати книг был выполнен в 1480 году неким Лапусом по заказу папы Павла II с манускрипта X века. На оригинальном греческом «Римские древности» были изданы в​​ 1546 году в Париже, в 1758 году они впервые вышли на английском.

Дионисий также автор одного из самых известных античных трактатов по риторике - «О соединении слов» (греч. Περὶ συνθέσεως ὀνομάτων). В нём автор, в частности, проводит чёткое разграничение между ораторской речью и вокальной музыкой (пением). Анализируя первую оду из «Ореста» Еврипида, Дионисий убедительно показывает, как при распеве стиха музыкальные длительности не коррелируют с природными долготой и краткостью слогов, а контур мелодии не соответствует интонационному контуру греческого (т.наз. «мелодического») ударения.​​ 

Дионисий Галикарнасский ​​ утверждает  ​​​​ знаменитое учение о трех типах соединения слов, или, можно сказать, о трех стилях. Это учение - одно из основных в эллинистически-римском эстетическом сознании и в дальнейшей своей трансформации усвоенного Новой Европой эпохи классицизма. Примечательно, что Дионисий употребляет здесь термин «характер character», передаваемый на новые языки как стиль. Уже в самом греческом слове «характер»​​ выделяется нечто неповторимое, как бы означенное глубокой бороздой, чертой или царапинкой.  ​​​​ 

Греческое ​​ Charasso - «царапаю», «провожу черту».​​ 

В разных видах речи, следовательно, есть присущая только им одним черта, создающая то, что мы называем стилем.​​ 

У Дионисия это строгий стиль, изящный ​​ и средний.  ​​​​ 

Обратим внимание на то, что строгий стиль буквально означает «острый», «едкий», и, совершенно естественно, он «суров» (trachys), то есть буквально «шероховатый», «шершавый».  ​​​​ 

Именно так писали Эмпедокл, Пиндар, Эсхил, Фукидид.​​ 

Строгий стиль напоминает, по словам Дионисия, кладку стен, когда на основание из отборных камней кладут камни «неправильной формы, неотесанные, даже и необработанные». В этом стиле видна «не театральная лощеная красота, а древняя и строгая», и понять такой стиль может только тот человек, у которого есть «хоть какое-то чувство слова».​​ 

«Расчет» и «искусство», а не «случай» лежат в основе строгого стиля и слога «сильного, крепкого, полного достоинства», достигающего «величайшей​​ гармонии».​​ 

«Изящному стилю» (glaphyros), буквально «гладкому», «полированному», «выпуклому» присуща «цветущая свежесть», или «цветистая пестрота» (autheros), «гладкость» (leia), «мягкость» (malaca), «девичество» (parthenopa), «изнеженность» (trypheros), «благозвучие» (eyphrona). Он-то и создает «поэтическую» и «мелическую» прелесть (charis) Гесиода, Сафо, Еврипида, Исократа.​​ 

«Гладкое» соединение похоже на «хорошо вытканные ткани или картины, где светлое оттенено темным». При гладком сочетании все слова «благозвучны, гладки, мягки и нежны». Слоги «шероховатые и неприятные» ему «противны», а всего «смелого и рискованного» оно «остерегается».​​ 

Средний стиль (coine), собственно говоря, буквально «общедоступный» и даже «снисходительный», «родной» каждому, «простой». Он предназначен для «общего блага». Это - стиль Гомера, Стесихора и Алкея, Геродота, Софокла, Демокрита, Демосфена, Платона, Аристотеля.  ​​​​ Средний стиль важен уже по одному тому, что «середина есть добродетель и в жизни, и в действиях, и в искусстве», как говорит Дионисий, ссылаясь на авторитет Аристотеля.​​ 

«Вершиной и образцом» этого стиля является Гомер, за которым следует Стесихор и Алкей.​​ 

Кроме указанных выше писателей и философов, «не найти других, кто лучше умел бы смешивать слова», пользуясь​​ средним стилем. Он же, по твердому убеждению Дионисия, стоит «немалого труда и усердия», которыми, как иронически замечает автор, пренебрегали эпикурейцы, следовавшие тезису своего учителя о том, что «писание не стоит труда».​​ 

Меткость характеристик у Дионисия удивительная. Каждое слово, определяющее стиль, чрезвычайно емкое и, как мы видим, прямо физически ощутимо передает основную тенденцию в художественном своеобразии упомянутых авторов. Действительно, Эсхил архаичен, грозен и зрел, а Сафо цветет свежестью и девической мягкостью, в то время как Гомер всем родной, доступный и, уж конечно, предназначен для общего блага.​​ 

Характеристика стилей, данная Дионисием, поистине блестяща как образец античного, а точнее, эллинистически-римского чувства формы.​​ 

Форму можно пощупать и «обстучать» со всех сторон, как это предлагают сделать с изучаемыми идеями и бытием участники диалогов Платона. Правда, яркость и ясность мысли Дионисия развиваются отнюдь не логически, вне сферы строго научного анализа и дифференциации​​ эстетических категорий. Однако Дионисий не философ и не логик, а все его эстетические оценки обязаны своим существованием непосредственно интуитивному освоению действительности всеми чувствами, среди которых осязание, зрение и слух занимают почетное место.​​ 

Каждый звук для Дионисия значим.​​ 

Л - самый сладкий,​​ 

А - самый благозвучный,​​ 

Р - самый благородный,​​ 

С - самый безобразный.​​ 

Одни из звуков ласкают слух, другие раздражают, третьи звучат наподобие рога (М, Н), а иные близки к звериному голосу (С).​​ Перевес гласных создает красоту, преобладание согласных - некрасивость. Здесь Дионисий любопытно объединяет эстетические, этические и физические характеристики звуков, что было примечательно вообще для античных теоретиков музыки и приобрело свойство устойчивой традиции вплоть до конца античности.  ​​​​ 

Учение Дионисия о «достоинстве и красоте» раскрывается в его теории ритмов, где проводится тот же принцип единства эстетически-этических и физических характеристик.​​ 

Дионисий не боится иной раз критически отнестись к авторитетам и тонко критикует стиль Платона и, в частности, его метафоры («Письмо к Помпею»). Язык Платона «чист и ясен, как самый прозрачный ручей», он «точен и изящен», лишен «затейливых украшений», «сохраняет налет старины» и распространяет вокруг себя «что-то радостное, словно распустившийся, полный свежести цветок, от него исходит аромат, будто доносимый ветерком с благоуханного луга». Простые и бесхитростные выражения Платона создают все то, что звучит у него «мило и приятно». Однако, как только Платон впадает в многословие и «затемняет понятие», язык его теряет «эллинскую чистоту» и «утрачивает свою прелесть». «Ребячливость», «неуместность» проявляются у Платона в эпитетах, метонимиях, метафорах и аллегориях. Дионисий полагает, что Платону мешает «неуместность», «натянутость», «многочисленность» фигур, «сплошное» их употребление, переходящее в отсутствие «чувства меры» и вводимых «совершенно не к месту».​​ 

Дионисий не хочет осуждать «искусно отработанный слог» Платона, но, как мы знаем, «мера», «вкус», «подобающее», «уместное» имеют для Дионисия первостепенное значение, и в своих требованиях он не отступает перед авторитетом «великого писателя», тем более что даже сам Платон прекрасно чувствовал и тем самым порицал «обилие красот» того, что он называл дифирамбами.​​ 

Дионисий порицает «божественного» Платона за «выспренность поэтического украшательства» и за то, что возвышенность слога оборачивалась у него не в пример Демосфену «пустотой и скукой». Критика Дионисия здесь совершенно бескомпромиссна и​​ доказывает его требовательность к безупречной классической ясности и мере. Вот почему он предпочитает слаженную целостность поэтического Геродота раздробленности и разъятости исторического повествования прославленного аналитика Фукидида («Письмо к Помпею»​​ III).

Глава 7  ​​​​ 

Гермоген

Гермоген из Тарса (ок. 160 - ок. 222 г. н.э.) - греческий ритор эпохи так называемой «Второй Софистики».​​ 

Его трактат «Об идеях» стал одним из основополагающих для всей дальнейшей и, в частности, византийской теории красноречия, а сам Гермоген славился с юных лет своими необычайными способностями.​​ 

Христианский богослов, философ, художник, софист и ритор.​​ 

Гермоген родился в Сирии, в Тарсе. Принял христианство. ​​ Благодаря своим выдающимся способностям Гермоген жил при дворе римского императора Марка Аврелия. Когда Гермогену было всего 15 лет, то он приобрёл необыкновенную славу как ритор и софист. Император пришёл послушать его речи, был в восторге от Гермогена, одарил его подарками, а затем поселил его при своём дворе.

Гермоген писал свои сочинения с 18 до 20 лет. В 24 года, вследствие физической болезни, он стал слабоумным. Тертуллиан писал о том, что Гермоген был несколько раз женат.​​ 

Сочинения Гермогена

«Τέχνην ῥητορικήν» («Искусство риторики»)

«Περὶ στάσεων» («Точка зрения»)

«Περὶ ἰδεῶν λόγου» («О видимом Слове») - 2 книги.

«Περὶ κοίλης Συρίας» («О Келесирии») - 2 книги.

Учение

Гермоген создал учение, согласно которому материя вечна и не является сотворенной Богом. Материя совечна Богу по Гермогену, и является ниже по​​ своему статусу чем Бог; из материи, которая была не устроена, Бог создаёт мир.​​ 

Гермоген признавал, что Иисус Христос родился от Девы и Святого Духа и был во всем подобен людям. Гермоген, объясняя «Он поставил в них жилище солнцу» (Пс. 18:5), считал, что​​ тело Иисуса Христа после Вознесения оказалось на Солнце, а сам Христос вернулся к Отцу.

Учение Гермогена о вечности материи было впоследствии подвергнуто критике Тертуллианом, Оригеном, Феофилом Антиохийским, Феодоритом Кирским.​​ 

Гермоген различает такие​​ положительные качества текста:

ясность и чистота речи,​​ 

вразумительность,​​ 

достоинство,​​ 

значительность и величавость;​​ 

приподнятость, или блистательность,​​ 

обстоятельность,​​ 

отделка,

красота;​​ 

выразительность,

характерность;​​ 

простота,​​ 

сладость;​​ 

живость, острословие, свежесть и пленительность​​ 

слога,​​ 

правдивость речи,​​ 

мастерство.​​ 

Отрицательные качества:

язвительность,​​ 

грубость, или суровость,

резкость,​​ 

тяжеловесность.​​ 

Римское искусство начинает непосредственно формировать​​ пространство как таковое - и тут зарождается монотеизм

Глава 8

Кашнитц фон Вайнберг:

- ​​ Всякая пластика создает пространство. Собственно, оформлению подлежит здесь телесное, и пространство возникает лишь во вторую очередь как следствие оформленного,​​ более или менее развернутого, распространившегося в пространство и, таким образом, создающего пространство тела. В римском искусстве мы встречаем обратное сказанному отношение между телом и пространством. ​​ Пространство здесь не излучается от телесных фигур, как это имеет место в греческом храме, но охвачено телом и, таким образом, оформлено.

Глава 9

Античное искусствоведение

Сначала Александрия, а со второго века Пергам, потом Антиохия были крупнейшими культурными центрами, где создавалось огромное количество искусствоведческих трактатов.

Если мы знаем о связи эллинистического искусствознания с общим развитием современных ему философии и науки, то тем самым выясняется и место лукиановских рассуждений об идеале. Это вполне естественное расширение александрийского искусствоведческого формализма, перешедшего от плоского ощущения изолированных выразительных форм к рельефному их изображению, то есть с учетом всего «психологического», «душевного» или, говоря более обще, всего относящегося к человеческому самоощущению содержания этих форм.​​ 

Чем больше ощущалась и учитывалась жизненная стихия искусства, тем больше подходили к понятию идеала.  ​​​​ Формально-смысловая структура искусства уже была усвоена, усвоение же и всей жизненной стихии искусства приводило к необходимости как-то объединять ее со структурой формально-смысловой. А это и было объединением логического и жизненного в искусстве, так как толкало эстетическую мысль к понятию идеала.

Общий ​​ итог и общий результат многовекового эллинистически-римского искусствознания сводится к тому, что наиболее развитые его формы уже перестали вмещаться и в рамки как абстрактно-всеобщих закономерностей, которые были констатированы у древнейших натурфилософов: Платона и Аристотеля, - так и в рамки конкретно-единичного индивидуализма, которыми блеснула эстетика раннего эллинизма. На рубеже двух эр летосчисления уже шла борьба за новое понимание и всеобщности и индивидуализма. Все предыдущие формы объединения объекта и субъекта в одной нераздельной концепции оказались изжитыми​​ и преодоленными.​​ 

Теперь уже нельзя было ни субъект рассматривать в свете объекта, как это было у Гераклита или Демокрита, ни объективную действительность рассматривать в свете субъективного переживания, как это было у стоиков, эпикурейцев и скептиков.​​ 

Все эти насыщенные и жизненно переполненные формы красоты, наблюдениями над которыми так богаты трактаты Филостратов, Каллистрата и Христодора, уже взывали к какому-то еще небывалому синтезу объективного рисунка бытия и его субъективного, ​​ человеческого переживания.  ​​ ​​​​ Тогда самая эта антитеза, оставаясь весьма глубокой и требовательной, в то же самое время снималась до последнего конца и переходила в некое новое бытие, которое уже нельзя было назвать ни просто объективным, ни просто субъективным.​​ 

Глава 10

Кашнитц ​​ об «Алтаре мира» («Ara pacis»), посвященном ​​ императору Августу в 13 г. до н.э.:​​ 

В этом монументе, так же, как и в других памятниках начала августовского правления, форма полностью опустилась до роли служительницы идеи. Дуализм между целым рядом твердо установленных трансцендентных представлений и художественным изображением самим по себе стал совершенно явственным, и он должен рассматриваться как основа всех художественных воззрений начала императорского периода».​​ 

То же «одуховление» классических греческих форм Кашнитц ​​ подмечает и в римском скульптурном портрете, по сравнению с греческим:

​​ 

История римского искусства в первые столетия эпохи цезарей, - завершает свою книгу фон Вайнберг, - почти полностью исчерпывается темой одухотворения греческих форм. ​​ Особенность этого интересного периода ​​ заключается в отходе от природного прообраза. ​​ В портрете это проявляется не в том, что перестает цениться верное натуре изображение модели, а более в том обстоятельстве, что из наблюдения природы, которое ограничивается лишь определенными частями человеческого существа, а именно физиогномией, теперь уже не возникают формы новой художественной структуры, как это происходило ранее в греческом искусстве, которое всегда восходит от чувственного переживания художественной формы. Изменение художественной структуры исходит поэтому более не из какого-то нового восприятия природы и не из дальнейшего развития греческих форм в греческом смысле, а проявляется как постепенное деформирование греческих форм под влиянием​​ нового идейного содержания или как сохранение по крайней мере их внешних черт, которые теперь, однако, весьма несовершенно начинают скрывать изменение внутреннего содержания.​​ 

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

НЕОПЛАТОНИЗМ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Саллюстий, 4 век нашей эры:​​ 

- Мифы, обладая реченным и нереченным, неясным и очевидным, разъясненным и скрытым, подражают в этом самим богам и их благости.

- И вообще космос можно назвать мифом, поскольку в нем явлены тела и вещи, а скрыты души и умы.​​ 

Философ Алексей Лосев:

У Плотина эстетика носит чисто умозрительный характер. У Порфирия она уже умозрительно-регулятивная, поскольку она допускает демонологию только в меру ее умозрительной обоснованности. У Ямвлиха же, наконец, эстетика прямо становится наукой об умозрительно-конститутивной красоте, то есть о такой красоте, которая воплощает в себе умозрительные идеи не в отрыве от этих идей, но в качестве буквально, то есть субстанциально и вполне телесно построяемой и вещественно реализуемой теургии

Глава 1 ​​ Введение

Платонизм, аристотелизм, стоицизм, пифагореизм и даже скептицизм - все эти «эклектические» течения привели в третьем веке нашей эры к неоплатонизму.

Он ​​ есть не что иное, как возвращение к исконным эллинским методам мысли при помощи римского чувства красоты и жизни с его великодержавным универсализмом. К тому времени римское чувство красоты и жизни, а также римский имперский универсализм уже сформировались.

Неоплатонизм - синтез всей античной философии: эллинской, эллинистической и римской; ​​ он - эстетика​​ цезаризма, объединившего в себе римское социально-политическое великодержавие с греческим складом мыслей. ​​ С греческим менталитетом, столь ярко выраженным в скульптуре.

Чистый классический Рим, входящий в систему эллинизма, это - стоицизм, эпикурейство и​​ скептицизм с их великодержавным видоизменением, ​​ но в третьем веке нашей эры ​​ уже сам эллинизм в своих эклектических системах начинает возвращаться к исконным эллинским методам мысли.​​ 

Этот чистый Рим исключает всякую апофатику (существование высшего​​ непознаваемого существа), неоплатонизм же есть торжество апофатизма. Обычно трактуемый у историков философии мистический пафос неоплатоников, несомненно, является огромным преувеличением.

Классический Рим ​​ исключает невозможность познать божество, а  ​​​​ неоплатонизм ставит во главу угла эту самую невозможность. ​​ 

Переход ​​ от просветительского материализма раннеэллинистической эпохи ​​ к теократическому идеализму неоплатонизма ​​ свершается постепенно.

В мистике неоплатонизма нет ни аффектации, ни экзальтации, столь присущей христианству.​​ 

Это важно сказать, ведь христианство уже существует. ​​ В неоплатонизме нет никакой нервозности и фантастики, нет никакой декадентской (да, Христос с точки зрения античности – декадентство!) взвинченности и духовного приключенчества. Нет никакой тоски отчаяния и нет никакой отчаянной тоски. Эта мистика горит абсолютно ровным светом:​​ 

неоплатонизм есть теория именно художественного мышления, а не логического только или иррационального только. ​​ 

Даже необходимость в ​​ системе мышления неоплатоников - категория художественности. Они ​​ связывали «демиурга» (это не Христос!) с некоей​​ 

интеллектуальной ступенью – и пытались детализировать демиургийную сущность этой интеллектуальной ступени.​​ 

Та личность, о которой учили пифагорейцы, орфики, платоники и неоплатоники, хотя и трактуется как бессмертная, но она у них вполне повторима и представляет собою, в конце концов, все же типичное явление природы. Это совсем не Христос.​​ 

Пифагор Самосский, 570 - 490 гг. до н. э.. Древнегреческий философ, математик и мистик, создатель религиозно-философской школы пифагорейцев. ​​ Пифагор не оставил текстов.​​ 

Четвертый век: христианские и нехристианские монашеские братства. Мой сюжет мог бы быть о жизни такого братства. ​​ Тогда было множество языческих братств пифагорейского типа.

Монах ​​ - не ​​ отвлеченный мудрец, но верит в личного бога и в свое личное бессмертие.

Он ​​ глубоко верит именно в единого и личного бога, ​​ он меньше всего интеллектуалистичен и больше всего устремлен практически, жизненно.​​ 

Пифагорейский мудрец - порождение бога, то есть сам бог!

Легенды о Пифагоре полны всяких чудес, и самая смерть его рисуется в тонах чуда.​​ 

Среди известных адептов Пифагора – монах Афанасий. По его суждениям мы получаем представление и ​​ самом Пифагоре.

Те чудеса,​​ что свершаются монахами, на самом деле сотворены самим богом.

Монах-чудотворец – только «божий человек», но никак не «богочеловек»: его собственные качества, хотя и выдающиеся, все же остаются в рамках вполне естественного существования человека.

​​ 

Монах,​​ которого рисует Афанасий, и пифагорейский мудрец преисполнены всякого аскетизма. Они даже избегают есть и пить на виду у других, а наедине тоже почти не едят и не пьют, и неизвестно когда спят. Но в пифагорейской литературе весь этот чудовищный аскетизм трактуется как доказательство божественности аскета, в то время как Антоний стыдится своей слабости и по преимуществу уповает на помощь божию.

Сказать, что христианство родилось из неоплатонизма, было бы преувеличением: попутно оно вобрало в себя слишком​​ многое из предыдущей истории человечества. ​​ 

Путь от неоплатонизма до христианства оказался огромным: в нем такое богатство интерпретаций, такая глубина осмысления опыта цивилизации, что мы до сих пор ими пользуемся.

Глава 2

Кашнитц фон Вайнберг​​ 

Пластическое искусство Римской империи ​​ - создание итало-римской художественной воли,  ​​​​ оно совершенно самостоятельно и отлично от соответствующих явлений в греческом искусстве. Римская пластика работает не с телом, как греческая, а с пространством: ​​ «пространство тела» она отграничивает от «пространства вообще».  ​​​​ Воздействие греческого искусства несомненно, но речь идет ​​ не о прямом заимствовании, а о взаимопроникновении обоих направлений; это взаимодействие пока еще очень мало изучено.​​ 

Римское  ​​​​ искусство,​​ которое стало приобретать свое особенное лицо только в конце второго века до нашей эры, коренится в двух источниках: с одной стороны, это имманентное развитие средне-италийского и южно-италийского («великогреческого») искусства; и, с другой стороны, это культурное наследие классического греческого искусства.​​ 

Основные установки греческого искусства ​​ - ​​ это пластичность и телесность,  ​​​​ формирование человеческого тела как пластически оживленного изнутри тела ​​ при следовании представлению об идеальном ритме. Однако уже в течение четвертого века до нашей эры классическое искусство начинает увядать; а ко времени подъема Рима симптомы того, что творческая миссия гречества окончательно приближается к концу, становятся совершенно очевидными.​​ 

В Риме начинает складываться новая творчески-художественная цельность, которая исходит из непосредственного формирования пространства и находит первую ступень своего осуществления в великолепной сводчатой архитектуре императорского времени. Эта свойственная средне-италийской художественной воле тенденция к непосредственному формированию пространства ​​ существовала с незапамятных времен.  ​​ ​​​​ Она ​​ была лишь завуалирована возникшей под греческим влиянием «псевдопластикой», пока, наконец, в последние десятилетия второго века до нашей​​ эры в окрестностях Рима, в Лациуме и Кампании, не возникают архитектурные группы с рельефом и скульптурой, которые отмечены уже характерными чертами подлинно римского искусства.​​ 

Римское искусство начинает непосредственно формировать пространство как таковое - и тут зарождается монотеизм

Справка:

Гвидо фон Кашниц-Вайнберг. Guido Kaschnitz von Weinberg (1890 - 1958). ​​ Теоретик и историк античного искусства, археолог, директор немецкого археологического института в Риме, создатель структурной интерпретации формального искусствознания.

Глава 3

Миф в античности и у неоплатоников

Если достоические философские аллегории прямо отождествляли отдельные стихии с мифологическими богами, то для стоиков боги - это лекарственное дыхание, животворящее все стихии, это​​ душа, скрывающаяся в материи. Стоическая душа материальна, будучи огненным дыханием, но эта одухотворенная материя - причина мыслительных процессов.​​ 

Неоплатоники продолжат стоическое толкование богов, но сделают еще один шаг - мифологические боги останутся и у них душой элементов материи, но душой, совершенно чуждой чувственному миру.

Античный миф социален, как и всякий миф, но он не историчен, а космичен. ​​ Да, социальный космос появился только в Риме. Без Рима Греция не пришла бы к неоплатонической философии мифологии, хотя она и возникла как преодоление эллинистически-римского стоического натурализма.​​ 

В этой философии мифологии мы узнаём римское чувство жизни, социальное, но не историческое, реконструированное как греческий изваянный космос.​​ 

Неоплатоническая философия мифологии есть цезаризм, данный на материале трансцендентально-диалектического учения об идеях.

Особенность неоплатонизма: только он впервые оказался философией мифа в полном смысле этого слова

Самым богатым, самым глубоким и полным выражением античной философии является неоплатоническая философия мифологии. ​​ 

Отношение к миру как к мифу появляется с опытом универсальной социальности, когда бытие уже превратилось в социальный космос.​​ 

Отнестись к миру как к мифу и отнестись не инстинктивно-дотеоретично, а сознательно и рефлективно стало возможным, ​​ лишь когда появился опыт универсальной социальности, когда бытие превратилось в социальный космос. А это принес с собою как раз Рим.​​ 

Без Рима Греция не пришла бы к неоплатонической философии мифологии, хотя она и возникла как преодоление эллинистически-римского стоического натурализма.​​ 

В этой философии мифологии мы узнаем римское чувство жизни, социальное, но не историческое, реконструированное как греческий изваянный космос.​​ 

Некоторые трактовки мифа у неоплатоников:

Сирийский ​​ неоплатонизм: ​​ 

Миф есть субъект-объектное, то есть личностное, тождество, данное как умозрительно-конститутивная теургема в аспекте описательной экземплификации, включая не только ее качественную сторону, но и метод триадической структуры​​ 

Пергамский неоплатонизм:​​ 

Миф есть субъект-объектное, то есть личностное, тождество, данное как умозрительно-конститутивная теургема в аспекте растущей описательно-логической (Саллюстий) и патетической (Юлиан) спецификации​​ 

Миф об Аттисе:

Если Мать богов вступает в брак с Аттисом, который ее оставляет, чтобы соединиться с нимфой, а потом возвращается обратно к Матери богов, то Мать богов есть мировая жизнь, а Аттис - символ возникновения и уничтожения, почему и ясно,​​ что Мать богов вступает в брак с Аттисом: жизнь - это ведь и есть сплошное возникновение и уничтожение.​​ 

Но возникновение и уничтожение, взятые сами по себе, имеют тенденцию обособиться и изолироваться от всеобщей жизни, что и символизировано в мифе об уходе Аттиса от Матери богов и о подчинении его нимфе.​​ 

То, что Мать богов за это ввергает Аттиса в безумие, это тоже вполне понятно, поскольку чистое и пустое становление, лишенное жизненной основы, есть безумие.​​ 

Наконец, полно смысла и утверждение мифа о​​ том, что Аттис вернулся к Матери богов с тем, чтобы потом уже никогда с ней не разлучаться. Этот новый брак Матери богов и Аттиса есть символ становления, но такого становления, которое уже не уходит в прошлое, но есть уже сама вечность

Именно в мифе раскрывается вселенский разум

Трагический миф, которым зацветает бытие у греков, ищет этого покоя и блаженства. Он и есть ​​ этот​​ 

героический покой и всезнающая мудрость над бездной судьбы и случая. Стать трагическим мифом - задача и человека.​​ 

Но человек –​​ это уже и есть трагический миф. «Эстетическое» воспитание лишь помогает ему оставаться этим трагическим мифом, этим фрагментом вселенского, космического мифа и трагедии.

Миф о трех богинях… то, что Парис выбрал именно Афродиту, указывает на предпочтение им космической красоты в сравнении с другими космическими силами.​​ 

Глава 4

Кашнитц фон Вайнберг ​​ о скульптуре императора Августа, так называемого «Августа Первых ворот» («Prima Porta»).​​ 

Скульптурная форма здесь еще следует классическому образцу, но средоточие творческого интереса заметнейшим образом смещено уже в сторону духовно-идейного содержания, которое не изображено, а лишь намечено в художественной форме.​​ 

Основная цель художника - чисто духовное представление о могуществе и великолепии сосредоточенного в личности цезаря величия Римской империи. В связи с таким изменением художественной цели естественным образом утратили свою абсолютную сущность чисто пластические достоинства статуи. Рельеф панциря, который особенно характерен в этом смысле, нуждается в специальном истолковании через прямое отношение к историческим событиям эпохи Августа; и именно в этом истолковании, а не в ценностном содержании скульптурного образа, заключается творческий смысл его художественного бытия.​​ 

Его уже нельзя назвать «прекрасным» и выразительным в его скульптурной «такости» (Sosein), но он значителен, потому что он в символической и аллегорической манере представляет устроение, умиротворение и всеохватность империи. Здесь возвеличивается не столько героическая личность и​​ полнота ее власти, сколько созданное ею величественное устроение, за которым скромно отступает на второе место даже сам гений изображенного.​​ 

Таким образом, портрет цезаря уже не представляет собою в эллинистическом смысле усиленное скульптурными средствами изображение его природного облика, а является редукцией выражения до тех интеллектуальных и характерных черт его сущности, которые теснейшим образом связаны с величием его деяний и обнаруживающейся в них творческой силой римского гения.​​ 

Исключительно в​​ этом смысле движение, ритм, жест и подчеркнутость вида спереди всей фигуры отходят от прообраза Поликлета и наполняют скульптуру совершенно новым содержанием. Вместо покоя отдыхающего атлетического тела здесь мы видим указующий вдаль жест властного достоинства, заимствующий свою силу и оправдание не столько в существе изображенной личности, сколько в значении ее миссии и в представляемой Августом величии империи. Этой позе отвечает уже не только народ, к которому обращена речь цезаря, но все громадное духовное пространство обитаемого мира, образ которого навевается скульптурой.​​ 

Только в связи с этим духовным пространством статуя и достигает задуманной в ней высокой монументальности в качестве выдающегося государственно-политического символа. Именно такая способность создавать иллюзию духовного пространства характеризует существо римской пластической структуры, а также творческое значение упомянутого раскола греческого пластически-идеального сущностного единства.​​ 

Как справедливо отмечалось, зритель чувствует себя вовлекаемым в то очарование, которое исходит от статуи цезаря. Но очарование это есть не что иное, как скульптурными средствами достигнутое конституирование пространственного образа духовного порядка, в которое зритель вступает как под какой-то громадный свод.​​ 

Мало того, пространственное воздействие статуи ​​ усиливается еще и тем, что она предназначалась для установки в нише, что значительно увеличивало возможность ее пластического воздействия, делая ее в свою очередь частью архитектурного целого, служащего символическому расширению личности внутри сферы, в которой человек «переживает образное и формальное осуществление своего духовного мира, его требований и его обетовании».​​ 

Этот ​​ метод оформления пространства соответствует определенной общей тенденции развития, связанной с перемещением интересов в духовную сферу и в трансцендентное, «как это окончательно выявляется в религиях избавления позднего времени, в плотиновской философии и в христианстве».​​ 

Ввиду преобладания смыслового содержания над формой в римском искусстве ​​ знание идейного мира, который стоит за римскими монументами, становится необходимым условием для их понимания.​​ 

Кто не знает истории Римской империи, кто никогда не занимался сущностью римского права и значением его учреждений для частной и общественной жизни, кто не имеет представления о религиозных и культурных требованиях римского народа, тот никогда не проникнет в творческую сущность римского искусства и в лучшем случае кроме технического совершенства увидит в них лишь упадочное искажение греческой формы.

Подъем римского искусства сопровождался массовым грабежом и вывозом из Греции скульптур, картин и других художественных произведений. Усвоение греческих образцов сопровождалось возрастанием линейности, чертежного геометризма и отвлеченной графичности композиций. Обедневшая Греция была неспособна финансировать крупные художественные предприятия - и многие греческие мастера переселились в Рим.​​ 

Глава 5

Александрийская школа​​ 

Александрийская школа - ряд философских и литературных​​ течений, сменявшихся в Александрии с третьего века до нашей эры по шестой век нашей эры. Наиболее известными среди них являются александрийская школа неоплатонизма и александрийская богословская школа.

Когда вместе с силою и самостоятельностью древнегреческих государств стала приходить в упадок греческая литература, средоточием литературной и научной деятельности сделался под покровительством и при содействии Птолемеев город Александрия в Египте, бывший по своему положению центром тогдашних всемирных сообщений. Это было в то время, когда греческая культура распространилась по всему основанному Александром Великим и распавшемуся после его смерти на части государству. Период времени, в который греческая поэзия и наука были здесь развиваемы, называется по некоторым особым, отличающим его чертам Александрийским веком.​​ 

Его можно подразделить на два главных периода: первый (Александрийский век в более тесном смысле) охватывает время царствования Птолемеев с 323-30 года до нашей эры (эллинистический Египет); второй продолжается от прекращения династии Птолемеев до покорения Александрии арабами - 30 год до нашей эры по 640 год нашей эры.

Первым греческим владетелем, стремившимся создать для греческой науки и греческого образования широкое основание и новое убежище,​​ был Птолемей Сотер; он собрал туда многих учёных и положил основы Александрийской библиотеки и Александрийского музея. Значительно больше двинул эти занятия вперёд создавший знаменитую Александрийскую библиотеку в больших размерах его наследник, Птолемей​​ Филадельф. К Александрийской школе принадлежали греки, египтяне, армяне, евреи, а впоследствии и римляне.

Грамматика и литература

Эратосфен Киренский

Самое большое значение имели грамматики, поэты - меньшее. Первые были не только учителями и исследователями языка, но и филологами и литераторами, объяснявшими не только слова, но и содержание - словом, энциклопедистами. Таковы: Зенодот Эфесский, образовавший первую грамматическую школу в Александрии, Эратосфен Киренский, Аристофан Византийский, Аристарх Самофракский, Крат Малосский, действовавший в другой столице учености - в Пергаме, Дионисий Фракийский, Дидим Халкентер, Аполлоний Дискол и многие другие. Их главная заслуга состоит в том, что они собрали, исследовали, оценили и сохранили для следующих поколений доступные им памятники культуры и литературы. Самые известные из поэтов, писавших большею частью тоже в самой Александрии, были: Аполлоний Родосский, Арат, Никандр, Евфорион, Каллимах, Феокрит, Филит Косский, Фанокл, Тимон Флиазийский и семь - называемых александрийским семизвездием - трагиков, в том числе Александр Этолийский и Ликофрон.

Александрийский век со своим энциклопедическим образованием существенно отличался по духу и характеру от древнегреческой жизни. При внимании, которое было посвящаемо​​ изучению языка, правильность, чистота и изящество этого последнего сделались естественно предметами главного старания, и действительно, многие александрийцы отличались в этом отношении. Но большинству этих сочинений недоставало духа, одушевлявшего прежнюю​​ греческую поэзию, точно так же, как и столь важного общения с настоящею национальною публикою.

Зато ​​ техника была в высшей степени выработана и тонка, композиция искусно рассчитана, форма отменно изящна; критика и изобильная ученость, прилежание и навык должны были заменить то, что прежде давал гений. Этот последний проявлялся только у немногих, которые поэтому и кажутся особенно великими для своего времени; другие производили то, что может быть произведено критикой и изучением, их часто искусно обдуманные​​ и заботливо обработанные сочинения слишком трезвы, лишены духа и жизни. Чувствуя недостаток в оригинальности, но признавая её достоинство и стремясь к ней, они незаметно дошли до предела, где всякая поэзия исчезает. Их критика выродилась в мелочность, их искусство - в искусственность. Они стремились к необыкновенному, к новому, и старались добиться этого ученостью. Поэтому большая часть александрийцев была одновременно поэтами и грамматиками, в большинстве случаев - бездушными и холодными рифмоделами.

Философия

Филон Александрийский

Об александрийской школе говорят и по отношению к принадлежавшим к Александрийскому веку и жившим в Александрии философам. Характерно по отношению к александрийской философии то, что в Александрии соприкасались восточная и западная философии и что здесь вообще господствовало стремление к примирению противоречащих друг другу философских систем; вследствие этого александрийские философы, следовавшие этому направлению к собиранию и соединению, и были часто называемы синкретистами.​​ 

Но на деле это название применимо не ко всем, так как здесь появились и догматики и - в противоположность им - скептики. Более всего известности приобрели александрийские неоплатоники. Соединяя восточную теософию с греческою диалектикой, они воплощали борьбу древней цивилизации с христианством, поэтому их философия оказала некоторое влияние на способ понимания христианства в Египте. Из слияния восточных воззрений с христианскими образовались некоторые течения гностицизма; некоторые самые важные гностические системы были выработаны в Александрии.​​ 

Не в меньшей степени были проникнуты духом этой философии и самые видные преподаватели возникшего и процветавшего там христианского катехизического училища; поэтому александрийскую церковь и волновали сильнейшие религиозные споры, так как в Александрии встречались самые разнообразные элементы.​​ 

Это продолжалось до тех пор, пока из их среды не вышел в борьбе против арианства, при помощи Афанасия, принцип неприкосновенности правоверных положений религии.

Наука

Архимед

Наконец, александрийское направление отличалось еще и разработкой точных наук - медицины, географии, физики, математики и естествоведения; эти последние дошли здесь до самой высокой в древности степени развития. Уже в третьем столетии до нашей эры​​ Евклид написал здесь своё классическое сочинение по геометрии. Астрономы этой школы отличались с самого её начала от своих предшественников тем, что они оставили в стороне всякие метафизические спекуляции и посвятили себя всецело наблюдениям. Как физики, математики и географы отличались: Аристилл и Тимохарис, Архимед в Сиракузах, Эратосфен, Аристарх Самосский, Птолемей и другие.​​ 

Александрийская школа продержалась в своих различных направлениях в течение более восьми столетий на такой - правда, с течением времени несколько изменявшейся, - высоте, что она была постоянно главным центром учености и литературы тогдашнего мира.

Самостоятельная ценность чисто «критических» и филологических изысканий была обретена уже только у так называемых александрийцев (третий​​ – второй века до нашей эры), соединявших изысканную поэзию с ученой эрудицией, духом классификаторства, систематизации и коллекционерства. Однако эта деятельность ученых-поэтов и критиков-филологов заложила основы вообще всего европейского литературоведения и искусствознания. Стало совершенно необходимым, комментируя и толкуя древних поэтов, искать в них те черты, которые приближают их к воображаемому образу идеального поэта, а это значило непрестанно высказывать свои собственные эстетические оценки. Суждения о творчестве (poiёsis) поэта не могли быть вынесены без критического анализа его речи, или стиля (lexis), качества речи (idea), фигур (schёma), поэтических оборотов (tropos). При изучении произведения искусства неизменно обращались к вопросу о соответствии данного предмета его образцу. Вновь возникала неумирающая проблема подражания (mimesis) природе, истинной наставнице жизни и единственной подлинной художнице.

Александрийцы ​​ превратили греческую поэзию в музей, в инвентарную книгу, в горы цитат,​​ резюме, каталогов и компиляций. Всем хотелось быть очень учеными, очень осведомленными. Эстетика стала инвентарем, прейскурантом, энциклопедией, и притом исключительно технологически-формалистической энциклопедией. Если раньше античность превращала объективизм в космологию, то теперь она превращает субъективизм в научность, в компиляторство, в энциклопедию.​​ 

Глава 6

Кашнитц фон Вайнберг:

Содержание римского искусства соотносится не столько с абсолютной красотой формы как таковой, то есть ориентировано не эстетически, но оно всегда несет в себе прежде всего моралистически-конвенциональное настроение, отвечающее достоинству весьма ярко выраженного у римлян сознания своего положения в обществе.  ​​​​ Поэтому идеализированная форма человеческого тела играет ​​ у римлян весьма второстепенную роль. Вместо обнаженных героев здесь выступают одетые в тогу граждане как представители того или иного положения или служебной должности. Импозантные складки тоги служат здесь не просто красоте формы, а выражению достоинства и правового состояния: форма становится иероглифом идеи или представления, которые с нею как формой, в сущности, не имеют ничего общего. Точно так же природная красота выразительного движения становится в римском искусстве жестом и отвечает социально-условному, чуть ли не политически установленному, церемониально определенному содержанию.​​ 

Римлянин вырастал в регламентированном до мельчайших подробностей порядке нравственно-религиозного и политического характера. Установленные понятийные нормы мировосприятия​​ должны были найти свое выражение в искусстве. Поэтому понятно широкое употребление в римском искусстве аллегории и символа как воплощения и изображения абстрактных представлений.​​ 

Греческому искусству аллегория была неизвестна. Наоборот, у римлян были распространены аллегорические изображения Веры, Щедрости, Постоянства, Согласия. В качестве аллегорических олицетворений этих понятий используются обычно греческие женские изваяния, но которые, в отличие от греческих образов божества, обладают лишь тенеобразной, неподлинной реальностью, которая и соответствует их абстрактной природе и их чисто понятийному происхождению.​​ 

Ясно, что форма становится здесь условным знаком. Интересно, однако, что аллегорические персонификации в римском искусстве стоят в одном ряду​​ с самыми реалистическими и даже иллюзионистическими изображениями пейзажа, человека и природных явлений.  ​​​​ В  ​​​​ римском искусстве большое число смешений аллегорического и натуралистического способа изображения.  ​​​​ Отношение римлян к изобразительному искусству в значительной мере определяется их понятийным и идеализирующим мышлением. Творческая воля определена здесь в первую очередь духом или разумом. Даже там, где римское искусство использует наследие греческой пластики, оно создает себе свою собственную структуру символического выражения. Так, пространство в качестве непосредственного объекта формирования становится в архитектуре художественным символом духа. Даже присущий самому римскому искусству натурализм в поздней античности утрачивает свое значение в пользу чисто символически-аллегорического, знакового выражения.​​ 

Четыре ​​ принципа организации формы у римлян.​​ 

Во-первых, это симметрия и подчеркивание главной оси как доминанты всей композиции.​​ 

Во-вторых, это непосредственное формирование пространства. Абсолютное пространство, а не тело выступает здесь уже орудием оформления. В основании форм лежит ограничение или исключение тела из бесконечного пространства.​​ 

В-третьих, в римском искусстве возникает новое отношение человека к художественному произведению.​​ Новая организация пространства в римском искусстве как бы вовлекает зрителя в участие в нем, включает его в свой контекст, тогда как в греческой классике отношение зрителя к произведению искусства было чисто зрительным и созерцательным.​​ 

Наконец, в-четвертых, форма развивается теперь не как творчески-символическая организация природной данности, в средоточии которой находится человеческое тело.​​ 

Построение формы совершается в римском искусстве исходя более из духовных и идейных содержаний. Вместо типических природных форм, в которых форма и содержание тождественны, а «литературное» отступает на второй план, здесь форма и природа есть носитель и выражение действительных исторических событий. Форма существенна в той мере, в какой она служит для интерпретации​​ действительных событий, которые в свою очередь являются свидетельством реальностей определенного духовного порядка, подчиняющих себе чувственное и в этом чувственном, то есть в форме и в образе, находящих свое выражение и свидетельство.​​ 

Уже и в Греции, начиная с четвертого века до нашей эры художественный  ​​​​ интерес  ​​​​ постепенно отклоняется ​​ от пластического формирования тел к формированию пространства; ко второму веку ​​ до нашей эры этот процесс достигает своей высшей точки. Однако благодаря ограниченности​​ творческих возможностей греческой художественной воли ​​ в рамках греческого мира не могла произойти замена телесного принципа пространственным принципом художественного оформления. ​​ Непосредственное формирование пространства удалось лишь италийцам и римлянам.​​ 

Подобным же образом уже в греческом мире фигуры богов со временем утрачивают свой антропоморфный характер и становятся простыми символами философской или религиозной идеи. Но вполне этот процесс развертывается лишь в римском искусстве.​​ 

Исторические​​ сюжеты в ​​ греческом искусстве служат тем же целям возвеличения царственных персонажей, как и в римском, но в греческом сосредоточены на человеческой драме переживаний.  ​​​​ В ​​ римском они являются чуть ли не холодным в художественном отношении символическим и​​ аллегорическим изображением политического содержания:  ​​​​ непобедимости и мощи императорской власти, далекой от всего просто человеческого.

Глава 7

Категории платонизма

Москва. Единое не есть какая-нибудь форма, ибо оно есть источник всякой формы.​​ Будучи источником всякого оформления, оно само из себя порождает свое инобытие и тем самым расчленяется в себе. Эта первая определенность бытия, еще лишенная всякого качества, есть числа.​​ 

Первоединое выше бытия и всякой сущности.

Всё это есть разная степень Единого, это разная степень идеального. Единое и есть абсолютно сконденсированная идеальность бытия. А что такое ​​ идеальность? ​​ Та или иная степень разделения и рассеяния Единого во множественность.​​ 

У тебя есть идеи по этому поводу?

Париж. ​​ Думаю, да.​​ Красота…

Москва. Нет, нет, нет! Еще что-нибудь об Едином: чтоб потом не возвращаться.

Париж. У неоплатоников Единое выше сущности и выше ума…

Москва. Ума – с большой буквы! Это же философская категория. ​​ 

Париж. ​​ Единое выше сущности и выше Ума, и является особой субстанцией наряду с ними

Москва. ​​ И особая, и их определяющая субстанция.

Неоплатоническое Единое нисколько не мешало общематериалистическому мироощущению, но это Единое было как бы окончательным заострением, как бы завершением этого античного мироощущения. ​​ У неоплатоников во главе всей бытийной иерархии ​​ как раз Единое. ​​ 

Париж. Неоплатоники, конструируя длинную лестницу ступеней бытия, оканчивают ее наверху совершенно особой ступенью, которая не идет ни в какое сравнение ни с одной из прочих ступеней. Это Единое, по учению неоплатоников, есть бытие, не охватываемое никакой логической категорией, никаким познанием или мышлением, никаким именем или мышлением, никаким именем или названием.​​ 

Единое - ​​ лишенная всяких измерений точка бытия, в которой сосредоточено и сгущено все бытие. Эта точка не может быть чем-нибудь в отдельности, потому что она охватывает в себе всякую отдельность. Раз ​​ охватывает отдельность, то и выше ее. Из этой точки изливается и порождается всякое бытие, и идеальное и материальное, и она есть сила, держащая всякую вещь и все вещи мира и потому превыше всякой вещи и всего мира в целом.

Москва. Если это точка, то что же – число?​​ 

Париж.  ​​​​ Число есть четкая раздельность всего существующего, четкая его целостность. Единораздельная целостность. Теперь бросайся в Красоту.

Москва. ​​ Красота до неоплатонизма была истечением из Единого, эманацией Единого. Теперь же красота - ​​ эйдетическое истечение из Единого и что она, следовательно, есть умная эманация Единого. Красота вещи есть весь смысл вещи, форма, идея вещи. Значит, природа ее именно эйдетическая, а если эйдетическая, то, значит, и умная.​​ 

Красота ​​ есть не только Единое, не только Ум, но еще и Душа мира. Она - и разная, бесконечная степень Единого, и разная степень Ума, и​​ разная степень Души - от предельного самодовления до предельного самораспыления. Все прекрасное есть движение и не только движение, но, что важнее всего, самодвижение, то есть жизнь.​​ 

Красота - жива, трепетна; в ней нет ничего застывшего, окаменевшего; она​​ всегда становится, в ней слышен пульс жизни. Красота всегда пульсирует, в ней всегда нечто совершается. Она никогда не факт, она всегда событие. Даже в вечной красоте, или в красоте вечности, неоплатонизм слышит некий непрестанный прибой и отбой бытия.​​ 

В​​ вечности тоже совершается некое незримое становление, но только - без ухода в прошлое и без убыли бытия. Вечность всегда нарастает, и в этом ее красота.

Париж. ​​ Как хорошо! ​​ Каждая ​​ ипостась в платонизме, будучи окружена инобытием, всегда оказывается способной перейти в это инобытие и тем самым получить уже новую структуру. Так, из Единого получился Ум, а из Ума - Мировая Душа. Но вот эта Мировая Душа - тоже еще не последняя ступень ипостасного развития. Она ведь тоже переходит в свое собственное инобытие, а если это так, то возникает уже и дробление универсальной Души, возникает бесконечное количество больших и малых душ - и они уже лишены такой предельной самодвижимости, которой отличается универсальная Душа.

Москва. Про Нус позволь мне. Нус (др.-греч.​​ νοῦς - мысль, разум, ум), или Ум - одна из основных категорий античной философии; в ней - обобщение всех смысловых, ра́зумных и мыслительных закономерностей, царящих в космосе и в человеке.

В древнегреческой натурфилософии (шестой – пятый века до нашей эры) Нус тесно связан с чувственно-материальным космосом. Нус ​​ - движущая протосила, дающая происхождение космосу со всеми его явлениями. Например, по Демокриту, Нус есть «бог в шаровидном огне»; по Эпихарму, солнце есть «всецело Нус»; по Архелаю, «бог есть воздух и Нус», и т. п.​​ 

С классического периода (пятый – четвертый века до нашей эры) Нус начинает пониматься как абстрактный движущий принцип мирового порядка. Со времени Средней Стои (стоического платонизма, второй – первый века до нашей эры) Нус - уже полностью отвлеченная и самотождественная демиургическая ипостась бытия.​​ 

Наибольшую ясность представление о Нусе получило у Анаксагора, Аристотеля, в стоицизме и неоплатонизме; в последнем понятие Нуса получило наивысшее, заключительное развитие. Античная теория Нуса имела огромное историко-философское значение, способствовав созданию единой концепции осмысленного и закономерного начала, противопоставленного всему случайному, хаотически текучему, эмпирическому.  ​​​​ 

Париж.  ​​​​ А я добавлю, что платоно-аристотелевский Нус изливает сияние в космос. ​​ 

Пластическую сформированность ума неоплатоники называют мудростью, Софией. Следовательно, красота у них есть софийно-умная стихия. Она истекает из неисповедимых глубин Первоединого, эманирует из них, но эти эманации​​ не есть физические силы, а только текуче-становящаяся стихия самого же смысла.

Глава 8

Кашнитц:

В римском искусстве классическое единство распадается.​​ 

Римская статуя есть своего рода наглядный документ, и в качестве такового - выражение совершенно определенной исторической, правовой или религиозно-культовой ситуации.​​ 

Форма как самостоятельная ценность, какою она является в греческом мире, перестает теперь существовать. Она внутренне опустошается, превращаясь в аллегорию или олицетворение, представляя​​ собой перевод духовных или литературных представлений на образный язык. Неудивительно поэтому, что унаследованная от греков пластическая форма вырождается, делается более плоской и сухой, приобретает характер знака и символа.​​ 

Но одновременно с этим упадком формы расцветает специфически римское искусство архитектурного создания и оформления пространства.​​ 

Именно ​​ подобно тому, как греческое искусство развертывает форму через тектонически-скульптурное расчленение телесного, так что даже в строительном искусстве - вспомним греческий храм - оно смогло лишь сочетать пластически-телесные элементы в гармоническое замкнутое в себе целое, так римское искусство, следуя прадревней средиземноморской традиции, переносит формирующее начало из телесного в пространство, иными словами, из сферы пластических образов в сферу архитектуры абсолютизированного пространства.​​ 

Процесс этот совершается не сразу. Первые столетия Римской империи являются пока еще только переходным временем; хотя попытки перехода к непосредственному формированию пространства есть ​​ уже в раннем эллинизме - например, в Тегейском храме на Пелопоннесе (между 350 и 340 гг. до нашей эры), где колонный ряд внутри строения смещен к внутренним стенам, несомненно, в стремлении добиться большей выразительности пространственного устроения зала.​​ 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЛИЧНОСТИ ​​ НЕОПЛАТОНИЗМА

Введение:

Прокл:​​ 

То, что ​​ само может быть и подвижным и неподвижной, то, что ​​ движет во времени все зависящие от него вещи, - это и есть вечность.

Вечность есть единое или​​ пребывает в едином.

Вечность - отец и хорег бесконечной жизни

Вечность ​​ - виновник всякого бессмертия и постоянства

Вечность - всесовершенная жизнь и вся жизнь

Вечность есть виновник нерушимой жизни, неутолимой силы и, согласно оракулам, непрекращающейся энергии

Вечность существует до ума и после сущего, поскольку она водружена в середине умопостигаемого круга. Ведь подобно тому, как живое-в-себе вечно, таким же точно образом и вечность является вечно сущим. Это потому, что подобно тому, как живое существо принимает участие в вечности, подобно этому и вечность участвует в сущем, почему она и оказывается причиной бытия, вечной жизни и мышления. Кроме того, в отношении всего она является мерой и сущности, и потенции, и энергии.

Глава 1  ​​​​ 

Прокл

30 ​​ октября 2019 года.

Москва. ​​ Добрался до Прокла! Слишком большая тема.​​ 

Париж. Да! На самом деле. Тема – необъятная. Страшно, небось, подступиться

Москва. Так ты и «небось» знаешь? ​​ На самом деле, страшно. Вот что ты думаешь о такой его идее: «Вовсе не​​ боги участвуют в битве богов у Гомера, но их отдаленные материальные подобия».​​ 

Париж. Знаю эту идею! Знаю. И «авось» и «небось» тоже знаю. ​​ Оригинал, что тут сказать. Как не знать? ​​ А вот его цитата, поразившая меня: «В началах вещей благо возвышается над красотой, а красота превосходит справедливость. Благо – в особой, неприступной области…».

Москва. Да не области, а сфере! Идея шара. ​​ И эта сфера предшествует всему умопостигаемому.  ​​​​ Красота тайно заключена в умопостигаемых первоэлементах и явно - в предельных частях умного устроения. Благо структурально, оно начинает мыслительные сущности, а красота - в завершении мыслительного божественного исхождения…

Париж. Напишешь очередной конспект: это-то у тебя получится. ​​ Может, стоит начать с Плотина? Да, он​​ помельче Прокла: то, что Плотин только наметил, только прозрел, ​​ Прокл конкретизировал, поместил в иерархию. ​​ Иерархизовал. ​​ 

Москва. ​​ Иерархизировал. Поймал-таки тебя на ошибке.

Париж. ​​ Ну, как хочешь. Плотин – основатель неоплатонизма, а Прокл возвел​​ его здание. Прокл не только «завершил» неоплатонизм, но на нем обрывается традиция всей античной философии.

Москва. ​​ Да не традиция всей античной философии, но сама античная философия – вся она кончается! И ​​ античность – кончается. Я ​​ решил начинать с самого трудного. Давай, свернем со слишком общего. Заметил, как много у меня об архитектуре абсолютизированного пространства? ​​ А ​​ монотеизм - не из этого пространства? Тут Прокла нигде не присобачить?

Париж. Не думаю! ​​ В ​​ любом случае, с этой темной идеей не​​ стоит связываться. У неоплатоников вера вырастает в том числе и от недостаточно четкого разграничения эстетики и общего учения о бытии: универсум и человек сливаются в вере. Не надо и соваться в это темное дело! Не будем ничего придумывать!​​ 

Москва. ​​ Меня увлекает его представление о богах, ​​ но уж очень оно какое-то «художественное»!

Париж. Да! Демиургия для Прокла - своеобразное художественное творчество, миметический акт, без которого немыслим творец. ​​ Этот ​​ демиург создает мир, играя. Его сила творит​​ красоту и ​​ выстраивает космос. ​​ Как в театре, демиург – хорег.​​ 

Москва. Демиург и – космос! ​​ 

Париж. Да! Космическая душа ​​ - не что иное, как принцип вечного становления Космоса. Как Ум есть у Прокла единство бытия и мышления, так душа есть единство ума​​ и телесности. Прокл рисует грандиозную картину всеобщего кругового движения Универсума. Поскольку в этом движении всегда наличествует «возврат к себе», эволюция, Космос «нестареющ», извечен. Срединное положение в нём Солнца - Гелиоса поддерживает мировое равновесие. Мифологическая триада Прокла: Гелиос - Аполлон, светоносная демиургия; Афина, светоносное знание; Афродита, светоносная красота.

Природа - космос, благоустроенный по законам мирового интеллекта. ​​ 

Этическое воззрение Прокла является в то же время и космологическим; человека нужно рассматривать точно так же, «как весь космос, потому что и человек представляет собою маленький космос. А именно, он обладает умом, логосом, божественным и смертным телом, подобно Вселенной».

Москва. Я там чую сияние! ​​ У Прокла очень много о свете, ​​ божественном свете. Сияние красоты.

Прежде других демиургов - Зевс, самое яркое звено универсальной демиургической цепи. Он посылает себя в мир, раздает себя всему живому.

Мы забыли биографию! Прокл Диа́дох, годы жизни 412 –​​ 485. Кстати, родился в Константинополе, ​​ а умер в Афинах! ​​ Тогда Константинополь был столицей империи. ​​ Умер в Афинах, потому что правил Платоновской Академией. Неоплатоник, причем именно при нем неоплатонизм достиг высшей точки своего развития. ​​ Родился в​​ семье богатого адвоката. В детстве после Афин какое-то время жил и в Александрии: там учился сначала риторике, затем заинтересовался философией и стал учеником александрийского неоплатоника Олимпиодора Старшего. Именно у него Прокл начал с успехом изучать​​ логические трактаты Аристотеля.

Париж. ​​ Вот ты сказал всё это – и я тебя спрашиваю: разве для тебя не было бы естественно писать роман только о Прокле: и потому, что о нем мы много знаем, и потому, что все материалы к твоему роману легко пропустить через​​ его биографию. Тогда будет не наброски к роману, как у тебя, но сам роман: связный, читабельный роман. По-моему, тебе это по силам.

Москва. Может так оно и будет, но пока что мне дай бог силы закончить эти мои наброски!​​ 

Париж. Ты что, серьезно?

Москва. Конечно! Когда я затевался, то не думал, что это будет так трудно.

В двадцать лет Прокл переезжает в Афины, где Платоновскую Академию в то время возглавлял Плутарх Афинский. Плутарх, несмотря на свой преклонный возраст, стал заниматься с Проклом лично, изучая с ним трактат Аристотеля «О душе» и диалог Платона «Федон». Через два года Плутарх скончался, передав руководство школой своему ученику Сириану, у которого Прокл продолжил своё обучение. ​​ К двадцати восьми годам Прокл написал одну из своих главнейших​​ работ, комментарий на платоновского «Тимея». ​​ Около 450 года, после смерти Сириана, Прокл становится схолархом Платоновской Академии.

Париж. Какие-то фразы у тебя прямо из Википедии!​​ 

Так ты пишешь роман, не надеясь его закончить?

Москва. ​​ Конечно. Сам​​ процесс работы – главное. А что из Вики, то почему нет? Двадцать первый век.​​ 

Париж. Хорошо. А есть в его жизни событие для будущего романа?

Москва. ​​ Есть и оно! ​​ Так сказать, «романообразующее» событие. Время жизни Прокла - закат древнегреческой цивилизации. Языческие культы ещё отправлялись, но христиане все больше настаивали на их запрете. В это время из Парфенона была изъята знаменитая статуя Афины работы Фидия, что в окружении Прокла было воспринято как кощунство.

Париж. ​​ Вот-вот! Вот тебе и современный сюжет. Вот тебе и зацепка.​​ 

Москва. ​​ Вообще не говори больше про роман! Мне пока что вообще не хочется литературы: пока разберемся в научной стороне дела.

В полемике с христианами Прокл пишет «Возражения против христиан». ​​ Конфликт христиан с академиками заставил Прокла на год уехать из Афин в Лидию. Теперь в философии Прокла прочное место занимает ритуал; к примеру, молитвы солнцу.​​ 

Париж. Конечно! Взять «сферические интуиции» в гимне к Гелиосу. У Прокла ​​ планеты опоясаны вечноцветущими огнями солнца, космос пронизан божественным огнем, самой сияющей и прекраснейшей, созидающей стихией, тончайшей лучистостью. ​​ Эти подлинные ​​ философские гимны из огненно-ноуменальных восхождений! ​​ Сохранилось семь гимнов к богам: к Гелиосу, к Афродите, к Музам, ко всем богам, к Ликийской Афродите, к Гекате и Янусу, к премудрой Афине.​​ 

Давай рассмотрим что-нибудь посущественнее: подбирайся к Богу или к Единому!​​ 

Москва. Я сам чувствую, что надо бы вырваться на широкую дорогу. ​​ Вот смотри:

Что у Прокла? Бог абсолютно​​ трансцендентен: Он – Единое, которое выше всякого мышления и всякого бытия, невыразимое и непознаваемое. Единое не может быть ни одной из существующих вещей, оно предшествует всем сущим. ​​ 

Париж. Это вовсе не означает, что Единое – ничто или не существует! Единое - ​​ за пределами того бытия, которое мы знаем. ​​ Всё, что мы можем сказать о Едином, – это то, что оно существует. Единое неделимо, неизменяемо, вечно, не имеет ни прошлого, ни будущего и постоянно тождественно самому себе.

Москва. ​​ Ну да, Бог – Единое! Это мы уже сказали. ​​ 

В центре прокловской этики находится понятие «добродетель» - как то, что воссоединяет нас с богами, приближая к Единому. В школе Прокла различались добродетели естественные, нравственные, общественные и более высокие, к каковым​​ относились: очистительные, умозрительные и боготворческие (последние признавались выше человеческой доли).​​ 

Париж. Можно ​​ конкретнее. Я тебе сейчас зачитаю большой кусок:

Иерархия Универсума строится у Прокла по схеме платоновского «Парменида»: сверхсущее​​ Единое (оно же Благо и Бог); далее генады…

Москва. Надо объяснять. ​​ Это что-то такое от греческого глагола «гиномай рождать».​​ 

Париж. Да. Генады - это и есть первичные боги, которые еще до ноуменальной области (познаваемое разумом, умопостигаемое) возникают уже в первоедином и состоят из числовых структур.

Москва. Стоп, стоп! ​​ Только Филон Александрийский, живший на рубеже нашей эры, научил греческих философов понимать первоединое как полное и нерушимое тождество субъекта и объекта. Какая ясность! Если​​ бы ее побольше!

Париж. ​​ Да, наши понятия куда сложнее! ​​ Генады - это сверхсущие единицы-боги, которым причастны боги сущие. А еще генады или умы - боги умопостигаемые. Они - и ​​ идеальное Бытие, синтетически объединяющее принципы предела и беспредельного.​​ ​​ Бытию и богам умопостигаемым противопоставлены Ум (Нус) и боги мыслящие, которые связаны с богами умопостигаемыми через богов умопостигаемо-мыслящих.​​ 

Москва. Тьфу! Античная схоластика.

Париж. Уж что есть, то и есть. С мыслящими богами-умами связаны надкосмические боги и мыслящие души.​​ 

Следующая ступень - Космическая душа, в которой различаются: внутрикосмические боги, универсальные души, демонические «просто души»: ангелы, демоны в собственном смысле и герои.​​ 

Ещё ниже - «частичные души», которые одушевляют тела; к ним принадлежит и душа человека.​​ 

Ниже всего - неодушевлённые тела.

В эту иерархическую структуру Прокл, естественно, включает традиционных олимпийских богов, распределяя их по триадам и разделяя на трансцендентных и космических. Между телами​​ и душой посредствует «природа», бестелесная, но неотделимая от тел бессознательная сила, тождественная с силой рока. Низшим онтологическим уровнем, но все-таки производным от высшего, является, наконец, материя.

Москва. Вот некая «каноническая» последовательность:

Единое и многое (в их статике, в их взаимопереходе, в их органическом сращении, результат которого есть актуальная бесконечность);

Числа, или боги (дается определение числа и классификация богов, то есть учение Прокла о сверхмыслительных​​ числах является одновременно и учением о богах; каждое число Прокл называет богом);

Ум (дается определение Ума и его ограничение «сверху и снизу»; устанавливается тождественное себе различие Ума и рассматривается иерархия Ума в отношении его универсальности);

Душа (дается определение души, её свойства, её типов; описывается круговращение и иерархия душ; определяется носитель души);

Космос (дается определение Космоса как материйного осуществления трёх основных ипостасей неоплатонизма).

Единое рассматривается Проклом как​​ 

1) бытие само-по-себе, без всякого множества и до всякого множества; затем как​​ 

2) Единое, в котором уже зародилось множество, но само по себе оно остается простым и неделимым смыслом этого множества; и, наконец, как​​ 

3) ​​ некое взаимопроникновение Единого и Многого. Получается множество, которое можно сосчитать: счетное множество.

Вслед за Единым появляются Числа, «сверхсущие единицы». Они выше бытия, ибо являются принципом самого бытия и его различения. Они также выше мышления, поскольку выступают принципом всякого разделения и объединения, без чего мышление не может осуществиться. Число, таким образом, занимая первое место после Единого, есть расчленяющая и объединяющая «творческая сила».

Числа – между Единым и Умом.​​ 

Числа у Прокла -​​ не бытие, для которого требуется качественное наполнение, то есть та или иная ноуменальная значимость, и не небытие, но - принципы бытия, порождающая структура бытия, смысловой закон и метод бытия. ​​ Вот эти-то числа Прокл и называет богами

Сферу ​​ Ума образуют три ступени - бытие, жизнь, познание.

Париж. На этом надо поставить точку, потому что столько информации переварить невозможно. Вот еще о душе в «Первоосновы теологии»:​​ 

«Душа - среднее бытие между неделимым бестелесным и делимым телесным, поскольку​​ душа, будучи становлением ума, созерцает в себе все эйдосы ума, а с другой стороны, наделена способностью животворения всего, что ее окружает. Делается понятным, почему душа как самый принцип жизни заложена в уме, почему душа всегда имеет при себе свое вечное и бессмертное тело и почему она в своем животворении окружающего ее инобытия все время по необходимости меняется и все время, то есть во всей вечности, также остается и неизменной и бессмертной.  ​​​​ Существенное и точное определение души есть вечная самодвижность». ​​ 

Глава 2

Прокл. Автор и Игорь

Автор. Москва. Я перестал что-то писать про античность – только читаю. Читаю – и вижу, что ничего не понимаю! Вот Прокл: «Небо же - эманирующая из демиурга демиургическая энергия, универсальная, совершенная,​​ преисполненная собственной потенции. Эта энергия опоясывает демиурга…». Разве тут возможно что-то понять?

Игорь. Нью-Йорк. Но с самого начала было ясно, что это не по зубам! ​​ С самого начала.​​ 

Автор. До неоплатонизма я, вроде бы, что-то и понимал, - а теперь вижу, и там, в той сфере знаний, у меня были только порывы.​​ 

Игорь. А я открыл википедию на «Прокла». Мне понравилась цитата: «В ​​ основе каждого мифа Прокл находит то, что Платон считал живым существом-в-себе и что Плотин называл автодзооном. Это​​ живое существо, которое одновременно является и живым организмом, и умопостигаемым индивидуумом. ​​ Оно эманирует в окружающее его инобытие, где оно тоже стремится стать таким же идеальным живым существом». Слушай, какие красивые идеи!​​ 

Автор. «Круг есть образ ума, поскольку он пребывает в себе в связи со своим внутренним содержанием. ​​ Круг ​​ выходит из себя в связи со своими порождающими потенциями и возвращается к самому себе в связи с тем познанием, которым охватывается ум ​​ одинаково со всех сторон

Шар ​​ есть интеллектуальный распорядок, действующий в себе и вокруг себя и обращающийся к самому себе.​​ 

Круг и шар - то, что совершеннее всего, поскольку оно не допускает увеличения и поскольку оно является границей, указывающей на начало движения

Вселенная движется по кругу потому, что она подражает уму. Ведь все интеллектуальное или интеллигибельное в преимущественном смысле является шаровым

Время движется по кругу, ​​ потому что подражает вечности

Самый ​​ эйдос жизни является круговым: в круге начало и конец являются одним и тем же, потому что круг возвращается к самому себе, начинается от самого же себя и кончается сам в себе».

Игорь. ​​ Необычайная красота! Как ею не увлечься? Но сами идеи – на грани понимания при всей их изысканности!

Когда Прокл говорит: «Отец -​​ ноуменальная ступень, но взятая сама по себе в своей неделимой единичности», - то это невозможно понять! ​​ Это только для философов, только для них.​​ 

Глава 3

Почасовик Виталий

Но какой-то обзор по Проклу надо сделать! На него в программе времени нет, но что-то весомое надо о нем выудить и доложить.

Математическая деятельность, согласно Проклу, представляет собой особого рода движение внутри мира бестелесных логосов. Это движение происходит в двух направлениях: с одной стороны, оно начинается с внешнего​​ припоминания и завершается постижением начал математического знания, с другой стороны, оно разворачивается от этих начал к многообразию результатов.​​ 

Прокл следует суждению Аристотеля о том, что помимо ощущаемой материи, существует также материя​​ воображения. И именно в этой материи воображения и находятся те геометрические образы, с которыми имеет дело геометр.

Теперь ​​ - зайти в тему «Прокл и мораль». Что-то найду?

Что касается проблемы Зла, то причина последнего усматривается Проклом в каноническим соответствии с пониманием зла, установленным ещё Плотином - зло исходит из отвращения человека от высшего, умопостигаемого мира, из привязанности к миру чувственному. ​​ Задача человека - отвратившись от низшего мира, познать высшую силу своей души.​​ 

Эту силу можно отождествить с мистическим энтузиазмом, со священным безумием, ведущим нас к слиянию с Божеством.

Благо выше всего, так как оно максимальное сосредоточение всего, максимальная общность всего и совпадение всех противоположностей в одной точке.

Ну, что-то надыбал.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЛИЧНОСТИ ​​ НЕОПЛАТОНИЗМА: ​​ ПЛОТИН​​ 

Глава 1 ​​ 

Философ Лосев:

Во времена Плотина Александрия обеднела, а Рим клонился к закату. Величие античной цивилизации уходило в прошлое, искусства увядали. Умирала лирическая поэзия, музыка исчезала из учебных программ, трагедия уходила из театра. Вместо драмы расцветал пышный балет в сопровождении разнообразного и шумного оркестра, с участием хора, разъясняющего действие, и кордебалета. Презрение, с каким некогда афиняне относились к профессионалам, сменилось теперь преклонением перед славой и знаменитостью артистов. Правда, Александрия выгодно отличалась от Рима музыкальным вкусом. Еще одной отличительной чертой этой провинции был особый стиль в живописи, нашедший отражение в фаюмских портретах. Кроме того, в Александрии были еще живы традиции древнеегипетского искусства.​​ 

Условия общественной жизни в Римской империи третьего ​​ века развивали терпимость к национальному, идеологическому и художественному разнообразию. Недаром из жизнеописания, составленного Порфирием, нам известно о Плотине, что он мечтал поехать в Индию изучать персидскую философию, читал Платона, в конце концов, переехал в Рим.​​ 

Несомненно, между неоплатонизмом и окружающей его общественно-политической и художественной действительностью был антагонизм, что и превратило всех неоплатоников только в ничтожную по своей численности кучку тончайше настроенных философов и эстетиков.​​ 

Глава 2

Понятие Ума у Плотина:

Поток, исходящий из Единого, подобный свету, исходящему​​ от солнца.

Развертываемая потенция Единого. Это семя, потенциально содержащее все вещи.

Высшая степень проявления ума (и человеческого, и космического).

Ум происходит от Единого как потенция.

Ум - умный Космос, организм вселенной, содержащий прообразы​​ (архетипы) вещей чувственного мира.

Лосев: ​​ Плотин понимает Кроноса как ум, а проглатывание Кроносом своих собственных детей понимает как возвращение продуктов мысли к самому исходному мышлению этого ума.

Глава 3

Философ Лосев:

Искусство поздней античности отказывается от разнообразия планов, сосредоточивает все изображение на первом плане, старательнейшим образом отражает детали и, наконец, полутонам предпочитает плоские и единообразные цвета. ​​ Для Плотина все единственно существенное в вещи, то есть​​ отражение в ней эйдоса, расположено на поверхности вещи. На глубине размещается темная материя, которая враждебна свету и не подлежит изображению. Опять-таки и этот принцип более или менее систематически осуществлен во все большем количестве уцелевших до нашего времени художественных произведений, начиная с поздней античности. ​​ Для Плотина глаз должен обладать природой созерцаемого, подобно тому, как вообще все сущее должно стать сперва божественным и прекрасным, и только тогда оно сможет созерцать бога и красоту. Если это положение, рассуждает Грабар, перенести в область изобразительного искусства, то оно потребует, чтобы в образе-представителе идеи было некое прямое, непосредственное сродство с изображаемой идеей. И в самом деле, начиная с эпохи Плотина, в​​ искусстве утвердились приемы подчеркнутого, «эмблематического» изображения некоторых деталей картины, - например, глаз.  ​​​​ Для Плотина внешние объекты не оставляют напечатления в душе. Ощущения не есть образы, отлагающиеся в самом человеке: «Мы видим предмет всегда на расстоянии». ​​ Следовательно, впечатление происходит ​​ за счет пространственности зрительного и другого чувственного восприятия - в том месте, в каком находится предмет. А если бы душа получила в себе самой напечатленную форму предмета, ей незачем были бы органы чувств.

Для Плотина идеальным должно было представляться такое художественное видение мира, в котором предметы не были бы ни автономными, ни непроницаемыми, где пространство исчезло бы, свет беспрепятственно проходил сквозь объемные тела, а сам зритель не мог бы отличить свое окружение от созерцаемого объекта. ​​ 

Пример - сохранившиеся мозаики, миниатюры, рельефы и особенно скульптуры позднейшей античности (четвертый – шестой века).  ​​​​ Начинают ​​ появляться изображения, сведенные до единственного плана. ​​ Свет ​​ становится равномерным и рассеянным.  ​​ ​​​​ Детали ​​ изображаются с крайней тщательностью; торжествует обратная и панорамная перспективы; находящиеся в одном плане фигуры как бы «вдвигаются» друг в друга, повисают в воздухе, утрачивают определенность формы, как бы не подлежат действию природных законов. Вокруг фигур появляется «световое облако», не имеющее объема, совершенно прозрачное; природные формы становятся схематичными и превращаются в орнамент, художник по своей воле вносит в природу​​ произвольный порядок.

Андрей Николаевич Грабар (1896 - 1990) - историк средневекового и византийского искусства.

Родившись на Украине и получив образование в Российской империи, большую часть своей жизни он провёл во Франции и США. Все его труды написаны​​ по-французски. Грабар считается одним из основоположников изучения византийского искусства и икон двенадцатого века.​​ 

Член Академии надписей и изящной словесности Франции (1955), Болгарской академии наук (1969) и ряда других академии.

Глава 4

Плотин:

Как из Единого образуется множество? Это - потому, что единое везде. Поскольку нет нигде ни одной точки, где бы его не было. Оно, значит, все наполняет. Этим, стало быть, и дано уже множественное или, лучше сказать, дано уже все. В самом деле, если только​​ оно везде существует, то оно и было этим всем. Однако, поскольку оно еще, кроме того, и нигде не существует, то, с одной стороны, получается то, что возникает все через него, так как оно везде, а, с другой возникает все через него как различное с ним, поскольку само оно - нигде. Но почему же оно не только везде, но опять, сверх того, еще и нигде? Это потому, что единое должно быть по смыслу раньше всего. Оно должно все наполнять и все создавать и не быть всем тем, что создает.

Глава 5

Философ Лосев:

Невозможно мыслить цельность, не мысля при этом вечности. Вечность, будучи тождественна цельности, не заключает в себе ни промежутков, ни спиралей, ни протяжений. Для вечности ничего не может быть в будущем, ничто не может с нею произойти, потому что она ни в​​ чем не нуждается, она всегда совершенна. Пользуясь опять-таки сравнением с душой, Плотин представляет вечность как нечто постоянно цельное, как всегда завершенное движение, как всегда удовлетворенное желание, как нечто всегда преуспевшее, достигшее равновесия. Но это положительное определение вечности заставляет предполагать и нечто противоположное, подозревать, что равновесие может нарушиться и совершенство померкнуть. Стоит малейшему препятствию, как бы ничтожно оно ни было, отделить желание от его осуществления, как равновесие распадается и порядок вечных сущностей рушится. Это нарушение полноты в лоне вечного, прекращение совершенной «исихии» ​​ и порождает время. Время «выпадает» из вечности, изменяя ей.​​ 

Глава 6

Плотин:

Не следует бранить этот мир​​ за то, что он не прекрасен и не является лучшим из всего того, что телесно, а также не следует обвинять то, что явилось причиной его появления, потому что этот мир появился не в результате расчета, но по необходимости и потому, что высшая сущность породила​​ его сообразно с необходимостью природы подобным себе. Она породила его всепрекрасным в целом, так что бранить целое из-за несовершенства частей – нелепо.​​ 

Если это порождение, каким является этот всецелый космос, могло бы сказать, то мы услышали бы следующее: «Меня сотворил бог, и оттого я получился совершенным из всех тварей и самодостаточным и самодовлеющим. Ведь я ни в чем не нуждаюсь, раз во мне – все растения и животные, и вся рожденная природа, и боги многочисленные, и демонов сонмы, и души благие, и​​ люди, добродетелью блаженные. Ведь и в самом деле, не только земля украшена и цветами всякими, и животными разнообразными, и не только вплоть до моря дошло могущество души, но и весь воздух и эфир, все-все небо не обделено душой, но и там – всё души блаженные, дающие жизнь звездам и небу в его благоустроенности и вечном круговращении, поскольку небо в подражание уму разумно несется по кругу всегда вокруг одного и того же центра; так как ничего вовне он не ищет. И все во мне стремится к благу, а достигает его каждое по силе его. Ведь все небо зависит от него, и вся моя душа, и в отдельных частях моих пребывающие боги, и все животные, и растения, и, если что-либо во мне представляется лишенным души, – так и то. И одно представляется наделенным только существованием, другое – жизнью, то – жизнью, а сверх того ощущением, это уже обладает рассудком, a что-то и жизнью целостной. Нельзя ведь от разного требовать равного: можно требовать, чтобы видел глаз, но не палец; от пальца требуется другое: быть, я думаю, пальцем и заниматься своим делом Душа универсальная или мировая произвела все живые существа, вдохнув в них жизнь, - и тех животных, которых питает земля, и тех, которые живут в море и воздухе, она же произвела божественные звезды и солнце, да и всю красоту форм необъятного неба, она же установила и поддерживает во всем закономерный порядок; но сама она совсем иной, несравненно высшей природы, чем все то, что она производит, благоустрояет, чему сообщает движение и жизнь, потому что, между тем как все это то нарождается, то умирает, смотря по тому, дает ли она жизнь или отнимает, сама она существует вечно, не умаляясь в своей жизни.​​ 

Глава 7

Плотин​​ 

Фрагмент «Эннеад»​​ 

Вот что прежде всего да будет известно всякой душе: душа универсальная или мировая произвела все живые существа, вдохнув в них жизнь, - и тех животных, которых питает земля, и тех, которые живут в море и в воздухе, она же произвела божественные звезды и солнце, да и всю красоту форм необъятного неба, она же установила и поддерживает во всем закономерный порядок; но сама она совсем иной несравненно высшей природы, чем все то, что она производит, благоустраивает, чему сообщает движение и жизнь, ибо между тем, как все это то нарождается, то умирает, смотря по тому, дает ли она жизнь, или отнимает, сама она существует вечно, не умаляясь в свое жизни. Каким образом эта великая мировая душа сообщает жизнь всей вселенной и каждому существу в отдельности, это может уразуметь наша душа не иначе, как став предварительно достойною такого созерцания, именно отрешившись от всякого обольщения теми вещами, которыми другие души еще прельщаются и затем сосредоточившись внутренно в самой себе с такой энергией и полнотой, чтобы в ее сознание не вторглось и ее не тревожило не только тело со всеми происходящими в нем движениями, но ничто окружающее, чтобы для нее все замолкло - и земля, и море, и воздух и само величественное небо. В таком состоянии душа пусть себе представит, что во всю эту мертвенную неподвижность вдруг как бы вливается душа, которая повсюду распространяется, проникает насквозь в эту безжизненную массу и освещает, подобно тому, как лучи солнца, падая на темное облако, делают его просвечивающимся, златовидным. Итак, душа, низойдя в эту громадную инертную массу, сообщила ему движение и жизнь бессмертную или неиссякаемую и превратила ее в мир, который, будучи вечно движим ее разумной силой, стал живым, вседовлеющим существом. Как бы поселившись в мире, т.е. проникши его своими животворными силами, душа сообщила ему смысл, ценность и красоту, между тем как без души все это было и есть не более, как мертвый труп, земля да вода, или нечто, даже того худшее - темная бездна вещества и какое-то небытие - нечто такое, чего даже Бог ужасается по выражению Гомера. В еще более ярком поразительном свете открывается природа и сила души в тех способах и путях, какими она объемлет и уряжает весь мир со своими хотениями. Она распростерта по всей этой неизмеримой громаде и одушествляет все ее части, как великие, так и малые, и между тем как части эти одни находятся там, другие здесь, одни напротив друг друга, другие вместе или отдельно разбросаны, она от этого не разделяется и не раздробляется на части, для того, чтобы оживлять каждую вещь в отдельности, но все оживляет, оставаясь целостной, неделимой, присутствуя на всяком месте вся нераздельно, и таким образом, всегда остается подобно родившему ее отцу (т. е. Уму) и по единству и по всеобъемлющей универсальности. Вследствие этого, как ни громадна вселенная и сколь не велико в ней повсюду разнообразие, но она содержится в единстве ее всеобъемлющей силою, и мир весь этот благодаря ей, есть Божество, как равно солнце и все звезды суть божества, насколько одушевляются ею, да, наконец, и мы, люди по той же причине представляем собой нечто божественное, без нее же все это были бы разве одни трупы, худшие всякого навоза. А если так, - если души сами божества небесные обязаны своей божественной природой и жизнью, то понятно, что сама она есть старейшее из божеств. Но и наша душа однородна с ней. В самом деле, если ты по удалению из души своей всех прикрывающих ее чуждых наростов, станешь рассматривать ее чистую от всего, то увидишь, какое высокое достоинство иметь истинное существо ее и насколько она превосходит им все телесное. Ведь без души все телесное есть лишь одна земля; но пусть​​ будет это и не земля, а огонь, все равно какой смысл, какую цену могла бы иметь сама по себе его жгучая сила? Ничего не выйдет и тогда, если присоединить к этим двум еще две стихии - воду и воздух. А если так, если все ценно и вожделенно лишь потому, что​​ одушевлено жизнью, то как можешь ты, забывая о душе, которая в тебе есть, прельщаться тем иным, что вне тебя? Раз ты во всем прочем чтишь главным образом душу, так чти же ее прежде всего в самом себе.​​ 

Глава 8

Философ Лосев:

Термин «софия»​​ введен​​ Плотином для того, чтобы, с одной стороны, трактовать ум как начало всякого смыслового расчленения и объединения, а с другой стороны – констатировать и в самом уме его чисто умную же, чисто идеальную осуществленность. Ведь красота не есть только смысловая​​ конструкция, представляющая собою какую-нибудь понятийную систему. Красота ведь есть, с другой стороны, также и вечно бурлящая жизнь, но такая, которая не переходит в человеческий материальный быт и которая для него может являться только принципом, а может​​ и не являться, если этот быт безобразен. Жизнь, прежде чем проявляться во всех своих земных подробностях, должна пониматься пока еще как просто жизнь, без перехода в инобытие. Если не существует такой идеально собранной в себе жизни, то не может существовать и никакой раздробленной или рассеянной жизни, то есть жизни более дробной и более мелкой. Однако это значит, что самый исток жизни должен быть в том, что является истоком вообще всякой единораздельности, то есть в уме. Вот такую умную собранность-в-себе, такую умную осуществленность до перехода в дробно материальную осуществленность Плотин и называет софией, наделяя ее также свойством предельного самосознания. Это ясно уже из простого восприятия самого обыкновенного художественного произведения, которое​​ ведь состоит не только из посторонних к самой красоте материалов (красок или звуков), но еще и выявляет для каждого зрителя, слушателя или читателя ту или иную внутреннюю жизнь, так что даже простой пейзаж художник подает на своей картине с тем или другим, как говорят, настроением. Пейзаж может быть грустным или веселым, обыденным или возвышенным, типическим или символическим, прозаическим или торжественным. Но это и значит, что даже обыкновенное произведение художника всегда есть слияние не только какого-нибудь утверждаемого им бытия или смысла или идеи, но также и некой внутренней жизни, которая, хотя ее и можно видеть обыкновенными глазами и слышать обыкновенными ушами, на самом деле не имеет ничего общего ни со зрением, ни со слухом. Вот почему созерцание и творчество сливаются здесь в одно нераздельное целое, и как раз это-то Плотин и называет софией.​​ 

Глава 9

Фре́дерик Ча́рлз Ко́плстон. ​​ Frederick Charles Copleston.

Жил 10 апреля 1907 - 3 февраля 1994.

Крупный британский историк философии, католический священник ордена иезуитов. Член Британской академии. Автор трудов по всем разделам истории западноевропейской философии: его фундаментальная девятитомная «История философии» 1946–75 годов. Известен также как оппонент Бертрана Рассела в дебатах по вопросу о существовании Бога, транслировавшихся на радиостанции Би-Би-Си в 1948 г., а также в течение ряда лет дискутировал со своим другом аналитическим философом Альфредом Айером по вопросам логического позитивизма и священного языка

Ко́плстон:

Учение Плотина

Бог абсолютно трансцендентен: Он – Единое, которое выше всякого мышления и всякого бытия, невыразимое и непознаваемое. Единому нельзя предицировать ни сущность, ни бытие, ни жизнь - и не потому, что Единое меньше: наоборот, Единое больше их. Единое нельзя отождествлять с суммой отдельных вещей, ибо эти вещи требуют для своего возникновения какого-то Источника или принципа, и этот принцип должен от них отличаться и логически предшествовать им. (Можно сказать, что, сколько бы мы ни увеличивали число составных вещей, мы все равно не получим Необходимого Бытия.) Более того, если бы Единое было тождественно каждой отдельно взятой вещи, то каждая вещь тогда была бы тождественна любой другой вещи и различие между ними, являющееся непреложным фактом, было бы иллюзорным. «Поэтому Единое не может быть ни одной из существующих вещей, оно предшествует всем сущим». Таким образом, Единое Плотина не имеет ничего общего с Единым Парменида, или монистическим принципом; это Единое, чью трансцендентность подчеркивали, как мы уже убедились, неопифагорейство и средний платонизм. И вправду, подобно тому как Альбин ставил первого бога выше разума и отличал наднебесного Бога от небесного, Нумений ставил первого бога выше Демиурга, а Филон считал, что Бог выше Сил, формирующих мир, так и Плотин ставил совершенное Божество, Единое или первого бога, выше бытия. Однако это вовсе не означает, что Единое – ничто или не существует, скорее под этим подразумевается то, что Единое находится за пределами того бытия, которое мы знаем. Концепция бытия была создана нами на основе объектов нашего опыта, но Единое превосходит все эти объекты и потому превосходит также и понятия, основанные на этих объектах.

Поскольку Бог – это Единое, лишенное множественности или составных частей, в нем не может​​ быть никакой двойственности. Мы не должны говорить, что Единое «такое» или «не такое», поскольку, говоря так, мы ограничиваем его и превращаем в конкретную вещь, в то время как на самом деле оно превосходит все вещи, которые можно ограничить подобной предикацией. Тем не менее Единому можно приписывать Благо, но только в том случае, если мы не считаем его неотъемлемым свойством Единого. Соответственно, Бог – Благой, но не Благо. Более того, мы не имеем права приписывать Единому ни мысли, ни воли, ни деятельности; мысли – потому что мышление подразумевает различие между мыслящим и объектом его раздумий; воли – потому что она тоже подразумевает различие; деятельности – потому что для нее необходим тот, кто ее совершает, и объект, который подвергается воздействию.​​ 

Бог – это Единое, не признающее никаких различий; Он не может даже отличить Себя от Самого Себя и потому находится за пределами самосознания. Плотин ​​ допускал, что Богу можно приписывать предикаты единства и блага, но Плотин подчеркивал, что даже эти предикаты плохо подходят Богу и их можно использовать только в качестве аналогий. Ибо единство отрицает множественность, а благость выражает воздействие на что-то другое. Все, что мы можем сказать о Едином, – это то, что оно существует, – хотя, конечно, Бог​​ находится выше бытия. Единое неделимо, неизменяемо, вечно, не имеет ни прошлого, ни будущего и постоянно тождественно самому себе.

При таком взгляде на Бога, который представляет собой предельный принцип, интересно было бы узнать, как Плотин объяснял многообразие конечных вещей. Бог не может сводить Самого Себя к конечным вещам, как к Своим составным частям; не мог Он и творить мир по Своей Собственной воле, ибо творение – это деятельность, а мы не имеем права приписывать Ему деятельности, лишая Его тем самым неизменности. Поэтому Плотин обратился к метафоре эманации. Он ​​ яростно отвергал предположение, что Бог в процессе эманации уменьшается: Он остается незатронутым, неуменьшающимся и независимым. Свободный акт творчества означал бы, что Бог выходит из своего состояния спокойного самосохранения, а этого Плотин допустить не мог; он утверждал, что истечение мира из Бога (эманация) произошло по необходимости, ибо существует принцип, требующий, чтобы менее совершенное возникало из более совершенного. Этот принцип требует также, чтобы все в природе создавало то, что ему непосредственно подчиняется, или раскрывалось подобно тому, как раскрывается семя. Этот процесс идет от неделимого источника или Принципа к чувственному объекту. Однако первый Принцип остается всегда на своем собственном месте, а все производное порождается могучей силой, которая существует в первых Принципах и которая никогда ничего не совершает из ревности или эгоистических побуждений.​​ 

Плотин использовал также метафоры «озаряющее», «светящее»,​​ сравнивая Единое с Солнцем, которое освещает все, ничуть не уменьшаясь при этом. Он также сравнивал Единое с зеркалом, поскольку объект, отражаемый в нем, удваивается, а само оно не претерпевает никаких изменений.

Следует, однако, быть осторожным и не торопиться утверждать, что процесс эманации у Плотина носит пантеистический характер. Да, Плотин утверждал, что мир произошел от Бога в соответствии с природной необходимостью, и отрицал свободное сотворение мира из ничего; однако не следует забывать, что для него первый Принцип остается «на своем собственном месте», не уменьшенный и не затронутый, всегда превосходящий подчиненное ему бытие. Истина заключается в том, что, отвергая идею о свободном сотворении мира из ничего на том основании, что это привело бы​​ к изменению Бога, Плотин в равной степени отвергал и пантеистическую идею о присутствии Бога в каждом отдельном творении, то есть об Его самоумалении. Иными словами, он пытается найти золотую середину между теистической идеей творения, с одной стороны, и​​ целиком пантеистической или монистической теорией – с другой. Мы можем сколько угодно считать (поскольку вопроса о дуализме не возникает), что такой компромисс невозможен, однако это еще не повод называть Плотина пантеистом, ибо для этого нет никаких оснований.

Первой эманацией Единого является мысль или Ум, который Плотин представлял себе как интуицию или непосредственное постижение. Ум имеет два объекта: а) Единое; b) сам Ум. Идеи существуют внутри Ума, причем не только идеи общего, но и идеи индивидуального; Ум содержит в неделимом виде все многообразие идей. Он отождествляется с Демиургом из диалога «Тимей» Платона, и, характеризуя Единое, Плотин использовал выражение «отец или причина», отождествляя причину с Умом или Демиургом. Плотин, в противовес Лонгину утверждал, что Ум сам по себе является умопостигаемым космосом; Лонгин же полагал, что Идеи существуют вне Ума, ссылаясь на «Тимея» Платона, где пишется, что идеи существуют отдельно от Демиурга. (Точно так же думал и Порфирий, пока Плотин не убедил​​ его в обратном.) Следовательно, многообразие возникает сначала в Уме, ибо Единое выше всякого многообразия, выше даже различия между познающим и познаваемым. Однако различия в Уме не следует понимать буквально, ибо один и тот же Ум является и мыслящим, и мыслимым. В Уме Плотина соединились Демиург Платона и Ум, мыслящий самого себя, Аристотеля. Ум вечен и находится вне времени, это состояние блаженства, но не приобретенное, а вечное. Ум, таким образом, пребывает в вечности, а время – только имитация ее. Душа переселяется из одного тела в другое – сегодня она вселяется в Сократа, после его смерти – в коня, потом во что-то еще; Ум же знает все ее воплощения заранее – для него нет ни прошлого, ни будущего, но одно лишь вечное настоящее.

Ум, который является​​ одновременно и Красотой, порождает Душу, соответствующую Мировой душе из диалога «Тимей». Она бестелесна и неделима и является связующим звеном между сверхчувственным и чувственным миром, а потому глядит не только вверх, на Ум, но и вниз, на мир природы. Платон говорил об одной Мировой душе, а Плотин – о двух, высшей и низшей; первая находится рядом с Умом и не имеет непосредственного контакта с материальным миром, вторая – это реальная душа мира явлений. Эту вторую душу Плотин назвал природой. Более того,​​ хотя мир явлений обязан существованием своей причастности к идеям, которые находятся в Уме, сами эти идеи в чувственном мире не действуют и не имеют с ним непосредственной связи, поэтому Плотин поместил в Мировую душу отражения этих Идей, назвав их сперматическими логосами, входящими в состав логоса, использовав доктрину стоиков. Для того чтобы согласовать эту концепцию с учением о двух Мировых душах, он выделил первый логос, входящий в состав высшей души, и производный от него логос, входящий в состав низшей души.

Души отдельных людей произошли от Мировой души и, подобно ей, делятся на два элемента (в соответствии с пифагорейско-платоновой идеей о трехсоставном строении души Плотин утверждал, что существует еще и третий, промежуточный элемент). Высшая часть души принадлежит области Ума (Нуса) (сравните с Нусом Аристотеля), а низшая непосредственно связана с телом. Душа существовала еще до соединения с телом – это соединение Плотин называл падением души – и сохраняется после смерти тела, хотя и забывает о своем земном существовании. (Плотин также верил и в переселение душ.) Но хотя Плотин и говорил о том, что индивидуальные души связаны друг с другом в Мировой душе, он не был готов отрицать личное бессмертие – душа реальна, а то, что реально, не уничтожается.​​ Можем ли мы предположить, что Сократ, существовавший на этой земле как Сократ, перестанет быть им только потому, что достиг лучшего из всех жилищ? После жизни каждая отдельная душа продолжает свое существование, хотя они все и связаны в единую душу.

Ниже​​ сферы души располагается материальный мир. В соответствии со своей концепцией о том, что эманация сходна со световым излучением, Плотин писал, что свет исходит из центра и распространяется к окраинам, постепенно затухая, пока наконец не исчезает в полной​​ темноте, которой является материя – сама по себе, рассматриваемая как лишение света. Материя, таким образом, порождается Единым (в конечном счете) в том смысле, что она становится фактором творения только благодаря процессу эманации Единого. Сама же по себе материя, в низшем ее проявлении, образует самую первую ступень в иерархии Вселенной и является антитезисом Единому. Пока она освещается формой и участвует в процессе образования материальных объектов, ее нельзя назвать полной тьмой, но в тех случаях, когда она противопоставляется умопостигаемому и представляет собой небытие «Тимея», – это тьма, полностью лишенная света. Таким образом, Плотин соединил идеи Аристотеля и Платона, ибо, хотя он и считал, вслед за Платоном, материю небытием или антитезисом умопостигаемому или как нечто, лишенное света, он также принял и Аристотелеву концепцию материи как субстрата для формы, как интегрального компонента материальных объектов. Превращение одного элемента в другой показывает, что существует какой-то субстрат, общий для всех тел, который отличается от этих тел самих по себе. Если при изучении тел мы полностью абстрагируемся от их формы, то в остатке получим то, что мы называем материей. Таким образом, материя частично освещена формами и не существует отдельно в единичном как полная темнота, как принцип не-бытия. Более того, подобно тому как мир явлений в целом имеет свои образцы в интеллигибельном мире, так и материя в природе соответствует умопостигаемой материи.

В придачу к синтезу платонических и Аристотелевых космологических идей Плотин разделял взгляды орфиков и неопифагорейцев на материю как на источник зла. На низшем уровне, лишенная качества или лишенная света, материя является злом, как таковым (однако зло является присущим ей свойством не в большей степени,​​ чем добро является свойством, присущим Благу), и потому противостоит Благу как антитезис. (Впрочем, зло, содержащееся в материи, конечно же не свойственно умопостигаемой материи.) Здесь Плотин опасно приблизился к дуализму, который противоречил бы всей его системе, хотя не следует забывать, что материя сама по себе – это лишение и потому не является позитивным принципом. В любом случае, мы можем предположить, что Плотин логически дошел бы до пренебрежения видимым миром, но он этого не сделал. Это верно, что в его психологической и этической теориях проявилась тенденция недооценивать значимость видимого мира, но это лишь ответвление, что же касается его космологии, то он был уверен в единстве и гармонии Космоса. Плотин не признавал презрения к миру, характерного для гностиков, наоборот, он восхвалял его как творение Демиурга и Мировой души – это вечное единое творение, все части которого гармонично связаны между собой, управляемое Божественным Провидением. Плотин утверждал, что мы не должны считать Вселенную​​ порождением зла, несмотря на все неприятные вещи, которые в ней присутствуют. Это отражение умопостигаемого мира, но мы не можем требовать, чтобы Вселенная была его точной копией. Какой космос, спрашивает Плотин, может быть лучше того, который мы знаем, за​​ исключением умопостигаемого? Материальный мир представляет собой экстериоризацию умопостигаемого, и чувственное и умопостигаемое неразрывно связаны между собой, поскольку первое воспроизводит последнее в меру своих возможностей. Универсальная гармония и космическое единство образуют рациональную основу для пророчеств и для магического воздействия сверхчеловеческих сил. (Помимо небесных богов Плотин признавал существование других богов и демонов, которых человек не видит.)

В своей психологической теории Плотин утверждал, что душа человека состоит из трех частей. Наивысшая часть (соответствующая Нусу Аристотеля) не загрязнена материей и тесно связана с интеллигибельным миром, но, как только душа входит в единство с телом, она загрязняется материей, и отсюда​​ возникает необходимость морального восхождения, промежуточной целью которого является уподобление Богу, а конечной – соединение с Единым. В этом смысле этический элемент подчинен теоретическому или интеллектуальному элементу, как и у Аристотеля. Первый этап этого восхождения, происходящий под руководством Эрота (сравните «Пир» Платона), заключается в катарсисе, или процессе очищения человека от власти тела и страстей. Это достигается за счет самосовершенствования, под которым Плотин понимал воспитание в самом себе четырех главных добродетелей (наивысшей из них он считал рассудительность). На втором этапе душа поднимается над чувственным восприятием, обращаясь к Нусу и занимаясь исключительно философией и науками. На следующем этапе душа, однако, должна подняться и над дискурсивным мышлением и соединиться с Нусом, который Плотин называл первой добродетелью. В единении с Нусом душа сохраняет самосознание. Однако все эти этапы всего лишь подготовка к финальному, когда происходит мистическое соединение с Богом или Единым в состоянии экстаза, когда отсутствует всякая дуальность. Думая о Боге, субъект отделяется от объекта; напротив, в экстатическом единении такого отделения нет. «И тогда человек увидит, как если бы он был на Небесах, Бога и себя вместе с ним: себя​​ сияющего, наполненного умопостигаемым светом или, скорее, выросшего вместе с этим светом в его чистоте, лишенного бремени или какой-либо тяжести, преображенного в божественное, нет, являющегося по сути своей Богом. Ибо в эту минуту он зажжен; но, когда он​​ снова становится тяжелым, он чувствует себя так, как будто огонь потух». «Это зрелище трудно выразить словами. Ибо может ли человек описать Божественное как отдельную вещь, если, созерцая его, он знает, что оно неотделимо от его собственного сознания?»​​ 

Нет нужды говорить, что восхождение к Богу не означает, что Бог присутствует «где-то там». Медитируя, нет необходимости направлять свои мысли на что– то внешнее, как будто Бог присутствует в каком-то одном месте и отсутствует в других. Наоборот, Бог – везде.​​ Он не «вовне» кого-то, Он присутствует во всех людях, даже в тех, кто об этом не знает.

Однако экстатическое единение с Богом непродолжительно по сравнению со всей жизнью; мы полностью и навсегда соединимся с Богом только в будущем, когда душа освободится​​ от оков тела. «Он снова исчезнет из виду – но пусть он снова разбудит добродетель, заключенную в нем, снова познает себя как совершенство в своем величии; и он снова будет избавлен от своего бремени, поднимаясь, с помощью добродетели, к Мудрости и с ее помощью к Высшему. Это жизнь богов и подобных им и счастливейших среди людей; отказ от вещей чуждых и земных, жизнь за пределами земных удовольствий, полет одинокого к Одинокому».

Таким образом, в системе Плотина орфико-платонико-пифагорейское стремление к​​ «потусторонности», интеллектуальному восхождению, спасению через уподобление Богу и познание его достигло наиболее полного и систематического выражения. Философия теперь включала в себя не только логику, космологию, психологию, метафизику и этику, но и теорию религии и мистицизм. На самом деле, поскольку наивысшим типом познания является мистическое познание Бога и поскольку Плотин, который, скорее всего, основывал свою теорию мистицизма на своем собственном опыте, а не только на идеях мыслителей прошлого,​​ несомненно, считал мистический опыт высшим достижением всякого истинного философа, мы можем сказать, что в неоплатонизме Плотина философия переходит в религию – по крайней мере, она выходит за рамки самой себя – главной ее целью уже не являются теоретические рассуждения. Благодаря этому неоплатонизм стал соперником христианства, хотя его сложные философские построения и «антиисторический» дух не позволили ему сделаться по-настоящему опасным соперником христианства; он был малопонятен массам – так же как, например, и мистические культы. Неоплатонизм был ответом интеллектуалов на современные ему поиски средств личного спасения, выражением тех духовных запросов личности, которые были характерной чертой того периода. «Поистине, в словах «спасемся в своем отечестве» заложен глубокий смысл. Наше Отечество – это то место, откуда мы все пришли, там живет наш Отец». Христианство, имеющее прочные исторические корни, сочетающее доступность массам с возрастающим теоретическим обоснованием; веру в запредельное с ощущением​​ миссии, которую необходимо выполнить здесь; мистическое причастие с этической честностью, аскетизм с освещением естественного, нашло гораздо более широкий и глубокий отклик в массах, чем трансцендентальная философия неоплатонизма или модные мистические культы. Тем не менее с точки зрения самого христианства неоплатонизм сыграл очень важную роль, внеся вклад в теоретическое обоснование Богооткровенной религии, и потому истинные христиане не могут не относиться к Плотину с симпатией и определенной долей благоговения, ибо величайшие отцы Церкви столь многим обязаны этому философу.

Глава 10

Плотин о художнике:

Человек - свободен, но эта свобода предписана ему самой судьбой. И человек с ног до головы связан необходимостью, но эта необходимость есть только результат его собственной личной свободы, его ничем не укротимой дерзости.​​ 

Прекрасное - то, что является прямым результатом предустановленной космической гармонии, гармонии хаоса, результатом, свободно и дерзостно выполненным при помощи усилий каждой отдельной индивидуальности, ни от чего и ни от кого не зависимой.​​ 

Творчество явлено нам как созерцание. Ибо оно – результат пребывающего созерцания, созерцания, которое делает не что иное, как творит именно благодаря тому, что оно – созерцание.

Через искусство​​ возникают те вещи, форма которых находится в душе. ​​ 

Человек, созерцавший божественную красоту, забывает о чарах искусства и земной любви: он достиг высшего, бытийного искусства, которое всякому художнику хотелось бы воплотить, но которое невозможно извлечь из области великого молчания. В экстазе человек созерцает, насколько может сделать это в неприступном свете, и бога и себя, сделавшегося богом; но присвоить себе это состояние навсегда он не в силах. ​​ 

Действенность красоты коренится в божественном существовании.

Пусть ​​ тот, кто может, идет и следует вовнутрь, не обращая внимания на то, что видит, ​​ не ​​ возвращаясь ​​ к прежде виденному блеску тел. Кто увидел прекрасное в телах, должен не останавливаться на этом, помня, что это только образы, и стремиться к​​ познанию того, что стоит за ними

Тот, кто своею возвышенной душой достиг причастности идеальному миру, является подлинным художником. Успех художественного произведения в первую очередь зависит от того, насколько в нем угадан идеальный первообраз. Это важнее, чем мастерство, благородство материала или совершенство художественных инструментов. Ведь если душа хотя бы в смутном образе усмотрела идеальную красоту, она начинает неустанные поиски, которые могут кончиться, лишь когда она сама отождествится с идеалом.

Философ по своей природе - влюбленный, и, не удовлетворяясь телесной красотой, он устремляется к разнообразной красоте души, восходя все выше к источнику душевной красоты, пока не придет к самой по себе красоте, - лишь в ней утихнут его любовные мучения, но никак не раньше. ​​ 

Мудрость богов и блаженных выражается не в суждениях, а в прекрасных образах.​​ 

Это высшее познание - не мысль, а осязание, несказанное и непостижимое соприкосновение. ​​ Красота, будучи в основе своей непознаваемой, все же​​ оказывается каким-то первоисточником и каким-то неуловимым актом самопорождения. ​​ 

Обладает ​​ же формой при этом участвующее в красоте, но не сама красота.

Прекрасное есть смысловая сущность, дающая нам возможность понять ту или иную внутреннюю идею бытия.

Глава 11

11 ноября 2019 ​​ года.

Париж. ​​ Читаешь Плотина?

Москва. Да.

Париж. Хоть что-то понравилось?

Москва. Думаю, вот ключевая цитата: «У ​​ Плотина не гений, как у Канта, но космический Эрос. Не ​​ эстетическая идея, но софийный Ум. Не ​​ воображение,​​ но эманация. Не ​​ вещь-в-себе, но абсолютный свет Первоединого. Не  ​​​​ произведение искусства как проекция субъективного представления, но вечный, блаженный в себе и прекрасный космос».​​ 

Париж. ​​ Душа танцует вокруг Ума снаружи, разглядывая его, и, созерцая его, проницает через него в бога. Она вращается ​​ вокруг бога и любовно его окружает.

Москва. ​​ Космос взаимопроникающих духовных сущностей.​​ 

Париж. Да. ​​ Единое Плотина – это не кантовская «вещь-в-себе»: при всей своей непознаваемости, «вещь-в-себе» у Канта​​ все же есть реальность и бытие, в то время как Единое Плотина не есть реальность и не есть бытие, но выше того и другого…  ​​​​ Он также сравнивал Единое с зеркалом, поскольку объект, отражаемый в нем, удваивается, а само оно не претерпевает никаких изменений.  ​​​​ Плотин использовал метафоры «озаряющее», «светящее»: так он сравнивал Единое с Солнцем, которое освещает все, ничуть не уменьшаясь при этом.​​ 

Москва. А самое главное, это Единое не есть просто непознаваемость, но есть единство противоположностей, и в​​ том числе непознаваемости и познаваемости. Единое выше всякого познания и бытия, но при этом оно - источник всякого познания и всякого бытия!! Всякое ​​ знание и всякое бытие, в том числе Ум, Душа, Космос, Материя, - все это исходит или изливается именно из​​ него, из него эманирует.​​ 

Но что еще удивительнее: человек причастен Единому через озарение. ​​ Если можно считать, что чрезмерная мистическая дерзость Плотина, который превращается в «пророка» божественного первоединства, слишком пренебрегает точным учетом​​ реального опыта, - то в гиперкритическом субъективизме Канта тоже слишком много одностороннего ​​ внимания к чисто «трансцендентальному».

Париж. Единое Плотина настолько едино, то есть настолько оно единственно и единично, что не нуждается ровно ни в чем другом, и в том числе оно не нуждается даже и в самом себе.

Москва. А здесь мы перебрасываем мостик к бытию и материи! По Плотину, бытие имманентно ​​ сверхлогическому экстазу, и потому в своем содержании бытие является непознаваемым Единым, в котором экстатически ​​ конденсируется все существующее.

Париж. У него бытие ​​ - структурно упорядоченное множество. ​​ Подобно тому, как многообразие чувственного мира, по Плотину, сложилось постепенно через посредничество мировой души из единства Ума, точно так же и Время​​ развилось через посредство той же мировой души из Вечности.​​ 

И как мы отсюда доберемся до материи?

Москва. Прямо! ​​ Материя не есть сущее, ибо сущее есть смысл; материя не есть факт, ибо факт есть тоже нечто осмысленное; материя не есть ни вещь, ни субстанция, ни изменение субстанций. Материя есть, учит Плотин, чистая инаковость бытия и смысла, абсолютно неразличимая и сплошная изменчивость смысла и эйдоса. ​​ Эйдос ​​ вносит во все инобытие жизнь и делает все одушевленным, всё эйдетически осмысленное необходимым образом становится живым существом. Эйдос вещи есть не что иное, как тождество ее предельной общности и ее предельной единичности.

Париж. А что прежде: логос или эйдос?

Москва. ​​ За ​​ абстрактно-дискурсивным логосом следует у Плотина интуитивно-мыслимый​​ эйдос. ​​ Под логосом философ понимает соотношение данной ступени бытия с предыдущей и с последующей. ​​ Логос - ​​ не ипостась, но соотношение ипостасей. ​​ Душа как общая ипостась есть логос ума.

Париж. У него какой-то особенный логос: ​​ порождающий логос. У него и созерцание – порождающее.

Москва. У Плотина возникает ​​ самосознательный эйдос, идеально и предельно вмещающий в себя все свои возможные инобытийные воплощения и потому становящийся софией. Уже и софия, рассмотренная не как общее понятие, а как видовая воплощенность универсального софийного ума, неизбежно превращается в мифологию. Эстетика Плотина завершается мифологией.

Париж. Помню! ​​ Миф есть субъект-объектное, то есть личностное, тождество, данное как конструктивно-диалектическая структура.

Москва. А София? ​​ Главные ​​ свойства софии: она есть идеальный и вечный архетип всего сущего, обладающий собственным самознанием и непреодолимо царствующий над всем. Прибавим к этому также и то, что в своей конструированной таким образом софии Плотин находит также и принцип подлинного блаженства, поскольку заданность и фактическая созданность совпали в ней, вызывая удивление и восторг.

Париж. София, мудрость есть умная жизнь, или тождество бытия со своим становлением, конструируемое, однако, средствами чистого же​​ ума, без перехода в реальное становление. ​​ В ​​ софийном уме замысел неотделим от выполнения.

Эстетическая предметность у Плотина есть та или иная система эманирующих из абсолютного первоединства логосов, которые являются принципами конструирования мифа при​​ помощи софийных эйдосов.

Москва. София, вечность, созерцание! Все это так близко. ​​ Вечность для Плотина есть свечение умопостигаемой природы, в силу которого эта природа являет свое совершенное самотождество. Невозможно мыслить цельность, не мысля при этом вечности.  ​​ ​​​​ 

Деятельность ​​ обращается к созерцанию. ​​ Душа – смысл, ​​ деятельность - ​​ безмолвствующий смысл.  ​​​​ Душа соблюдает тишину и уже ничего не ищет, поскольку она наполнена. ​​ Созерцание ​​ обращено вовнутрь. И чем более ясно доверие, тем безмолвнее и​​ созерцание (на этом пути оно больше ведет к Единому) и познающее: ​​ чем больше это познающее познает, ​​ тем больше идет к единству с познанным.

Париж.  ​​​​ Созерцание ​​ восходит от природы к душе, а затем от природы к уму.  ​​ ​​​​ Затем созерцания все больше и больше сродняются и единятся с созерцающими.  ​​​​ В ​​ душе познанное идет к отождествлению с субъектом.  ​​​​ Так создается тождество бытия с мышлением.​​ 

Москва. А выход – в деятельность! Знание ​​ есть некое движение-в-себе, видение сущего и деятельность, направленная​​ на сущее, а не обладание сущим. Поэтому и знание, если угодно, подпадает под движение...

Глава 12

Москва. ​​ Автор. Что, Игорь? Почитаем Плотина? Ничего не получится понять, но мы все равно попробуем.

Нью-Йорк, Игорь. Можно.

Москва. ​​ Я почему с тобой и​​ говорю? У Лосева наткнулся на интересную цитату:​​ 

«В эстетике Плотина в чувстве прекрасного утверждается «я», трансцендентное индивидуальному и эмпирическому «я», и бог сталкивается с человеком. ​​ Однако субъект у Плотина есть только способ познания и восхождения к божеству и никогда не существует ради самого себя, ибо реальность «я» пребывает вне этого «я» и мысль становится реальной лишь постольку, поскольку она достигает равенства с объектом. Искусство развертывается в художнике по аналогии с процессом​​ порождения в природе. И в искусстве, и в природе порождающим является логос, превосходящий красотой все чувственные проявления, и этот логос, как неподвижное начало становления, также является и причиной деятельности художника. А это значит, что искусство​​ состоит не в движении и не в механической деятельности и что художник является художником не благодаря зрению и рукам, но лишь постольку, поскольку он причастен искусству».

Нью-Йорк. ​​ Озадачил на всю оставшуюся жизнь! Правда, этой жизни не хватит, чтоб такое понять. Но все же, скажи мне откровенно, хоть что-то у тебя получилось? Ты недавно мне писал: «Идея моего нового романа: показать, как из этой божественности появляется образ Христа». ​​ 

Москва. ​​ Из моего романа ничего не получилось: я не справился с темой. Я просто забросил ее, когда понял, что она мне не по зубам.

Нью-Йорк. Так это фиаско?

Москва. Творческие фиаско полезны. Мне ничего не остается, как думать именно так.

Глава 13

Почасовик Виталий:

Но это глупо: заставить меня делать обзоры по всей античной философии. Разве заранее не понятно, что буду халтурить?

Плоти́н (др.-греч. Πλωτῖνος; 204/205, Ликополь, Египет, Римская империя - 270, Минтурны, Кампания). ​​ Философ-идеалист, основатель неоплатонизма. Систематизировал учение Платона о воплощении триады в природе и космосе. Определил Божество как неизъяснимую первосущность, стоящую выше всякого постижения и порождающую собой все многообразие вещей путём эманации («излияния»).​​ 

Меня эта «эманация» напрягает! Это уж и вовсе понять невозможно.

Плотин пытался синтезировать античный политеизм с идеями Единого. Признавал доктрину метемпсихоза, на которой основывал нравственное учение жизни. Разработал сотериологию (богословское учение о спасении человека) неоплатонизма. ​​ 

Фу, какая фигня. Волосы​​ дыбом.​​ 

Плотин: «Форма дома не существует в сознании человека; строя дом, архитектор воплощает не форму дома, а трансцендентный эйдос, архетип цельности, блага и красоты, - воплощает настолько, насколько это ему удается».

«Плотин, рассуждение о тройном понимании отцовства:

наивысший и прекраснейший отец - первоединое в своей абсолютности, которое имеет своим сыном​​ 

первоединое в его развитии (числа или боги);​​ 

первоединое в его развитии является отцом ума и всей ноуменальной области;​​ 

ум и является отцом души».​​ 

Ничего не понимаю.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Философ Лосев

Музыка в античности

В неоплатонизме молчание бога становится его главной чертой. Высшая ступень единения с богом совершается для Прокла в глубочайшей тишине

Процесс подготовки неоплатонизма​​ был очень длителен. Мы видим в течение этих трех веков, от Посидония до Плотина, немало разных попыток дать ту или иную, полунаучную, полуфилософскую концепцию пифагорейско-платоновского учения о гармонии сфер и о космической музыке.

Платон: ​​ Аполлон​​ надзирает за гармонией, осуществляя всеобщее вращение и у богов, и у людей.

- Пифагорейство на все времена прославилось проповедью аскетизма, но аскетизма в античном смысле слова: здоровая душа здесь требовала здорового тела, а то и другое - постоянного музыкального воздействия, сосредоточивания в себе и восхождения к высшим областям бытия.

Птолемей (первый – второй века нашей эры):

- Наши души находятся в прямом симпатическом отношении к самим энергиям мелодии, как бы узнавая сродство отношений собственного состава и давая форму тем или другим движениям, специфичным для собственной подвижной структуры пения.

Так ​​ что это один раз ведет к удовольствию и развлечению, другой раз к жалобе и утеснению, один раз - к погружению в глубокий сон и усыплению, другой​​ раз - к пробуждению, и, далее, один раз - к безмолвию и спокойствию, другой раз - к страсти и энтузиазму. ​​ Происходит это потому, что мелодия и сама каждый раз по-разному меняется и ведет души к устроению, возникающему благодаря уподоблению музыкальным отношениям.

То, что античная высота и античная низкость звуков мало связаны с нашим теперешним словоупотреблением, вытекает еще и из того, что высокие звуки мыслились в античности и как светлые, а низкие - как темные. А такая терминология у нас уже не употребляется или употребляется для целей той или иной импрессионистической характеристики. Мало того, древние понимали эти свои высокие и светлые тоны еще и как легкие и подвижные, а низкие и темные - как тяжелые, подвижные только минимально.

Самой ​​ главной областью структурных построений в античной философии была космология, которая учила о вполне определенном распределении стихий по всему космосу, о вполне определенном их оформлении и, как это было вполне естественно, также и об их числовых соотношениях. Поэтому не нужно удивляться тому, что тоны берутся в античной музыкальной теории не сами по себе, но обязательно в их таком или ином структурном соотношении.​​ 

Псевдо-Эвклид:

- Гармоника есть умозрительное и прикладное учение о свойствах музыкального сочетания (hermosmenon). Музыкальное же сочетание есть соединение звуков и интервалов, расположенных в том или другом порядке.​​ 

Птолемей:​​ 

- Гармоника есть способность воспринимать явления в звуках, различные по высоте и низкости.

Порфирий:​​ 

- Гармоника есть умозрительное понимание (hexis) мелодии с точки зрения интервалов.​​ 

Замена ​​ семи антично-средневековых ладов двумя нашими, мажором и минором  ​​​​ имеет колоссальное историческое и культурно-социальное значение.  ​​​​ Раскрыть этот факт во всей его глубине - задача соответственного раздела истории возрожденческой эстетики, ​​ но уже сейчас надо указать на всю колоссальность этого факта. Существенное в нем заключается в перемене точки зрения на лад, которая вместо мелодической стала гармонической. Иосиф Царлино (1517-1590) установил, что мажорное и минорное трезвучие различны не величиной составляющих их терций, но положением в них большой терции. Жан Филипп Рамо (1683-1764) прибавил к этому учение об обращении аккордов, благодаря чему наука гармонии получила очень простой вид, сводясь к теории только трех основных аккордов. Оставалось только уничтожить коммы, разногласившие при сравнении восходящего ионийского лада, принятого за мажорный, с нисходящим ионийским же, когда заполняются пониженными и повышенными звуками расстояния между целыми тонами. Андрей Веркмейстер в конце XVII в. это и сделал, уничтоживши пять комм, возникающих в этих случаях (приравнявши cis к des, dis к es и так далее) и тем давши возможность выразить октавы в 12-ти равных между собою полутонах. Так завершилась музыкальная темперация, это любопытное детище возрожденческого рационализма, заменившего антично-средневековое целомудренное мелодическое мироощущение свободным психологизмом и рационализмом возрожденческого гармонизма. Была утеряна ладовая тонкость мелодии, но зато появились огромные возможности для обогащения и расширения тонального плана музыкального произведения, была приобретена небывалая раньше глубина гармонии. Раньше никакой Аристоксен не мог повлиять на усвоение консонантности терции, ​​ теперь же каждому школьнику, обучающемуся музыке, ясно с первых же уроков теории, что именно на терции зиждется ощущение лада и что только от такой простой причины, как изменение малой терции на большую, и зависит наше теперешнее ладовое представление.​​ 

Из​​ ​​ всех ладов только дорийский считался каждым греком в глубине своего сознания истинно-греческим ладом и абсолютно безупречным во всех отношениях. Если принять во внимание, что дорийский лад звучит для нашего теперешнего уха как минор, и если принять во внимание, что только дорийский лад обладал абсолютной устойчивостью, все же прочие лады так или иначе ориентировались на него и даже порою меняли свой «этос» в результате реального к нему приближения, - ​​ то получается весьма интересное наблюдение: основной стиль греческого музыкального мироощущения - несколько печальный, притушенный, как бы скованный, если не сказать прямо печальный. В античных восхвалениях дорийского лада мы слышим эти постоянные в древнем мире тихие и печальные голоса, эти невидящие, не то слепые, не то экстатические очи, в холодной глубине которых таится неразрешенный вопрос и неразгаданная печальная тайна. И не забудем: дорийский лад, по общему мнению античности, есть начало бодрости, живости, жизнерадостности, даже воинственности. Да, именно так! Именно так и должно быть. Греция - это неисправимое благородство духа. Благородная сдержанность и даже печаль не оставляют грека даже тогда, когда он веселится, когда он бодро строит жизнь, когда он воюет и героически погибает. Мы видели, как неустойчивы в античности «веселые», то есть в более элементарном смысле веселые лады. Они все так или иначе тяготеют к этому прекрасному, благородному, бодрому, важному и в то же время величественно-печальному ладу - дорийскому. Только он один был усвоен всеми​​ античными людьми без изъятия. И только он один сохранил подлинное общенациональное и глубинно-психологическое значение.​​ 

Дорийский лад - это скульптурный стиль греческой музыки. Недаром и космос у Платона и пифагорейцев (а значит, и до последних неоплатоников, то есть на протяжении более тысячи лет) был настроен в дорийском ладе. Эти небесные сферы издавали величественную, крепкую, неувядающую и вечно юную, но в то же время внутренне сдержанную, погашенную, задумчивую и печальную музыку. Так задумчива плоть, перед которой еще не открылись глубины личности. И так печален дух, связанный в своих последних глубинах бездушной тяжестью материи (если материю понимать именно так, а не во всей ее полноте). Так задумчива и печаль и так благородна и аристократична вся​​ греческая скульптура.​​ 

Во-первых, Аристид указывает на факт ритма в неподвижных телах, - например, в статуях. Это обстоятельство очень важно. Античность главным образом и чувствовала ритм в неподвижном. Это ее специфическая особенность.​​ 

Во-вторых, ритм,​​ по Аристиду, может быть дан в чистом виде, он может быть дан при помощи мелодии и, наконец, - в чистой словесной форме. Но что же такое ритм сам по себе? Оказывается, такой ритм дан в танце. Эта черта уже чрезвычайно характерна. В то время как мы бы сказали, что чистая ритмика дана именно в музыке, где нет никаких тел и никаких вещей, а есть только чистое время, античность полагает, что чистый ритм дается в танцевальных движениях, то есть в телесных движениях. Она воспринимает ритм вместе с вещами, подчиненными этому ритму, но не чистый ритм сам по себе. Это и есть для античности настоящий чистый ритм.​​ 

Действительно, древние, ценя ритмическое разнообразие, применяли его в более широких размерах, также более разнообразен был тогда и мелодический рисунок​​ аккомпанемента, ибо, насколько современные музыканты увлекаются мелодией, настолько прежние были поклонниками ритма

Псевдо-Аристотель:

- Почему из чувственно-воспринимаемого только слышимое имеет «этос»? Ведь если даже без слова существует мелодия, то все​​ равно она имеет этос, в то время как его не имеют ни цвет, ни запах, ни вкус? А потому, что только оно одно имеет движение… ​​ Потому ​​ что ритм и мелодия - движения, как и поступки. Деятельность energeia уже «этична» и создает «этос». Вкусы же и цвета не создают того же.

Святой Августин:

- ​​ Все аффекты нашего духа при всем своем различии имеют собственные формы (modos) в голосе и пении, тождественностью которых – неизвестно, какою тайною - они возбуждаются.

Аристид:

- Звуки уподобляются движениям и страстям души.

Птолемей:

- ​​ Вообще каждая вещь из управляемых природой находится в общении с каким-нибудь отношением (logoy) и в движениях, и в объективно-существующих материях.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Прощание с античностью

Глава 1

Николай Дамасский. ​​ 

Древнегреческое написание Νικόλαος Δαμασκηνός, латинское Nicolaus (Nikolaus) Damascenus.

Около 64 до нашей эры, Дамаск - после 4 года нашей эры.

Древнегреческий историк и философ.

Николай происходил из македонской или эллинизированной арамейской семьи. Его отцом​​ был Антипатр, богатый и уважаемый человек в Дамаске. Николай получил блестящее образование, и в 30-е ему было доверено воспитание детей Клеопатры VII и Марка Антония - Александра Гелиоса и Клеопатры Селены II. Благодаря этому Николай приблизился к её двору, где и познакомился с Иродом I. Ирод сделал образованного грека своим секретарём, часто прибегал к его помощи для дипломатических поручений. Также Николай занимался с Иродом философией и риторикой. Под влиянием Ирода, заинтересовавшегося историей, Николай написал своё крупнейшее сочинение - «Историю».

Наиболее известная работа - «История» - целиком не сохранилась. По разным данным, насчитывала от 80 до 144 книг. Лучше всего сохранились фрагменты первых книг (1-7), несколько хуже - поздних (103-124), большинство книг не сохранилось вовсе.

В качестве источников по ближневосточному региону Николай использовал труды Ктесия и Ксанфа, по Греции - Эфора, Гелланика и Геродота. При этом отмечается, что он в значительной степени перерабатывал источники, а также интерпретировал мифические сюжеты на рациональный лад.

Также сохранились значительные фрагменты работы «О жизни Цезаря Августа и о его воспитании», отрывки из комментариев к Аристотелю, рукопись «О растениях», фрагменты этнографического сочинения «Собрание занимательных обычаев» и несколько других произведений.​​ 

Существует мнение, что «О жизни Цезаря Августа» могло быть работой, адаптировавшей автобиографию Августа для греческой части Римской империи.

Дамасский:

Сначала ​​ это есть такое единство, которое является результатом множественности. Выше этого - единое, которое имманентно множественности. И выше всего - единое, предшествующее всякой множественности.

Философ Лосев:

Та действительность, которую Дамасский вместе со многими другими греческими философами​​ называет феноменальной, не есть просто отсутствие всякой действительности. Она есть та сторона действительности, которая «является» в отличие от той, уже подлинной действительности, которая не просто является, но является вместе со своей сущностью, то есть как проявление этой сущности.

 ​​​​ 

Глава 2

Ямвлих

Москва. А что само язычество накануне своей гибели бессознательно совпадало со многими христианскими доктринами, это уже не зависело от христианства. Это была неумолимая логика истории античного язычества, пришедшего во времена Ямвлиха к своей трагической гибели. ​​ Я́мвлих. Даты жизни очень приблизительны: 245/280 - 325/330. ​​ Античный философ-неоплатоник, ученик Порфирия, глава Сирийской школы неоплатонизма в Апамее.

Париж. Школа ​​ сирийского неоплатонизма?​​ 

Москва. Да. Что главное? ​​ Что в логическом плане теургия является учением о символе.

Париж. А числовая мифология ​​ Ямвлиха?

Я тебе шлю его самые известные цитаты:

Ямвлих:​​ 

Природа некоторым образом запечатлела для явных эйдосов неявные логосы при​​ помощи символов

Миф - образ предельно целостной общности.

Демоны - производящая и наблюдающая за каждым моментом становящегося сущность.

Сама наша сущность предполагает наличие в нас некоего врожденного знания о богах, которое выше любой способности критиковать и выбирать, выше рассудка и доказательства. Это знание с самого начала объединено со своей причиной и состоит в том, что сама сущность души заключается в ее устремленности к благу. ​​ Это ​​ даже не знание, но некая прикосновенность ​​ к божественному.

Если мы и способны что-либо совершить, то только благодаря причастности богам и исходящему от богов просвещению. И только с их помощью мы и можем испытать божественную активность.

Сущность совершенного разумения не связана с практически-художественной деятельностью и не свойственна искусствам: последние - дар Гефеста, но не Афины.

Умопостигаемое скорее получает свой эйдос в соответствии с единым, чем в соответствии с сущим​​ 

Москва. Хорошо. Ямвлих признает космических пастухов, но только в виде принципов​​ соответствующих видов совершенства.​​ 

Ямвлих:​​ 

Время является мерой, но не в смысле измеряющего движение космоса, и не потому, что оно само измеряется движением, и не в смысле указания на круговращение неба, и не потому, что оно выявляет самого себя как​​ такового, но в смысле виновника и такого «единого», которое объединяет Все.

Абсолютная единица - это только заданность действительного бытия. Десятерица же - это полноценная материальная данность, оформленность и всегармоническая осуществленность, правда​​ все той же абсолютной единицы. Недаром единица именуется в трактате Зевсом, а девятерица - Герой. Брак Зевса и Геры, то есть единицы и девятерицы, создает десятерицу, то есть всю область космоса с сохранением свойств обоих своих родителей.

Эйдос - ​​ общая​​ функция красоты в сфере становления.

От ​​ неба каждый тип души получает в удел подобающую себе меру своей связи с космическим целым.

Есть ​​ пропорциональное ​​ соотношение между богами: их пропорциональное ​​ тождество.

Путь восхождения поднимает душу теурга​​ и помещает ее в целостном творящем боге. И это есть цель священного восхождения у египтян.​​ 

Символ - главное связующее звено между человеком и богом.​​ 

Символы - это некие божественные сущности, а может быть, и сами боги, посланные людям и теургам как единственная возможность соединения с богами.

Теургический путь к счастью соединяет вначале душу с отдельными частями вселенной и с божественными потенциями, пронизывающими эти части; затем он подводит душу к универсальному ​​ творцу, помещает ее рядом с ним и, освободив от всякой материи, связывает ее с чистым вечным разумом. ​​ Теургия настолько крепко связывают душу со всеми творческими потенциями божества по отдельности, что теургическая душа, соединившись с энергиями и мыслями и творческими потенциями бога,​​ окончательно укореняется ​​ в них. Творческая потенция души возникакет из самой из себя, она двигает ​​ самое себя, ​​ все поддерживает.  ​​​​ Она ​​ разумна и все украшает, ​​ она стремится ​​ к истине ​​ и уводит ввысь к разуму, ​​ она ​​ всесовершенна и всесовершенствующая.​​ Этот путь вкладывает душу в самого универсального бога и оставляет ее там. В этом и заключена цель священного восхождения у египтян​​ 

Я ​​ возношу молитву богам, да позволят они тебе Порфирий и мне сохранить неискаженным то, что мы уразумели истинного. Да вложат они в нас истину на веки вечные и даруют причастность к совершеннейшему знанию богов. В этом заключен для нас блаженнейший венец всех благ и залог единомыслия нашего и любви друг к другу.

Подобно тому, как боги все порождают посредством образов, точно так же они возвещают посредством знаков.​​ 

Глава 3

Юлиан​​ 

Фла́вий Кла́вдий Юлиа́н (Юлиан Второй).​​ 

В христианской историографии Юлиан Отсту́пник, латинское Iulianus Apostata.

Жил 331 или 332 - 26 июня 363.

Римский император в 361-363 годах из династии​​ Константина.​​ 

Последний языческий император Рима, ритор, философ и поэт.

Юлиан:

Атис возвращается к Матери богов и тем восстанавливает свое высокое положение как звена между ноуменальной и материальной сферами.​​ 

Зевс и Мать богов - это такое предельно​​ конкретное выражение интеллектуальной ступени, когда начинают мыслиться и все прочие боги и весь последующий за этим космос со своей космической душой.

Глава 4

Юстиниан

Последние страницы истории античного мира связаны с именем императора Юстиниана​​ Первый, который в середине шестого века провел кодификацию римского права. Кодекс Юстиниана вобрал в себя и представил в завершенном виде долгие столетия развития права в Древнем Риме.​​ 

В то же время торжественное закрытие Юстинианом платоновской Академии​​ в Афинах как средоточия языческой премудрости явилось как бы символическим прощанием новой эпохи с античностью.

Платоновская Академия - религиозно-философский союз, основанный Платоном приблизительно в 388 году до н. э. близ Афин в садах, посвященных мифическому герою Академу. В Академии разрабатывался широкий круг дисциплин: философия, математика, астрономия, естествознание и другие. Внутри Академии было разделение на старших и младших.​​ 

Основным ​​ методом обучения была диалектика (диалог).

Особая роль математики подчеркнута в девизе Академии: «Негеометр да не войдет!».​​ 

В 529 году указом христианского императора Юстиниана были закрыты все философские школы в Афинах.

ЭПИЛОГ

Глава 1

Эпилог автора

Как назвать мой античный роман? Думаю, «Наброски к античному роману». Пусть ничего не получилось, но мне важно, что я сделал всё, что мог. ​​ Этот роман – признание в любви к античности. ​​ Неумелое, наивное, глупое, - но – признание.

- О чем будет этот роман? – раздумывал я, когда смотрел на весь этот необозримый​​ материал. – Да, была идея написать личный роман об истории мысли. О том, какой мне эта история представляется.​​ 

Ответить на вопрос, что такое столь важная ипостась нашей российской и моей жизни, как православие. Не получилось.

Неужели только традиция связывает античность и Россию?! Не верю.

Этот роман – история моего познания. ​​ Мне ​​ не по силам ответить на вопросы, поставленные античностью, но я связал их с моим личным существованием. ​​ 

Почему Париж? ​​ Потому что возрос на двух культурах: российской и французской.​​ 

Глава 2

Прощание с романом

Философ Лосев:

Общий ​​ итог и общий результат многовекового эллинистически-римского искусствознания сводится к тому, что наиболее развитые его формы уже перестали вмещаться и в рамки как абстрактно-всеобщих​​ закономерностей, которые были констатированы у древнейших натурфилософов, Платона и Аристотеля, так и в рамки конкретно-единичного индивидуализма, которыми блеснула эстетика раннего эллинизма. На рубеже двух эр летосчисления уже шла борьба за новое понимание и всеобщности и индивидуализма. Все предыдущие формы объединения объекта и субъекта в одной нераздельной концепции оказались изжитыми и преодоленными. Теперь уже нельзя было ни субъект рассматривать в свете объекта, как это было у Гераклита или Демокрита, ни объективную действительность рассматривать в свете субъективного переживания, как это было у стоиков, эпикурейцев и скептиков. Все эти насыщенные и жизненно переполненные формы красоты, наблюдениями над которыми так богаты трактаты Филостратов, Каллистрата и Христодора, уже взывали к какому-то еще небывалому синтезу объективного рисунка бытия и его субъективного, ​​ человеческого переживания.  ​​ ​​​​ Тогда самая эта антитеза, оставаясь весьма глубокой и требовательной, в то же самое время снималась до последнего конца и переходила в некое новое бытие, которое уже нельзя было назвать ни просто объективным, ни просто субъективным.​​ 

1973 – 2019

ОГЛАВЛЕНИЕ

Основополагающие высказывания

КНИГА ПЕРВАЯ

Переход от классики к эллинизму

Часть первая

Глава 1

Философ Алексей Федорович Лосев и Кашнитц фон Вайнберг

Глава 2​​ 

30 декабря 2018 года. Письмо автора – другу Игорю.​​ 

Москва – Нью-Йорк

Глава 3​​ 

80 год нашей эры. Саллюстий пишет брату Витрувию

Глава 4​​ 

Москва – Париж. Переписка двух ученых.​​ 5-9 января 2019​​ года. Николя и Василий

Глава 5

Философ Алексей Лосев. 1960-ые. Советский Союз.​​ 

Глава 6

Витрувий пишет Саллюстию

Глава 7

Игорь и автор

Глава 8

Ивонн Верньер: ​​ мифология Плутарха ​​ 

Глава 9

Античник почасовик Виталий говорит с матерью

Глава 10

Вводная​​ лекция ​​ Борисова Виталия Николаевича

Глава 11

Философ Алексей Лосев: ​​ Кашнитц о классике греков

ГЛАВА 12  ​​​​ Лосев: ​​ Кашнитц о значении классического искусства

Глава 13

Плиний о Лисиппе ​​ 

Глава 14

Москва. ​​ 16 февраля. Николя и Василий.

Глава 15

19​​ февраля 2019. Игорь и автор.

Глава 16

Саллюстий - Витрувию.​​ 

Глава 17

Ученый монах Джиро́ламо Савонаро́ла. 1485 год

Глава 18

Античность о вечности

Глава 19

Курсовая работа Виталия: музыка в античности

Глава 20

Игорь и автор. ​​ 13 апреля 2019. Цезаризм.​​ 

Глава 21

Лосев. Абсолют.

Глава 22

15 апреля 2019 года. ​​ Василий и Николя. Космос.​​ 

Глава 23

Лосев о точке

Глава 24

Лосев. Архитектура античности

Глава 25

Аль-Кинди пишет письмо Ибн ​​ Хорда́дбеху. ​​ 870 год нашей эры.

Глава 26

Москва – Париж. О​​ Хорда́дбехе.​​ 

Глава 27

Василий и Николя.​​ 9 мая 2019. О сыне Николя.

Глава 28

Василий и Николя.​​ 18 мая 2019. Об искусстве

Глава 29

Автор и Игорь. ​​ 26 мая 2019 года.

КНИГА ВТОРАЯ​​ 

Эллинизм

Учения и имена

Введение

Скептицизм

Глава 1​​ 

Интермедия.​​ Вайнберг​​ 

Глава ​​ 2  ​​​​ Гераклит

Глава ​​ 3  ​​​​ Скептицизм

Стоицизм

Глава ​​ 4 ​​ Интермедия. Вайнберг.

Глава 5 ​​ Стоики

Глава ​​ 6  ​​​​ Поздние стоики

Глава ​​ 7  ​​​​ Цицерон

Глава ​​ 8  ​​​​ Вторая интермедия

Глава 9 ​​ Посидоний

Глава ​​ 10  ​​ ​​​​ Плутарх

Глава ​​ 11  ​​​​ Эпикур

КНИГА ТРЕТЬЯ​​ 

Поздний эллинизм

Глава 1

Зримость позднего эллинизма в архитектуре

Глава 2

Философ Лосев: ​​ Кашнитц фон Вайнберг о Нике Самофракийской ​​ 

Глава 3​​ 

Пантеон

Глава 4​​ 

Пифагорейцы

Личности позднего эллинизма

Глава 5  ​​ ​​​​ 

Гораций

​​ 

Глава 6  ​​ ​​​​ 

Дионисий Галикарнасский​​ 

Глава 7  ​​​​ 

Гермоген

Глава 8

Кашнитц фон Вайнберг: ​​ Всякая пластика создает пространство.

 ​​ ​​​​ 

Глава 9

Античное искусствоведение

Глава 10

Кашнитц ​​ об «Алтаре мира»​​ 

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Неоплатонизм

Часть первая

Глава 1 ​​ 

Введение

Глава 2 ​​ 

Кашнитц фон Вайнберг. Пластическое искусство Рима