ГЕННАДИЙ ГАНИЧЕВ

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Иисус из Клазомен

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ( роман )  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Первая глава:

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ С М Е Р Т Ь  ​​ ​​​​ Б О Г А

Клазомены, что ни говори, городок известный: тут и философы рождались, и саркофаги такие делали, что они славились на всю Грецию, но к началу нашей эры, к 753 году от основания Рима, слава порта потускнела, хоть раз в год сюда заглядывал проконсул, а патроном города был сам Лициний Феликс, сенатор. Всё ж Клазомены - это вам не какие-нибудь Улубры, славные лишь своими лягушками, да тем, что Август вывел туда колонии ветеранов. Здесь, далеко в низине, вы увидите настоящую эргастулу: тюрьму для рабов областного значения.

Август запретил все коллегии, кроме плотницкой и похоронной, и Аполлодоры, в семье которых рождается Никандр, играют в похоронной не последнюю роль. У них даже есть мастерская , в которой они обрабатывают мрамор. Мрамор дёшев, заказы не переводятся, жить можно. Казалось бы, Август даровал покой, но мрачная профессия процветает. Отметим, что коллегия - это нечто большее, чем современное бюро похоронных услуг; она , прежде всего, - общество, объединяющее социальные низы городка.

У всех жителей городка чуть ли не родственные отношения, и, ​​ конечно, провинциальные вол­ьноотпущенники, к которым относятся и Аполлодоры, меньше всего чувствуют себя рабами. Наоборот, город процветает благодаря таким, как они.

Cегодня у Аполлодоров праздник: рождение сына и покупка имения. Имение перехватили по сходной цене (у владельца не нашлось суммы, необходимой для покрытия судебных издержек), и хоть именьице неказистое, да ведь братья давно, как только их выкупил отец, умерший два года назад , мечтали иметь землю. Так приятно иметь своё, если еще десять лет назад ты был рабом!

Аполлодор Старший , как никто в Клазоменах, умел печь хлеб под миской. И сегодня он раскатывал хорошо вымешанное тесто на сковороду, накрывал его миской ​​ да хитро заправлял особой аполлодоровской закваской, которую ценили в городе, как в дом ворвался Квинтилий Приск с ужасной вестью: Мероп, бывший хозяин Аполлодоров, убит рабом! Поднялась суматоха. Допрошенный раб Кирий показал, что родился свободным и только в двадцать лет попал в гладиаторскую школу. Вскоре нескольких рабов распяли вслед за Кирием, а само дело самолично замял Лициний Феликс. Через десять лет Сенат восстановит старинный закон, согласно которому убиваются все рабы, находящиеся в доме в момент насильственной смерти их хозяина.

Мать Никандра умирает при родах, и до четырех лет его воспитание целиком возложено на рабыню, которую братья дружно делят. В доме более нет женской половины, жениться Аполлодоры не собираются, но зато делается замечательное приобретение: они покупают Глюкона. Он продаётся в рабство его впавшей в немалые долги семьёй, продаётся очень незадешево, но результат превосходит самые смелые ожидания: Глюкон не только прекрасно пишет, говорит, но и знает травы, умеет вести хозяйство.

Рабу доверяют мальчика. Никандр и Глюкон часами бродят по окрестным деревням, они видят, как животных приносят в жертву по древним греческим обычаям – и эти обычаи таят превращения, далёкие от тех, что предписываются официальными римскими догмами.

Друзья забираются на холм и смотрят в морскую даль. Летом море огромное, тёплое, дарующее покой, а зимой оно насылает дожди: холодные, полные ветра, они заполняют все дни.

Каждые три дня Аполлодоры всем семейством ходят в общие бани. Отец любит парилку. Он забирается туда на целый час, но перед этим обязательно спрашивает сына:

-Ну, чадушко! Чему тебя учит Глюкон?

И на этот раз мальчик не растерялся:

-Есть всеобъемлющее небо, и мы тонем в нем.

-Философ! - весело кричит подошедший Карп.

-Выходит, что так, - подтверждает отец.- Ну, философ так философ. Лишь бы человек был хороший.

Письмо Марка Севера Вальпургии Севере в Рим. ​​ Привет, жена. Мне опять не успеть на ​​ день ​​ рождения Вероники. Ты уж расцелуй её за меня. Неожиданно для себя я застрял у родни ​​ в ​​ Клазоменах. Здесь ​​ живёт ​​ мой отец Гай, которого я неприлично долго не посещал. Я тебе об этом ​​ специально напоминаю, потому ​​ что ​​ ты имеешь обыкновение забывать моих родственников. После убийства моего брата Меропа отец подолгу болеет, и рабы, что ухаживают за ним, мне не кажутся надёжными. Дальше ещё не легче: нагрянул в магистратуру, требую подотчётные записи. Не дают. Тогда подкупаю раба, и он показывает на местного пройдоху Карпа Аполлодора. Ты только подумай, Вальпургия: я ​​ узнаю, что этот самый Карп с его братом - бывшие рабы ​​ моего ​​ брата. Мало ​​ того, что выкупились, так ещё и процветают!! Через раба вызнаю, что Карп - протеже самого Лициния Феликса. Такие вот нравы. Он готов купить римское гражданство и суёт мне взятку. Этот дурак ещё не знает, в каких я отношениях с Лицинием. Только представь: я и мой отец были и есть бедные, хоть мы и римляне, а этот выскочка вот-вот станет римлянином из рабов!

Как я ни озабочен поисками приданого для нашей Вероники, я ​​ не свяжусь с этой греческой сволочью. Хорошо, Божественный ​​ не даёт гражданства кому попало, а то во что бы превратился Рим! Вся б эта провинциальная сволочь хлынула б в наш город. Греческий ​​ вольноотпущенник, а уже потихоньку носит римскую тогу. Дома примеривает. И попробуй ему что скажи! Но каков ​​ Лициний, патрон и «благодетель» Клазомен! Этот ​​ Карп только что купил себе огромное имение. Я поинтересовался ценой: она явно занижена, чтоб избежать налоговых отчислений. Ну и жулябия! Особенно поразил ​​ с тогой: прикроет сверху цветным плащиком из шерсти и носит. Вот в какое время ​​ мы ​​ живём: скоро наши рабы будут нами управлять. Будь здорова.

Август постарался, чтоб среди сенаторов осталось мало крупных землевладельцев - ​​ и Лициний Феликс беден, хоть и высоко чтим, хоть все знают об его обширной благотворительной деятельности. Зато мало кто знает, как Лициний обязан оборотистому Карпу. Как-то сенатор зашел к дяде на полчаса, и Никандр спросил:

-Это что за слон?

-Это не слон - это сенатор. Приедет цирк - увидишь настоящего слона.

И сегодня Феликса принесли в роскошных, затенённых носилках. Мальчик слышал, как они шептались.

-Какой-то Марк Север. Из налоговой полиции.

-Я такого не знаю, - Феликс грузно колыхнулся и с шумом вобрал воздух.- Приехал раскапывать?

-Надоел. Подкупает рабов, чтоб больше выведать обо мне.

-Хорошо. Я в Риме буду выяснять, кто это и кем заслан. О сенаторской проверке мне бы сообщили. Я ​​ думаю, он приехал по наводке. Тут, в Клазоменах, кто-то явно копает под тебя. Что это за мальчик у двери?

-Да я тебе говорил: племяш.

-А! Вспомнил. - И Феликс ​​ насмешливо-торжественно ​​ крикнул ​​ Никандру:

-Иди сюда!.. Как его звать?

-Никандр.

-Иди сюда, Никандр. Кем хочешь стать?

-Я ещё маленький, но обязательно буду сенатором, чтобы служить Августу.

-Даже так! Что первое сделал Август,став императором?

-Роздал часть своего имущества народу.

-А ещё?

-Сделал войско постоянным.

-Молодец! - радостно улыбнулся Карп.

-Башковитый, - подтвердил Феликс. - Читаешь уже?

-Ещё нет, но знаю наизусть куски из Ливия.

-Прочти.

-Был отдан приказ всем вступить в бой - и сразу же строй принял облик могучего, разъярённого и ощетинившегося зверя. Варвары уразумели, что ​​ мы предпочтём поражению смерть на поле боя. Громкие крики сражающихся....

-Молодец. Хватит, - прервал Феликс.- Будешь сенатором.

Столь неблагодарное занятие, как обучение Никандра азам, Глюкону не доверяют: это было б унижением для раба столь высокой квалификации. Раз уж детей принято отдавать в ​​ общественную школу, то Аполлодоры идут на это. Никандра, как и прочих детей, обучает первый встречный: в городке ​​ нашёлся ​​ гречишка (так презрительно, вслед за Ювеналом, римляне часто звали уроженцев Греции), которому преподавание помогало сводить концы с концами. Что ж, лучше грек, чем ссыльный римлянин.

Мальчик не любит школу: ранний подъём, занятия под портиком, дети отгорожены от дороги куском полотна, они слышат перебранку торговок, бредущих на рынок. Нет, лучше б бродить по полям! К счастью, каникулы ​​ затягиваются

на полгода.

Братья беседуют.

-Вино крепкое. Ещё разбавим?

-Куда дальше, Карп? И ​​ так один к двум. Учиться любит, а ​​ школу нет. Не знаю, что делать.

-Может, ему нанять ​​ преподавателя? Я вот вчера какого-то шаромыжника из Рима на рынке видел. Я, говорит, грамматик.

-Знаю я ​​ этих ​​ грамматиков! Приедет, окачурится ​​ - и хорони его за общественный счёт, то бишь на наши деньги. Ты говорил с ним? Как его звать?

-Брут. Я бы плюнул, но у него рекомендация самого Феликса.

-Да ты что! - ахнул Карп. - Тогда берём.

Марк вернулся в Рим уже осенью, когда жара спала. Он заглянул в салон жены и был неприятно поражён пестротой общества.

-Весь Рим, весь! - он вздохнул и мрачно зыркнул на супружницу. - Что за баба?

-Ты что, забыл? Это Антония, член нашего «Общества сохранения стыдливости». Жена Брута.

-Какая же она жена, если они разведены? А вы уверены, что у вас есть эта самая стыдливость: что вам есть, что хранить! А это кто? - он показал на плохо выбритого старика.

-Демокл.

-Что ещё за чудо в перьях?

-Он пророк, Марк.

-Какой-такой «пророк»? Шарахнуть по загривку - вся дурь  ​​​​ выскочит. Эй! - крикнул он греку. - Выпить хочешь?

-Моя вера мне не запрещает.

-Что у тебя за бог?

-Я ещё не знаю, как его звать.

-Ты что, и в Юпитера не веришь? - разозлился было чиновник, муж патрицианки.

-Я верю, Марк, что мы последние, на ком Юпитер испытывает свою власть. Приходит время другого бога.

-Фу, какая скотина! Ты что себе позволяешь? Да это же преступник, Вальпургия!

-Он не преступник: он просто не римлянин.

В Клазомены как-то заезжает группа гладиаторов. В программе ​​ обозначены сражающиеся пары. На ​​ сражение палками, считающееся ​​ шуточным, пускают и Никандра. Он сидит между дядей и отцом в наскоро подновлённом амфитеатрике. Карп, будучи греком, не любит римские развлечения, но платит плотникам, подбившим скамейки, и даже даёт часть суммы, затребованной гладиаторами, ведь ему важен собственный политический вес в Клазоменах.

Мимов в городке не любят, зато рады жонглёрам, дрессировщикам ​​ и ​​ канатоходцам. Никандр с удивлением разглядывает Аспазия Клименоса, тщедушного, горбатого человечка, заявившегося со своим слоном. Бродячий слон! Вот уж чудо так чудо. Теперь мальчик ходит в цирк каждый день. Он уже знает: мудрый, нахохлившийся ворон каркнет: -Мы начинаем, уважаемые ​​ граждане!- и ​​ на арену выбежит смешно ​​ подпрыгивающая, звенящая колокольчиком свинья, а за ней выйдет силач, поднимающий сразу пятерых, вцепившихся ​​ в его руку ​​ ребятишек. Обезьяна ​​ в ​​ длинной ​​ тунике с откинутым капюшоном сыграет на арфе, за ней появятся слон, собаки, жонглёры - и опять обезьянка в матерчатом колпаке и платье шафранового цвета, изображая Ганимеда, протянет толпе позолоченый кубок.

Поражение римских легионов в Тевтобургском лесу – личное горе ​​ Аполлодоров; к имперскому трауру добавляется ​​ семейный. Никандру девять. Перед отъездом в Рим братья обстоятельно обсуждают все дела.

-Ну что? Деньги есть, - рассудил ​​ Карп. - Повезу наследничка учиться, а может, и клиента какого словлю. А ты прикупай мрамора.

-Феликс тебе найдёт кого-нибудь. А когда поднакопим денег, тогда и сунешься в нашу магистратуру.

-Верно. Сколько можно по мелочи махинировать? Надоело. На должности мы слупим больше.

-Видишь, Никандрик, в Рим катим. Давай-ка я тебя проэкзаменую; лишний раз не помешает. Вот тридцать лет назад, так тогда ​​ гражданская война ​​ была, и мы не смогли бы вот так запросто разъезжать: точно б грабанули. Кто навёл порядок? - спросил Карп.

-Август.

-Правильно. Что он сделал?

-Он отчитался перед нацией, как до него делали только военные трибуны, и возвратил беглых рабов.

-Видишь, ты уже думать умеешь, хоть и маленький. Что, по-твоему, значит думать?

-Как говорит Глюкон, шевелить мозгами в нужном направлении.

-А направление, его кто укажет?

-Как кто, дядя? Да Август, кто же ещё? Он один знает, в какую сторону думать надо. Я его скоро увижу?

-Его увидеть очень трудно.

-Я понимаю, что ​​ трудно, но ​​ я ​​ должен, должен его увидеть. Как можно съездить в Рим и его не увидеть? Он ведь везде там. Я увижу живого бога, дядя, я увижу его!

-Что значит живого? – спросил Карп.

Он гаркнул ​​ возницам:

-Спросите, тут хорошая вода или нет,- и опять наклонился к ​​ мальчику:

- Все боги бессмертны, но редкий смертный удостаивается ​​ чести видеть бога ​​ живым. Чем ты заслужил это право?

-Чем?! Но ведь он живой, как я. А если живой, так почему не увидеть? Я очень обижусь, если его не увижу. Боги являются тем смертным, кто хочет их видеть, кто верит в них. Даже если он умрёт, мы всё равно его увидим, только иначе. Он знает, что я так о нём думаю - и я его увижу.

-Что ж, может, и увидим. Что ты всё читаешь?

-«Энеиду» Вергилия.

-Он раб или свободный?

-Он поэт, дядя. Он пишет, что вся его религия - ​​ в лесах.

-Не читай варваров, Никандр. Особенно римских.

-Август любит его поэзию.

-Ты что-то напутал.

В Риме они останавливаются в переулке, переполненном криками и снующей толпой. Карп долго стучал в добротную дверь, пока из неё не показался весёлый человечек, пронзительно прикрикивающий на своих рабов. Спящего Никандра внесли в дом.

-Как дела, царь нумидийский? - спросил ​​ Карп старого клиента и приятеля Эпулона, когда они уединились за едой. И на самом деле родом Эпулон был из Ламбресиса, городка в Нумидии.

-Потихоньку. Надолго в Рим?

-Как договорились. Надолго. Отдаю парня в школу.

Ещё утром по пути к Палатинскому холму мальчик заметил,что статуи ​​ Юпитера покрашены. Впрочем, как и статуи Фавна. Карп присоединился к большой группе членов провинциальных магистратов, приглашённых в ​​ Рим в связи с проведением луперкалиев. Разгар зимы (средина февраля) не ​​ помешал приехать всем. В назначенный час приглашённые предстали пред Августом. Эпулон вместе с мальчиком разглядывали пышное зрелище из толпы.

-Смотри, - Эпулон животом подтолкнул Никандра, - сам Божественный! Он впереди.

-Вижу, что-то блестит, - сказал Никандр, вдруг открывший, что он близорук. - Там?

-Там, там. Маленький и светлый. На носилках. В прошлом году на каком-то освящении театра под ним кресло сломалось.

Эпулон дождался, пока жрецы-луперки в шкурах только что ​​ принесённых ​​ в жертву козлов обегут холм, и повёл мальчика домой.

Эпулон сразу не понравился мальчику своей навязчивостью: африканец (в шутку друзья его звали африканский купец-удалец) любил выкатываться, как колобок, как раз в те моменты, когда Никандру хотелось побыть одному. Его очень тяготила всегдашняя смешливость этого странного взрослого, готовность дерябнуть в забегаловке по соседству, а потом болтать до середины ночи. Мальчик уже спал, а он всё ещё говорил.

Лициния Феликса рабы унесли домой сразу по окончании торжественной церемонии. При его грузности ему тяжело давалось исполнение иных сенаторских обязанностей. Дома его ​​ ждал Брут, которого он просил прийти до гостей. Лициний очень не любил эти встречи, но не мог от них отказаться и потому, что Брут был, хоть и беспутным, но сыном его ​​ друга; и потому, что верил, что Брут с его знанием языков ещё сможет вернуть себе доброе имя.

-Надолго в Рим? - испытующе спросил Феликс.

-Как пойдут дела.

-Ты всё о том же! - рассердился сенатор. - Какие у ​​ тебя ​​ могут ​​ быть ​​ дела? Чего ты сюда наезжаешь? Об этом знает Антония. Она вхожа в дом Вальпургии, дочери Анния Секста, моего врага. Представь, Анний от ​​ баб узнает, что ты бываешь в моём доме - что тогда?

-У Вальпургии не настолько близкие отношения со своим отцом, чтобы она ему такое пересказывала.

-А Марк?

-Марк – просто дурак, - безапелляционно заявил Брут. – Почему не могу жить в Риме? Тут я быстрей найду работу, и потом, - он замялся, - я хотел хотя бы попытаться вернуть себе часть наследства.

-Какое там наследство! Ты ведь бежал из Рима. От отца, жены и дочери,- слоновья туша Феликса возмущённо задрожала. - Твой отец Цицерон всё завещал твоей жене, потому что ты вёл ​​ беспутный образ жизни. Ты сам всё бросил. Радуйся, что сейчас не в тюрьме. Тебе запрещено проживание в Риме. А что Клазомены? Разве ты там не нашёл службу?

-Нашёл, но мне там не нравится. Сколько ж мне там сидеть?

-Хорошо! Сиди не там, но только не в Риме. Давай, пристрою в Иерусалим. Там ​​ всегда есть место в частных библиотеках. Только уезжай сейчас же.

-Я считаю, моя доля наследства несправедливо мала. Я не знал о смерти отца! Суд был без меня. Почему мне препятствуют ​​ начать повторное разбирательство?

-Тебе нельзя его начинать: всё равно его проиграешь - и это ​​ только ухудшит твои отношения с женой и дочерью. Ты не можешь встретиться с ​​ Антонией и Кальпургией без их согласия!

-По суду я не имею права видеть семью, поскольку они живут ​​ в Риме, не покидая его. За пределами города мне не заработать налога на бездетность.

-Я тебе повторяю: уезжай в Иерусалим. Там ты заработаешь, раз ты знаток восточных философий. Ты легко найдёшь учеников, у тебя будет постоянная служба в архивах. Если надоело болтаться по всей империи, засядь там. Заработай на приданое дочери: через пять лет оно ей понадобится. Тут ты и всплывёшь! Дочь выдашь замуж, восстановишься в правах и сможешь опять жить в Риме. Я же тебе поручил написать книгу о восточных религиях. Я тебе даже подсказал, о чём должна быть эта книга. Напиши, что эти философии - на уровне веры: они не объясняют мир, но довольствуются провозглашением самой возможности его объяснения. Понял идею?

Брут послушно кивнул головой. Идея была его, но не спорить же с патроном. Он только осмелился добавить:

-Эти философии говорят: мир объясним, но не показывают, как. Им этого хватает. В Риме философия и вера неразделимы, а там больше веры, чем философии.

-Вот и пиши. Напишешь - появляйся. А то я подумаю, что ты просто ленив. А пока на глаза не попадайся.

Об отношениях Брута, его отца и его жены Антонии стоило б написать отдельный роман. Мы лишь указываем на этот клубок, но ни в коем случае не пытаемся его распутать. Именно эти семейные противоречия и толкнули Антонию в литературу: она стала писать о том, чего не понимала: о мужском коварстве, об изменах, о преследовании властей. До встречи с Цицероном и его сыном Брутом она была обычной римлянкой из патрицианской семьи ​​ - и уже превращалась в матрону-патрицианку, как ураган запутанных отношений всё изменил: из нежной девы в пару лет она стала злой, недоверчивой разведённой женой, склонной во всём винить мужчин.

Что же стряслось в этой семье, что в Цицероне и Бруте так перевернуло её? Автор этого не знает.

-Но что же он знает и зачем он нужен? Коли не знает, о чём роман, зачем за него взялся? – спрашивает требовательный читатель.

Я отвечу:

-Я знаю только свершившийся факт, но не его предисторию. И роман мой – о Никандре, о его пути к богу. Вот о чём роман, а не об этих героях и даже не о салоне Вальпургии.

Выпроваживая Брута, Феликс позаботился, чтобы тот не встретился с Карпом. Всё обошлось: Карп пришёл позже. Зная пристрастие патрона не только к речам великого ритора Цицерона, но и к его художественным вкусам, ​​ вольноотпущенник принёс в подарок герму. Карп надеялся сгладить шероховатости предстоящего неприятного разговора. Дело в том, что и сенатор, и Аполлодоры, деля клазоменских обедневших арендаторов, проворачивали не совсем законные денежные операции, и всё шло хорошо, пока два года назад Лициний не пробил подряд на строительство храма. Деньги ​​ тогда же были получены, но строительство затормозилось. Сходу подыскали обоснование задержки: мол, часть денег ушла на строительство новой магистратуры. Уже стояли стены здания, причём из кирпича, что было неслыханным техническим новшеством, но религиозные организации потребовали завершения строительства храма в срок - и налоговый инспектор Марк Север был послан во всём разобраться. Это уже было неприятно. Ситуация становилась ещё более щекотливой из-за поведения жены Марка – Вальпургии: именно сегодня её раб принёс Лицинию очередное приглашение посетить её салон. Она делала это не без лукавства: зная, что её муж не в ладах с Лицинием, она старалась смягчить их отношения.

Прошёл год. Никандр прилежно учился, и всё ж школьные впечатления не были главным в его жизни. Куда более его удивляет сам Град: его храм ​​ Юпитера Громовержца, построенный Августом, его толчея, его поэты, вдохновенно выкрикивающие стихи на перекрёстках, его пророки. Сегодня Никандр остановился возле какого-то старика с ​​ всклокоченной ​​ бородой, разглагольствующего о конце света. Демокл заметил мальчика и кивнул ему.

Когда Никандр вернулся домой, его встретил рассерженный Эпулон:

-Ты где болтался? – кипятился уроженец Ламбресиса, смешно дрыгая животом. - ​​ Тебе что, дома скучно? Мы в бедном квартале, каждый день кого-то грабят, а ты болтаешься неизвестно где!

Перед сном Никандр спросил:

-Почему у нас свой колодец, а другие жильцы дома ходят за ​​ водой аж в конец квартала? Я видел, в верхних этажах есть комнаты, где живёт по десять человек!

-Сравнил нищий сброд и племянника самого Карпа! Для них одни законы, для нас другие.

-Неужели мой дядя так много значит?

-А как ты думаешь, дурачок? Ведь за ним сам Лициний Феликс.

Как-то после школьных занятий к Никандру подошёл вихрастый, веснушчатый мальчишка:

-Хочешь, я тебе Рим покажу?

Никандр был знаком с Квинтом, своим одноклассником; тот как-то даже был ​​ у него дома.

-Я его и без тебя знаю. - И Никандр пожаловался:

-Мне надо домой, иначе Эпулон пожалуется дяде.

-Эта африканская каракатица?! Да он напьётся сегодня, как зюзя: сегодня День Великой Матери.

-Откуда ты знаешь Эпулона?

-Я знаю, потому что я родился в Риме. Я всю эту африканскую шваль знаю лучше, чем хотелось бы. А что до римлян, им всё ​​ равно ​​ какой ​​ праздник, лишь бы кирнуть. Пойдём наводнение смотреть. Наверняка, иудейский берег опять затопило.

-У тебя кто отец?

-В похоронной коллегии.

-Мой в полиции. Обычно ходит днём, но, бывает, и ночью в корпусе ночных сторожей подрабатывает. Раз на тебя Эпулон наушничает, давай нажалуемся на него. Это ж редкий пьяница. Я даже знаю, где он напивается.

-Как он мне надоел, Квинт! Напьётся, поёт похабные песни и лезет показывать свои африканские монеты. Ещё и Августа зовёт сволочью. Я люблю Августа. Как мой отец и дядя. Это же бог. Этот африканец совсем с нами не считается.

-Насчёт Августа, он прав. Зачем ты у него живёшь?

-Дядя решил, что так лучше.

-А я не люблю Августа. И мой папа тоже. На работе делает вид, что любит, а дома о нём забывает.

-Как вы можете, Квинт? Август дал работу твоему отцу: он расставил посты и ввёл ночную стражу.

-Это для тебя, деревенщины, он что-то значит, но не для нас. В моей родне быть пожарником - наследственное: мой дед уже ​​ работал пожарником, и мой брат акварий. Ты хоть знаешь, кто такой акварий?

-Не знаю, - признался Никандр.

-Деревня! Это если пожар, то он ​​ воду ​​ носит. Его так ​​ вчера ​​ ночью избили! Не ​​ может подняться. Смотри, там лестница рыданий.

Мальчики стали свидетелями, как с Капитолийского холма к Тибру крючьями тащили трупы трёх казнённых. Никандр онемел от ужаса: такой яркий, красивый день - и вдруг эти растерзанные тела.

-Небось, беглые рабы. Туда ​​ им и дорога, - хмыкнул его друг. - Кто-то из таких и шарахнул ночью моего брата Мария.

-Что у него, ушибы или перелом? - осведомился Никандр.

-Не знаю.

-Тогда давай зайдём к тебе. Мой раб меня учил медицине.

-Давай. Тут уж все средства хороши. Приходила какая-то баба, погадала на внутренностях, а на хорошего врача просто денег нет. Все хорошие врачи - греки, а они заламывают цену.

-Смотри, Квинт. Это, наверно, Кибела. - Друзья проходили ​​ мимо ​​ храма. - У ​​ неё все обряды с большой кровью.

-Варвары! Молятся какой-то сисястой бабе.

Они остановились ​​ возле ​​ вереницы ​​ верующих, благочестиво  ​​​​ приложивших пальцы к губам. Никандра радовало само состояние молитвы, он невольно сложил ладони.

-Так зайдёшь в гости?

-Если можно, Квинт.

-Чего же нельзя! Ты учишься хорошо, у тебя дядя с деньгами. Папа таких гостей любит.

-Как я могу плохо учиться? Меня для этого в Рим послали.

-А мне эта учёба вот где! - Квинт выразительно стукнул себя по попе. - Видишь этот люк? Сюда провалился первый римский грамматик.

-Надо ж, какой народный миф! - улыбнулся Никандр. - Подойдём к сфинксу.

-Эту фиговину ещё в конце Республики сюда приволокли.

Цецилий Вер, отец Квинта, зашёл на рынок. Галлия Петрония, разбитная рыжекудрая девица, Фурмик с его навсегда разбитым лицом и Демокл, все закадычные друзья, весело болтали, но появление полицейского, пусть и ​​ знакомого, их вспугнуло.

-Ты что тут делаешь? - спросил Цецилий у Демокла. Он не любил ​​ греков, тем более философского вида.

-Что припёрся? - ответила атакой Галлия. - Я ещё ​​ твоего ​​ папашу – пожарника помню. Любил со мной понежничать.

-Мы - римские граждане, - подтвердил Фурмик.

-Я вас и не трогаю. А этот что ​​ делает в Риме? - он кивнул на Демокла. - Чтоб я тебя не видел. Ни здесь, ни вообще в Риме. Исчезни, гнида.

-Что ты пристал к человеку? Он мне торговать помогает. У меня есть право на торговлю. Ты ведь это знаешь, - сказала Галлия.

-Кто он?

-Пророк и философ. Напьётся - давай о богах. А то стала б я его ​​ спаржей кормить, будь он рангом ниже!

-Сколько штраф за ​​ бродяжничество, знаешь? - пригрозил ​​ Вер ​​ Демоклу. – Ещё раз попадёшься, держи сто сестерций наготове.

Друзья пришли к Квинту вскоре после того, как Цецилий вернулся с рынка.

-Заходи, заходи! - крикнул Цецилий робко остановившемуся в дверях Никандру. -Давно тебя ждал. А то мой балбес знается неизвестно с кем. Из ​​ каких краёв?

-Я тебе говорил, папа: он из Клазомен.

-Это где, Никандр?

-Около Лидии. Римское побережье.

-Так ты - римлянин?

-Ещё нет, - и Никандр замялся: ему не хотелось рассказывать, что его отец и дядя - вольноотпущенники.

-Что твой дядя, он за гражданством в Рим катается? - уже догадался Цецилий.

-Да, - признался Никандр. - Ему должны дать: он заседает в городской коллегии и много сделал для города.

-Что ж, пусть ​​ оно так и будет. Я, хоть сам римлянин, не против, чтоб гражданство давалось знающим людям. Если ты можешь сделать что-то для империи, пожалуйста, покупай гражданство. Садитесь есть, ребята. Сегодня устрицы с вином.

-Дядя мне вино запретил, - признался Никандр.

-Да ты что?! Я ведь разбавляю. Ты что, не знаешь ​​ святого ​​ права ​​ каждого римского гражданина?

-Конечно, знаю: любить Августа.

-Ты уж совсем, парень! Нет! Это - закусывать!! Тебя не научили в школе самому знаменитому изречению римлян?

-Какому? - наивно спросил Никандр.

-«Пришёл, увидел, закусил».

-Папа, пусть он посмотрит Мария. Его медицине учили!

«Монитор». Газетные сообщения.

В связи с предстоящими торжествами праздничная раздача хлеба ​​ состоится завтра. Пункты выдачи работают до пяти вечера.

Вниманию торговцев вином. На время проведения ​​ праздничных мероприятий все виды торговли строжайше запрещены.

Два трупа обнаружены под Н-ским мостом. Для опознания приглашаются ​​ все желающие.

Дёшево сдаю комнаты. Улица Широкая, 27. Спросить Лисона.

Без ведра и туники. ​​ Без ведра и туники вернулся домой Марий, сын Цецилия Вера, полицейского. Потомственный пожарный пострадал от распоясавшихся ​​ хулиганов. Он был избит неизвестными во время ​​ пожара при исполнении служебных обязанностей.

Маляр на подработке. Поистине, греки остаются героями столицы. Житель Лариссы Фрасонид найден мертвецки пьяным ​​ под мостом. Протрезвившись, он сообщил, что приехал ​​ к родственнику Аквилию Катулу помочь ему с ремонтом.

Никандр - отцу в Клазомены. ​​ Папа, я учусь хорошо, хоть математика идёт не очень. Главное, что усвоил в школе, это то, что красота и целесообразность должны сопутствовать друг другу. Папочка, пришли Глюкона! Я уже четыре года без него, мне тяжело без друга. В самом Риме, среди людей, травы расти не хотят, но за Римом полно редких трав, и мне хотелось бы их ​​ узнать. Здесь столько людей умирают только потому, что не умеют и не могут лечиться. Будь здоров.

Карп - Эпулону. Дорогой ты мой нумидийский царь! Присматривай за Никандром и шли свои финики. Уходит не больше десяти тюков в месяц. Вот и считай. На продажу тут сойдёт всё, загоним и подпорченные, но цену приходится сбивать. Так что и получишь только две тыщи сестерций, а не пять, как планировали. Я, как ​​ Август, люблю зелёные финики второго сбора. Фиги, финики, хлеб - это всё, что я себе позволяю.

Раз, забредя в храм, мальчики увидели двух жрецов, торжественно застывших у жертвенника. Со спины казалось, они полны трепета от снизошедшего на них божества, но ​​ приблизившись со стороны, Квинт и Никандр увидели, что те улыбаются, болтая.

-Их видят боги! Как они не понимают!

-Им наплевать. Идём отсюда, Никандр. Отец говорит, это очень опасный район.

Они спустились в переулок, когда мимо них пронёсся номенклатор:

-Лициний Феликс!

-Это же благодетель моего дяди и покровитель Клазомен! ​​ - воскликнул мальчик.

-Так ты его знаешь?

-Конечно. Хорошо, он меня не заметил! Если Карп узнает, что бываю в таких районах, мне достанется. Он мне прочит большое будущее.

-Все богатые - сволочи.

-Ты так думаешь, потому что ты совсем бедный. А этот Феликс – не сволочь.Он на самом деле бедный, а притворяется богатым только потому, что сенатор: ему по должности надо притворяться. Представь, меня в моём городке учил человек с его рекомендацией: Брут. Пьяница, каких свет не видел. У такого человека знакомые - какие-то забулдыги!

-Какой же он бедный, если у него номенклатор?

-Что ты хочешь! Катон был ​​ единственный, кто ​​ отказался ​​ от ​​ номенклатора. Тоже работка ​​ ой-ё-ёй! Носись, как сумасшедший. У Августа номенклатора убило молнией.

-Всё-то ты знаешь! - восхищённо сказал Квинт. - Давай сходим в театр.

-Нет денег. И потом, мне можно ходить не на все спектакли.

-Да что ты всё оглядываешься на родственников! Мы можем бесплатно. Видишь это окно? Это нужник театра.

-Я не пролезу, Квинт!

-Ты-то не пролезешь? Ты ​​ тоненький...Теперь ​​ иди за мной. Смотри, вверху много свободных мест.

-Спасибо. Смотри, Юпитер!

-Тот, с деревянной молнией? Это отец Катула. - Квинт говорил об их однокласснике.

-Надо же! Катул такой серьёзный и обидчивый, а его отец такой смешной!

Антония – Бруту. Уже не первый раз ты передаёшь мне записки с рабом и просишь на них ответить. Кальпургию ты можешь увидеть при одном условии: если заработаешь ей приданое. Хотя бы раз прояви себя её отцом. Я бываю в салоне Вальпургии Северы; там ты можешь меня увидеть. В моём доме принять тебя не могу, потому что тебе запрещено бывать в Риме. Если уж ты сам не являешься законопослушным гражданином, то хотя бы не толкай других на нарушение закона.

-А я к тебе с жалобой, - Демокл решился обратиться с просьбой до прихода прочих приглашённых.

-Жаловаться? На кого? - Вальпургия улыбнулась. - Ты никогда не жаловался.

-Полицейский произвол. Цецилий ​​ требует, чтоб я у него лично купил право проживания в Риме. Я знаю его адрес. У него два сына Квинт и Марий. Или надо ему заплатить сто сестерций, или устроить меня на работу.

-Я постараюсь сделать и то, и другое.

-У тебя, Никандр, мать умерла, а у меня ещё чище: из дома сбежала.

-Да ты что, Квинт! Чтобы римлянка, мать двух сыновей сбежала из дома? Неужели такое возможно? И её нашли?

-Нет. Теперь папашу ​​ таскают по судам и долбают, что не женат. Это всё твой Август! Его заботы о нравственности. Этот квартал ещё не отстроен после пожара. Что тут было! Пол-Рима горело! Пойдём в цирк?

-Как? Прямо сейчас? Может, досмотрим представление?

-Почему нет? Я знаю там пролом в стене.

Дети в цирке.

-Эти в войлочных шляпах - не контролёры?

-Это без пяти минут вольноотпущенники. Как твой отец, Никандр. Я не сказал моему отцу, что твой отец - вольноотпущенник.

-Спасибо. Кстати, Брут, что учил меня, сбежал от дочери и жены! Что мне теперь думать о римлянах?

-Плюнь на них. Этот смуглый - факир из Индии. Со слонами по всему миру шляется.

-Такой был у нас в Клазоменах. Смотри, мальчик ест змею! Он не умрёт?

-Это фокус, не больше. Вот коронный номер.

И действительно, все замерли, когда на ​​ арену ​​ вышла ​​ собачка. Она ​​ съела подброшенный из ​​ публики ​​ кусок ​​ мяса и умерла в долгих мучениях. Толпа возмущённо загудела, готовая растерзать отравителя, но тут собачка подала первые ​​ признаки ​​ жизни: она ​​ долго водила лапками в воздухе, пока не повернулась на живот - и вот, радостно завизжав, запрыгала по ​​ арене. Зал восхищённо ахнул.

Вальпургия со всей почтительностью взяла мужа за руку:

-Ты устал.

-Устал, как собака, - подтвердил Марк. - Сколько ж мне возиться с этим Карпом! Со строительством храма выкрутился ​​ чудом. И ​​ сейчас ​​ где, ты ​​ думаешь, эта скотина? Где-то здесь в Риме. Что ни год наезжает и чуть ли не живёт в доме Лициния Феликса. А этот Феликс - одно название «сенатор», а у самого просто никаких официальных доходов. Никому не понятно, на что он живёт, а у него и библиотека, и деньги вложены в императорский пруд, и в Клазоменах ​​ его храм Юпитеру!

-Привет, прелестная дева, - Демокл легонько ущипнул знакомую.

-Ну, припёрся, философ, - ответила Галлия. - Мальчики, не хотите ​​ спаржи? - она обратилась к проходящим Никандру и Квинту.

-Ты молчи, - шепнул друг Никандру. - Я ​​ знаю, как ​​ с ​​ женщинами ​​ разговаривать. ​​ 

И он обратился к продавщице:

-Тётя, мы хотим от тебя совсем другого.

-Что же, ребятки?

-Догадайся, если не дура.

-Демокл, вот что с ними делать? Отшлёпать засранцев? - Галлия обратилась к другу.

-Спустим на них Фурмика, - философ кивнул на появившегося писателя.

-Что с ними делать? - спросила Галлия подошедшего Фурмика. –Величают дурой - и всё тут.

-Ну, что надо, говнюки? - не растерялся Фурмик. - Катитесь отсюда.

-Слушай, это сын местного полицейского, - Демокл кивнул на Квинта.

-И что? - возразил Фурмик. - Значит, можно оскорблять женщин?

-Мы хотели поговорить с Демоклом, - сказал Никандр.

-Говорить? О чём, шпанята? - прищурился Демокл.

-О божественном в римской власти.

-Сколько тебе лет, мальчик? - удивлённо спросил философ. - Как тебя звать? С чего ​​ ты взял, что я могу понимать такое?

-Я знаю, ты пророк, потому что ты проповедовал на улице. Я из ​​ Клазомен и зовут меня Никандр. Мои родители - греки. Мне тринадцать лет.

-А этот кто тебе? - Фурмик показал на Квинта.

-Это мой друг и одноклассник Квинт.

-Ты знаешь, что его отец - ​​ полицейский? - спросила ​​ Галлия. - Он не даёт прохода Демоклу.

-Он делает это по работе, а не потому, что Демокл ему не ​​ нравится, - не растерялся Никандр. - Его ведь тоже контролируют.

-Да ты что, мальчонка? Неужели ты, грек, можешь ​​ верить ​​ в ​​ справедливость римской власти?

-Видишь ли, Демокл, здесь в Риме эта власть у себя дома, - строго сказал Никандр.

-Тогда, Никандр, - сказал Демокл, - я ​​ готов с тобой встретиться только для того, чтоб ты, наконец, докумекал, куда ты ​​ попал. Здесь ​​ же, через ​​ неделю! Тащи вина, горячей еды ​​ - ​​ и мы ​​ поговорим. Можно просто горячей подливки, но чтоб соус был настоящим.

К этому времени Аполлодоры уже прибрали к рукам клазоменскую похоронную коллегию, и ​​ Карп решается пойти выше: он выдвигает себя в магистратуру. Попасть сначала в городское управление, а ​​ там посмотрим. В городском совете у Карпа есть знакомые, а есть и просто свои (это три бывших центуриона, наделённые землёй самим Августом), да и как им не быть, если здание магистратуры строит он, хоть по документам строительство в ведении Лициния Феликса.

Предвыборная кампания ​​ проходит по заведённому порядку: где надо, развешаны плакаты, кое-где написано прямо на стене «Голосуйте за ​​ Карпа! Вот это кандидатура!», а сам Карп кормит пирогами с вином всех желающих. Он обещал починить рынок и не тот, что у него в имении, а ​​ общественный. Запущен слух, что и центральная ​​ площадь, если его выберут, будет оформлена, как Форум в Риме! Но сам Карп в своих предвыборных речах особенно Рим не хвалит; зная, что в Клазоменах недолюбливают всё римское, он клянёт вместе с возможными сторонниками ​​ то, что считает римским. Гладиаторские бои? Конечно, из Рима и откуда же ещё? Не надо нам ​​ гладиаторов! Даже ​​ почасовиков. Не то, что с ​​ деревянными, но ​​ даже и с игрушечными мечами. Знаем мы все эти якобы безобидные ​​ безобразия! На ​​ благоустройство ​​ города ​​ надо тратить деньги, а не на все эти пошлые развлечения.

После того как Карпа избирают, он навсегда забывает эти ​​ филиппики. Теперь он квестор. Должность неоплачиваемая, но даёт престиж и клиентуру. И отец Никандра идёт на повышение: становится главой похоронной коллегии. Это

не мешает ему, как и прежде, хоронить за свой счёт бедных, но теперь это называется ​​ «благотворительность». Это и достойно,  ​​​​ и престижно. Теперь Аполлодоры пользуются государственной почтой, а прежде время от времени письма терялись по ​​ небрежности рабов, их доставлявших. Став чиновником, Карп вправе требовать своевременной доставки писем. Теперь его имя - третье в списке магистратуры. На обедах за свои же деньги он сидит на ​​ видном месте.

Отец - Никандру, в Рим. Большое событие, сыночка: Карпа избрали куда надо. Он хотел пролезть в городской совет, ещё когда ​​ ты ​​ родился, но все эти ​​ годы что-то случалось: то раб убил нашего бывшего хозяина, то Лициний не протежировал, то ещё что. А теперь всё сошлось, как надо. Я тут, было, приболел. Полгода в лёжку, да спасибо, Глюкон ​​ выходил. Какой человек! Даже не верится, что раб. Сам подумай, каково нам его отпустить! ​​ Я в тебя ​​ верю, хоть Карп и твердит, что ты ​​ лодырь. Скорее всего, чтоб ​​ тебя ​​ подкрутить, пришлём тебе Глюкона, но мне без него будет трудно. ​​ Вчера нам заказали монумент со скачущим всадником. Тоже приятно. Хорошо, когда хоронят вот так, с чувством. ​​ А помнишь Гая, отца Меропа и этой скотины Марка? Обещал оставить на саркофаг, а как ​​ умер, едва ​​ на ​​ стелу наскребли. Вот она, родня! Римляне в десятом колене, а совести нет. Я что, Гая, отца нашего хозяина, за ноги - и в общую яму? Нет, конечно. Похоронил ​​ по-человечески. Учись, сыночка, но особо эти знания не бери в голову: человеками ​​ столько ​​ напридумано, что всего всё равно не поймёшь. Жду на каникулы.

Прочтя письмо и предупредив Эпулона, что идёт в театр, Никандр побежал к другу, чтоб захватить и его. Он не любил бывать в квартире полицейского: его пугала бедность ​​ служебной ​​ жилплощади. А ведь Катул ещё беднее, чем Квинт!

Открыл сам Цецилий Вер:

-Заходи, Цицерончик. Чего тебе?

-Пусть Квинт со мной в театр сходит. Я ему даже билет куплю: папа прислал денег на спектакли с римскими богами.

-Какой ещё театр этому балбесу! Лишь бы ничего не делать! Ты ведь живёшь на Широкой? Там какой-то дом сгорел.

-Соседний с нашим. Эпулон бегал тушить.

-Это кто?

-Африканец, у которого я живу. Он разрешил пользоваться пожарным его колодцем.

-Он что, владелец дома?

-Нет. Владелец первого этажа. Владелец дома - Лициний Феликс, сенатор.

-Никандр, ты скажи этому пузатому коротышке: пусть зайдёт ​​ за ​​ благодарностью в пожарную часть.

-Благодарность?! Официальная?

-Конечно. От магистрата.

-Он очень обрадуется.

В назначенный час друзья заявились на рынок.

-Несём подливку! - весело крикнул Никандр.

-Давай, давай! - приветливо отозвался Демокл. - Всё равно сэкономите, ребята, ведь на бродячего софиста ой-ё-ей сколько денег надо. Я, правда, уже выпил и закусил, но могу и продолжить. О чём мы говорим?

-Божественное в римской власти.

-Этот зачем пришёл? - философ недовольно покосился на Квинта.

-Взыскую мудрости, потому и припёрся.

-Катись отсюда! Я для твоего отца «подрывной элемент», он со мной борется.

-Демокл, - вмешался Никандр, - не путай Квинта и его отца.

-Хорошо, я уйду, - сказал Квинт, - если я тебе неприятен, но и ​​ тебе, Демокл, надо ​​ исчезнуть на пару дней: будет облава. От отца знаю.

-Не врёшь?

-Зачем мне? Вот увидишь. - И Квинт ушёл.

-Ты спрашивал о божественности, мальчик? Как тебя звать?

-Никандр. Почему Август, считающий себя богом, не отказывается от республиканских форм правления?

-Да он от них ​​ давно отказался, этот ​​ августейший ​​ засранец! – Старик пристально посмотрел на мальчика.

- Он предал веру отцов, всё республиканское - и для чего? Чтоб изобрести собственную божественность. А уж на задворках своей божественности что б не приютить демократию?

-Разве его божественность - не истинная?

-Что же в ней истинного, если она ​​ целиком ​​ вне ​​ этики? Изобрести ​​ можно всё, но это не будет этично. Что это за божество, если оно натравливает свевов на даков и приучает плебс к рекам крови?

-Август - это бог, и он любит людей. Раз он - бог, то это его призвание - любить людей. Разве нет?

-Эх, мальчонка! Смотри, за нами ​​ уже приглядывают. Идём-ка отсюда.

И в самом деле, возле них вертелся низкорослый мужчина в потёртом ​​ плаще.

- Рядом как раз квартал суконщиков, там спокойней.

Они остановились у развешанной шерсти.

-Ты видишь эти кувшины? В них можно пописать.

-Зачем хулиганить, Демокл? Я грек, но я уважаю римлян. Мой ​​ дядя скоро станет римлянином, и я сам многим обязан римской культуре.

-Слушай, можно без официоза, а? – он долго и пристально смотрел на мальчика, который уже устал от его тяжёлого взгляда. - Я, что, кажусь тебе хулиганом, да? Ишь, какой мальчонка! Я тебе только и сказал, что в ​​ эти кувшины можно ​​ и нужно писать, потому что твоя моча отмоет какую-нибудь старую тунику. Обычаи римского народа тут не при чём.

-А! Теперь понимаю, - улыбнулся Никандр. - Мне показалось, ты и писаешь только из протеста.

-Нет, не только, мальчонка, не только! Римляне любят писать на свои стены, и потому, как ​​ ты ​​ заметил, они такие бурые. Полно ссунов в сём славном граде. Но вернёмся к Августу. Нельзя придумать свою судьбу. Нельзя взять да и объявить её божественной только потому, что ты - император. Это не только ложь: это ещё и соблазн.

-Я не знаю этого слова.

-Как-нибудь объясню. И пусть продажный «Монитор» хоть каждый день хрюкает о божественности Августа! Я не поверю. Не признаю такой святости.

-Демокл, что это за святость и соблазн, о которых ты говоришь? Я их ​​ не знаю. Откуда они?

-Из моей веры.

-Как её зовут?

-У неё нет названия. Она неофициальная. Она избегает названия.

-Ты что, сам её придумал?

-Нет. У нас в Иудее она довольно распространена. Но и там ​​ она ​​ неофициальная и преследуется. Преследуется куда больше, чем здесь.

-У неё есть знак?

-Рыба.

-Рыба? - захохотал мальчик. - Я люблю рыбу и варёную, и жареную.

-Что тут смешного?

-Он, твой бог, хранит твой дом, как римские лары? - зло спросил Никандр.

-Нет. Зато мой Бог спасает душу. Это всё, что он делает, но это самое важное для человека.

-Неужели такие боги бывают?

-Представь себе, Никандр. Пришло время моего бога.

-Так он не вечный?

-Он-то как раз вечный. В отличие от Августа.

-Ты хочешь сказать, что Август умрёт?!

-Да, умрёт, и судя по вестям из дворца, довольно скоро. Что он сделал ​​ для тебя? Он учит тебя их римской благодетели - и это всё. Так и у нас в Иудее правители спелись с верхушкой религиозной знати и ​​ приучают народ к добродетели, а на ​​ самом деле просто к повиновению. Это уже насилие, это не

религия! Какая тут божественность? За Августом не стоит ​​ ничего, кроме римского солдата. Августейший посылает доносчиков в частные дома, контролирует нерушимость брака, ставит себе статуи.

-Да, ему и у нас в Клазоменах поставили статую. Что тут плохого? Нет, Демокл, я тебе не верю! Мой дядя тебя бы распял, а я тебе просто не верю.

Никандр - Карпу в Клазомены. Поздравляю тебя с квесторством. Учусь ​​ хорошо. Я люблю ​​ Августа и стану адвокатом, как ты этого хочешь. Твои поручения Эпулон выполняет, а скоро (после дня первой тоги) и я смогу ему ​​ помогать. Он передал Туллию твоё ​​ письмо, а Серторию твою записку я передал сам. Думаю, он остался мною доволен. Он ткнул мне пальцем в живот и спросил: -В чём слава Рима? Я ответил: В божественности Августа. 

Отец написал, скоро вы пришлёте Глюкона. Очень прошу.

Август боролся за прочность римских браков, и Вальпургия, будучи матроной строгих правил, справедливо ​​ полагала, что ​​ и её салон, и её «Общество Сохранения Стыдливости» занимаются тем же. Она поддерживала эту борьбу, но незаметно ​​ для себя постоянно чуточку выбивалась из общепринятых норм из желания сделать свои сборища интересными. Поэтому она так ценила пророка Демокла, разговоры ​​ которого о неведомом, суровом, но готовом ​​ всех простить боге увлекали публику. Даже опустившийся писатель Фурмик мог сюда заявиться раз в несколько месяцев и плотно пообедать.

Вальпургия знала Демокла как своего друга и пророка, и поэтому она ​​ решилась его ​​ защищать. Она нашла в полиции адрес Цецилия Вера и пришла к нему в сопровождении раба - и это не было безрассудством, но лишь ​​ смелостью матроны, готовой ​​ на многое ради своих друзей. От удивления Цецилий не мог вымолвить ни слова. Сначала речь зашла о сыне - и Вер не на шутку испугался: он сразу поверил, что его балбес отмочил что-то из ряда вон. Но выяснилось, что нет. Более того, и сам Цецилий, и его сын приглашались в её ​​ высоконравственный, чтящий дух времени салон. Мальчика бесплатно сведут с настоящим софистом. Она даже сообщила его имя: Демокл.

-Что, что? - Вер не поверил своим ушам.

Матрона обвела взглядом бедную квартирку. Государственная, чиновная ​​ нищета.

-Демокл? - переспросил полицеский. - Это, случайно, не потрёпанный еврей с горящими, как у пьяниц, ​​ глазами?

-Да, это он. - Вальпургия строго посмотрела на Цецилия. - Мы заботимся о престарелых людях.

-Вы не знаете, что он побирается ​​ и ​​ живёт на рынке? А ведь там людей нет, я вас уверяю: там - одна сволочь.

Он хотел ещё спросить: «И что ты, патрицианка, суёшься в это, и кто тебе ​​ дал ​​ мой ​​ адрес? И зачем Квинту якшаться с таким отребьем, как этот нищий Демокл?», - но благоразумно промолчал. Он в первый раз видел перед собой столь знатную даму.

-Я повторяю, Цецилий: Демокл - это старый, больной человек, и он находится под защитой римских законов. Он ​​ устраивается ​​ на ​​ работу. Твой ​​ мальчик учится в риторской школе, и ему не помешает общение с умными людьми.

Тут Вальпургия, не растерявшись, многое ​​ выговорила ​​ неотёсанному ​​ полицейскому. Конечно, речь зашла и о муже, служащем в налоговом управлении, и об отце - сенаторе. Её немало позабавила собственная строгость. Цецилий Вер остался в полном недоумении. Он был знаком с иными попечителями благотворительных обществ, но чтобы кто-то из них заявился к нему домой?!

Марк Север - супруге, в Рим. ​​ Вальпургия Севера! Мой отец, а ​​ твой тесть Гай умер - и я даже не успел на его похороны. Карп Аполлодор (я уже тебе писал об этом жулике) не поскупился на хороший ​​ памятник, так что ​​ хоть этой заботы у меня не было. Я ​​ хотел ​​ сразу ​​ его ​​ отблагодарить, тем более, что он - уже член магистратуры и я должен в Риме доказывать своё право на проверку его имущественных операций, но он благоразумно уклонился от встречи. Наследство оказалось до того маленьким, что мне стыдно упомянуть цифру, в которое оно ​​ оценивается. Карп просил меня продать ему дом отца - и я постарался сделать это как можно быстрее. Спешу тебе ​​ сообщить, что приданое Веронике есть и я везу его с собой! Вот на что может пригодиться твой салон: подыскивай ей мужа. А ты приваживаешь всякую босоногую сволочь.

Глюкон приехал неожиданно.

-Я ждал ​​ тебя! - закричал ​​ Никандр. - Как ​​ хорошо, что дядя всегда рано или поздно делает то, что обещает. Почему он плохого мнения обо мне?

За несколько лет разлуки Глюкон стал, как показалось Никандру, грустнее и спокойнее. Он осторожно, одними уголками губ, ​​ улыбнулся и сказал:

-Тебя закладывает Эпулон. Доврался, будто ты свёл знакомство с рыжей, конопатой девкой с рынка и даже воруешь для неё еду из дома. Потом, у тебя какой-то мальчишка в друзьях, и вы разгуливаете на пару по злачным районам Рима.

-Это он о Галлии и о Квинте. Она торгует спаржей. Давай сначала сходим на рынок! Не к ней, конечно, а к её приятелю Демоклу: это и грек, и еврей, и пророк, и софист, и болтун, и бунтовщик, - а вдобавок ко всему, у него ещё и знакомая дама в высшем обществе, которая готова его защищать даже от ​​ произвола ​​ полиции. Давай ​​ его найдём! Тебе понравятся его речи.

Философа легко нашли на рынке возле его приятельницы Галлии.

-Глюкон? Привет! - не растерялся Демокл в ответ на приветствие. - Я о тебе уже наслышан от Никандра. Какая встреча: образованный еврей встречает в Риме образованного грека! Да как же это может быть скучным? Ты надолго в Рим?

-Надеюсь, надолго.

Первым из одноклассников, которого Никандр свёл с Глюконом, был не Квинт, а Катул, высокий, худенький одноклассник нашего героя: он пришёл к ​​ Никандру, чтобы предупредить о предстоящих практических занятиях: оба кончали риторскую школу и уже понемногу начинали выступать в судах. Адвокатская практика пока что сводилась к минимальному участию в разборе нескольких текущих дел. Глюкон уже видел отца Катула на сцене и поспешил сказать мальчику, что его отец - хороший актёр.

-Верно? - просиял Катул. Ему нравился этот грек, внешне очень похожий на юношу; лишь присмотревшись, он увидел морщины. Кроме того, Катул первый раз в своей жизни говорил с рабом, как с равным. - Разве так плохо, что мой отец - ​​ актёр? Ты смотрел пьесу о богах. Мой ​​ отец хотел бы играть ​​ богов ​​ каждый ​​ день, но цензура пропустила только две трагедии. Вот и получается, что папе, чтоб заработать, чаще приходится выступать мимом. Гораций считает, на сцене не должно быть больше трёх человек, а что делать отцу, если в труппе десять? Ведь всех надо занять, всем дать ​​ заработать.

Глюкон - матери Аксоиде, в Клазомены. ​​ Привет, мама! Очень тебя люблю. Уже месяц в Риме, и есть о ​​ чём ​​ рассказать. Доехал ​​ благополучно. Море меня нисколько не пугает, тем ​​ более, что всегда чувствуется близость берега. Римляне дома ходят в одной тунике, как Карп, а на улицу надевают грубые башмачищи и тогу.Тепло не тепло, сверху набрасывают плащ. Они не срезают ногти, хоть носят с собой ножички именно для этого. Здесь ​​ говорят о вере, изучают её, но ​​ статуй ​​ возницам в Риме больше, чем богам. Верить истинно здесь не принято и некогда. Никандр учится хорошо. Здоровья тебе, мамочка.

-Тебе врёт твой папаша? - как-то спросил Квинт.

-Что ты! - искренне удивился Никандр.

-А мне всё время. Вчера говорит: «Я на работу», - а сам попёрся на последнюю трапезу гладиаторов. Сегодня ​​ с утра пораньше побежал на стадион. Пойдём на игры тоже, а?

-Будут гладиаторские бои?! Я даже не знал.

-Да ты что? Разве не видел везде объявления? Красной ​​ краской. На ​​ стенах, даже на надгробиях у дорог. Я раньше брал билет на стоячее место, а теперь научился проходить бесплатно.

-Твой отец любит гладиаторские игры? Это странно для полицейского.

-Ничего странного. Ещё как ​​ любит! Скряга ух какой, а на игры сотни только так бросает. Я там как-то и самого Августа видел: тоже большой любитель зрелищ. Я рассмотрел его пурпурное пятно в ложе.

-Ты думаешь, это интересно?

-Ещё бы неинтересно! Будёт всё, как полагается: и кровь, и предсмертные хрипы, и вырванные куски мяса.

-Я не понимаю этого в Августе. И римскую культуру тоже не понимаю. Может, это и не культура вовсе? Римлянину надо, чтоб на его глазах пантера терзала точно такого же человека, как он.

-Скажешь тоже! Разве раб или гладиатор - люди? И что ты ​​ везде культуру приплетаешь?! Скажи ещё нравственность! Эти скучные философские понятия никому не интересны.

-Это же насилие, Квинт!

-И что, что насилие? Ну, вы, греки, даёте! ​​ Насилие, зато интересно. Как-то раз вольноотпущенник Феликса не уступил место Аннию - и это всех задело. Все как вскинутся, как заорут! Это не попадает в газеты, но это всем интересно. Представь, раз приводят дохляков - толпа орёт со злости. Тогда ​​ запускают германцев, этих ​​ светловолосых зверей, против галлов. Германец не хочет прирезать галла, но римляне этого требуют: ведь ​​ приятно видеть, как варвар убивает варвара.

-Кто такой Анний?

-Отец Вальпургии. Представь, эта ​​ матрона ​​ была у меня дома и пригласила меня и отца в её салон. Мол, раз я в риторской школе, мне нужен настоящий софист. Прихожу и мне подводят «софиста». Кто б это был, как ты думаешь? Это Демокл!! Представь, устроился старик.

Никандр был на каникулах в Клазоменах, когда до него дошла ​​ весть о смерти Августа. Глюкон был занят делами по имению, Карп поехал в Рим – и мальчик несколько дней провёл совершенно один. Ощущение ни с ​​ чем ​​ несопоставимой катастрофы не давало ему покоя, он дни напролёт ходил по бе-

регу - и тёплое, доверчивое море пугало ​​ его. Бог ​​ умер, и ​​ надо ​​ жить ​​ в пустом мире. Как Он мог умереть, если Он - Бог? Разве все, как и сам Никандр, не верили в Него, не создавали Его своей верой?! Что же тогда ​​ вера, если она не возвращает жизнь даже богам? Почему универсум не в силах продлить жизнь Августа? Эти волны, песок, звёзды, почему они не дают ему жизнь?

Может, и он, Никандр, виноват? В школе он выбрал самую лёгкую ​​ тему, а ​​ мог бы подыскать тему, связанную ​​ с ​​ божественностью Августа.

Тема была такой: свободный римлянин ​​ идёт ​​ в ​​ гладиаторскую ​​ школу,чтобы ​​ выплатить долг, занятый на ​​ похороны ​​ отца. На ​​ экзамене ​​ Никандр легко развил тему, легко с ней справился, а Божественный умер ​​ ровно ​​ через ​​ два ​​ месяца: девятнадцатого августа.

Зато Квинта обрадовал траур: занятия в школе откладывались ​​ до октября. В городе были объявлены особые меры предосторожности, его отец ​​ круглосуточно дежурил, и мальчик наслаждался свободой. Цецилий не мог знать, что в день объявления смерти ​​ его ​​ сын побежал в ​​ неофициальный публичный ​​ дом (все стоявшие на учёте, конечно, были закрыты в связи с трауром). Не потому, что хотел ​​ насолить отцу или Августу, а просто не стал менять своих детских планов. Самая ​​ дешёвая ​​ девушка стоила два асса, а Квинт накопил десять: на такую, чтоб и на флейте играла.

У отца Никандра было столько работы (в какую-то неделю умерло аж десять человек!), что он попросту забыл о смерти Божественного. И ​​ что переживать за Августа? - рассудил он. - Уж его-то найдётся кому похоронить.

Среди тех, кто искренне переживал смерть Августа, был Карп. В ​​ столь ​​ ответственный момент он решил быть возле патрона, и Лициний встретил его с распростёртыми объятьями. Сенатор ясно понимал близость больших изменений и ​​ делал ходы, долженствующие его обезопасить на всякий непредвиденный случай. Карп ходил с поручениями; тут он был незаменим.

И сегодня Карп пришёл на Форум и горько плакал вместе с толпой. Давно ли он стоял здесь среди прочих приглашённых, и ​​ Божественного защищали от солнца шёлковые завесы? Огромное зарево встало над Градом, солнце, казалось, вот-вот опустится на город и сожжёт его.

На другой день хлынул дождь. Огромный, тихий дождь деловито смыл с ​​ Форума ​​ грязь, в ​​ его ​​ мягком ​​ шелесте ​​ Карп ​​ слышал ​​ сдержанный плач. Усиливающийся дождь ​​ загнал его под колоннаду храма Весты. Недавно сгоревший храм был заново тщательно отстроен Августом. Храм ​​ был ​​ переполнен молящимися, и Карп постоял за рядами плакальщиц.

С отъездом Никандра Эпулон много пил. Вальпургия съездила к отцу ​​ Аннию Сексту и ​​ скромно просидела у него весь вечер. Анний, погружённый в траур, почти не говорил с дочерью. Брут узнал о смерти ​​ Августа ​​ в ​​ пути. Он сопровождал в качестве переводчика некое знатное лицо, посещавшее

Иудею с религиозной целью. Путешествовать было ​​ модным, и ​​ на ​​ этот ​​ раз придерживаться моды Бруту помогли профессиональные знания.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Вторая глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ К О С М А Т А Я  ​​ ​​ ​​​​ Г А Л Л И Я

За два года, последовавших после смерти Августа, в жизни Никандра не было сколько-нибудь значительных событий. Даже день первой тоги из-за затянувшегося траура прошёл в сугубо семейном кругу. Уже в конце августа 767 года от основания Рима (четырнадцатый год нашей эры) пронёсся слух о возможном назначении Тиберия. Сразу припомнили, что он когда-то инспектировал клазоменскую тюрьму и нашёл в ней, кроме рабов, несколько путешественников и парочку дезертиров. И вот Тиберий объявлен. Императору сходу и громогласно присягают военные, за ними магистраты, а затем и население. Одно из многочисленных нововведений Тиберия неожиданно меняет жизнь Аполлодоров: объявлено о создании жреческой коллегии августалов. Сенаторы Анний Секст и Лициний Феликс сразу попадают в её состав. Учреждается ​​ и ​​ ежегодный ​​ праздник августалии, ​​ призванный показать, что культ Августа стал частью римской политики.

Император, желающий привлечь благосклонность плебса, торопится с устроением публичных зрелищ, но они омрачены ​​ давкой, вызванной выходками мимов. В ответ Тиберий ужесточает театральную политику – и Катулам становится трудно работать в Риме.

Наконец-то Карп Аполлодор получает римское гражданство. Благодаря Лицинию. Теперь он Лициний Карп. Гражданство приобретено за немалые деньги и ценой прямых интриг, но чего не сделаешь для заветной цели! Слоноподобный Феликс продолжает свою размашистую благотворительность. Казалось бы, обыденный факт: квестор далёкой магистратуры получает гражданство Рима, ​​ - но какие перспективы оно открывает! Теперь новоиспечённый римлянин может ехать в Галлию с полномочиями августала: Феликс посылает Карпа инспектировать состояние культа Августа в эту далёкую провинцию. На радостях Лициний Карп заказывает свой первый портрет сыну местного центуриона, художнику, заехавшему в Клазомену для ухода за больным отцом.

Лициний Карп - брату, в Клазомены. ​​ Вот это я попал! Да со ​​ всей миссией! Холод такой, что без пары поддетых шерстяных туник и из палатки не выйдешь. Падает снег, и тут он очень холодный и затяжной: может лететь целыми днями. Так что ​​ из повозки не выхожу до очередного городка, а уж там сижу в деревянном, крепком доме. Леса сколько хочешь, топим каждый ​​ день. Я, было, перебрался на солнечную сторону, но солнышко тут маленькое, с кулачок: не согреешься. Вот почему галлы и в Сенате поддевают штаны: по привычке. Сидим на ячменном хлебе, будто проиграли какую-то битву. Огурцов ем вволю. Туника, тога, штаны! Да я никогда так много на себя не одевал. Нет вестей от Туллия? Жди его с трубами. Раз почта государственная, так пришли хоть пару стел. Интересно, сбуду или нет. Здоровья.

Никандр - отцу. ​​ Папа, мы тут в Галлии тебя вспоминаем. Тут ​​ сплошь леса, холодно - ​​ и как хорошо, что дядя выдал всем по тёплому плащу. А то б и миссии конец. Едем целыми днями. Я, было, попробовал ехать на коне, но от седла очень болит попа, а ехать в повозке - это без конца болтать с дядей. Мы долго сидели на ячмене, а потом перешли на чечевицу. Наконец поселились. Чтоб я больше читал, дядя подарил скребок из слоновой кости: разглаживать пергаменты. Спасибо за Глюкона: без него путешествовать было б скучно.

Никандр - ​​ Квинту, в Рим. ​​ Пишу ​​ сразу по приезде, как обещал. По письму видишь, где я: аж в косматой Галлии. Дядя теперь римлянин и взял меня с прицелом ​​ в секретари. Он старается поскорей меня куда-нибудь пристроить. Что за поселение! Гостиницы нет и в помине. Даже проконсул, и тот ночевал в повозке. Двинулись, кажется, летом, но здешнее ​​ лето ​​ - ​​ вроде римской зимы: всё что-то капает и ветра. Как огромна империя! Одни леса, и если мелькнёт распаханное поле, уже рад. Я будто погребён в лениво расступающихся деревьях, в вечной распутице и летнем холоде. Тут и живут, и хоронят в лесах, но что самое интересное - снег толщиной в полметра. Есть даже рабы-снегоуборщики. Какая радость в ​​ такой ​​ глухомани - заехать в гар­низон. Приехали, а там бродячий цирк и - бой карлика с женщиной. В Риме за такое посадили б, а тут все, даже начальство, смотрят с восхищением. Мало впечатлений, Квинтик! Мне интересны только боги, и, конечно, тут я их тоже встретил. Белокурые, не знающие стрижки ​​ местные туземцы смотрят исподлобья и молятся глыбам земли. То ли дело дядин походный алтарь ларов да статуэтка Августа, что прижимаю к груди! Галлы молятся земле. Вот он, огромный, неразличимый бог галльских лесов. Но они любят его, а мы своего - нет. Мы не любим своих богов, а лишь используем их, как домашнюю утварь. Они то вежливые чиновники, то приручённые животные, что послушно влекутся за Роком. То они наши хозяева, а то и наши рабы. После смерти Августа не могу их любить.

Дядя любит, когда я пишу, и даже на месяц выдаёт десять листов папируса с непременным условием, чтоб все они были исписаны. Так что готов писать письма в пять раз длиннее. Может, найдёшь Демокла и скажешь ему, что хочу с ​​ ним переписываться? Я понимаю: тебя никто папирусами не снабжает, тебя не ждёт государственная почта, так что напиши мне хоть немножко, хоть на трёх дощечках. Что Катул? Ты ​​ его видел? Как его отец? Что Вальпургия? Пиши так: На проконсульскую службу, Лицинию Карпу для Никандра. Дядя занят и не будет соваться в мои письма. Ну, делаю приятное дело: папирус складываю и прошиваю.

Глюкон - ​​ отцу ​​ Никандра. ​​ Привет, хозяин. Я всё время с твоим сынишкой, нашим хорошим Никандриком. Карп и я заботимся, чтоб из него вышел толк. Ему только шестнадцать, и наш ​​ Лициний не прав, требуя от него прямой пользы. Никандр робок, но это не робость идиота: он робок пред ​​ другими людьми, пред самим существованием других людей, потому что чувствует их души гораздо больше, чем другие. Ещё ​​ более, чем ​​ пред людьми, он робок пред Универсумом. По развитию он уже мог бы подвизаться в адвокатуре, на делах попроще, но как ему привить ​​ практическую ​​ жилку? Над этим мы и бьёмся. Не обидишься, если на этой же дощечке напишу матери? Ты уж плати ей за меня. Аксоида искренне жалеет, что когда-то меня пришлось продать даже таким хорошим людям, как ты и Карп. Моя продажа не спасла семью: брат стал наёмником и погиб, отец умер - и мама, и жена добровольно разделили моё рабство. ​​ 

Глюкон - Аксоиде. Здравствуй, мама! Очень тебя люблю. Долго не писал, потому что ехали. Холод здесь ужасный, но и тёплых ​​ вещей много. Шлю тебе и Клио по тёплому плащу: здесь они в два раза дешевле, чем у нас. Ты знаешь, я не хотел ехать ни в Рим, ни в Галлию, но надо Никандра ​​ доводить до ума. Надеюсь, это у меня получится. Здоровья тебе и Клио.

Лициний Карп - Лицинию Феликсу, в Рим. ​​ Идея построить храм Августу в этой тьмутаракани нашла поддержку среди тех ​​ галлов, что надеются на римское гражданство. Те знатные галлы, кому Помпей его дал, уже мертвы, а закон о наследовании гражданства половинчат. Проще построить храм с двойным посвящением, хоть местные боги меня лично оскорбляют своей темнотой. Их «таинственность» носит семейный, узкий, почти беззаботно-компанейский характер. Оставив Клазомены, я их не забыл, организовав там гастроли с репертуаром из особо набожных пьес. Потом эти римские ​​ актёришки приедут сюда. Ведь тут полно гарнизонов и городишек, а смотреть нечего.

Эпулон - Карпу. ​​ Лициний Карп, привет. Очень тебя люблю. Ещё раз поздравляю с римским гражданством. Не успел я получить медаль за помощь в тушении пожара, как ​​ погорел сам. За три года на моей улице было три пожара, но мне всегда везло. Вот шарахнуло и меня. Бедные верхние этажи огонь

не достал, а мой спалило целиком. Не мог бы ты ссудить мне, твоему другу, тысяч десять под небольшой процент? Я даже надеюсь на беспроцентный займ. По Риму, ты знаешь, дерут десять процентов, никак не меньше. Нашёл твой адрес через Лициния Феликса.

Карп - Аполлодору. ​​ Здравствуй, брат! Неужели Туллий ещё не ​​ объявился? Парнишка вёрткий, этот не подведёт; наверняка уже в пути к тебе. Вот Никандра так-то б пристроить! Что-то не верю, что он сумеет зарабатывать своим адвокатством: хватки у него нет. А ведь отец Туллия был совсем никудышным человеком: помню, по пьяной морде подрался и чуть было не загремел на галеры. У нас с неделю отлёживался.

Аполлодор - ​​ Карпу. ​​ Туллий ​​ привёз трубы, а вслед за ним, как по наводке, заявились двое из магистратуры и потребовали налог за аренду ​​ земли за сараем. Откуда пронюхали? Мрамором я запасся. Кто-то украл большое общее зеркало! Вот что значит жить без тебя и без Глюкона! И Аксоида, и Клио - бабы бестолковые, и уж не знаю, как Глюкон с ними ладил. Он прислал им два хороших плаща, так стали хоть на женщин ​​ похожи. Карп, я не могу без управляющего! Мне без Глюкона, как без рук. Рыба стала дешёвая. Я её и так-то люблю, а раз подешевела, ем только её с разными приправами. Возлияния с клиентами под рыбу тоже хорошо проходят. Ждал, и мука подешевеет тоже, но не тут-то было! Эпулон ​​ просит денег. Даже не советуясь с тобой, я решил не давать.

Как хорошо, что ты, мой брат, стал секретарём августала. И в ​​ рабах ходили, и стада ​​ пасли, и ​​ чем только не торговали, а что дожили до твоего квесторства да римского гражданства, так это чудо из чудес. Сколько ​​ лет лопали хлеб с отрубями, а вот пошли в гору. Даже не верится.

Квинт - Никандру. ​​ Ты один из всего нашего класса, кто меня вспомнил. За этот год чего только не произошло! Прежде всего: я ​​ грамматик и только иногда подрабатываю по специальности - толкаю речи. Одну из них по дружбе

посылаю тебе. Сюжет прикинь заранее: молодой ​​ человек ​​ изучает ​​ врачевание; это не нравится ​​ отцу, и он не без влияния мачехи Антимиды лишает его наследства; меж тем отец сходит с ума; врачи не в силах его вылечить, но сын, благодаря врачебным навыкам, возвращает ему здоровье; отец в знак благодарности восстанавливает право сына на ​​ наследство; сходит с ума Антимида; сын отказывается её лечить, и тогда отец опять лишает его наследства; сын обращается в суд.

Такие вот речуги толкаю пред римским народом, а в перерывах мучаю детей грамматикой и бегаю на скачки. Газеты скучно лгут, и твой ​​ трёп ​​ про галльских дураков очень забавляет. Что за обряды? Они что, творят богов?! Тут, в Риме, всё, связанное с религией, очень модно. Только что прогремел культ Великой Матери (ты её помнишь: сисястая баба без комплексов), надымили, сволочи, ужасно, венки и жертвенники на каждом углу. Я вчера попал на вечеринку, средь возлияний ​​ разболтался о вере, но не потому, что, вроде тебя, повёрнут на этом, а просто так принято. Не удивлюсь, если твои галлы целуют деревья, видя в них богов. Может, у них нет официальных богов, а бог создаётся каждый раз заново в обряде? В вещах и образах Платон различал человеческое ​​ и божественное творчество; нет ли и здесь такого же разделения? Я вчера по пьянке брякнул, мол, мнение касается ​​ становящегося, а разумение - сущности. А вообще, рабам всё равно, во что верить.

Почему в Риме принято верить во всё неримское? Да со скуки. Захожу в Капитолийский храм. Один ​​ прислужник ​​ изображает ​​ ликтора ​​ Юпитера, другой парфюмера, третий суетится вокруг Юноны. Что это за боги, если у них ​​ такие прислужники? Это ​​ как твой пройдоха-дядя, что из рабов сиганул в августалы. У тебя странная семейка, но стоит сказать, что все ваши странности в духе времени. Ты в школе приписывал ​​ божественность растениям и...Августу! Это ж надо догадаться.

Что до ​​ Тиберия (перехожу ​​ на мой плохой греческий, чтоб помучить тебя и перлюстратора), то он наводит порядок: и в вере, и в лупанарах, и в головах. Все начинали с благого. Вот ​​ уж кого уважает мой жадный до зрелищ папаша! При Августе в Риме появились первые доносчики, а теперь они повсюду. Хорошая почва для антиримских настроений. В салоне ​​ Вальпургии, ставшей моей покровительницей, принято думать, что есть бог, спасающий наши души. Эта идея привилась, а чья она, как ты думаешь? Демокла, твоего закадычного друга. Лучше б он изобрёл бога, спасающего наши деньги!

Помнишь моё удивление, когда при первом посещении Общества стыдливых дев ко мне подводят Демокла и представляют его как странствующего ​​ софиста! Вот кто пудрит мозги матронам. Да, Никандр, чтоб ты знал: хоть Анний

Секст и Лициний Феликс (это, как я понимаю, патрон не только ​​ Клазомен, но и твоего семейства) оба ​​ являются ​​ августалами и по службе коллеги, по жизни они ​​ враги, а Вальпургия - дочь  ​​​​ Анния. Конечно, сообщаю тебе это не без некоторых колебаний, но ты не проговорись Демоклу или ещё кому о махинациях твоих близких. Будь осторожен.

Перед публичным прочтением речи я должен по приказу ​​ Тиберия ​​ излагать её содержание письменно. Вот и шлю тебе этот документ, чтоб ты знал, чем я занимаюсь. Истинная история Рима - история частных переписок, так ​​ что

давай писать письма!

Речь Квинта Цецилия пред римским народом. ​​ Граждане и судьи! Вы ​​ видите обманутого отца, видите ​​ Антимиду, мою мачеху, наказанную безумием самими богами - и неужели вы осуждаете ​​ меня? Отец, ты ​​ лишил ​​ меня ​​ наследства

вторично - и лишь потому, что я отказался ​​ лечить ​​ эту ​​ женщину. О, злосчастный, обманутый отец! О, ненасытная ​​ Антимида! О, судьи! Внимательно посмотрите на эту женщину. Да, она больна, но болен не её разум, годный разве что на коварные происки, а её совесть. Скажем прямо: её прекрасное здоровье не выдержало её гнилой совести. Как её вылечить? Как её спасти от неё самой? Дорогой отец! Я ​​ люблю ​​ тебя, но ​​ как отца, как гражданина великого Рима, а не как мужа этой сварливой бабёнки, распространившей свои сомнительные чары ​​ на ​​ значительную часть мужского населения столицы нашей прекрасной родины.

Как, граждане, вы удивлены? Так вы не знаете, в ​​ каком - таком «святилище нимф» возрастала эта женщина? Именно обитатели таких уютных домишек на окраинах Рима под вечерок набрасываются на прохожих и затаскивают их в свои зловонные вертепы, именно такие с утра пораньше гроздьями выглядывают из дверей домов с навсегда подмоченной репутацией. Другая б женщина, истинная римлянка, навеки соединила б мужа с его единородным ​​ сыном, но не этот ужасный аспид! Не этот. Что ж удивительного, граждане, что в сети этой женщины попал ​​ столь честный ​​ и доверчивый муж, как ​​ мой отец? Разве не естественно, что после долгой, изнурительной осады нравственность моего ​​ дорогого родителя дрогнула и он, как бискайский карп, ринулся в ​​ повсюду расставленные сети? Честную женщину лечит её добродетель, а что спасёт тебя, Антимида? Зачем излечивать заведомое зло?

Вальпургия Севера - Аннию Сексту. ​​ Здравствуй, отец. Очень тебя ​​ люблю. В Рим пока что возвращаться не хочу: Веронике необходимо продолжить пребывание на водах. Я, ты знаешь, много сил отдаю лечению твоей внучки, и даже готова выдать её замуж за врача императорских театров Клавдия. Это надёжный человек и не требует большого приданого. Благодарю за устройство моего знакомого в библиотеку Лициния Феликса. Я знаю, этот сенатор тебе неприятен, и потому особенно благодарна. Напомню тебе, что этого почтенного, пожилого грека зовут Демокл, его годы и опыт позволяют надеяться, что он оправдает нашу рекомендацию. Что до моего мужа, он лучше, чем ты думаешь: возможно, в его ​​ ведомстве у него не очень высокая репутация, но он много сделал, чтоб у Вероники появилось приданое: он, не задумываясь, продал дом своего умершего отца. Надеюсь, ты оценишь этот жест. До встречи в Риме. Крепкого тебе здоровья.

Катул - Глюкону. Из Клазомен в Галлию. Пусть тебя не удивляет то, что я, римлянин, пишу тебе, греку и рабу грека: и тебя, и Никандра я искренне люблю. Надеюсь, ты меня ​​ помнишь: я ​​ - одноклассник Никандра Катул Катилина. Твой адрес узнал от отца Никандра Аполлодора Старшего. Я не сам его искал, но нас свёл случай: Карп, дядя Никандра, организовал гастроли труппы моего отца в Клазомены, а отсюда скоро поедем в Галлию; куда, точно не знаем, но надежда, что вас встретим, есть. В Клазоменах, как и в других городках, мы даём Несклонившихся, и везде публики набирается достаточно, чтоб оправдать ​​ гастроли, ​​ - ​​ а ведь при Августе пьесу не давали ставить, потому что она считалась до неприличия тяжеловесной.

Я посетил твою семью и Аполлодоров: всё у всех хорошо. Спасибо большое Карпу, что он помог найти работу. В Риме сейчас всего три государственных и потому цензурируемых ​​ театра. Только они и защищены, а прочие играют на свой страх и риск. Ты, конечно, заметил, что все мы, выпускники риторской римской школы, работаем, где придётся. Квинт сразу нашёл службу, а почему услали в Галлию Никандра, я не понимаю. За что он так наказан? Здоровья.

Демокл - Никандру. ​​ Один твой знакомый, плешивый еврей, служит разносчиком книг в библиотеке Лициния Феликса. Твой адрес я добыл через моего читателя Катула Катилину, что написал мне аж из Клазомен. Я глупо уверен, что ты меня помнишь, и более того, мне нужна эта глупость: так хочется поговорить с тобой. Мне сообщили, твой дядя тыщ за двадцать купил римское гражданство, а значит, и ты скоро заделаешься римлянином. Где ты, суровый мой критик? Окопался в галльских снегах? Мы не виделись три года, из которых ​​ полтора я пробыл на Родосе: у меня там ученики ещё с того времени, когда я всерьёз философствовал, да и гражданство у ​​ меня родосское. Представь, как я обрадовался, когда Божественный копыта отбросил! Раскумекал сие ещё до официального объявления смерти. Потому что вино в три

раза подорожало. Потом из-за траура целый месяц вином не торговали. Хватит нам этого сомнительного божества! Помутил ​​ воду - и хватит. Какой соблазн, Никандр, ненавидеть тиранов. Пока мотался на Родос, моя благодетельница Вальпургия подыскала место в библиотеке благодетеля вашей семьи Лициния Феликса. Знаю и это! Как только появишься в Риме, представлю тебя столь же соблазнительной, сколь и умной Вальпургии Севере как будущего пророка. Римским патрицианкам очень трудно устоять перед такой рекомендацией. Становление богов и их пророков сопоставимо, и ты пройдёшь на ура за такого вот становящегося пророка. Ты на самом деле - нечто, Никандр! Тебе открыто знание будущего, я чую это, а ведь в нормальные времена, как наше, это знание открывается только мёртвым. Может, мне стоило сказать тебе это раньше, но я не решался: я боялся, ты попадёшь в адвокатуру и забудешь все свои порывы, как страшный сон.

Мне хорошо среди книг, и всё-таки завидую тебе: ты видишь религию на человеческом уровне. Откровенно тебе это говорю, потому что недавно поговорил с Квинтиком, и он мне в общих чертах передал содержание твоего письма ему. Я в поганом ​​ римском болоте, а ты рядом с древней, изысканной верой. Внешне она невзыскательна, но ты смотри в глубину. И римская вера, одряхлев, спрячется в незатейливые обряды.

Заметь: в слове ​​ «библиотекарский» есть ​​ и «аптека» и «лекарства». Я к тому, используешь ли ты свои способности к врачеванью? Пиши на ​​ библиотеку и по-гречески. Здоровья.

Карп - ​​ Эпулону. ​​ Что, властитель жарких ​​ краёв? Погорел по пьяной морде? Мне уже сообщили, что это ты свечку опрокинул. Ты Лисону заплатил до конца года, так что он обязан тебя приютить. Что он при этом думает, всё равно. Лишь бы не доказал в суде, что ты поджёг умышленно. Когда я ​​ приеду, попробую тебе помочь. Не будь ты пьянчугой, пристроил бы в библиотеку или сторожем, а так тебе и помочь-то нельзя. Почему год назад не вкладывал деньги вместе с нами в императорский пруд? Сейчас бы выкрутился: акции пруда продолжают расти.

Карп - ​​ брату. ​​ Привет тебе, брат, от Лициния! Стелы я  ​​​​ получил, пять штук, пристроил, но больше ​​ не шли: леса полно, и хоронят в гробах, и надгробия тож из дерева делают, благо его выше головы. Тебе-то Туллий доставил трубы без приключений, а тут вышла целая история. Туллий привёз их всего двадцать, и не для гарнизона, а для города. Ясно, их подвели под казармы, а городу дали выкопанные старые. Что тут поднялось! Как взвыли галлы! Самый смелый донос в Рим ​​ накатал. Если узнаю кто, башку оторву. На Туллия прут бочку, но он пока что нас не подставляет. Мне приходится бодаться с местным начальством. Я помог ему составить служебную ​​ записку в римскую магистратуру, ведь трубы оттуда, но мне неприятно подключать патрона.

Опять всплыл Марк Север! Я-то надеялся, в Галлии ​​ забуду ​​ его, как ​​ страшный ​​ сон, но эта муха - на всю жизнь. Что он нам продал дом отца, - это хорошо, но плохо, что мы не могли сильно сбивать цену, потому что он - ​​ человек Анния! Мы (кстати, Марк завёт нас два брата-акробата) с тобой привыкли в Клазоменах к императорской провинции, а это сенатская, так что любой скандальчик может обернуться против патрона. Пред моим носом уже два раза прокуратор пробежал. Чья наводка?

Что до моих религиозных дел, то и тут трудно. На кой им, этим ​​ варварам, Август? Верят, сволочи, во что хотят и в ус не дуют. Им и в голову не придёт, что прежде всего надо верить в государство и своей ​​ верой его поддерживать. Сколько ж их надо организовывать, чтоб своей верой они были похожи на нормальных людей, а тем более, на римлян? Вроде, с виду те же люди, а соберутся, поговорят, выпьют, станцуют - вот и вся их вера. До сих пор людей в жертву приносят.

За Никандра ​​ не ​​ бойся. Общается ​​ с местными дикарями (тоже род «работы» с местным населением!), лечит их вместе с Глюконом и пристроен к библиотеке. Всё-таки в чём-то он дурачок, хоть и безобидный. В любом случае, в Риме его оставить было нельзя. В любом случае. Будь здоров.

Лициний Феликс ​​ - ​​ Лицинию Карпу. ​​ Привет, римлянин. Что за шум с трубами? Твоё имя не упоминается, но на всякий случай прошу тебя не попадать ни в какие передряги. Есть и хорошая новость: вольноотпущенник Секстий оставил тебе по завещанию восемь талантов на саркофаг. Не зря я ​​ присоветовал именно тебя! Приедешь получать, помни: нас стережёт Марк Север. Он поднял бучу вокруг моего ходатайства о даровании тебе гражданства, он раскопал наши ​​ клазоменские дела, и просто опасен тем, что отпустил вас на волю именно его свойственник. Что купили дом его отца за хорошую цену, - молодцы! А то Марк везде носился с твоей ​​ декларацией о доходах, и наше счастье, что он глуп.

Теперь вот какое дело. Он - муж матроны, что позволяет себе иметь салон, куда приглашает неизвестно кого. Одного такого типа (его звать ​​ Демокл) пришлось пристроить к себе в библиотеку. Уж не шпион ли он? А ну, как работает на Анния?! Я смело высказываю это предположение, потому что он посещает салон его дочери. Хотелось бы узнать, в качестве кого. Она ​​ даже мне присылает приглашения, но уж я-то не попадусь на эту удочку. Брут мне давно сообщил, что она приваживает всякую сволочь. Видел ты этого гопника? Кстати, ты не забыл Брута? Он в Клазоменах был грамматиком у твоего племянника Никандра. В салоне Вальпургии, дочери Анния, постоянно ошивается его жена ​​ Антония. Осиное гнездо, а не дом, но всё ж не так плохо, что моя добрая приятельница Антония в близких отношениях с дочерью моего врага. Сама ​​ Вальпургия ​​ - жена Марка Севера! Я знаю как облупленную этого бабца с кудряшками. Жаль, не могу вернуть Брута из Иерусалима, чтоб иметь ещё одного своего человека у этой бабы. Знаешь, как она называет свой салончик?! Общество Сохранения Стыдливости. Не поможешь найти человека, кто бы мог там бывать? Я уж жалею, что твой племянник не в Риме: вполне сошёл бы для такой роли. Кстати, он мне не кажется глупым!

Признаюсь, кроме труб, есть ещё один очень серьёзный повод для такого длинного письма: помоги мне в проведении августалиев в этом году. По закону этот официальный праздник за свой счёт устраивают народные трибуны, но вот я, августал, узнал, что программу праздника хотят урезать. Почему? Причина всегда одна: нет денег. Официально под такое дело занять нельзя, а у тебя, по-свойски, можно. Ты знаешь нашу государственную машину: если хочешь, чтоб какое-то колесо крутилось, надо смазывать самому! Августа почитают, но денег на его память не дают, да ещё потихоньку, исподтишка критику наводят, мол, и так хватает храмов ​​ Божественному, хотя б и с двойным посвящением. Мол, мало жреческих корпораций, так ещё и августалы. Где нам, сенаторам, ​​ взять денег? Управление провинциями запрещено, длительные отлучки тоже. Казалось бы, официально всё запрещено лишь фламинам, да ведь мы-то, тёртые калачи, знаем, что порой ​​ римские законы лучше трактовать расширительно, чтоб не влипнуть в историю. Ты - мой посланник, мой секретарь, но попробуй я провести твоё ​​ назначение официально! Да меня живьём съедят. Так что говорю про тебя осторожно, мол, доверенное лицо.

С клазоменской ​​ эргастулой мы верно провернули: теперь арестантов охраняют воины, а не рабы. Тюрьма и нужники - это серьёзно. Пусть в ​​ Клазоменах будет побольше военных. Здоровья.

Никандр - отцу. Спешу тебя успокоить: на эту зиму мы устроены очень хорошо, все обзавелись тёплыми вещами, научились топить и просто греться. Работаю в библиотеке, доставленной из Рима год назад. Хочу тебе сказать, что вижу большую пользу в моём общении с галлами: они в своей массе настроены ​​ антиримски ​​ - ​​ и мы с Глюконом для них врачи, хоть иногда это утомительно. Римляне не ​​ хотят ​​ видеть, что ​​ галлы ​​ разные: иной, верно, пень пнём, а ​​ другой говорит на латыни. Галлы с положением все стремятся стать римлянами: так это выгодно. Можно ​​ подумать, они долго ждали, пока их завоюют римляне!

Какая у них несуразная вера! Всё не боги, а божки, целая туча ​​ божков. Всё спасение галлов - в вере римлян, и жаль, что они, глупые, этого не понимают. Как огромна, торжественна, величава вера Рима, как велик Август, - а ​​ тут сотни верований, и одно темнее другого. Это зверинец, свалка божков, а они

этого не чувствуют. Мне их так жалко. Они знают Августа ​​ лишь официально, от сих до сих, а ведь Он их защитил, Он защитой и милостью загладил военный грабёж Цезаря. Вчера пропал ​​ раб у проконсула. Пошёл в лес и не вернулся. И солдаты его не нашли. А на прошлой неделе в дядину повозку попало две стрелы. Дядю пронесло, а его помощнику зацепило руку.

Никандр - ​​ Квинту. ​​ Получил ​​ твою речь. Речуга для пьяниц, и всего смешнее, что она заверена в магистратуре. У тебя жизнь ​​ кипит, а тут ни скачек, ни народных собраний, и «Монитор», опаздывающий на месяц, слишком лжив, чтобы его читали. Вот и читаю серьёзные книги, тем более, что библиотекарю это даже полагается. Пишу под непрерывный, ласкающий дождь. С утра со слугой ходил смотреть травы. Как ты ​​ хорошо сказал про образ! Imago - это не только изображение осязаемого, но и того, что мы видим в себе. Есть и образ Бога. Помнишь, у Платона schema ​​ - это и чёткость структуры, и подобие живому существу. Указано направление мысли, мы идём по ​​ проторённой ​​ дороге. Плохо переводят, когда говорят, что у Платона бог создаёт мир, не замечая, что его бог не столько создаёт мир, сколько его порождает.

Как меня удивляют галлы! Им хватает культов, они легко обходятся без религии. Древние, женские, избегающие официоза культы. Представь, как ​​ трудно было убедить галлов, что я не только римлянин, но и человек. Греков и римлян они не различают. Рассказываю им истории о Риме; самая ​​ интересная, конечно, - ​​ пленение Цезаря. Что он позже распял пиратов, они пропускают мимо ушей, им главное, что их покоритель оплёван. Но и у них есть свои достоинства! Когда объясняю, что злу приличествует рабство, они согласны. Они свободны в их вере! Своих божков они творят прямо на моих глазах.

Мы скоро уезжаем. Куда, не знаю. Так что не пиши.

Служебная записка Туллия в римскую магистратуру. ​​ Как донос мог стать поводом для постановки вопроса о моём служебном несоответствии? Всё дело в том, что прекрасные римские трубы вызвали всеобщее восхищение галлов. Установка оных свершалась при большом стечении местного населения, и пришлось вызвать военных, чтоб работу  ​​ ​​​​ продолжить. Местная галльская администрация требовала ​​ подвести часть труб под их дома и тем самым мешала работать. Именно эти люди инсинуировали вопрос о моём служебном несоответствии. Я старался убедить их, что и в самом Риме чувствуется нехватка труб, но спрос на всё римское среди варваров так велик, так долго они ждали наших труб, что никакие доводы не помогли. По моему глубокому убеждению, варвар, видящий римские трубы, уже зрит свет истины; варвар ​​ же, смело пользующийся ими, уже немножко не варвар - и галлы это понимают! Просветительская роль труб очевидна.

Судя по доносу, трубные ​​ страсти зашли далеко, и я намерен прибегнуть к помощи самого справедливого в мире римского суда, который и должен ​​ решить, прав я или автор доноса. Я действовал согласно инструкциям и не давал повода оскорблять римское должностное лицо.

 ​​ ​​​​ Служащий ​​ водно-распределительного управления Туллий Помпилий.

Монитор сообщает. ​​ Муниципалитет оштрафовал следующих лиц:

Нумидия Эпулона. На 100 сестерций. За безлицензионную продажу ​​ некачественного вина на Н-ском рынке.

Аквилия Катула. На 50 сестерций. За сон на Форуме в состоянии опьянения.

Кеносия Вера. На 1000 сестерций. За избиение приёмной дочери Психеи.

Другие объявления:

Кай Гракх Поллуций продаёт нильский песок для постройки изысканных домов.

В библиотеку Лициния Феликса требуются рабы-чтецы, рабы- переводчики и рабы-переписчики.

Луций Вер ищет место сироте, грамотному юноше.

Актёр Секстий арестован во время спектакля за недостойное поведение на сцене.

Глюкон - ​​ Катулу. ​​ Как ​​ хорошо, что ты отыскал нас и даже помог другим найти меня и Никандра. Что до ваших ​​ гастролей, я был уверен, они пройдут хорошо. Как ни странно, вы можете гастролировать с одной хорошей пьесой, потому что, хоть здесь полно гастролей, в ходу сомнительные ​​ зрелища, комедии, полные скабрёзностей, и бродят цирки с ​​ непременными гладиаторами. Оплатил ли Карп ваши дорожные расходы? Никандр очень об этом просил, и Карп уже готов, но твой отец, как руководитель труппы, должен прислать заполненным следующий пергамент, который тебе посылаю. Тут надо указать подробные данные о вашей труппе: сколько человек, сколько пьес, вес вашей необходимой поклажи и ваш маршрут. Эти формальности, к сожалению, необходимы. Вам, откровенно говоря, не стоило соваться в Галлию без гарантий оплаты, но мы постараемся выправить положение. В графе «цель ​​ гастролей» поставишь «поддержка культа Августа». Только под этим соусом они могут быть оплачены.

У Никандра всё хорошо. Он уверен, что рабство - ​​ зло: так на него повлияло общение с местными галлами. Ты б видел их священные танцы вокруг деревьев! Галлы вступают ​​ с деревьями в брак - и уже запрещается сидеть в тени такого божества. Однажды Никандр украдкой поцеловал такое ​​ дерево - и ничего. Я всё-таки надеюсь, вы ​​ станете друзьями. Ты, со своей стороны, напиши ему письмо.

В каком-то городке мы попали на спектакль, поставленный сосланным ​​ римлянином: титаны с ​​ выбеленными ​​ лицами ​​ убивали Диониса. Откуда этот сюжет? Я почувствовал в этой пьесе маски местных богов, пугливых и осторожных, Никандр тоже.

Мы прочли в «Мониторе», что какой-то Аквилий Катул арестован на ​​ римском Форуме. Это не твой отец, а лишь его однофамилец, и всё же неприятно, что кто-то бросает тень на ваше имя.

Никандр - Демоклу. Библиотекарь - библиотекарю! Здесь траур по Германику. Общее мнение, что Тиберий, его усыновивший, сам его и убил. Римляне плачут всерьёз, воплей нанятых плакальщиц не слышно. Но что я о властях? Спасибо тебе за ​​ письмо. Ты ​​ взял и объявился, и ​​ как приятно думать, что моему другу повезло! Прости Цецилию Веру, что тебя гонял: у него больной сын и просто сволочная работа. В здешней библиотеке много книг о религии (подарок знатного римлянина), но куда ей до сокровищ Лициния Феликса!

Ты не любишь Августа потому, что не видел беспорядочного кишения ​​ здешних вер. Стоит привыкнуть к этой вере - и она уже забавляет: это тайная религия больших любителей чистых озёр, холмов, тишины. Галлы хотят жить среди своих богов и терпят римских только потому, что с их помощью надеются укрепить и власть собственных богов. Орава премилых  ​​​​ божеств! Изысканные, воскресающие боги, а в когорту ​​ сбиваются, как ​​ римские. Они из земли, из трав, в их масках приветливое, но меня пронзает лик Августа: это уже более, чем милая игра. В честь этого бога мой дядя сооружает портики и воздвигает храмы. У Лициния Карпа божественные ​​ полномочия, но тут ничего плохого нет, ведь он верит искренне. Если мы, римляне, дальше тех же галлов вырвались из природы, то в этом заслуга таких людей, как мой дядя. Вера ​​ галлов живая и компанейская, и всё ж это вера варваров. Ты, помню, как-то сказал, что наши тела не одиноки, что ​​ универсум, мир - ​​ это тоже тело, огромное, тёплое, дышащее. Согласен! Когда смотрю на небо, ясно различаю белые, слабые сияния моего Августа. Он в звёздах, близко, а с ним и весь мир мне близок. Неужели и мы уйдём в звёзды и отзовёмся оттуда ​​ таким же тёплым сиянием? Я бы очень хотел. Как чувствую тёплую, живую душу мира! Август ушёл в это тепло. Теперь мне близка бесконечность.

Средь галлов есть очень умные. Один - знатный и мой читатель - рассказал, есть братство людей, основанное на  ​​​​ универсальности их религии. Мол, римская вера лишь ​​ подтверждает и удваивает государственную власть, продолжая в души верящих дороги и акведуки, а есть и вера по братству. Нет ли тут отзвука твоих идей?

Так и не пойму, что же такое соблазн. Приятно, что матроны ​​ принимают в тебе участие. Конечно, когда-то же буду в Риме и уж сведу знакомство и с Вальпургией, и с самим Феликсом. Кстати, о какой-то Вальпургии, дочери Анния Секста, я ​​ уже наслышан, но не уверен, что о ней. Её трактуют не больше-не меньше, как соблазнительницу – и такая рекомендация меня пугает.Твоё письмо понравилось моему Глюкону (он шлёт тебе привет). Как ты знаешь, он за долги семьи был продан ею в рабство - и богов так разозлил этот поступок, что семья распалась. Шлю тебе свиток любимого поэта. За то, что ты отыскался. Это письмо тебе доставит Брут. Это профессиональный переводчик, один из немногих, кто знает сразу и греческий, и иудейский, и галльский.

Катул - Никандру. ​​ Помнишь ты своего одноклассника? Я пишу тебе в большом горе: только что отца взяли под стражу прямо на сцене. Мы заехали в Рим только на месяц, проработали неделю и хотели ещё, ведь надо зарабатывать, чтобы жить, - и тут-то нас всех и арестовали. «Монитор» сообщил, что арестовали только моего отца, но на самом деле все оказались в каталажке. ​​ Закон Августа, между прочим, запрещает столь жестокие действия: остановили спектакль ​​ и ​​ арестовали всю труппу! Меня спасло только то, что я не был занят в спектакле и поэтому не был в театре. Отец повернулся задом - и это сочли слишком большой насмешкой. Мне некому, кроме тебя и Глюкона, сказать об этом горе, и я надеюсь, ты попросишь своего дядю спасти моего отца и меня.

Если б только это! Какого-то однофамильца моего отца арестовали недавно за пьянство, и мы не можем доказать, что это был не мой отец. Мы знали, в Риме тяжело работать, но нам казалось, работать всё же возможно. Почему боги так ​​ жестоки? Актёры - и не граждане, и не люди, и зрители, только что хлопавшие их игре, хлопают их аресту! Особенно достаётся отцу. Он раньше ​​ играл Эдипа очень часто и потому как-то в шутку попросил у хорега золотую диадему. И что ты думаешь? После этого он прослыл склочником, ему запретили играть царей.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Третья глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ С В Е Т С К И Й  ​​ ​​ ​​​​ Р И М.

-Привет! - Квинт подпрыгнул от радости. - Как ты меня нашёл?

-Я спросил твоего отца, - Никандр поцеловал друга. - Встретил его на посту.

-Познакомься с Клавдием. Это врач при императорской ​​ библиотеке. А это, - Квинт показал на друга, - Никандр, мой  ​​​​ однокашник. Врач, библиотекарь, а поговаривают, и пророк. Тебя кто вернул в Рим? Ссылка закончена?

-Это всё дядя. Почему-то решил вернуть меня в Рим. Вот и пойми, почему! А что до врача, так какой я врач! - признался Никандр. - Я практиковал много, но не в Риме: римским воинам и галлам. Я просто хотел помочь.

-Понимаю, - увесисто изрёк Клавдий. - Квинт, ты будешь защищать Агафемера?

-Конечно, - сказал Квинт и пояснил другу: - Родня актёра Вертумния хочет засадить нашего бесценного Агафемерчика в тюрягу.

Никандр, сразу попавыший в водоворот отношений, не нашёлся, что ответить.

-Они бы не стали судиться, если б не знали, что у него есть деньги. - Сказал Клавдий. - Они просто хотят его ограбить. Нажимай, что этот Вер много пил, а потому и умер. Я пойду.

Едва Клавдий ушёл, в комнату вошёл высокий мужчина с спокойным, холодным взглядом. Он спросил «Где Клавдий?» и, не увидев приятеля, тоже исчез.

-А это ​​ кто?

-Это и есть Агафемер, врач артистов императорских театров.

-Так ты адвокат и это твоя клиентура? - изумился Никандр.

-Да. Работы хватает, но ты не думай,что «императорский» означает «хорошо оплачиваемый». Твой папаша на ​​ покойничках куда больше загребает. Кстати, с кем, думаешь, ещё судится Агафемер? С Лисоном. Ты хоть помнишь этого старикана?

-Я вспомнил, где ​​ я видел Агафемера! - воскликнул Никандр. - Это жилец второго этажа дома на Широкой, где я жил! Он с виду такой серьёзный! С кем же он может судиться?

-Ты знаешь, что по вине Эпулона, владельца первого этажа, в их доме был пожар. Лисон, владелец дома, ​​ расторг аренду и выгнал Эпулона. Но если бы дело этим и кончилось! Частично пострадал и второй этаж, а именно квартира Агафемера. Он требует срочно провести ремонт, Лисон оттягивает. Да хватит об этом! Мне не нравится моя работа: слишком хлопотно. С другой стороны, почему не повкалывать? Хорошо тебе: можно не зарабатывать деньги, - а мне кто поможет? Слушай, - весело крикнул Квинт, - мне сказали, ты - писатель. Это верно?

-Квинт, я на самом деле написал роман, но скрываю это ото всех. Так же, как и то, что иногда врачую.

-Это глупо, Никандрик! Может, ты и плохой врач, но не хуже всё-таки других. А что писатель - это, конечно, ​​ слабость, но уж не такая большая, чтоб её скрывать! Это как раз та самая слабость, что тебе ещё пригодится. Возьми меня. Я написал роман и всем говорю, что писатель. Конечно, за это никто ​​ не заплатит, но писать приятно, да и все теперь знают, что и я не без порывов. Мой клиент думает: «Ну, не совсем же он дурак, если что-то там пишет?!». Вот ​​ мой ​​ роман, - и ​​ Квинт, открыв ящик, кивнул на папирусные листы. - Почитаешь? Сейчас ко мне зайдут ещё Фурмик и Брут. Если ты хочешь, чтоб я пообщался только с тобой, то сегодня это никак.

-Брут - со шрамчиком?

-Так ты и его знаешь? - улыбнулся Квинт. - Ему нельзя быть в Риме: запрещено законом, - а он всё равно припёрся. У него жена Антония и дочь Кальпургия, которую никто не видел.

-Квинт, это же мой учитель! Ещё клазоменский. Что же он такое отмочил? Почему он не вернётся к жене?

-Да какой он учитель! Тёмная история. Поговаривают, Антония понравилась отцу Брута. Бруту надо было бороться через суд, а он просто ударился в бега. Конечно, его обвинили во всём и лишили наследства. Эту историю надо скрывать, потому что отец Брута – друг Лициния Феликса. Так что учти: я этого тебе не говорил! ​​ Я тебе писал, будто преподаю грамматику. Так вот: я готов тебе передать моих учеников. Хочешь?

-Я-то хочу, но решает отец. Он и дядя перебираются сюда.

-А пока ты где живёшь?

-У отца.

-Ты можешь жить здесь. Плати половину.

-Сколько?

-Пятьсот в месяц.

-Я спрошу у отца. Квартирка у него небольшая, я ему мешаю. Вот когда дядя здесь купит жильё, придётся жить у него, а пока что мне просто жить негде.

-Так написал роман или нет? - спросил Квинт.

-Написал.

-Ну! Мы писатели, а вот грядёт ещё один.

Вошёл Фурмик:

-Здравствуй, Квинт. А этого парня я знаю, - он кивнул на Никандра. - Знакомый Демокла. Между прочим, и Галлии понравился.

-Чего ты об этой девке! - урезонил друга Квинт. - Это Никандр.

-Никандр, ты хоть узнал Квинта? Помнишь, какой был худющий, - не унимался Фурмик, -а теперь такую ряшку наел, будто из школы гладиаторов.

-Хватит тебе! - сказал Квинт. - Это писатель. Кстати, Лициний Карп - это его дядя.

-Секретарь августала? Что-то слышал. Тут твой роман? - Фурмик грозно посмотрел на Квинта толкнул ногой скриниум, ящик для хранения свитков.

-Тут, - подтвердил Никандр. - Квинт, о чём сюжет твоего романа?

-Роман о гетере. Она втрескалась в гладиатора. Он приходил вечером, и Аспазия с размаха....

-С разбега! - поправил Фурмик. - Она с разбега и голая бросалась на него!

-...бросалась ему на грудь. Люблю, люблю, - порывисто шептала она... Ну, и дальше в таком же духе. А ты о чём написал?

-О богах, - признался Никандр.- Я написал о тех заблуждениях, о том ужасе, из которых ​​ рождается вера. Знатный галл вдруг чувствует - после общения с августалом - что верит в Августа. Для него это страшное потрясение. В моём романе он приходит к сознательной вере в Августа.

-Племянник своего дяди! - изрёк Фурмик. - Кто же так пишет? Нужны приключения, погони, а то никто и читать не будет.

-Видишь ли, - сказал Квинт, - Никандр - гений или чокнутый. Я ​​ не знаю, что лучше.

-И никто не знает, - подтвердил Фурмик. - Кто ты, Никандр? Уж не стоик ли?

-Для меня на самом деле нет ни границ, ни наций. Но ведь у стоиков нет границ не только между государствами, но между богом и человеком, между богом и абстрактным понятием. Это уже не моё.

-Зато твоё желание понять мир столь же неистово, сколько и слепо! - воскликнул Квинт. - Завтра же поведу тебя к Вальпургии.

Когда Фурмик ушёл, Квинт шепнул:

-На пару с Эпулоном вином торгует.

-Да что ты! - изумился Никандр. - Я как раз читал в «Мониторе», что какого-то Эпулона загребли. ​​ Где же торгует нумидийский царь?

-Где придётся. На том же Н-ском рынке. Дали на лапу моему папаше, вот и торгуют. Тебе обязательно надо увидеть Вальпургию. Представь, она была и здесь.

-Все только и говорят, что об этой матроне! Это что, ещё одно чудо света?

-Вот именно! - подтвердил Квинт.

Наутро к Квинту пришёл отец и хорошенько его откостерил.

-Опять ты с этой Галлией якшаешься! Зачем ты вообще ходишь на этот ​​ рынок? - возмущался Цецилий Вер.

-А где мне покупать спаржу, если не у этой девки? Папа, тебя тоже ​​ кормит этот рынок.

Вер сделал вид, что не заметил намёка:

-Почему не заходишь домой? Ты должен чаще посещать отца.

-Папа, у меня клиенты, - и после часа препирательств Квинт выпроводил родителя.

-Ты был у Вальпургии Северы? - спросил в дверях отец.

-Папа, был я или не был, - причём тут наши с тобой отношения. Баба как баба.

Отец Никандра запретил ему иметь учеников, потому что эту работу считал слишком унизительной, зато он позволил сыну снять комнату в квартире Квинта. Сегодня, как обычно, Никандр рано ушёл в библиотеку и потому не был ​​ свидетелем тяжёлого (хоть, впрочем, обычного) разговора отца и сына.

Вошёл Агафемер, понимающе улыбаясь:

-Видел твоего отца. Злой как собака. Поставим сегодня на Гнедого.

-Опять на него? - нахмурился Квинт. - Мы в том году сколько на нём потеряли? Изучали генеологию лошадей, ходили в скаковые общества, чтоб разнюхать о них всё, выведывали ты у пациентов, я у клиентов, а толку никакого.

-Гнедой сейчас в форме.

-Я поставлю на Гнедого! - крикнул вошедший Клавдий.

-Ты ведь никогда не ставил на скачках! - удивился Агафемер. - Что на тебя нашло?

-А сегодня поставлю! Я не меньше вас люблю театр вокруг ​​ скачек: возниц, самого магистратора, устроителя скачек, в ​​ пышных одеждах триумфатора, в несомых за ним атрибутах римских богов. Мне это приятней любого ​​ театра.

Ещё поболтав, врачи разошлись по службам, а Квинт остался дома разбирать их дела. В обед пришёл Никандр, и они проговорили часа три. К условленному часу Квинт пошёл к клиенту. Возвращаясь, он обратил внимание на ​​ живописного, бубнящего нищего. Он ​​ толкнул бродягу в плечо; тот испугался, но руку всё-таки протянул.

-Кто таков? - грубо спросил Квинт. Ему было забавно испробовать интонации своего отца на первом встречном.

-Я? - нищий с удивлением посмотрел ему в лицо.

-Как тебя звать?

-Христос.

-Первый раз слышу. Пророк, что ли?

-Да.

-Чего в Рим припёрся? Тут пророков распинают. Не знаешь, что ли?

Поговорив с пророком, Квинт решил его пригласить в салон Вальпургии для оживления обычной дискуссии о вере. Конечно, пророка предстояло отмыть, одеть и накормить, но рабы Вальпургии не раз справлялись с этой сложной задачей.

Вечером Квинт и Клавдий, как обычно, пошли на поиски приключений. Они любили районы дешёвых гетер и дешёвых благовоний. Казалось бы, что тут приятного: каморки, чадящие лампы на дешёвом масле, всхлипывания и ​​ ругательства за перегородкой, - но это-то и привлекало приятелей.

-Слышал, Августу жена приводила девушек? Может, из этого района?

-Очень может быть, - хмыкнул Клавдий.

Возвращаясь, забрели к певичкам. Квинт любил с ними ​​ наставительно болтать.

С наступлением осени приехал Глюкон. Он и Никандр рано уходили из дома, чтобы побродить по Граду. Огромный, ветреный Рим под долгим, накрапывающим дождём! Как ​​ хорошо нести весь город в себе, город Бога. Обогнув Капитолий, они шли по Ярёмной улице, выгоравшей ​​ несколько раз, как вдруг Никандру почудилось, что пламя поднимается вслед за ними. Он в страхе обернулся, но улица дышала покоем и тишиной.

Однажды они набрели на спаржевые лотки Галлии, и она, улыбаясь, толкнула юношу в плечо. Он даже не заметил её: он шёл в далёкие, зовущие глаза Августа. В толпе дважды задел коленкой чей-то неповоротливый зад - и грубая ругань привела его в чувство. Они зашли в храм и разговорились о вечной римской толчее, о том, что римляне верят именно так, впопыхах: пробегутся по храму, в праздник заглянут в лары - вот и вся их вера.

Обрюзгший, опустившийся прохожий кивнул друзьям - и Никандр узнал Эпулона. Нумидийский купец-удалец. Финики и пьянство. Подойти? Но что сказать? Что когда-то ему было приятно жить на Широкой? Что сейчас он живёт в бедном районе, где ночью работают пекари, а ​​ утром дети с криком ​​ бегут в школу? Они нашли дом, где Никандр прежде жил; его первый этаж выгорел. Лисон, раньше избегавший мальчика, теперь вышел юноше навстречу и пустился в пространные объяснения, что на восстановление первого этажа ​​ нет денег, что, вот, разве что дядя Никандра, Лициний Карп, вселится и в счёт арендной платы поможет с восстановлением и что тогда и Никандр будет жить здесь. Юноша слушал эту сбивчивую речь и не понимал её смысла. Когда друзьям было позволено зайти в дом, Никандр затащил Глюкона на третий этаж, оказавшийся ​​ переполненным. Глюкон остолбенел от удивления: пчелиные соты римской голытьбы его испугали.

-Тут жить - хуже, чем рабство, - прошептал он. - Это римляне так живут! Никогда бы не подумал.

-Это тебя поразило больше всего?

-Нет. Ещё страшнее, Никандр, видеть на улицах Рима переодетых солдат, которые обязаны выслушивать речи уличных политиков и доносить по начальству о настроениях народа.

Они пришли ​​ на ​​ Форум ​​ и ​​ заслушались обвинительной речью судьи.

-Представь, Глюкон, адвокатура - моя профессия, я бы должен тут служить, защищать этого вора от этого судьи. Всё-таки, мне ​​ повезло, что я родился в богатой семье, могу ничего не делать. Представь жизнь Квинта: пару раз в неделю ему приходится «работать»: он говорит то, что надо сказать, чтоб защитить клиента, - и уже всё равно, верит ли он на самом деле в его невиновность.

-Я не могу представить Квинта работающим. А что до тебя, дядя скоро приедет и ​​ заставит тебя работать на него, что ещё хуже. Сколько раз в Галлии ты был у него на побегушках!

Они бродили по Форуму рядом с гадалками, фокусниками, ворами, чревовещателями, предсказателями и нанятыми плакальщищами, что изо всех сил трясли плечами.

-Глюкон, для меня Рим остаётся Его градом. Он умер в ​​ августе, шесть лет назад, но город Он не покинул. За неделю до Его смерти улицы были раскалены, а после смерти начались долгие опустошительный дожди...

-Откуда ты это знаешь?! Ты ведь был в Клазоменах.

-Мне рассказывал Карп. А главное, всё это было в моей душе. Я глядел в свою душу и видел опустевший Рим. Я хотел бы стать писателем, чтоб написать о Нём.

-Об Августе?! Но это никому не интересно. Кто тебя будет читать? Рим и так завален романчиками о похождениях целых семей, римлянину интереснее посмотреть мима, что со сцены показывает происходящее в лупанаре.

Под вечер дома становились огромны, они врастали в темноту и высились, как истуканы. Темнело быстро, навстречу плёлся бедняк в грубом плаще и с фонарём. Друзья набрели на казармы преторианцев, и Никандр заметил, что при Августе они выглядели скромнее.

Вальпургия подошла к мужу и дипломатично ему улыбнулась:

-Отец прислал сорок дроздов!

-Кому такой императорский подарок? - спросил Марк Север.

-Как кому? Нашей семье. Ты больше меня и Вероники любишь дроздов, так что подарок прежде всего тебе.

-Мне!? - обрадовался Марк Север. Он так любил напускать морщин на свой лоб, что и сейчас не отказал себе в этом удовольствии, но при этом он улыбнулся – и улыбка его была столь редкой, что обрадовала супругу.

-Конечно, - подтвердила Вальпурги и тряхнула кудряшками специально для мужа.

-Тогда мир.

-Мы и не ссорились. Ты в свой суд?

-Да. У тебя, я вижу, и сегодня салон. Смотри, никаких пророков: Тиберий против этого.

-Хорошо, Марк.

Ещё по пути к дому Вальпургии Квинт готовил друга:

-Ты её увидишь. Баба что надо. Я тебя прошу об одном: не выбивайся из общего тона. Сегодня все будут говорить об артистке Глюкозии: её вчера ​​ похитили. Представь, сколько лет она ждала этого! Ну, лучше поздно, чем ​​ никогда. И ещё: ты ​​ увидишь женское Общество сохранения стыдливости. Это тебе не хухры-мухры. Там, как ты понимаешь, сплошь бабы. Злая Антония, мрачная Климентия, толстая Мессалина, хитрая Ликерия, востроносая Софонисба плюс сама ​​ Вальпургия и её дочь Вероника, для которой, как говорят, характерны духовные запросы. Августа там не хвали: все знают, что его дочь рвалась отдаться на трибуне Форума, а сам он заставил Тиберия уйти от любимой жены.

-Да это всё враньё, Квинт! Я слышал только об Антонии: это жена Брута - бродячего грамматика.

-Увидишь скоро эту вздорную бабу. Смотри, как бы она тебя не съела! В салоне все верят, трёп об августейшем - не враньё. Знаешь, как теперь говорят в салонах? Августа власть и соблазняла, и искушала. Ты слышал слова соблазн и искушение?

-Соблазн мне Демокл говорил ещё семь лет назад! А искушение что-то не слыхивал.

-Так это не трудно понять: раньше говорили рванём по бабам, а теперь пойдём ​​ поискушаемся.

После знакомства Никандра с Вальпургией Квинт и патрицианка проверили пророка. Старик, называвший себя «Христом», был ​​ уже ​​ отмыт и накормлен. В новой одежде он выглядел благообразным старцем. В салоне уже два месяца ​​ не было новых пророков, и от Христа ждали особых откровений.

-Квинт, я тебя ​​ ждала ещё на той неделе, ​​ - сказала Вальпургия. ​​ - Я надеялась, ты придёшь. Если уж не ради меня, то ради ​​ Софонисбы. Ты с Клавдием? Вероника спрашивала о нём. Кстати, сегодня и Климентия заявится: написала новый роман.

-Клавдий сегодня он не может.

-Почему? - спросила матрона.

-Завтра судят Агафемера. Так что и Клавдий не в духе. Если мы проиграем этот процесс, плохо наше дело.

-Почему вы должны его проиграть? Суд - это не скачки, а судья - это не конь, что может добежать, а может и нет. Я знаю родственников Вертумния (кстати, хорошего артиста): они не хотят засадить Агафемера в тюрьму. Вы им обещали три тысячи сестерций, а вы пообещайте десять - и они сразу отступятся.

-Агафемер считает, хватит и трёх. Если придётся подавать на ​​ апелляцию, я попрошу тебя помочь через твоего отца, - сказал Квинт. - Достаточно одного его слова.

-Я не могу обещать этого. Мне проще дать в долг эти семь тысяч. Знаешь последнюю новость? Мессалина выходит замуж.

-Откуда женишок?! Откопала где-нибудь в Азии?

-А ты сразу язвить вместо того, чтобы порадоваться. Софонисба тебе нравится, так ведь! Хоть, если почитать её творенья, то она не выносит мужчин. Чем хуже Мессалина?

-Ни чем не хуже, - глубокомысленно подтвердил Квинт.

-Если мужа хотят застать не с женой, то в свидетели берут Софонисбу! Почему тебе нравится именно такая женщина? Почему, Квинт? Для меня это просто загадка.

-Раз загадка, то не надо её и разгадывать. Кстати, ты знаешь, почему дядя Никандра - Лициний Карп? Потому что он получил гражданство с помощью сенатора Лициния Феликса.

-Значит, дядя этого скромного мальчика богат? Откуда же эта семья?

-Из Клазомен.

-Оттуда!

-Ты слышала про этот город, Вальпургия?

-Ещё бы я о нём не слышала! Там жила семья отца мужа. Марк мне все уши прожужжал о каких-то Аполлодорах, бывших ​​ рабах его брата, что рвутся всеми правдами и неправдами получить римское гражданство.

-Никандр и есть тот самый Аполлодор, - сказал Квинт.

-Надо ж, как ​​ мир ​​ тесен! Что ​​ мне ​​ скажет Марк, когда узнает, что один из Аполлодоров бывает в моём салоне?

-Он тебя ​​ отругает! Кстати, Никандр - пророк. Во всяком случае, и Демокл признаёт в нём такие способности. За кого Мессалина выходит замуж?

-Какой-то Аспазий Клименос.

-Одного Аспазия, моего клиента, я знаю: у него свой слон.

-Может, и этот.

-Ещё, прекраснокудрая, я хотел тебя спросить о Ликерии. Что с ней? Она всё так же работает в малых жанрах?

-Она пишет какой-то философский трактат. Она тебе понравилась? – не без ехидства спросила Вальпургия, шевеля хорошо завитыми волосами.

Она была уверена, что её волосы нравятся всем – даже тем, кто не выносил её сенатора-отец. Она ждала, чтобы её хвалили – и тот, кто не был совсем глуп, начинал хвалить сначала её причёску, а уж потом её ум.

Начался ужин. Никандр, более воспитанный в спартанском духе, был совершенно покорён раками в подливке. Братья Аполлодоры, хоть их благосостояние росло, не меняли своих привычек, оставаясь верными той пище, к которой они привыкли, когда были в рабстве. Вальпургия смотрела на юношу и улыбалась. Её забавляло, что он, смеясь, не ​​ прикрывает рот салфеткой, что в его манерах многое от деревенщины, впервые попавшего в Рим. Её и без того живые волосы были завиты в кудряшки, и когда она засмеялась, Никандру показалось, они зазвенели. Она заглядывала юноше  ​​​​ в глаза, и Квинт, знавший, что это знак особой расположенности, довольно усмехался.

Начались читки. Вальпургия читала свои стихи, покачиваясь ​​ и задыхаясь, трепетно тряся ​​ кудряшками; Софонисба, разразившаяся сатирой сначала против вообще всех мужчин, а потом против изгнания философов и поэтов, мрачно ворчала; Антония с горящим ​​ взором зачитала записки о бурной молодости; Климентия прошелестела кусочки из очередного романа; тучная Мессалина всем рассказала о письме из Индии. Бурной речугой разразился и Христос, но он явно не оправдал надежд хозяйки салона: говорил невнятно и сбивчиво. Гости так и не сумели добиться от него, почему он называет себя «рыбой».

Чтения и беседы ещё бы продолжались, но домой вернулся ​​ Марк. По его мрачному виду супруга поняла, что его накрутили. Она попросила гостей расходиться, а сама пошла к грозному мужу.

-Каких-то баб опять навела. Неймётся всё.

-Ты что себе позволяешь, мужлан? Я пожалуюсь отцу. Знаешь, кого я пригласила ради тебя? Племянника Лициния ​​ Карпа. У ​​ него плохие отношения с родственниками и потом, он однокашник Квинта.

-Его дядя разъезжает с незаконными полномочиями августала, а он сидит у меня дома. Вот семейка!

-Я просто не выношу его, хоть это и мой муж, - призналась Антония.

-Ему же нельзя быть в Риме, - строго сказала Климентия.

Эти две подруги любили бывать вместе, потому что сходились во многом. Например, они не переваривали Квинта, считая его наглым и глупым. Особенно досаждала Климентии неожиданная дружба Софонисбы и Квинта. Климентия не могла себе признаться, что ей самой нравится Квинт: именно тем и нравится, что она так яростно в нём осуждала в своих беседах с подругой (Вальпургии она не решалась высказать своё мнение): умением брякнуть что-нибудь приятное, пусть и глупое; умением жить; умением не придавать значения собственным произведениям – и ещё прочими качествами, догадываться о которых предоставляем читателю. Она-то ждала, Квинт обратит на неё внимание, а вдруг его уводят из-под носа – и кто? Подруга. Так если б просто подруга, ещё ничего, а то Софонисба, пишущая сатиры на мужчин! Дело в том, что Софонисба умела быть любезной с теми, кто ей нравился, а если в сатирах и ругала мужчин, то только потому, что они были её слабостью. Климентия писала романы, переполненные любовными приключениями, но в глубине души она понимала, что пишет их лишь из-за того, что в её жизни нет мужчины, с кем бы она могла крутить эти самые романы в жизни. Она любила их писать и потому, что прежде любила их читать. Климентии повезло с рождением: на её образование не жалели денег, - но отец разорился, не успев выдать дочь замуж, – и надо ли говорить, что этого она не могла ему простить до самой смерти? Вся её досада на жизнь пролилась в строчки на папирусе. Будь она богаче, пиши она на пергаменте, романов было бы куда меньше.

Придя в ​​ библиотеку, Никандр остолбенел: и этот чистый, опрятный старичок с приятными вихрами - философ с рынка Демокл?! Почему умнейшая Вальпургия считает его пророком?

-Поздравляю! - выпалил он, неся охапкой свитки своего романа. - Я только вчера был у Вальпургии.

-С чем поздравлять? С закабалением? А я к ней я больше не хожу: некогда.

-Так она тебе не нравится?

-Да нет, нравится, только её дочь нравится ещё больше: она не пишет. Надоели мне все эти пишущие матроны.

-Так ты не переносишь пишущую братию? - ахнул Никандр. - А я как раз роман написал.

-Ты, Никандр?! Зачем тебе? Ты ведь не бедный. У тебя такой дядя, что ты можешь забыть о литературе. Это роман? - он показал на свитки.

-Да.

-Почему ты принёс? У тебя ведь есть слуга. - Он брякнул свитки на стол. - Хорошо. Можешь дать.Одолею в неделю. Если попросишь, сокращу, чтоб у ​​ Вальпургии слушали с открытым ртом. Здесь, в библиотеке, свой штат переписчиков. Если продиктуешь сам, получится гораздо дешевле. А что ты грустный?

-Глюкон уехал в Клазомены. Отец не может найти управляющего имением. Ты что-то писал про Родос? Где-то там землетрясение.

Глюкон - Никандру. О тебе самые хорошие сведения (у дяди, как понимаешь, в Риме полно своих ​​ людей). Даже когда Карпу сообщили, что ты бываешь в гостях у дочери Анния Секста, он не рассердился. Если ты сгладишь противостояние худющего Анния и толстенного Феликса, ты уже очень поможешь отцу и дяде! И я, и Карп, и отец, все тебя любим, но не знаем, что делать с этой любовью. По знаниям ты мог бы войти в дело отца или даже стать секретарём дяди, но с твоей стороны не видно никаких порывов. Дядя ​​ едет в Рим, чтоб там окончательно обосноваться и открыть похоронное бюро. Ты ​​ можешь себе представить, как это хлопотно!  ​​​​ Единственное, что тебе нельзя делать в Риме, - это ввязываться в отношения с Катулом. Спасибо, что сообщил его адрес; я сделаю всё, что могу.

-Заходи, Никандр, - сказал Демокл. - Я ​​ сократил и сделал двадцать экземпляров. Гони тыщу сестерций.

-У меня с собой только триста.

-Давай пока триста. В твоём романе всё мелькало, и я не мог понять, куда. Я постарался придать этому мельканью благопристойный вид. Ты что голову пальцем чешешь? - строго спросил он. - У Цезаря это получалось изящней. В твоём романе хороша только тенденция: на самом деле, пришло время универсальных истин - и ​​ ты ​​ это чувствуешь. Почему твои персонажи молятся Августу? С чего это твой знатный галл проникается верой в августейшего? Это просто глупо.

-Почему глупо? ​​ - возмутился Никандр. Прежде в спорах с Демоклом он не отстаивал Августа и теперь жалел об этом. Он надеялся переубедить друга. - Неужели у тебя совсем никаких чувств к Августу?! Изобрази их хоть ради приличий. Когда Вальпургия ходатайствовала за тебя, в письме на имя Лициния Феликса прямо указывалась твоя любовь к Августу. Благодаря Августу тебя устроили, а ты его не выносишь! Ни в жизни, ни ​​ в моём романе.

-Меня взяли на службу за знания и не как иудея, а как грека: Тиберий иудеев не выносит. Не забывай, что Август после смерти с точки зрения римлян потерял свою божественность. Институт августалов - это искусственная структура.

-Почему, Демокл?

-Каждый римлянин знает, что Августа отравили. Вот! Ты не знаешь того, что в Риме знает каждая собака. На его глазах яблоко разрезали ножом, яд был на одной стороне ножа - и Август это яблоко съел. Слушай, проводи меня до дома, раз пришёл. Смеркается - и неприятно тащиться одному: полно шаек.

-При Августе их не было!

-Были, Никандр, были! Кстати, я навёл справки: ты  ​​​​ понравился Вальпургии. Знаешь, что это означает? Она попытается женить тебя на своей дочери.

-Демокл, это не смешно! Это просто глупо. По-моему, ей прочат Клавдия.

-А кто это? Я что-то его не знаю.

-Это врач. Друг и клиент Квинта.

-Даже так! Да ты знаешь больше меня. А что? Я понимаю Вальпургию: Веронике нужен врач. Это ​​ девушка ​​ интересная, но очень болезненная. Значит, ты видишь не только богов, но и людей. Это очень приятно. У тебя есть мать?

-Умерла.

-В твоём клазоменском доме, что, совсем не было женщин?

-Отец и дядя живут с рабынями. Меняют их раз в полгода.

-А! Так у тебя передовой опыт. Что с твоим дядей? Он не должен знать, что ты пишешь роман, что посещаешь дом дочери Анния Секста.

-Это мне известно. Отец и дядя перебираются в Рим.

-Во как! Собираются здесь ковать деньгу.

Глюкон - ​​ Катулу. ​​ Что с твоим отцом? Я очень жалею, что ни я, ни Никандр ничем не можем тебе помочь. Скоро дядя и отец Никандра будут в Риме, но просить их бесполезно. Сейчас Аполлодоры решили расширять дело, и планируется главную контору разместить в Риме, а дочерние - в Лариссе, где у нас тоже есть родственники, и в Клазоменах. Я и Никандр едем в Лариссу; это решено, но как скоро это будет, я не могу сказать. Я, когда был в Риме, не свёл вас заново и теперь жалею об этом. Он написал роман, и если, чего доброго, прочтёт его в каком-нибудь салоне, то дядя непременно узнает - и скандала не избежать. На семейном совете решено его использовать для открытия филиала в Лариссе, а не оставлять в Риме. Здоровья.

Уже три года как Квинт познакомил своих приятелей с Галлией Петронией, и знакомство оказалось столь нужным, что в благодарность друзья ​​ закупили на ​​ зиму ​​ дров для своей общей подруги. Казалось бы, набирающий брюшко Квинт, здоровенный Клавдий, рассудительный Агафемер, писатель Фурмик, учёный муж Брут - да что им какая-то веснушчатая продавщица спаржи? Демокл тоже не пропадал из вида. Последнее время ко всей честной компании присоединился Эпулон.

Приехав в ​​ Рим, Аполлодор в поисках сына пришёл на квартиру, снимаемую Квинтом, и застал всех приятелей однокашника сына. Никандр не ожидал, что его отец может быть столь приветливым.

-Папа, это Квинт, мой школьный друг, а теперь адвокат. Это Клавдий и ​​ Агафемер, его друзья. Оба врачи.

-Мы сейчас уходим на службу, ​​ - сказал Квинт. - Как вам эта квартира? Я предложил Никандру пожить здесь и смотрю, ему понравилось.

-Хорошая квартира, - сказал Аполлодор, - но мы с Никандром будем жить на старой. Мы сейчас идём туда.

-Там, где я жил у Эпулона? - воскликнул Никандр.

-Да. Пока ремонт на первом этаже, приютимся на втором, ​​ - улыбнулся отец, и Никандру стало особенно приятно, что у него такой отец.

-Рядом со мной! - воскликнул Агафемер. - Как легко вы договорились с Лисоном! У меня это получается хуже.

На улице Никандр спросил:

-Ты давно здесь?

-Со вчерашнего дня, - признался отец. - Всё надеялся, ты меня найдёшь, а не я тебя. Почему ты не навещал знакомых? Аспазия Клименоса, например?

-Так он в Риме?! Уже не путешествует со своим ​​ слоном? Я ​​ недавно видел его жену Мессалину. Литературная дама. А ты знаешь, что это не он выбирал Мессалину, а ​​ она - его? Эта дама переписывается со всеми частями света, она с деньгами, она богаче этого Аспазия. Она только что заказала в библиотеку Феликса издать её письма - и двадцать рабов их пишут под диктовку чтеца. А твой Аспазий напрокат сдаёт слона в цирки! Он ведь очень бедный для Рима.

-Уж никак не мог подумать, что ты так много знаешь о Клименосе! Говорят, ты знаком с дочерью Анния Секста?

-Я был вчера в её салоне.

-Хорошо! Этого хотел твой дядя, а получилось само собой! Это ведь жена Марка Севера, нашего главного гонителя и цепной собаки Анния.

-Уж ты распишешь! Ладно, я постараюсь не сболтнуть чего лишнего.

-Никандр, послушай меня. Ты поедешь в Лариссу. Сейчас тебя познакомлю с нужными людьми. Сегодня же увидишь Туллия. Чуть старше тебя, а уже трубы развозит по империи, и в Риме уже с десяток покойничков нам перехватил. Он нам не родня, так мы ему комиссионные платим.

-Папа, - разочарованно сказал Никандр, - Вальпургия могла бы найти мне место адвоката, а вы уже решили посадить меня в Лариссу. Ну что ж, семейное дело важнее. Буду стараться оправдать ваши ожидания.

-Как ты попал к этой даме? – отец старался смягчить тяжесть разговора.

-Случайно. Ты ведь видел Квинта. Это он нас познакомил. Что Вальпургию посещаю, для Рима нормально: здесь всё перевёрнуто. Тут нельзя жить, не ввязавшись в какое-нибудь общество. Одни ​​ корпорации! Тьма обществ: пишущих, думающих, строящих, хоронящих, пьющих. Похоронных коллегий тоже, к сожалению, хватает.

Иные дни отец и сын проводят вместе. Вот они утром рядом с Аннием Секстом, Марком Севером и прочими приглашёнными приветствуют пробуждение принцепса, собравшись на склоне Палатина. А через ​​ два дня они в лодке, обложенной цветами и листьями, спускаются по Тибру. Никандр замечает труп казнённого, отводит взгляд и молча смотрит на отца.

На ужине ​​ в ​​ доме Севера Вероника подложила в тарелку Никандра кусочек мяса:

-Попробуй. Это кабан. Пойман при лёгком южном ветре.

-Всё твои шуточки!

-Какие шутки! Это верх изыска. Мама утащила кусочек с обеда её отца. С сенаторского банкета.

-Это твой дедушка? Я что-то слышал.

-Ты опять уезжаешь? Теперь куда?

-В Лариссу. Это в Греции.

-Хорошо, что хоть не в косматую Галлию. Там все в шкурах ходят, да?

-В шкурах только бедные. Там много местной знати, считающей себя римлянами; они одеваются изысканнее самих римлян.

-Это ужасно: уезжать из Рима неизвестно куда. Почему ты не адвокат, как Квинт? Вы учились в одной риторской школе.

-От меня ждут, что войду в семейное дело.

-У тебя очень жестокие близкие! - сказала дочь Вальпургии. Она покраснела в своём воодушевлении, причину которого Никандр понять не мог, но на самом деле она не хотела отъезда друга потому, что ещё надеялась избежать брака с Клавдием -брака, навязанного отцом.

-Я так не считаю. Мне, наоборот, повезло с дядей: он любит Августа, он не пожалел денег на моё образование. Теперь он помощник августала, у него римское гражданство. Я должен им гордиться! Только б он не узнал, что я написал роман!

Ему нравится гулять по Риму с дочерью Вальпургии. Он не говорит с ней о Клавдии, ставшем женихом девушки, и самому императорскому врачу не приходит в голову ревновать к другу его друга. Рядом с ней Вечный Город кажется тихим, утонувшим в семейный преданиях. Они вместе молятся в её домашней молельне, а потом садятся поболтать в уютном ​​ дворике её дома.

-Зачем ты при мне заколола петуха?

-Чтоб ты лучше знал нас, римлянок.

-Ты ударила его так точно! Я никогда не видел, чтоб такое доверяли ​​ женщинам.

-Почему Демокл говорит, что ты пророк?

-Не знаю. Тебе, Вероника, нравятся пророки?

-Нет. Этого в маме я не понимаю. Мне больше нравятся молитвы. Особенно в святых рощах, со светильниками в ​​ ладонях. Когда ты говоришь о вере римлян, ты ​​ почему-то преподносишь наши предания как забавные сказки. Ты не разыгрываешь нас?

-Нет. Мне не смешно. Божественное в римской ​​ религии ​​ облачено в ветхие, выцветшие одежды преданий - и я говорю об этом.

-В тебе есть что-то антиримское. Мой папа говорил, с такими, как ты и твоя семья, надо бороться, а не приглашать к себе домой. Я ему не рассказываю о тебе, потому что он не любит твою семью.

-Почему он не запретил твоей матери иметь салон?

-Мама не всегда такая размазня. Если папа её доведёт, она может попросту наорать, хоть она и патрицианка. Папа - просто чиновник, а влиятельных родственников у него нет. Я не пойму, почему она за него вышла! У папы очень богатый отец, но мы его денег не видели. Он простоват для неё.

Конечно, в намерении ​​ Квинта ​​ прочесть свой роман в бане была изрядная доля озорства. Мысль, что их друга будут слушать голые ​​ мужики, забавляла приятелей Квинта. Управляющий бани, тоже большой насмешник, воспользовался отсутствием владельца и даже поучаствовал в зазывании прохожих, хоть афишки провисели три дня: «Бесплатная помывка! С обязательным предварительным прослушиванием многообещающего автора!».

Наконец он махнул Квинту:

-Начинай! Чтоб час, не больше.

И вот Квинт с пафосом, достойным лучшего применения, выставив полнеющий живот, читает в предбаннике своим хриплым, пропитым голосом. Пред ним гордо-насмешливо расхаживает добродушно зыркающий управляющий. Банщики, приведшие родственников, с мочалками подмышкой, массажисты, знакомые и знакомые знакомых, толстобрюхий Эпулон - все внимают повествованию о веренице мордобоев. Возлюбленная исчезает в лупанарах, но влюблённый гладиатор отыскивает её и там. Словно в ответ на развитие сюжета, пухлый мужчина раздевается ​​ догола ​​ и уходит в помывочный зал.

Квинт, не растерявшись, рифмует ему вслед:

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Кто это с голою жопой столь величаво прошёл?

После чтения Агафемер, отбросив всю свою внешнюю рассудительность, весело орёт, смешно выпучив глаза:

-Я восхищён. Издайте роман за мой счёт. Я скажу магистрату, чтоб он провёл воду в твой дом.

-Кто же ты? - торжественно вопрошает приятеля Квинт.

-Я - Тиберий, и я восхищён тобой, молодой человек.

Управляющий испуганно оглядывается на них и торопится с конкретным предложением:

-У автора есть экземпляры. Желающие прочесть роман дома ​​ могут приобрести.

Общество сохранения стыдливости, конечно, помогло Никандру, хоть стоит признаться, что Вальпургия помогала не без улыбки представителю враждебной партии; то, что Никандр был из другого лагеря, делало эту помощь особенно приятной. Она не могла не считаться с противостоянием её отца и Лициния Феликса, сенатора, открыто покровительствовавшего семье любимого ею Никандра, но эта вражда не казалась ей особенно серьёзной. Несколько десятков ​​ экземпляров его романа рассовали по знакомым, сами члены общества прочли роман ради Вальпургии и Вероники, роман одобривших, но главное, Никандру поспособствовали с публичным чтением его опуса: Мессалина предоставила для чтения свою обшарпанную гостиную, а Никандр сам нанял плотника (это будучи сыном плотника!), и тот сколотил сцену и к ней пару ступенек. Поискали заранее и публику. Кое-кто даже накормлен при условии, что придёт. Приглашены риторы, грамматики и писатели. Стулья тоже нашли. Сам автор, гружённый афишками с объявлением о собственном чтении, два дня таскался по Граду, наклеивая их там, где присоветовал знающий Рим Квинт.

Перед чтением Никандр старательно причёсывается, одевает ​​ новую тогу, а горло смачивает вином. Наконец, он бросает в публику многообещающий, ласковый взор и читает:

-Ночью, успев захватить сокровища, Клименос вышел в открытое море, и, как вестник надежды, огромное, яркое пламя возникло навстречу ему из раздвинувшегося неба...

Несколько минут все серьёзно слушают, но потом жизнь берёт своё: все шумно закусывают.

-Образовавшийся факел сопровождал судно, - продолжал читать Никандр.

У него ​​ едва хватило сил закончить чтение демоклова сокращённого варианта, а Квинт уже прибежал с похвалами:

-Молодец! В зале дым коромыслом, а он гнёт своё бу-бу-бу! Хороший роман, да? - спросил он у подошедшего Агафемера.- Мне нравится в ​​ Никандре, что он ​​ такой ​​ невозмутимый. Хоть ​​ весь мир развались, он дует в свою дуду - и хоть бы что!

-В свою божественную дуду, - подтвердил Агафемер.

-Меня никто не слушал, - мрачно выдавил Никандр. - Все жрали.

-Что ты ​​ хочешь? - утешил друга Квинт. - Что, по-твоему, римский обед, как не римская философия в действии?

-Я почувствовал в романе аристократизм веры его автора, - заявил светловолосый, со шрамчиком мужчина.

_Здравствуй, Брут, - обрадовался Никандр ​​ своему бывшему учителю. - Как тебе роман?

Он смотрел на этого красивого, высокого человека и не мог ​​ понять, как он может иметь плохую репутацию. Неужели в его семье была такая трагедия? Неужели это занесло его в Клазомены? Почему у него была рекомендация самого Лициния Феликса?

-Мне не кажется, что вера - римская, хоть и говорится об Августе. По-моему, и чувства тоже неримские. Мне сейчас ​​ некогда ​​ говорить: готовлюсь к отплытию в Иерусалим, - но ты можешь написать прямо туда, на наше консульство.

-Ты постоянно в Иерусалиме?

-Да. В Рим приехал на неделю, - и Брут не сказал, что официально ему запрещено бывать в Риме.

-Что за работа? - поинтересовался Квинт.

-Разгребаю архивы в библиотеке Сертория Суллы.

-Отец о нём говорил: это кораблевладелец. Так у него ещё и библиотека в Иерусалиме. Почему именно там?

-Его отец служил там, - сказал Агафемер и добавил, обращаясь к Бруту:

-Что-то заплатят, раз библиотека частная.

-Я надеюсь. - И Брут сказал Никандру: - У тебя есть бог, и ​​ ты ​​ видишь себя его глазами. Здесь недалеко до нарушения римского религиозного права, ты должен быть очень осторожен. Очень. Я ​​ знаю ​​ твоих ​​ родственников, и просто боюсь, что они, тот же Карп, прочтут твой опус.

Всё своё разочарование Никандр высказал другу, когда они оказались одни:

-Сначала мой роман был на десяти свитках, но Демокл уговорил его сократить - и всё равно для этой публики он оказался длинным! Я ведь не тягался с «Энеидой»!

-Да всё хорошо! Только не жди большего. Одно замечание: врачи молятся Минерве, а флейтисты Юпитеру.

-Как же я и Демокл не заметили этой ошибки?

-Да потому, что вы по большому счёту равнодушны ко всему ​​ римскому. Пишешь о сложном, а ​​ простого ​​ не знаешь. И что за безбабье? На весь роман одна баба, да и та пророчица. Молитвы и боги, а баб и духу нет. Так пишет или гений, или засранец.

-У тебя шуточки всё те же! Квинт, я больше не буду читать публике. Я только начал, а трое слушателей поднялись и потребовали свои башмаки.

-И хорошо! Они ведь ушли, не закусив! Другим ​​ больше ​​ досталось. Поговори с Клавдием. Клавдий, иди сюда! Поговори с автором.

-Не хочу, - отмахнулся Клавдий, - пойдём. Он и так большой любитель болтать с моей невестой.

К Никандру, оставшемуся одному, подошёл Демокл:

-Привет, юноша. Это не могло иметь успеха, потому что ты больше проповедник, чем литератор. Главная ​​ идея романа, что душа бессмертна, ​​ - греческая. Мне приятно, что ты всё-таки грек. Зайдёшь ко мне в библиотеку?

-Если успею. Меня отсылает родня. – И тут он заметил высокого, худенького юношу:

-Никак, это Катул? И тебя занесло на мой роман?

-Я прочёл афишу, - признался бывший одноклассник Никандра. - Корабли, необычайные приключения, похищения - и всё озарено гордо поднятым ​​ факелом. Мне понравилось. Глюкона нет с тобой?

-Нет.

-Он скоро приедёт?

-Думаю, да. Твой отец ещё в тюрьме?

-Да. - И лицо Катула потемнело.

Карп - Никандру. Ну и номер ты отколол! Мой племянник пишет невесть что о вере, да ещё издаёт, да ещё и читает! В мою библиотеку, ни в библиотеку Лициния Феликса твой роман не попадёт, не надейся. Застрял ​​ среди бабёнок и пользуешься их покровительством. Вальпургию, эту потаскуху, я знаю лучше, чем хотелось ​​ бы: таскалась по гладиаторам, пока ​​ её отец не выдал её за этого деревенщину, Марка, собаку, каких свет не видел. Знаю я этих матрон в париках! Небось, и задницу белит. Мне также сообщили, ты кого-то лечишь и в Риме. Это тебе не Галлия! А если он умрёт? Остаток жизни будешь таскаться по судам с роднёй больного. Глюкон к тебе едет. Как ​​ появится, в тот ​​ же день отплывайте в Лариссу. Тебе нельзя жить в Риме. Сначала мне понравилось, что ты бываешь в её салоне, но ты быстро забыл рядом с этой бабой, кто ты и что ты. Жалею, что приходится об этом напомнить.

Никандр - ​​ Лицинию ​​ Карпу. ​​ Твои доводы нахожу совершенно справедливыми. Такое родство тебя не красит, я понимаю. Я всё равно уверен, мой ​​ уважаемый дядя, что не житейское, но божественность Августа делает нас близкими. Доверимся ей, ибо именно она утверждает наше родство. Я всё-таки ​​ надеюсь стать ​​ добродетельным и приносить пользу семье. Знаю, интересы семьи требуют утверждать себя среди других, и я виноват только тем, что просто живу среди других, просто желаю им добра. Я понимаю, что этого мало. Надеюсь измениться в Лариссе. Здоровья.

-Скоро уезжаю, - признался Никандр Вальпургии. - Попробую войти в дело моих близких.

-Да какой из тебя похоронщик или прислужник августала? Как ​​ же ты без Рима, Никандр? Твои близкие против тебя, - её кудряшки рассыпались, выдавая её волнение.

-Нет, - строго возразил он. Никандр, выше всего, как ему казалось, ставивший интересы семьи, ринулся защищать своих; в первый раз его литературная покровительница была ему ​​ неприятна. - Ты знаешь, как много отец значит для меня. В этом я римлянин.

-В тебе ещё много греческой дряни, но ты станешь римлянином, если останешься здесь.

Она, задержав улыбку, внимательно смотрела на него: неужели он не понимает, что для него решается всё, что, останься он в Риме, это бы изменило его жизнь?

-Как раз нет! – возразил Никандр. – Вот уж кто себя считает римлянином на сто процентов – это мой дядя.

Он бросился ещё что-то доказывать, а она, чуть не плача, смотрела ему в глаза. Что она может сделать, если он глуп?

Вечером обескураженная Вальпургия сказала мужу:

-Что я тебе говорила? Родственники Никандра выставляют его из Рима.

-Это должно было случиться. Я уверен, сам сенатор Лициний знает, что сын его протеже посещает салон дочери его врага. Мне очень неприятны эти визиты, и поэтому я рад отъезду Никандра. Поторопи Клавдия со свадьбой. У него, правда, ветер в башке, зато он с положением, а не сын какого-то выскочки.

Квинта Никандр нашёл на той же квартире:

-Уезжаю. Получил письмо от дяди. Он, конечно, сразу узнал, что я читал роман публично.

-Подчинись дяде, хоть и глупо уезжать: ты понравился Вальпургии, а это не так уж мало. Тебя хотят, а ты убегаешь.

-Я не могу так думать ни о Вальпургии, ни о Веронике.

-Опять ты со своими мыслями, неприложимыми к жизни! Пиши дальше, живи с бабами, которые тебя хотят - и ​​ ты ​​ прославишься! Кто не ​​ стремится ​​ к ​​ славе, тот не стремится к добродетели. Тебе ли, цицерончику, этого не понимать?

-Мне жить в Риме?! - обиделся Никандр. - Заделаться чьим-нибудь клиентом и жить от подарка до подарка? Или, как ты, обхаживать клиентов? Мои близкие ждут от меня совсем другого. Я не могу их просто отбросить, как это ты сделал со своим отцом! Мне, что, так же, как многие, писать сатиры или оды, читать их, воровать салфетки, закусывать и просто ничего не делать?

-Да будь ты проще, Никандр! Сам великий Цезарь в своё время воровал салфетки. А кем стал? Полководцем и писателем. Запросто ​​ выселял в колонии по сто тысяч, запрещал товары, чтобы их конфисковывать в частных домах! Видишь, какая огромная власть. И она не мешала ему быть мужем всех жён и женой всех мужей. А при том он ещё и был серьёзным автором...Давай на прощанье прокатимся в колеснице моего ученика?

Едва приехав в Рим, Глюкон нашёл Катула.

-Приехал! - закричал от радости Катул. ​​ - А моего отца только вчера из каталажки выпустили!

Они представляли собой забавную пару, этот бедный римлянин и греческий раб: высокий, подвижный Катул, забывший, что он не на сцене и нелепо жестикулирующий, и Глюкон, похожий на юношу, смуглый и – красивый. Стоит сказать, эта красота не нравилась римлянкам, потому что в ней было что-то изнеженное, женское, даже приторное.

-Вот видишь! - обрадовался Глюкон. - Меня дядя Никандра срочно послал в Рим: ему сообщили, что племянник читает свой безбожный роман по салонам. Тут уж мы все обалдели. Мы уезжаем из Рима завтра же.

-Мы тоже завтра, но мы удираем: тут работать опасно. Тебе не нужен экземпляр романа Никандра? Не с собой же нам его брать! Была маленькая квартирка, и ту пришлось продать, чтоб вызволить отца. Роман купил для тебя: надеялся, что ​​ увижу.

-Как тебе его опус, Катул?

-Не понравился. Написано с точки зрения бога: всё огромно и торжественно. На сцене я часто говорю за Юпитера - и в романе этот же тон учуял сходу. Правда, мой Юпитер - обманутый муж и без ​​ штанов по сцене бегает, а ​​ Август Никандра увешан всевозможными добродетелями и ни на минуту не забывает об этом. По-моему, Никандр ищет в ​​ римской ​​ вере аристократизм. Ищет там, где аристократизма и быть не может!

Глюкону перевалило за тридцать, но это не мешало ему выглядеть юношей. На его смуглом лице появились первые морщины. Сейчас он, казалось, наморщился изо всех сил, чтобы выглядеть старше, и произнёс:

-Это его дядя Карп внушил ему, что римская ​​ вера ​​ аристократична, а будто сам Карп - ​​ аристократ ​​ веры. Вздор и недостатки ​​ воспитания! Карп слишком любит всё римское и заразил этим племянника.

-Почему такая любовь к римскому? Глюкон, я этого не понимаю. Смотри: римское гражданство иметь престижно, а купить его дорого. Все рвутся в Рим, а я этого не понимаю.

-Ты, Катул – самый необычный из всех римлян, каких я видел. Карп открывает в Риме своё похоронное бюро, и без гражданства он не имел права этого сделать. Никандр далёк от этого. Он не может быть просто набожным, он ждёт от веры куда больше, чем она может дать. Будто вера может вместить жизнь или стать выше её! Мы смотрели какую-то пьесу в Галлии, где титаны убили Диониса - ​​ и ​​ Никандр ​​ сказал: «Это ​​ невозможно! Они не могут убить друг друга, потому ​​ что они одной веры». Вот что это? Гениальность или бред? Или глупость?

-Неужели ты, кого Никандр так ценит, не можешь ему объяснить, что так думать – глупо?! Кто, если не ты? Мне неприятно, что он идеализирует Августа. Я, сам ​​ римлянин, знаю, что справедливость - дар богов, но я знаю и то, что по ​​ римским понятиям справедливости жизнь ​​ человека не стоит ничего. Справедливость римляне прокладывают, как трубы: грубо и ​​ нагло. Может, так и надо ​​ прокладывать трубы, но не ​​ поверю, что так же грубо можно обращаться с людьми, причём со свободными римлянами. Я и отец ненавидим Рим.

Вероника и Никандр забрели в храм Весты и долго стояли, уставившись на вечный огонь.

-Здесь я не могу молиться, - признался он. - Я узнаю в этом ​​ пламени ​​ мою ​​ душу. Слабое пламя, что никак не может оторваться от земли.

-Варвар! Где же ещё молиться, если не здесь? В чём-то ты римлянин, а в чём-то варвар. Может, и не стоит ​​ отрываться от земли? Ты попробовал это в своём романе. Получилось плохо.

-Плохо?! Ты уверена? Впрочем, скорее всего, так оно и есть. Всё, что я ​​ хочу, - это ​​ молиться, но тому, во что верю сам. Не ​​ представляю себе, как можно хотеть ещё что-то, кроме молитвы, но почему-то тут, в Риме, мне это трудно.

-А я думаю, - твёрдо сказала Вероника, - жить и молиться можно только в Риме. Неужели тебе не страшно покинуть Град?

-Страшно. Ты будешь отвечать на письма?

-Нет. Тебе ответит мама.

Уже на окраине города отъезжающим Глюкону и Никандру путь преградили пожарные повозки. Огромный доходный дом горел весело и страшно. Когда с грохотом упала обгоревшая пожарная лестница, друзья заметили, что окружены быстро растущей толпой. Сначала пожарные бегали с вёдрами, но вот появился насос - и брат, и отец Квинта Марий и Цецилий бросили вёдра и уже тащили кишку, немилосердно расталкивая зевак. Никандр узнал своего первого римского пациента и улыбнулся вопреки растущему страху. Когда Цецилий Вер прошёл близко, Никандра и Глюкона обдал резкий запах уксуса; видимо, содержимое одного из вёдер впопыхах было вылито на него. Огонь со злостью вырвался из окон - и жильцы стали прыгать на подложенные тюфяки. Один из них сломал ногу и завыл от боли. Друзья, как заворожённые, смотрели на пожар. Огонь ослабел, и его обитатели пробирались в остов дома и вытаскивали оттуда остатки их скарба. Никандр терпеливо ждал, когда же пройдёт пожар, поднявшийся в его душе. Он гадал по огню, высматривая в нём свою будущую судьбу.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Четвёртая глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ​​ Л А Р И С С А

Катул - Глюкону. ​​ От кого б, ты думал, я узнал твой адрес? От отца Никандра. Мой отец, оказывается, знаком с Аполлодором Старшим и даже заказал ему две стелы: для себя и новую на могилу моего деда. Мы теперь далеко от Рима, и могила дедушки уж год, как не прибрана. У тебя или Никандра нет знакомого, кто бы за ней присматривал более из человечности, чем за деньги? Мой отец очень изменился: ему всё кажется, он скоро умрёт. Боюсь за него. Ему только пятьдесят, а он торопит свою смерть - и ​​ я, его ​​ сын, ничем не могу ему помочь. Нет ли трав, что лечат от такой тоски? Играем много. Отбою нет от желающих посмотреть на разнуздавшихся римских богов, даже из деревень съезжаются. Почта по деревням и городкам барахлит, так что пиши на азиатский адрес: мне перешлют.

В Лариссе у нас есть родственник Фрасонид. Если ты его ​​ найдёшь, сообщи, как он поживает.

Глюкон - ​​ Клио. ​​ Здравствуй, жена. Посылаю тебе жалованье, что взял ещё в Риме. Эти две тысячи сестерций не меняю на здешние драхмы, а целиком шлю тебе. Ты и Аксоида сами кумекайте, как их лучше определить. Деньги передаст Туллий.

Никандр - Лицинию Карпу в Рим. В Лариссу мы благополучно прибыли и эти месяцы устанавливали необходимые знакомства. Я дал на лапу Метеллу Косуцию, квестору местной ​​ магистратуры, присобачил вывеску Земле земное - и официальное открытие нашего похоронного бюро состоялось. Тут хватает желающих приобрести римские стелы - и три мы ​​ загнали сходу, а с десяток по ходу дела. Как хорошо, что мы сразу догадались выдать себя за римлян: римское здесь не любят, но оно, слава богам, престижно. По просьбе клиента один камень наш раб отделал ​​ двумя алебастровыми полосочками, а на другом изобразил нехитрую загогулину.

Кто, ты думаешь, первым заявился из всего списка ​​ наших ​​ знакомых? Фрасонид, маляр, да и то совершенно пьяный. Оказалось, это родственник моего одноклассника Катула. Долго плёл, что нас помнит и любит, и познакомил с сыном Антифоном, работающим в местной библиотеке. Местным похоронным ​​ бюро заправляет Кедрон. Над нами он посмеивается, но палки в колёса совать боится. Его мечта - получить римское гражданство, и он уже закинул удочку, не можем ли мы чем-нибудь поспособствовать.

Тут дешёвое ​​ вино. Может, торговать и им? Я могу это оформить юридически, но мне не начать торговлю без твоих денег.

Отец - Никандру. ​​ Карп заболел, сыночка, и твоё письмо нашло ​​ меня. Скоро его положат в больницу для жрецов, и молю богов, чтоб он поскорее выбрался оттуда. Представь, сколько ​​ понадобилось усилий, чтоб пристроить твоего дядю в это лечебное заведение! Что только не было пущено в ход!

Этот раз я добирался до Рима по суше - и впечатлений выше головы. Кто только не едет! Чиновники к принятию должностей, больные на серные ​​ воды, почтовики и ​​ паломники. Везут львов, а за ними гонят и стадо коз, чтоб было молочко для львят. Раз останавливаюсь в гостинице с петухом на вывеске, а в городке праздник, перед моим носом проезжает военный трибун, за ним ликторы в лавровых венках, а там ещё и какую-то бабу на носилках несут. Ты бы знал, как ​​ приятно ​​ прочесть за тыщу километров от дома: ​​ Предоставляется баня, мытьё по городскому обычаю и всякая изысканность! Тут тебе и классы, и парилка, а сунешь монету, так и вина поднесут.

В Риме, вроде, больше денег крутится, но всё надо брать ​​ наскоком, как крепость какую, а вообще, бардак ​​ несусветный, хоть и столицей называется. Даже трупные ямы не засыпаны. Акведуки, дороги на тыщи километров - это можно, а засыпать яму некому.

Никандр - Квинту. Полгода живу в Греции и вот решаюсь тебе написать. За это время я каким-то боком вошёл в семейное дело и уже не жалею, что покинул Рим. Мои родные ко мне потеплели, с клиентурой Глюкон и я в ладах, даже библиотека есть. Так что жить можно. Жизнь людей везде до того одинакова, что я будто и не выезжал из Рима, будто здесь и ​​ родился. Ты, столичная штучка, над ​​ этим посмеёшься, а ведь это так. Ведь внешне здесь то же, что везде: те же салончики (если в Риме эти женщины - чаще всего милые сплетницы, часто чересчур образованные, то здесь они колдуньи), то же равнодушие к храмам, а стены домов испещрены непристойностями. Римских богов тут хватает, но они - вроде заезжих чиновников: мирно служат. Тут видят только их ​​ должности, но не заслуги. Это даже мои клиенты: то одному богу закажут стелу, то другому. А ещё я тут посланник всего римского. В Риме был гречишкой, пролезшим в римляне, а тут самый взапрадавшний римлянин, да ещё свой. Это хорошо, потому что римлян здесь откровенно не любят. И ​​ как их любить? Тиберий запросто отбирает имущество у греков побогаче, даже предлога не придумывает. В целом он любит ​​ греков, но в частности охотно их грабит.

Рим прощался со мной пожаром. Сразу за городом мы наткнулись на вереницы распятий. Кто эти люди? Они больше похожи на пророков фантастических, неслыханных вер, чем на бандитов. И тут чувствуется организация. Этого нет у родных греков, зато какая старая культура! Я живу в ней. С ​​ утра доберусь до клиента, а потом сижу со свитками у заброшенного храма.

Карп - Никандру. Я немного очухался, лёжучи в тибериевой больнице рядом с Палатинским холмом и даже появились силы ​​ написать тебе письмо. Как только начну ходить, подыщу тебе жену. А то всё работа да работа, а женить племяша руки не доходят. В Глюкона мы верим и ничуть не удивляемся его оборотистости. Идея с вином нравится. Сколько прислать денег? Кто такой Косуций и есть ли у него выходы на Рим? С Кедроном не сближайся, а уж Фрасонида и близко не подпускай: этой шушеры везде полно.

Только б тебя и там, в Лариссе, не занесло в это самое писательство! Римская литература не пережила ​​ крушения республики, а потому и заниматься ею нечего. Думаешь, не прочёл я твоего идиотского романа? Такого нагородил, за всю жизнь не замолишь! Бабьё, людей, зверей, чудищ, богов, всех ​​ смешал в одну кучу и думаешь, что искусство? Начитался Вергилия и Горация, этих салонных ​​ вертихвостов, и замахиваешься на римских ​​ богов. Даже Вергилий, одобренный свыше, разрушал веру, а что сказать о Горации, который писал из нищеты ​​ и недостатка образования? Август сослал Овидия, а Горация поддерживал; тут я вижу одну из его уступок окружению. Этот поэт всем, кроме себя, рекомендует обзавестись женой и детьми. Зная твою слабость ко всяческим художествам и суевериям, убедительно прошу не подпадать ни под чьё влияние. Ты любишь всё греческое, а ведь оно ниже римского и лишь пародирует его. Это не религия, не вера, не искусство, это - просто ничто. Этот ахейский сброд не ​​ одушевлён ни одной сколько-нибудь высокой идеей. Я знаю, что говорю! Я несколько лет посещаю курсы повышения квалификации августалов и до того просветился, что ​​ самому приятно. Я знаю, к примеру, что бог Аристотеля  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

совершенно равнодушен к людям, он прячется в своей ​​ первопричинности и оттуда его ни за что не выманишь.

Никандр - Бруту. Иерусалим, консульский отдел Рима, для Брута Нерона, сотрудника фондов одной из муниципальных библиотек. ​​ Я с детства храню память о твоём преподавании ​​ как о чём-то бесконечно важном, возможно, определившем мою жизнь. Я, как пятнадцать лет тому назад, хочу видеть в тебе Учителя, ты единственный, к кому решаюсь обратиться с самыми важными вопросами. Сама их постановка уже пугает ​​ моё окружение. В иные дни, как сегодня, мои предчувствия разгораются, и я говорю в это ясное пламя. Здесь, в Греции, мучает ощущение, что боги рождаются среди людей. Я словно подсмотрел этот то ли образ, то ли чувство, и более не принимаю общепринятых форм божественности. Что за силы владеют мной? Я ведь не пойму, что значит огонь, поднимающийся над миром. Чудится, этот огонь покинул свитки моего романа, чтобы наброситься на настоящий мир.

Я живу чуть ​​ ли не в деревне, но и сюда забредают пророки. Почему столь многие претендуют на божественность? Август уничтожил все пророческие книги, кроме Сивиллиных, но я, понимая всю непозволительность речей этих бродяг, невольно прислушиваюсь к ним. Мне б хотелось воспринять римскую

культуру как родную, а я вопреки желанию узнаю себя во многом, не имеющем отношения к Риму. Что это: глупость, слабость или преступление?

Никандр - Вальпургии. Так хочется продолжить наши беседы в письмах! Тиберию стукнуло ​​ шестьдесят, и - ты же знаешь лояльность греков! ​​ - везде только и слышишь, как его любят. Не сочиняю уже полгода, лишь ​​ молюсь и брожу среди ​​ обломков древних статуй, рассыпанных по всей окрестности. Я, кажется, последний, кто ещё застал эту красоту. Другие узнают её из свитков и музеев, но разве почувствуют её с такой силой? Ты говорила об огромности моего восприятия веры. Вот она! Я молчу, потому что проникнулся этой тайной.

Возглавляемое тобой общество вспоминаю с благодарностью. Ты ​​ права: отблеск бога - тоже ​​ божественность. Жаль, мой ​​ Бог невнятен толпе и моим близким. Хотел бы выразить всю мою ​​ веру моим близким, а вынужден её скрывать. Я перечёл свой роман. Здесь он кажется греческим и правдивым. Затаившуюся

лёгкость, мельтешение событий нахожу и рядом со мной, здесь они в самом воздухе. Я плохо написал, Демокл плохо сократил, но я нигде не солгал, все мои мысли остались моими.

Никандр - ​​ отцу. ​​ Папа, какое письмо! Почему ты не писал таких писем в Галлию? Шедевр эпистолярного творчества. Кстати, ты видел не бабу, а ​​ любовницу трибуна. Что до бань, то тут римская с настоящей парилкой. Но про дела. По-моему, Кедрон, этот ​​ низкосракий ​​ крепыш, что-то ​​ затевает

против нас. Чтобы ​​ получить льготы от муниципалитета, хоронит самых бедных, причём из экономии сам управляется с трупами. Мы свели знакомство с Эсхиапиями. Это приятная семья без особых амбиций, булочники, но даже они

считают Августа и Тиберия тиранами. Так что для этих людей мы остаёмся греками; спасибо дяде, что он не оформляет и нам римское гражданство. Наши стелы удаётся сбывать даже заезжей публике! Эвбулидор, скульптор из Афин, и его ​​ друг Дорофей - вазописец купили пять стел. Они меня зовут Филомузусом. Передай эту записку дяде.

Лициний Карп, здравствуй. Очень тебя люблю. Надеюсь на ​​ твоё скорейшее и полнейшее выздоровление. Ни о каких «художествах» я и ​​ не помышляю, а ​​ всецело занят интересами ​​ нашей семьи. Как ты, хотел бы стать не только аристократом, но и аристократом веры и работать для Рима. Августа, являющего аристократизм божественности, я почитаю так же, как ты. Греки по незнанию приписывают аристократизм их вере, они глупо думают, будто здесь-то, в Греции, он и ​​ начинался! Здесь у жрецов не чистые белые повязки, какие мы видели в Галлии, но с ясным красным оттенком.

Квинт - Никандру. Я одно понял из твоего письма: живёшь - не тужишь. А я вот жениться задумал. Самой свадьбы ещё не было, но всё на мази. Её отец Никифор торгует вином и ​​ возит ​​ его из Греции, так что почему бы ему не заехать и в твою дыру? Или ты так упёрся рогом в божественность, что ни «тпру», ни «ну»? Смотри. Вальпургия о тебе справлялась. Сейчас в налоговой полиции какие-то большие перестановки, и её скотина Марк висит на волоске. Хотя в их ведомстве такие ​​ перетряски что ни год. Выкрутится. Чувствую, Греция тебя впечатлила. Слушай, да сколько можно? И в ​​ Риме, и в Галлии, и в этой Лариссе - ты везде-то накрученный, везде пылаешь и бьёшь копытом. По мне, греческая вера ​​ - ​​ в греческой ​​ философии, и больше нигде. Так оно было, пока была живая философия, а как умерли мысли, умерла и вера. Не скрою, и я любил эти отточенные, выверенные мысли иных греков, в ​​ которых, однако, чувствовалась ограниченность ​​ варварства, пусть и милого, пусть и талантливого. Платон - это да, а ведь прочие - пигмеи: по мыслишке на каждого. Пока у этих не очень далёких мыслей была почва, они куда-то там росли, но этой магии хватило максимум на сто лет. Эта демократия ​​ оказалась детским ​​ корабликом, сразу ​​ утонувшим. Демократия ​​ для тридцати тысяч! Её попросту сдуло. Другое дело - римская: для десятка миллионов. Зато уж такая «демократия», что ​​ насилие каждый день, постоянно пропадают люди. Умоляю, Никандрик, не доверяй ничему греческому и особенно их ​​ богам. Чего только ни напридумали эти греческие озорники! Это ж роман какой-то, а не вера. Общайся не с богами, а с менадами, вот что! Тут по ​​ Риму толпы этих баб шастают - и все приручённые: им не придёт в голову, как Орфея, разорвать мужика на части, они мужиков для других целей ​​ вылавливают.

Именно в письмах мы так легко находим друг друга! В ​​ Риме и ​​ поговорить-то толком некогда было. Неужели и понимание, и тепло к нам приходят только в строчках? Ты б мог жить в Риме, покрутись ты немного больше. Я загнал двадцать экземпляров твоего романа, выручка тебе будет доставлена Никифором. В салоне какой-то Септимии (Септимии Курвилии!) сожгли твой роман; поздравляю. Гордись.

Аксоида - Глюкону. У тебя родился сын, мой внук, мы назвали его, как было оговорено, Поликратом. Я от радости выздоровела, и Клио ты бы не узнал. А сколько было страхов! Жалованье твоё выдают вовремя, тёплых вещичек хватает. Всё идёт хорошо. Городские рабы опять разодрались с ​​ нашими. Никого не убили; уже хорошо.

Глюкон - Катулу. ​​ У меня радость: родился сын Поликрат. Какой прекрасный предлог ответить на твоё письмо! Работы выше головы. Никандр старается быть деловым, но помощи от него чуть-чуть. Что же с твоим отцом? Помню его смутно. В общении с ним всегда чувствовалось, что он хочет остаться один, при том, что нелюдимым его назвать никак нельзя. Таким людям помочь нельзя: они всё переживают в себе. У меня есть кому присматривать за могилой твоего дедушки. Помнишь, Никандр жил у Эпулона, резвого пузана и пьяницы? Его этаж сгорел, он сам ​​ опустился, но за небольшую плату он не откажет. Ему уже сообщено, позволь сделать тебе этот маленький подарок. Я бы попросил отца Никандра, но он уже ​​ присматривает за могилами на другом кладбище. Он сделал эту услугу муниципалитету и потому, что без такой небольшой ​​ благотворительности работать в Риме нельзя, и просто из человеколюбия. Что-то так и не клеится в твоих отношениях с Никандром; жаль. Он не злопамятен, у него нет иной памяти, кроме веры, но не пойму, что же для него главное в человеческой жизни. Он может не заметить расположенного к нему человека, зато считает за друга любого проходимца, болтающего о вере. То же и в наших отношениях: на мне трупы и вся низменная часть погребений, а Никандрушка представительствует. С другой ​​ стороны, он ​​ известен своей сердечностью, и, благодаря ей, мы находим клиентов. Он много молится, но кому, не знаю даже я. Он предан своим мыслям о вере, но что же это за мысли? Как его упрекну, если я сам верю непонятно во что. Для нас важно страдание и сострадание, но имеют ли они отношение к нашей вере? Это совсем новые чувства, и сейчас они у многих.

Что до твоих проклятий Риму, то я им не верю: ты - куда больше римлянин, чем о себе думаешь. Пиши, друг. Твои письма всегда неожиданны и потому особенно ценны.

Никандр - Квинту. ​​ Пусть Никифор заедет, но чтоб визит был деловым, пред этим он и ты должны зайти к моему отцу. Он живёт в том же доме, где когда-то жили я и Эпулон. Кстати, для сопровождения Никифора можно нанять этого бывшего африканца: это будет недорого. Он хоть и пьянчужка, но умеет быть деловым. Я думал, решение жениться будет более трудным для тебя, ты с завидной лёгкостью отказываешься от свободы! Я вот со страхом думаю, что дядя мне кого-нибудь найдёт! Так ты женат или нет? Если да, то можешь мне давать консультации насчет женщин: буду к ним прислушиваться.

В Греции приохотился ​​ путешествовать. Не смешно ль наткнуться на нравы, описанные тобой в речи против Антимиды? Тут полно гостиниц с самыми непристойными нравами - и это ведь отнюдь не священная проституция, описанная Геродотом! Персы отдавали персиянок иностранцам из высших побуждений, а тут просто зарабатыванье денег. Старая Греция ​​ не разрушена, лишь ушли люди, её населявшие, и новые греки не понимают, куда они попали. И уж тем более ​​ тебе, римлянину, невнятен голос этой старины. Представь: разглядываю брошенную, замазанную статую - и вдруг узнаю Минерву, стольких римлян спасшую от облысения! А тут она в грязи.

Есть ли тут свет? Женщин, сравнимых с Вальпургией, здесь нет, салонов тоже, и вообще мир мужской. Хоть женских линий в родствах не меньше, чем в Риме, тут их скрывают. Одной из местных ​​ матрон ​​ дал ​​ прочесть свой роман. Навсегда испугал достойную женщину!

Никандр - отцу, в Рим. ​​ Приходил к тебе Квинт с его тестем? Тесть Никифор едет в мои края за вином, так что мне стоило б накупить вина подешевле в соседних деревнях. Передай ​​ записку нашему Лицинию.

Никандр ​​ -  ​​​​ дяде. Здравствуй, Лициний Карп! Поздравляю с полным выздоровлением. После римской веры все прочие - лишь суеверия. Я твёрдо знаю это. В ​​ Греции вижу, Юпитер подчинён сверхличной ​​ судьбе, а ​​ бог Аристотеля не подчинён. И всё-таки бог у него есть! Зачем меня учили в школе, мол, у Стагирита вовсе нет бога? Теперь эта маленькая римская хитрость меня обижает. Всё равно верю, мои учителя не были дураками, они преподавали лишь то, что позволялось. Здоровья.

Карп только что вернулся с лечения в родные Клазомены и уже успел ​​ привыкнуть к маленьким радостям: зажил с рабыней-парикмахершей, предпочитая ​​ особого рода процедуру именно перед укладкой волос. Но какая же радость - получить письмо от патрона!

Лициний Феликс - Лицинию Карпу. ​​ Я с заседания и диктую ​​ письмо для тебя. Вовремя ты очухался, с чем и поздравляю. Три месяца в жреческой больнице - это почётно. Говорят, там обучают анекдотам и мату. И это не помешает, раз ты ​​ римлянин. Ты вернулся в квесторству, держись за него, а я буду заботиться, чтоб твоё присутствие в Клазоменах стало ещё более весомо. Представь, Карп: в Сенате ​​ предпринимаются усилия ослабить коллегию августалов, свести культ Августа к формальному почитанию. Сам ​​ августал, Анний Секст настаивает на понижении статуса коллегии. Я ещё не понимаю смысла этого хода, но уже ясно, что это против меня.

Вальпургия - Никандру. ​​ Мой ​​ поросёночек! С ​​ нетерпением ​​ ждала ​​ твоего письма. Честное слово: увижу ​​ - оттреплю за уши. Я точно знаю, ты удрал не из Рима, а от своих сомнений. Ни во что ты не веришь, ни во что! Тебе боги - только игра воображения, повод написать роман. «Ишь, какой хитрый! - думаешь ты о римском боге. ​​ - Родился в чьей-то голове и вылез через ухо». Ты ​​ покорно едешь в захолустье, куда ​​ тебя засовывают твои взбалмошные родные, и там тебе приходит в голову, будто ты последний, кто ещё застал римскую красоту. Будто в Риме ты не видел тысячи этих статуй! Ты написал и о тайне. Это значит только то, что ты едва начинаешь понимать выраженное твоим романом. Да тебе с твоей впечатлительностью нельзя быть средь греческих богов, этих ​​ вакхантов и нимфоманок! Ты прости, что так злюсь, но недалеко от моего дома справляют какой-то греческий то ли культ, то ли шабаш: бьют в тимпаны, скачут пьяные и ​​ всячески безобразничают под видом веры. Греческие боги - и есть эта толпа пьяниц, они неотделимы от этой греческой толпы, и заявись они в Рим, их бы арестовала полиция.

Не удивительно, что все греки, которые хоть что-то ​​ умеют, едут в Рим: и учителя, и писатели, и скульпторы, и врачи - и только ты, противный мальчишка, хочешь прославить то, чего уже не существует. Ещё могу себе представить, как в ​​ каждой ​​ встречной девушке ты видишь Деметру, но чтоб ты вдавался в славословие этой ушедшей культуре?! Это уж слишком. Уж не Тиберий ли модой на всё греческое туманит головы молодых римлян, вроде тебя? Никандр, ты - писатель и должен писать, а не продавать предметы похоронного обихода. Я должна тебе это сказать и говорю.

Квинт женился. Знаю его сомнительные знакомства, его ​​ привычки и боюсь, семейная жизнь скоро станет для него непосильным испытанием. Впрочем, почему не надеяться на лучшее? Хорошо уже то, что перестанет болтаться по притонам и издавать скабрёзные романы.

Только твой дядя вышел из больницы, а уже поговаривают о его назначении куда-то в Азию. Пост, конечно, не очень ​​ высокий, но ведь за твоим родственником стоит сам Лициний Феликс. Надеюсь, мой почтальон легко тебя найдёт.

Катул - Глюкону. ​​ Поздравляю тебя с сыном! Признаюсь, повод для письма не только рождение Поликрата, но и состояние моего отца. Он при смерти. Целый месяц он не выходит на сцену, а это для него всё равно, что умереть заживо. Он молчит и плачет, и я стою пред своим страхом, как пред каменной стеной - и ​​ бьюсь о неё головой. Моя жизнь ломается на моих глазах. Мне придётся вернуться в ненавистный Рим, раз я ​​ решил жить. Как жестоки боги! Мы не можем не склониться  ​​​​ пред Роком, но ненавидим Его. Есть, оказывается, более страшные вещи, чем ненависть к Риму. Надо либо привыкнуть к ним, либо умирать вместе с отцом. Я выбрал жизнь. Ты пишешь, что я - римлянин вопреки тому, что думаю о себе. Неужели это так? Здоровья.

Никандр - ​​ Веронике. ​​ Как ​​ твоё здоровье? Не могу забыть твою фразу Существует всесовершенное бытие, и оно огромно. И знаешь, почему? Я сам к ней пришёл. В Греции полно людей, окаменевших в созерцательности - и я тоже сползаю в самые неожиданные настроения и мысли. В моём похоронном

бюро работаю куда меньше моего раба Глюкона, за что и плачу ему в два раза больше тайком от родных. Все силы уходят на мысли и молитвы - ​​ это и есть ​​ моё земное. Я слышал, Марк хочет тебя выдать за Клавдия, как мой дядя ищет мне жену. К счастью, Карпа опять услали в служебную командировку. Что же спасёт тебя?

Брут - Никандру. ​​ Только скифы так адресуют письма Сотруднику фондов одной из муниципальных библиотек. Это всё равно, что ​​ написать Мироздание.Зевсу. Для моего ​​ приятеля ​​ Брута. Письмо дошло, но задал же ты работёнку почтовикам! Библиотек полно, и найти римского контрактника не так уж просто, тем паче, что я - частный контрактник.

Работаю в архивах ​​ частной ​​ библиотеки, свитки привозят со ​​ всего мира, и моя работа состоит в их классификации и реставрации. Дело в том, что еврейская диаспора восстанавливает библиотеки после очередного разгрома, и в ходу специалисты, вроде меня. Кроме этого, по заданию Феликса готовлю отчёт о брожении здешних умов.

Иерусалим! Даже будучи римлянином, понимаю значение ​​ этого города и по-своему привязан к нему. Тоже перекрёсток цивилизаций, как и Рим. В этой мешанине национальностей странно думать о собственной, хоть иудеи всячески подчёркивают, что мы им чужие навсегда. Что удивительного? Они ​​ видят только римских солдат, в том числе солдат римского духа, вот как я. В этом милом, тихом и всё ж чужом городе так приятно получать письма римлян! Конечно, для меня ты римлянин, и я надеюсь, ты ещё много сделаешь для Рима. Разбирая завалы рукописей, просматривая, нет ли в них чего опасного для Рима (мне платят именно за это), я поражён обилием библиотечных, не вырвавшихся из папирусных свитков вер; вер, не переживших собственных канонизаций; вер, чуть было до них не доживших; вер, так и не вышедших за рамки суеверий, которыми они были порождены. Моё  ​​​​ впечатление, ты, Никандр, плутаешь в подобных привлекательных суевериях и потому попросту не способен ​​ воспринять веру более высокого порядка. Ты одержим идеей, что боги рождаются среди людей (я ​​ сужу по твоему роману). Это не просто глупость, но вызов здравому смыслу. В твоём романе легко просматривается вызов богам, но столь жалкий, столь художественный, что уж больно смахивает на бунт раба. Я могу себе представить смущение Карпа! Ты пишешь ​​ о ​​ красоте, но ​​ красота, которую запечатлевает вера, совсем иная. И более того, твоё представление о красоте не укладывается в рамки великой римской культуры и просто не принадлежит ей. Признаю, что в своих сомнениях ты нащупываешь слабости этой нашей веры и нашего общества: да, наши римские предрассудки больше губят, чем сохраняют; да, нашей культуре необходимы контакты и полезные заимствования; да, в ней преобладает ремесленное, сделанное, - но не забудь главного: эта культура - твоя, ты вырос из неё, и если в своей жизни войдёшь в какую-нибудь культуру (это огромный труд, и способен ли ты на него?), то именно в культуру ​​ римскую. Это ты обязан понять. Ты образован, но слишком невнимателен к тому, что знаешь. Проснись же! Зачем эти ​​ неприкрытые, школьные страсти вокруг веры? Ты несёшь в веру свою молодую суету, а это недостойно. Недостойно моего ученика, недостойно римлянина, недостойно человека. От желания ​​ веры до самой ​​ веры очень далеко. Ты самый неверующий из всех, кого только знаю. Ты похож ​​ на закоренелого идолопоклонника, случайно ​​ встретившего римскую веру и с

удивлением разглядывающего её стройность и красоту. Так ​​ прими же эту красоту! Как ты не видишь единственность этой веры? Вер, подобных греческой, очень много - ​​ и ​​ все ​​ они ​​ вымирают. Грядёт столь мощный процесс унификации вер, что уже лет через пятьсот в мире будет ​​ две-три ​​ веры. Не ​​ больше. А вот культов ​​ будет пруд пруди. Как и сейчас! Ведь они не знают границ. Не погрязай в этом болоте! Тебя вовсе уведут из цивилизации твои религиозные художества. Формы восприятия и воплощения богов выстраданы самой историей - и восприми их раз и навсегда. Сомневайся, но в разумных ​​ пределах, памятуя, что и сомнения - часть великой римской культуры. Ох, уж эти греки! Они во всём сомневаются и других этому подучивают.

Мне нравится, как ты раздуваешь в себе пламя веры, но слишком важно, чтобы вера была истинной. Что-то грозовое во всём ​​ нашем ​​ времени, ощущение близости огромных ​​ перемен ​​ слишком ясно у многих, но пусть огонь, что разгулялся в твоём ​​ воображении, не ​​ сметает ​​ цивилизацию. Гераклит тебя, что ль, подзуживает? Пожары! Их полно, но не больше, чем прежде. Не лелей своё воображение, не отдавай его огню. Пусть твоя ​​ вера будет пламенной, но пусть она останется верой римлянина. Я тебе напоминаю: ты - римлянин, ты родился в великой культуре и должен её осваивать. Напиши и о твоих земных делах.

Никандр - Демоклу. Я только что получил письмо от моего ещё клазоменского учителя грамматики Брута. Ни на один вопрос не ответил, но распёк, аки ментор. Я спрашиваю тебя: как соотнести бога и человека? Смею я думать, что и во мне есть отблески божественного? Или во мне только сомнения? Мой бог светел, но за ним - лики тёмных, невнятных богов. Помню, ты как-то брякнул: Человекобог. Квинт, услышав эти слова, сразу предположил, что такая идея могла прийти Юпитеру на какой-нибудь из его баб; мол, только бабы могут внушать столь опасные идеи. На самом деле, в мысли о человекобоге полно ​​ магии, но не домашней, которой полно в тебе. Согласен, это варварство, но очень яркое. Я подумываю о таком боге. В ​​ нём

что-то от трав, растущих из моего детства. Вот он, образ становящегося бога, становящийся образ бога! Он создаёт ​​ единство ​​ мира, и я в этом единстве и больше нигде. Но спустимся на землю. В Лариссу приехал ​​ Эпулон; он прикатил как подручный тестя Квинта. Отсюда он повезёт в Рим партию вина, а заодно и письмо тебе. Я сначала хотел послать письмо прямо по такому адресу: Центральный ​​ рынок, овощной ряд, нимфе Галлии, известной ​​ своей ​​ спаржей ​​ и многим другим. Для Демокла, сатира, засевшего в чащах римской библиотеки. ​​ Ты как-то ​​ говорил, римская вера дряхлеет. Может, это и так, но греческой вовсе нет! Я бы хотел назвать Грецию моим домом, но дом пуст и оставлен. Статуи умерших богов торчат из земли, будто фиксируя час их смерти. Они очень красивы, потому что мертвы. Империя придала грубую силу и прочность всему, привезённому из Греции, так что в самом Риме греческое не узнать: красота скучно переиначена на военно-ремесленный лад, и в ней Рим назойливо увековечил ​​ свою мастеровитость. Если я грек, Демокл, то почему моя вера не греческая и какая она? Твоя мысль об универсальных истинах в новой, живой вере очень близка - и тут я чувствую, мой Август покидает меня, я больше не могу верить в то, чего нет. Главное, я хотел ​​ бы веры для всех, а не только для моего дяди, Лициния Феликса и меня. Пусть придёт новая вера, которая заставит одних ​​ людей задуматься о других, пусть ​​ она ​​ поможет осознать себя среди других, оценить этот факт как дар, а не как необходимость. Во что же верю сейчас? В мою судьбу.

Неужели моя вера в Августа была ложной? Неужели вслед за всеми я ​​ думал только то, что полагалось? Что же тогда я такое? Сейчас не знаю, во что верю, и в неверии нахожу себя целиком. И это я, ослеплённый солнцем Августа! И литература меня покидает. Путешествую по горячим руинам ​​ греческой веры и не пишу романы, потому что сам внутри греческого живого романа. Говорю о богах с каждым встречным, и греческие усталые, но улыбчивые боги, чудится, - те же путники, с коими ходишь в обнимку и пьёшь вино.

Или не верю потому, что слишком люблю эту греческую родную ​​ красоту? Что же такое Рим, как не плохонький музей греческого искусства? Отмыли греческие статуи, наделали с них копий - и назвали римским искусством! Прости, что наставил уйму вопросов.

Никандр - Вальпургии. Вот и получил твоё письмо, добрейшая Вальпургия, а боялся, не ответишь. Благодарю. В Риме ты говорила о врождённом аристократизме моей души (даже так!), а вот назвала поросёночком. Что ж, хоть поросёнок, да твой. Пусть это утешит тебя, как меня уже утешило. Умнейшая, добрейшая, вернейшая, красивейшая, прелестнейшая Вальпургия! Во как.

Я весь день пробродил по лугам и не потому, что так хотел, нет: есть силы в пронизывающей ​​ ясности ​​ воздуха, что ​​ заставляют шататься целыми днями. Огромные, тихие божества поднимаются из трав, встречные юноши похожи

на смертных любовников богинь - и забываю, что всего- навсего иду к клиенту. Какие травы! До небес. Тёплые, обнимающие, божественные травы! Вот-вот, чудится, набреду на Бога. Тихо, но вдруг поднимется ветер, а в нём всё моё

детство и волнение бегущей Артемиды, и трепет складок её хитона. Столько чистых образов, и так легко в них угадать моё желание ясности, гармонии и силы. То, что вокруг, создаёт меня, я, кажется, родился из ​​ трепета ​​ женских, божественных складок одежд, я вернулся в мой мир, моя душа нашла меня.

Вот так, чудеснейшая ​​ Вальпургия. Слышу, как ты строжишься: зачем мне эти тысячи божеств, полузарытых, брошенных, извалявшихся в грязи? Даже ​​ греки

равнодушны к ним. Да, в ​​ забвении греки преуспели, хоть нищета здесь такая, что не решусь их обвинить. По-моему, боги от стыда заползают в землю и обрастают её плотью, они окаменели от ужаса, от враждебности того мира, что пришёл им на смену. Заглядывая в их лики, читаю свою судьбу, блуждаю в ​​ их ​​ вечности, оборвавшейся по чужой ​​ воле. Пусть поживут ещё! Хоть немножко. Ведь это радостные боги. Как не узнать в крепком старике неутомимого распутника Зевса?...

Но ты права: чему может научить смешавшийся с толпой бог, как не полному равнодушию к вере? Пусть эта вера осязаема, огромна, но раз от тебя лично она неотделима, раз в ней ни блеска, ни официоза, ни мощи государства, то зачем она? Нужен государственный статус бога, а иначе ты молишься самому себе. И что это за боги, падкие до земных женщин?

Сейчас лето, и мне неприятно чувствовать, что мой облик истончился, а глаза огромны как у птицы. Это уже не мои глаза. Синева наполняет меня, я весь в слезах. Бреду по роще, целую листья или прячусь в траве от чьих-то огромных глаз. Ветер поднимает в небо написанные на листьях пророчества Сибиллы - и лечу в тихие, тёплые облака. Я - такой же лист, такое же затвердевшее, запечатлённое слово, я лечу в расписанное пророчествами будущее.

Но я истощил твоё терпение и спешу поведать о делах. Я отправил в Рим партию вина. Хорошо, если б и ты его купила; если не для себя, то для твоих рабов. Рад за Квинта.

Никандр - отцу. ​​ Эпулон и Никифор везут вино. Я только что пришёл с боя странствующих гладиаторов. Гладиаторши тоже всем понравились. Официально эти игры, конечно, запрещены, но жизнь берёт своё, и твой сын уже сопровождал местных матрон в их школу. Жара ужасная. Ты - единственный человек, кому я могу написать письмо просто так, просто потому, что писать тебе приятно. Здоровья, папа.

Квинт - Никандру. Этот скотина Эпулон всё довёз, но при этом совершенно извёл тестя своим пьянством. Я не мог отказать себе в удовольствии съездить ему по ​​ роже. Что о нём говорить? Мне понравился твой отец: он больше, чем нормальный: он даже милый. Не то что мой крокодил. Почему все письма направляешь на библиотеку? Не доверяешь мне!? Мне Демокл неприятен. Мне всё равно, что ты о нём думаешь. Пиши прямо мне домой.

Аполлодор Старший - сыну. Эпулон, как протрезвится, впадает в редкую исполнительность, так что я его даже защитил от ​​ твоего приятеля Квинта, который мне откровенно неприятен. Вино пошло очень хорошо: и канделябрус Аквилий Помпей (помнишь его: тихенький такой, всё из угла говорит), и крикун Аспазий Клименос его похвалили. И даже Вальпургия! Все тебя знают. Аквилий - родня Фрасониду из Лариссы, а Аспазий не может забыть, как ты похвалил его слона. Себестоимость вина я умножил только на два, а не на четыре, как делается обычно в Риме, так что раскупили сразу из-за дешевизны. Карпа назначили куда-то в Азию, я сам ещё не получал от него писем. Он теперь много читает, учёный стал. Сыночка! Я прослышал, ты мало пользуешься женщинами. Решаюсь тебе посоветовать вот что: что дают, бери, а большего не жди и не проси. Жену, достойную тебя, искали по всему Риму, но так ничего пока что и не вышло: воротят нос от похоронщика. Я дал указания Глюкону помочь тебе с бабами. Дело простое, но нужен верный подход.

Катул - Глюкону. ​​ Отец умер двадцать дней назад, а я всё ещё в каком-то оцепенении, хоть без ​​ денег и без труппы (все сразу разбежались) добрался до Рима. Я всё никак не почувствую, что живу, и пишу тебе не из желания писать, а из ​​ непонятной ​​ обязанности ​​ рассказать, что со мной. В римском гарнизоне, где мы регулярно гастролировали последние два года, отца ​​ хорошо знали и с похоронами помогли. Я как подумаю, что он кремирован где-то в Азии, плачу. От человека осталась горсть пепла! В Риме несколько дней просто болтался, пока ​​ не зашёл в библиотеку Лициния, где разговорился с Демоклом (он вас знает). Он-то меня и приютил. Поодиночке нам пусто и страшно в Риме, а вместе ничего. Отец не отпускает меня. Смерть так огромна! Я заглянул в бездну и теперь уверен, она в ​​ каждом и молимся мы ей, а не богам. Смерть ещё кружит надо

мной, ещё холодно от её на всё небо распростёртых крыльев, отец всё умирает, но до ​​ конца ​​ умереть не может. Отец и я - артисты. Как верующие, мы осуждаем нашу профессию, низводящую всё до кривляний. Стыдно смешно размахивать трезубцем, ведь, пародируя Нептуна, мы перечёркиваем веру и в себе и в других. Мы смеёмся над богами из профессиональной необходимости, а в настоящей жизни мы только люди и страдаем. С какой жаждой думаю о вере! Мне нужен один бог, знающий страдания и самоиспытание, бог, разделяющий мои чувства. Это и твой бог, и Демокла, а кажется, и Никандра. У римлян и головы сделаны по официальному ​​ заказу! Помощи не дождёшься ни от них, ни от их богов. Как выбраться из этого ужаса? Неужели ​​ мы ​​ свободны лишь после нашей смерти? Разве не Рим раздавил отца? Разве можно быть артистом в этой удушающей вере и скабрёзной культуре? Эта культура и вера для военных, а если ​​ у тебя мозги не такие, ты просто в ней задохнёшься. Я хочу веры, возвышающей мои страдания, а не доказывающей,что я зверь.Что ж ​​ мне ​​ молиться богу, который убивает меня?

Я встретил женатого Квинта. Теперь он приятно наглый, а не ​​ просто наглый, каким был в школе. Я посетил и моего деда по матери Аквилия Помпея. Представь, как я удивился, когда выяснилось, что он нахваливает вино из Лариссы. Обязательно напиши мне.

Глюкон - Катулу. ​​ Только что получил твоё письмо. Что с тобой? Беги к отцу Никандра (он живёт в том же доме, где прежде жил твой сокашник), и он тебе что-нибудь ​​ найдёт. Сейчас ​​ Никифор, тесть ​​ Квинта, поедет ещё раз в Лариссу ​​ за очередной партией вина и ему нужен более ​​ надёжный сопровождающий, чем Эпулон. Я уже уговорил Никандра заранее заплатить тебе пятьсот сестерций: именно столько получил за своё первое сопровождение наш нумидийский царь.

У меня серьёзно больна мама, умирали и родственники не столь близкие, но до твоего письма я не думал о смерти ​​ всерьёз. Я, правда, видел тысячи умирающих и ​​ больных, когда практиковал как врач, но это были мои клиенты, и эта работа позволяла мне быть независимым от моих хозяев, которые, кстати, никогда меня не притесняли, считая незаменимым. Твои филиппики против римской веры разделяю до конца, ты должен освободиться от безликих, давящих равнодушных римских богов, найти то, что тебя спасает, и верить в него. Надо найти бога, который бы и в смерти был с тобой. Здесь тебе не обойтись без Никандра. По-человечески мне с ним тяжело, но его бог мне очень близок, и, думаю, будет близок и тебе. Здоровья.

Никандр - Квинту. ​​ Что вы там копаетесь? Готова ещё партия вина, так что приезжайте. Пусть партия будет больше, а помощников два: Эпулон и Катул. И что ты всё пошучиваешь о вере, о греках, обо всём? Я ведь не ищу веру: я её нахожу. Вернее, она меня находит. Как ты находишь меня в письмах.

Напиши о женитьбе; очень ​​ интересно. Не тихая заводь? Уезжал из Рима пару лет назад в полном раздрае, пустился ​​ в ​​ открытое ​​ море ​​ - ​​ и вдруг вижу берег. Так, надеюсь, и ты со своей женитьбой. Все к чему-то да причаливают. Я не умею писать о моих отношениях с женщинами. Смею всё же предположить, что тоже их знаю, хоть и иначе, чем ты. Я хотел бы писать о вере, но тебе это скучно. До встречи. Здоровья.

Лициний Карп - Никандру. ​​ Я то в Клазоменах, то с инспекцией болтаюсь по Азии. Так что болезнь вспоминаю, как отдых. Я не только болел, но и повышал общеобразовательный уровень, что приличествует доверенному лицу августала. Помнишь у Тибулла:  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Пенаты родные прославлю,

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ им фимиам воскурю.

Мудрено, по-моему. Я выразил то же, но куда яснее:

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ И я не лыком шит,

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ и мне не чужды Музы.

Вот! Чиновнику моего уровня нельзя без солидной теоретической базы.

Вином торгуйте и дальше. Мелкий ​​ торговец вином - это типично для Рима. Такому легче найти жену, чем похоронщику; так что закрепись в этом качестве.

Демокл - Никандру. ​​ Катул мне очень приятен, он мог бы жить ​​ у ​​ меня годами, так что я не очень-то рад, что вы нашли ему заработок. Вы опоздали, Никандр: мой Катульчик сам уже нашёл работу: его сходу взяли ​​ на маленькую роль ​​ в приличную труппу - и никакое вино никуда он не повезёт. Как хорошо, Никандр, что ты хотел ему помочь! Для тебя ещё лучше, чем для ​​ него. Помощью ты объединил нас всех, помог почувствовать нашу человеческую общность. Прежде лучше помогать друзьям, а уж потом молиться богам, этим высоко ​​ забравшимся отщепенцам. Именно такие простые вещи избавят тебя от ощущения вины, кстати, совершенно не характерного ни для римлян, ни для греков, ни для иудеев. Именно боль за других мучает тебя. Ты не знаешь, откуда она и что с ней ​​ делать, а делать вот что: помогать другим. Это тоже вера, тоже спасение собственной души, тоже поиск бога. Ты по ​​ мыслям ​​ больше живёшь среди богов, чем среди людей - и тебе тем более важно понимать других. Тебе цены не будет, если научишься их понимать. Только такое родство ты и можешь создать, ведь твои близкие никогда тебя не поймут. Отец Катула - ещё одна жертва римлян. Римляне частью поубивали, частью разогнали мою родню, мне стыдно, что кусок хлеба нашёл только здесь. В смерти отца Катула чую и мою близкую смерть. Мне страшно. Почему? Наверно, мало верю. Я уже купил стелу у твоего отца и попросил именно его меня похоронить. Так что я ещё и твой клиент, а не только твой друг.

Из твоего письма следует, что ты уже не станешь ни писателем, ни римлянином, и я этому очень рад. Боялся, салоны и начитанное бабьё затянут тебя в их сладкий омут. Приятно, что ты ещё и можешь изобразить деловитость; значит, ты уже

не сумасшедший по римским понятиям. Торгуй стелами, вином, а духа у римлян и не ищи. Они слишком самоуверенны во всём, что делают, их боги то ли переиначены из греческих, то ль неизвестно откуда понадёрганы. Молодец, что шатаешься по свету! Была Галлия, потом ​​ Рим, теперь Греция. Ты ​​ знаешь, что такое живая вера, вера скитаний и желания добра. И хорошо, что освободился от влияния Августа! Тебе чудится, ты плутаешь в неверии, а на самом деле ты просто входишь в уже ​​ написанную историю человечества. Рим, восьмисотлетие которого приближается, дописывает эту историю. Ты веришь вообще; это-то тебя и пугает. Это потому, что не живёшь среди ​​ людей: не живёшь настолько много, насколько это тебе нужно. Тебя уводит твой путь. Я понимаю это, и всё равно надо, чтоб он состоялся среди других. Я давно потерял ощущение своего пути, давно не знаю, кто я, какому богу молюсь. Мне чудится, у тебя, Катула и меня один бог, и вы ещё много узнаете о нём, даже, возможно, доживёте до его воплощения, а я прощаюсь с миром. Мне каждый день - бесценный подарок, я особенно рад, что делю его с Катулом. И не надейтесь отобрать его у меня! У него, как у всех актёров, одни эмоции, он всё переживает, а не холодно продумывает, как это делают все - и именно эта разность характеров сближает нас.

Что моя судьба перед твоей? Ты чувствуешь истоки и прикасаешься к ним. Рим гибнет на наших глазах, от него ​​ останется ещё меньше, чем от Греции, а ты, мой юноша, несёшь в себе будущее и Рима, и Греции, и всех людей. Я всё это чувствую в тебе. Ты - из будущего. Если б нынче не казнили пророков, ты бы стал им. И что дядя не отправил тебя на учебу в Афины? Это и дешевле, и твоё самопознание не так ​​ хромало б! Ты ​​ проходишь путь от тайны вообще к вере в частности, и увековеченное римское скотство, эта скопированная жалкая божественность, спадает с тебя, как шелуха. Я уже не в силах стряхнуть с себя так много: уже нет сил родиться заново и начать всё сначала. Как мне противен Рим! Тиберий удалился на Капри и сочиняет там проскрипции, в империи убивают, что ни ​​ день - и я во всём этом римском скотстве. Звери! Но именно эти звери помогают мне загнуться по-человечески: мне хватает моего маленького жалованья. Заведую пылью: за это-то мне и платят. Лучше б, как ты, просто болтаться по белу свету и не знать бы про этого злого дурака, что усыновлялся и усыновлял по настоянию Августа, а теперь рубит головы направо и налево. Что-то расписался! Благо папирус библиотечный, бесплатный, стило тоже.Так Брут - твой учитель?! Поздравляю. Он может ОТучить и РАЗучить, но НАучить он не может. И не надейся! Скитайся больше, ведь все пророки много странствовали!

Никандр - отцу. ​​ Папа! Наконец-то Эсхиапии повели себя по-родственному: заказали пару саркофагов. Они требуют появления в Лариссе Карпа, утверждая, что без этого наше дело не то что не процветёт, а даже не сдвинется с места. Тут для многих высокий римский чиновник - непререкаемый авторитет. Пусть Карп самолично заявится. Эвбулидор, местный скульптор, уже готов изваять его статую без обычных наценок, даже и за бесплатно! ​​ 

Вчера изловил хорошего клиента: весь день говорили о богах, а он возьми да и купи четыре стелы. Видно, показались дешёвыми после сердечной болтовни о божественном. Отбиваю покупателей у Кедрона! Я тебе писал о гладиаторах, а вот нагрянули и гетеры. Тоже римские. Греки патриархальны, но не настолько, чтоб устоять перед посланницами самого Рима. Так ты говоришь, Аспазий Клименос и Аквилий Помпей оценили наше вино? Тут мелькнул Туллий: повёз в Рим сто телег тканей на одежду воинам. Во как орудует! Папа, тут есть ​​ храм, построенный ещё во времена Гомера! Стоит себе, как новенький. В двух местах только камни подоткнули. Жду бочки. Здоровья.

Квинт - Никандру. ​​ Ну, Никандрик, живём - и живём ​​ неплохо. Я ​​ рад, что мы обошлись без ​​ Катула. Я уже был на его спектакле; как он интересен на сцене, так непоправимо напыщен и скучен в жизни. Вино прибыло. Ларисса - в пределах империи, а всё равно местные чиновники устроили что-то, вроде растаможивания: запросили у тестя на лапу так много, что мы прогорели. Одно дело - одна случайная операция, а другое хорошо организованная торговля. Мы попали под вторую марку. Сейчас думаем, что делать, но скорее всего наши порывы с вином заглохнут - ведь не торговать же себе в убыток?

Хоть бы ты написал, что такое греховность! Замучили, проклятые бабы: не знаю, как им это объяснить. Сколько ж мы об этом говорили, а я так ничего и не понял. Не только я, никто толком никто не знает, что это такое. Интерес подогрет конкретным событием: какой-то растрёпанный юноша долго болтался по Риму, везде бормоча, что греховен, а бабы к нему так и липли. Я подумал, почему он, а не ты? Никандрик, мне обидно. Ведь и ты такой-то чудик: в грязной статуе греческой бабы увидел богиню! Да что с тобой?

Я тебе писал, что женился, а теперь сообщу, что моя жена - та самая Софонисба, что блистает в салоне Вальпургии. У неё репутация женщины, что может и зарычать, её сатиры читаются матронами всего Рима, но на самом деле я не встречал человека покладистей. Уже месяц женат и появились ​​ первые мысли о том, что же я сделал. Женитьба ​​ - это слабость, но раз слишком многое с ней примиряет, то слабость эта совершенно необходима. Не бегать же ​​ всю жизнь по гетерам! Да и тесть не досаждает. Главное, я, наконец, задумался о женщинах. Они вроде бы мелькали, а теперь вижу, они тяжёлым камнем легли на мою душу. Они все во мне застряли. Боги, те куда меньше во мне задерживаются. Божественное находит на меня то в супружеской постели, то на обеде, то на скачках; словом, в местах, где не до молитв. Не поверишь, как хочется этой самой веры или божественности, именно когда тебе ​​ пишу. С утра, пройдясь по Риму, подумал: да не такой уж плохой мир создали боги. Что плохого, если в нём живёт простой римлянин Квинт Цецилий в простой шестикомнатной квартире, занимающей весь первый этаж домика на престижной улице? Вот и вся моя молитва. Ты - другое дело: с туманным взором и из далёкой деревни. И водопровод-то впервые в двадцать лет увидел! Такие тут нарасхват. Я только что вчера вернулся из морской поездки и до сих пор башка трещит, потому что с тестем крепко выпили. Я не утерпел ​​ и ​​ спросил ​​ этого римского купчишку, что же такое Рим. Рим, - отвечает он, ​​ - не какая-нибудь скороспелая греческая демократия лет на сто, а политические учреждения, поданные под ​​ религиозным ​​ соусом. Вот! Хоть своди его с твоим дядей. Кстати, где эта тёмная лошадка? Конечно, Рим во всех его проявлениях - сплошная канцелярщина, но при какой иной бюрократии ты б ездил, где хотел, и торговал, чем хотел?

Вальпургия - Никандру. ​​ Получила твоё письмо. Вот куда тебя уносят греческие демоны от твоей умнейшей Вальпургии! Хороший, талантливый ​​ мальчик, но подвержен завиральным идеям. Ты искренне верил в Августа, но вот тебя понесло в странное огнепоклонство. Ты молишься огненным сущностям, а ещё более собственному разнузданному воображению. По ​​ культуре ты римлянин, но воспринял её слишком своеобразно. Я просто боюсь за тебя. Эти наносы воображения, чисто литературная, высосанная из пальца божественность шли от твоего чрезмерного увлечения Августом, - но сколько можно порываться? Тебе надо взрослеть, справиться с избытком религиозности, надо из религии плавно перейти в культуру, продолжать её. Я ​​ уверена, что не первая говорю тебе это, но я должна это сказать.Ты писал роман, что приличествовало юноше, а теперь тебе предстоит писать в душах других людей. Многие верят в твоё высокое предназначение, и тем хуже для тебя, если ты эти надежды не оправдаешь. Прости, но в твоём ​​ сумасбродстве мало римского, ты дуришь то ли по-иудейски, то ли по-гречески: эти народы верили слишком, они превозносили до небес свою веру, отрывали её от государственности, - а в результате они в упадке и в рассеянии. Римляне же никогда не будут в диаспоре! Просто потому, что и ​​ веру, и искусства, и государственность они мудро уравновешивают. Уж лучше Квинт с его шуточкой Сегодня я ​​ что-то ​​ божественней, чем вчера, чем твои ​​ воспарения непонятно куда. Лучше мой муж с его обычным заявлением Издержки на римскую веру куда больше ​​ доходов ​​ от ​​ неё! Это всё безобидный светский трёп, но и он соотнесён с культурой.

Что же с тобой, мой мальчик? Тебя уносят демоны! Квинт стал предсказуемым, это приятно. Я хорошо знаю и люблю его жену, он, в отличие ​​ от тебя, обрёл равновесие. Мне, кстати, очень понравилось его вино. Как приятно, что оно привезено из твоих краёв!

Уже отложила ​​ письмо, но ​​ чувствую, надо ещё проехаться о греках. Август был посвящён в таинства Деметры в 723 году: за десять лет до моего рождения и за тридцать до твоего. Тогда Божественный ещё не знал греков и хорошо к ним относился. Позже он понял, как далеко проникла ​​ греческая зараза, и для острастки казнил вакхантов. Да! Рим отдаёт должное греческой культуре, но римские боги с отвращением отворачиваются от ​​ греческих. Август быстро ​​ понял, что всё греческое должно удержать на уровне игры, сказки, искусства и добрых пожеланий. Пусть греческое смягчает нравы, а дальше ​​ его ​​ не ​​ пустим! Вот как думай. О греческом принято говорить, но им не принято увлекаться. А ты набрёл на груду камней и увидел в ней знак поклонения молодому богу Гермесу! Тебе чудится, ты сам - этот вездесущий юный бог, ты идёшь сквозь высокие травы ​​ - ​​ и они послушно расступаются пред тобой. Ты смотришь в зелень трав - и узнаёшь в ней свою судьбу...Что, не так?! Думаешь, не знаю тебя? Сама ​​ литераторша, тоже мозги набекрень, но ​​ хожу по земле: думаю, как бы дочь выдать замуж, а не о каких-то там богах. Они-то и без нас хорошо устроились!

Никандр - Бруту. Сначала о земных делах. Как ты, законник, спутал Зевса и Юпитера? Ну, да ладно. Видишь ли ты моего дядю? Он исколесил всю Азию с инспекционными поездками, а надо, чтоб появился здесь в ​​ Калатоге. Он до того образовался, что в письмах смело цитирует поэта Тибулла. Я торгую похоронной утварью, а немножко и вином. Хоть мои ​​ дела, считается, идут хорошо, я не нахожу себя в людском. К чему я принадлежу? Кто я среди людей? Ответ на эти вопросы вне веры для ​​ меня заранее ложны, как и люди, живущие вне веры, мне откровенно скучны. Мне не приблизиться к моей судьбе, а значит, и не стать человеком без ясного понимания, что мой ​​ Бог есть. Бог не вообще, для всех, но Тот, что понятен сначала для меня, а потом уж для других. И это ты называешь неверием и даже бунтом раба! Я верю слепо, но я верю, как могу. Разве не целителен сам путь к вере? Может, я просто верю в себя, не более того. Эта вера реальна и помогает выжить среди других. Семейным похоронным делом занимаюсь из суровой необходимости хоть как-то вписаться в мою семью и общество. Раз сам себя защищаю и кормлю, то могу и верить в то, к чему лежит душа. Тебе ли не знать, что римляне чаще всего ни во что не верят, и меня ничто так не оскорбляет, как это! Я не отказываюсь от близких, прикладываю усилия, чтоб достойно жить среди людей, - но для того, чтоб жить среди богов, в божественном, мне не надо усилий, это мне и так дано. Чую в себе божественное и иду за ним. Неужели это так ужасно?

Рад твоему письму: ты поднимаешь мои сомнения на недосягаемую высоту, - но ты не слышишь меня. Разве не очевидно, что общественные и религиозные проявления римлян - одно и то же? Но и греческие боги мне чужды, хоть и

иначе, чем римские. И римская, и греческая цивилизации не самостоятельны, они - результат прежних культур, они лишь развили то, что уже было ​​ - и как мы можем знать, какие ​​ цивилизации, какие культуры подстерегают нас? Единобожие станет их единственной общей чертой. Предчувствие этого в тебе, как и во мне, ясно, но разница в том, что я живу среди предчувствий, что именно они ведут меня по жизни. Мы все - ​​ в Одном. Мы и весь внешний мир. Мы - лишь частички огромного существа, понятия, мироздания. И как бы я прошёл мимо римской культуры, если и она ​​ - ​​ часть ​​ этого ​​ Целого? Просто, тебе неприятно, как ​​ всякому ​​ рассудительному ​​ римлянину (где была твоя рассудительность, когда ​​ ты ​​ сбежал ​​ из ​​ Рима, пренебрегая обязанностями и мужа, и сына?! Дядя ​​ высказывался о тебе как о крайне легкомысленном человеке), что я распят противоречиями. В Греции принято думать, что ​​ римляне - её ученики во всём духовном. Я думаю, речь об ученичестве просто не идёт. Боги Рима имеют жёсткую, военную иерархию, это государственные мужи и по рождению, и по призванию, но ведь из этого ещё не следует, будто греки - сказочники и ​​ недотёпы, а без римлян попросту спились бы. Пусть гречески боги естественно сбиваются в бражничающую компанию, но и у римских одна государственность ещё не

создаёт веры! Боги - не только Сенат на небесах!

Где в моём естественном желании красоты ты усмотрел покушение на основы? Здесь, на родине платоновских идей, умозрительная красота воплотилась! Если боги несут эту красоту, то почему бы им не воплотиться? Как ты не видишь, что богам не хватает ярких земных воплощений? Я б не смог поклоняться богу, который бы так и оставался идеей! Пока он ​​ не вочеловечится, я в него не поверю! Тут меня не переубедишь! Ты зовёшь меня рабом, потому что и в вере тебе важнее её ​​ корпоративность, чем ​​ сама ​​ вера. Тебе важно верить ещё с кем-то, а мне нет. Мой Бог соотносит Его жизнь с моей, Он мне близок, а иначе как бы поверил в Него? А ты веришь в своего бога, как верят в большого начальника. Зачем ты противопоставляешь божественное и человеческое?

Больше не пишу романов. Вокруг меня так много красоты, ​​ что незачем воссоздавать её ещё и на свитке. В моём первом ​​ романе герой неудержимо божественен. Ну и что? Если это не скучно, то это и не плохо. Божественное, как я чувствую, прячется глубоко во всех наших житейских делах. Прежде ​​ боги держались от людей подальше, замыкались, впадали в междусобойчики, порождали друг дружку, а теперь они спускаются к людям, чтобы завоевать их расположение. Этот процесс зрим и необратим. В Греции боги больше порождают мир, а в Галлии больше создают - ​​ ты не заметил этого? Надо ​​ замечать больше - и тогда ты сам участвуешь в создании этого мира.

Отец - Никандру. ​​ Бочки прибыли, покупатели есть, всё чин чинарём, но навар маленький, получается, что хлопот больше. Надо больше грабить своих, если хочешь зашибить деньгу! У меня на это духу не хватает. Где брат, не знаю. Я доставил вино Вальпургии, жене Марка, она ​​ говорила ​​ со ​​ мной ​​ очень ​​ вежливо, заказала мне т-ского вина. Я первый раз говорил со столь знатной дамой! Вот уж штучка, так штучка. Вино ей явно понравилось. Разнюхай, бывает в ваших краях такое. Подумать только: Мероп, брат её мужа, был нашим хозяином, гонял нас только так, а вот я свободен и запросто говорю с патрицианкой!! Рассказала, у её деда было с сотню рабов - виноградарей. Тут ввалился и её муж. Видел и её общество: вздорные бабцы. Мессалина, жена Аспазия, родила. Я ведь помню Аспазия Клименоса: такой живенький, юркий (но не пронырливый) – и как соблазнился таким бабцом? Тоже, кстати, ценит наше вино. Жаль, вот Квинту с женой не повезло: какая-то востроносая ​​ курва, всё что-то невпопад брякает и тоже приятельница Вальпургии. Представь мои чувства, когда узнал, что эта паскуда ещё и пишет сатиры!! Катул мне не приглянулся: гордый, злой и смотрит искоса. Зачем Квинту было меня сводить с этим римским выродком (он ведь артист!)? Я бы такому не доверил сопровождать вино. Его дед по матери Аквилий ​​ Помпей - тихий, достойный человек, даже в чём-то лучше, чем римлянин. Так тебя любят Музы или ты их? Здоровья.

Карп - Туллию. От тебя ни весточки, брату не пишу - и вдруг получаю записку, что наклёвывается ​​ несколько подрядов в Галлию. Тебя там уже прокатили с трубами, так что туда лишний раз соваться не стоит без ​​ нашего ​​ присутствия. Пока ​​ что подвези брату договорного мрамора, а там обещаю подряд на статуи. Мрамор дорогой, для тонкой публики, не вези слишком много. Тут опять пошли акцизные сборы, квоты на вывоз всего римского. Им только б грабить! Статуи тебе выдадут прямо в мастерских.

Вальпургия - ​​ Никандру. ​​ Я всё ждала, ты догадаешься поздравить нашу Вероничку, но вижу, тебя и на это надо подталкивать. Свадьба с Клавдием через месяц. Поторопись. Не поищешь т-ского вина? Вино, которое предлагал твой отец, грубовато. Конечно, через моего отца я б легко достала любое вино, но мы экономим. Покупать у кого попало боимся: известны случаи отравлений.

Из отчёта Лициния Карпа Лицинию Феликсу о состоянии культа Августа в Мёзии. ​​ Здесь полно непросвещённых культов, а меж тем этот регион входит в сферу развивающихся римских интересов. В Одессе считаю необходимым установку не менее трёх первоклассных статуй Августа: на Форуме и в близлежащих храмах. Можно организовать покупку статуй местными ​​ нобилями, но считаю более целесообразным статуи подарить.

Никандр - ​​ Демоклу. ​​ Недавно получил от тебя огромное письмо, и хочется ответить так же огромно. Ты говоришь о слишком многом, даже не возьму в толк, с чего бы начать. Может, с Брута? Ты раскостил его мимоходом, а по-моему, он направляет мои сомнения, а значит, и учит. Его ​​ твёрдолобая, заквашенная на образованности правота шокирует, но ещё больше его неумение слышать собеседника. Он особливо ярился на идею, что боги ​​ рождаются среди ​​ людей. Я ​​ сказал, они не рождаются, но становятся; за это он обозвал меня рабом. Зло сказано, но я не в обиде: такое прямое мнение ещё ценнее. Брута мучает тёмное прошлое, он чувствует свою несостоятельность и слабость - ​​ и ​​ именно это заставляет его ​​ нападать, изображая римского гражданина. Он считает себя представителем духовной элиты, и наверняка, приходя в библиотеку, покрикивал на тебя. Это чиновник от науки, он ​​ тем и интересен, что ​​ представляет всё римское, кондовое, неповоротливое. Он за порядок; и в головах тоже. Мы-то знаем, Демокл: весь римский интеллектуализм, не знающий бессмертия души, не стоит одного Платона. Да он краснобай, как мой дядя!

Ты хорошо ​​ насоветовал больше болтаться по Греции. Я сам боюсь просмотреть целую культуру, как это со мной случилось в Галлии. Самая достоверная культура ​​ - устная: представь себе веру, бережно переданную из уст в уста, из поколения в поколение! Такой бог избежал свитков и тем более узаконений. Тут интересно другое: оракулы. Дельфы прежде всего. Там служат богам радостно и легко, и как ​​ понятно, что ​​ когда-то ​​ народы ​​ объединились, чтобы спасти ​​ этот храм. А Кассандра? ​​ Такой ужас чарует. Вот он, соблазн! Она не просто вещает о будущем, но заколдовывает его. Как огромна ​​ эта вера, если ​​ открываешь её заново, ​​ да ещё из уст женщины! Этих богов, больше похожих на подвыпивших мужиков, обязательно вспомнишь и благодарно им ​​ улыбнёшься. Я со злорадством ​​ думаю, что и римские боги не прочь бы этак подразнуздаться, но им мешает то же, что и Бруту, и моему дяде: гражданский ​​ долг. Из ​​ этого самого долга дядя меня ругает, зато сблизился с ​​ Туллием, который ​​ папирусов ​​ не ​​ читает, зато сопровождает римские товары и знает, что и как и где брякнуть о богах. Представь, у Туллия умер отец, а он уже через месяц после похорон на другом конце империи! Это говорит не столько о качестве наших дорог, сколько о его чёрствости.

Я хочу верить страстно. Это ​​ время, когда ​​ надо ​​ верить. Не ​​ философствовать, не писать ​​ романы, не шляться по салонам, а верить. Я б хотел создавать веру, строить её, как римляне дороги. Верить не немножко, на ​​ римский манер, а огромно. Бог есть, и в Его единственности - спасение всего мира. Раз Рим отмахнулся от Его божественности, от красоты веры, мне ​​ стоит прильнуть к ​​ другим родникам. Меня прибило к монотеизму, но ведь и ты со своим Иегуа - такой же.

Моё положение в Лариссе шатко. Против нас интригует Кедрон, глава местного похоронного бюро с названием «Вечность», мои родственники Эсхиапии отвернулись от меня. Тут есть пьяница, маляр Фрасонид, кстати, родственник нашего Катула, так и он вместе с сыном - библиотекарем интригует против меня. Умоляю дядю показаться, но ему не до меня. Почему? Он инспектирует Мёзию, это недалеко отсюда: Мёзия и Македония граничат.

Фурмик - Квинту. ​​ Так ты женат?! На Софонисбе?! Почему ​​ тайком? Где, ты думаешь, я узнаю об этом? В Азии, в Клазоменах! Мне по секрету сообщили про тебя и что Клавдий женится ​​ на ​​ Веронике. Девушка с приветом, хоть и дочь нашей бесценной Вальпургии. Я закатился в Азию с поручением, дело ​​ уже сделано, но нашёл ещё кой-какую работёнку (грамматик в Клазоменах), так что посижу ещё полгода. Давай пиши, как там у тебя. «Друг», тоже мне! Здоровья.

Виргиния - ​​ Сулле. ​​ Папа, здравствуй. Очень тебя любим. Это моё первое письмо. Мама очень болеет. Как хорошо на нашем корабле! Я приплыву и ​​ всё расскажу. Я написала об этом путешествии моей подруге Веронике.

Карп - ​​ Аполлодору. ​​ Здравствуй, брат. Поздравляю ​​ тебя: скоро ты станешь Лицинием. Наконец-то ты и Никандр станете римлянами. Прости, что не писал: месяцами говно разгребаю, очухаться некогда. Книги, трубы, статуи, нужники - всё подавай этим мёзийцам, и всё за так. А они ещё и бунтуют! Пришлось гнать солдат, чтоб сколотили нужник на сорок человек в центре города. Почему мы, римляне, обязаны им строить общественные туалеты? А тут ещё поднялась кутерьма по глупости знакомого чиновника: он ограбил, не разобравшись, и без того бедного мёзийца; тот на него ​​ накинулся и был убит нашим солдатом; тут взвыла вся родня, и - пошло-поехало! По должности я мог бы в это не соваться, но это бы ухудшило отношения с магистратом. Нет, они хотят, чтоб я им сделал то же, что и родным Клазоменам: чтоб Форум в центре города!

Завёз тебе Туллий мрамора? Дай ему тыщу. С вином затею не ​​ оставляй. Конечно, большого дохода ​​ тут не дождёшься, но это ещё не повод ничего не делать.

Брут - Никандру. Как и ты, начну письмо с житейского. Прошу обратить внимание на ​​ тех прекрасных ​​ женщин, что были ​​ рядом с тобой в салоне Вальпургии Северы. И Мессалина, и Антония, и Софонисба издали свои опусы. Закажи их и прочти обязательно. Они продаются даже в Иерусалиме! Тебе есть, у кого поучиться. Начни с Антонии! Я, хоть и муж, не без страха взялся читать её записки о ​​ её бурной молодости, но повествование меня увлекло. Это очень похоже на ​​ молодость мою, только в её женском варианте. Самое приятное, конечно, не то, что она - моя жена, но что это родственная ​​ мне душа. Она даже не подозревает, что думаю о ней хорошо. Как жаль, Никандр, что мне запрещено жить в Риме! Даже мой патрон и друг Лициний Феликс не может мне помочь. Посылаю тебе её опусы; прочти и оцени их.

Есть и ещё одна деликатная просьба, с которой решаюсь к тебе обратиться.

По ​​ римским ​​ меркам ​​ мне платят непростительно мало, и ​​ потому время от времени я залезаю в небольшие долги. Я должен Цецилию Квинту. Ему можно отдать деньгами, а можно и тридцатью ​​ литрами ​​ т-ского ​​ вина, которое привозят из твоих краёв. Отдай ему вином, а я тебе буду должен эти триста сестерций.

Твоё письмо мне понравилось. Ты хорошо расклевал меня, своего бывшего учителя! Думаешь, я обиделся? И не надейся! Если тебе нужна твоя правота, тем более, если она тебе приятна, оставайся с ней. Я не очень ценю себя и свои знания. Если я не покончил с собой, то не из любви к жизни, а из привычки ​​ жить. По-моему, я ​​ многому ​​ учился, но ​​ ничему не научился. И всё-таки я зарабатываю на жизнь умственной деятельностью, и если тебе ещё могу признаться, что не верю в свои знания, то в обществе мне приходится выставлять их на показ, потому что это мой товар и я ​​ им торгую. Это позиция ​​ человека, живущего среди людей. Почему бы и тебе не занять эту скромную, общепринятую позицию? А ты представляешь себя другим - ​​ как человек, открывший бога. Не будь у тебя достойного дяди, ты б просто сошёл за сумасшедшего. Вера - результат длительной работы культуры, а ты опускаешься до уровня толпы, до её бесформенной веры.

Поставь веру выше всяких сомнений! Надо б спорить с тобой об образе бога, о смысле ​​ образа, а ​​ тема ​​ эта ​​ вовсе ​​ неримская и долгая, она не для смертных, а для велеречивых заклинаний жреца. Будучи ​​ впечатлительным, ты так распалился ​​ близостью ​​ греческих богов, что возмечтал о собственной божественности. Дурь! Образ несопоставимо больше ​​ изображения, больше тех ​​ статуй, что ты видишь, - и нельзя ​​ знать, что создаёт образ бога. В романе ты настаиваешь на сотворённости и даже тварном характере этого образа. Эта ложь вполне ​​ в духе новой эллинистической культуры, а ведь эта культура отрицает старую греческую.

Ты - ​​ эллин, а ​​ не ​​ грек, ​​ и ​​ тебе ​​ стоит знать, что новая эллинистическая культура несопоставима с римской: она ​​ молода, но, ​​ главное, это ​​ культура варваров. Твоё понимание бога торопит уход греческих богов, мы уже вправе говорить о греческой мифологии: именно это знаменует появление людей, подобных тебе! Никандр, ты - символ эпохи; знай об этом. Я б даже сказал о последнем ​​ всплеске ​​ греческого ​​ мифологизма. Ты неволь­но подсказал тему, заниматься которой буду, возможно, до конца жизни.

Как жаль, что слово мифология имеет греческие корни! В твоём ​​ романе Август - единый бог во всём сущем. Единосущный, так сказать. Это не по-римски. С этой идеей тебе, племяннику посланника августала, надо бороться, а ты ей пьедестальчик соорудил. Ведь кто стоит за этими фантазиями, как не Платон? Он ухватил начало конца греческой ​​ мифологии, а мы ​​ уже в самом конце вообще мифологии, мы обречены созерцать, как наше сознание разрушается. Мы - заложники времени, и всё, что нас сплачивает и спасает, это факт, что мы - римляне.

Если Никандров, вроде ​​ тебя, станет ​​ много, в ​​ мире не останется мифов. Ты разрушаешь веру, но найдёшь ли ты себя в мире, где её нет? В твоём романе мифологизирование не ​​ так ​​ уж ​​ невинно. Или ты хочешь, чтоб Рим пал? Меня посылают в Иерусалим для укрепления основ, а ты ​​ раскачиваешь лодку. Уж не бунтовщик ли ты? Ты ​​ ведь ​​ родился ​​ в империи, хоть и в местности с большими греческими ​​ влияниями. Эк ​​ тебя ​​ впечатлил ​​ Платон! Можно подумать, он был твоим соседом. Ты, однако, просмотрел, что у него боги уже более абстрактны, чем ​​ у его предшественников, что они удаляются от земных

воплощений. Как этот грек ненавидел ​​ другого грека: Гомера! Платон считал, конкретность «Илиады» унизила богов. Я напираю, потому что и ты прям, как бревно. Все мы, римляне, такие. Даже Август! Он явно переусердствовал со своей формулой Лучшее - враг ​​ хорошего. Когда, к примеру, изобретения одних стеклодувов лишили работы тысячи других, он просто казнил изобретателей. Так сказать, за полёт ​​ мысли. Зато он просмотрел ​​ разрушительную ​​ работу культов. Мы, римляне, ловим то за хвост, то за ​​ уши, а ухватиться за кое-что посерьёзней не получается. Именно в этих культах полно существ, совмещающих в себе человеческие и божественные черты, да ведь они никуда не развиваются, а просто киснут в своей двойственной природе.

Ты плывёшь от увесистости ​​ римских ​​ традиций, от не столь ​​ броского римского искусства ​​ в бурное море эллинистических ​​ фантазий! Утонешь, Никандрик! Не суйся ты в природу богов, в их дела и разборки. Ты простой, клазоменский парень, и то, что ты с периферии, не так уж и плохо: на окраинах яснее ​​ индивидуальные импульсы, из которых растёт будущая, обновлённая римская вера. В тебе есть червячок ​​ веры, парень ​​ ты зубастый, только не дури. Здоровья.

Аполлодор - Карпу. ​​ Привет, брат! Как хорошо, что ты объявился: я без тебя в Риме, как в густом лесу: кругом волки шастают, а я ​​ ягнёнок. Туллий завёз, что надо, но на него очередной донос, таскают по инстанциям. Мрамор плохой. Я его сбуду, дело не вовсе прогорело, но лучше ему не доверять мрамор. Эта партия вина прибыла, а за другой решили не посылать: проблемы с налогами. Всё ищут новые налоги! Не удивлюсь, если введут пожопный ​​ налог: есть жопа ​​ - ​​ гони монету. Из общих новостей упомяну баталию за разукрупнение: часть ведомств хотят перевести из Рима в города помельче.

Никандр пишет, им ​​ в Лариссу завозят не только римских гладиаторов, а и римских баб. Ты завозишь статуи и строишь общественный нужники, а о бабах, наверно, забыл. Так у меня будет римское имя?! И что из этого?

Никандр - ​​ Квинту. ​​ Брут ​​ написал, он ​​ должен ​​ тебе тридцать литров т-ского вина. Скости ему долг по моей просьбе. Просьба странная ​​ для моего бывшего учителя, но почему к ней не снизойти?

Ты спрашиваешь,что ​​ такое грех. Да ​​ спроси  ​​​​ Демокла! Для  ​​​​ меня согрешить значит хотя ​​ бы захотеть женщину. По моим понятиям, ты только и делаешь, что грешишь. Когда ты хочешь жену, ты не грешишь, так что будь ​​ верен жене! Хотя бы потому, что мне это приятно.

Вероника - Никандру. Я теперь жена Клавдия, но это не меняет наших дружеских отношений. Клавдий - это мой муж, и этим всё сказано, но не будь Северы так бедны, меня б не торопили ​​ с браком. У Клавдия давно умер отец, сам он не настаивал на большом приданом, так что мы отделались чисто символическим.

Сейчас читаю книгу о самоиспытании богов. Могу прислать тебе. Мне обидно, что в салоне мамы (единственном, кстати сказать, месте, где я образовывалась) всерьёз поговаривают об единобожии. Что-то такое я слышала и от тебя; ты ещё не расстался с этой дурью? Уже по тому, как ​​ различны оттенки ​​ этой идеи, видно, что она ложная. Я прочла книгу Демокла «О едином» и всё, что поняла, - что боги подчинены абстрактным ​​ сущностям ​​ и обитают в природе.

Жаль, ты уехал. Тиберий равнодушен к римской вере, и в Риме пышно расцвели культы. Моя вера, знаю, возродится, и ростки этого вижу только в частных молельнях. А пока что необходимо воображение, чтобы в Риме почувствовать себя римлянкой.

Как ты живёшь? Всё помешан на идее о бессмертии? Не верю, что она чисто греческая.

Катул - Глюкону. ​​ Я нашёл работу и поэтому долго не писал. Причём, выхожу не в какой-нибудь комедийке, а ​​ в тогате. Настоящий латинский, красивый язык. Горжусь тем, что это язык моих предков и мой. Трагедии играю редко, но почему-то хочется написать именно о них. Играю ужас перед Роком, те ​​ самые чувства, что лишь недавно испытывал в жизни после смерти отца. Моя игра не поднимается ​​ над ​​ моим ​​ страхом, но только ли смерть отца ​​ вызвала пробудила его во мне? Наверно, нельзя быть уверенным в себе, если ты - римлянин. Не могу забыть, как мне страшно было в Азии, когда на труппу напали и увели в рабство семилетнего сына актёра, играющего женские роли. День был тихий, красивый, а мы не могли прийти в себя.

Как хорошо бродить за Римом со свитком Вергилия! Чистейшая, сладостная латынь: высокая, надёжная, неприступная. И нежная! Так нежно горы в Сирии были подёрнуты ​​ белизной. Я один в тихом ​​ вергилиевом лесу и не хочу знать, что совсем недалеко кресты, трупы, незарытые ​​ кости, болота, грязь. Я вижу плавное течение По, слышу лёгкие шаги Вергилия, и мне хорошо, что я римлянин. Неожиданно ужас хватает мою душу - и вдруг вижу себя ​​ Титаном в белой ​​ маске на огромной, как жизнь, сцене. Так легко играть, когда изображаешь бога: словно б и тебе перепадает хотя бы толика от их совершенства! Разве не достойно игрой создавать красоту божественного, а заодно и зарабатывать на жизнь? Как твой Поликрат, как ​​ Никандр? Почему ​​ мне никак его не встретить? Его роман меня разочаровал. Зачем же он пишет? Здоровья.

Карп - Аполлодору. ​​ Тиберий укатил из Рима, а без него мою коллегию норовят урезать. «Вовсе, - пишет патрон, - может и не сократят, но уж лишней статуи Августа не жди». Знаешь ты Суллу - кораблевладельца? Его дочери Виргинии шестнадцать лет. Навяжись ему с услугами и посмотри на неё хорошенько, не подойдёт ли нашему Никандру? Он богат куда меньше, чем кажется.

Никандр - ​​ дяде. ​​ Лициний Карп! Требуется твоё появление в Лариссе, без твоей прямой поддержки мы не сможем здесь работать.

Квинт - Никандру. ​​ Ну и говнюк этот Брутик! И ​​ ты ​​ зовёшь ​​ его учителем? Да по Риму тыщи таких начитавшихся забулдыг шастают! Пьянь, каких свет не видел. Болтается по свету, деньгу зашибает, где ​​ придётся, а как закатится в Рим, то так вдарит по бабам, что небу жарко. Я даже знаю, откуда шрам у этого голубя: нельзя пить на дармовщинку и однажды не схлопотать! Дай мне его иерусалимский адрес. Очень интересная история! Неделю гуляли (ещё до моей женитьбы) на мои деньги, взял триста ​​ сестерций ​​ и ​​ - пропал! Я этому учёному самолично ​​ накостыляю, когда ​​ он в Рим заявится. Почему, ты думаешь, я терплю этого ​​ пьяницу? Да потому, что мне его жалко. Отец Брута умирает - и всё имущество и дом достаются Антонии. Её дочь ​​ Кальпургия, ​​ по слухам, в ужасе от своей ​​ мамочки. Другой на месте Брута возненавидел бы Антонию, но не Брут! Он хочет быть принятым в салоне Вальпургии только ​​ для того, чтобы быть поближе к своей жене: он надеется её вернуть! Может, она ему на самом деле нравится? Может, мне стоило рассказать тебе обо всём этом раньше? Но я не был уверен, что у тебя с Брутом дело дойдёт до писем.

Когда моя мать убежала из дома, моего отца таскали по судам её ​​ родственники, пытаясь доказать, что это не она убежала, а её выгнал её муж, так что ситуацию Брута слишком хорошо понимаю. Я ему сочувствую, но это ведь не повод обкрадывать своих приятелей! Если у тебя нет денег на вино, то не пей его или уж хотя бы пей его меньше.

Мне нравится моя жена Софонисба. Представь себе, оказывается, она пишет и стихи. Когда ​​ дошла весть о смерти Овидия, она изменила своему обычному жанру – сатирам и написала по этому поводу нежное и единственное в своём роде стихотворение. Прислать тебе стихи Вальпургии? По-моему, с годами в них всё больше просачивается что-то эпическое.

Пишет тебе Вероника, эта ​​ замужняя римлянка? Она ​​ увела от меня Клавдия, а в причёске пристрастилась к кудряшкам, как и её достойная мамаша.

Карп - Никандру. ​​ И в этом году мне не пробить ни тебе, ни твоему ​​ отцу римских имён! По пути в Рим прикачу обязательно в Лариссу. Никандр, я буду искать тебе жену. Или найди её себе сам. Нам нужен наследник, иначе всё наше дело повисает в воздухе.

Никандр - Вальпургии. ​​ Что ты имеешь в виду, когда утверждаешь, что меня уносят греческие демоны? Какие-такие демоны? Если не утащили римские, то прочие тем более не страшны. Я теперь просто живу, а ты видишь во мне и

писателя, и демонов, и прочий мир, который я в себе и не ​​ подозревал. Признаюсь, я озадачен. Ты ​​ - первая женщина, которая меня впечатляет; может, потому, что я не видел мать. Ты приучаешь к мысли и ​​ доказываешь, что в женщине можно найти и друга. Я рос в до конца мужском мире, и всё, что хотел, - это молиться Августу. С его смертью из моей жизни ушло тепло, уже не знаю, кому поклоняюсь, но наша дружба учит, что тепло надо искать рядом. Благодаря тебе начинаю различать не только богинь, но и живых женщин. Правда, играют роль и бесконечные просьбы моего дяди найти себе жену. В твоём салоне всех почему-то затягивает в брак. Это странно, но это так!

Я, чудится, в самом начале моей веры. Как я верю? Да брожу среди людей. Иногда какие-то силы входят в меня - и молюсь, и тысячи людей, лиц которых я не вижу, молятся вместе со мной. Молюсь, пока не проходит день, не становится холодной трава; тогда возвращаюсь в своё похоронное заведение.

В моей жизни много таких дней молитв. В такие дни я - огнепоклонник: мои глаза раскрываются широко, мои крылья несут меня в далёкий тихий свет. Красота ​​ веры, чувствую, создаёт меня - и ​​ если даже есть иная красота, то зачем она? Что же, как не вера, создаёт нас? Может, потому и путаю женщин, что вижу их сквозь ​​ пламя веры. Ведь что ни религия, то Дева - и как не спутать Деметру и Цереру? А тут ещё какие-то девушки болтаются по полям, и попробуй отличи их от богинь.

Часто мучает разгорающийся образ Сивиллы: вижу, как, ослепнув, она собирает слова пророков в огромные ладони и бросает их в наши души. Эти слова становятся моими, шепчу их ​​ Деметре, земле, жизни, и моя молитва ​​ огромна. Юпитер, тот большой начальник: он снисходительно выслушивает мои молитвы, - а Деметре я молюсь не думая, просто получается молиться.

Конечно, это игра, но почему это плохо? И в Августа до сих пор верю. Не только потому, что боюсь поссориться с близкими и с тобой. Верю, между прочим, и из суеверия тоже. Помнишь мои сны? Любил пересказывать их именно тебе. Помнишь орлов, бешено ширяющих крыльями, разорванные туники, змей? Куда же нам без Августа, бесценная Вальпургия? Здоровья.

Глюкон - ​​ Катулу. ​​ Как ​​ хорошо, что ​​ тебя унесло от мыслей о смерти! Ещё приятней узнать, что тебе везёт. Никандр уже давно не считает себя писателем, и это хорошо. Вот тебе один только случай из его жизни. Вчера встретили странника. Старика зазвали в наше заведение, накормили, а потом мы проговорили весь вечер. Представь моё удивление: сегодня он мне рассказывает, будто этот старик с всклокоченной бородой и блестящими глазами сам Харон! Будто б Никандр попросил покатать его по аду, а Харон ответил: «Фига! Это тебе не римский фуникулёр». В этом весь мой подопечный. Он не унизится до воспевания ​​ имперского.Он ​​ холоден, но не до жестокости, не до отвращения к женщинам. Кто ему на самом деле близок, так это Деметра. Её он считает своей сестрой: его ​​ заколдовывает её сияние, ему кажется, он ​​ посвящён ​​ в ​​ элевсинские таинства и прочее. Весьма странное создание! Не уверен, что в Лариссе будем долго. Здоровья.

Записка в Рим. ​​ Члены магистратуры города Мазака считают долгом выразить глубочайшую благодарность ​​ правительству, решившему проложить стратегически важную дорогу Мазака - Антиохия - Клазомены. И у нас будет ​​ выход к морю. Прокладка пути повысит эффективность нашего региона, а сам наш город, таким образом, приобретает важное значение: он ​​ становится центром, связующим хозяйственную и административную деятельность всего региона. На производство ​​ работ ​​ мы единодушно рекомендуем Лициния Карпа, хорошо зарекомендовавшего себя и в хозяйственной деятельности, и в обладании добродетелями. По его прямому указанию в Мазаке выстроено два общественных туалета, а в центре города высится величественная статуя Августа.

Дорофей - Эвбулидору. Пока что мне в Афинах везёт и жалею, что не удрал из Лариссы раньше. Ты родом из Афин, ты родился здесь и кончил школу - как я тебе завидую! Я-то попал сюда случайно по твоей протекции и теперь работаю для Стасия: уже расписал ему двадцать ваз. Что там в Лариссе? Помню, после ​​ ссоры Эсхиапиев и Метелла (хоть пиши на вазе сражение булочников и магистрата) все взялись интриговать - и ​​ положение Филомузуса и его Глюкона стало совсем шатким. Дочь Метелла Каллия склонила на свою сторону многих, вплоть до Антифона - библиотекаря. Напиши мне, как там и что.

Никандр - Бруту. Долг твой Квинту списан. По его просьбе я дал ему твой адрес. Вино - это мифология в жизни; хоть и низкая мифология, а всё-таки она. Если мы и в конце мифов, то конец сей очень плодотворен: из такого конца выйдут новые боги. Это не наука, как ты считаешь вслед за ​​ жрецами, но художественность мира в действии, это роман самой природы, написанный ею впопыхах, плохо, но с ясным выражением красоты и веры. Что было верой, на наших ​​ глазах становится только наукой, старая вера теряется в новой. В этой вере тоже будут свои мифы, но обращённые к человеку, а не к гражданину. Художественность! Она, как и мифы, стала ширпотребом: мой дядя заказывает статуи Августа, и ему их приносят в означенном ​​ количестве. Как трубы. Мне некогда дописать письмо. Убегаю. Здоровья.

Квинт - Бруту. ​​ Поздравь меня, учёная кляча: у меня ​​ родился ​​ сын ​​ Валерий. Это приятная ​​ весть, а есть и похуже. Ты что это моим друзьям головы морочишь? Пьяная морда! Заявишься в Рим, ко мне не появляйся: накостыляю только так. Разве ​​ так свои ребята делают: пожил там-сям, везде назанимал, а потом сделал ноги к евреям? Забился в архивы, так, думаешь, за ​​ жопу не вытащим? Ты не стоишь и мизинца Никандра, а изображаешь пред ним учёного мужа, эталон честности. Он ещё в семь лет решил стать богом, а смерть Августа ​​ переживал, как ​​ никто. Так ​​ что не вешай ему на уши свою учёную лапшу! Кто упёр у Агафемера три новеньких туники? Не ты ли, учёный муж? Напиши мне. Здоровья.

Туллий Помпилий - Лицинию Карпу. ​​ Слышал, почтенный Лициний, тебе перепал подряд на строительство дороги в Азии, с чем и поздравляю. Жду, и мне найдётся ​​ работёнка. В Риме ​​ мне всё равно ничего не выловить. Жду письма и скоро надеюсь предстать пред твои светлые очи. Здоровья гражданину Рима.

Коллективное письмо граждан Лариссы сенатору Аннию ​​ Сексту. ​​ Почитая ​​ веру ​​ Рима, чтя его законы и самый дух непоколебимой честности, мы считаем долгом тебе лично сообщить, что достоинству и чести римлян в нашем греческом городе наносится непоправимый ​​ ущерб. Нет месяца, чтоб у нас не гастролировали гладиаторы, а римские гетеры вот уже год как поселились прямо в городе возле наших домов. Они и ночами распевают похабные песни и разрушают наши семьи. Мы греки, но мы знаем, как римляне набожны, что римляне неукоснительно соблюдают гражданские ​​ постановления и религиозные обряды. Представь, уважаемый Анний, эту пьяную, дерзкую орду, выдающую себя за истинных ​​ римлянок! Мы первые сожалеем, что ​​ нам, видящим в римлянах опору законности и порядка, приходится взывать к римскому правительству, чтобы оно защитило нас от римлян.

Мы просим также обратить внимание на Никандра Аполлодора, юношу, возомнившего себя проповедником. Как возможно, чтоб у столь достойного новоиспечённого римского гражданина, как Лициний Карп, пользующегося покровительством самого Лициния ​​ Феликса, был ​​ столь ​​ недостойный племянник? Высказываемое всюду утверждение Никандра, будто боги, обладающие совершенной художественной формой, покидают свою умозрительную красоту только для того, чтобы побыть среди людей, кажется ​​ нам ​​ верхом кощунства. Он охотно рассуждает и о собственных божественных порывах и даже о существовании одного бога для всех людей сразу. Такой человек живёт среди нас ​​ и, мало того, хоронит наших мёртвых, поскольку является главой похоронного бюро.

Среди подписантов: Метелл ​​ Косуций, квестор магистратуры; Вальпиний Кедрон, владелец похоронного бюро; Антифон, библиотекарь и просто благонадёжный юноша.

-По-моему, Брут не хотел уезжать из Рима, - Вальпургия улыбнулась Софонисбе. - Или мне показалось?

-Нет, тебе не показалось, - ответила жена Квинта. - Он тебе пишет?

-Мне!? Конечно, нет. Он пишет Никандру. Огромные письма. – Она умолчала, что сама любит писать Никандру.

-Этому юноше? - удивилась Софонисба.

-Да. Этому юноше. Он и твоему мужу пишет. Эти-то двое собутыльников: Квинт и Брут. Им уж не забыть друг друга.

-Да я знаю, знаю, - засмеялась Софонисба. - Мне Квинтик не рассказывал, но я знаю.

-Марк очень изменился, как вы все вышли замуж. Странно, что этот случайный факт делает мой салон более законным, что ли. Раньше всё Марк на меня рычал: «Наводишь домой всякой сволочи!», - а теперь сам вас послушать приходит.

-Я знаю, и Вероника пишет Никандру. Он, что, на самом деле умненький?

-Скорее, необычный, чем умный.

-Хорошо. Так он не напьётся с Квинтом?

-Нет, конечно.

-Спасибо. Пойду к Валерию.

-Уже домой?

-Да.

-Квинт любит сына? - спросила Вальпургия.

-Любит. Должен скоро приехать. Вот уж понесло куда-то в Грецию.

Каллия - Метеллу, в Лариссу. Папа, здравствуй. Мама и я благополучно добрались до Рима. Лисон нас устроил на третьем этаже в очень удобной комнатке. Весь первый этаж ​​ дома снимается - кем ты думаешь? ​​ - отцом Никандра.

Квинт - Клавдию. ​​ Как там моя Софонисба? Я боюсь, она всё время проводит с Вальпургией, а сына оставила на нянек. Я сейчас в Лариссе у Никандра и пытаюсь его защищать в суде. Ему всё равно придётся покидать этот город: местные создали ​​ ему такую репутацию, что его похоронными услугами никто пользоваться не решится.

Ты не знал, что прежде наши жёны дружили? Мы их вовсе разлучили: они совершенно потеряли интерес друг к другу.Им почему-то казалось, что их связывает литература, они могли часами сидеть друг напротив друга и говорить ни о чём. Как представлю, как эти милые дамочки, одна востроносая, другая набожная, перемывают нам косточки, то мне не по себе.

Что до ​​ Брута, то его молчание лишний раз подтверждает дурную молву о нем. Он свой только до какой-то точки, а ​​ там ​​ уж ​​ может и объегорить. Я, наконец, начинаю понимать, почему Антония ​​ лишила его всего. Ты помнишь, с каким трудом мы ​​ выиграли процесс Агафемера? Нам ​​ удалось ​​ доказать, что твой пациент пил слишком много! А адвокатом Брута я б никогда не стал. Антония меня пугает, но она хотя бы своя и не противна, а в Бруте есть что-то такое, что восстанавливает против него самых близких его друзей. Как же он не понимает, что в Риме его терпят только в салоне Вальпургии, где я и ты с нашими жёнами, где мы все друзья? Это не Общество сохранения стыдливости, а просто наша милая компания.

Клавдий - Квинту. ​​ Ни твою жену, ни мою я не могу ​​ контролировать. Закатятся куда-то на весь день, а я думай, что хочешь. Брутик наш молчит, и это лишний раз доказывает, что он сволочь. Помнишь, он привёл какую-то бабу, и как мы ​​ смеялись, когда выяснилось, что это не флейтистка, а просто мать семейства ищет приключений. Два литра при нас ахнула. С ​​ Брутиком уже такое ​​ бывало: он у кого-то что-то крал, получал ​​ по морде, каялся и воровал опять. Его просто не стоит воспринимать всерьёз!

Неужели и наше бабьё без нас вот так где-то расслабляется? Ты хоть сделал сына, а я только плачу за бездетность. Что мне не нравится у Вальпургии - это ​​ её муж и отец. Они никогда не привыкнут к нам, как и мы к ним. Для них Антония была и останется курвой, они не признают в ней римлянки: для них ничего не значат ни её ум, ни горящий взгляд, ни литературные способности.

Я знаю, в Лариссе ты с отцом жены Никифором. Передай ему моё приветствие. У меня есть товар, и он застрял в Македонии. Жду оказии, чтоб переправить его в Рим. Но это разговор не для письма! Здоровья.

Эвбулидор - Дорофею. ​​ Слушай, да ты хорошо устроился! Я родом из Афин, но болтаюсь, незнамо где, а ​​ ты только приехал в Афины, как сразу нашёл работу. Я б очень хотел уехать из Лариссы, потому что борьба вокруг Никандра ​​ стала

ожесточённой. Его родственники ​​ Эсхиапии ни в чём его не поддерживают, и уж спасибо на том, что не подписали донос в Рим. К счастью для Филомузуса из Рима приехал его приятель адвокат. Инспекция нагрянула ещё раньше - ​​ и римских гетер, и гладиаторов как ветром сдуло. Что за жизнь без бродячего лупанара? Со своим, как ​​ ты ​​ понимаешь, не так интересно. Помнишь, как пьяный гладиатор вышиб дверь нашего дома и унёс какую-то матрону? Потом её муж целый год не мог найти: так не хотела уходить из бродячего цирка! Кто, ты ​​ думаешь, теперь распустил хвост? Фрасонид и его сыночек.

Аполлодор - Карпу. ​​ Здравствуй, брат. Из Лариссы что-то ни слуху ни ​​ духу, так что ​​ не ​​ знаю, что и думать. Ты, кажется, так и не смог туда заехать! Жаль. До меня доходят вести, что там дело дошло до суда, до прямого доноса в Рим. Весть о твоём подряде на строительство дороги всех потрясла. Ну и везёт же нам! Туллий ​​ прибежал ко мне, просидели целый день: всё болтали, ошарашенные таким приятным сообщением. Мне вон тоже премию всучили за благотворительность, а я всё же больше радуюсь твоему ​​ успеху. Этак мы сможем купить дом и в Риме! Я тоже что-то зарабатываю, но так мало, что стыдно и молвить.

Кто меня смешит в последне время, так это Эпулон. Пристроил его дворником. Жалуется, работы много, и всегда пьяный. Дети так его и зовут: пьяный слонёнок. Забавляет рассказами ​​ о молодости: он ведь где только не путешествовал. У него есть и пассия с рынка: молодая баба Галлия Петрония. Продаёт спаржу. Теперь Эпулон со свиданий приходит со свежими овощами. Вчера мне презентовал пару кочанчиков цветной капусты.

Демокл - ​​ Никандру. ​​ Привет страннику! Сегодня ​​ в библиотеку заглянула Вальпургия и спросила о тебе. Вот кто хочет тебя видеть! Не только её злому мужу, но и ей хочется внука. Ждут, когда же родит Вероника. Год прошёл, а воз и ныне там. Смотрю, её учёно-литературное общество поблекло с твоим отъездом. Я туда ни ногой под предлогом занятости. Всё, небось, шепчутся, молятся, читают свои вздоры, а у меня башка кружится от этого ​​ шушукающего бабья. В ​​ римской вере есть что-то бабье, а уж если в неё впадают матроны, то держись. Вера соблазна. Греческие боги грешат, не соблазняя, а римские соблазняют, не греша. Многие видят, что происходящее с ними им чуждо, что они во власти новых, непонятных богов, но мало кто отваживается в этом признаться. В сём божественном ​​ отсутствии, воцарившемся безвременье головы зарастают чаще всего бурьяном, ведь нет людей, кто бы бросал в эти поля живительные зёрна. Будь таким, Никандр!

Наша прелестнейшая Вальпургия вдруг заговорила о конце света. И с восторгом, потому что сейчас это модно. Предчувствие общей катастрофы находит свой ясное выражение в салонах. Модно предаваться ужасу, и ничего странного, что ​​ матроны, говоря о нём, впадают во вдохновение. У меня-то сердце щемит от таких разговоров: я ведь на самом деле скоро умру. В ясном ​​ присутствии собственной смерти божественное близко, я уже предстою пред вечностью и Богом.

Но вернёмся к бурьяну в башках. Что остаётся от веры? Мифы. Когда-то они были верой, а теперь ​​ это неподобранные трупы ​​ - и не удивительно, что мир стремится от них избавиться. Для мифов нужен могильщик! Твой отец очень бы подошёл, потому что он добросовестный. Кстати, ты ​​ знаешь, что его почтили упоминанием на самом Форуме за образцовое ухаживание за общими могилами? Мифы, эти останки воображения древних, стоит закопать поглубже, чтобы они плохо не пахли. Правда, я с тревогой думаю, а что же будет дальше: скорее всего, грядёт новый официоз, ещё почище нынешнего.

Твой дядя, можно сказать, прославился: ему поручено строительство ​​ дороги где-то в Азии. Ты ​​ уж совсем не в него! Он бывал в библиотеке, и я заметил, что книги он носит, как овощи. Ноша божественности явно тяжела ​​ для него, но он ​​ скорее умрёт,чем в этом признается. Божественность Августа! Да кто её помнит, кроме, возможно, вашего семейства?

Катул живёт у меня и много рассказывает мне о своём умершем отце. Ходим с ним на кладбище прибрать могилу отца. Здоровья.

Антифон - Аквилию Помпею, в Рим. ​​ Здравствуй, дедушка! Привет тебе от папы, а я так тебя люблю, что готов тебе писать хоть каждый день. Мне было некогда, потому что я писал роман о римских богах: я их так почитаю, что их воспеванию ​​ хотел бы посвятить всю жизнь. Роман готов. Я написал всё, как надо, и потому надеюсь, он будет иметь успех. Я так думаю ​​ отнюдь не потому, что ​​ тщеславен, а потому что сам член магистратуры Метелл Косуций и другие достойные жители Лариссы уверены, что мой роман верно воспевает великий Рим и потому Риму нужен. Иначе разве б осмелился посылать роман тебе, мой любимый дедушка? Если б ты ​​ знал, как ​​ мне хочется искупить недостойное поведение моего отца и стать настоящим римлянином!

Софонисба - ​​ Квинту. ​​ Как тебе в Азии, Квинтушка-свинтушка? Или ты, мой крокодильчик, думаешь, что от меня можно ​​ далеко ​​ уплыть? Я ​​ тебя, жирнячка, всё равно сцапаю. Валерий о тебе скучает, я и Вальпургия, и Клавдий тоже.

Доходят до меня ​​ слухи, что ты загулял. Лучше быстрее возвращайся, а то могу накостылять, хоть я и девушка из приличного семейства. Если пожалуюсь папе, так и он тебе накостыляет. Папа уже приехал, а ты где болтаешься? В Риме хватает дешёвых гречанок, так что зачем тебе уплывать так далеко? А то жену по боку, хвост трубой - и полетел незнамо куда. Смотри, котярочка: за молочком не стоит кататься в Тьмутаракань: и тут нальют в блюдечко. Мы ждём тебя, дуралейчик ты наш! Мой ​​ отец недоволен, что ты ​​ вино ​​ не ​​ везёшь, а ​​ якобы являешься адвокатом своего приятеля Никандра. Вряд ли он что тебе заплатит, хоть он и из богатой семьи новоиспечённых римлян. Твой отец тоже ждёт тебя.

Может, стоило ранее написать, что же занесло в литературу Софонисбу. Она и писала, и рычала во время чтения в основном для того, чтобы понравиться мужчинам. Ради семьи она бросает всё; в какой-то момент, усомнившись в Квинте, она решает с ним расстаться, но в дело вовремя вмешивается Вальпургия – и брак Квинта, тонущий корабль семейной жизни, не пошёл ко дну.

Лициний Карп ​​ - ​​ Никандру. ​​ Да ты такую кашу заварил, что мне вовеки не расхлебать! Жалоба на тебя угодила прямёхонько Аннию Сексту, так что я имел длинный и неприятный разговор с моим патроном. Ты прославился, голубчик, да не в ту сторону. Ты ещё в детстве был большим любителем трепаться о богах, и вот чем всё это кончилось! Конечно, неримляне любят жаловаться в вышестоящие римские инстанции, но тут ​​ дело не только в этом. Да что ж это за наказание, боги? За что вы меня так? Всё бросай и приезжай в Мазаку на строительство дороги: кем-нибудь да пристрою.

Приедешь через Клазомены; там тебя встретит нужный человек. До материковой Антиохии поедешь с оказией, потому что так дешевле.

Клавдий - Квинту. ​​ Как только получишь это письмо, приезжай сразу: Валерий болен, а моя тёща-истеричка закатывает сцены: требует, чтоб я срочно сделал сына. Будто я и так не стараюсь! Все надеются, Веронику роды выправят, она ​​ окрепнет, а ​​ Марк, увидев наследника, смягчится. Первый раз на меня возлагают столь большие надежды!

Случайно мы узнали, что Брут забрасывает письмами свою Антонию, а Мессалина не решилась уехать в Индию. Эти события рядом с нами, но мы узнаём о них случайно. Мне тебя не хватает. Приезжай! Рюмашка за рюмашкой, стакашка за стакашкой - и нам опять будет весело.

Карп - ​​ Аполлодору. ​​ Здорово, братуха. Лицинию Феликсу накляузничали на Никандра - и я вытаскиваю его в Азию. Может, тут придёт в чувство. С адвокатурой у него ничего не получилось, и в нашем бюро толку с него мало. Чего-то в нём нет, и столь важного, что он не похож на римлянина. Его римское имя будет Луций, и я заранее не верю, что он его оправдает. Было бы практичней и тебе, как Никандру, перебраться ко мне в Мазаку, тем более, что лицензия ​​ кончается. Пока возобновлять её не будем. Появляйся у меня ​​ не позже, чем через месяц: строительство уже начнётся. Должность, на которую ты утверждён, ​​ - главный контролёр. За ​​ рабами будет присматривать армия, а твоя задача - чтоб свои стройматериалы не растащили. Как раз тебя поощрила римская ​​ магистратура, так что твоё назначение прошло легко. Ты помог сам себе. Молодец!

Ты не помнишь Квинтилия Приска, что сообщил об убийстве Меропа. Приск пробился в магистратуру Клазомен, так что у нас ещё один свой человек во власти.

Глюкон - матери. ​​ Мама, Никандр и я едем в Азию через Клазомены, так что скоро увидимся. Подумай, что смогу сделать для вас в два дня, ведь больше побыть не сможем. Скоро увижу Аксоиду и Поликрата!

Никандру не везёт: на него в Рим накатали донос - и Карп ничего не сделал, чтобы его защитить. Жить Никандр и я будем в Мазаке. Это всё-таки не очень далеко от вас.

Вальпургия - Никандру. Едва нашла время тебе написать. В Риме неспокойно, Марк с ​​ утра ​​ до вечера на работе: ввели новые налоги, но поступлений мало, полно чёрной налички. Надеюсь, ты ещё в Лариссе, хоть ​​ уверена, что скоро ты, как и вся родня, поедете в Азию: Лициний Карп всех вас туда перетянет. Я б всё простила твоему родственному прощелыге, относись он к тебе лучше. Сколько было протестов против его назначения, но влияние Лициния Феликса всё перевесило. И ​​ само это строительство! Откуда на него взялись деньги, если их нет даже на укрепление границ?

Слухи о доносе на тебя дошли и до нас. Будто кто-то ещё не знает, что греки - скоты! Хуже всего, что твой лицемерный дядя осудит тебя, а не этих подлых греков.

Валерию уже два года. Ты бы видел, какой это красивый мальчик! Он ​​ совершенно изменил и Квинта, и Софонисбу.

Глюкон - Катулу. Мы отъезжаем через два дня, и пишу тебе, прощаясь с Лариссой. Когда приедем в Азию, напишу тебе оттуда. Твои родственники Фрасонид и его сын Антифон ​​ сочинили донос на Никандра. Я его прочёл ​​ и был удивлён бездоказательностью обвинений. И что? Ни отец, ни дядя Никандра ​​ даже ​​ не сделали попытки ​​ защитить его, видимо, по совету Лициния Феликса, патрона семьи. Я не оправдываю Никандра, но как бы я посмел осудить моего господина и друга, если вижу, с каким пиететом он относится к греческой культуре, которую считаю своей? Здесь Никандр проснулся: греки помогли ему увидеть в Августе обыкновенного тирана. И дело не столько в казни тысяч ​​ вакхантов, потрясшей Грецию, а в том смердящем, унижающем и убивающем духе того римского, что заполонило весь мир. Я верю, мир ещё проснётся, ещё ​​ захочет свободы, захочет оригиналов, а не копий; культуры истинной, а не римской. Империя насаждает скотство, среди свободных римлян на самом деле полно рабов по духу. Никандр - ​​ один из немногих, кто свободен, но он свободен очень узко: в вере; тут его ощущение свободы огромно. Не удивительно ль, что благодаря своей юношеской, бесформенной вере, Никандр находил клиентов и наше похоронное дело шло неплохо? Он разочарован в Августе, но не осознает глубины своего потрясения - и всё это выплёскивает направо и налево. Одних это привлекает, и они становятся его клиентами, а ​​ другие ​​ пишут на него доносы. Он видит огромное, а вот смерть твоего отца, рождение моего сына и сына Квинта он просмотрел. Это непонимание других и делает его беззащитным перед ними. Квинт не только жил здесь, но и защищал Никандра в суде. Мы бы выиграли дело, если б не требование дяди срочно отъехать.

Аполлодор - Карпу. Я завален заказами, а надо сворачивать дело! Ну, ничего не попишешь. Отъезжаю. В магистратуре узнали о моём отъезде с удивлением. Надеются, что ещё вернусь. Конечно, Карп, мы ещё вернёмся в Рим!

Брут - Никандру. ​​ Так ты ещё в Лариссе? Я видел твоего дядю: он был на совещании в Иерусалиме, а меня пригласили в качестве переводчика. Конечно, я ни словом не обмолвился о твоих письмах. Я знал, ты знаком с Квинтом, но не думал, что ты до такой степени близок с ним. Мир тесен! Тесней, чем хотелось бы. Так у Квинта есть сын Валерий! Бесценный подарок богов. Его супруга Софонисба, говорят, в подругах у Антонии.

Про долг, надеюсь, Антония не узнала. Хоть мне и безразлично твоё мнение, я всё ж решаюсь сказать то, что ты, небось, давно знаешь: Антония – моя первая жена. Все мои попытки вернуться в семью ни к чему не привели: мою дочь мне уже не увидеть никогда. Так что впору, как Софонисбочка на мужчин, ополчиться на женщин – хотя бы в сатирах. Здоровья.

Аквилий Помпей ​​ - Антифону. ​​ Я рад, детка, твоему письму и твоему роману. Он хорошо написан. Какой ты у меня умный и как это приятно! Переписчики тутошние дороги, и твоих денег хватило только на пять экземпляров, но разве это главное? Главное, ты написал очень честно, но ещё лучше, что честность ​​ у тебя правильная. В этом ты очень похож на меня и приятно отличаешься от своего отца, который, кстати сказать, очень плохо побелил мою квартиру. И у такого бессовестного шабашника такой умный сын! Очень приятно. Очень хорошо ты написал, очень. Вчера чистил подсвечники в квартире Лициниев и вдруг ловлю себя на мысли, что думаю о твоём романе! У тебя своевременные и верные мысли о богах. Уж на что моя жена занята по дому, а и она два раза разворачивала твой роман. Роман правильный, яркий и написан сочным, красивым слогом. Главное, всё, как надо. Я сам прочёл роман и упросил кое-кого почитать. Каким, ты ​​ думаешь, было ​​ мнение? ​​ «Да ​​ это ж юность нашего поколения!». И мы родились на окраинах, и мы начинали с литературы; ничего зазорного тут нет. Ты-то попал в Грецию из-за проступков отца. Его сослали в Лариссу за богохульные действия в храме: он как-то пришёл туда пьяный и упал на статую Юпитера. Это сочли богохульством, но на самом деле это было просто пьянство. Я не стал отстаивать Фрасонида, хоть это и был мой сын, ведь он позорил нашу семью уже не в первый раз. У тебя, кстати, есть ещё один недостойный родственник: Катул. Его отец, тоже ​​ актёр, умер. Какой предлог отказаться от низкой ​​ профессии! Я его пригласил и потребовал, чтоб он это сделал. И что? Он не захотел. Конечно, я сразу ​​ лишил ​​ его наследства. А когда его отца посадили за недостойное поведение на сцене, я за него не вступался. Ты-то, Антифон, хвала богам, не такой! После хороших отзывов я счёл возможным показать твой роман главе нашей коллегии канделябрусов. По общему ​​ мнению, литература ​​ - ​​ его единственная слабость.Он одолел в месяц и прямо заявил, что парень ты башковитый и если подкрутить, где надо, так хоть сейчас в августалы. А то какие-то выскочки Лицинии покупают римское гражданство и ползут в августалы, а мы, римляне, задвинуты в угол.

Я тебе советую вот что. Тут, в Риме, есть школа жрецов, так что бери бумагу от магистратуры и с ней приезжай прямо ко ​​ мне. Конкурс будет большой, да ведь и ты не лыком шит. Лициний Карп плох, зато с его братом можно договориться. На время экзаменов мы тебя приютим.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Пятая глава.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ​​ Л И Д И Я

Монитор. По ходатайству сенатора Лициния Феликса, прославившегося ​​ благотворительной деятельностью, римское ​​ гражданство ​​ даруется его брату Аполлодору из Клазомен и его сыну Никандру. Братья Лициний и Аполлодор Старший уже много сделали для Рима, их добродетели уже заставили о себе говорить; мы верим, они ещё сделают немало.

Аполлодор с Эпулоном и двумя рабами приехали в Лариссу по суше и ​​ далее, до Клазомен, было ​​ решено ​​ добираться этим более безопасным путём. В родном городе пробыли только два дня, целиком ушедших на сборы. Глюкон не отходил от своей семьи: он был очень привязан к сыну Поликрату, ему было приятно, что жена и мать суетились, стараясь во всём ему угодить.

-Глюкон!

-Чего?

-Откуда эти бродяги? Смотри, идут на нас. Ты заметил, мы едем весь день, и попалось только десяток бродяг и огромные статуи богов. Пустыня.

-Ты первый раз в Азии?

-Да. Здесь всё ​​ другое, Глюкон. - Никандр вздохнул. - Я ​​ почему-то весь день вижу тысячи людей, замерших в молитве: их руки покорно прижаты к груди, они вымаливают будущее, они торопят его. Это вещий сон, как ты думаешь?

Обоз наткнулся на перевёрнутую повозку. Никандр подошёл к отцу, они вместе разглядывали мёртвого путника. Порыв ветра принёс редкие листья, и отец сказал:

-Пришёл? Возьми в свою повозку, - и он протянул Никандру бережно хранимую статуэтку. - Это твой дед.

-Хорошо. - Никандр любил хранить лары. - Я б хотел с тобой поговорить.

-Сегодня я не в духе. Это плохое предзнаменование, ​​ - Аполлодор ​​ кивнул на труп.- Тут полно разбойников.

Ночь была холодная, с ветром, и уставший Никандр не мог сомкнуть глаз.

-Холодно? - Глюкон привстал и подсел к другу.

-Холодно. А ты что не спишь? Не хотел уезжать от семьи?

-Не хотел.

-Глюкон, ты попробуй прижаться к копью - и ты уснёшь. А мне ​​ чудится, ветер вздымает человеческий прах!

-Зря мы посетили колумбарий!

-Наверно. Все эти души не уходят, а смотрят в меня.

-Никандр, я тоже боюсь урн. Представь, и мне чудится, будто ​​ ветер ​​ поднял весь этот человеческий прах, и он несётся на нас.

На другой день Никандр и Глюкон бродили по небольшому, заброшенному кладбищу.

-Смотри, Глюкон, сколько могил с надписью Я не был! ​​ В Риме я не видел таких надписей. Кажется, кто-то идёт. ​​ 

И Никандр крикнул появившемуся бродяге:

-Ты кто? Понимаешь латынь?

Встречный останавился и с непонятной ненавистью посмотрел на Никандра:

-Понимаю. Я пророк.

-Кому ты здесь проповедуешь? Камням?

Прохожий угрюмо молчал.

-Как тебя зовут? - спросил Глюкон.

-Христос, - ответил тот и, не оборачиваясь, пошёл дальше.

-Ты слышал, Глюкон? Откуда все эти пророки? Это уж десятый, не меньше. Христов я встречал в Риме, а вот тут, за тыщу километров от Рима - ну, это что-то новенькое.

-Это только доказывает, - ответил Глюкон, - что всё «новенькое» - хорошо забытое «старенькое». Демокл как-то мне сказал странную фразу - и в Риме я не придал ей значения. Он сказал: «Никандр тянет на Христа». Тогда меня очень поразило это тянет.

Ночью Никандр услышал шёпот умерших и в страхе проснулся. В его глаза смотрели звёзды.

-Спишь, Глюкон?

-Нет.

-Проехали десяток азиатских городков - и я уже чую их богов: они огромные, неразличимые и без игривости галльских. Старые, неповоротливые боги.

-Похоже, в этом официозе ещё больше насилия, чем в римском. Но это больше культы, чем осознанная ​​ религия. Ты назвал их богами, потому что впечатлился огромностью уклада ​​ повседневной ​​ жизни: он ​​ раст­янут на тысячи лет, а Риму ещё восьмисот не стукнуло. Вот представь: Риму будет восемьсот, а тебе сорок семь.

-Глупо думать о собственном будущем! Разве моя жизнь принадлежит мне? Я о другом: чудится, ничто не начинает жить на этой земле, но лишь входит в свой предначертанный цикл. Нет развития - и я ​​ сам, я не уверен, что это так уж плохо. Зачем развитие, если его следствие - толпы, жадные до кровавых зрелищ?

-А почта, дороги, акведуки?!

-Это хорошо, Глюкон, но это не делает человека лучше. Почему ты не ​​ рассказываешь о своих снах? Ты мне не доверяешь?

-Доверяю, но сон-то страшный. Меня несла огненная ​​ повозка, кони ​​ бежали красиво и ярко...

-Сон героя!

-Не говори! И вдруг падаю, путаюсь в поводьях - и меня мёртвого встречают мои клазоменские знакомые. И ты.

-Юношеский сон! Он был бы неполным без меня. Твой сын тебя встречал?

-Поликрата не было. Я видел твой сон! На том месте, где я упал, должны бы возвести храм твоему богу. Твоему, Никандр.

-Моему богу! Из Лариссы уезжал с уверенностью, меня ведёт ​​ Универсальный Разум, а здесь Он другой.

-И какой он?

-Всё реально только в Нём, всё живо только Им.

-Никандр, а другие люди, они узнают его?

-Другие приходят ко мне только в молитве. Иначе я их не понимаю и не люблю. Они приходят, и мы молимся Ему. Мы умоляем Его прийти в этот мир понятным, таким же, как все.

-Странная просьба, Никандр!

-Но кого ещё просить?! Кто ещё может спасти нас?

Обоз на целый день остановился в городке с римским ​​ гарнизоном. Наконец-то можно не держаться за копья! Все дружно кляли азиатские дороги.

-Опять чечевица, папа! Как в Галлии. Опять пукай весь день.

-Сыночка, ты жри, что дают. Ты знаешь, что ты уже римлянин и твоё римское имя Луций?

-Это так серьёзно?

-Это очень важно для твоего дяди, а значит и для тебя. Скоро попадёшь на званый обед к Карпу. Там будешь есть то же, что у этой курвы Вальпургии. А чечевица всё-таки лучше, это настоящая римская жратва для мужиков.

Марк - Вальпургии. ​​ Здравствуй, душечка. Позволь так тебя ​​ и ​​ звать, ведь ещё надеюсь тебе понравиться. Я в Азии. Казалось бы, империя без конца и без края, но и тут морда Карпа. Видно, мне на роду написано сцепиться с этим выродком. Сейчас виню даже не его, а расплодившиеся коллегии. Помнишь, как Август возобновил игры на перекрёстках, и в только что созданную Коллегию ​​ Перекрёстков хлынул сброд? Август быстро понял свою ошибку, но не Тиберий, открывший доселе сдерживаемую плотину. А ​​ коллегия августалов? Да там такие жуки и пауки, что волосы дыбом. Феликс, знай себе, печёт Лициниев. Якобы из государственных интересов. Ежу понятно, просто торгует римским гражданством. Вот лишить его, хотя бы временно, права голоса, пусть бы этот слон проголосовал ногами! Почему Феликс придал незаконный блеск квесторству своего протеже Карпа Аполлодора?! В Галлии Феликс договорился с наместником, а тут, в Лидии, с проконсулом. Твой отец стар, и ​​ это, очевидно, единственное объяснение, почему он не противостоит безобразиям, творящимся в его коллегии. Должность квестора клазоменского магистрата ​​ позволяет Карпу быть эдилом, и он далеко превышает свои полномочия. Именно через Феликса Карп купил подряд ​​ на ​​ строительство дороги! Я, конечно, не удержался и заехал в ​​ Лариссу. Серьёзного дела на твоём протеже Никандре не висит (кстати, он получил римское гражданство и теперь Луций): он болтал о богах невесть что, но из этого ещё не следует, что ему можно пришить богохульство. Я, как и ты, думаю, он совсем не похож на своих родных и безобиден. В письме ​​ решаюсь сказать прямо, что во всём обвиняю Клавдия, а не Веронику. Я тебе говорил ещё до свадьбы, он - плохой зять. Он принёс в наш дом средства, но они не такие большие, чтоб мы смотрели ему в рот. Пока мне нет наследника, я всё равно не в своей тарелке.

-Поздравляю с гражданством, - встретил Аполлодора брат. - Ты рад?

-Почему бы мне не радоваться, Карп? Конечно, рад. Так лучше для дела. Лициний Аполлодор! Не так уж и плохо.

И ​​ он перешёл на шёпот

​​ -Они там, в Лариссе, ждали скандала пограндиозней, но у них ничего не вышло.

-Я знаю. Марк Север там был. Если было бы что откопать, он бы ​​ откопал. Ты видел ​​ Эсхиапиев? Это же наша родня. Они на самом деле не могли помочь?

-Они как были булочниками, так и остались. Но тебе, Карп, надо было там показаться и тряхнуть всеми регалиями.

-Я просто не мог. Забудем эту родню, будто её и нет. Лициний Феликс - вот наша родня! Родня! На самом-то деле! Ты теперь ​​ главный контролёр строительных работ. Я тут набросал тезисы; ты, конечно, сам их прочтёшь, но давай немножко обсудим.

-Читай, читай.

-«Необходимые меры». Так. «Повысить уровень ухода за общими могилами».

-От чего уехал, к тому и приехал!

-Конечно, Аполлодор Лициний! - сказал Карп. - ​​ Ты этим тут знаменит, ​​ я уж постарался. Мы несём цивилизацию в эту тёмную Азию, и могилки - это прежде всего. Они ведь вообще норовят не закапывать. На склоне горы ямок понакопают ​​ - ​​ вот ​​ тебе и всё. Я уже выделил им территорию под это дело. Чтоб могилы не теснились, а то разом густо, разом пусто. Второй пункт: «Создать благоприятные условия для захоронения лиц, обладающих достаточными средствами». Третье. «Выдать шесть новых лопат рабам Амвросию, Пирринию и ​​ Эпотету». Этим гаврикам. Четвёртое: «Выбросить износившийся инвентарь».

-Всё понимаю. Кого и как контролировать?

-Езди, спрашивай, всё ли в наличии - и мне докладай. С кем приехал?

-Со мной Никандр и Глюкон, Эпулон и Эвбулидор.

-Никандр теперь Луций! И Эвбулидора приволок? Молодец. Закажу ему Августа. Эпулон тоже не помешает! Как раз вечеринка завтра - и пусть наш нумидийский царь спляшет в женском платье. Тут как раз некому меня рассмешить.

Никандр едва ​​ узнал ​​ дядю. Весёлый, но после болезни ​​ похудевший старик (Карп на самом деле выглядел лет на десять старше своего возраста) задорно крикнул:

-Приехал, засранец!

-Принесло, Лициний Карп.

-Ну, Луций, говори прямо: приехал работать или мутить воду, как в Лариссе?

-Работать.

-Что ж, я поверил. Смотри, какой дряни вы навезли из Лариссы! - и дядя высыпал содержимое мешочка на стол. - Драхмы! Ими заплачу греческой бригаде.

-За стелы нам платили драхмами, - улыбнулся ​​ Никандр. - Кто ​​ же ​​ их ​​ обесценил, как не мы, римляне? Так мы оплачиваем наши государственные долги.

-Ты всё понимаешь. Как нам ещё сглаживать дефицит бюджета? - и ​​ дядя строго добавил: - Здесь, на стройке, ни ​​ слова о богах. Ни слова. Это рабы всякую дурь болтают – им за это языки вырывают, а уж ты до раба не опускайся. Думаешь, всегда защищать буду? Если я тебе помог, то помог как римлянину. Помни это. Помни и то, что мы, римляне, всегда будем тратить, сколько ​​ надо, не меньше, ведь защищаем-то мы. А ​​ Эпулона зачем приволокли? Он столько лет доносил на тебя, а ты ему работу подыскиваешь!

-Ему надо помочь. Кто, если не мы?

-Кто угодно, только не мы. Я ему советовал не пить, а вкладывать деньги в водоём у Палатина. Теперь пускай пеняет на себя.

Вальпургия - Никандру. Спасибо за письмецо и новый адрес. Как хорошо ты напоминаешь о себе и нашей ​​ дружбе! Прости, что ​​ когда-то ​​ называла ​​ тебя «поросёночком»: это не только не по-римски, но даже не литературно. Ты почему-то мудреешь в моих глазах, и моя фамильярность всё менее уместна. У тебя ​​ дар хорошо говорить и думать о женщинах; поэтому я очень жалею, что тебя нет в Риме. Мне приятен Квинт: у него жена, которая, чтобы мне понравиться, пишет стихи, у него чудесный мальчик, ​​ - но в женщинах он видет только женщин. Это меня оскорбляет. Лучше сказать, это ты научил меня оскорбляться ​​ по столь пустячному поводу. Кроме того, мужчины так необязательны! Мужчина, даже если он зять, может надолго уйти по своим делам, а с другой стороны, они обижаются, если их не могут вспомнить. Пишу тебе под впечатлением ужасного события: моя дочь заговорила о нашем равенстве с рабом. Малый вовсе обалдел и не возьмёт в толк, что же от него хотят. В вере, в ​​ литературе, в ​​ дружеских ​​ отношениях ​​ равенство естественно, я обожаю равенство на уровне магии, но его нельзя пускать дальше, в ​​ социальную жизнь. В Риме полно сумасшедших, указывающих на равенство богов и людей: они, мол, равны в слабостях. Какое время, сколько безумий! И моя Вероника во всём этом. Она ​​ впадает то в одну крайность, то в другую, но до её замужества у меня было больше возможностей на неё влиять. Вдруг я узнаю, что она неравнодушна к вину! Я и мой муж надеялись, Клавдий одарит ​​ нас наследником, а он одарил своим пороком нашу дочь! Пиши мне. Здоровья.

Вероника была несчастна в браке, и как она не уверяла себя, что этого согласия и не нужно, что её мама прекрасно без него обходится, рана продолжала напоминать о себе. В её окружении не было людей, с кем бы она могла подолгу говорить, кому было бы с ней интересно: все, как, например, Виргиния, дочь Суллы, были только знакомыми. Клавдий не оставил холостяцких привычек, он просто не посвящал жену в свои дела – и это быстро превращалось в трагедию. Вероника, - та самая Вероника, что могла часами говорить о вере! - стала спиваться: и потому, что Клавдий, как он ни был удобен для её родителей, для неё оставался чужим, и потому, что по слабости здоровья она не могла родить, - и по тысяче других причин, описание которых не входит в задачу автора, поскольку дочь Вальпургии (увы, так запланировано!) – только второстепенный герой. В Веронике не было врождённого изящества и красоты её матери, но и она в браке стала красивее – и сам Клавдий любил её брать на званые обеды. Уже до брака он надеялся, жена ему не очень помешает – и этот простой расчёт себя до конца оправдал. Но какой ценой?

Квинт подмигнул жене:

-Цецилий приходил?

Так он говорил о своём отце Цецилии Вере, полицейском, постоянный пост которого был рядом с домом Лисона. Первый, восстановленный этаж дома принадлежал Лициниям, Аполлодору и Карпу.

-Приходил, - ответила Софонисба. - Валерий уже спит, так что тихо. Ты где болтался? Забыл, что идём в гости к моему папе, а потом к Вальпургии?

-К папе? Но мы в том месяце его видели. А вот к Вальпургии пойдём обязательно. - И он изменил тему: - Смотри, как Вер зачастил! Понравился внучек. Ты поздравила его с повышением? ​​ - Квинт расхохотался, его щёки округлились, он очень походил на ​​ весёлого, упитанного ребёнка. - Твой Квинтушка-свинтушка был на процессе. Хоть дело и проиграл, немножко заплатили. ​​ Тесть тоже здесь был?

-Папа в эти дни обычно дома.

-Купец и полицейский мило поболтали?

-Да. Со стороны они похожи на друзей. Надо идти. Мы обещали.

Вальпургия с отъездом из дома дочери часто была одна и потому особенно радовалась гостям.

-Клавдий и Вероника не здесь? - осведомился Квинт.

-Они бывают реже вас, ​​ - ​​ с укором сказала Вальпургия. Она догадывалась, что Клавдий и Квинт остаются верными своим холостяцким привычкам. Квинт, почувствовав ​​ это, изменил тему разговора:

-Вальпургия, ты б не узнала Софонисбу: на Валерия она сама вяжет, как какая рабыня.

-Ей не нравится твоё отношение к её отцу, - строго сказала Вальпургия. – Смотри, как бы это не стало проблемой! А вот и Клавдий! – Она встала навстречу ​​ вошедшему зятю. - Где забыл супругу?

-Супруга здесь, - ответила появившаяся Вероника. - Мама, здравствуй. Как твой сыночка, Квинт: больше не болеет?

-Нет. Прошло, - ответил Квинт.

-Привет достойному отцу! - воскликнул подошедший Клавдий.

-Привет. Я всё думал, как бы увековечить наших достойных матрон, и вот кое-что надумал.

-Что же, Квинтушка-свинтушка? - Софонисба почувствовала подвох.

-В честь нашего общества вознесём Храм Женской Стыдливости.

-Да! - горячо поддержал Клавдий. - Будем там молиться и совершать возлияния.

Вероника толкнула мужа в бок:

-Хватит вам! Вечно всё низводите.

Квинт строго спросил:

-Ты в кого такой, Клавдий?

Позже, оставшись с Софонисбой наедине, Вальпургия спросила:

-Ты, похоже, больше не пишешь сатир?

-Я не могу, - согласилась та. - Валерий - моя поэзия в жизни.

-Я тебя понимаю: я столько мечтала родить сына, а у тебя ​​ получилось с первого захода.

-Кто там? ​​ - ​​ Демокл ​​ недовольно крякнул и привстал. Уже начинало темнеть, и он, как всё бедное население Рима, собирался спать: так и здоровее, и свечи сэкономишь, и с утра в удовольствие побродить по просыпающемуся Граду.

-Катул.

-Заходи! - Демокл заскрипел щеколдой. - Где болтался ?

-Работы выше головы. Каторга, но мне нравится. И сейчас после спектакля. Еле живой. Хотел играть богов, а преуспел в комедиях!

Они проговорили где-то с час, и Катул побежал домой уже в полной темноте.

В обязанности ​​ Демокла ​​ входила ​​ работа с новыми поступлениями. Лициний Феликс, в библиотеке которого уже много лет трудился наш философ, приобретал произведения ​​ современных авторов не из особой любви к литературе, а в пику государственным библиотекам, большей частью ​​ игнорировавшим книги ещё живущих авторов. Закупались эти романы часто оптом и задёшево: раз в неделю нанятый знаток литературы объезжал на своей ​​ вконец разбитой телеге ​​ прилавки и рынки Рима - и вороха плохо расходящегося товара доставлялись в подсобку библиотеки и тут сваливались в угол. Демоклу предписывалось просматривать и рекомендовать навезённый материал. Римлянин счёл бы оскорблением возиться с такими залежами, но не еврей, из милости зачисленный в штат.

-Навезли говна, ​​ - привычно ворчал старик. - Каждый пишет, каждый. Главное, и бабы ​​ туда ​​ же. Вот что обидно. Чуть что не так: нет любовника или муж в отъезде - уже строчит, паскуда. Не забыть: завтра придёт эта лохматая курва Вальпургия, - Демокл теперь относился критически к своей бывшей покровительнице, ​​ - и потребует что-то брякнуть о книге какого-то Антифона. Ей кто-то через кого-то рекомендовал посмотреть этот роман о богах. - Он долго рылся, пока не вытащил за ленточку роман Антифона. - ​​ Так. Антифон Кеосийский Младший. Ишь как себя трактует, паскуда. С молитвой начинаю этот роман, в котором воспою мощь и славу Рима. Ну, ну! Деньгу куёт, скотина.

На другой день Демокл вымыл голову и, как только появилась ​​ Вальпургия, смело тряхнул остатками кудрей:

-Прочёл и понравилось. - Демокл знал слабость матроны ко всем начинающим авторам, пишущим о богах и потому ещё глубокомысленно добавил:

-Интересный автор.

-Серьёзно? - Севера строго, без тени улыбки, посмотрела в ​​ лицо ​​ библиотечного служащего.

-Очень интересный, ​​ - подтвердил он.- ​​ Автор, кстати ​​ сказать, - юноша, так что знакомство с тобой ему было бы полезно.

-Полезно? - Вальпургия недоверчиво улыбнулась. - Это чем?

-Ему полезно, чтоб ещё больше просветился. Тебе полезно, чтоб писать вовсе забросила! А то мне ​​ всегда ​​ обидно, когда ​​ хороший ​​ человек, тем более, женщина, пишет.

-Ты пришёл к такому выводу, поработав в библиотеке?

-Нет, уважаемая! Я так решил, смотрючи на тебя.

-Разве это комплимент, Демокл?

-Прости, если не тонок.

Оставшись один, философ расцвёл от радости: полезное дело ​​ сделал - и ей любовника сосватал, и этот, как свяжется с бабой, писать забудет. Главное, мусору будет меньше. А то в общественном туалете все подтираются литературными произведениями. Аристократы! На рынке привыкли селёдку в

сатиры заворачивать.

Вальпургия пришла ​​ через неделю и попросила, узнав адрес автора романа, написать ему поощрительное письмо и пригласить в салон Северов. Демокл, не желая откладывать дело в долгий ящик, написал так:

«Привет, Антифон! Тебе пишет твой поклонник Аристарх Плутоний Демокл, потомственный всадник из рода Трибутониев. В настоящее время я являюсь литературным рецензентом библиотеки сенатора Лициния Феликса. Я начал читать твой роман без особого рвения, но он мне так понравился, что я бросил все дела, чтобы выразить свои чувства. Будучи ​​ почётным ​​ сотрудником дважды орденоносной библиотеки, я привык к добротной литературе и потому скажу прямо: твой роман в чём-то не уступает ​​ классическим ​​ образцам. Наша библиотека старается поддержать молодые таланты и в чём-то их направить. Поэтому шлю тебе приглашение в салон достойной матроны Вальпургии Северы, дочери ​​ сенатора Анния Секста. Я уверен, там ты найдёшь не только понимание, но и прямую поддержку».

Клио - мужу. ​​ Как ты там, Глюкошенька? Теперь тебе до нас всего неделю езды. Может, приедешь? Поликратик, я и мама ​​ ждём тебя. Летом у нас пропало много вещей, потому что мы не нравимся слугам Лициния ​​ Карпа. Не украли только твой ​​ подарочный светильник. Мама очень болеет. Поликрату уже четыре годика, он все дни играет с мальчиками, не уследить. Очень все ​​ ждём тебя. Здоровья тебе и радости.

Карп зашёл утром, но уже не застал брата.

-Как устроились? - сухо осведомился он у Никандра.

-Хорошо, - ответил тот. - Зима тут не холодная? У нас мало тёплых вещей.

-Зима как зима. Я вот вчера третий донос получил, мол, в Мазаке рабы под видом похоронной коллегии завели веру в какого-то Христа. Разберись с этим! Ты ведь учёный.

-Я?!

-А кто же ещё? Твоему отцу и мне некогда. Представь, этот донос ​​ получает Анний Секст! Ты большой любитель общаться с рабами, вот и вызнавай. Ты одет? Идём искать Лициния.

Никандр и дядя покорно хлюпали по грязи, когда юноша решился продолжить разговор о рабах:

-Мне, что, воспитывать их?

-Ты о рабах? - удивился дядя.

-Да.

-Что их воспитывать?! Наверняка их обряды незаконны. Поставь им это на вид. Кто брякнет что не так, бей по морде. Разрешаю. Это входит в твои служебные обязанности. Луций, - добавил наставительно Лициний, - ты должен доказать, что умеешь работать.

-Что они делают?

-Откуда я знаю. Что-то ничего не пойму. Мы тут один такой культик уже прикрыли. Кажется, Адониса, - сказал дядя. - Бабы, вишь ли, днями выли и всё на себе рвали. По опыту знаю, самые опасные культы - греческие: разок в них поучаствуешь - и крыша поедет. А вот про христиан впервые слышу. Что-то новенькое. Расскажешь мне, что и как, а то мне в Рим докладывать надо.

Из помещения, мимо которого они проходили, доносился истошный крик.

-Зайдём, - предложил Лициний.

Когда вошли, дядя взял стимул, заострённую палку, из рук палача и в свою очередь изо всех сил ударил раба.

-Что он сделал? - спросил он солдата.

-Убежал со стройки, - ответил тот, улыбаясь.

-А! - ответил Карп.

Они вышли, и дядя предложил:

-Прокатимся на более приятный участок. Ты знаешь здесь рощицу недалеко?

-Нет, конечно. Отец и я так далеко не заходили.

-«Не заходили»! Он ведь каждый день объезжает стройку. Мог бы хоть раз с ним покататься.

-Как ты кумекаешь, - спросил дядя уже в повозке, - зачем рабам эти секты?

-Протест против официоза государственных религий

-Может, ты и прав, - согласился дядя. - В Азии столько официоза, что даже мне, римлянину, душно. Этих богов почитают слишком долго, и уже никто не знает, откуда они.

-Почитание - на уровне быта, но куда глубже, чем у римлян. Потому, Лициний, и осуждена эта вера на исчезновение, что уже никто не чувствует её корней.

-Что значит «на исчезновение»? Религии, как и дороги, можно и нужно строить. Можно заново строить, а можно и улучшать. Тут этим варварам до нас далеко, но ясно и то, что мы им проигрываем в другом: как ни примитивны эти людишки, они всё-таки понимают, что основа всех глупостей - неверие. Они не хотят свободы - и я их за это уважаю. Ты посмотри, как они глупы, а ведь понимают, что для всех свободы не бывает.

Цецилий Вер в своё ночное дежурство нагрянул в родную пожарку. К своему изумлению дверь не была заперта. Он вошёл и грозно рявкнул:

-Эй! Есть кто живой?

Ему навстречу вышел детина и тоже рявкнул:

-Тебе что, дядя?

-Проверка. Почему дверь открыта?

-Нас никто по ночам никогда не проверял. Ты - первый.

-Я в этой пожарке двадцать лет прокуковал. Только год, как пошёл на повышение.

-Выпьем по такому случаю?

-Можно, - согласился Вер. - Как звать?

-Антоний.

-С таким именем сидишь в пожарке? - насмешливо, но и по-дружески спросил Вер.

-Да. Мой братаня Туллий далеко пошёл, а я вот тут пристроился - и рад. Тоже - удовольствие: какие-нибудь трубы развози по всей империи!

-У меня сын - адвокат. Это тебе не хухры-мухры. Неприятная морда! К внучку лишний раз не зайдёшь.

Отоспавшись после смены, Вер пошёл на рынок, где ему предстоял серьёзный разговор с Галлией Петронией, продавщицей спаржи.

-Что, Галлия? Доигралась?! На тебя три жалобы. У тебя лицензия есть?

-Конечно, - девушка смело вскинула голову и лукаво улыбнулась старому знакомому. - Вот моя лицензия. - Она протянула аккуратно сложенный пергамент.

-Уже три дня едем, а конца не видно! - сказал Аполлодор. - Меня даже оторопь берёт: откуда у римлян столько мощи? Где мы ни ездим, дороги сплошь римские; будто кроме них никто не умеет их строить!

-Да, наверно, так и есть, - подтвердил Никандр. Он разделял инспекционные поездки отца и потому, что это было позволено дядей, и потому, что это ему нравилось. - Непрохлябенная грязь! И везде эти домишки, прижатые к земле, полуразрушенные стены, полузаброшенные кладбища! Думаешь, этот край вымирает, но нет: он живёт своей жизнью.

-Как у тебя с дядей?

-Папа, да хорошо! Он поручил мне расследование секты христиан, да так и исчез. Рабы собираются, о чём-то говорят, а мне - «расследовать»! Что я ему скажу? Не знаю. Я только вижу, как он издалека, деловито мелькает, везде его голос, сухой, надтреснутый, злой. Это готовый римлянин! А тебе, вижу, трудно быть римлянином.

-На меня столько свалилось за этот год! По должности я - только контролёр, но на самом деле на мне подвоз рабов, состояние бараков, кухонь, нужников. Тут много такого, что приходится делать самому. Что мне особенно неприятно: слишком многое прикрывается моим именем. Только что казнили раба за нарушение трудовой дисциплины, а меня поставили перед фактом казни. И казнили от моего имени. Ведь это живой человек! Я-то привык управлять мёртвыми! Тех-то уже не убивают!

На строительстве Эпулон ничего не делает, и это его устраивает. Чтобы всё-таки потрафить самолюбию бесплатного шута, Карп иногда придумывает пустячные поручения, а оставшуюся часть дня африканский купец-удалец проводит на рынке. Как-никак, римский гражданин, так что там дадут рыбки, а тут сельдерея. В лавке торговца благовониями Эпулон пускается в философские темы, а к иному знакомому напросится на вечеринку. На этот раз Карп сам его разыскал и пригласил к себе.

Все Лицинии были на казённой квартире, когда домой пришли Карп и его гость Эпулон.

-Так вот он где, достойный Эпулон! - воскликнул Аполлодор. - А мы-то все его повсюду искали.

-Зачем я вам, Лицинии? Неужто на самом деле что-то важное? - хитрецки вопрошает Эпулон.

-Есть у меня должность, - говорит Карп, - уж не знаю, кому и доверить: до того хлопотная. Справишься?

-Должен справиться! Какого рода работа, Лициний?

-Очень ответственная. Советник по бабам. Прими это новое назначение и тотчас же приступай к работе.

-Так я уже вступил в должность? - захохотал Эпулон.

-Да, - сказал Карп. - Что тебе подарить в честь этого?

-Мой отец возил в Рим золотые украшения, а я был бы рад простому плетёному креслу.

-Выдать! - требует Аполлодор. - Незамедлительно.

Кресло торжественно вручается.

-А теперь все пляшем и поём, - приказывает Карп. - Эпулончик, ты - в женском платье. Как прошлый раз. А пока поведай нам о Галлии Петронии, достойной деве, о которой ты не можешь забыть. Верно ли сказывают, что это баба, каких свет ещё не видел?

-Отчего ж не верно? - рассуждает Эпулон. - Не было ещё бабы, которая б предо мной устояла. Галлия, ребята, это редкой души человек, но и курва, каких свет не видел.

-Противоречивая характеристика! - возразил Никандр.

-Луций, тебе виднее, - съехидничал Эпулон. - Вообще-то, знаешь, мальцом-то ты рос хорошим.

Карп поднял кубок:

-Я уверен, Эпулон, ты - сын нимфы и героя! Уж не из Гераклидов ли ты? Признавайся..

-Ну, Гераклиды не Гераклиды, а уж точно, что царь меня делал.

-Вождь нумидийского племени иль сам Югурта?

-Вождь. Мне вождя хватит.

-Я сам видел, - говорит Никандр, - как на том месте, где прошёл Эпулон, из-под земли вырвался столб огня. Так велик этот человек! Почести герою! Я слышу труб­ный глас, возвещающий Эпулону всеобщую славу!

Дядя сделал знак рукой - и горнист, привыкший к розыгрышам, привычно отдудел что-то торжественное.

-Теперь ты веришь в своё величие? - строго спросил Карп.

-Теперь верю. Если б вы знали, друзья, как трудно мне далась последняя победа! Огненные копья перегородили небо! Яростно, подобно прибою, вздымались щиты! Друзья! Я отдаю вам десятую долю добычи и женюсь на Галлии. В честь свадьбы Сенат устраивает гладиаторские битвы.

-Наконец-то ты соединяешься с достойной девой! – сказал Карп и повернулся к племяннику:

-Ты, ​​ сыночка, напишешь в честь этого брака роман. Так?

-Конечно, папа. Я подробно опишу, как нетронутая нимфа попадает в римскую ча­щу, ​​ где одни сатиры, сатирята и сатирищи.

-И вот ты, Эпулон - триумфатор. Ты в тунике, затканной пальмовыми ветвями, а твоя тога вышита золотом.. Тебе и слава, и венки, и Галлия.

-Верно, ребята, верно.

-Твоя голова увенчана не миртом, а спаржей. Целая толпа дев с рынка, наяривающих на флейтах, сопровождает тебя. Вот твоя статуя - против цирка. Вот ты с де­вой проезжаешь через площадь к театру.

-Да. Вы верно сказали: я полководец в отставке, больше не воюю, купил поместье под Римом и вожусь на огороде.

-Неужели римский народ не предложит тебе достойную должность? Я вижу тебя или служителем святыни, или хранителем таинств, иль хотя б уж храмовым стра­жем..

-Нет, ​​ друзья! Никакой работы. Пузо кверху - и ни заботы тебе, ни воздыхания.

-Мы тебя понимаем, - говорит Карп. - Но вот приходит час твоего погребения!

-Похороните меня достойно.

-Конечно. Толпы народа в чистых и светлых одеждах, плакальчицы и печальный говор труб! Твою могилу обносят портиком ​​ и устраивают в нём палестру. Там с утра до ночи молодёжь развивает свои младые члены.

-Дядя, а рядом - могила Галлии. Всем памятники украшают сельдереем, а ​​ им – спаржей. И рядом - статуя: девушка со спаржей.

-Только так, друзья, - посмеивается Эпулон. - Только так.

-Тебе завтра с докладом идти к дяде. Что ты скажешь о секте? - обратился Глюкон после вечеринки к Никандру.

-Даже сам не знаю, - беспечно ответил тот.- Если Провидение за меня, что бы Ему не довериться? Представляешь, какая проблема: если бы они только молились, а то кто-то из них строчит доносы прямо дяде.

-Ты серъёзно? - Глюкон от ужаса открыл рот. - Я был в катакомбах и молился с ними.

-Да ты что, Глюкоша? Шарахнулся, что ли? Это ж дойдёт до дяди. Большая секта?

-Не секта, а братство. Человек сто. От Карпа можно ждать всего. Я боюсь за них. Никандр, я-то был уверен, что это совсем безобидно! Мы ведь натыкались на сотни знаков, что такая вера существует. Я думал, римляне закрыли на них глаза, а выясняется, что это опасно.

-Дитятко совсем разленилось! - Карп зло щёлкнул пальцами. - Какой день жду от Никандра до­клада о секте, а он ни гу-гу. На шестом участке три раба сбежали.

-Знаю, - мрачно подтвердил Аполлодор. - Уже десятый побег.

-Я двоих распял, а всё равно дёру дают. Хорошо, хоть Марк отстал с инспекциями. ​​ 

-Ты видел его жену? – спросил Карп.

-Да. Представъ, эта курва благосклонна к Никандру...

-К Луцию, брат, к Луцию! Зови его Луцием. Ради меня.

-Хорошо. Она даже переписывается с ним. Интересно, о чём. А Марка я напугал: у местных ростовщиков свя­зи в Риме - не чета моим: если он их тронет, слетит со своей должности. Ты представляешь, мне надоело быть большим начальником! То мы всё командовали мёртвыми, а вот довелось и живыми. Я привык требовать, а тут, как и в Риме, рабы главнее ме­ня.

-Мои два раба в Риме используют, как рабов, свободных опустившихся римлян, вроде Эпулона.

-Тогда зачем ты им платишь? 

-Карп, в Риме так делают все.

-Лициний Карп, неужели это нельзя замять?

-Ты что мне советуешь, Никандр? Прикрывать рабов?! Если доносы дойдут до Рима, что тогда? Я уже сообщил в Рим. Пусть решают там. Мне, собственно, наплевать на этот катакомбный культ.

-Римские придурки прикажут их казнить! Бог христиан передаётся из уст в уста, он не претендует на власть. Это не организация, они только молятся вместе.

-Римские придурки? Это что-то новое. Я не считаю римлян дураками. Эти рабы нарушают закон: они молятся под прикрытием похоронной коллегии. Я им несу свет Августа, а они прячутся под землю. 

-Дядя! Зачем нам, римлянам, копаться в азиатском культе? 3десь верят больше, и поклонение самой идее божества куда очевидней. Пусть они верят, как хотят, пусть молятся своим глыбам камней. Культы - это глубинные, бурлящие ключи веры, они и не рвутся в официоз. Как раз на противостоянии культ может вырасти до веры! Цивилизация в римском смысле здесь никогда не привьётся.

-Нет, Луций. Нет, нет и нет. Наоборот! Попустительствуя потайным суевериям мы их вскармливаем. Почему тебя тянет к этим яростным, недовольным божкам? Мы их терпим - и что? Они пользуются своей легитимностью, чтоб бороться с нами. Я не буду, как Вальпургия Севера, патрицианка и дочь сенатора, звать эту сволочь к себе домой.

Никандр - Бруту. ​​ Прости, что неприлично долго тебе не пишу. Служба есть служба: сплошные разъезды, - а присесть, чиркнуть письмецо некогда. Много мотаюсь по Азии. В Гре­ции думал, Азия - та же Греция, теряющая свои ясные черты, но тут такая прорва ​​ культов, библиотечных вер, что голова кругом. Вчера зашёл в дом, все стены которого сплошь увешаны масками - и почудилось, я - одна из масок. Что-то ложное во мне.Ты римлянин, в твоём лице римские культура и вера ищут и находят почву, а где почва моя? Да и на земле ли она? ​​ Дядя, кабы он захотел, легко тебя бы пристроил: на строительстве дороги всегда есть какие-то места - тогда б мы наговорились! Я ему намекал. Он послал в Рим рапорт о христианской секте. Боюсь, их казнят. Можешь помочь? 3доровья.

Никандр - Валъпургии. ​​ Не могу тебе ответить подробно, как хочу: я при отце, а он мотается по всей дороге. Твоё последнее письмо чудесное! И Клавдия, и Веронику, и даже Квинта, вспоминаю меньше, чем тебя. Квинт, наверняка, очень изменился. Я из любопытства побывал в катакомбах христиан и помолился вместе с ними. Мудрейшая Вальпургия! Боюсь, их казнят. Неужели нельзя помочь? 3доровъя.

Квинт - Бруту. ​​ Привет глодателю наук и собутыльнику! Вот что, Брутик: к те­бе заедет Юлий Фурмик. Да ты его помнишь по потрёпанной морде! Пусть зиму пе­рекантуется у тебя в Иерусалиме: тут его защипали кредиторы. Здоровья. Твой кореш Квинт.

Прочтя письмо, Брут его выбрасывает. Утро. Он плетётся по прохладному Иерусалиму. Пропустить пол-литра перед вознёй с папирусами. Священная пыль. Помолюсь на всякий случай. Местное вино. Могло бы быть подешевле. Накручивают цены, сволочи.

В архиве библиотеки первым делом отвечает Никандру:

«Искренне рад твоему пись­му. Надеюсь, на фоне всех этих безобразных азиатских культов ты более оценил римскую веру. Римские военные покорили мир, но вера римлян пассивна и поэтому слишком часто используется как ширма для всяческого рода суеверий. Сект, как христиане, тысячи - и их надо искоренять. Здоровья».

-Мне пришло письмо от племянника Карпа, - Вальпургия тряхнула кудряшками и испытующе посмотрела на мужа. - Карп собирается казнить христиан.

-И что юноша? Требует ответа?

-Никандр просит помочь этим несчастным.

-А ты, моя жена, здесь с какого боку-припёку? Да я уверен, этих несчастных уже казнили.

-Да ​​ ты ​​ что! 

-А что я?! Это делается быстро. Как у Никандра хватает духу патрицианку просить о заступничестве? Какого рода у вас отношения? Это меня очень интересует.

-Марк! Мальчик просто желает добра. Он очень одарён литературно.

-Я уже с сотню сопляков здесь видел - и все они что-то там сочиняли.

-Никандр не такой. Его дядя и отец - мужланы и карьеристы, а сам он - просто ан­гел!

-Скажешь ведь ангел! И слово-то неримское. Слух прошёл, Карп подал на всадни­ка. Если он проскочит всаднический ценз, его уже нельзя будет не заметить. Мне надо спешить к Серторию. - И муж спешно удалился.

Демокл - Никандру. Всё это время я ждал от тебя письма. И вдруг узнаю от Вальпургии, ты ей пишешь взахлёб и даже её, почтенную матрону, просил помочь христи­анам. Она сейчас очень занята Антифоном. Этот юноша, написавший подхалимский роман, из Лариссы, и, возможно, ты его знаешь. Желая помочь дочери, она прицепи­ла к ней личного врача: Агафемера. Я только мельком видел эту компанию, но ты, как человек Вальпургии, не можешь её не знать. Теперь возле Вероники два вра­ча: муж и приятель мужа. Пикантная ситуация, но Вальпургию она нисколько не смущает. Есть и новости, косвенно касающиеся и Катула. Умер Фасций, любимый актер вечно враждующих сенаторов Феликса и Анния. Теперь твой сокашник пойдёт в гору. Ну, можно рассказать и обо мне. Я, наконец-то, на пенсии. Какая-никакая, а выслуга лет есть, и minimum minimorum обеспечен. Куда же мне без книг? Я б хотел умереть среди них. Не вернуться же к незабвенной Галлии Петронии? Не укатить же на Родос? Тиберий выставил из Рима всех иудеев, а про меня просто забыли. Очевидно, меня принимают за один из тех пергаментов, среди которых мне так хорошо. Хватает респекту думать о римлянах хорошо, но умирать среди этих гавриков страшновато. А ведь я умру, Никандр, умру скоро. Я совсем раздавлен моими снами. Прежде легко забывал их, а теперь целыми днями ношу с собой, как что-то единственное и ценное. Omnia mea mecum porto. ​​ Ещё при первой встрече с тобой, двенадцать лет назад, моя ​​ жизнь казалась огромным, запутанным клубком нитей, но вот ниточки ослабели, распадаются - и нет ничего, что бы их связало. Вижу, медленный огонь пожирает эти нити, всю мою жизнь, всё, что ещё остаётся от меня, тщедушного, упрямого еврея, что бредёт в свою библиотеку сквозь чужой, хвастливый город. И тихо, будто не живу, а моя тень зачем-то раздвигает прохожих.

Рим окаменел в официальности, официозе и насилии - и я вместе с ним. Что творится! Арестовывают целые религиозные процессии, Тиберий в слепом раже уничтожает всех, кто попадается под руку, казни каждый день - и, может, ещё и поэтому я так истерзан предчувствием смерти. Мой Бог не помогает мне, ведь я продался римлянам, хоть Рим и не мог стать моей духовной родиной. Возьми Катула. Как он проклинал Рим! Проклинал, пока таскался по низкопробный греческим пьескам, а теперь со смертью Фасция он заблистал в тогате. В жизни он мрачный, а на сцене всех со смеху уморит. ​​ Ты ещё мне напишешь? Ты опять в интересных краях. Октавиан не сразу ринулся в божественность: это восточные походы подтолкнули его предать имперскому фасаду блеск божественности. С чего бы это? В азиатских традициях мысли Добро и Зло противопоставлены куда яснее, чем в римской философии. Наверняка, это противопоставление кольнуло Августа. Может, он на самом деле почувствовал в себе божественное? Август - не мой бог, и он не мог быть моим. Во власти моего Бога вочеловечить часть себя и послать людям. На уровне веры человек и мой Бог ясно сопоставимы. Здоровья.

Дождь усилился, когда повозка въехала на гору, и Никандр крикнул, чтобы кони остановились. Недалеко на склоне торжественно сверкала стена, внизу среди ус­тало кружащихся гор виднелась деревенька с раздерганными фигурками флагеллантов.

-Ты говорил с дядей? - Глюкон равнодушно разглядывал беснующихся.

-Я?! Конечно. Христиан спасёт только чудо. Какая-нибудь путаница в бумагах! Смотри, как хлещутся. Это тоже вера. Хлещут себя, почём зря, а нам скучно. Какое тут в Азии богатство вер! Неужели римляне и здесь наведут порядок? Неужели уйдёт это богатство созерцаний!

-А христианство? – возразил Глюкон. - ​​ Разве оно не естественно в этом богатстве? Оно легко приживётся везде.

-И в Риме тоже. Потому что это не только вера, но и растущая культура. Признаюсь тебе: я был в катакомбах. Представь: мне надо с ними бороться, - а я пришёл к ним. Я их предупредил.

-Никандр, как там? ​​ Ты не попал на доносчика?

-Понравилось. Ладони сложил вместе со всеми – и так хорошо стало! Теперь молюсь обязательно с такими ладонями. Для римлян религия - просто быт, и что их раздражает в этом культе, – это то, что в нём нет определённого быта. Римские чиновники именно в этом узрят крамолу. Этот бог претендует на всего меня, но зато он - первый, в ком возможна эта свобода: свобода в боге. Ему надо довериться целиком. Глюкон, если мы на кого-то возлагаем так много, то не унижаем ли его? Не слишком ли много мы ждём от него?

-Не понимаю. Унижает рабство, но не вера! Ты ведь не в рабстве у бога! Ты толь­ко что сказал, что свободен в нём.

-Да. И этот бог заставляет много сомневаться, потому что он - не просто бог, но рас­тущий образ божества. И этот бог – умный: в его вере нет этой хлестотни. - Никандр показал на флагеллантов.

-Откуда мы знаем? – сказал Глюкон. - ​​ Возможно, этот бог пригреет и не такие безумия.

-С чего ты взял?

-У экстаза веры своя традиция – и мы не можем её понимать. Все начинают с катакомб и молитвенно сложенных ладоней. Почему не спросишь, как я съездил в Клазомены?

-Прости, Глюкоша. Ты видел сына. Сколько ему лет?

-Поликрату пять.

Они спустились к подножию горы и въехали в селение.

-Что ни деревня, то культ, - сказал Никандр. - ​​ Что же придаст им ясность, поднимутся они до веры, или так и останутся в быте? Лучше б остались. Полно богов, которым не надо официоза. Они самодостаточны, не хотят вырываться из природы, не хотят акведуков и добротных дорог.

-Признайся, христиане тебя тронули.

-Пожалуй, да, Глюкон. В этом культе чувствуется напор. Совсем новая мифология, ещё древнее римской, мифология мифологий. Может, в катакомбах мы были не на молитве, а на похоронах всей римской цивилизации?! Верно! Ну её. Надоела. Как ска­зал бы мой дядя: Хватит всей этой ебатории! Сколько было цивилизаций, но они не сумели себя сохранить. Потому что с ними умирала их вера. Может, в сектах, как христианская, рождается цивилизация, что разовьётся до такой общности, силы, ве­ры, что её уже не отделишь от жизни: конец света станет концом и веры, и всей жизни. Смотри на небо. Сколько там всего шебуршится, шевелится, вздрагивает. Раз­ве это уйдёт?

-Всё пожрётся огнём, как говорит Гераклит. По-моему, азиатский уклад готовит своих богов. Боги из быта. Осевшие в быте. И всё-таки, боги богатых и сильных. Боги, ничем не похожие на Христа.

-Кстати, христиане ждут Христа, - ты заметил? И дождутся. Как и азиаты доживут до своего одного бога.

-Все ждут, но я не уверен, что все дождутся. И я жду, Никандр, и ты.

-Мы ждём оба – и это делает нас такими близкими. Скажи, он придёт сам по себе или в результате тысячелетней работы незаметных культов? Ведь есть боги, а есть божки, готовые на самые низкие услуги.

-Кого я вижу? - Демокл притворно вытаращил глаза. - Это ты, Антифоша? Здравствуй, милый засранец. Что припёрся?

-Тебе понравился мой роман, Трибутоний? О нём все высказались хорошо. Кроме те­бя. Каковы художественные особенности моего романа?

-Тебе вот так сразу всё и скажи! На самом деле, ты сказал много нового, но всё-таки, самое важное, что роман был перевязан изящной ленточкой. Это меня сразило. Что у тебя подмышкой?

-Это трактат. Я останавливаюсь на некоторых вопросах... вернее, аспектах рели­гии, имеющих воспитательное значение. Я назвал так: Важность правильного отправления культов в связи с воспитательным значением религии.

-Да ты что мне мозги засираешь?

-Мой трактат, Трибутоний - о живой римской вере. Да, я пишу с рвением, но моё рвение законопослушно. Какой же ты ​​ Трибутоний, если этого не понимаешь?

-Я не Трибутоний.

-Кто же ты тогда?

-Засрантоний. Ишь, как расходился, говнюк!

-Ты на самом деле всадник?

-Да, Антифошенька, да! На самом деле и даже в десятом колене. Получаю за это, - врал Демокл, - существенную добавку к ​​ пенсии: не помешает. Ответь на вопрос: кто открыл первую публичную библиотеку в Риме? Не знаешь, говнюк. Азиний Поллион. Уже после смерти Юлия Цезаря. Извини, - зевнул философ, - ругаюсь: я сейчас не в духе. Потому что выпил, а закусить забыл. Хотел отдохнуть, а пришёл какой-то гречишка, говнюк, чеши с ним языком.

-Так ты и греков не любишь! Тиберий, тот два года не снимал греческого плаща и хотел остаться греком насовсем!

-Что ж твой Тиберий в Рим заявился?

-Его првозгласили императором.

-Дурак! Он вернулся из страха. - И Демокл возвратился к своему обычному тону:

-Я тоже писатель, юноша. Писал, как ты, в юности своея, потом, обременённый государственными делами, оставил этот достойный труд - и что же? На старости лет вновь берусь за стило...

-И ты пишешь!

-Да. Причём, с редким для моего возраста упорством.

-Дай прочесть! Как назвал роман?

-Гетеры в неволе. Сама Вальпургия Севера, звезда из звёзд, жемчужина из жемчужин, оценила его стиль. Поверь, если и есть в Риме что-то литературное, оно воплотилось в этой изящной женщине. Всем другим любительницам изящной словесности я б просто наплевал в морду, но не ей. Поверь, Антифон: не ей! Многие пишут, но из тех, что ещё и озаряют, она одна. Нет ей равных ни на земле, ни в поднебесьи. Такая вот паскуда.

Возвращаясь в нанятую, тесную комнатушку, Галлия Петрония и сегодня несла с рынка несколько любовных записок, подсунутых покупателями её спаржи.

-А этот! - вспомнила она, раздеваясь среди спаржи, приготовленной на продажу. - Только познакомились, сразу прижал и рукой, куда не надо, лезет. Что это у тебя такое? - спрашивает с улыбочкой. А я возьми да и брякни: Гражданин, вы хорошо знаете, что это такое. Кто ты такой, шпаненок? Я, отвечает, поэт, и таблич­ку подкладывает. ​​ Галлия прочла:

Просыпаясь, первым делом

Я смотрю на небеса,

 ​​​​ Потому как там я вижу  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Ваши милы очеса.

Что ж, вроде про любовь. Я тут одному хмырю сказала: Что? Загорелось? Да, говорит, лучше б побыстрей. А я ему: Знаешь, что Август говорил? Быстро только спаржа варится. Подари что-нибудь. А он: Я дарю тебе мою любовь. Ишь, скотина! Ты не любовь, а серёжки девушке подари иль помоги с отоплением на зиму! ​​ 

Галлия развернула вторую дощечку: Жду у храма Весты завтра в четыре. Учёный, а стихами не умеет. Научился грамоте, чтоб объегоривать бедных девушек, вроде меня. И что за город! Кобель на кобеле и кобелём погоняет. Самый учёный - Брут. Исчезает куда-то. Видно, то там пристроится, то сям. Денег не дождёшься. Всю меня облазает, спаржи нажрётся - и дёру! Зачем я его балую? Экономит на бедных девушках, вроде меня. Умный очень! Видно, для того и учился, чтоб нас обманывать.

А эту дощечку дал юноша. Я, говорит, люблю красивых девушек.

Жемчужина морей,

Владычица очес.

Только две строчки, а хорошо. Помню, Квинтик подрулил с целой поэмой. Долго выдавал себя за художника. Даже на моей попе фиалку нарисовал. А Клавдий? Брюхом мочалит часами, а сунет какую-нибудь сотню. Вот они, профессора! Все при семьях, а бегают к честным девушкам. А Аквилий? Да вы что ж думаете, голуби? На мне далеко не улетите, и своими крыльями махать надо! Новенькому скажу, что девушка. Упёрся рогом: люблю да люблю. Как тут не дать? Живи я сто лет назад, сумела б отдаться Помпею! Ведь в моей деревне я блистала в хороводах. А теперь такой мужик пошёл, что мне всё равно. Этот гадёныш Аквилий вчерась припёрся, чесноку нажравшись. У, погань! Я не какая-нибудь баба, что пемзой морду почистит и идёт мужика снимать. Если ты такой скот, то иди к жене, а меня, честную девушку, не трожь.

Квинт - Никандру. Моему Валерию уже три года, а не виделись мы уж более четы­рёх лет - и могу понять, почему ты не пишешь: при столь редких встречах письма теряют смысл. Правда, Вальпургия рассказывает о тебе. ​​ Я очень изменился: что мне теперь бабы, если у меня есть сын! Деды осчастливлены донельзя, враз полюбили и меня, и мою квартирку. Но насколько хуже стал Рим! Мало того, что тут осе­нью нездорово, так ещё и всяческие гонения. То всё жали налогами, пока чуть было не придушили, а теперь Тиберий запретил блядство как в целом, так и в частности; как в прямом смысле,так и в переносном. Обряды иудеев и египтян запрещены - и я не уверен, что сам твой Демокл ещё в Риме. Помнишь его болтовню прямо пред смертью Августа? Он прав: принципат всё более клонится к деспотизму. Есть лишь тонкая грань меж императором и деспотом, и перейти её, как вижу, слишком соблазнительно. Философ с рынка прав: было и есть только насилие. Нас пришпоривают, как скаковых лошадей, да ещё объясняют, как нам хорошо. Слышал от Вальпургии, ты переживаешь за христиан. Тут римлянам-то жизни нет, а ты хочешь помочь рабам. Я слышал о Христе: он придёт и пострадает за всех. Мол, его стра­дание так огромно, что от него всем полегчает. Мудрёная штука. Последняя выходка Тиберия: в каком-то городке умер центурион, толпа требовала гладиаторские игры в честь похорон - и что? Тиберий разгромил город. Такие вот пироги. А вообще, хорошо! Кем я только ни был, а стал отцом семейства. Надеюсь, раб-почтальон тебя найдёт. Рад тебе писать, дружище. Будь здоров.

Вальпургия - Никандру. Так ты и Квинту не пишешь! Из Греции шли огромные, интересные письма, а тут что? И с вином меня прокатил. Я б должна обидеться, но не буду. Все неприятности этого мира оттого, что люди не узнают тех, кто желает им добра. Я уверена, Тиберий, как все мужчины, не умеет привлекать людей, которые относятся к нему хорошо. В его отношении к религии меньше официоза, чем у Октавиана, но много нервных срывов: шум родственных скандалов заглушает его религиозную деятельность. Пиши мне чаще! Я многому тебя учила: как не вскакивать сразу после молитвы, как с достоинством держаться за столом при двадцати переменах, - но научила ли тебя меня помнить? Я надеюсь. ​​ Что до твоих христиан, то они основали тайное общество при коллегии, обществе официальном, и должны быть наказаны. Как же без законов? 3доровья.

Рано утром Карп постучал в комнату брата:

-Встал?

-Заходи. Плащ-то в грязи. Где-то уже был.

-Где я могу быть? На строительстве. На казнь заглянем? Вообще-то, наше присутствие обязательно.

-Христиане?

-Они. Уплатишь штраф за недогляд. Всего тысячу.

-Карп, да я легко отделался!

-Да, ты легко обделался! Мы приглашены на вечер. Какие-то чтения. Пойдём?

-Карп, тебе важно, чтоб дорогу кончили к весне?

-Конечно! Весной проконсула Малой Азии переизберут. Кто там будет, мы не знаем. Так что я договорился с армией: на трудных участках дороги легче заплатить инженерным войскам.

-Что за статуя? - засмеялся Никандр. - Не моего ли дяди?

Друзъя проезжают мимо дежурной статуи Юпитера.

-Не говори об этой сволочи! – разозлился ​​ Глюкон. - Ненавижу.

-Говори на греческом – посоветовал Никандр. - ​​ Я не знаю, кто возница. А ну, как Тибериев шпион.

-Зачем их было казнить?

-Что теперь, Глюкончик? Риму лишний десяток распятых - пустяки. Помнишь отца Катула? Чудом в тюряге уцелел.

-Неужели этому римскому кошмару не будет конца? Неужели ничто не изменит этот мир к лучшему?- закричал Глюкон.

-Сначала уйдет римская вера, а вслед за ней - её кошмары. Таков характер римских заимство­ваний. Слишком прямолинейная духовная утилизация.

-Кипит работа? - Никандр протиснулся в мастерскую Эвбулидора.

-Кипит. Халтурю. Скупердяй он, твой дядя. Я, говорит, могу тебе за одну статую Августа заплати­ть тысячу, но ты по дружбе (во, как!) сделай пять статуй за три тыщи. Я согласился: на три тыщи я в моих Афинах целый год проживу.

-У тебя родня в Афинах? – спросил Никандр.

-Родители. Слушай, вот моё письмо, отправь его из Рима. Мне это надо для форсу. Пус­ть думают, живу в Риме.

-Давай.

-Благодарю. Филомуз, что мне думать об Августе? ​​ За свою жизнь я уж его статуй двадцать сляпал, а кто он, не пойму.

-Думай, что хоче­шь.

-Ишь, какой осторожный. Римлянин, что ли? По мне, ​​ это римская сволочь. Тут припёрся твой дядя, я ему наплёл с три короба. Верно, Август сначала побаивался собственного обожествления? Я не ве­рю. Это была официальная уловка, не больше. Когда-то Его земная сущность отказываласъ от божественности! - так брякнул твой Лициний.

-Мой дядя? – удивился Никандр. - Тогда он очень изменился.

-Я тебе подарок принёс. Ла­тинский словарь с ударениями.

-Благодарю. Для римлян я всё равно гречишка, ве­рно говорю, нет ли.

-А ты читай Вергилия!- посоветовал Эвбулидор.

-Этого Августа в литературе? – возмутился Никандр. – И ​​ не проси: я его всё детство читал. Словарь для школьников?

-Нет. Для учителей и грамматиков.

-Спасибо. Тебе мало трёх тыщ за статуи?

-Нет, Филомуз. Нет. Уговор дороже денег. Как сказал один грек: ​​ Другу всегда обеспечена будь договорная плата.

-Что кипятишься? - Карп дружески двинул Никандра по плечу. - Расказнили этих засранцев, туда им и дорога. Время такое: с этими общинами борются огнём и мечом. А рабы правы, по-твоему? Устраивать шашни при законной организации! Вот и получили по башке.

-Ты знаешь, Лициний: у Тиберия везде доносчики.

-Вот именно! Их всё равно бы вычислили. Немножко раньше, немножко позже.

-Где же хвалёная римская терпимость? Где она? Бывает римское милосердие?

-Август, племяш, распинал в год одного пророка, у Тиберия получается немножко больше. Это же Тиберий! Заметь, решение о казни принял сенат. Как и Август, Тиберий настаивает на общности римской нации, но настаивает более законодатель­но, чем человечески. Это неприятно даже мне, без пяти минут всаднику. Но с дру­гой стороны, это лишь показывает, что римлян нынешних более связывают законы, а не вера. Казнь христиан отразила общие тенденции общественного развития, ​​ эта казнь не вышла ни за какие рамки.

-Значит, казнить – нормально? – спросил Никандр. - ​​ Хорошо. Но ведь я не казнил и не хочу казни, а значит, не могу себя понимать, как часть такого общества. Как стану римляном, как приму всё римское, если оно ужасает? Этому обществу нужна казнь невинных рабов, ​​ чтоб ещё раз продемонстрировать якобы существующее религиозное единство общества. По-моему, дядя, со смертью Августа зависимость римлян друг от друга усложни­лась, потеряла ясные очертания, но само общество уж никак не стало набожней. Государственная нетерпимость лишь указывает на отсутствие веры!

-Глупо! Груз суеверий - вот что мешает обществу.

-А если у рабов ничего нет, кроме этих суеверий, если римляне им больше ни­чего не оставили? Как эти люди откажутся от самих себя?

-Люди ли они, Луций? Это ещё большой вопрос. То, что делают наши солдаты на поле боя, я делаю на поле духа! Этих засранцев надо очень напугать. Иначе они нас не оценят. Хорошо, хорошо, хорошо. Тебе неприятна смерть людей, я понимаю. Эти рабы частично - жертва общей неразберихи. Ведь правление Августа держалось на его личных связях, а Тиберий не имеет такой мощи авторитета. Потому и казнит направо и налево. Со страха. ​​ Теперь Сенат жалеет, что напекли слишком много богов, наканонизировали себе на голову! Варварам уступали, чтоб избежать войн, а с какой стати уступать христианам? ​​ Казнить их постановили единогласно. Рим чувствует опасность роста новых суеверий, и он будет с ними бороться! Это здравая, гражданская позиция - и почему б тебе её не занятъ? Или ты - сумасшедший? Или варвар? Или гречишка? 3ачем ты копаешь и под меня, и под себя? Ведь я, твой дядя, занимаю определённое положение в одной из жреческих коллегий. Хорошо, ты под моим крылом, а то б опять на тебя донос накатали. Я хочу тебя отослать.

-Куда?

-Мне нужен свой человек в Иерусалиме.

-В этой глухомани? Карп, да это похоже на ссылку.

-Ну, всё же не косматая Галлия! Сначала, юноша, ты поедешь в Египет. Это мой по­дарок. Я всегда заботился о твоём образовании.

-Царский подарок! – обрадовался Никандр.

-Вот именно, Луций! Вот именно. Очень надеюсь, там ты отстанешь от толпы. Зачем ты - возможно, невол­ьно - поддерживаешь рабов? Я знаю, среди твоих знакомых есть и евреи. Это не для тебя. Толпа есть толпа. Это как большая шайка. Взяли вот и выдумали единого и неделимого бога аж в трех ипостасях. Единый да ещё и неделимый! Дураки. Верно Лициний Феликс проталкивает закон о чистке всех новообразованных коллегий. Ишь, суки! Им хочется не чего-нибудь, а ​​ индивидуального спасе­ния! Эта греческая идея очень вредна. Далеко не все греческие идеи устраива­ют нас, римлян! Для чего их бог не хочет нашего авторитета? - Карп зло сжал зубы. - Потому что создаёт авторитет свой. Вот их и казним. В Галии ты болтал, будто единство римской веры - только официальное и держится исключительно на сияющей личности Августа, а теперь, выходит, нет Августа - нет и веры? Может, так и думают христиане? Я предложил им публично отречься. Они отказались. Ты ещё пишешь?

-Романы? Нет.

-Хоть с этим могу тебя поздравить. Август умер недавно, а его опусы уже никто, кроме нас, августалов, не читает.

Эвбулидор (Лидия) – Дорофею (Афины). Зашиб деньгу и уношу ноги из этого римского гадюшника. Качусь в Египет! Давно мечтал поболтаться по сей житнице Рима. Спасибо Филомузусу: не без его помощи его дядя заплатил всё. Этот Карп, кстати, - настоящая машина, набитая узаконенными, гражданскими актами, постановлениями; Азия польстила его имперскому тщеславию. Хватит про дрянь! Разнюхай, что с родителями. Скажи им, работаю в Риме, всё хорошо, как-нибудь приеду. Здоровья.

Никандр - Демоклу. ​​ Твоё смутное, тревожное письмо пришло на фоне казни христиан. Мне стыдно, что мои близкие - римляне, я не тороплюсь вслед за ними оформлять официально мою принадлежность к этой нации. Фанатики! Страсть всё подчинять, учитывать, организовывать, контролировать побеждает не только мир, но и самих римлян. Смотри, какая новизна в этой казни: они умерли за Христа, стоящего над всем государственным, - а ведь рим­лянин только внутри организации надеется оставить память о себе. Я молился в катакомбах рядом с христианами, молился с тобой и для тебя, для нашей дружбы - и вдруг подумал: а если мой бог - Христос? По предчувствиям эта вера огром­на, но что от неё останется, когда нахлынет толпа? Эта вера чужда всему, что знаю, и ты первый её мне открыл, плешивый библиотечный сатир. Может, мы молимся не зря. Он и впрямь придёт - и люди станут другими: забудут о национальностях, границах, деньгах и отпустят рабов? Мир неудержимо меняется на наших глазах - и что, если Он направит изменения на благо всем людям? ​​ Малая Азия показалась скучной: что мне эти толпы абстрактных, выцветших божков? Меня тревожит ог­ромный, сияющий лик Сибиллы. Наверно, это один из Его ликов: Он запечатлевает­ся и растёт, Он свершает подвиг - и свершает для всех: не как Геракл: только для греков. Так и не пойму, что же помешало греческим богам стать людьми? Они ж любят немножко, с юмором, вочеловечиться. Они не увидели в человеческом смысла, разделили его только в низком, а мой Бог разделяет моё человеческое до конца. Он есть. Достаточно жеста, взгляда совсем случайного человека, чтобы я понял: он ведёт меня. Он созидает и разрушает, а что же я в столь величественном зрелище? ​​ Здешнюю цивилизацию я не воспринял. Прокладывая дорогу, римляне - и я! - варварски уничтожили десятки деревень. Сожжены нити древнего родства, разрушены устои, сметены обычаи, теплившиеся тысячи лет, а у меня даже нет сил пожалеть об этом. По этой земле пронеслась уже не одна цивилизация, я брожу по останкам этих затонувших кораблей и не нахожу в них ничего близкого моей душе. Эти боги в масках, я не понимаю их силы. ​​ Как ты набрёл на Антифона? 3наю эту хитрую сволочь. Парень совсем без тормозов, хоть и похож на голубя. Напишу тебе из Египта. Не думай о смерти: она всё равно больше любых наших мыс­лей. Здоровья пенсионеру и вечному работнику фондов!

Заметка в Мониторе. Начало 779 года ознаменовано ещё одной инициативой братьев Лициниев. Молодые, благомыслящие граждане Рима! Для вас открывается жреческая школа, в коей будут готовиться специалисты по сохранению культа Авгу­ста. Сколь ни прекрасно это начинание, но оно могло б не состояться без сенатора Лициния Феликса, патрона будущей школы. Не приминем упомянуть, что Лициний Карп, ныне проходящий ценз всадника, завершает строительство дороги в Малой Азии. Желающие посвятить свою жизнь служению культа Августа должны представить на конкурс работы, свидетельствующие об их глубоких знаниях римской религии. Коллегия августалов приветствует открытие школы. Добродетели брать­ев Лициниев уже дали прекрасные всходы, а сколько ещё сладостных плодов они принесут Городу и миру!

Никандр - Вальпургии. Бесценная, умнейшая Вальпургия, конечно, конечно, конеч­но: помнить тебя ты меня научила. Я уже послал тебе вино. Испанские и галльские вина самые дешевые, последние сорок лет в Риме только их и пьют, а я те­бе послал лучшего местного вина: три галльские бочки. Пусть эти бочки тебя не удивят. Дело новое, но практичное: бочки куда крепче пифосов. Их доставят до Клазомен под охраной, а там они (уже по линии дяди) доплывут и до Града. Те­бе останется послать рабов на пристань. Я сам еду в Египет, а оттуда в Иерусалим. Таково желание дяди. Что ещё сказать? Казнь христиан меня почему-то обидела. Да, это не культура, но обещание великой культуры. Это не культ, но и не сложившаяся вера. Это сны и надежды многих людей, и - кто знает? - может, они сбудутся. Этот вид единобожия я б не стал искоренять уже за его искренность. Ду­маю, христианство разовьётся в небольшой, уютный культ, чуточку не дотягивающий до веры. Такие культы вернее хранят цивилизации, чем громоздкие, разрос­шиеся религии. Уверен, этот культ бережно сохранит остатки римской цивилизации, когда она уйдёт со сцены. Что это: суеверие, религия, культ, миф, сны, литература? Пока что в христианстве всего понемножку. Именно древняя лидийская земля свела вместе нас, Аполлодоров! Я очень ценю и такие человеческие достижения. Нас объединила Азия - и это смешно. Не Рим, но Азия! Я даже предложил дяде поставить стелу в честь этого единения семьи. Были Аполлодоры, а стали Лицинии. Я увижу Египет! Как птица, лечу над волнами, далеко обгоняя моё судно. Навстречу встаёт величественное солнце, вбираю его всей грудью, вхожу в реку ласкового света - и она уносит меня. Кричу нелепые пророчества, будто врастаю в чужое, огромное бытие, мои руки обрастают чужой плотью. Я молюсь, я утешаю тебя, бесценная Вальпургия. Только б ты услышала мои слова, ведь всегда тебя слышу. Я весь - в жизнях будущих людей, но твой голос звучит ясно. В поднимающемся, безбрежном солнце мы слышим друг друга. Пять лет назад, прощаясь с Римом, я видел такое же зарево: горели дома. Я был птицей, летящей в огонь, был столбом пламени, а теперь тихо, как свеча, таю - и слышу, слышу тебя! Разве мы не верим? Разве не летим в чужие жизни в наших молитвах? 3доровья.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Шестая ​​ глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ​​ Е Г И П Е Т

-Ты когда-нибудь развеселишься, Глюкоша? Или тебя, как Цицерона, мучает морск­ая болезнь? Завтра увидим Египет. Это правда, что в Риме Эпулон за мной следил?

-Он купил экземпляр твоего романа и послал дяде. Он был и на чтении твоего романа. Кто-то ему сообщает всё, что ты говоришь в салоне Вальпургии. Полно людей, что подрабатывают шпионством. Кстати, это и Брут, твой, как ты говори­шь, учитель. Твоя патрицианка на самом деле неравнодушна к христианству?

-Вальпургия? По-моему, да.

-А по-моему, - сказал Глюкон, - она куда больше неравнодушна к тебе, чем к этому учению.

-Слушай, я обижусь! Что ты себе позволяешь? Ты ведь – мой слуга.

-Прости, Никандр.

-Прощаю. Для неё это культ, вырвавшийся на просторы единобожия. Конечно, она оправдала казнь христиан, но это ей не мешает им немножко сочувствовать. ​​ 

-Никандр, такое просто невозможно!

-Почему, Глюкоша? Она сочувствует бедным. Христиане для неё – религия для бедных. Рабам тоже надо во что-то верить! Лучше уж во что-то, чем совсем ни во что.

-Так? – улыбнулся Глюкон. - А вообще, мне приятно думать, что римлянки способны на такие мысли. Я-то был уверен, для римлянина христианин и разбушевавшийся раб - синонимы. Зачем травить рану?

-Вот именно. Ты ведь ещё в школе мечтал сплавать в Египет. Сам рассказывал. Благодаря кому иероглифы немножко знаю? Ты ведь им учил. Могу читать не очень сложные тексты.

-У меня дед по матери – египтянин, - признался Глюкон.

-Кто же отец?

-Отец римлянин, мать гречанка. Видишь, сколько во мне всего намешано! В детст­ве я молился египетскому богу. Тому, что умирал непременно в мучениях. Но именно это страдание помогало ему воскреснуть.

-Страдание? Уж лет десять слышу это слово. Геракл на костре - разве не страдание? Он горит, ему больно - и тут уже всё равно, бог он или человек.

-Нет, не всё равно. Если б ты знал, что он, бог, сгорел для тебя лично, это б изменило твою жизнь, - возразил Глюкон.

-Это жестоко! Боги нас хранят, и то только наши боги, а если кто из них ради меня взойдёт на костёр, я и оскорблюсь, и обижусь.

-Ты оскорбишься, потому что Геракл - герой. А если бог такой же человек, как ты, и он говорит, лично тебе говорит: Я взойду на костёр, только б ты верил в меня, только б тебе жилось лучше? Ты б не оскорбился, а был бы потрясён! 

-Глюкоша, это даже не культ: это сказка. Неужели идею страдания возможно продвинуть так далеко? Так высоко ставить муки! Ведь и раненый зверь страдает.

-Зверь не знает Его.

-Неужели это так много: знать, что ты не просто мучаешься, а страдаешь? ​​ 

-В этом весь смысл. Ведь Он разделил твою муку.

-Благодарю, и всё ж подарок странный. Пусть бы жил и радовался, а то: Умру для тебя!

Никандр - Квинту. Как твой Валерий? Ему уже четыре. Кто его учит: ты или жена? Так Софонисбочка уже не лютует в строчках? Если б твой Валерий нашёл такого же хорошего раба, как Глюкон! Прости, долго не писал: всё время в пути - и не то, что написать, очухаться-то некогда было. Вот уже неделю в Египте, подвернулась оказия послать тебе записку – и пишу. Кстати, от меня ждут, когда же сделаю внучка, но очень-то не наседают. Хорошо написал ты о Тиберии. Комментарии излишни. В Азии достаточно тиранов поувесистей Тиберия, но все они загнаны в быт. Хвала нашим воякам. В Египте полно сисястых божеств, и тут они не ютятся по углам, как в Риме, а развратничают на каждом перекрёстке. Всё местное распутство - непременно с религиозным оттенком. Какие-то бабы пляшут, поют, лезут с пьяной болтовнёй, которую не отличить от ляляканья рыночных риторов. Тебя бы сюда, в эти нравы! Не государство, а веселый, бродячий лупанар. Иль разнуздание, иль хлещутся чем-то металлическим. Пока не пиши: еду в Иерусалим. Чуть не забыл! Дядя поста­вил условие: если я женюсь, мне оформляют римское гражданство уже официально.

Обед у Вальпургии на десять перемен. Аквилий, Катул и Антифон рядом с её мужем.

-Кто твой отец? - ​​ усмехнулся Марк. Он не любил артистов и не скрывал этого.

-Мой отец был актёр, - скромно ответил Катул.

-Он ​​ играл ​​ в ​​ тогате?

-Нет. 

-Почему? Он мало знал римский быт? 

-Не поэтому. Как он мог не знать римской жизни, если сам был римлянин? Просто, больше он любил играть царей. ​​ 

-А! ​​ Губа не дура. Каких таких царей? 

-Эдипа в «Эдипе в Колоне», к примеру.

-Эта греческая пьеска ниже всякой критики. Набор мерзостей.

-Он считал иначе. Правда, ему мало давали играть в трагедии: и цензура, и толпы не соберёшь. Приходилось в пантомиме.

-Да он был мим! Тиберий верно сделал, когда всех их высадил из Рима.

-Марк Север, ты пригласил меня для подобных комплиментов! – не выдержал Катул.

-Приглашаю не я, а моя жена, - отпарировал Марк. - А ты, Аквилий, что заявился?

-Мой родственник Антифон приглашён твоей женой. Я пришёл вместе с ним.

-Ты откуда? - мрачно бросает Марк Антифону.

-Парнишка с головой: романы пишет про богов, - вставляет Аквилий.

-Из Лариссы, - отвечает Антифон. 

-Городок в Греции. Знаю. Чего ты, Антифон, припёрся в Рим? Сидел бы у себя в деревне и не чирикал.

-Я буду учиться, - обиделся юноша. - Сенатор Лициний открывает школу будущих августалов. Я хочу туда поступить.

-Этот проходимец, а не сенатор!

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ -Марк, успокойся! - Вальпургия, видя, что огонь разгорается, попыталась урезонить мужа. Её кудряшки возмущённо взлетели.

-И этот человек открывает школу для святителей. Все знают, вольноотпущенник его деда внёс задним числом в проскрипционные списки известных граждан и поделился награбленным с отцом Лициния. Это было семьдесят лет назад, но так тогда всех удивило, что и теперь каждая собака в Риме знает, откуда у Лициниев деньги. Кто даёт деньги на школу? Конечно, Аполлодор и Карп, ныне Лициний. Опять эти два брата-акробата, эта деревенщина! Откуда у них такие деньги? По декла­рации они беднее бедных. Скрывают доходы. Темнят с наличкой, чтоб не платить налоги. А Феликс, кстати, десять лет назад обвинялся в отравлении жены. Еле выкрутился.

В конце вечера, дождавшись, пока Марк успокоится, ​​ Аквилий заводит речь о деле:

-Марк, я собираюсь открыть харчевню.

-Мне-то что за дело? Помнишь, как землёй торговал? Получил по башке. Ещё хочешь?

-За тот случай спасибо: ты б мог меня прихлопнуть, а так только в морду плю­нул. Благодарствую. Так что решим с лавкой? Горячим торговать запрещено, знаю.

-Только холодные закуски. Смотри! 

Они заходят в храм, молятся богам, которых не знают, а потом в причудливой, дли­нной лодке едут по каналу до Нила.

-Нас нет, да? - улыбнулся Никандр. - Есть сияние дня, а нас нет. С какой лёгкостью всё, что мы видим, утверждает своё небытие! Смерть огромна, красива, она зовёт.

-Меня зовёт моя семья.

-Да поедешь ты к своему Поликрату, Глюкон! Меня тянет думать о смерти. Смотри, крокодил.

-Он далеко. Кое-что плывёт гораздо ближе. Справа по курсу.

-Говно! Ему не надо вечности. Мне моя смерть в сиянии ослепительного небытия кажется маленькой и уютной.

-Напиши об этом роман.

-Не хочу. О чём говорят в той лодке? – Никандр показал на проплываюших мимо.

-Представь себе: тоже о смерти. Мир для этих двух - только напоминание о страдании их бога. После смерти им предстоит пройти долгий обряд очищения. Что-то не пойму. Сейчас. Пирамиды...Величие муки их бога...

-Благодарю. Кажется, о чём-то зло жужжат, а на самом деле великие мысли и великий язык! Смотри, столпник. Уже не первый. Глюкон, а правда, что египетские боги путешествуют в Рим? 3ачем им эта воинственная провинция? Смотри: Великая Мать! Да тут полно её статуй. Наверно, Квинт засматривался на эти развесистые сиськи.

-Не боишься мести Кибелы? Ведь прихлопнет. Она очень сильна в Египте.

Они бродят по Мемфису. Останавливаются, прислушиваясь к тоскливому пению бородачей на перекрёстке. Забытая, никому не нужная статуя Августа. Молящиеся баядерки; едва отмолившись, они лихо, даже не сняв митр, красиво стягивающих их волосы, отплясывают в ближайшем кабаке.

Друзья ночуют в гостинице. Только утром они понимают, что это притон. Всю ночь в комнате под ними галдели так шумно, деля деньги, что Глюкон несколько раз вставал и трижды, как жрец, бил палкой по полу. Воцарявшееся шушуканье бы­стро разрасталось до шума.

-Торговцы, пророки, воры, гадатели - здесь они все в одной толпе! Глюкон, это вер­теп, а не страна.

-А ты заявись в магистратуру и брякни, я, мол, с поручением от самого Лициния Феликса. Это будет вполне в египетском духе, а нам дадут сносно переночевать.

В дверь крепко постучали. Ввалившийся мужичина радостно заорал:

-Ребята, вы - из Рима? Да я вижу, оттуда! Как звать?

-Никандр и Глюкон. 

-А я Озирин. Пойдём вниз. 

-Молишься Озирису?

-Угадал. Вчера молился, сегодня гудим.

В распивном зале стоял дым коромыслом. Шайка жрецов уже разделила дневную выручку. Сам кабатчик начал знакомство с того, что всех троих обрызгал вином, а себя провозгласил жрецом. Не растерявшись, Глюкон весело крякнул:

-Эй, паря! Винцо дешёвое! Таким нас не освятишь.

-А, засранцы! - шутливо заскрежетал жрец. - Пейте, что дают.

Никандр - Квинту. Спасибо Карпу за царский подарок: поездку в Египет. Тут всё красивое, огромное и чужое. Неуклюжее тщеславие во всей этой громоздкой монументальности. Такой бог раздавит - и не заме­тит. Если это и вечность, то мне её не надо. Вся египетская цивилизация - затонувший корабль, - и приятно думать, что он не всплывёт, приятно бродить по дну моря. Добрались до пирамид - и спрашиваю себя: зачем возносить до неба столько камня? Он пригодился б на оросительную систему, что разваливается на глазах. Вальпургия убеждена, пирамида ​​ - вершина духа. Если это и высота духа, то египтян-надсмотрщиков и рабов-евреев. Это выражение иерархии, её триумф; не более того. Ав­густ заимствовал отсюда жреческую иерархию для римского духовенства. Шлю письмо в Азию. Надеюсь, оно ещё застанет тебя. Очень тебя люблю.

Друзья у пирамиды.

-Мне не приходит в голову, что это божественно. Мучать сотни тыщ рыбов ради таких вот нагромождений! Знаешь, Глюкон, единственное, что оправдывает эту хренови­ну до неба, так это искусство. Сделано-то хорошо. Искусство остаётся великим, ​​ даже если оно останавливается в развитии.

-Путь прокладывает вера, а не искусство - и ты это знаешь. И не стой подолгу на солнце: опять брякнешься в обморок. Дорогу можно построить лучше или ху­же, а пирамида должна возноситься красиво: она - забытое божество, она и вне времени, и вне людей. Это милый монстр! Он выглядывает из нашего прошлого - и нам это приятно. Давай, закусим в тени, - предложил раб другу, - и божественное станет ближе.

-Август мог бы отгрохать такое, но он предпочёл дороги. Он предпочёл реаль­ную власть. А то пирамиды до неба, а в домах нет туалетов и воды.

-Никандр, я вчера сон видел: огромные божества поедали людей.

-Божества-то египетские?

-Египетские или римские. Точно не знаю. Может, это всё равно? Римское скотство обязано отчасти своим блеском старшему египетскому брату. Римские коллегии жрецов пародируют мощь египетских корпораций.

-Родство по мощи. Вскарабкаемся, Глюкоша? – он показал на пирамиду.

-По такой жаре? Делать тебе нечего.

-Скажи лучше, не хочешь лезть по костям рабов! Тогда я напишу письмо.

Никандр - Вальпургии. Бесценная, привет. Ты себе не представляешь, как хотелось бы увидеть твои кудряшки! Никто так хорошо не завивается, как ты! Получила моё первое письмо из Египта? Напиши об этом в Иерусалим. Зная твою слабость к пирамидам, сочиняю сие послание прямо у подножия одной из них.  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Вот оно, торжество веры! Это огромные ладони, окаменевшие в молитве, это и красота, и величие веры. Молюсь рядом с тобой именно этому величию, в котором нет той железной, давящей поступи, что чувствую во всём римском. Пирамиды - это не укор земной красоте и всему земному, но яростный крик о красоте иной, вне мира. Обожаю Египет. Особливо паломников с выбритыми головой и бровями и жрецов, проводящих по семь дней на столпе. В Мемфисе я видел служителей Сераписа, в грязных одеждах, со спутанными волосами, записывающих свои сны. Тепе­рь мне чудится, кто-то вот так записал мою жизнь, и мне надо её прожить именно потому, что она записана: на каких-то скрижалях. Отсюда все демократии кажутся хлипкими судёнышками, а человек совершенно разорван меж Добром и Злом. Впрочем, это не еги­петское, а азиатское. Здесь не знают середины в оценке человека, это чувствуешь на своей шкуре. По-моему, я что-то разоврался. Здоровья.

Антифон - Метеллу Косуцию, в Лариссу. ​​ Мой патрон и учитель, мой старший друг, как тебя не хватает здесь, в Риме! Сейчас решается моя судьба: открыта школа августалов - и если мой трактат о религии будет одобрен, я стану учиться. Какое счастье, Метелл, думать, что стану римским жрецом!! Может, мой трактат прочтёт сам Лициний Карп (помнишь его беспутного племянника Никандра?); шко­ла организуется при его прямом содействии. Видишь сам, кое-какие надежды у меня есть, но сама жизнь в Риме до того трудная, что надеяться трудно. Лисон, владелец доходного дома, где я живу, тебя знает, и всё равно он разместил меня по моим деньгам. Мой родственник Аквилий меня хвалит, дочери сенатора Анния Секста Вальпургии Севере понравился мой роман, - но как это утешит, если живу в самых мизерабельных условиях: третий этаж, комнатка два на три, по римским меркам это неплохо, ведь в соседней комнате три на пять живут шесть человек. Это и называется инсула. Утром сыплю на жаровню крупный уголь и кое-как согреваюсь. Нужник общий. Источник воды тоже общий и далеко от дома. В квар-тире есть вода, но она на случай пожара - и трогать её запрещено. Хуже всего, в соседней комнате живут воры. Стенка тонкая - и слышу, чего и знать-то б не хотел. Днем все уходят воровать, в комнате встречаются парочки - и приходится убегать из дома, чтоб не слушать любовные вздохи девок. Только тебе гово­рю об этом. Кому ещё пожаловаться? Разве Аквилий или Вальпургия виноваты, что в Риме полно ворья? Отношения людей тут такие, что понять их нельзя. О Карпе пишут хорошо даже в газетах, а муж Валъпургии при всех зовет его наглой выскочкой. Вот и пойми. Не захочешь и бискайского карпа,

когда такие страсти.

Почему в Риме принято всех и вся ругать? Я всё равно буду учиться, чтобы приносить пользу отечеству. Мои чувства к Каллии тебе известны: она - умнейшая и красивейшая из всех девушек. Бывать в твоём доме всегда было для меня огромной радостью. ​​ Метелл, я обращаюсь к тебе с просьбой. Отец обещал мне прислать денег, но забыл, что естественно с его пьянством. Я поработал было переписчиком в библиотеке, но и этого хватило ненадолго. Если ты пришлёшь хоть сколько-то во имя нашей дружбы, я буду благодарен. Здоровья тебе и благополучия. Твой юный друг Антифон.

Аквилий - Лицинию Аполлодору. ​​ Поздравляю с гражданством! Ещё раз. Твой брательник прётся во всадники.Тоже заранее поздравляю.Ты ещё в Азии и, пока не приехал, подсовываю деловое предложение. Я уж месяц как открыл харчевню на бойком месте, народ прёт, а потому и прямо прошу: пошли мне, что сочтёшь нужным для харчевни: ну, хоть какое оборудование. Я в долгу не останусь. Потом, у меня родственник, парнишка Антифон, его надо б свести с Карпом и протолкнуть в жреческую школу. Тут твоя подмога тоже нужна. Я б давно открыл харчевню, но моя жена больна, ​​ а одному такую ношу не поднять. Я нашел нужную бабу! Вот как было дело. С полгода назад зашёл на рынок. Думаю, куплю-ка спаржи. Подхожу к красивой девушке и требую два кило. Представь, обвешала всего на пятьдесят грамм, а обсчитала на один асс! Да где ты найдёшь такую? Познакомились. Ты ведь знаешь, я и баб, как подсвечники, до блеска надраиваю, а эту даже и мочалить не надо: так хороша. Подпущу высокого стиля: дева сия зело предивна очесами, да и всё остальное на месте. Вот и сошлись. Представь, работает за троих, а пить - так всего литра на день хватит. Так блистает в моей столовке, что мужики лопают за троих. Звать её Галлия. Не какая-нибудь гетера, а прямо нимфа. Правда, в сугубо римском смысле. Так вот я впервые узнал любовь. Неплохо и полюбить, если делу не мешает. Здоровья.

Никандр - Демоклу. Пишу тебе с горя: Глюкон только что уплыл к семье в Клазомены. Мы три года прожили вместе, но теперь его отпускаю. Туллий, развозящий италийские трубы по всей империи, подбросит Глюкошу до Рима, там он отоварится, подкупит, что надо, семье, а заодно передаст тебе это письмо. Египет впечатлил. Мириада богов, а человечек затерялся среди них, как собачья говешка на римском троттуаре. Божественны змеи, коровы, птицы, короче, зверьё, а из людей - только фараоны. Прямо, не вера, а недоразумение какое-то: ещё почище римского. Боги совсем местные, на иной почве их и не представить.То-то римляне так их ценят! Насколько лучше Он! Величие Августа уйдёт, как блеск этих пирамид, тол­пы египетских, греческих, римских богов разбредутся - и будет Он: страдающий за всех, жалеющий всех. Если ты так много думаешь о смерти, то это Он зовёт тебя. Не уверен, что эти мысли останутся моими, но сейчас уверен в том, что говорю. Вера египтян удобнее римской. Она обращена не к самому человеку, не к вечному в нём, а к тому, что в нём есть от небытия. Огромность небытия толкает страстно верить в Него. Образ чьих-то - Его? - страданий тревожит меня. Именно образ: я не уверен, способен ли я страдать сам, дано ли мне так много. Или ощущение родства так бередит мою душу? Будто брожу рядом с могилой моего деда. Случайно вижу и его самого: он смот­рит за стадом овец, он, подобно распятию, врастает в небо, когда гонит стадо в рощу, спасая от палящего солнца. Он, верю, был из знатного рода, его взяли в заложники, а позже, когда раны гражданской войны зарубцевались, он сумел скопить денег и выкупил семью из рабства. Правда ли это? Мои близкие избегают рассказывать об их предке. ​​ Демокл! Наша вера растёт из горьких предчувствий, но давай их побеждать - верой! 3автра покидаю Египет. Чиркну тебе уже из Иерусалима. Забавный случай перед отъездом: я говорил с возницей он через пень в колоду знает ла­тынь, а он возьми да и объяви, будто я, мол, доказал ему его греховность. Хоть стой, хоть падай. Так часто со мной: я только говорю, только беседую, а позже мне объясняют, что ​​ я что-то доказывал. Здоровья.

Катул знал: спектакль начинается уже на улице. Выглядеть, как надо, - это тоже роль; ​​ по работе надо быть артистом в жизни. Отца ценили как мима, а сын устроился в более пристой­ном жанре. Обычный путь в театр. Знакомая рожа. Поклонник? Непринуждённо, приветливо кивнуть. Бритый, здоровенный галл в штанах толкнул Катула плечом. Вот и расслабься с такой сволочью. Зато Вальпургия привечает. Матрона в кудряшках. Вчера шепнула: От тебя все ждут милых неприличий. Я мог бы её обнять: как бы шутя, - но лишь вежливо улыбнулся. От меня ждут выходок в жизни. Не дождутся.

-Привет. Куда?

-В театр. Сегодня Парень с римских окраин.

-Я смотрел. Ничего пьеса. Здоровья.

Лицо знакомое, мой зритель. Суетня, как всегда, за сценой. Морду-то замазать не дадут спокойно. Титаны в белых масках. ​​ 

И вот Катул на сцене:

-Вы знаете, сограждане, как раз в Брундисии пьяные молодчики Агапию, уличную девку выкрали? Вздохнул свободно квартал.

Катул вечером дома. Кто-то стучит в дверь. Катул ещё не завёл своего раба – и сам открывает дверь.

-Глюкон, это ты! А я-то испугался. Заходи. Вчера припёрся поклонник. Кстати, как тебя занесло в Рим? Никандр с тобой?

-Нет, я один. Завтра отплываю в Клазомены. Зашёл проститься.

-Да? Ну, молодец. Вчера, представляешь, припёрся субчик-голубчик, я, говорит, Агафемер, врач артистов императорских театров - и тут же меня целует. И это при его рассудительности! Неужели моя игра так нравится? Так ты прямо из Азии?

-Нет, я из Египта. И как ты обошёлся с приятелем Квинта: позволил поцеловать?

-Позволил, но не в губы. - Катул хмыкнул. Он достал пемзу и принялся над кувшином оттирать руки. – Тебя удивляет моё занятие? Оно мне помогает: оттираю взгляды зрителей. Ужасная работа, Глюкон, ужасная. Если это и дар богов, то больше унижение, чем ​​ д а р.

-Это твой отец ещё говорит в тебе. Ты уже римлянин процентов на пятьдесят, а будешь на все сто. И квартира у тебя хорошая. Скоро заведёшь раба.

-Не говори! Всю жизнь по углам мыкался, а вот! Глюкон, я тебе предлагаю: живи у меня месяц. В той комна­те. ​​ Подойдёт?

-Не могу. Мать уже с год не поднимается с постели. Боюсь, умрёт до моего приезда. Я уже заплатил Серторию. Его судно уплывает через два дня.

-Эти дни живи у меня. Ты говоришь, Никандр в Иерусалиме. А где это? Вроде, где-то в Африке.

-Скиф! - в сердцах крикнул Глюкон. - В Палестине.

-Что ты обижаешься?! – примирительно улыбнулся Катул. – Я там не был на гастролях. Какая разница? Представь: сегодня на моём спектакле были подмётные письма.

-Сегодня?

-Сегодня. Уже не первый раз. Я чуть не обкакался со страха, хоть и привык. Ты ведь знаешь: бо­лее жестокого человека, чем Тиберий, нельзя себе и представить. А если какой-то доносчик растравит его обидчивостъ? Он лично срезал актёрам зарплаты. Не подрабатывай я на частных вечеринках, ноги б протянул! Тут один из всадников, чтобы работать на сцене, отказался от своих прав - так Тиберий его сослал!

-Сволочь. Не без его ведома распяли христиан в Лидии.

-Кто это: христиане? Я что-то слышал.

-У них один бог, и он пострадал за всех.

-Хочет, так пусть страдает. Я слышал, в тех краях и монастыри есть. Хватит бо­лтовни, пойдём в харчевню, закусим.

Получив деньги, Эпулон пустился в пьянство. Он сидел в заурядном лидийском кабаке и бузил.

-Азиатские морды! - крикнул он и потребовал ещё вина.

-Не шуми, царь нумидийский!

-Фурмик, ты, что ли? Я твою рожу за версту узнаю. Где пропадал?

-С месячишко пожил в Иерусалиме. А ты? Борода, потрёпанный плащ и суровый вид. Ты спартанец или мой собутыльник Эпулон? Почему ещё не в Риме?

-Спартанец - и ещё какой: не пил неделю.

-Кто тебе голову сельдереем увенчал? И плащ весь в вине. Да тебя кто-то окатил.

-Кто-то из этих варваров! Что они себе позволяют? Мой отец, между прочим, римский ветеран.

-Да я знаю. И сам ты столько раз удостаивался консульства, что стал любим­цем нации. А сейчас ещё и овацией удостоим! - И писатель крикнул посетителям:

-Похлопаем нумидийскому царю!

Все захлопали, а подошедший солдат рявкнул:

-Ещё раз пройдёшь с триумфом!

-Отстаньте! - злился Эпулон. – Что за шутки!

-На таблицах, - пояснил Фурмик, - обозначат тобой покорённые страны, а он, - Юлий Фурмик показал на воина, - понесёт таблицы.

-Вот! – не удержался Эпулон. – На таблицах напишите, что я вам всем на выпивку дал.

-Я, когда был в Риме, видел твою Галлию. Хороша необычайно. Просто не верю взору: так прекрасна. Она теперь работает в харчевне на Широкой.

-Ребята, я как раз оттуда! - Воин одним духом выпил предложенное вино. - Это та рыжая оторва с веснушками? Она?

-Она не может быть оторвой, - уточнил Фурмик. - Уже потому, что достойный Эпулон ею одержим. Это, скорее, нимфа. И даже больше: она ткёт пурпурную ткань жи­зни Эпулона.

-Ткёт! Точно, что ткёт! - подхватил Эпулон. - Клянусь Геркулесом, моим прародителем, такой женщины уже не будет!

-Выходит, мне повезло, - признался воин. - Я её имел. Эпулон, клянусь, я не знал, что это твоя баба. Я попросил, она дала; вот и всё.

-Зачем ты это сделал, друг? - укорил его Фурмик.

-Я пошел в увольнение, у меня было-то несколько часов. Зашёл в баню, жопу попарил. Потом зашёл пожрать.

-Как ты мог! Галлия - это же Грация, - не унимался Юлий Фурмик.

-Не знаю, как насчёт грации, а жопация - это точно. Помню, мой отец попросил художника на стене его комнаты нарисовать Три Грации. Причём, все три были повёрнуты попами к зрителю. Так правдиво нарисовано, что мой отец всем троим с утра попы целовал. Такие вот Три жопации. Что приуныли? - крикнул воин. - У нас в гарнизоне случай был: ловили рыбу, а поймали блядь. - И вояка счастливо заржал.

После этого малоазиатского кабака ​​ Эпулон исчез. Случилась обычная ссора, но назавтра два путешественника наткнулись на труп Эпулона за городом. Докладывать они никуда не стали.

Аквилий и Аполлодор встретились в Риме.

-А, принесло! Рад, рад тебя видеть! – зажурчал Аквилий. - Когда приехал?

-Вчера. Здравствуй. - Аполлодор поцеловал друга. - Я успел получить твоё письмо так что кое-что привёз. Потом зайди ко мне.

-Как стройка века?

-Карп остался доводить до ума. Всё, вроде, на мази, но идёт медленно. Ни тпру, ни ну. Ездит, матерится, лупит рабов по мордам. Работка - не позавидуешь. К весне кончит.

-Тебе не страшно: зимой прямиком через море?

-Да ты что, Аквилий? Я по суше через Грецию. Заглянул в Лариссу, плюнул, кому надо, в морду. Зачем лишний раз шкурой рисковать? Наш зна­комый Серторий, тот и зимой кораблики гоняет, но это уж для больших любителей приключений.

-Вот-вот! Это я и есть. Через два дня плыву домой на его корабле. Ты не знал?

-Знал, да забыл.

- Куда же тебя несёт? – сокрушался Катул. - Они тебя точно ждут, твои домашние? Ещё месяц до равноденствия.

-Катул, ты их запомни и в письме передавай привет. Мама Аксоида, жена Клио, сын Поликрат. Запомни их, иначе я обижусь. Ты уже куда-то намылился.

-На вечер. Сегодня прочту пару отрывков из Энеиды.

-Что ты читаешь на бис?

-Главу об аде. Эней встречает предков. Я будто сам схожу в ад и вижу отца. Он, ког­да жил, любил говорить о смерти, всё умирал, а теперь вот живёт в стихах: там он больше понимает меня. На сцене он всегда со мной.

-Так он стал лучше?

-Да, - Катул грустно улыбнулся.

-По-моему, у Вергилия два ада: один философский, а другой из суеверий, - сказал Глюкон.

-Не любишь Вергилия!

-Я? - удивился Глюкон.

-Как ​​ можно любить, не почитая? 

-Только так и можно. Вергилий попросту не верит в ад. Поэтому их и получает­ся два.

-Ну, знаешь! – горячился Катул, - есть в Риме салоны, где б такая мысль пошла нарасхват, но я туда ни ногой! Ты мимоходом перечёркиваешь целые пласты культуры! Да, Вергилий слишком преданно поведал о преимуществах загробной жизни...

-Преданно? Верноподданнически! Это ж продажные суки: что Вергилий, что Гора­ций, - не выдержал друг Никандра. - Я вижу у тебя книги Горация. А ведь он из трусости умолчал о проскрип­циях. Римляне всё заимствовали. И ад. От тех же греков или этрусков они усвоили интерес к аду. Это греки сделали смерть художественной, а у Вергилия только-то и своего, что аллегории у входа в ад.

-Экстремист! Люди, вроде тебя, подбрасывают подмётные письма на моих спектаклях.

- Катул, да ты – дурак, - закричал Глюкон, но тут же осёкся, не желая терять друга.

-Откуда ты родом, Антифон? – строго спросил Карп.

-Из Лариссы, Лициний Карп. Я работал в библиотеке.

-Ты знал моего племянника, когда он жил там?

-Да. Я открыто осуждал недостойное поведение Никандра.

-И писал на него донос?

-Доноса не было. Квестор магистрата Метелл Косуций не знал, какие принять меры против римских гладиаторов, гетер и Никандра. Наконец, мы решились на письмо Аннию Сексту.

-Антифон, я тебя не виню. Трактат твой о религии прочёл. Моя рекомендация тебе обеспечена. Твои мысли о суевериях правильные: с сектами надо бороться.

-Я уверен в этом, Лициний. Я знаю, ты разгромил секту христиан в Лидии. Этого по­требовали государственные интересы. Я считаю, римская религия нуждается в разумном обновлении, но суевериям эта задача не под силу.

-Молодчага, Антифон. Просто молодчага. Ты где живешь? Всё ещё в доходном доме?

-Да..

-Живи здесь. Поможешь с ремонтом.

Метелл - Антифону. Я получил письмо о твоём поступлении в жреческое учеб­ное заведение. Искренне поздравляю. Ты всегда был парень с перспективой, сво­им успехом ты порадовал всю Лариссу. Твоего отца я урезонил, он пока не пь­ёт. Твоим знакомством с Лициниями особенно интересуется Кедрон. Когда он по­явится в Риме, постарайся представить его если не Феликсу, то Карпу. Это возможно, потому что Кедрон – член магистратуры. Лисон уже жалеет, что уделил тебе недостаточно внимания. Наилучшие пожелания тебе и от Каллии. Что ж, ещё раз поздравляю. Ты узнал Рим с плохой стороны, за­то теперь колесо Фортуны повернулось к тебе.

Монитор. Весну 781 года Лициний Карп встречает двумя успешными завершениями: строительства дороги и прохождения всаднического ценза. Его брат Лици­ний Аполлодор вновь гостеприимно распахнул двери своего похоронного бюро. Этот неутомимый труженик захоронений, что в 777 году был удостоен специаль­ной премии муниципалитета за работы по приведению в надлежащий вид загородных ям, стремится как можно больше сделать для Рима. Немногие из нас любят других столь просто и надёжно. Этот простой труженик жаден до добра, он несёт людям радость в натруженных, мозолистых ладонях. Сколько эти руки уже сделали для Рима и сколько сделают ещё!

Квинт дома перед зеркалом. Волосы строго в сторону. Обязательно так: не по-женски. Он улыбался и шаловливо шевелил увесистым животиком. Он заглянул к Ва­лерию и крикнул:

-Слонам драчливым хобота кручу!

Пятилетний мальчик звонко захохотал. Подошедший раб доложил о госте. Квинт сам вышел к нему:

-Ты, Брутик? Ты, скотина?

-Я, я, пузан. Не гневайся, - Брут пошевелил своим шрамиком.

Этот шутливый тон установился между ними давно, их связывали общие попойки и ещё менее пристойные общие дела.

-Как живёшь? Потихоньку деградируешь?

-Где Софонисба?

-У отца. Он болен. Уже полгода! Ребёнок на мне. Вот жена: меня избегает, а к Вальпургии обязательно заявится. Пойдём к нашей матроне?

-Можно. Квинт, у тебя можно соснуть пару часиков? Я с дороги.

-Почему нет? Жена у тестя, так что можно. Как Иерусалим?

-Ничего городишко. Тебе привет от Фурмика. Он у меня жил по твоей просьбе. Теперь покатил куда-то в Лидию.

-С Никандром не пересёкся?

-Нет. Он, похоже, меня избегает.

Вечер у Вальпургии начался с читок. Катул с напором, уверенно, прочёл ад из «Энеиды». В перерыве Севера уже хотела его пожурить за долгое отсутствие, но появился Агафемер - и матрона поспешила к нему и прошептала:

-У Вероники понос!

-Твою дочь слабит от вина.

-Ты хочешь сказать, Никандр прислал плохое вино.

-Нет! Ей как раз рекомен­дуется бочечное вино, но не в таких количествах.

Квинт дождался, пока свой сатирический кусок отчитает Софонисба (его жена никогда не пропускала салонов), и вместе с Брутом подошёл к Валъпургии.

-Брут, ты мне так и не рассказал, чем ты теперь занимаешься.

Он при каждой встрече объяснял ей, где служит, и каждый раз она забывала.

-Это странствующий философ и учитель Никандра, - вставил Квинт.

Вальпургия улыбнулась: она хорошо знала положение Брута.  ​​ ​​​​ –Брут, ты мог бы выступить с рассказом. Не сегодня, - она тут же поправила себя. - Сегодня у нас индийский аскет. Что, в Иерусалиме полно пророков?

-Официальных? - Брут дёрнул шрамчиком.

-Официальный в мой салон не попадёт: это скучно. Других ты не видел?

-Других гоняют ещё больше, чем в Риме.

-Как у вас с Софонисбой? – спросила Вальпургия Квинта, когда Брут ушёл.

-Дома не бывает: сидит у тестя! Встречаемся только у тебя. Я понимаю, он болен, - но мне-то каково? Софонисба хочет, чтоб и Валерий жил на той квартире. Сына я им, конечно, не отдам. Ты ведь знаешь, Никифор меня недолюбливает.

-Ты преувеличиваешь! Поговори при мне с женой. Всё перемелется, Квинтик.- Вальпургия ​​ встряхнула локонами. -А к нему съездим вместе!

-Это ещё зачем?

-У Никифора предубеждение не только против тебя: против моего салона тоже. И ещё про­шу тебя: не бывай так часто на ипподроме. Не сбивай ты Агафемера! Насколько лучше стал Клавдий, когда женился ​​ на моей дочери! Теперь ни его, ни Веронику не узнать.

Брут нашёл Антонию во дворике:

-Привет от благодарного слушателя.

-Давно же тебя не было! Понравилосъ?

-Ещё бы! – говоря с бывшей женой, Брут приятно улыбнулся и протянул свиток:

-Это твои записки. Купил в Иерусалиме.

-Это приятно. Но, - спокойно добавила она, - дочь ты ​​ не увидишь. Чем ты занимаешься? Я слышала, ты - философ и пишешь какой-то трактат о сектах.

-Верно.

-Ты придёшь? – настаивал Квинт.

-Конечно.  ​​​​ 

Клавдий и Квинт, изловив Катула, просили его прочесть что-нибудь из «Энеиды» на ближайшем вечере. Он слабо отбивался в поисках спасения - и как же хорошо,что ему на помощь поспешила сама Вальпургия!

-Оставьте Катульчика, жеребцы! - Она подхватила актёра и увлекла в свой любимый угол.

-Спасибо. Еле отвертелся! - радостно подмиг­нул Катул.

Наткнувшись на Брута, Марк строго сказал:

-Брут Нерон?

-Учёный муж.

-Странствующий софист?- ухмыльнулся Марк и напустил на лоб морщин. Он хорошо знал, что Бруту запрещено появляться в Риме.

-Сейчас я в Иерусалиме составляю аналитические отчёты о культах.

-Это я знаю, - сказал Марк. – Меня интересует ваш друг.

-У меня много друзей. Вы кого имеете в виду? – спрашивая, Брут знал, что его собеседник работает в налоговой полиции.

-Юлия Фурмика. Я уже несколько лет не могу изловить эту скотину. Он должен налоговому управлению десять тысяч.

-Ты же знаешь, Марк, - ответил Брут, скрыв иронию, - я изо всех сил сочувствую налоговому управлению. Говорят, твой тесть Анний Секст выдвинут на цензорство.

-Да, выдвинут.

Квинт и Софонисба встретились во дворике.

-Как приятно увидеть свою жену. Что с твоим отцом? - начал дипломатично Квинт.

-Папа болеет. Рад, что живёшь один? Ты всё мне жаловался, я, мол, тебя контролирую.

-Я один, совсем один! До того грустно, что даже ты нравишься.

-Вот ты как запел, остряк-самоучка. Я при отце целыми днями.

-Написала сатиру против мужчин?

​​ -Квинтик, конечно: не так-то просто сменить жанр. Я написала пару сатир, но по нашим временам боюсь их читать. Даже у Вальпургии.

-Катул, - попросила Вальпургия, - ты не уходи сразу. Ты что-то мрачный сегодня. Или торопишъся? Индий­ский аскет мне не понравился. Я думала, он интересней.

-По-моему, очень колоритный. И какой рассказчик! Это по мне, Вальпургия.

Ему нравилась Вальпургия, и единственное, что в ней было

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ему неприятно, - это то странное упорство, с которым она

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ избегала его спектаклей. Казалось бы, пустяк, но он ограничивал их общение рамками салона. Он с восхищением снизу вверх смотрел на патрицианку и терпеливо ждал, когда их отношения изменятся.

-Сто раз проблеял Спаси меня, Шива! Я больше, чем ты думаешь, эпикурейка, но такая экзальтация на пустом месте меня злит. По мне, если уж пророки, то христианские.

-И мне они больше нравятся. Надо воздавать всем верам, - твёрдо сказал Катул. - Сколько было хороших фраз! Помнишь одну о ка­ких-то богах: Они вышли из одной аристократической среды, но друг друга избегают!

-Это история моего отца и сенатора Феликса, - сказала Вальпургия. - А ты себя считаешь эпикурейцем?

-Я!? Конечно, нет. Они знают, какую одежду носить, стричь бороду или нет, а я это знаю только на сцене.

На прощанье Вальпургия перекинулась парой слов и с Софонисбой.

-Тебе на­до писать, надо! Всегда есть, что обличать. Наши храмы, наши священные рощи - это же места свиданий. Вот тебе тема. Я за этот дух разлюбила и египтян, и римлян. Другое дело, индусы и христиане: они на самом деле не хотят наслаждений. Ты можешь мне объяснить, почему ты так мало пишешь?

-Я тебе скажу, - нос Софонисбы ещё более заострился, словно угрожая проткнуть собеседницу. – Мне надоело не нравиться самой себе. Я ведь как-то спросила Квинтика, какая я, когда читаю свои сатиры. Он сказал, что я рычу! Это уж слишком. Зачем мне рычать, Вальпургия? Я что, лев?

-Львица! – поправила патрицианка. – Не боишься, Квинт разлюбит?

-Разлюбит! Да он первый уговаривал меня не читать никогда. Ты не знаешь, куда делась Климентия? Её что-то не видно.

-Её что-то не видно с тех пор, как ты вышла замуж! – съехидничала Вальпургия.

На вечере не было Вероники! В иные дни она до того была недовольна собой, что манкировала даже вечерами мамы. Да, она разочаровалась в муже – и что? Развестись с ним? Да по римским законам это просто невозможно! Её родителям такая мысль даже не могла прийти в голову, но она жадно мечтала об этом. Да, она огорчит родителей, да, она обрадует Клавдия, который её выставит без копейки, а сам будет жить припеваючи. Она не любила мужа не только потому, что он изменял: об изменах она могла только догадываться; более всего её ранила его независимость. Он приходил и уходил, как он говорил, всегда по делу, - но ей, что было делать ей? Когда с родами не получилось, она стала пить уже и одна, без мужа. Она не ждала, пока он придёт домой, а пила, чтобы легче уснуть; потом стала пить потому, что мужа не было дома; потом напивалась, потому что приятно – и уже Клавдий вежливо объяснял Вальпургии, что он, мол, первый жалеет, что её дочь спивается. Оба знали, что родить Вероника не может по слабости здоровья, что Клавдий и становился её мужем отчасти потому, что он врач и поможет жене окрепнуть.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Седьмая глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ С В Я Щ Е Н Н А Я  ​​ ​​ ​​ ​​​​ П Ы Л Ь

​​ Никандр - отцу. Папа, привет! Очень тебя люблю. Я только что из Египта, снял по бедности трёхкомнатную квартиру, а уж первый клиент набежал: наш старый знакомый воин Квинтилий Приск заказал надгробие с акротерием (это такая ветвистая фиговина). Как меня потрясает факт, что я родился в тот день, когда этот вояка прибежал с вестью, что Меропа, вашего бывшего владельца, убил его же раб! Почему звёзды мне накрутили такое? Квинтилию скоро на пенсию. Он жалуется на богов: любимая жена умерла. Задаток он сунул, так что дерзай. Я тут без Глюкона (ты знаешь, у него серьёзно больна мать), так что все заказы посложней придётся переадресовывать тебе. Как говорит мой дядя у меня руки не к тому месту приделаны. Присматриваюсь к Иудее. Этой римской провинций всего двадцать лет, ненамного моложе меня, но это ещё и сирийская область, так что прокуратор Понтий Пилат подчинён сирийскому легату. Много вовсе крошечных городков, но все тщательно контролируются, налоги огромные. Что до веры, то ортодоксальность евреев ограничена и потому вечна. Там, где у римлян государственные установление, у иудеев - установления веры...

Аполлодор отложил письмо, которое он читал, и крикнул входящему Карпу:

-Привет, брат! Откуда?

-Опять Марк. Я всё сделал, чтоб оценка имения не превышала четыреста тысяч, необходимые для ценза всадника. Так эта скотина оползал всё имение, но оценил в пятьсот. Содрал с меня на тридцать тыщ налога болыпе - и рад ужасно. Ну, не скотина ​​ ли?

-Тебе города поздравления прислали.

-Да? Посмотрим. - Карп развернул папирусный лист, прочёл Поздравляем..! Желаем..! -и ​​ улыбнулся брату:

-Помнят, сволочи! Так что нечего жаловаться. Ерунда. Настоящие новости есть?

-Есть. Я Сертория видел. Он как прознал, что я проскочил во всадники, сам с дочерью познакомил. Виргиния. Ничего девка. И с деньгой. Возьмём Никандра за рога! Быстрей женить - и пусть наследника делает. Папашка кораблик подарит.

После брата к Аполлодору заявился весёлый, с прыгающим животиком Квинт:

-Снова в Риме? Приветствую и поздравляю с гражданством. Ты кто: Лициний или Аполлодор?

-Зови по-старому. Мог бы прийти раньше. – Отец Никандра весело крикнул:

-Что, не вышло у нас с вином?

-Да, - подтвердил Квинт. - Верно, что в Лариссе на Никандра донос накатали?

-Верно.

-Слушай, а верно, твой брат – уже чуть не всадник?

-Верно.

-Везёт вам, - Квинт покачал головой. – Зачем он проталкивает какого-то выскочку из Лариссы в свою школу? Как раз того самого, что на ​​ Никандра донос накатал?

-Я уже говорил брату. Этот парнишка Антифон продаст кого угодно, а ​​ Карпу он нравится! Почему, не пойму. Этот шпанёнок жил тут целый месяц. Да хватит об этом! – Аполлодор постарался сменить тему - Ты у Валъпургии Северы бываешь?

-Я там не только бываю: я там свой.

-Пусть её знакомые покупают похоронное у меня! Я ведь был у неё в гостях, а надо, так ещё раз схожу. ​​ От меня только что уплыл большой заказ. Посоветуй она, заказали б у меня.

-Я ей намекну.

Аполлодор - Никандру. ​​ Привет, сыночка! Помню тебя, люблю тебя. Шлю одну стелу с акротерием и на всякий случай пару с плакальщицами. Карп крепко задумал жени­ть тебя на дочери Сертория. Да ты помнишь этого пузотёра! Может, женишъся? Дело житейское. Помучайся немного: не всё же в радость! Какую ещё тебе бабу на­до ? Нереиду, что ль, тебе за хвост поймать? Сейчас женись, а там уж посмотрим. Приез­жай! Оформим сходу. Здоровья.

После речи пред первым набором религиозной школы, учреждённой самолично, августал Лициний Феликс заспешил домой. Единственный, с кем он остановился поговорить, был Карп. Он бросил приятелю, отдуваясь:

-Что, Лициний? Всадник? Поздравляю. – Слоновье тело Феликса приятно колыхалось; чтобы поговорить с Карпом, он отослал рабов. - ​​ Сумасшедший день! Руф мне что-то отказал по завещанию, и надо проведать, что; потом Сенат; сын Теренция надел тогу. Вот и кручусь. Что невесел? Налог содрали? Зато можем крутить уже легально, вдоль законов. Ты теперь и квестор, и римский гражданин, и всадник. Тебе всё можно! Кстати, по новому указу я могу в Клазоменах ещё земли прикупить.

-Я тоже это знаю.

-Я слышал, Анния тащат на цензора, - зашептал Карп. - Не верю, что его кандидатура пройдёт: мне бы уже донесли. Впрочем, побаиваться этого расклада не помешает. Ну, я полетел. Зайдёшь?

-Зайду.

Карп тоже уже спешил домой, когда его нагнал Антифон. Всадник остановился и с любопытством заглянул в горящие глаза юноши:

-Доволен?

-Ещё бы, Лициний Карп! Я принёс поздравление из Лариссы. С радостью узнали об успешном прохожде­нии всаднического ценза... Подпись квестора Метелла Косуция. В случае твое­го приезда он обещает торжественную перемонию.

-Обязательно съезжу. Как тебе школа, Антифон?

-Всё нравится: и еда, и дисциплина, и учеба.

-Что едите?

-Кашу.Очень хорошую кашу, Лициний Карп. Метелл хочет тебя видеть, ведь ты разгромил христиан.

-Я лишь выполнил мой служебный долг. И зови меня Карпом, по-свойски. Ты хочешь о чём-то меня попросить. Давай.

-У меня отец пьяница. Фрасонид. Когда-то он по пьянке упал у статуи Юпитера, а теперь опять начудил...

Карп не смог сдержать улыбки:

-Ты можешь мне не рассказывать. Помогу, конечно.

Антифон воскликнул с жаром:

-Он уже не в первый раз! Я готов отказаться от отца, если это необходимо для учёбы. Я ведь хочу стать августалом. Представь моё положение, Карп: я вынужден осудить моего отца.

-Ну! Он ведь не святотатец, а только пьяница.

С опусом Брута подмышкой, Феликс спустился в сад. Лишь для тебя, отец отечества, Лициний Феликс, я пускаюсь в море человеческих предрассудков. Феликс поковырял в зубах и посмотрел на небо. Чего врёт? Небось, для денег тоже. Да никак моро­сит? Я пишу без надежды их понять, и всё ж созерцание человеческой глупости мно­гому учит. Я уверен: моя работа нужна Риму, - ведь первое, что в Иерусалиме мне бросилось в глаза, - это изощрённая активность суеверий. На заседание не попрусь. Носилки надо б купить новые.

Эй! - крикнул он раздра­жённо рабу.

-В чём дело? - вежливо огрызнулся тот.

Поражает их претензия на новизну и игнорирование того простого факта, что и греческая, и восточная культуры остались бы музейчиками местного значения, не вытащи их римляне на свой имперский простор. Эти уютные, замшелые музейчики мирно б сгнили в безвестности, а на римской почве, в римской теплице они прорастают множеством суеверий.

Как кукушка: всё одно и то же. Лициний проскочил несколько строчек. Все секты склонны к утверждению, что душа бессмертна. Я усматриваю здесь влияние Платона: этот смышлёный грек... Так о Платоне! Этот Брут - дурак. Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет... презирал мифы и обрабатывал их только потому, что другого материала для его сомнительных теорий не было. Именно на мифологической основе он пришёл к утверждению о бессмертии души. Секты используют этот готовый пласт греко-римской культуры только для того, чтобы завоевать новых адептов.

Лициний пробежал глазами весь большой лист папируса и прочёл в конце: Моя задача состояла в определении значения этих сект и их возможного влия­ния на римлян. В своей работе я опирался не столько на материалы разрознен­ных муниципальных библиотек, сколько на чудом уцелевшие библиотеки частных лиц. Многие суеверия оказались документированными, что позволяет надеяться на полноту представленной мною картины.

Что ж, - вздохнул Феликс, - ни плохо, ни хорошо. Если Анний проскочит в цензоры, то все мои заслуги будут замалчиваться - всё, что я сделал для Рима: и библиотека, и августальство, и работу этих научных прощелыг, вроде Брута, которым я плачу только за то, чтоб они болтались по свету. И ведь ещё бодрый старикашка, этот Анний. Лициний позвал раба и приказал:

-Читай. Не с начала.

-Откуда же? - поддакнул тот и привычно-вежливо улыбнулся.

-Не знаю. Откуда хочешь, только чтоб не скучно,

-В целом, эти суеверия более живо, доходчиво объясняют мир людям, которым те­рять нечего. Твой учёный хочет сказать, это изыски для бедных.

-Дальше.

-Многим сектам характерен возвышенный фанатизм. Заимствованная у Эпиктета страстная проповедь бога.

-Скучно. Зыркни ниже. Дождь идёт?

-Вроде собирался. Особенно нещадно эксплуатируется универсальный характер искупительного мифа. В римской культуре этот миф лишь тактично обозначен.. . Вот интересный кусок: Безумие Орфея и архаические мифы были надёжно связа­ны, но теперь, из-за ​​ исчезновения безумия, эта связь распадается..

-Безумие! Даже так. Посмотри, там рядом нет о воскресении бога?

-Есть. ..Он воскресает, что создаёт вокруг его образа своеобразное мифологи­ческое бурление. Попав в сложившуюся мифологическую среду, образ не растворя­ется, но преображает среду. Такова особенность становления этого образа. ​​ Дождь.

-Смотри-ка какой дождина! Устриц привезли?

-Да.

-Тогда можно обедать, - Феликс потянулся. - Надо эту штуку прочесть сегодня, а то и вовсе забуду.

-Идея тут просматривается. Лициний, я тебе сходу прочту главные мысли.

-Идея, говоришь? Так не будет стыдно этот трактатец сунуть в мою библиотеку?

-Чего стыдного? Пусть пылится. Смотри! Иудаизм опасен не сам по себе, а теми суевериями, что растут в его лоне. Это та ортодоксальность, что имеет обыкно­вение порождать суеверия и даже взращивать их именно непримиримостью пози­ции. Таким образом, принцепс прав, не доверяя иудеям: в этой стране варится зелье, способное повредить могуществу империи. Это не учёный.

-Да, Цимон. По-моему, он глуп. Впрочем, безобидно глуп. Многие считают науку отсебятиной - и он тоже. 

-Он мало тебя знает, - усмехнувшись, сказал учёный раб. - Всё это написано в угоду тебе, а что на самом деле в башке у этого учёного, никто не знает.

-Он прав, что иудаизма на всякий случай стоит побаиваться. Мы вот тут ещё троих евреев выслали из Рима. На всякий случай. Это их извес­тное свойство: они вспоминают о своём иудействе за тысячу километров от до­ма, не меньше. Мы их и выслали на их родину: в разобщенность и вечную свару. Откуда эта стойкость в вере, если дом так далеко? У них, попросту, огромный опыт выживания в диаспоре. В чём-то этот опыт однобок: они - единобожники до страсти: их официальный бог ненавидит своих неофициаль­ных оппонентов и борется с ними всеми возможными способами. Но тот же самый бог, избегающий изображений, создал о себе прекрасную литературу, во всей полноте изобразившись в строчках. Как же это не суеверие? Если суеверие -официальный бог, то порождённые им культы - тем более суеверия! Наверняка, они обращены к смерти, наверняка, они разделяют официальный страх пред богом. Почему Брут первым делом не указывает на это? Ведь это очевидно. Так что, Цимон, проч­ти всю эту галиматью. Если выловишь что путное, перечтёшь мне. А сейчас обе­дать! - Феликс поднялся.

Назавтра утром состоялось обсуждение.

-Что там? - буркнул Феликс. - Говным говно?

-Дальше в основном о христианах.

-А! Я что-то слышал об этих гавриках. Христос по-гречески - помазанник божий. Выходит, он послан кем-то, хоть он и бог.

-Богом-отцом. Что послан, ещё легко догадаться, а вот что образ этого послан­ного бога в становлении, это уже изощрённей. Именно становление их бога позво­ляет христианам органично переваривать всевозможные влияния.

-Например, Цимончик. Например.

-Египетская Дева взята напрокат. Она усвоена столь искусно...

-Что это за вера, если в ней баб прокатывают?

-Понимание божественного света ими заимствовано у греков, - раб попытался перевести разговор на серьёзный лад.

-Принцип точной аналогии божественного и человеческого взят у пифагорейцев и понят слишком прямо. Отсюда, кстати сказать, всяческого рода шарлатаны, аж до крестителей.

-Начиная с крестителей! Начиная! Пророки, чтоб их. Помнишь, в моих клиентах ходил такой христианин? Блажной такой, с подбитым глазом? Вспомнил: Дорофей, вазописец из Афин - так он звал себя. Подсовывал плохую керамику и два года на меня как агент работал. Он пророчествовал сдуру, но хоть Христом-то, скотина, себя не называл.

-Это и моё впечатление, - поддакнул Цимон. - Смешали иудаизм, греков, египтян, приправили ещё кой-какой восточной дребеденью, ходят-молятся. Одним словом, жулябия.

-Небось, уже крестят, сволочи, - Феликс недовольно поморщился. - Это ж всё ста­ро! Сколько можно эту разлюли-малину вытаскивать на свет божий?

-Брут пишет и об этом. Налицо гениальное варварство, переделывающее наново всё обветшалое. В ходе столь простого обряда, как крещение, адепт не просто вторично рождается, но рождается тленно в их боге...Восточные древние веры зачастую предполагают скорбь бога, но это ещё не становится философией. Египетский бог умирает и воскресает с конкретной целью: для себя, - бог же христиан открыто декларирует, что делает это для толпы. Как вообразить образованному человеку, что часть плоти бога, его сын, посылается им на землю на заведомую смерть? Сознание христианина зажато меж двумя несопостави­мыми ипостасями одного бога: далёкий, карающий отец и живой, распятый сын. Столь изощрённо обыгран искупительный миф. Мессианизм - главное в этой секте. Евреи ненавидят секту именно за требование смерти самого бога...

-Я больше не могу! Сначала думал, это просто говновато, а это херня несусветная! Такой крутёж, что мозга за мозгу заходит. Были куски про нравственность?

-Стоики нажимали на мораль при полном равнодушии к вере, а христиане соединяют нравственность и веру, при этом добавляя демагогии.

-Секта, а уже демагоги. А ну, как хоть что-то верно в этом густом наборе бредней.

-Демагогия в необходимости любви к ближнему, - сказал раб. - Люби другого, как самого себя.

-Вот оно что, Цимон! Что ж ты сразу не сказал? Так это вера рабов. Кстати, не таких, как ты: ты же образован. Теперь понимаю, почему этот бог заранее неофициален. Он должен знать свою близкую смерть и должен её бояться. Даже не как человек, а как раб.

-Это не я, Лициний, - подтвердил раб.

-Да не ты, не ты! Конечно, не ты! Вот они, эллинистические культы! Посвящения в смерть естест­венны для египтян, но там действами занимаются государственные организации, а тут бог сам себя посвящает в смерть. Причём бог, в котором утверждается приоритет человеческого. Именно человеческого, а не божественного. Это опас­но. Такой культ может развиться во всё, что угодно. Для рабов эта вера - баль­зам на душу. В ней понемножку римского, египетского и еврейского, но главное, ​​ она взывает к слабым. Я уверен, для воинов она закрыта. Так?

-Думаю, да, - торжественно изрёк Цимон.

Никандр собирался пообедать, как в его дверь постучали.

-Кто там? – крикнул он.

-Это я.

-Припоминаю! Фурмик. Писатель. – Он не мог не узнать этого давнишнего приятеля Галлии. - Входи. Надолго в Иерусалим?

-Надеюсь зиму перекантоваться. Я в один день свернул все мои римские дела и уплыл. Спасибо, Брутик дал пожить у него.

-Ты мне всё-то не рассказывай, тёмная личность! – засмеялся Никандр. - Зачем пожало­вал?

-Нельзя у тебя пожить пару дней?

-И на рассчитывай! Меня ​​ вчера Марк остановил. Прямо на улице. Искал тебя.

-Что он себе позволяет! – Фурмик изобразил негодование.

-Видишь ли, для налоговой инспекции приличий не бывает. Я не могу тебя приютить: за мной наверняка приглядывают по просьбе моего дяди. Так что не могу. Прощай.

Никандр - Вальпургии. ​​ Привет. Очень тебя люблю. Я как раз собирался тебе на­писать, но грубость твоего мужа заставляет это сделать сразу. Разыскивая Фурмика, Марк, твой почтенный супруг, ворвался в мой иерусалимский дом, а я до сих пор помню, что ещё двадцать лет назад, уличая дядю, Марк так же вломился в наше клазоменское имение. Ну, да ладно. Неплохой повод ещё раз задуматься о бренности бытия. Пил ли Марк моё вино, когда ты пила его? Я понимаю: у него грубая работа.

​​ Я б хотел жить и умереть в моей вере, в моей культуре,в моей цивилизации, но это жела­ние всё более походит на мечту. В Египте и Иерусалиме осколки былых цивили­заций величественны, это ослепительное прошлое, - но оно не моё. Работа этих цивилизаций зрима, и когда вспоминаю разговоры о конце света в твоём салоне, понимаю, что их истинная почва - здесь. Я смотрю на ​​ этого зверя - твоего мужа - и уже не верю, что обрету хоть что-то своё во всём, что так щедро навалено во­круг меня. Мои родные поставили своей целью меня женить на дочке кораблевладельца Сертория. Знаешь ты о ней хоть что-нибудь? А ведь я её когда-то видел! Она много болеет, как все римлянки – и её папа надеется поправить её здоровье браком.

Я часто вижу, как ты бродишь по своему огромному дому, и мне чудится, ты зовёшь меня. Я потому и пишу, что слышу твой голос. Пиши. Здоровья.

Карп - Никандру. Ну, племяш, возрадуйся: такую я тебе бабу подыскал, что век благодарить будешь. Так что, если жениться надумал, ноги в руки - и сюда, в Рим. Девка, звать Виргиния, засиделась, в соку, а что в ней ещё хорошего, так книжек не читает, как иные из твоих друзей. Как и подобает девушке, она усердно вя­жет. И тебя, и нас обвяжет, а её отец - сам Серторий. Свяжет на слоновье брюхо Феликсу - и поведёшь в высший свет! Тогда какой-нибудь Марк Север не будет ломиться в твою квартиру. Женись, ведь тебе надо защищаться. Женишься, перееде­шь в Рим, войдёшь в римское общество - и тебя зауважают. А то ты, как говешка, плывёшь неизвестно, куда. Ещё раз тебя изловят с твоими теориями - и загремишь в тюрьму. Я больше не помогу! ​​ Вчера я прочёл - конечно, в целях самообразования - целый трактат о христианстве, написанный, кстати сказать, твоим детским учителем Брутом. И я, и Феликс уверены, что христианство, это суеверие, опасно - и ты, ты, голуб­чик, угодил под его влияние. Как эта зараза к тебе пристала? Может, этому тебя Валъпургия подучила? В её салоне какого только говна не плавает! Она приважи­вает пророков, а Сенат их казнит. Сколько можно их распинать? Думаешь, это так приятно? Будь моим родственником не по крови, а по делам - и я помогу тебе. На бабе женись, но в остальном держись от Серториев подальше. Они склонны к суевериям, как и Вальпургия. Эта мутит воду, следуя её бабьей природе. Пря­мой потомок фессалийских ведьм! Уже кое-где решено заарестовать весь ее салон, когда туда заявится очередной пророк.

В курсе ты наших семейных новостей? Аполлодор подал на должность магистрата в Клазоменах, теперь на неё назначают в Риме, а я стал всадником. Что ж, всадничество - необходимая довеска для представителя августала, ведь эта коллегия потихоньку растрачивает своё политическое значение. Сразу после смерти Августа только что созданная коллегия ещё что-то значила, а теперь она стала одной из жреческих коллегий, и кое-кем ​​ оспаривается даже сама законность этой коллегиальности. Августа и прежде обвиняли в многочисленности возведённых ему храмов, а теперь эти голоса всё слышнее. Предстоит борьба за легитимность всего, что связано с дорогим для нас культом Божественного. Включайся в эту борьбу! Вот за кого надо бороться, а не за Христа, этого салонного бога. Ох, доиграется этот божок! Уж за одно то, что сбил с панталыку моего племянника, я распну всех его пророков! Всех! Аппиевой дороги на этих гавриков хватит. Феликс мне даже ихнюю святую книгу всучил, я прочёл в целях ознакомления. И что? Это слишком просто, чтобы быть литературой. Речи каких-то засранцев. Тьфу! Жду тебя в Риме.

Но Никандр не поплыл в Рим, потому что была зима.

Вальпургия - Никандру. Привет. Получила твоё жалобное письмо. Да, это мой муж. Да, на работе он зол. Тут его не переделаешь. Его спускают с цепи и платят за то, что он лает. Забудь и прости, ведь ты умеешь прощать. Разве мало доброго, весёлого? Хотя бы в моём салоне. Ты припомнил разговоры о конце света, а мои обе­ды забыл. Лучше вспоминай мои двадцать перемен! Помнишь бискайского карпа в лимонном соусе с чёрными оливками и листиками мяты – моё изобретение! Что ты нагоняешь на себя мрачность и ни слова о вере? Это меня пугает. Ты был набожным, а кто ты теперь? У ме­ня много новостей. Появился опять Брут. Он передаёт тебе привет. Видно, вздумал жениться: так ухлёстывает за Ликерией. На самом деле, он хотел бы вернуться к Антонии, своей бывшей жене, но и Ликерия – не самый худший вариант. Вот это будет пара: философ и философиня! Я начинаю Бруту сочувствовать: как он страдал от одиночества в Ие­русалиме! И теперь он в Риме только неофициально – и его покровитель Лициний Феликс опять подыскивает ему службу где-нибудь подальше от Рима.

Ты догадываешься, что я слишком хорошо знаю и Антонию, и Брута, чтоб хоть на минуту поверить в возобновление их брака. Более разных людей я не могу себе представить. Антония очень груба для женщины, и всё же её Записки о бурной молодости – только враньё; на себе она уже поставила крест. Все её мысли – о дочери, и я не могу понять, почему она её скрывает. Видимо, сам Феликс поставил это условием пребывания Антонии в моём салоне. Брут груб и мелочен, но и он – совсем не то чудовище, каким предстаёт из досужих разговоров: он на самом деле не бежал от семьи, но был прогнан отцом. Все уже забыли эти события, но юридически Брут виновен до сих пор.

​​ За что тебя ссылают твои близкие? Так тебе сватают дочь Сертория! ​​ Приезжай – и мы что-нибудь придумаем. Постараюсь её затащить в мой салон. Наш Квинтик всё пухлеет. Его тес­ть, похоже, умирает, и у Квинта нелады с женой, - зато у них замечательный сын. Поддержи Квинта письмом. Твоему отцу я заказала пару стел для знакомых. Вот моя жизнь. В моём салоне не переводятся пророки, я ввожу моду на христианских. Вроде, получается. Здоровья тебе. Пиши.

​​ Глюкон - Никандру. ​​ Привет. Очень тебя люблю. Моя мама умерла. Не поверишь, как я хотел вскрыть себе вены и разом покончить со всем, но прибежал Поликрат, за ним, испуганная, ворвалась жена - и у меня отлегло от сердца. Се­годня проснулся рано и первое, что подумал: что жить без Аксоиды не хочу. Я помолился, зашёл к спящему сыну - и только после этого, придя в себя и ожив, к его матери. Весь этот месяц я видел, как мама умирает, и во мне не было сил сказать хоть что-то этому ужасу. Как жалел, что тебя нет: в твоём понимании ужаса столько святости, столько надежды! Если б ты знал себя, как знаю тебя я! Встреча с христианами мне помогла. Представь: каждый день иду к матери, каждый день вижу, что она мертва, хоть её глаза близко, хоть она смотрит в меня, будто понимая и даже будто уча! Говорю с ней несколько часов, пока не вижу, что она ожила, что бог и сегодня услышал мои молитвы. Но вот конец вся­кой надежде: Аксоида умерла. ​​ 

Странно, но эта смерть унизила во мне грека. Может, потому, что последние тридцать лет я не только грек, но ещё и раб (я не осуждаю своих родителей: у них был большой долг – и им ничего не оставалось, как продать меня в рабство). Почему так? ​​ Какой же я раб? Разве мы, Никандр, не равны пред этой, ускользнувшей от меня жизнью матери, пред природой, пред верой, пред всем лучшим, что есть в нас? ​​ Похоже, думаю, как христианин. Этот культ пронзил меня. Римский рационализм и восточное, слепое рвение так тонко примирены в этой вере! Помнишь лживую египетскую пышность? Как ни ослепительна эта ложь, в неё мало кто верит, хоть, казалось бы, эта мифология (= дребедень-логия) обкатана вдоль и поперёк. ​​ 

Прости, что впал в лирику. Работать приходится много: я - ​​ управляющий имением братьев Лициниев, - а это каторга, каких свет не видел. Клазомены - город Лициниев. Бюстик Феликса аж в цен­тре! Карп до того силён, что устраивает общественные моления, что возможно лишь при прямой договорённости с проконсулом Малой Азии. Это тебе не хухры-мухры! ​​ Я хотел бы быть с тобой. Но дядя! Против рожна не попрёшь. Говорят, он тебя силком женит. Верно? 3доровья.

Глюкон - Катулу. Неделю назад умерла моя мать. Ты когда-то был в Клазоменах на гастролях и видел Аксоиду. Лет десять назад. Ты и твой отец пришли к ней. Умер твой отец, а вот и моя мать. Мир вокруг нас пустеет. Всю эту неделю, едва освободившись от работы (я управляю имением Лициния Карпа), запоем читал Вергилия и Гомера. Утешение классикой. Надо ли говорить, что Вергилия перечитываю с благодарностью? После нашей ссоры ищу, как оправдать и тебя, и меня.

Мне кажется, Вергилий чуточку подпустил Гомера. Только чуточку: сколько нужно Риму. Не больше. Вергилий нагоняет божественности Энею, он претендует на некую завершенность - и теологическую тоже. Мне это неприятно, но не настолько, что­бы ссориться с тобой. Он добивается идеала в поэме, но кто знает, что у него на уме? Почему в салонах ты не читаешь Гомера? В нём так много театра. А как он плюёт на официоз! У него не боги, а римские мимы. Так нет же, тебе нужны условности.

Я не за греков. И мне не нравится, что Венера выведена сущей поблядушкой, но разве прав Вергилий, возводя Венеру в христианскую Деву? Это, знаешь ли, слишком! Прости, что запилил. Ты любишь говорить о вере, но на самом деле в тебе нет потребности верить истинно: той веры, что ты находишь на сцене, тебе хватает. Как твоя работа? Опять подмётные письма на твоих спектаклях? 3доровья.

Демокл - Никандру. Я болен целый месяц, всего ломит и уже не уверен, что выкарабкаюсь. Все равно плетусь в библиотеку: если уж загнуться, так среди книг. От тебя получил два письма, радуюсь за тебя ​​ и их перечитываю. Не смешно ль: ты, римлянин, сидишь в Иерусалиме, а я, еврей, здесь? Шуткуют боги. Мне всё удивительнее, что я живу. Ещё хожу среди живых, но - мертв, мёртв, мёртв. Моё тело уже мне не принадлежит - да и сколько можно? После всех ужасов гражданской войны, самообожествления Октавиана и тибериевых разнузданий так хочется улизнуть из этого мира. Ты мне как-то сказал о всесовершенном бытии. Что за слова? Я так и не нашёл их в книгах. К такому бытию я стремился, но ничего, конечно, не вышло. Где я только ни болтался! Жаль, прежде мало рассказывал об этом. Я родился в Иерусалиме, но уже в юности удрал из Иудеи, потому что философствовал и пытался стать гражданином всего мира. Осел было в Сирии, но мои идеи уже шли впереди меня, меня узнали ​​ - ​​ и мне засветило гражданство Родоса. Я туда. Открыл было школу, но мое иудейство пугало местных - и я не мог набрать учеников. Мои противники - и философские в том числе - сожгли мой дом, так что я остался ​​ ни при чём. Что дальше? Всё говно, как говорится, плывёт в Рим. Приехал в эту клоаку по поручению, да так и застрял. Дальше ты знаешь. Из новостей вот что. Твой дядя много читает, я самолично подыскиваю ему религиозную литературу. Всё хочу ему привить систематичность чтения, но ничего не получается. Вальпургия всё так же прелестна и всё так же и туда же порхает. Часто вижу её дочь: она чем-то больна, но читает много. Попробовал было поговорить с Вероникой о тебе, но она даже обиделась. Или считает меня за раба? Ещё надеюсь тебя встретить. Здоровья. И тебе, и мне.

Катул - Глюкону. Надо ли говорить, как я потрясён? Да чего стоят все наши завиральные идеи пред смертью наших близких? Теперь я почему-то иначе вспоминаю жизнь: отца и его смерть. Мне всё яснее, что он живёт, что он умер на сцене рядом со мной. Умер не для меня, а только для других. Зачем он это сделал?

Видишь, какие неримские глупые мысли. Происходит что-то важное, если все мы теряем национальные черты, если нам всем не надо греческих оригина­лов, а достаточно римских копий; если в человеческом – и в плохом, и в хорошем - мы так близки друг другу. Раз ты –управляющий, протолкни мои гастроли! Это единственная возможность побыть рядом с тобой. Помню, твой дядя помог моему отцу с гастролями, и с тех пор твой Лициний пошёл в гору: и всадник, и доверенное лицо Феликса, и учёность накачивает, как иные мышцы. Впрочем, не к спеху. Просто хочется отдохнуть от здешнего беспредела. Ежедневные насилия прибивают людей к самым неслыханным культам - и у нашей общей знакомой Вальпургии не переводятся аскеты и пророки. Её почему-то пленили христиане. Как это произошло при её-то блеске? В ней всё чудесно: и как она говорит, и как думает! А её платья и причёски? ​​ 

И тебя, кажется, впечатлили христиане. Уважаю твой выбор, и всё же мне ближе Вергилий: он предчувствовал новые веры, но непременно под главенством римской. О смертях слышу каждый день. И не сказать, как меня пугает простая римская мысль, что меня не будет совсем, что нет ничего, кроме этого мира. Я потихоньку, осторожно этому не верю, благо, что сам Вергилий поддерживает меня в моём неверии. По Риму за этот год разошлись новые слова: благословление, грех, смирение, милосердие. Их никто не понимает, но все чувствуют, что в них что-то есть. Это тебе не экстазы Орфея, не пьяный Дионис, а что-то слишком новое. Мне ближе Вергилий! Когда он входил в театр, все вставали. И теперь, когда декламирую Вергилия после чтения чьих-то там лю­бовных похождений (в салонах это чаще заказывают), все встают опять - и я вижу, что он жив. Разве это не настоящая вера, Глюкон? Сам Анний одобрил моё чтение. И Август, и Вергилий были римлянами свыше, Август благословил Поэта на божественность - и как же хорошо касаться этого величия! Ведь «Энеида» ​​ - не только блестящее выражение благодарности Августу, но и божественный порыв - и я живу в этом порыве, когда читаю Его стихи. Как Эней чувствовал богов! Мне бы так. Хорошо пере­даю это чувство, но сам от него далёк. Он говорит о пришествии новой веры. Если этот новый бог и заявится, то хочу верить, что он твой. Вот в чём объединя­ет нас Вергилий: в наших надеждах. И ты от Него в восторге, хоть почему-то бо­ишься сказать об этом прямо. Жаль твою Аксоиду. Хорошо, что написал мне - и тем позволил и мне её пожалеть и за неё помолиться. Это новые для меня чувства, я их ценю.

-Твой трактат о христианстве мне понравилась, благодарю. Скажи попросту, что в нём хорошего, - Феликс незаметно усмехнулся.

-Есть и хорошее, - сказал Брут. - Христианство с порога отвергает безумие, столь превозносимое греками. Оно лелеет личные добродетели, но другое дело, что добродетели эти вовсе не римские.

-Вот! В разговоре ты меня сразу убедил. А новое в этой секте естъ?

-Христианство создаёт некую совокупность нравов и называет её моралью.

-Мораль?! Что за мораль? 3ачем она?

-Для познания бога. Их бога.

-Это я где-то слышал. Молодой римской вере нужна не мораль, а только служение. В чём тут тонкость, не пойму. Где они молятся?

-В катакомбах. Молелен у них нет. Я туда со светиль­ником спускался. На камнях процарапаны надписи, и пахнет ужасно, - сказал Брут. - ​​ Тут же и кладби­ще.

-Вкусы рабов!

-Да, Феликс.

-Я слышал, ты жениться собрался. Кто она?

-Ликерия. Вдова и литераторша.

-Антонию ты видел?

-Конечно, Феликс. Мы не стали с ней ближе.

-Похоже, ты не переживаешь это как трагедию, - усмехнулся Феликс и шумно втянул воздух.

-Но совсем не обязательно видеть в этом трагедию! – в свою очередь усмехнулся Брут.

Никандр - Глюкону. Эти месяцы жил в плохих предчувствиях: ни от тебя, ни от Квинта никаких вестей. За твою ма­ть я уже молюсь и, если ты попросишь, сделаю всё, что надо, для её души. Ты всегда любил Аксоиду, всегда её помнил, а теперь служи Поликрату и Клио. Как тебе завидую: если б я мог жениться! Я служу только Ему, а люблю отца и тебя - и ни на что другое у меня нет ни мыслей, ни сил, ни желаний. С тобой регулярно подыскивал женщин, а теперь забываю и об этом. Меж тем, дядя взялся меня женить, дело дошло до серьёзных писем. Сблизиться с девушкой только из чувст­ва долга? Иного долга, как пред Ним и моим отцом, у меня нет. Я согласен жениться, если дядя отпустит тебя! Я так ему и скажу. Я по крайней мере буду знать, для чего жениться. Как я женюсь, если я люблю только Бога?

Толпа здесь особенная: среднестатистический житель Иерусалима несёт в веру все свои сомнения; полно людей, живущих верой изо дня в день, что очень не похоже на нормального римлянина. Культов полно, но не в самом Иерусалиме, где официоз ортодоксальной веры особенно увесист, а в селениях, щедро разбросанных в этой пустыне. Культы скрашивают безликость официального бога, и они очень пестры, чтоб схватить их суть сразу. Я был уверен, сходу наткнусь на христианство. Не тут-то было! О нём больше вестей из Рима. Я тут попробовал было заговорить о Христе с первым встречным, но он так испугался, что закричал и меня арестовали. Выпустили быстро, узнав о дяде.
Сам прокуратор Пилат равнодушен к вере, но здешняя толпа непоправимо фанатична. Здесь культы незнакомые, но родные: они все во мне шевелятся. Такое ощущение, будто новая вера заговорит моими устами. Эта земля переполнена пророчествами, и я готов услышать среди них и мои будущие откровения. Я жду. Крылья времени широко ра­спростёрты надо мной, но подхватит ли меня Время? Услышит ли Он мои молитвы? Или умру тихо, захлебнувшись в высоких предчувствиях и обязательно - ты слышишь, Глюкоша? - рядом с тобой...  ​​​​ 

Я откладывал письмо, потому что заглянул клиент, а вернувшись к столу, кончаю его совсем иначе: я еду к тебе! Почему? Резонов тут выше головы. Прежде всего, пишу дяде, что еду жениться. Сам посуди, не ссориться же с ним! Второе: что тут киснуть под этими изматывающими дождями? Проеду Сирию, Лидию - и как не завернуть к тебе? Знаешь новость? Эпулон, наш нумидийский царь, исчез в Лидии. Так что до скорого.

Никандр - Карпу. ​​ Привет, Лициний Карп! Спешу в Рим, чтобы выполнить требование моих близких. Не буду ждать навигационного периода: скачу по суше. Здоровья.

Квинт заявился в дом Вальпургии в недоговоренное время. Матрона вышла ему навстречу:

-Ты чего, Квинтик? Вероника и Клавдий укатили в путешествие по Греции.

-Я к тебе. Я из су­да.

-Из суда?! Что-то новое.

-Огласили завещание Никифора. Мне и моему сыну - шиш. Всё Софонисбе. А мне ничего, Вальпургия, совсем ничего! Ну, не стерва ли, а? - Квинт задыхался от злости.

-Квинтик, не бей копытом! – дружески посоветовала Вальпургия. Она хорошо знала проблемы этой семьи, и была заранее уверена, что и эта буря пронесётся мимо.

-Она давно решила прокатить меня во всём, что касается имущества. Она надеется оттяпать сына! Ты займёшь её сторону? Скажи сразу.

-Пока просто успокойся, - твёрдо, по-матерински сказала она. - ​​ Так, как сказал ты, быть не может: ущемлены права сына. И ты, и я были у неё меньше, чем неделю назад. Она говорила в примирительном тоне.

-Она всё врала! Она и тебя хочет обманутъ.

-Успокойся: Мы, Северы, её не поддержим. На нас пусть не надеется.

-Что ты, Квинт? - строго спросил вошедший Марк. В одной домашней тунике, с кус­ком недоеденной рыбы во рту, он рассмешил бы, не будь повод для встречи столь серьёзным.

-Я всё слышал. Подавай встречный иск. Тесть, вроде, торговал вином?

-Да, - Квинт чувствовал, как опасно откровенничать с налоговым инспектором, но злость была слишком большой. Он боялся Марка, как каждый человек инстинктивно боится должностного лица, но он понимал, что нельзя помногу бывать у приятной Вальпургии, порой не изображая откровенность с её неприятным мужем.

-А недвижимостъ?- поинтересовался Марк.

-Квартира довольно далеко от центра. Он всё, что можно, продал перед смертью, а деньги передал дочери. И я знаю, Марк, для чего он это сделал: чтобы избежать налога с наследства!

-Ты попал в самую точку!- подтвердил Марк.

-Кому завещана квартира?-спросила ​​ Валъпургия.

-Какому-то родственнику, которого я и в глаза не видел. Я его не знаю, а он уже на всякий случай подал на меня в суд. Я, мол, ущемляю права его сестры, то есть моей жены.

-Вот это семейка! Что ж ты раньше не сказала? - Марк по привычке во всём обвинил жену. - Да ведь эта Софонисба у тебя дневала и ночевала одно время! Вот она, ваша бабья любовь к искусству! Сатиры пишет, вишь ли! Она, что ж, не хочет добра мужу и сыну?

-Она хочет сына без меня, - сказал Квинт. Он чувствовал, что откровенен немножко больше, чем надо.

-Квинт, ты судись, а я со своей стороны так этого не оставлю. Уже не пер­вая лучшая подруга жены пытается водить за нос налоговую инспекцию. Ну, какие несознательные граждане! Никак этим ослам не объяснишь, что, обманывая государство, они обманывают себя.

Разговор в закусочной Аквилия был неприятен всем.

-Ты не бойся, девка! - Цецилий Вер хлопнул Галлию по плечу.

-Ну, всё-таки! - насторожённо буркнул Аквилий. – Побаиваться не помешает.

-Следов борьбы не было, - стоял на своём Цецилий. - Пусть эта паскуда докажет, что это твоя ворожба!

Речь шла о том, что жена Созия Афра, одного из почитателей Галлии, средь бела дня выбросила­сь из окна - и теперь дочь Созия обвиняла отца в сговоре с Галлией. В суде она прямо заявила, что Галлия околдовала её мать. Это делалось не без злого умысла: ревнивые жены и прежде обвиняли Петронию в колдовстве, - но теперь к обвинениям добавились и жалобы, что в харчевне Аквилия, где работала Галлия, ​​ дают горячие блюда и даже выпивку, что уж вовсе шло вразрез с законами.

Цецилий настаивал на своём:

-Надо переждать. Через полгода дочка поостынет.

-Может, подать встречный иск? - советовал Аквилий. - А ну, как дочка выиграет процесс?

-Почему она должна его выиграть? Чего вы боитесь? Что заставят платить судейные издержки? – урезонивал всех Цецилий. - ​​ В Риме каждый день сигают из окон. Аквилий, видишь этого, в углу?

-Вижу. Часто заходит.

-Корми его бесплатно: дешевле будет. Это агент.

-Думаешь, я не догадался? Давно подношу бесплатно. Как у тебя на службе?

-Да как? Вчера банду накрыли, - пожаловался Цецилий. - Входим, а они сидят, молятся.

-Набожные, суки!

-Не говори. Тут какой-то всадник переоделся под божество и забрался в храм Изиды. Приходит матрона, а он возьми, да и расстели её! Как говорится, зашла помо­литься.

Ближе к вечеру в харчевню зашёл Демокл. Его встретила Галлия:

-Что, горбатый хрен? Пожрать припёрся?

-Да, бесценная. Вина не нальёшь?

-Запре-ще-но.

-Да я знаю. Плесни хоть в морду.

Она наклонилась и сочувственно прошептала:

-Плохо выгля­дишь, Демокл.

-Устаю.

Брут появился ближе к закрытию. Галлия уже собиралась мыть посуду.

-Узнаёшь меня? - и он схватил Галлию за бедро.

-Припёрся, учёный. Надолго в Рим?

-Ко­нечно. Как же без тебя? Вот тебе подарочек. – Брут протянул статую.

-Что ещё за хреновина?

-Это, Галлочка, египетский бог. Известен тем, что избегал женщин.

-Катись! Мне надо в мойку. Придёшь пораньше - поговорим. Только Галлия ушла, Брут пустился разглагольствовать с парой застрявших посетителей:

-Я не просто пью, а пью в кабаке моего друга! Я пью с вами, потому что вижу в вас честных людей. Мою универсальность я готов делить со всеми.

-Откуда? Что так поздно? - спросила Ликерия.

Уже прошёл месяц брака, а она всё не могла привыкнуть к мужу. В её обычной сухости появилась строгость. Она его спасла, а он! И на самом деле, до брака с Ликерией он не мог проживать в Риме.

-Играю! - весело выкрикнул Брут.

-На ипподроме? - испуганно отшатнулась жена. - Я нашла тебе ученика.

-Какой ипподром! Ты что? Опять хочешь меня за грамматику усадить! Я на бирже за два часа тыщу слупил, а с учеником за те же деньги месяца три придётся ко­рячиться.

–Где ты был?

-Я тебе говорю: на бирже. Это называется рынок ценных бумаг. Представь, что я узнал: Лицинии вклад­ывают деньги в пруд.

-Какие Лицинии?

-Сенатор Феликс и два брата-акробата Карп и Аполлодор. Помнишь Никандра? Это сын Аполлодора. Он – тоже Лициний. Лициний Луций.

-Конечно, я помню его. Вальпургия к нему неравнодушна. Родня всегда его затыкает подальше от Рима. Знаешь, какие они письма друг другу пишут? – усмехнулась Ликерия. - Можно подумать, у нашей приятельницы и этого юноши роман. Может, это так и есть?

-Да ты что, Ликерьюшка. Я его учитель. Я учил его грамматике с младых ногтей, так сказать.

-Учитель! Могу себе представить, чему ты его научил. Зачем вчера Вальпургии пророка привёл? Где ты откопал этого пьяного, грязного мужика? От него нес­ло, как из помойки!

-Что ты хочешь, дорогушечка? Лохматое племя. А пьянство - форма мессианства. Ничего не попишешь. Все были довольны.

Кроме тебя. Как он приосанился, заважничал, когда его отмыли и накормили! Это всех рассмешило. Кстати, он уже был у Северы лет шесть назад. Видно, пока не помре, в пророках болтатъся будет. Видела, кстати, старичка в библиотеке Лициния? Это Демокл. Тоже дурил в пророках, пока Вальпургия его не пристроила.

-Он тоже был пророком, Брутик?

-Да!

-А я подумала, сумасшедший! Непорочное зачатие, конец света, благодать, милость божья...Сумасшедший!

-Нет, Ликерия! Это только набор христианских понятий. Не больше.

Она закрыла глаза и засмеялась, покачивая головой:

-На самом деле смешно! Как он распустил перья!

-Философские перья, заметь.Философские, - уточнил Брут. - Вот они, религиозные засранцы! Там, у себя, в Иудее, ждут пришествия Христа, а в Риме он тут как тут.

-Смешно. Выпил, закусил, я, говорит, Христос. Зачем Клавдий дал рабу свободу?

-Рабу?!- ахнул Брут.

-Ты не был вчера на церемонии. Хрисиппа отпустили.

-Да он сбрендил, что ли?

-И он, и Вероника считают, Хрисипп имеет право на свободу. Всё перевёрнуто. Зачем? Лупанар теперь зовут домом дружбы, пьянку беседой друзей. Новое веяние: всё путать. Даже рабов и свободных. Кто-то сказал даже, будто пришло время новой божественности. Глупости. Человек обречён поклоняться себе и тем, кого любит. Вот и всё.

-И никому больше, Ликерия. Я обречён поклоняться тебе, и рад этому.

-Так я - твоё божество?

-Конечно, Ликерьюшка, конечно.

-Благодарю. Этот мужик говорил о братской любви. Что это? Почему этот бог отдаёт сына в заложники толпе?

-И меня это поразило. Христианский бред. Что это за бог, если он вот-вот нагрянет - и всех осчастливит?

-А помнишь, - сказала Ликерия, - Севера месяц назад привела аскета, и он всё железьем погромыхивал? Это какая вера?

-Не помню.

-Почти голый, противный мужик.

-Противный! Кое-кому из салона он понравился.

-И это Сенат с его обычной медлительностью, проволочками и болтовнёй! - Стул жалобно скрипнул под тяжестью Феликса. -Анния и впрямь толкают на цензорст­во. Он уже подпускает ко мне своих инспекторишек. В моей библиотеке постоянно кто-то интересуется, откуда у меня средства на книги. Уже такие низости! Анто­ний подарил Клеопатре пергамскую библиотеку в двести тыщ свитков, а Сенат промолчал. Я на свои деньги создаю общественную библиотеку - ни слова благодарности. Я слышал, ты купил рабов.

-Пришлось! - Карп недовольно сжал зубы. - У брата оба раба выкупились. В Клазоменах были бедные, а тут пошли в гору. Пришлось отпустить за большие деньги.

-Сколько купил?

-Десять умных и чистых.

-Хорошо! - одобрительно кивнул Феликс. – Мог бы в Азии сотню ​​ колодников отхватить.

-Ты бы первый запретил ввозить их в Рим. 

-Что верно, то верно - согласился Феликс. - Сам Анний ещё никак не проявляется. Подождём. Что-то ему в башку взбредёт. Цензор! Во, куда хватил. Может, он ещё по­даст на соискательство консульства и обнародует свой гороскоп?! Всё-таки, это опасно, Карп. Опасно. Как ни крути, опасно. Я ведь знаю, что говорят у Анниев. У меня там свой человечек.

-А я знаю, что говорят у Северов.

-Через дочь Анния? – спросил Феликс.

-Да. Через Вальпургию. Моему племяшу мозги запудрила. Вот уж где осиное гнезде пророков. И христианских.

-Вот! Эту карту нам, возможно, придётся разыграть. Как тебе доклад Брута о христианах? – Феликс так волновался, что прыгал с одной мысли на другую. - ​​ Да ты уже говорил: Платона он недооценивает. Если Анний попрется в наступление, мы устроим компанию против христиан, а заодно достанется и дочери Анния. Надо ж, однако, умудриться так низко пасть патрицианке. Она что, идио­тка?

-Нет. Просто курва. Вот её муж, Марк Север, тот просто злой дурак и тот самый налоговый инспектор, что давно меня за бока щиплет. Я хотел уже с ним судить­ся, да ведь свяжись с дураком! Себе дороже.

-Карп, - прервал сенатор приятеля, - ты что без золотого кольца? Ведь всадник.

-Не хочу, - скромно отпарировал Карп. - Это ж проформа. Я этого не люблю. Раз ты - сенатор, а я - всадник, мы должны б враждовать.

-Не должны, не должны! - рассмеялся Феликс. - На самом деле, я тебе завидую: случись в Риме какая заваруха, отсидишься в провинции. Я только формально выше те­бя. Тебе везёт! Ты был не императорским вольноотпущенником, а просто вольноотпущенником, а теперь тебе дано всё! Вон какие ты моря переплыл. Кстати, Серторий обещал зайти. Да ты, никак, скоро станешь его родственником?

-Да. Женю племянника на его дочери. Он уже сюда плывёт. Представь, мне пришлось его уговаривать!

-Не хочет жениться? – усмехнулся Феликс. – Что-то новое.

Чуть не забыл! Я слышал, ещё пять испанцев в Сенате.

-Верно! Так Тиберий заботится о нас. Ему надо, чтоб Сенат стал уличной толпой. Что до Анния, я считаю, мы первыми должны пойти в атаку. А то ведь он нас прихлопнет. Я с ним вчера обедал. Лопали за общественный счёт, как ты понимаешь, - и этот жук мне улыбнулся. А месяц назад вместе в партере сидели; он сделал вид, что не заметил. От такого жди всё, что угодно! Наш козырь – его дочь, явно неравнодушная к христианам. Может, она приглашает этих пророков (кстати, их бог - Сын Человеческий) только потому, что так модно, - но пусть попробует доказать это в суде! Карп, ты будь готов выступить с публичным разоблачением этого культа. Ты ​​ ведь теперь спец по христианам. Я его обвиню в неприятии нашего официального милосердия, вроде раздачи хлеба и похорон за общественный счёт.

-Договоримся по обвинениям, - предложил Карп. - У христиан много блажи, но они часто неподсудны. К примеру, их странный лозунг любви к ближнему. Демагогия! Стоики немножко продлевают жизнь после смерти, а эти обещают жизнь вечную. Мегаломания! Если уж грехопадение, то непременно всего человечества. А байка о якобы спасении души? Нет ничего опаснее, чем внушать рабу, что его душа бессмертна. 

-Я запомнил слова Брута: В основе этого культа лежит кошмар, опасный своей художественностью. В ранг веры возведены низкие художественные запросы беднейших слоев населения.

-Даже так. Ладно, Карп. Ты ведь едешь в Клазомены? Я сдаю в аренду моих рабов. Присоединяйся!

-Если десяток, могу и я. И, конечно, клазоменских.

Дата смерти Демокла неизвестна. Раб-привратник дома, где он жил, заметил, что философ, как обычно, не поплёлся в библиотеку, позвал Лисона, хозяина дома, который вместе с рабом поднялся на этаж. Демокл, предчувствуя смерть, последние месяцы держал дверь комнаты открытой. Вошедшие увидели его труп, а на столе кусок пергамен­та с крупно написанным адресом Аполлодора. Вызванный полицейский врач освиде­тельствовал труп, составил протокол и оставшееся от Демокла тело доставили в морг. Отец Никандра похоронил философа согласно имевшемуся контракту. Он не счёл нужным писать об этом сыну. Это сделала Вальпургия:

Вальпургия – Никандру. Умер наш философ и пророк Демокл. Я приложила столько сил, чтоб устроить его в библиотеку. Да покоится он в мире. В мире, Никандр, значит, всего ему доброго. Демокл был один из первых пророков, кто пришёл в мой салон – и я только сейчас понимаю, как нам было хорошо тогда. Климентия, Мессалина, Ликерия, Антония теперь почти не бывают у меня. Вокруг меня люди, которых я мало понимаю – и если всё же их приглашаю, то потому, что надеюсь понять.

Что же происходит с миром, с людьми? Я не понимаю, а ещё лет пять назад мне всё казалось ясным. Демокл редко бывал у меня, но, мне кажется, он вносил ясность в мою довольно запутанную жизнь. Он умер – и я спохватилась: как же он умер, если я ещё не поняла его? Почему он не дождался моего понимания? Или люди, которые у меня бывают, и не стараются быть понятыми мной? Я-то хочу думать, эти люди не случайны, эти люди – мои друзья. Не могу жить без друзей, без желания дружбы, но, может, другим мои чувства смешны? Я вдруг стала бояться этого.

Приезжай и повлияй на Веронику, очень тебя прошу.Она отпустила раба, помешавшись на идее равенства, а он одурел от свободы и слоняется без дела. Много лет назад мой дед дал рабу свободу не просто так, а за спасение его жизни – и что? Тот вскрыл себе вены, и его едва сумели выходить. Тогда мой дед фиктивно продал раба своему божеству. Так раб стал не только сво­боден, но и не унижен своей свободой. Он обрел покровительство деда и его бо­жества. Так спасают души истинные римляне, а не римляне, желающие насолить своим родителям. Будь здоров.

Мессалина была римлянкой на сто процентов и поэтому ничто так не увлекало её, как путешествия на окраины империи: она была и в Галлии, и в Скифии, и в Индии. Она обзаводилась там знакомствами, а потом умела быть нужной и писала такие письма, что её не забывали. Так долго письма были её настоящей жизнью! Она не только любила получать их, но и ​​ писала ​​ не просто с удовольствием, но со страстью. Отчасти это объяснялось тем, что Мессалина была уверена, что живёт в центре мира (многие жители Рима думали о себе именно так).

Замужество означало серьёзный поворот в её жизни: теперь она путешествует мало и живёт на средства мужа Аспазия Клименоса. А тот? Аспазий сдаёт слонов в цирки напрокат, а так же играет на бирже вместе с Брутом. Мессалина страдает от ожирения – и её можно часто встретить в Брундисии, где она лечится вместе с Вероникой. Между стареющей, тяжёлой на подъём дамой и девушкой не может быть дружбы, но они с удовольствием здороваются.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Восьмая глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Л У Ц И Й  ​​​​ В  ​​​​ Р И М Е

В Клазомены Лициний Карп поехал через Лариссу. Странно было б для столь от­ветственного лица проигнорировать приглашение, но куда удивительнее факт, что Карп, предполагавший задержаться в городе на день-два, обосновался там на месяц. Результатом этого стало сватовство к Каллии, дочери квестора Метелла. Правда, не только Каллия приглянулась Карпу: вместе с её отцом было принято решение пробивать строительство дороги Ларисса - Афины. Конечно, у Карпа были и не столь важные встречи. Кедрону, владельцу похоронной лавки, обиняками заведшему речь о римском гражданстве, Карп прямо объявил, что это стоит двадцать тысяч.

Пришёл и отец Антифона поблагодарить за устройство сына. Маляр смотрел исподлобья, а вскоре до представителя августала дошли слухи, будто Фрасонид активно недоволен, что, мол, этот римский прихвостень Карпишка как прикатил, так всех и купил, что из его сына он делает такую же римскую сволочь, что лучше б его сын учился в Александрии в математической школе!

О своём желании жениться Карп сообщил лишь Феликсу и брату. Это решение приятно удивило всех! Вот это ход! Вот это Лициний Карп! Он уже советовался с Феликсом, насколько возможно пробить сенаторское решение о строительстве дороги Ларисса - Афины. Он вызвал Эвбулидора и заказал ему две собственные статуи.

Меж тем пришла весна. Наконец-то Фурмика, схваченного в Иерусалиме в пьяном виде, переправляют в римскую тюрьму. Квинт собирается судиться с женой, против чего возражает Вальпургия. Никандр приехал в Рим. Он разминулся с дядей в Клазоменах, но Рим их свёл. Карп нисколько не удивился, завидев племянника:

-Привет, Луций. Жениться приехал?

-Я ещё не видел невесту.

-Да ты, похоже, и жениться-то не хотел!

Никандр едва не подскочил от радости, но на всякий случай брякнул:

-Карп, если ты прикажешь, я готов.

Совсем другим был разговор с отцом. Они дождались, пока дядя уйдёт, и Аполлодор сказал:

-Как хорошо, что ты приехал! Тут уж такие громы по твоему поводу. Главная новость: дядя Лициний посватался.

-Да? Это очень серьёзно?

-Куда уж серьёзней, сыночка! Невесту ты, верно, знаешь: это Каллия из Лариссы.

-Ещё бы не знать! Её давно сватает Антифон.

-Что?! Этот будущий августал?

-Да, папа, да!

-Только не говори об этом дяде. Никогда! Он решит, мы интригуем против него.

-Папа, а Эпулон появился?

-Нет, сыночка. Загулял. Раскрутили его азиатские ребя­та. Я думаю, его убили. – Они помолчали, и Аполлодор сказал:

-Я похоронил Демокла. Как оговорено по контракту. На похоронах были Квинт, Вальпургия и артист...Как его?

-Катул.

-Да, Катул.

-Папа, а урночку ты мне не отдашь? – спросил Никандр. – Я перевезу её в Клазомены.

-Бери хоть сейчас.

Сразу после полудня Никандр побежал к приятелю. Дверь открыла Софонисба. Ни­кандр вспомнил авторшу свирепых сатир и улыбнулся:

-Здравствуй. Квинт дома?

-Никандр?

-Да. 
Никому, кто б увидел в этот момент приятную римлянку, не пришло б в голову, что она баловалась злыми сатирами. Она легко упорхнула в квартиру, а навстречу Никандру вальяжно выплыл Квинт с пятилетним сыном.

-Валерий, привет, заинька!

-Здравствуй, - сказал Валерий и спрятался за маму.

-Смотри, какой парень растет. Валерий.Сколько лет не виделись! С ума c ума сойти. Давай поцелуемся, хоть Тиберий

запретил.

Друзья остались одни.

-Квинт, мы не виделись лет шесть. Не меньше.

-Не говори! Тут такие бури пронеслись: мой тесть умер, Софонисба не хотела возвращаться домой – и прочее. Всё улеглось – и у нас теперь квартира и дом. Жить можно. Я только вчера жалел, тебя нет: в компании заговорили о Лилит...

-Кто такая, Квинт?

-Да как же ты не знаешь? У христиан это первая женщина первого мужчины. Это модно знать! Демокла я и твой отец похоронили, а твой дядя? Говорят, он посва­тался?

-Не вываливай на меня так много сразу! Демокл умер! – Никандр замолчал, не в силах сказать ни слова. - Каллии лет двадцать, смазливая девушка. В Лариссе я часто её видел. Но дядя! Вот уж верно говорят: седина в бороду, а бес в ребро. Причём Каллия – как раз из той партии, что с нами боролась. Антифон, её жених, писал на меня доносы, а он-то и пригрет!  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Есть ещё новости?

-Брут женился на Ликерии - помнишь эту цыпочку?, - а Галлия Петрония работает в харчевне. Мой отец теперь полицейский чин. Слушай, мы мог­ли бы встретиться в Египте! Только-только разминулись. Помню, ночевал во вши­вой халупе - и вдруг ночью крики. Не как при бабьих разборках, а настоящий вой. Утром узнаю: в комнате подо мной было покушение на лидера римской демократической партии: его тоже почему-то занесло в Египет. Где ж такое испытаешь в Риме? Здесь всё-таки порядок. Ты ведь имеешь ещё и римское имя?

-Луций. А я вот устал скитаться. Плати деньги за отсутствие удобств! Ни бани, ни горячей воды, плата, как в Риме. Каково ​​ ночевать у людей, обязанных дяде?

-Сейчас выпьем немного и поспи хоть, Никандр. И не возражай: на час-другой тебе надо прилечь. Вальпургия будет тебя рвать на части: так соскучилась. У неё отец цензором стал, так что не забудь поздравить. И ещё. Видишь этот пыльный свёрток? Два экземпляра твоего романа. Мой роман продан оптом в школу и бакалей­ную лавку, а твой сохраню для потомства. И ещё. В Фидене будут гладиаторские бои: в кои веки Тиберий позволил! Поедем?

-Я не любитель.

-А мой Цецилий уже билет купил.

В комнату вошёл Брут.

-Привет! - крикнул он Никандру, словно б они виделись вчера. -Опять в Риме. Почему не пьяный?

-Не пью, - ответил обиженный Никандр: с некоторых пор он не считал Брута учителем и просто хорошим человеком.

-Жаль! С римским вином и римская вера стала б ближе. А так у тебя нелады с догматизмом.

-Брут написал целое исследование - или расследование? - о христианах. Его все читают! - вставил Квинт.

-Для меня вера - не догматизм, а образ! - шутливо выкрикнул Никандр.

-Понимаю, - ответил Брут, - но платят пока что за обслугу догмы.

Вечером, идя в гости к Вальпургии, Никандр и его приятели попали на переполох в доме Северов: бежал Хрисипп, ещё полгода назад объявленный свободным. Клавдий, Вероника, Марк, Квинт и Брут взялись бурно обсуждать, как организовать поимку (Хрисипп стал домашним вольноотпущенником, и его побег означал отказ от этого статуса, а значит, и от свободы), а Вальпургия и Никандр уединились.

-Я уже не надеялась тебя увидеть! – кудряшки матроны, чудится, зазвенели от радости.

-Мне пришлось ехать зимой по требованию дяди. Вот я и пробирался всю зиму: через Сирию, Лидию, Грецию.

-Но как ты мог жить в этой дыре: в ка­ком-то там Иерусалиме! Как ты мог столько лет обходиться без Рима? Я ведь всё знаю: ты приехал жениться. Её зовут Виргиния. Я даже видела её отца, когда плыла когда-то в Грецию на его корабле: огромный мужичина с пристальным взглядом. Видно было, ​​ дочь – его слабость.

-Вот и нет: моя женитьба откладывается, потому что дядя сам женится. И я очень этому рад. Я б не хотел жениться.

-Почему?

-Я служу Ему. Скажи, ты считала Демокла пророком?

-Да, я так думала и думаю. Я всё сделала, чтоб устроить его в библиотеку. Пришлось попросить отца.

-Он теперь цензор. Я тебя поздравляю. Он хотел этого назначения?

-Конечно, Никандр. Как все мужчины, он хочет власти. Я за него боюсь: у него много врагов, и он стар. Ты не обиделся на моего мужа? Если сосчитать всех, кого он оскорбил, получится целый город! Служба. Рим­ляне охотно платят за скотство. Ты знаешь, свирепый вид часто вытряхивает бо­льше, чем наши несовершенные законы.

-Да хватит о нём! Меня впечатлил Египет. Когда-то я верил, Август творит чудеса, а теперь вижу, он соревновался с египетскими богами.

На несколько дней Карп укатил по делам, и Никандр радовался, что встреча с Виргинией откладывается. Наверно, лет десять назад, когда он ещё бредил Августом, приветствующим брак и даже требующим брака для каждого, он женился б на Виргинии не раздумывая: ради близких и Его. Но сейчас он не хотел стать игрушкой в ру­ках представителя августала, хотя бы и родственного. Он недолюбливал дядю, и ничего не мог с собой поделать.

Вернувшись с утренней прогулки, Никандр наткнулся на тщедушного человечка.

-Никандр! - крикнул тот. - Не узнал?

-Нет, - признался Никандр.

-Помнишь моего слонёнка?

-Слонёнка?

-Да. Тебе было семь лет.

-А, так ты про Клазомены. Аспазий Клименос! Ты - муж Мессалины, я её знаю. Она всё ещё переписывается со всеми частями света?

-Да.У нас сын Туллий. Ему шесть лет. Я, как прослышал, что ты появился, сразу тебя нашёл.

-Зачем?

-Ты ведь врач.

-Я?!

-Ты, Ни­кандр! Видишь, ты этого не знаешь, а я знаю. У меня вот какое дело. Я сдал Аркашу в цирк на аренду, а дрессировщик так его отдубасил, что тот не может встать.

-Что за Аркаша? – изумился Никандр.

-Это мой слон. Я уже засвидетельствовал в полиции факт избиения, так что засужу га­да.

-А я здесь при чём?

-Ты подлечи моего Аркашу. Кого я только не просил! Может, в цирке работать не будет, так хоть поживет.

Никандр пообещал. Теперь он целые дни пропадал за Римом, выискивая нужные травы. Он возвращался вечером в огромный, безмолвный город. Проходя по переулку суконщиков, мочился в оставленные ими горшки просто потому, что делал это пятнадцать лет назад. Долго брёл до Козьего болота, так пугавшего его когда-то. Его детство вставало пред ним со всей силой. И оборванный поэт на перекрёстке, выкрикивающий стихи, и распятые пророки, и разбойники, и боги, которым уже всё равно, откуда и чьи они, и пышное цветение трав, и близящаяся встреча с девушкой - всё мучило Никандра, не давая ответа.

Карп вернулся из поездки уставший и злой. Целый день он не выходил из своей комнаты, а утром появился спокойный и равнодушный, как всегда.

-Готов? - крикнул он.

-Готов, - ответил Никандр заготовленным тоном.

Никандр на самом деле был равнодушен и зол. Он шёл к невесте, как к клиенту.

-Сейчас судьбу свою увидишь! - посмеивался, когда они уже шли в толпе, дядя. - Девка, что надо. Ты был у этой курвы Вальпургии?

-Был.

-Молодец. Её отец проскочил в цензоры, так что захаживай к ней чаще.

-Повинуюсъ.

-Ну, дурак! Я же серьёзно. Правда, что её муж вломился в твою квартиру в Иерусалиме?

-Правда. Тебе Брут доложил?

-Может, и не он, - дипломатично ответил дядя. - Я всё о тебе, голубь, знаю. Не такая уж загадочная личность. Ты, скорее, с придурью. Это и хорошо, дорогуша, что Марк тебе в морду плюнул. Я знаю эту скотину: он теперь тебя зауважает.

-Зауважает? - улыбнулся Никандр.

-Да. Таковы люди. Он тебя унизил - и это лучше для тебя же. Серторий ждал их. Он подошёл к Никандру и приветливо хлопнул его по плечу:

-В чём слава Рима?

-В божественности Августа. 

-Так узнал? 

-Узнал.

-В чём дело? - недоумевая, спросил Карп.

-Я видел Сертория много лет назад, и тогда он задал именно этот вопрос.

-Может, и Виргинию тогда видел? - засмеялся Карп. - Да ты не писал о ней в письме.

-Тогда отец ещё не знакомил меня с мужчинами.

Мужчины, как по команде, обернулись. В дверях стояла сама Виргиния. Она кивнула Карпу, а к Никандру подошла:

-Здравствуй.

-Привет. Рад познакомиться.

-На самом деле рад? - улыбнулась она.

-На самом деле.

-Так мы вас оставляем, - многозначительно произнёс Карп. -Хоть это не совсем по римским законам, мы идём вам навстречу.

-Отец, ты будешь дома или уходишь?

-Ещё посижу. Я к тебе зайду, - важно и насмешливо добавил Серторий.
Какое-то время Никандр и Виргиния сидели молча, просто радуясь свободе. Он смотрел на овал её лица и не знал, что сказать. 

-Я повяжу? - просто спросила она. - Отец просил утеплить тунику.

-Давай.

-Это тебе не мешает? 

-Мне? - удивился Никандр.

-Папа целыми днями на строительстве, всегда на ветру. Ты надолго в Рим? У тебя дело в Иерусалиме?

-Похоронная лавка.

-Мог бы и не рассказывать такое девушке. У тебя не лавка, а бюро. Почему ты не хочешь жить в Риме? Ты ведь образован. Ты мог бы преподавать.

-Я не люблю Рим.

-Я тоже. Но где ещё жить? Говорят, ты - врач, пророк и писатель.

-Да, всего понемножку! - захохотал Никандр. - Кроме того, выхаживаю слона.

-Слона?! - Виргиния вздохнула. - И как ты попадаешь в такие истории?

-Почему истории? Есть старый слон Аркаша - и я его лечу.

-Ну тебя! - Виргиния недовольно поморщилась. - Говорят, ты учился в одной школе с Катулом Катилиной?

-Даже в одном классе. Катулъчик процветает.  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

-Я люблю его спектакли, - Виргиния оживилась. - Он уже в школе был артистом?

-Его отец играл много, так что Катул рано, лет с восьми, стал появляться на сцене. Лучше, он сам тебе расскажет. В салоне Вальпургии Северы он бывает часто.

-Я много слышала о её Обществе сохранения стыдливости. Я тоже хочу писать стихи и там их читать.

-Так и пиши.

-Я?! Плохо же ты знаешь моего отца! Может, мы поженимся, Никандр? - доверчиво прошептала она. - Я так устала от отца. Ты будешь жить в Риме, тебе найдут работу, мы родим старикам внучка.

-Я не хочу.

-И я не хочу замуж, Никандр. И я не хочу. Но это надо. И нам, и всем это надо. Пойми, если я просто почитаю стихи в салоне Вальпургии, отец меня прибьёт. А ес­ли прочту их как твоя жена, это и его, и всех рассмешит.

-Я зайду за тобой - и мы сходим к Вальпургии.

-Ну и плаванье! - пожаловался Глюкон. - Думал, не доберусь.

Ты был у Виргинии?

-Да, был. Она мне понравилась.

-Серьёзно, Никандр?

-Серьёзно. Ей нравится Катул – и она готова жениться на мне, если я не буду ей очень мешать. А мой выбор уже сделан. Ты помнишь Демокла?

-Я знаю, что он умер. Прах у твоего отца. Прими мои сожаления.

-Глюкон, а кто же тебе сообщил?

-Катул. Что Виргиния: умная деву­шка?

-Умная. Она спасается в брак от отца.

-Никандр, это обычный римский раскл­ад. Этот брак ничего тебе не даст! Он не защитит от дяди.

-Наоборот, Глюкоша! Наоборот. Теперь тес­ть и дядя начнут меня утюжить вместе; это история Квинта. Что нового в Клазоменах?

-Убили Гефестиона. Городские и деревенские рабы подрались. Арендаторы обрезали лозы и плодовые деревья. Всё, как обычно. Дядя назначил день твоей помолвки?

-Дядя умней, чем мы думаем! – сказал Никандр. - Если он сделает сына от Каллии, мой сын только помешает!

Подкрепиться друзья пошли в харчевню.

-Привет бесценной Галлии! - сказал Никандр.

-Я тебя помню, красавчик. Где твои приятель Демокл?

-Он умер.

-Жалко старика, - вздохнула Галлия. - А Квинт?

-Квинт уже не бегает по столовкам.

-А по бабам он тоже больше не бегает?

В харчевню вошёл Клавдий. Он подошёл к друзьям и важно сказал:

-Что, квириты? И вас чарует прелестная Галлия, дева, достоинства которой известны всему Риму?

-Распелся, кобелина! - строго прикрикнула Галлия.

-Дева сия слаще мёда, - продолжал Клавдий, - она добродетелями сияет, как солнце, что не меркнет никогда.

Никандр и Глюкон не разделяли трёп. Они поели и ушли.

-Представь, - сказал Никандр, - это муж девушки, которая мне когда-то нравилась. Дочери Вальпургии. Теперь она спивается. Муж - профессиональный врач, а чем он поможет? Постоим немного на этом пустыре. Я его знаю: я был зде­сь с Демоклом за несколько месяцев до смерти Августа. Демокл просил похоронить его именно здесь.

-Ну и причуды! Четырнадцатилетнему мальчику говорить такое!

-Он сказал: На этом месте через тысячу лет будет храм. Как ты думаешь, он мог уморить себя голодом?У одиноких стариков это даже принято.

-Не верю, Никандр.

-Что-то в его идеях отрицало жизнь, и это что-то постоян­но росло. Я помню, он подавал себя этаким недовоплотившимся Христом. Сначала я был уверен, все его разговоры о Христе -шутка. Меня почему-то очень многое за­тягивает в христианство: и он, и ты, и салон знакомой патрицианки. У Демокла был дар создавать и длить человеческие отношения, он приобщил меня к какому-то ненаписанному платоновскому диалогу - и этот спор всё более разрастается в моей душе: мы говорим и говорим. И это навсегда. Мне это обидно, потому что я хотел бы таких отношений с близкими. Мои чувства к отцу огромны, но они слишком просты, чтобы заполнить всю мою жизнь.

-Тут ничего не изменишь. Это ты, Никандр. Для тебя Платон сделал больше, чем все живые люди. Да, Ни­кандр, не удивляйся! Мог Платон предположить, что своей блестящей логикой он прокладывает путь новым богам? Из платоновского Единого ясно виден бог христианский.

-Я не вижу это так ясно. Во мне развивается образ Его стра­даний, вижу сны о Его муках - вот и всё. Давай пописаем на эту бурую стену, а то кладбище уж близко.

-Достойный обряд. Я ведь теперь раб римский, а не греческий, так что писаю на стены родного города! Это утешает. Рим меняется.

Они вошли на кладбище.

-Ещё десять лет назад это общество подавало большие надежды, оно ещё искало новые формы, Тиберий ещё не дурил, ещё чувствовалась жажда справедливости, возврата к старым, добрым временам республики. Сейчас это общество изживает неопределённость, оно всё более свыкается с насилием. Смотри, что написано на стеле: Я умер, потому что меня лечило слишком много врачей.

-Глюкон, я нашёл стелу Де­мокла.

-Так сразу? Удивительно. Почему она не подписана?

-Этого не было в контракте.

-Закажем, а? Я был?

-Нет. Вот так: Некто здесь упокоился с любовью к друзьям.

-Ты думаешь, так лучше?

-Да, Глюкоша.

После долгих поисков друзья нашли Катула, на лице которого уже проступил глянец покоя и славы.

-Вы меня искали! Я целый год не был в Риме.

-Мы были на могиле Демокла. Он жил у тебя?

-Нет. Это я жил у него первое время. Орфическое безу­мие связано с архаическими мифами. Почему-то запомнил эту фразу.

-Вряд ли он говорил связано. Скорее уживается.

-Да? Не помню. А это изречение: Чем гордиться римлянам? Что их боги-охотники спустились с гор? Или это: Всё, что смогли римляне и греки, - это всё видимое, осязаемое приписать божественному. Видите, он меня впечатлил. Вот ещё: Моя вера пришла, когда природу уже не ставили выше искусства.

-Катул, - спросил Никандр, - как ты думаешь: в его вере не было классики?

-Думаю, не было, - серьёзно ответил актёр. - Но классики нет и в ​​ нашем искусстве.

-Тебя не было две недели! - кричала Вальпургия. - Две недели!!

-Дела, дела, дела, - Никандр грустно улыбнулся, надеясь смягчить злость его покровительницы. - Я привёл Виргинию. Она давно о тебе слышала.

-Я должна сообщить тебе что-то ужасное: мой отец подает в суд на Лициния Феликса...

-Ты серьёзно, Вальпургия? Зачем в суд?

-Обвинение в сокрытии доходов. Боюсь, достанется и твоему дяде.

-Тогда мне надо бежать домой.

-Побудь хоть немножко, Луций. Я нарочно назвала твоё римское имя, потому что вы более защищены именно как римские граждане. Это Виргиния?- Вальпургия приветливо улыбнулась девушке.- Что не зашла раньше? В нашем до­ме хорошо знают твоего отца.

-Я.., я.., - хотела ответить девушка и покрасне­ла: не могла же она сказать, что именно её отец запретил посещение салонов. Возникла неловкая пауза, которую разрядил кстати подошедший Катул:

-Привет!

-Приветствую, - сказал Никандр. - Знакомься. Это Виргиния, твоя поклонница. Девушка не могла открыть рта: что сказать, когда рядом жених, кумир и светская женщи­на?

-Представь себе, - сказала ей Вальпургия, - они учились в одном классе.

-Я знаю,-ответила Виргиния. – Меня Луций просветил.

Оставив вместе артиста и его почитательницу, Никандр и Вальпургия заговорили тихо. Они чувствовали, надвигается опасность.

-Поймали раба?

-Представъ себе, Никандрик! За какую-то пару недель. Отец Квинта помог. Ты бы поговорил с Вероникой! Посоветуй ей не пить.

-Как мне её теперь встретить?

-Я это устрою. Знаешь, я обиделась на Катульчика: на платные чтения Верги­лия заявится, а по простоте уж не зайдёт. Ты хорошо знаешь эту Виргинию? Я-то о ней только слышала. Навести справки?

-Не уверен, что это надо. Я не хочу на ней жениться, но её отец, мой отец, ​​ дядя – все хотят. Она - хорошая девушка! Замуж выйдет - стихи начнёт писать. Уже предупредила.

-Раз твой дядя, этот крокодил, женится, то и ты не отступай. Ты не видишь, куда он гнёт, а я вижу. Ты можешь лишиться всего.

Катул пригласил Виргинию на свой спектакль. Она пришла в сопровождении двух рабов. Отцу она сказала, что идёт к Вальпургии вместе со своим женихом.

-Знаешь, что мне приснилось через год после смерти Августа? Будто ты - римский всадник, - торжественно сказал дядя. - Ты претендуешь на почётное звание августала и поэтому просишь освобождения от военной службы. Обстановка, Луций, самая торжественная. Полно знати.

-Мне тоже снилась сама эта церемония, - ответил Никандр, - но я-то приписывал это моей глупости. Ещё мне в детстве снилось, будто у меня есть раны и меня уважают. Вот я при всей знати рассказываю о моих подвигах, перечисляю всех полководцев, под чьим началом эти подвиги свершал...

-Что же? Сны обещают много. Сейчас поедешь в Иерусалим, ликвидируешь дело; вернёшься где-то через год и женишься.

-Почему прямо не сказать, Лициний, что моё присутствие в Риме нежелательно, раз у вас начинается свара с Аннием?

-Точно! – довольно улыбнулся Карп. – Ещё легче, раз ты всё знаешь. Но не только это: проблемы с деньгами одолевают. Аполлодор не прошёл в магистраты Клазомен, с имения мы ни фига не получаем. Так что лучше б ты от нас через год отделился. Я кручусь, как могу: играю на бирже, беру подряды, езжу с поручениями - и для чего? ​​ 

-Возможно, Лициний, тебе нужны деньги для предстоящей свадьбы.

-Ну, Луций, сегодня ты меня удивляешь! Прямо читаешь мои мысли. Так порой здраво говоришь – и я думаю: «Почему он столь низкого мнения о себе? Ему же дано больше, чем рабу. Зачем в таком случае ему мыслить, как рабу? Почему у него в башке братская любовь?!» Твоё христианство - это же опасное варварство.

-У этого варварства перспективы цивилизованной веры, - осмелился возразить племянник.

-Их бог сознательно идёт на распя­тие и тем, вишь ли, искупает грех плебса. Так это бог! – обличать христиан стало любимым коньком Карпа. - А ты-то что рвёшься на крест? Если б не я, тебя уже бы распяли. Кстати, то, чему учат христиане, разве это не варварство: распять собственного сына? Божественное варварство.

-Не божественное, а человеческое, Лициний. Кроме того, распятие - это не умозрительная операция, а символ.

-Глупо! Вот куда тебя завело равнодушие к римской религии!

Ты всегда путал Цереру и Флору - и вот до чего ты докатился!

Уже весной Метелл Косуций выплатил первую часть приданого дочери, а летом была свадьба. Карп решил блеснуть: он выбрал - после визитов к гадалкам и совещаний с патроном - самый священный вид бракосочетаний. Именно самый: десять свидетелей, фламин Юпитера, - а полбу в жертву Юпитеру принёс сам великий понтифик. Хоть свадьба была в уютных Клазоменах, расходы на неё вызвали тол­ки в самом Риме. Приехал и Эвбулидор, которому были заказаны четыре статуи: Феликса, Карпа, Каллии и Метелла - и Антифон, успешно продолжающий обучение в религиозной школе, и Кедрон, уже римский гражданин, и супружеская пара Брут и Ликерия, причём Ликерия не просто подарила невесте перстень, но на его печатке Каллия увидела своё изображение. Конечно, не обошлось и без Феликса и его новых роскошных носилок. И сама свадьба прошла на славу.

Не люблю я этих римских курв! – всадник и квестор Карп откровенничал с квестором Метеллом. - Мне нужна твёрдая, решительная мать моего сына, а эти жопы белят и танцуют лучше, чем подобает честным женщинам.

-Карп, они хотят быть мужчинами!

-Хотят и не скрывают этого!

-Думаешь, у нас в Лариссе таких курв не водится? – зло крикнул низенький Метелл. - Мы их за хвост - и об стенку.

После свадьбы Карп и Каллия поплыли в Рим, а империю меж тем потрясла страшная весть: в Фидене на гладиаторских играх рухнул амфитеатр. Пятьдесят тысяч жертв. На срочном заседании Сената запрещено устраивать гладиаторские бои

лицам с состоянием менее всаднического ценза (400 000 сестерций), а сам устроитель игр Атилий отправлен в изгнание. Среди погибших Цецилий Вер. Квинт в ужасе. Он и брат Марий находят тело отца, привозят в Рим и свершают погребальный обряд.

Это событие повлияло и на Софонисбу: она забросила литературу. В империи разразилась новая напасть: выгорают древние дубы Целиева холма. Меж тем проект Карпа и Метелла строить дорогу Ларисса - Афины получает неожиданную поддержку Тиберия: отныне один процент от завещанного имущества ​​ в городах, которых непосредственно касается строительство, отчисляется на близящуюся стройку. Сенатор, ставший цензором, - Анний взбешён: опять эти Лицинии! Мало того, что Сенат уже постановил изыскать средства на строительство дороги из местного бюджета Афин (хоть и расплывчатое, затягивающее строительство решение, но всё-таки решение), так ещё и Тиберий демонстративно удаляется на Капри, показывая Сенату своё нерасположение. Откуда столь благоприятный статус строительетва? Марк Север уже послан с инспекцией. Север кое-что откапывает. Анний более не скрывает старинной вражды: он вызывает Феликса и Карпа в суд. Меж тем приходит зима, и Метелл выплачивает Карпу вторую часть приданого.

Виргиния - Никандру. В Иерусалим. Я знаю про твои отношения с дядей, и всё равно жаль, что перед отъездом из Рима у тебя не было времени посидеть ни у меня, твоей невесты, ни у Вальпургии. Вспоминаю тебя с благодарностью. Мой отец позволяет мне теперь посещать салон Вальпургии, и в театр теперь ​​ могу ходить не раз в месяц, а раз в неделю. Мой отец любит учёные, почтительные письма; напиши ему. Я написала салон, но его уже нет: отец Вальпургии, став цензором, запретил ей принимать всех сколько-нибудь не своих людей... ​​ 

Никандр, не дочитав, отбрасывает письмо. Он рад, что удрал из Рима. Теперь о Граде напоминают лишь две подаренные тоги -одна Вальпургией, вторая Аспазием Клименосом (слон хоть и не умер, но лежал целыми днями) ​​ - да это письмо от невесты. Никандр каждый день ходит, как и прежде, в частную библиотеку. И сегодня он приветливо-равнодушно улыбается знакомой гетере, высовывающейся из окна при его появлении, останавливается поговорить с булочником. Первое, что он делает в библиотеке, - пишет письмо единственному другу:

Привет, Глюкон. Полгода тебе не писал. Глупо. Прости. Я написал Квинту, и то только потому, что у него в Фидене погиб отец. Твой голос слышу часто, но как, зачем писать, если нас и так связывает слишком многое? Дядя, как и семь лет назад, выставил меня из Рима, не дав ни сестерция. И что ты думаешь? Я сходу нашёл работу: переписываю так называемые священные еврейские книги. Для кого, не знаю, но заплатили вперед. Я тут хожу в греках. Бедный, образованный грек – так обо мне говорят. Хорошо, что хоть не гречишка. Такие тут подрабатывают вовсю. Писания эти - штука муторная, часто скучная, но в них полно еврейской истории, к которой я внимателен. Как в Галлии, подолгу сижу в библиотеках. И не описать, как это хорошо. Тут полно папирусов, и они будто заколдованы: чудится, читаю мои сны, записанные Им. Я приобщён к божественному порыву, и в этом божестве больше человеческого, чем в самом человеке. Книжная божественность не меньше людской, а вообще в мире папирусов больше ума и закономерностей. Вот кто мои настоящие друзья: ты и книги! Именно в книгах Рим теряет самоуверенность и силу, я вижу, как старые верования вновь восходят к свету, обретают новые формы. Кишение неофициальных вер! Оно заглушает ярость здешнего официального бога. Это живое бурление готовит будущее мира, прячась от ложного света в закромах частных библиотек. Рим уйдёт, а культы будут прорастать вновь и вновь: вне территории дозволенных пророчеств, вне традиционно агрессивного официоза. Кажется, стоит пройтись по Иерусалиму, как видишь причудливых богов весо­мо, медленно, ярко растущих из раскалённого воздуха, из папирусов, из тихих бе­сед прохожих. Здесь и сам я - результат борьбы высших, непримиримых сил.

Это толкает на мессианизм. Эти идеи и чувства даже не религиозные, а художественные, это всё Он. Есть и официальный мессианизм, но он обращен к толпе и потому мне невнятен.

Что ты всё пишешь?-весело крикнул вошедший архивариус.

-Священные тексты, Антологии греческих поэтов!

-Муть.

-Я заказ зубцаю, - гордо ответил Никандр.

-Зубцаю? Хорошо сказано. Никандр, я вижу, тебе нравится копаться в гроздьях этих невразумительных теорий. Это слабости человеков и больше: цивилизации. Почему-то я их воспринимаю, как мои собственные.

-Тибулл, это большая честь: иметь такие слабости.

-Для меня большая честь видеть человека, который их разделяет. Я буду рад, если ты останешься в библиотеке. Моим помощником. Обожаю и уважаю людей, способных, как ты, ​​ возиться с суевериями: нет такого суеверия, которое не стало б верой ... Это ты подклеил? Благодарю. Тут много такого, что Август приказывал сжечь.

-Знаю. Суеверия, неугодные Риму, сжигались, а сколько суеверий римляне только тем и спасли, что назвали их своими! -Я вижу, Никандр, ты купаешься в божественном бурлении вер; это естественно для библиотечного работника. Но если ты понесёшь эти чувства людям, тебя ждёт распятие. Оставайся здесь. Книги, они защищают.

-Неужели эта юность человечества никогда не прольётся в живую жизнъ? Неужели нельзя это море мудрости направить в реальную жйзнь? Кажется, в нём легко бы затерялись островки официальных вер. Неужели вся эта лавина не пойдёт далее людей, подобных нам?

-Никандр, никогда. По правилам, по узаконениям, по разнарядкам, соз­данных людьми, эта священная пыль и должна остаться пылью.

-А если я чувствую, что эта пыль мне родная, что я рождён ею? Если, Тибулл, я знаю, что пришёл из свитков и уйду в них?

-Тогда оставайся здесь! Тут ты спасешь себя, только здесь.

Брут - Никандру. ​​ Бросай всё и приезжай в Рим: решается судьба Лициниев. Всё угрожает твоей семье. Твою невесту Виргинию часто видят с актеришкой Катулом. Потом в учебниках так и напишут: Сенаторская война, 782 - и какой? годы. Христианство вот-вот начнет официально преследоваться, хоть оно и в моде. Именно потому, что в моде. Это, я уверен, напрасно: именно сейчас универсальное и индивидуальное расходятся навсегда - и сей культ стоило б приспособить так, чтоб он как бы облагородил этот мучительный процесс. Абстрактность, предлагаемая греками расцвета всего греческого, себя изжила, уходит и греческий конкретный индивидуализм. Цивилизация покидает свои ​​ греческие корни и смещается к восточно-азиатскому источнику идей. Тут-то, на распутье, и появляется христианство. Всё-таки в том, как оно сочетает личное и универсальное, что-то от виртуозности циркача. Так что, может, Анний и прав, ли­шая дочь права на пророков прежде всего христианских. В прошлом году в Иудее казнили какого-то Иоанна Крестителя. Как жалела Вальпургия, что он не появился в Риме и не побывал в её салоне! Но хватит. До скорого.

Глюкон - Никандру. Так и не дождался твоего письма и уже пишу из страха, как бы ты не уплыл в Рим ради Виргинии. Оттуда самые страшные вести. Убийства, глава преторианцев Сеян лютует, и я сам, я растерзан ужасными снами. Только вера несёт утешение. В спокойные времена так глубоко веру не ценят. Я верю в Христа. Эта вера не противостоит всей римской религии, а лишь её заимствованиям. Христианство даже впи­сывается в чисто римские элементы римской религии. Я не знаю, во что верю - и это меня тревожит. Насколько сознательно бог-отец ограничивает божественную природу сына? Много и других вопросов. Я чувствую божественность Христа в рамках моей человеческой природы - и это всё! Я б хотел верить с большим знанием о том, во что верю. Никандр, меня беспокоит, что в моих снах я - ужасное божество.

Катул - Глюкону. Мы встречаемся редко, но я считаю тебя моим другом, и от друж­бы не отрекусь. Я не могу разделить твою веру, но я хотя бы стараюсь её понять. Скажи, ты веришь, что Христос заявится вживе? Он - бунтарь и сумасшедший, он плю­ёт на Демокритов и Лукрециев, упрятавших богов на задворки духа. Это пьяный грек, и римское упрямое скотство его злит. Так? Он, как индус, не разделяет фило­софию и веру, а знай прёт напролом. Появишься в Риме, заходи сразу.

Карп - Никандру. Анний затеял суд с Феликсом, суд уже идёт -и пока он не кончится, ни о какой помолвке не может быть и речи, ведь Серторий осторожен. Бросай всё и плыви в Рим. Скорее, Луций, скорее!

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Девятая глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ С ​​ У ​​ Д

Так ли опасен был этот суд? Мы думаем, что да. Уже одно то, что старого врага Феликса так легко протолкнули на ответственный пост цензора, говорило о яв­ной опасности. Вместо Тиберия всем заправлял Сеян, глава расквартированных в Риме воинов, который не разбирался в юридических тонкостях и обвинение столь важного лица, как цензор, мог счесть за призыв к действию. Но тот же Сеян не был настолько равнодушен или глуп, чтобы пропустить на этот пост сколько-нибудь выдающегося человека. Анний Секс не был настолько умён, чтобы иметь серьёзных врагов в Сенате, но он не был и глуп, чтобы ясно не понимать интересы проталкивавшей его группы.

Об Аннии мало знали, но после официального заявления о соискательстве у него обнаружилось много сторонников в провинциях. Оказывается, его деда помнили в Африке - и помнили хорошо: будучи наместником, он украл не настолько много, чтобы это обидело тамошнюю знать, но и не настолько мало, чтобы прослыть за дурака. Стало быть, он грабил честно; в итоге, это не может не нравить­ся. Кроме того.., - но достоинств у Анния слишком много, чтобы все перечислить. Нам важны его конкретные действия. В качестве цензора Анний вносит законопроект об основании новых колоний, о раздаче земель беднейшей части римского плебса, а также настаивает на увеличении запасов хлеба для того же плебса. Последнее требование направлено в том числе и против Феликса, убеждённого противника гладиаторских игр и прочих заигрываний с толпой. Группа сенаторов вок­руг Феликса сплотилась и пока что прокатила проект, обозвав его популистским, но сенаторы понимали, что уже через месяц-два они окажутся в меньшинстве. Требование Анния натолкнулось и на сопротивление судебной комиссии, но толь­ко потому, что туда Феликс предусмотрительно протолкнул своих: среди четырех полагающихся сенаторов был сам Феликс; среди пяти всадников не было своих, зато среди четырёх выдвиженцев из народа оказался Туллий, тот самый, что развозил трубы по всей империи! Создание подобных комиссий шло по разна­рядке свыше, и Феликсу, знатоку права, пока что удавалось и попадать в них самому, и устраивать в них своих людей.

Казалось бы, какой может быть суд в пустом Риме? Большинство сенаторов укатило на побережье Кампании, чтобы держаться поближе к Тиберию. А меж тем суд идёт. Вскоре на Феликса посыпались прямые обвинения: прежде всего, по поместью: мол, в нём больше подметают, чем пашут, мол... И пошло, и поехало! При общем раздрае и неразберихе законов, что бывает после слишком сильных потрясений (конец Республики, смерть Августа), от цензора и ждут честности. Анний и был честен, да только весь запас этой честности обрушился на старого сенатского недруга. Одно из обвинений Феликса состояло в том, что он посвящал Августу удобные для него, Фелик­са, места. Сказать такое! Суд превратился в войну юристов, соревновались недостатки законодательства, пошли столь сложные манёвры, что потребовался бы том на их описание. К чему это нам? Вернёмся к Никандру. Выполняя сыновний долг, он приплыл в Рим сразу - и дядя, дав ему соснуть всего-то час другой, потащил племянника на заседание суда. Никандр просидел там шесть часов кряду между отцом и Антонией, немолодой, осунувшейся женщиной, время от времени судорожно поправлявшей складки плаща. Он знал о тёмном прошлом этой литераторши (так он её назвал в душе), вспомнил несколько цитат из Записок о бурной молодости - и почему-то улыбнулся. При его поверхностности знания людей он не мог оценить ту борьбу, что происходила в её душе: она решилась выступать против Вальпургии, с которой была связана двадцатилетней дружбой! Однако она поставила выше расположение Феликса. Анний продолжал откапывать всё новые обвинения; он был так уверен в себе, что приходил на суд без охраны, всего с двумя рабами.

-Он уверен в нашей беззубости, - зло шептал Карп.

Дома Карп познакомил племянника с женой Каллией.

-Вот Луций. Я тебе много о нём рассказывал.

-Наверно, слишком много, - шутливо предположил Никандр и ото­шёл к позвавшему его отцу.

Тот насмешливо улыбнулся и представил соседку по суду:

-Знакомься. Антония.

-Я что-то слышал, - вежливо отозвался сын. Антония сухо кивнула и ушла в столовую, где ужин уже стоял на столах, и Никандр спросил:

-Чего эта баба тут болтается?

-Что ты меня спрашиваешь! – ответил отец. - Она нужна Карпу. Я б этого мрачного бабца и на порог не пустил.

-Карпу?! Зачем?

-Будет выступать против Анния. Причём скоро. Будто б его дочь Вальпургия нарушила какие-то там законы благочестия. Она, что, на самом деле приваживала пророков?!

-Конечно, папа. Любой может назвать себя пророком, а кроме того, это модно. Этим балуются многие патрицианки.

-Теперь Вальпургия - наш враг. Я тебя прошу: поддержи Антонию ​​ во время её обвинения, иначе Карп очень рассердится. У него и так на тебя зуб. Пойдём лопать.

​​ И эта женщина, жадно вслушивающаяся в каждое слово обвинения, - жена Брута! Никандр не мог знать, что ожесточившаяся Антония решила поддержать Карпа в обмен на услуги в её процессе с Брутом. Брут мало того, что затеял процесс против своей первой жены, требуя возвращения части имущества, но и переметнулся на сторону Анния. Антония мстила и Вальпургии, ​​ вынужденной поддержать Брута, и Марку, донимавшему проверками законности завещания. Её особенно злило, что Брут ничуть не потерял в уровне жизни, что он продолжал, как ни в чём ни бывало, поигрывать на бирже.  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

-Что толкает Анния на такое свинство? – вопрошал дядя. - Он всерьёз надеется упечь Фелик­са?

-Нет. Просто так уже было: их отцы и деды подавали друг на друга в суд, – сказал Никандр. - К тому ж, римляне любят судиться.

-Зато у этой сволочи образованная дочь! Нет такого оборванца, именующего себя пророком, которого б она не привела в свой, так сказать, салон. Это, вишь ли, Общество сохранения стыдливости! Какую такую стыдливость хранят в этом доме? Никандр, ты поддержишь обвинение нашей уважаемой Антонии. Так ведь?

О том же шла речь и в доме Лициния Феликса.

-Я не знаю, чего и ждать, - сенатор грузно повернулся в кресле. -Анний взялся опорочить всё моё окружение. Да, я дал латинское право членам магистратуры Лариссы, но ведь это право давалось целым городам! Обвинён не только я, но и те, кто получил это право. В результате, я прямо и косвенно опутан обвинениями.

-Он обвиняет много, но не по существу, - Антония старалась поддержать покровителя. - Как член судебной комиссии, ты просто неуязвим.

-А как сенатор? Но сенаторские счёты Лициниев и Секстов насчитывают сотню лет.

-Вокруг раздач хлеба всегда были споры, - сказал осторожный Туллий. - Пока Анний не сказал прямо, что Карп махинирует со строительст­вом, а я толкаю трубы налево, а Аполлодор наживается на похоронах. Пока это всё не прозвучало, и бояться нечего.

-А подмётные письма в Сенате? – возразил Феликс. - Это же он. А Серторий?

-Что Серторий?

-Так ты не знаешь, Туллий? Анний и его раскручивает на обвинение. Не только Брута заманивали! Мне Серторий ​​ пожаловался, на него давили, чтоб он заявил, будто я заставил его довезти римскую мебель до Клазомен. Мол, я уговаривал его подвезти свою мебель якобы из государственных интересов.

Даже столь грозные события не заставили Никандра изменить свою жизнь: несмот­ря на настояния дяди, призывавшего все дни проводить в суде, тридцатилетний молодой человек предпочитал гулять в ботаническом саду: его владельцу Антонию Ка­стору так понравились травы, собранные юношей во время его странствий, что он только радовался встрече с ним. Теперь Никандр довольно часто видел Квинта. Кроме школы и переписки, их связывало отвращение к Антонии; ​​ Брут и его первая жена с некоторых пор стали предметом их насмешек. И сегодня они встретились случайно, посреди улицы.

-Я тебя едва узнал, Квинт: папирусы подмышкой, а на голове - плащ. Это ж неудобно!

-Как раз очень удобно. И римская одежда, и римская вера - вещи, на самом деле очень удобные. Но есть и неудобства! Рим стал городом военных, Тиберий запрятался на Капри и совращает малолетних - это неудобно. Ты куда? В судилище?

-Нет. Дядя в отлучке, так что гуляю. Что нового пишет Монитор?

-Очередное свинство германцев, - ответил Квинт. - Распяли римских воинов, явившихся за налогом.

-Не налог, а подать, Квинт. Что за гер­манцы?

-Фризы. Заходил к Вальпургии?

-Почему нет, Никандр? Она слегла от всех этих переживаний: строгость отца её доконала. Досталось нашей философине.

Дядя предписал Никандру не видеть Виргинию, но та прислала умного раба – и тот сумел устроить свидание.

Рада тебя видеть, - сказала она уже при встрече.

-А я тебя. Привет.

Речь зашла о вере, и девушка лукаво спросила:  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

-Ты, похоже, верующий, но не в римском смысле слова. Зачем это тебе? Ты так чувствуешь или тебе так говорят?

-Мне это говорили уже тысячу раз и мои родственники, и друзья, и просто все, кого я знаю. Наверно, и то, и другое, - ответил Никандр. - Мне на самом деле не нравится ясное, всюду насаждаемое присутствие римских богов; я не могу жить в нём.

-Но твои близкие - римляне!

-Ну и что? – возразил Никандр. - Они римляне из принципа с волками жить - по-волчьи выть. Не больше. Всё двусмысленно, всё гнило и в империи, и в этом городе. Как и твои отношения с Катулом.- Он чувствовал, что жесток, но не мог не злится: она крутила роман, числясь в его невестах.

-Ты зна­ешь! Тем лучше. Но твои письма Валъпургии? Что это? Это письма матроне, дочь которой тебя старше. В её салоне все уверены, ты в неё втрескался. Это тоже не очень прилично!

-Ты не понимаешь, что ты говоришь. Всему есть пределы.

И Никандр, и Виргиния поняли, что больше им встречаться нельзя.

Этот судебный день начался с выступления Марка Севера. Тот в своей обычной манере, напустив тучу морщин на свой маленький лоб, уличал Феликса в противодействии своевременному сбору налогов с клазоменских пастбищ, в использовании общественного водопровода для орошения собственных полей и полей его друга - квестора Карпа.

-Каждый год Феликс много занимает, - восклицал обвинитель, -и каждый раз его поручитель - новоиспечённый всадн­ик Лициний Карп. Меж тем банкиры свидетельствуют: из Клазомен в Рим регулярно переводятся большие суммы неизвестного происхождения.

Все встрепенулись, ожидая прямых доказательств, но их не последовало. Пошли обычные препирательства: Анний обвинил Феликса в том, что его вольноотпущенник на гладиаторских играх 769 года не уступил места ему, Аннию; Феликс же, восстанавливая равновесие, заявил, что его, Анния, ставленник заставил взбунтоваться галлов, подвергнув их поборам сверх меры.

Никандр откровенно скучал, его злила говорильня. Камень в притихший пруд бро­сила Антония. Она воспользовалась тем, что тема досрочной раздачи хлеба вновь замелькала, и высказалась неумно и двусмысленно, как это с ней уже бывало:

-Помните, как Сенат подтолкнул Помпея стать диктатором? -Суд, комиссия, зрители заулыбались. - Что из этого вышло? Гражданская война. Так и теперь из-за досрочной раздачи хлеба будут волнения, выгодные тебе, Анний!

Все слушали с ухмыл­кой, никто не мог знать, что эти слова пророческие, что ближайшие события перевернут жизнь многих присутствующих.

-И тогда Сенат превратился в дешёвую и глупую гетеру, и теперь может произойти то же.

Карп ахнул: он не ожидал подобной глупости от своей ставленницы. Он поднялся, с ненавистью посмотрел на племянника (он ждал поддержки именно от Никандра, получившего образование не где-нибудь, а в римской риторской школе), потом на Анния и заявил:

-Ты, Анний, уже предлагал такую раздачу. В 768 году. Мне через Марка было пред­ложено оплатить эти расходы в обмен на должность магистрата Клазомен. Я отказался! И тогда, и сейчас! У меня не было и нет средств на подобные авантюры.

-Посмотрите на этого человека! - крикнул Анний.- Кто дает право этому выскочке соваться в дела провинций? Он, видите ли, хочет строить дорогу в Греции! Ты уже построил одну в Азии!

Анний снова крикнул - и Никандр посмотрел на побледнев­шего дядю.Тот сидел, как статуя, раздавленный страхом.

-А его патрицианский брак? – продолжал Анний. - Давно ли ты, Лициний Карп, стал всадником, а уже свадьбу справляешь, как патриций! Я считаю, подобные выскочки портят нравы Рима!

Тут уж Феликс вступился не просто за своего человека, а и за своего друга:

-Анний бесцеремонно называет «выскочками» новых людей, братьев Лициниев, привнёсших в нравы Рима бережливость и уважение к римским обычаям. Уважение, кстати сказать, редкое среди самих римлян. Разве среди отцов народа так мало людей из провинций и далёких муниципий? Что же хорошего, что для многих римлян бр­ак стал простой формалъностью? Для Лициния Карпа брак - не старинное суеверие, а священный обряд и даже долг. Его жена Каллия - дочь Метелла Косуция, квестора Лариссы; и именно с этой достойной дочерью достойного отца Карп сочетался браком по древнему, дорогостоящему, римскому обычаю. Бракосочетание выдержано со всеми древними бесценными подробностями. Как это важно для человека, отдавше­го всю жизнь борьбе с суевериями!

На Никандра эти разборки наводили скуку. Его равнодушие не было поколеблено и сообщением Квинта об отъезде Вальпургии. Причин для отъезда матроны и патрицианки было предостаточно: она, наконец, уступила прямому давлению отца, но кроме того, прямые обвинения Антонии, ещё недавно звавшей её, Вальпургию, любимой подругой, не просто разозлили Вальпургию, но она не могла никого видеть и впервые в жизни заперлась.

Что до других персонажей, то их обстоятельства складывались по-разному. Галлии Петронии повезло: дочь выбросившейся из окна женщины не сумела доказать, что Галлия - колдунья. Квинт посетил Фурмика в тюрьме, но даже не заикнулся, что готов, хотя бы частично, оплатить долг друга. ​​ Катул, тот закатился с гастролями куда-то в Азию, разучив с десяток рискован­ных, запрещённых в Риме пьес. О всех своих перемещениях он исправно сообщал Виргинии, всё так же изнывающей под игом отца. Она всё ещё ходила в невестах Никандра, поскольку Серторий и Карп остались в одной партии.

На этом этапе суда, грозившего, как это часто бывало, растянуться на годы, самым опасным для Феликса оказалось

всплывшее дело Брута. Вся беда в том, что свою молодость Брут провёл бурно. Он бежал из дома, слонялся незнамо где (наше повествование застало его в Клазоменах в 758 году, когда его ученику Никандру было всего пять лет), а тем временем в Риме умер его отец, назначивший Феликса опекуном блудного сына со все­ми правами на его имущество. Феликс посчитал Брута исчезнувшими на самом деле, но прошло три года со смерти отца, когда Брут Нерон, наконец, появился в Риме. Выяснилось, что его наследство попросту разбазарено Феликсом. Как это могло произойти? Обвиняли как раз Антонию: обвиняли в том, что она была в слишком близких отношениях сначала с отцом Брута, а затем и с Феликсом. Шума не удалось избежать, потому что Брут прямо в ходе заседания заявил свои права на наследство. Но выяснились и сопутствующие обстоятельства, скрыть каковые Нерону очень хотелось: он бежал из Рима как раз в тот момент, когда у его жены родилась дочь. Обвинение ничего не добилось, и Брут ​​ мудро решил на время исчезну­ть из Рима и даже уведомил об этом Карпа. Брут и Ликерия укатили на всё лето, сдав квартиру общим знакомым.

Антифон, хоть и не принимал прямого участия в суде, хранил свою приверженность патрону. Поэтому он не удивился, когда Туллий подошёл к нему на улице и поздоровался:

-Привет! Я давно хотел узнать: что за статус у твоей школы? И впрямь печёт августалов?

-Нет, Туллий. От августальства только патронаж. Зайдём в харчевню? Аквилий, владелец, - моя родня, так что угощу.

-Ну вот! Это я, член судебной комиссии, должен угощать, а твои действия, Антифон, могут быть квалифицированы как подкуп должност­ного лица.

Они дружно рассмеялись, и Туллий не удержался от всех волновавшего вопроса:

-Ты ведь знаешь Каллию. Ты, как и она, - слабости Карпа; это я тоже знаю. Скажи по дружбе, что за девушка? Будет она играть Карпом?

-Заходим, - Антифон показал интонацией, что вопрос бестактен.

-Мне повезло, я понимаю, - они уже усели­сь за стол, когда Антифон продолжил, - я из провинции попал прямо в школу. Но и тебе все завидуют. Член комиссии, человек с завидными знакомствами...

-Ты б знал, сколько я в прихожей у Феликса высидел, пока не попал в подручные по перевозке египетского хлеба.

Антифон поехал в Лариссу, поскольку получил известие о смерти отца. Похороны он ​​ уже не застал: согласно договору с Лицинием Кедроном Фрасонид был похоро­нен на следующий день после смерти. Последнее время он пил беспробудно, и никто не удивился, когда его нашли мертвым в городском парке. Антифон посидел у могилы отца, сколько того требовали приличия. Метелл, которому Антифон привёз важное письмо, был благодарен бывшему библиотекарю: тот нигде не обмолвился и словом, что Каллия одно время была к нему неравнодушна. И сам юноша искренне радовался, что Каллия вышла замуж за его благодетеля. Перед отъездом в Рим ​​ Антифон на пару часов зашёл в римскую баню и здесь неожиданно встретил много знакомых. Он бродил с шайкой по залу и охотно болтал.

Никандр - Глюкону. Так ненавижу Рим, что и тебе пишу из желания хоть чуточку освободиться от отвращения. Судебная говорильня открыла мне глаза на этот город: я ещё никогда не испытывал к нему такой ненависти. Всё, что делал Август, потеряло прежний живой смысл или приобрело официальный. И говорят, и говорят, и говорят! Мер­зости вырастают в гору, а суд всё идёт -и никого не смущает, что скотства и так уж до неба. Представители двух древних родов взялись сводить счёты, начались нешуточные судебные разборки. Если Феликса удастся свалить, то и прочие Лицинии полетят в тартарары вслед за ним. Эта ужасная возня, а рядом с ней -одушевлённый, необъятный космос. Он есть, Он, чья душа призывает и согревает всех нас. Он - и я пред Ним. Молись за меня. Здоровья жене и сыну.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Десятая глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ​​ Б У Н Т

Суд так и тянулся, но при очередной плановой раздаче хлеба ​​ вышла нехватка, которой не ждали. Толпа недовольных уже с утра окружила экстренно засевших сенаторов. Лициний Феликс с Карпом и другими сторонниками, окружённые толпой вольноотпущенников Феликса, сумели сделать проход в толпе - и лишь тогда сенатор занял своё место на внеочередном заседании. Шло обычное обсуждение, ничто не предвещало бури, пока Анний Секст не заявил, что Феликс и стоящие за ним лица сорвали эту раздачу. Секст, конечно же, не мог ожидать, что ситуация выйдет из-под его контроля. На заседании отсутствовал консул: его прибытие ожидалось завтра - и все важные решения, естественно, откладывались на день. За иной год сменялось несколько консулов, но даже такая ротация не умаляла значения должности.

Яростный крик вырвался из толпы, напавшей на вольноотпущенников Феликса. Ан­ний, не ожидавший столь быстрой реакции, заорал на плебс, пытаясь его приструнить, но было уже поздно: дрались уже в самом Сенате, и кого-то проткнули палочкой для письма. Полагавшегося числа преторианцев явно не хватало, послали за подкреплением. Пока раздосадованный Анний тщетно призывал воинов навести порядок, и без того полупустой Сенат вовсе опустел. Труп проколотого челове­ка родственники понесли домой. Феликс, плотно окружённый своими, проследовал до дома и заперся в нём, как в крепости.

Утром Феликс двинулся было в Сенат, но толпа его защищавших вольноотпущенников была зажата разъярённым плебсом всего за два поворота от дома. Феликс всё ж сумел ретироваться в дом, и вход забаррикадировал. Вольноотпущенники были дополнительно вооружены. Феликс и Карп сидели во дворе, когда пришло известие о нападении на консула. Он спешил на Форум с двумя трибунами и двенадцатью ликторами, но был остановлен толпой, не испугавшейся малочисленной стражи. Фасции ликторов изломали, сорванную консульскую тогу с пурпурной каймой растоптали в пыли. 

-Надо бежать, - советовал Карп. - Зачем притворяться? Всё погибло. Я уже зафрахтовал корабль Сертория.

-Ты на самом деле боишься? - вздохнул Феликс. - Теперь консулу, чтобы прогуляться по Риму, нужен отряд преторианцев. В конце концов, в Риме расквартированы тысячи солдат.

-У них как раз массовые отпуска. На всякий случай лучше удрать.

-Лициний, - возразил Феликс, - это ещё опасней, чем отсиживаться здесь! Чего бояться? Это обычный хлебный бунт.

-Я тебе говорю: уносим ноги! В Клазоменах переждём, пока буча утихнет.

В этот день, несмотря на общую тревогу, Никандр так набегался по городу по поручениям отца и дяди, что сразу уснул. Эти два дня он был единственным, кто не осознавал опасности, и поэтому был совершенно незаменим как курьер. Лишь вечером, когда его сын уже спал, Аполлодор решился-таки сходить к клиенту, обещавшему большой заказ. В последние дни не менее ста человек стали жертвами бурных событий - и было важно не упустить нахлынувшие заказы. Он двинулся с рабом, освещавшим путь факелом.

Никандр проснулся от тревожного шушуканья. Что-то тяжёлое внесли в квартиру и поставили в комнату дяди. Кто-то побежал к Феликсу (все знали, что Карп дню­ет и ночует у патрона); скорее всего, Антифон, охранявший квартиру. Никандр не спал. Он уже понял, что произошло что-то ужасное, но бояляся догадываться, что именно. Он отчётливо слышал далёкие всхлипывания Каллии, скорчившейся над кем-то безмолвным. Никандр подумал об отце, вскочил, нащупал свечу и зажёг её. В квартире остались только он и Каллия, - и тот, что так беспомощно распластался на по­лу. Он подошёл к Каллии. Что-то в плаче девушки заворожило Никандра: он почувствовал всю силу этого колдовства и ужаснулся. Не выдержал, наклонился к жене дяди и положил ей руку на плечо. Она испуганно подняла голову, стала плакать и вдруг, не сказав ни слова, ушла. Никандр вгляделся в лицо мёртвого и узнал от­ца. Какое-то время он сидел, совершенно оцепенев. Он не мог согласиться с тем, что знал до конца. Что-то дрогнуло в нём. Он встал и обошёл комнату, пока не наткнулся на тогу с пурпурной каймой, в которой дядя любил щеголять, оставши­сь один. Никандр украсил отца тогой, на голову ему возложил тут же найденный венок и опять погрузился в оцепенение.

В этом забытьи и застал его Карп.

-Что, мёртв? - спросил он.

Карп на всякий случай опоясался кинжалом, в его движениях чувствовалось угрожающее. Никандр понимал, что угроза исходила не от дяди, а от того тревожного мира, что заставил его надеть кинжал. Горе ненадолго сбли­зило Никандра и Карпа, сблизило в последний раз. Их родство рассыпалось в прах пред телом мертвого.

-Луций!

-Что?

-Я увожу завещание отца в Клазомены. Там и вскроем. Через два дня отца привезёшь туда. А я уплываю утром: спасаю Феликса.

-Как это случилось?

-Что теперь, Луций? Сумасшедшая ночь. Читал газету, ​​ в окрестностях Рима шайка орудует? Может, они .

-Что ты говоришь! Лициний Аполлодор! - ахнул Феликс. - Я думал, опасно, я знал, опа­сно, - но не до такой же степени!

-Проклятый город! - закричал Карп, не сдерживая слез. - Мы ещё вернёмся сюда!

-Карп! Если мы выберемся из этой кутерьмы, я подам в суд на Анния за убийство твоего брата! Эта сволочь затеяла всю эту бучу. Я тебе обещаю: мы вернёмся в этот поганый город и смешаем Анния с говном! ​​ Разобьюсь в лепёшку, а сделаю это.

Карп вдруг успокоился, словно опомнившись, и твёрдо сказал: -Надо драпать. Чем скорей, тем лучше. Анний, чего доброго, наймёт молодчиков - и нас прирежут.

-Всё готово. Почему нет власти, Феликс? Почему нельзя навести порядок? Ведь мы платим большие налоги. Почему правит не Тиберий, а его ставленник?

-Хуже будет, - вздохнул Феликс, - если он сам возьмётся править. Он боится власти, этот дурачок. Помнишь, после смерти Августа он, уже назначенный императором, от всех шарахался? Он всех нас ненавидит. Если решится править, будет резать направо и налево.

-Говорят, он совращает не просто малолетних, а младенцев.

-От него можно ждать всего, - подтвердил Феликс.

Вскоре Феликс и Карп с десятком преданных им людей добрались до побережья, где их ждало судёнышко Сертория. Два дня плыли спокойно, но ночью разыгрался шторм - и судно причалило к берегу. Пока Феликс, надёжно укрытый в палатке, спо­койно спал, Карп совещался с матросами.  ​​ ​​ ​​​​ 

Когда Каллия ушла с мужем и Антифон затих в своей комнате, Никандр с ужасом почувствовал, что не может двигаться. Горе совершенно раздавило его. Всё, что он смог - это приказать рабу передать Квинту, что Аполлодор мёртв и его ждут. До прихода друга Никандр беспомощно лежал рядом с отцом. Пришедший Квинт начал с того, что заорал:

-Сволочи! И ты, и твой дядя! Как вы его отпустили ночью? Ты, что, не знал, что творится? Я вот своих Софонисбу и Валерия просто из дома не выпускаю. Тебе не говорил твой отец, что его три раза прежде раздевали? Три! Что это Карп требовал, чтоб Аполлодор бегал по клиентам и ночами! Где эта скотина?

-Уплыл в Клазомены. С завещанием отца.

-Я его насквозь вижу. Если Каллия родит, тебе ничего не достанется. Ни-че-го. Не боишься?

-Я ненавижу Карпа, - ответил Никандр. - ​​ Ненавижу. У меня была семья, а теперь ничего. Разве я мог ду­мать о смерти! Всё кончилось в одну ночь. Вчера замотался, уснул сразу, а то б отца одного не отпустил. У меня со всеми ложные отношения, кроме тебя, Глюкона и отца. Всё держалось на нём.

-Ты сам, Никандр, сам отверг всех других людей. Чуточку б пошевелился - и Виргиния могла б стать твоей женой, а Вальпургия - любовницей. Роскошный расклад для Рима. Роскошный. Ты - с Вальпургией, Виргиния - с Катулом. Чем плохо? Живи - не хочу. А теперь у тебя нет зацепок в Риме. Нет. Потому что ты их не создал. Кто за тебя сделает эту работу, ведь она твоя, твоя, твоя!! Дуралей. В чём-то ты меня восхищаешь, я твой друг, я тебя люблю, но почему ты до такой степени равноду­шен к женщинам? Это слишком большой недостаток для Рима: такого не прощают! На этом ты потерял всё! Де­сять лет назад ты казался очень хитрым, то есть совсем нормальным. Я радовал­ся твоим отношениям с Вальпургией. Вот, мол, парень: знает, кого можно накручивать, а с кем осторожничать. А что теперь? Ты и не с дядей, и не с его врагами, ты - между жерновов, а это -самое опасное.

-Ты, Квинт, сказал слишком много. Вальпургия была и есть мой литературный друг. Не по жизни, а по вдохновени­ям.

-Этакая христианизирующая матрона, да? Да она б тебе башку оторвала за такие слова. Кстати, до смерти Августа она только и говорила, что о платонической любви. Но это прошло. Твоё отношение оскорбительно для нормальной римской бабы! Мы, мол, друзья по вдохновеньям! Так можно обидеть даже старую бабку, а уж Вальпургия себя таковой не считает. Не представляешь, как она упорно платонизировала до 767 года! Божественный настраивал её на гречес­кий лад. Это потом косяком пошли пророки! И ведь ты подбил её к христианству! Такие, как ты, тут хорошо поработали.

-Не верю, - отнекивался Никандр.

-Я тебе говорю!

День до отплытия в Клазомены Никандр провёл на квартире Квинта. Он лишь раз зашёл на квартиру дяди, где наткнулся не на Антифона, ненадолго убежавшего в лавку, а на Квинтилия Приска, того самого, кто ещё два года назад, в Иерусалиме, что-то заказывал. Воин, прибывший в Рим добиваться обещанных привилегий за выслугу лет, хотел заказать Аполлодору стелу на могилу своего отца, поскольку считал что надгробие устарело и слишком бедно. Приск не хотел сразу отпускать Никандра, но видя, что тот не в себе, дружески хлопнул его по плечу и ушёл.

Судно застряло в пути из-за шторма на сутки, и Клазомены успели подготовить­ся к встрече двух Лициниев. Они прошествовали по дороге, усеянной цветами; с одной стороны выстроился отряд юношей в коротких плащах, с другой -чиновники всех рангов, увенчанные венками и в белых одеждах.

-Как встречают! - шепнул Феликс. - Обязательно заведу номенклатора. Видно, придётся объявить себя полководцем. Наберём войско и двинем на Рим!

-Это точно! - поддакнул Карп.

Будучи пунктуальным, Карп зарегистрировал завещание брата в суде Клазомен и по прибытии Никандра вскрыл его при свидетелях. Отец завещал сыну половину имения и просил себя скромно похоронить. На следующий день похороны состоялись. Сам Карп положил обол в рот брата, затем, вопреки завещанию, состоялся пышный обряд. После кремации дом тщательно вымыли.

Друзья стояли у могилы Аполлодора.

-Надо б что-то написать на стеле.

-Глюкон, не надо ничего. Ты уйдёшь со мной?

-Конечно, уйду. Я ведь твой по завещанию. Но при Карпе нельзя уйти сразу; дождёмся раздела имения. Моя семья на твоей половине живёт.

-Я не могу так долго ждать.

-Никандр!

-Я не могу ждать. Я пойду за Ним! ​​ В имении я не могу молиться за отца. Идём со мной. Я тебя прошу. Хватит бродить чужими путями. Он зовёт меня, Он.

-Посидим в Клазоменах, - советовал Глюкон. - Чтоб наш отъезд не был похож на бегство.

И он попробовал шутить:

-Правда, этот город не основан богом и не считается свободным...

-Не могу ждать. Меня мучают вещие сны. Смотри! Это что за могила? У меня был ещё один дядя?

-Был. Он умер в рабстве, в 730-ом, от укуса лошади.

-Глюкон, так ты не оставишь меня? У меня больше нет дома. Я ухожу.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Одиннадцатая глава

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​  ​​ ​​ ​​​​ Н Е В Е Р Н Ы Й ​​ О Т Б Л Е С К  ​​​​ Х Р И С Т А  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Проснувшись, Никандр испугался, не увидев над собой неба. Он беспомощно шевелился, пока не почувствовал дыхание Глюкона. В метре, у края холста палатки, взд­рогнул и заводил ушами осёл. Никандр выбрался на воздух. Сильный ветер растрепал его волосы, пелена облаков блестела доверчиво и близко. Он быстро разыскал в небе свою звезду. Она сияла приветливо и ровно. Никандр уже знал, что это душа отца хорошо тревожит его далёким сиянием. Расплакавшись, Никандр доверился дыханию ночи, он молился в растущий свет звёзд.

Ветер стих, высохли слезы, а он всё шептал душе отца. Огромные, сине-золотые, дрожащие звёзды жадно смотрели в его лицо, доверчивое тепло ночного мира ок­рыляло Никандра. Это не звёзды, а души верящих горели ярко, как свечи, души застыли в радостном предстоянии пред Ним, души несли в мир тепло и надежду. Почувствовав, что свет звёзд слабеет, Никандр вновь забрался в палатку и уснул.

Карп - Туллию. ​​ Агасьюшка, очень тебя люблю! Озадачься пантерами, прошу тебя. Дураки же мы будем, если не обставим эти игры, как надо. Сколько уламывали Тиберия! Уж и германцев навезли: убивать есть кого, - так что в доску разбейся, а пантер вези. Пять - самое малое, а чем больше, тем лучше. Которых не убьют, загоним с выгодой тут же, в Риме. Войди в любые долги, а вези. Что за игры без тарара­ма! Такого форсу напустим, что небу жарко станет. ​​ 

Почему, думаешь, я так рад? Игры - это да, но и в суде наша взяла: Аннию закатали ложное обвинение. Такого хвоста накрутили, что уж и не цензор и даже из Рима драпает: боится, сука. Пусть радуется, что совсем башку не открутили. И ещё: Марк Север - в тюряге! Сбылась мечта юных лет. Он нас тридцать лет донимал! Помнишь галльские трубы? Гонял, говнюк, нас в хвост и в гриву, а теперь вот угодил в общую камеру. ​​ Каллии что-нибудь привези, дорогу­ша. Чтоб недорого и сверкало. Хочешь - в ухо, хочешь - на палец. Куда получится. Помнишь Виргинию, дочь Сертория? Девка до того замаялась без мужа, что связалась с артистом: раньше всё хороводились, а теперь живут открыто. Где б и тебе-то бабу найти? Надо б покрепче зацепиться в Риме. От Антифона привет. Каллия скоро родит. Так что крути мозгой с пантерами. Будь здоров.

Эту ночь скитальцы решили провести в обветшалой гостинице на окраине города.

-И осёл отдохнёт, - отметил Никандр, подсаживаясь к общему столу, который в это время пустовал. - По-моему, хлев неплохой.

Глюкон сел рядом.

-Не говори! Наш Азиний год назад на улице поночевал и до сих пор очухаться не может: хрипит.

-Был холодный дождь, не забывай. Что у нас в активе? Похлёбку дадут, а хлеб, яйца, баранина у нас есть. Может, и вина дадут: это же не Рим. Кстати, Глюкоша! Я не ожидал от тебя таких способностей. По душе ты - семьянин, а скитаешься с радостью, как бродяга.

-С кем ты вчера полдня проболтал?

-Не помню, - Никандр равнодушно поморщился. - Говорили о Нём.

-Эй! - кто-то хрюкнул под столом.

-Ты слышал, Никандр?

-Вроде, голос человека.

-Что, ребята? - Некто в потёртом плаще вылез из-под стола и подсел к путешественникам.

-Это твой раб? - мужичонка кивнул на Глюкона.

-Мне не нужны рабы, мне нужны братья! - зло крикнул Никандр.

-Ну, я ведь вижу, что раб. Я вижу, - упорствовал пьяный грек. Он не успел протре­зветь, а уже обиделся.

-Какая скотина! Откуда ты такой? - Никандр никогда не скрывал плохого настрое­ния.

-Я - его волъноотпущенник, - примирительно объяснил Глюкон. - Я был завещан Никандру его отцом Лицинием Аполлодором, и первое, что сделал мой друг, - отпустил меня.

-Так ты свободный! Поздравляю. Угости на радостях. Повод серьёзный. Давно я печёночки не ел.

-А что? - подхватил Глюкон. - И мы давно её не ели. Как тебя звать?

-Нимврозий.

-А что, - шепнул Глюкон, кивнув на хозяина гостиницы, - даст он печёнки?

-Конечно, даст. Иди и требуй. Но лучше Никандр: в нём что-то римское.

Никандр подошёл к хозяину:

-Печёнки можно на троих?! Вина на асс.

-Печёнка - 4 асса, вино - 2, хлеба - на 2. Койка по ассу. Итого 10.

Никандр дал.

-Что вино плохое пьёте? - искренне возмутился понаблюдавший за ними хозяин. - У вас плащи хоть из грубой шерсти, да видно сразу, что вы - не оборванцы. Добавь пару ассов - и пейте хорошее.

Никандр заплатил.

-Добавь ещё два асса - и налью фалернского.

За столом Нимврозий приятно улыбался:

-Ну, ребята, не забуду! Если б вы знали, куда попали, что это за гостиница такая: всю-то ноченьку - мордобой и грусть. Вертеп, каких свет не видел.

-Эй, гопник! - заорал хозяин. - Что ты несёшь?

-Что надо? - огрызнулся Нимврозий и шепнул Никандру:

-Я ему должен 10 ассов. За­плати, друг.

Никандр, понимающе кивнув, заплатил.

-Таких потаскух наведут! - шептал Нимврозий. - Ни за что не спасёшься. Не то что душу, а и ноги не унесёшь. Ну, ребята, вам надо на боковую, да и мне рано вставать.

-Спасибо за печёнку! - похвалил хозяина Глюкон. 

Возможно, пришло время рассказать о Никандре, кто он, что заставило написать роман именно о нём. И кто же, если не сам автор, объяснит героя, ведь ни сам Никандр, ни его окружение не способны хоть сколько-то понять, что они делают.

Мой роман - о неверном отблеске Христа, о провинциальном юноше, волей случая забредшего в христианскую веру.

И тогда, в начале нашей эры, мир не менее бурно, чем сейчас, в девяностые годы двадцатого века, переживал обновление, и тогда слишком многие в этом новом не видели ничего, кроме ужаса, - но были другие люди, те, что осмеливался быть самим собой. Таков Никандр. Мой роман об этом новом.

Не естественно ли для каждого из ныне живущих найти настоящее новое именно в обновлении образа Христа? Легенда обветшала, образ стал поддельным, на нём появился глянец, неизбежный при многотиражности - и разве не стоит вернуться к истокам, к тому, с чего начинался этот образ? А начинался он с блужданий пророков, вовсе не осознававших свою силу. Где-то около начала нашей эры, плюс-минус лет пятьдесят, реальность веры создавала реальность жизни, тысячи людей ​​ верили в Христа, не зная того. Они просто говорили о своей вере, но все мы - продолжение слов этих забытых Никандров. Они сказали так много, что мы до сих пор слышим их слова.

Почему они говорили? Не Он ли их призвал? Они говорили о Христе, потому что Его чувствовали, они не могли иначе. Они не учили обрядам, даже молитве, потому что вся их жизнь была молитвой, но это знаем мы, - а они? Они просто жили - и из этих жизней сложился образ Христа. Известный, уже канонизированный Христос придёт позже: он соберёт урожай, на его имени воздвигнут политическое учреждение и назовут его церковью; тут работа не для писателя, а для историка. Но все тома учёных не откроют тайну, почему то время создало Христа, почему забытых, безымянных пророков жадно слушали. Я лишь указываю на эту тайну. Тот Христос, открытку с изображением которого можно купить на любом перекрёстке, не имеет к тайне никакого отношения.

Никандры говорят - и это меня восхищает. Они не знают, что создают наши души, что создают божественность, которая нам дает силу. Как бы хотелось воссоздать эти душевные беседы! Но и они - не предмет искусства: оно не заходит столь далеко. Я, ничтоже сумняшеся, я сделал то, что мог: воспроизвёл атмосферу эпохи, когда создавалась божественность Христа.

Какое мне дело до борьбы церкви с неофициальными пророками, с апокрифами, из доброй сотни которых отберут четыре известных нам Евангелия! Разве не достойней написать роман об искренности безумцев, бродивших по дорогам империи? Роман о самом Времени, когда боги и пророки скитались на равных. Роман о брать­ях по вере, не знающих об огромности родства. Эти люди не рукоположены ни в какие саны, ничто не обязывает их выносить тяготы путешествий, но именно они несут нам образ Спасителя. Вот о чём стоит писать!

Мы не знаем, что объединило эти отблески в пламя, но разве не задача романиста указать на эту тайну? Как из обыденной, неприметной нелепости жизни родилась вера? Она создавалась из уст в уста. Эти слова до сих пор переполняют мир для тех, кто верит. Как бы я посмел не услышать их?

Итак, Никандр заблудился в христианство, как сотни других. Слабые отблески веры, эти безумцы создали сияющую личность Христа, хоть античность и иудаизм ещё не знают понятия личности.

Никандр - это зерно веры, и блажен тот, в ком оно прорастёт. Я же не хочу делать путь Никандра к вере более определённым. Не Никандр, а само Время интенсивно создавало образ Христа. Я лишь пытаюсь это подсмотреть. Роман об обыденности забвения.

Никандр, ты слышишь меня? Сквозъ холод ортодоксальной, устоявшейся веры, сквозь яростные крики сект чую живое тепло твоей веры и пишу о ней. Твоя смерть, Никандр, затеряется в вакханалии распятий, но не твоя вера. Не твоя вера.  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

-Ты устал? – Никандр остановился.

-Нет, нет. – Глюкон не мог отдышаться. - ​​ Мы вышли поздно. Иди спокойно.

-И что я тебя гоняю? Тебе ведь пятьдесят.

-Угадал. Мне наплевать. Всю жизнь с тобой по свету болтаюсь. С неболь­шими перерывчиками. Помнишь - тебе было четыре годика - нашу первую прогулку в окрестностях Клазомен? Ты уже тогда верил.

-Помню, - счастливо улыбнулся Никандр. - В Августа. Хотя нет: в Августа лет с восьми. Мне хочется веритъ, я уже тогда слышал Его голос, шёл за Ним. За что мне дано так много? Я в каждом и в себе чую божественное, и когда с кем-то гово­рю, ощущение, будто сам прокладываю путь к этому божественному. Я совершенно вернул отца: Аполлодор вечен, как и Он. Разве не так, Глюкон?

-Зачем ты спрашиваешь?

-Ты - единственный, кто знает меня до конца и куда лучше, чем я сам. Может, я лгу?

-Нет. Наш Аполлодор путешествует с нами.

-И с нами предстоит пред Ним!

-Всё ж, хватит, Никандрик. Наш Бог позволяет верить, что мёртвые живы, но запрещает много говорить об этом. Я знаю, моя мать жива, но не могу о ней говорить. Смотри! - Глюкон толкнул друга в плечо. - Как римляне любят распинать! Крест означает близость города.

-Подождём ребят.

-Это не ребята, Никандр: это твои ученики Филон и Тимокл. У Филона ты вылечил мать.

-Вылечил! Я вылечил! Ты, Глюкон, ты вылечил. Кто-то, сам знаешь, лечит, а кто-то калечит. Смотри, как распяли! - Они подошли к кресту. - Образцово-показательно. В чисто римском духе.

-Хоть сделай вид, что тебя это пугает.

-Меня?! Нисколько. Теперь у меня есть время вглядываться в лица казнённых: это, возможно, моя судьба. Мой дорогой дядя уже мне пообещал такое.

-Никандр, нам наплевать, что думает этот дурак. Ты всегда можешь укрыться в сывоей части имения.

-Я не замечал распятий до смерти Августа, а потом, когда ехал в Галлию, уви­дел сразу сотню! Всю ночь не мог спать. Ты слышишь? Это Он зовёт меня.

-Он зовёт тебя иначе: не этим распятием.

-Знакомое лицо!

-Это лицо просто окаменело от боли - и потому так знакомо.

-Но следы страданий!

-Бросай ты эти художества! Это мёртвый. Не больше.

-Это Он, Глюкон. Это Он. Огромный, зовущий,  ​​​​ непостижимый. Он сойдёт с креста и войдёт в город вместе с нами.

-Облака идут низко, - укоризненно сказал вольноотпущенник,-вот у тебя голов­ка-то и закружилась! Тебе чудится, труп непостижимо высоко...Смотри, город! По­дождём учеников. Филон и Тимокл подошли к кресту.

-Римские штучки! - зло пробурчал Филон. - Смотри, как похож на Никандра.

-Совсем не римские. Распинают просто власти. Любые. Он на самом деле странно возносится в облака, но при чём тут Никандр?

-Похож. Это его лицо.

-Слушай, Филон! Ты многим обязан Никандру. Как ты можешь?

-Думаешь, почему он так долго стоял под распятием? Он прочёл в этом лице свои будущие страдания.

-Дурной ты: уже казнил учителя! Я ему не скажу, только сам не чеши языком.

Никандр с другом и учениками привычно терпели неудобства городской гостиницы, когда однажды утром хозяин крикнул Никандру, что его ждут. Грек с окладистой бородой попросил Никандра поговорить о боге. Просьба была самой обычной; сын Аполлодора и Стасий (так звали незнакомца) проговорили до заката. Никандр уже собирался уходить, когда заметил, что его слушает плотно окружившая толпа. Это его не удивило: он верил, что его устами говорит Он, - это лишь ещё раз доказывало, как он прав в своих скитаниях. А завтра ​​ Никандр переселился к Стасию, ставшему ещё одним его учеником. Как-то они вместе проходили через рынок - и вдруг Никандр остановился, как вкопанный: рыба в одной из лавок была обёрнута пергаментом его романа. Он посмотрел на продавца и улыбнулся.

Тот зло крикнул:

-Давай отсюда, пророк! Года не прошло, как засранца, вроде тебя, камнями побили. Доиграешься!

Стасий вежливо хмыкнул:

-Мы по своим делам.

-А, лохмачи! Римляне! Мутите воду в вашей клоаке! Здесь ещё хватает честных людей!

Никандр – Квинту. ​​ Привет! Очень тебя люблю. Долгие годы писал тебе кое-как, на эти два года пропал вовсе, так что прости и вспомни! Сегодня день памяти отца - и это ещё повод для моего письма, ведь вы были дружны. С позорным судилищем, затеянным отцом Вальпургии, я, боюсь, вовсе потерял и тебя, и её. Я хочу вас вернуть. Что я делаю? Много пишу (целый сундучок за­писок путешествует со мною), а более говорю: целыми днями говорю о Нём - и ты бы знал, как это хорошо! Теперь я узнал радость веры, научился радоваться со всеми. Прежде только смотрел в лица, а теперь их вижу. Разве не радость гово­рить в лица верящих, говорить о Нём - и читать в них понимание и надежду? Когда начинал пророчествовать, то лишь надеялся разделить моё знание веры, но другие открыли меня, как и я открыл их, другие научили меня истинной, разделённой вере. Продолжаю меня в других, мы все предстоим пред Ним, все молимся Ему, мы открываем друг в друге братьев - и как же велико это братство! И пишу тебе из этого невидимого, но прочного братства, пишу миру, что стоит за тобой, пишу в моё детство. У меня были сны, предчувствия, я не знал, кто я, но вот всё ушло в других, я заново родился среди них, расту в душах других. Ты, возможно, смеёшься, но я считаю, если кто находит доброе в себе и продолжает его в других, - это уже вера. Да, вера - это знание, но не то созерцательное, которому нас учили, а знание Его для других. Почему Его зов услышан столь многими, но Он выбрал меня? Он выбрал человеческую, мою судьбу; мне это слишком ясно. Почему в самом акте выбора Он - не более, чем человек? Мне всё это приоткрывается, когда вижу глаза верующих или жаждущих веры. Моему знанию доверяются, из мо­их уст узнают себя, узнают свою веру.

Как это началось? Мне объяснили, что понимаю других, меня заставили поверить в это понимание и прервать молчание. Я высказал всё Ему, но это услышали все. Что видят в моих словах? Почему в меня вкладывают огромное, и оно откликается во мне? Как эти судьбы пронизываю мою! Они создают и направляют мою судьбу, и мне так радостно покориться это­му! Мир ждёт моих слов - и я говорю. Прости, я увлёкся. Напиши в Клазомены Клио, жене Глюкона. Мне передадут. Здоровья.

Донесение агента. Гермогену Анастосу, префекту полиции К-ого округа. Во вверенном мне районе ситуация мало изменилась после моего последнего рапорта: всё также полно изрыгателей пламени и змееносцев, неизменно именующих себя пророками; полно и всякого рода сомнительных обществ. Среди вновь поступивших в моё веде­ние пророков вызывает особенное подозрение лишь Никандр Аполлодор. Он со всеми говорит о каком-то культе, и прошу тебя, Гермоген, проверить по картотекам, не числится ли за этим человеком более серьёзных провинностей. Этот тихий, незаметный молодой человек самого что ни на есть неопределённого ро­да занятий умеет своими россказнями привлечь толпу. При желании его легко упечь за антиримскую пропаганду, и если в сведениях о нём найдётся что-либо предосудительное, то охотно под конвоем перешлю его тебе. Статью этому мозгокруту пришить легко, но не буду с этим торопиться до твоих указаний. Он зарегистрирован в городской гостинице. И сам Никандр, и его вол­ьноотпущенник, и его, так сказать, ученики. В настоящий момент он живёт в доме Стасия, купца, известного склонностью ко всяческим суевериям. Никандр - не профессиональный пророк. Похоже, он сам не знает, кто он. Его болтовня, по-моему, совер­шенно безобидна, но она вызывает огромный резонанс: этот человек собирает толпы. Лишь тот факт, что сам Никандр не понимает отзвука своей болтовни, и заставляет меня медлить с его арестом. Уж очень мало он похож на завзятых демагогов! Жду твоих указаний.

Глюкон - Катулу. Здравствуй, Катульчик! Немало наслышан о твоём актёрском успехе. Ты понял, чего ждут от тебя боги - и теперь они тебе помогают. А я болтаюсь по свету с Никандром, который, кстати сказать, меня отпустил. Наконец -то свершилось то, чего я хотел всю мою жизнь: я восхищён Никандром. Не пой­му, кто он, до сих пор, но он так говорит о своём боге, что всех увлекает. Он совершенно в его стихии, но плохо, что это делает его беззащитным. Едва убедил его написать Квинту, а сам пишу тебе. Катул! На него и прежде писали доносы, так что, я уверен, пишут и сейчас. Как его защитить в случае чего, ума не приложу. Он всегда может вернуться в свою часть наследственного имения, но если его и там арестуют? Я знаю, его дядя даже заинтересован в доносе: тогда он будет заправлять имением единолично. Никандр - такой же созерцатель, как и раньше, но теперь он ясно выговаривает то, что видит в себе, в мире и в других, он
считает, его устами говорит его бог, но, боюсь, если что, этот его бог его не защитит. Куда вынесет моего друга? Я так боюсь за него.

Читаешь ты что-нибудь по салонам? Может, уже не Вергилия, а Горация? Много читаю автора Од. Он воспевает богов, но с тонкой усмешкой. Наверно, эта усмешка потому так неприятна, что слишком её понимаю. Гораций - не Вергилий: он не поддержал слабеющую римскую ве­ру. Какое там поддержал! Он её разрушал, но куда тоньше, чем мой Никандр. А как он боялся толпы! Скрыл этот страх - и не напрасно: попал в хрестоматии. Теперь та самая толпа, которой он боялся, осуждена читать его стихи! Никандр, тот сме­ло лезет в толпу, но слышит в ней только Его, обращается только к Нему. Если соберёшься написать, шли Клио, моей жене. Здоровья. 

Гермоген - Лицинию Карпу. Пишет тебе префект полиции К-ого округа по поводу недостойного поведения твоего племянника Никандра Аполлодора. Донесение о нём поступило три месяца назад. Я лично съездил в городишко, где твой Никандр мутит воду и убедился своими глазами в противозаконности его деятельнос­ти. Только теперь решаюсь сообщать об этом тебе, человеку во всех отношениях достойному. Конечно, я мог бы его и не заметить: мало ли сволочи болтается по римским дорогам, - но ведь ты - всадник, приближенный к самому Лицинию Феликсу, отцу народа.

Твой Никандр не так уж и опасен: что-то мелет о своём понимании веры, - да ведь эта глупость увлекает плебс - и я, я просто обязан среагировать должным образом. Нет иного способа вознести предрассудок или суеверие, чем разделить его с другими людьми. И что он твердит, что избран? Куда и кем из­бран, позвольте спроситъ? Этот болтун без определённого рода занятий примери­вает, как все пророки, весь мир к собственному величию. При Августе скитать­ся группами просто запрещалось. Вот последствия победы духа корпоративности: скитается всякая сволочь - и уже не отличишь, где шайка, а где адепты новой религии. И он ведь не дурак, твой Никандр! Больше, правда, похож на женского любимчика, чем на пророка: этакий стройный эллинский юноша, - да ведь толпа воспринимает его как какого-то Христа. Что за Христос, не пойму, но, возможно, это опасно. По-моему, идея этого суеверия - в стадности. Тебе трудно? Тогда иди к нам, потому как мы тебе братья. Ахинея какая-то. Я б наплевал, да ведь это твой родственник. Что его толкает на столь предосудительные действия? Хорошо, я тебя знаю, а то ведь его легко объявить главарём секты и припаять срок. В моём ведении полно подозрительных обществ, да ведь никто не позволяет себе прямой агитации. Прошу тебя принять меры. Этот дуралей тебя позорит. Здоровья.

Никандр - архивариусу Тибуллу, в Иерусалим. Обещал написать тебе ещё пару лет назад, но так закрутило, что чуть не забыл. У меня убили отца, и с его смертыо я целиком потерял ощущение земного родства: меня ведёт не земное, а мой Бог. В твоей библиотеке я убедился, что мы живём во времена небывалого расцвета суеверий - и что ты думаешь?! Теперь подтверждаю это слишком прямо. То, что мирно лежит-пылится на твоих полках, все эти культы ожили вокруг меня - и весь этот шквал предрассудков расшатывает твердыню империи.

Ты предлагал посвяти­ть жизнь книгам, но я выбрал иное. Когда-то я хотел стать писателем - и вот пи­шу в душах других! Вот он, мой пергамент: души людей. Последние три года пишу эту книгу, и хорошего в ней то, что её сразу читают. Прощай и будь здоров.

Стасий - Дорофею, в Афины. ​​ Привет. Мне удалось продать пять твоих ваз, так что возрадуйся. Видишь, надо просто ждать. За весь тот год продал шесть, а за два месяца этого - уже пять. Готовь вазы ещё. ​​ Есть и ещё одна новость, интересная для тебя. Ты ведь пророчествовал много лет в Риме и всегда просишь рассказывать про божественное. Так вот: у нас новый пророк. Я не далее, как вчера, забрался в катакомбы на могилу прошлого пророка. Его имя уже никто не помнит, и мы назвали его Христом. Просто потому, что считаем себя христианами и он нам понравился. Тут полно пророков, но те, что не наши, нам безразличны - и представь мою радос­ть: встречаю Никандра. Это красивый греческий юноша. Что-то в его чертах говорит, что он не повзрослеет никогда. В своих мнениях он вечно путает мир, универсум и космос - и я б счёл это идиотизмом, не будь Никандр до конца искренен в своём невежестве. Хоть он и необразован, хоть кое-как учился в римской школе, он всё-таки грек.

Пишу, а сам всё не нагляжусь на твою вазу. Как же хорошо ты её расписал! Линии, чудится, проведены по моей душе. Да, чтоб не забыть: побольше распиши ваз тонкой синенькой каёмочкой, а загогулины по краям клади так же неж­но.

Почему этому греку дано так много? Он говорит о Боге - и я плачу, - а позже за обедом вижу: он просто глуп. Этот человек избран богом, но искренне не догадывается об этом. С какого-то боку он всё ж чует своё избранничество, но ког­да он пускается в разговоры об этом, не знаю, злиться или радоваться: это путаник, каких свет не видел. Я представил, как красиво он мог бы крестить. Ведь его ведёт полнота откровения, и в его боге больше человеческого, чем у прошлых пророков. Никандр смиренен и особенно хорошо говорит о благодати: она спасает, она дарует прощение и благо. Чувство космоса у него поразительное. Сам он утверждает, оно открылось со смертью отца, но я не верю.

Я верю, он нам послан небом, послан из самого универсума силами, превосходящими наше разуме­ние. Никандр послан Им, чтобы сказать, что все мы - братья в Нём, что только Он указывает наш путь друг к другу. Этот юноша - путаник, но мы вдохнём в него на­ши простые земные обряды. Ведь он не знает, как верят люди. Он говорит о Боге, но не открывает веру: он её узнаёт. Никандр и учит себя, и возносит, и унижает - и всё это во имя Его. Будто мы, слушатели, знаем о боге более, чем сам Никандр! Вот что значит настоящее смирение. За три года странствий он оброс мифами и колдовством, но сам он до сих пор не понимает, что выбрал путь божества. Его Бог умрёт за нас и для нас воскреснет! Можешь себе представить, как я рад, что Никандр живёт в моём доме. Прости за большое письмо. От радости, Дорофеюшка! Ты-то как? Что с Эвбулидором? Прежде он часто мелькал в наших краях. Здоровья.

Квинт - Никандру. ​​ Привет, бродяга! Что ж ты раньше не написал, дуралеина? Да тут столько событий, что не знаю, с чего начать. Прежде всего, советую тебе заявиться в Рим, чтобы выразить соболезнование Карпу: Каллия умерла при родах, так и не родив. Карп с горя приблизил Антифона, и, поговаривают, готов его усыновить.У Вальпургии и её отца большие неприятности: Лициний Феликс явно перестарался в преследовании своего бывшего недруга. Малоазийские и греческие коллегии августалов выдвинули Феликса на пост квестора римской коллегии. Это уже очень высоко. После этого выдвижения Феликс через глашатая призвал Анния на суд. Тот не растерялся, нанял толпу, но его всё равно засудили. Так что гов­но бурлит.

Что до Катула, то он получил венок: его актёрское мастерство признано официально. В Риме знают о его романе с Виргинией. Серторий свёл её, было, с Агасием Туллием, но тут в дело вмешался Карп – и Виргинию стали прочить Антифону. Фурмик уже на свободе. В тюрьме он похорошел, то есть, у него нет более тёртой морды, а как теперь говорят, благообразный бородатый лик. Явно тянет на патриарха! Квинтилий Приск, которого ты помнишь, хоть и старый, а устроился в полицию. На могилу Демокла хожу. Что ещё? Тиберий вернулся в столицу и казнит помногу каждый день. ​​ 

Что до меня, то моему Валерию уже восемь лет, он много читает. Я навестил Вальпургию - и мы сошлись на том, что нам за тебя страшно. Ты вот болтаешься и треплешь языком (мои слова становятся их плотью или ещё какую дурь в таком духе), а ведь кому что в башку взбредёт? А если тебя объявят главой сек­ты и расказнят? Думаешь, дядя поможет? Не надейся. Он столько ухлопал христиан, что и не вспомнит о родственных чувствах. Ты ведь не можешь знать, что ты создаёшь. Во всяком случае ты создаёшь толпу. Ты накрутился на своего бога, но ведь другие иначе воспринимают твои россказни. У тебя - часть имения, а у них - ничего. У него есть деньги – вот он и блажит, - думают они. Уверен, твои ученики затолкнут тебя в какую-нибудъ божественностъ, а от неё до распятия - рукой подать. Насколько знаю нашу империю, даже маленькое божество для неё опасно, если не признано своим и не пронумеровано. Если уж никак без божественности, то только в Риме это относительно безопасно. Ходи по римским салонам, говори бабам про бога - тут это пройдёт на ура. Интеллектуальный взрыв, милый ты мой: по рукам ходят трактаты о демонах, богах, необычайных, аж усастых бабах. Только и слышишь римские боги величавы, но их величие стареет ​​ - и прочая муть в том же духе. Время благовестий и благовествований... Короче, полно этой безобидной херни. До того безобидной, что даже приятной. Ты не римлянин, но только Рим тебя защитит. Вспомни, что ты - Луций и скитайся в его улицах. Мы сошлись с Вальпургией во мнении, что твой непроходимый идиотизм мил и даже безобиден. Ты всё тот же трепетный юно­ша, что и пятнадцать лет назад, ты последователен в своём безумии. Жаль, конечно, что твоё безумие затянулось на всю жизнь, но раз это твоя судьба -ничего не попишешь! Приезжай в Рим: здесь полно сумасшедших. Да я ж люблю тебя, дурак! Я уже не бабник, не пошляк, а отец семейства, твой друг и грамматик с неплохой репутацией. Так ещё пару лет - и заведу свою школу. А приедешь, и тебя возьму в учителя. Никандр! До сих пор мы находили друг друга в письмах. Сделаем это в жизни. Пока не поздно. Здоровья.

Феликс поднимался, тяжело дыша, на корабль, когда Серторий крикнул сверху:

-Приветствую квестора коллегии августалов Лициния Феликса такого-то, такого-то, такого-то!

-Рано поздравлять! - гаркнул вверх Феликс. - Назначение ещё не утверждено. Я из суда. Вот с чем поздравь.

-Что с Аннием?

-Проиграл, голубчик, по всем статьям, - весело хрюкнул сенатор.

Он добрался до Сертория и плюхнулся в подставленное кресло.

-Помнишь, в чём он меня обвинял? В махинациях с государственной собственностью. Вот теперь пусть радуется, если ноги унесёт. Доусердствовался! Хотел меня зажопить, а сам по башке получил.

-Я помню, как он тебя в суде! - поддакнул Серторий.

-Не говори! Учил, как школьника. Ты какой кораблик продаёшь? Этот?

-Нет. Вот тот.

-И сколько?

-Писят тыщ, - Серторий вежливо улыбнулся.

-Много!

-Ну, Феликс! У тебя ведь есть кораблик.

-Что есть, то есть, но там ремонта тыщ на тридцать! Откуда у меня такие деньги? Говорят, ты и вчера что-то продал.

-На Лесбос. Два судна.

-Продал, говорят, по пятьдесят, а оформил за сколько?

-Тайна. Ты, вроде, хотел парусов купить. Метр - всего пять сестерций. Видишь этот парус? Потянет на четыреста метров. Всего две тыщи. Куда уж дешевле, счастли­вый ты мой!

-Беру. – И Феликс изменил тему. - Что твоя Виргиния? По-моему, Антифон ей нравится. Давай помолвку сейчас,
а свадъбу - весной. 

-Помолвку весной, - поправил Серторий.

-Давай купим пару туник, - Виргиния повернулась к Антифону и посмотрела ему в лицо.

-Туники? - удивился он.

-Туники! - строго повторила она. - Одну подаришь мо­ему отцу, другую - твоему отцу Карпу. Скажешь, связала я. Понятно?

-Что, что? – Антифон никак не мог понять, что же от него ждут.

-Зачтокал, дурачок! Тебе трудно сказать? Ведь обо мне, твоей будущей жене, будут думать хорошо.

-Я не умею лгать Карпу.

-Научишься. У тебя всё впереди.

-А если нет? - робко спросил Антифон.

-Тогда катись. Я отвадила сотню женихов, - смело соврала Виргиния. - ​​ Одним больше,одним меньше.

-Но мы поженимся?- робко предположил Антифон.

-Будешь себя хорошо вести - будет помолвка. Весной, не раньше. О свадьбе вообще говорить рано. Пока что мы только знакомы. На моего отца купи эту: пошире - я ушью. У тебя сколько с собой?

-20 сестерций.

-Да ты что, Антифончик! С девушкой идёшь в театр - и без денег!

-Виргиния, да я эти еле выпросил.

-Карп скуп?

-Очень. Я у него на побегушках. – И он решился спросить:

-Говорят, к тебе Никандра сватали. Это правда?

-Правда. Это всё его дядя Карп - эта сво­лочь. Ты не знаешь, что с Никандром?

-Где-то проповедует христианство. Представь, сам префект полиции написал дяде об этом. Он плохо кончит, этот пророк. Он был вхож в салон Вальпургии Северы. Ты ведь тоже там была?

-Да, была. Я так и не пойму, почему твой приёмный отец и отец отечества Феликс сожрали цензора Анния.

-Да ты осуждаешъ Феликса и Карпа! Сумасшедшая!

-Ты что себе позволяешь, сопляк?

-Виргиния, я старше тебя на пять лет!

-Или исчезни, или не требуй от меня ничего. Никогда и ничего не требуй! Ты Карпу обязан всем, я понимаю, не не требуй, чтоб все уважали этого выскочку. Если б не смерть Каллии, он бы тебя не усыновил.

-Ладно, прости, - примирительно попросил Антифон.

После спектакля они разговорились.

-Какой артист, этот Катул! Виргиния, говорят, ты хорошо его знаешь?

-Знаю. Никандр, его однокашник, познакомил нас у Вальпургии. Ты знаешь: Катул увенчан, - и я очень горжусь этим знакомством.

-Но знакомства с артистами предосудительны! И не упоминай так часто имя дочери нашего врага!

-Ты опять! Да тебе звездануть, что ли? Веди себя хорошо, Антифончик, а то меня не увидишь.

Кто бы узнал в этой решительной девушке прежнюю Виргинию!

-Я хочу жениться на тебе!

-Вот и женишься, если удовлетворишь кой-каким требованиям. Я буду твоей женой, но не рабыней. Я заведу салон, потому что люблю интересных людей. Ты к этому готовься. Похоже, ты не очень образо­ван. С этим недостатком ты тоже должен бороться. Если хочешь меня. Пока что ты меня не достоин.

-Почему?

-Потому что ты - дурак. Я готова тебя терпеть и даже в больших дозах, но ты должен знать, что нужно, чтобы мне понравиться. Я девушка с запросами. Веди себя хорошо - и мы женимся. Потом ты сделаешь внучика нашим доро­гим папам. Большего от тебя никто и не ждёт.

-Ты совсем меня не любишь, но я буду стараться.

-Ты слышишь, Климентия? - возмущался Квинтилий Приск. - Все бегут из Рима, а мы, кретины, сидим тут в самую духоту. Дураки! К тебе кто заходил?

-Мы готовимся к отъезду в Африку – вот и сидим дома. А заходила ко мне Мессалина.

Климентия давно оставила писание больших романов; в жизни ей больше всего нравилось то, что она замужем. Сейчас она благодарила судьбу за то, что Квинт, её давняя мечта, – не её муж. Она считала, что в этом ей очень повезло.

-Что за баба?

-Ты не знаешь. Мессалина из салона Вальпургии. У неё сын исчез, подросток. Вот и заводи детей после этого.

Вошедший раб доложил о Лисоне.

-Турни его! - взмоли­лась Климентия.

-С какой стати? - удивился Квинтилий.

-Мой отец у него занял, а отдавать приходится мне.

-Ну у тебя и родня! Сейчас шугану.

Вскоре бывалый вояка возвратился красный, как рак:

-Он пошёл за полицейским. Ну, дела! Он что, знает, что мы едем в Африку? ​​ Какие мы с тобой авантюристы: без асса в кармане едем куда-то к чёрту на кулички! Сколько я таскался по инстанциям, собачился в судах, устроился в полицию, а льготы так и не пробил.

-Льгота только одна: сдохнуть подальше от Рима, этой клоаки. Думаешь, зачем приходила Мессалина? За деньгами! Я и ей должна тысячу. Бе­жим, Квинтилий, а то вместо ветеранских земель попадём в римскую тюрьму!

Перед отъездом Агафемер навестил приятеля.

-Я только что из Брундисия. Вероника едет туда.

Не дождавшись реакции Клавдия, он спросил:

-Дела твоей жены тебя ещё интересуют?

-Я и без тебя знаю, что она спилась. Что об этом говорить? Квинта видел? Я ему должен.

-Забудь. Что ему эта сотня? Он больше не играет на ипподроме, а Софонисба больше не пишет сатир. Квинт везде с женой и сыном. Почётный эскорт. Как всё изменилось! Да, Клавдий? Вальпургия уезжает в изгнание. Конец Обществу сохранения стыдливости. Пойдём гульнём.

-Что отметим?

-Твою близкую свободу. Ты ведь разводишься.

Хоть Никандр и Глюкон прибыли в Рим рано, Карпа дома не было. Путешественни­ков встретил Антифон:

-Заходите. Вы с дороги? Пока поспите. Лициний Карп не придёт раньше, чем через пару часов.

Антифон хорошо знал друзей по Лариссе. Он деловито распорядился и вышел.

Когда Никандр открыл глаза, некто весьма благообразного вида и даже с бородой выглянул дружелюбно из-за двери:

-Привет. Не узнаёшь? Фурмик.

-Это ты, бандит! Теперь ты по виду философ.

-Работаю на Карпа. Не ты меня в Иерусалиме заложил?

-Нет. Марк Север - мой враг. Его, кстати, самого посадили.
Меж тем пришёл сам Карп.

-Это ты! - крикнул он Никандру, не позаботившись даже
о приветствии. - Поздравляю: на тебя донесение.

-Ты хочешь сказать донос? - спросил племянник.

-Префект полиции доносы не пишет. Доиграешься. Ты всё своего плебейского бога проповедуешь? Аристократизм веры тебе б быстрее простили.
Никандр невольно улыбнулся:

-Да?

-Я тебя предупредил, - сухо отрезал Карп.

-Примите наши соболезнования, - сказал Глюкон.

-Ты о Каллии? Поздновато, но принимаю. Раз Глюкон -вольноопущенник, размещайтесь в одной комнате. Придёте вечером: переночевать. Сам для себя кто ты, Никандр? Странствующий софист или даёшь советы магистратам?

-До вечера, - отпарировал Никандр.

Он и Глюкон вышли. 

-Какой он, твой дядя! Запросто в рожу плюнет.

-Злая собака. Лучше б было зайти к Квинту. Это не он сказал о дяде: редкой души человек, но засранец, каких свет не видел? С другой стороны, мне его жаль: он лет десять ждал, пока ему и
отцу сделаю наследничка. Кстати, наследник у него будет от Антифона и Виргинии.

Когда вечером друзья пришли к Карпу, он был пьян.

-Привет, племянничек, - спокойно и твёрдо сказал он Никандру, сжав зубы.

Таким Карпа Никандр ещё не видел.

-Я тебе скажу! Какой-то чокнутый, вроде тебя, болтается по Иудее и всем рассказывает, что он - Христос. Я, как услышал, думаю: уж не мой ли Никандрушка мутит воду? Сволочь! Сволочь! - орал Карп. - Кончился род Аполлодоров, а он где-то там бо­лтается и рабам про бога заливает!

-Ты позволишь молиться за Каллию?

-Убирайся.

-Я уйду, - спокойно ответил Никандр.

-Уходи.

-Навсегда?

-Навсегда. Навсегда, - и Карп ушёл.

На следующий день Карп продиктовал Антифону письмо: Гермогену Анастосу, префекту окружной полиции. Лициний Карп приветствует тебя. Твоё письмо, вернее, уведомление о недостойном поведении моего племянника Никандра Аполлодора я получил. Я считаю - и говорю это совершенно официально, - что в отношении моего родственника должны быть приняты надлежащие меры. Он с младых ногтей выказывал приверженность ко всяческим суевериям и даже не считал долгом скрывать эту непростительною слабость. Сколько я с ним намучался, знают боги. Я устал получать на него рапорты, устал оправдывать его противозаконную деятельность. Пока мой брат, отец Никандра, был жив, мы ещё надеялись, что его можно исправить. Теперь я не верю, что мой племянник может измениться. Он пагубно привержен христианству, суеверию рабов, и ставит склонность к этому культу выше гражданских обязанностей. Проще говоря, у него ветер в башке. Порывы моего родственника в течение уже шестнадцати лет принимают лишь антигосударственные формы. Это тот вид идиотизма, что должен быть осуждена по всей строгости закона. Делай, как предписывает тебе твоя должность. Здоровья тебе и успехов по службе. Лициний Карп, квестор Клазомен и всадник.

Прогнанные, Никандр и Глюкон, несмотря на поздний вечер, пришли к Квинту. Тот разместил их, не сказав ни слова. Лишь утром он позволил себе пошутить:

-Что, ребятки, накостыляли? Небось, Карп орал, как сумасшедший?

-Орал - это точно. Как твой Валерий? В добром здравии?

-В добром, в добром. Уже читает. Не вовремя вас занесло в Рим: Тиберий недавно открыл заговор, всё бурлит, головы летят.

И тут Квинт торжественно объявил:

-Я завязал с философией.

-В свете всех этих событий? – осторожно спросил Глюкон. Он боялся, что Квинт почувствует усмешку.

-Не только поэтому. - Заспанный Квинт не следил за логикой своей речи. - Тут полно стоиков. Прямо, нашествие этой сволочи. Отбили всю клиентуру. Опять вся философия и риторика загнаны с улиц в школы. Ты зачем приехал, Никандр?

-Скорей всего увидеть тебя. Но, если честно, по требованию дяди.

-Я тебя ждал, чтобы ещё раз сказать, что боюсь за тебя. Оставайся здесь. У тебя нет иного спасения. Ты затеряешься в толпе - и это тебя спасёт. Ты на крючке у полиции!

-Я не хочу, чтоб мой дар умер вместе с мной.

-Он и не умрёт! – воскликнул Квинт. - Твоё знание можно записать. Наймём рабов-переписчиков.

-Но в Риме я не чувствую, что творю историю.

-Какая история? Ты влип в историю - это точно.

-История - это люди моей веры вокруг меня. Такую Историю и создаю вместе с ними.

-Сумасшедший! Что у тебя с дядей: поцапались или разорваны отношения?

-Разорваны. Я хочу завещать мою часть имения Глюкону.

Грамматика Квинта и учёного-восточника Брута связывали кой-какие дела, и Квинт ничуть не удивился, увидев в двери Брутика:

-Вот твои книги, а вот и Никандр.

-А, Никандр! Я знал, ты приедешь. Мне надо с тобой поговорить.

Никандр хорошо понимал, что после отступничества Брута на суде положение философа резко ухудшилось: его покровительница Вальпургия была готова отправиться в изгнание, а сенатор Лициний от него отвернулся.

На улице Брут шепнул Никандру:

-Карп говорил тебе о доносе? Тебя распнут, если ты опять будешь пророчествовать. Ты за старое взялся!

-Я не могу без этого! Но прежде я говорил о своих сн­ах и предчувствиях, но лишь теперь они сложились в пророчества.

-Что не прие­хал на похороны Каллии?

-Я не знал.

-Обязан был знать! Да что значат все наши споры, если речь идёт о твоей жизни? Я хочу, чтоб ты жил! Нужен компр­омисс, Никандр! Нужен. В твоей вере есть редкое равновесие между сомнениями толпы, допустимыми самим богом, и авторитетом этого бога. Всё большее число лю­дей связывает свое бессмертие с идеей этого бога - и почему? Потому что полно фанатиков, вроде тебя, прокладывающих путь этому богу. Религиозно ты необразо­ван. Останься в Риме, и мы подумаем, как приподнять это суеверие до религии. Здесь могут быть компромиссы. Почему нет? Твоё знание - знание невежды. Никакая искренность не может оправдать твоего незнания!

-Ты уже десять лет упрекаешь меня в моей личной божественности. Помнишь твоё первое письмо? Ты уже в моём романе вычитал это. Важнее вера, важнее следствия божественности, чем она са­ма: зачем мне стремиться стать солнцем, если я и так в его тепле?

-Это гречес­кая идея живого бога.

-Нет! У меня нет родных богов, у меня только Он: тепло этого солнца пробудило меня к жизни.

-Не так плохо это безумие, Никандр, как факт, что ты его поддерживаешь. Если это безумие запылает навсегда, что будет? Идея равенства и братства сулит неслыханные потрясения. Как тебе не страшно? Пожалуй, я согласен: принципат как религиозная форма изжил себя, изжил от нашествия оримляненных рабов, теперь римскую веру надо приспосабливать к новой толпе, но не поджигая при этом весь мир! Ты не знаешь, что ты говоришь жаждущим изменений рабам. Ты это говоришь, раз это тебе приятно. Ты не женишься, раз это тебе приятно. Как тебе не понять: ты создаёшь будущие кошмары. Стряхни с себя эту ношу, иначе она тебя раздавит. Есть энтузиасты, а есть монстры веры. И ты - такой монстр.

-Я не монстр. Я лишь эхо насилий, как все мы. Мы живём в восьмом веке, а весь седьмой - одни войны, одни зверские убийства. То распнут шесть тысяч рабов, то семь тысяч убьют перед Сенатом, то ещё что. Все эти бойни аукнулись в
нас. Но, главное, этими актами римляне уничтожили свою веру. Рим создал кошма­ры, а не я. Рим навязывает мне кошмары. Пред этим римским державным скотством разве не благо всё, что объединяет людей, что даёт им почувствовать их близость по духу, а не по крови?

-Низость тоже объединяет. Вспомни Спартака.

-Спар­так ужасен, но разве я виноват, что он таков? Разве моя вина, что я родился и становлюсь? Я только говорю. В чём-то боги доверяют людям свою земную часть - и эта частичка моя, и она слишком мала, чтобы за неё казнить.

-Укройся в своей части имения! Еще не поздно. Обещай мне.

-Я на самом деле скоро туда еду. На могилу отца. 

В доме Вальпургии Северы всё было перевёрнуто вверх дном. Когда Никандр во­шёл, раб равнодушно отвернулся от него. Царивший хаос так мало сочетался с тем, что Никандр знал о своей несостоявшейся то ли покровительнице, то ли Музе, что он едва не выбежал на улицу.

-Входи, входи! - крикнул кто-то из соседней комнаты, и незнакомая простоволосая женщина вышла ему навстречу. Никандр смотрел на неё – и не мог вымолвить ни слова.

-Входи! - ещё раз сказала она, побеждая его сомнения. - Я не завилась: не для кого.

В горе она была ещё красивее: её распущенные волосы в буре метались вокруг головы, неровно наложенная пудра свидетельствовала о смятении. Никандр остолбенел.

-Я только что от Квинта. Мне так понравился Валерий. Умный. Он не выпускает сына на улицу. Неужели это так опасно?

-А ты думаешь! У Мессалины пропал сын. В прошлом году рабы Тиберия выкрали сына моих знакомых и увезли на Капри.

-Вот! Теперь ты не уговариваешь меня остаться в Риме.

-Всё изменилось. Я сама бегу из Рима. Изгнание!

-Вальпургия, ты преувеличиваешь: постановления суда о твоём изгнании не было.

-Да, не было. Ну и что? Моего отца давно отправили в добровольное изгнание - и я тоже следую за ним. Я могу остаться, но никто мне не гарантирует жизнь. Никто. И моя Вероника совсем спилась. С её здоровьем нельзя жить в Ри­ме. Ты хоть помнишь её?

-Ещё бы! Она мне очень нравилась.

-Тебе?!

-Да. Она мне сразу приглянулась. Ты не заметила?

-Нет. Почему ты не сказал?

-Всех бы рассмешил! Сын какого-то похоронщика. Я ни на что не претендовал.

-И зря! Может быть, жизнь всех нас сложилась бы совсем по-другому.

-Там был Клавдий, я понимал... Но с Вероникой у меня связаны лучшие воспоминания о Риме. Мы и молились вместе, и гуляли.

-Да, - вздохнула матрона. - Всё плохо: дочь спилась, отец стар, муж в тюрьме. Почитай! – И она протянула газету: Покушение на сенатора Лициния Феликса, известного мецената. Вчера, в три по полудни, группа горожан, среди которых свидетели опознали одного из вольноотпущенников Анния Секста, набросилась на Лициния. Лишь заступ­ничество его двух рабов и владельца харчевни Аквилия спасло сенатора. До каких же пор...Ну, и дальше всё в том же духе. 

-Это против твоего отца, но для изгнания мало. Обычная инсинуация: кто-то копает под кого-то. Обычные римские штучки.

Никандр всё ещё надеялся присесть, но везде было разбросано что-то из-под чего-то, какие-то вещи, о существовании которых он и не подозревал.

-Клавдий поедет с вами?
-Он с Вероникой развёлся. Не портить же ему карьеру из-за моей семъи. Он попросил по-дружески всё уладить. Ты б мог нас сопровождать! Из всех, кого я знаю, один ты. По­моги мне и Веронике. Что тебе твой безумный, распятый бог? Оставь его ради нас. Мы ещё богаты. Женисъ на Веронике! Ты спасёшь её от пьянства. Ты сумасшедший, но меня это не удивляет. Если уж меня, потомственную римлянку, гонят из Рима, то как удивляться тому, что ты слоняешься по империи и болтаешь о боге? Ты помнишь эту ужасную драку в Сенате?

-Конечно. Я был в Риме.

-Римский Сенат больше похож на театр: решения выносят при страшном шуме, будто речь идёт не о судьбах людей. А суд? Свидетели самые сомнительные. Какой из Антонии свидетель? Она же дура.

-Вальпургия, - Никандр решился прервать её бессвязные речи, - я ведь не один! У меня ученики, у меня обязательства пред ними: не могу их бросить.

-Ученики? Какие ещё ученики?

-Я проповедую. Я - пророк.

-Меня этим не удивишь: здесь их побывала тысяча. Но ведь тебя убьют, как всех их. Как бы я хотела тебя спасти! Но мой отец никогда не приблизит тебя. Он гордый по-своему. Ты обижаешься на Марка?

-Я?! Нисколько. Даже на моего дядю не сержусь.

-Твои близкие всегда были против тебя!

-Не верю. Скорее им было трудно со мной: я не женился, я жил, как хотел. Почему процесс снова разгорелся?

-Все надеялись, Феликс из великодушия похоронит дело. Ведь публикация отчё­тов прошла спокойно. Так нет же! Феликс возобновил процесс, причём с очень жёсткой формулировкой - ​​ коварный умысел. Как я не сошла с ума, не знаю. Антония и Антифон, мои когда-то близкие друзья, выступили против меня: мол, какой отец - такая и дочь. Феликс пошёл дальше: чтоб нас наверняка раздавить, он заявил, будто мой отец способствовал конфискации доли его, Феликса, в наследстве Публия Не­рона. Но что я тебе рассказываю? Ты ведь меня ненавидишь!!

-За что, Вальпургия?! За что я могу тебя ненавидеть?

-В бунт убили твоего отца.

-Вальпургия! Да ведь это случай. В римском праве так и сказано: За случай никто ответственности не несёт.

-Спасибо, Никандр! Ты хочешь всех примирить. Мой отец уже давно был не рад, что затеял этот процесс. Такого шума он не хотел. Он - недалёкий, но честный человек. Честный! Он хотел справедливости, а тут пошёл делёж имущества Сеяна. Что творилось! На этой волне разборки Антифон издаёт книгу против моего отца. В трёхстах экземплярах.

-Антифон! Я ведь знаю этого доносчика по Лариссе. Он тебе понравился.

-Я дура. Я это знаю. Я толкала вперёд это ничтожество. Теперь он - сын твоего дяди и скоро станет мужем твоей невесты. Этот человек украл у тебя всё. Тебя унижают, а тебе это всё равно. Ты не взрослеешь!

-Пожалуй, что да, - улыбнулся Никандр. - Я всё больше -занесённая илом греческая статуя. Я не хочу, чтоб какой-нибудь расторопный римлянин отмыл меня и сделал копию. Моя вера, вся моя жизнь принадлежат Ему.

-Никандр, неужели я не увижу тебя?

В её взгляде было столько страдания, что он не выдержал и натужно улыбнулся. Он тоже не верил, что ещё её встретит, но нашёл силы солгать:

-Но почему?

-Спасибо, - поторопилась сказать она. – До свиданья, Никандр. До свиданья.

Показания раба при вторичной пытке.

-Что он обещал?

Раб: Вечную жизнь в его боге.

-Что он говорил о боге?

-Он воскреснет, придёт и спасёт нас.

-Ты поверил?

-Нет! Я сказал: Мы не можем воскреснуть, а он может. Как же он пой­мёт нас, а мы его?

-Кто он?

-Это Никандр, грек. Я больше ничего о нём не знаю. Он пообещал бога и уехал.

-Куда?

-Он не сказал. Я только ходил на площадь слушать пророков. Так все делают. Одни говорят, другие молчат. Я молчу.

-Ты был в катакомбах?

-Нет. Под землёй не бывал. Никандр говорил, у меня есть мой бог. Он говорил, мне будет хорошо, если поверю. А я ему: Я верю, а мне плохо.

-Он говорил о братьях?

-Он говорил, все люди - братья.

-Он просил стать его учеником?

-Нет.

Никандр - Квинту. Привет! Очень тебя люблю. Я уехал из Рима, не предупредив тебя: так попросили ученики, а кроме того, в Граде не чувствую себя защищён­ным. В Риме убили моего отца, в Риме мой дядя, в Риме лишаюсь дара речи: во мне всё замолкает при одном виде этой награбленной роскоши. Больше не приеду туда. Ещё, верю, увижу тебя, но не в этой клоаке. А Вальпургия? Вид у неё, бедняжки, совершенно растерзанный. Уж не до кудряшек. Что-то изменилось во мне: меня мучает тревога, я не могу проповедовать. Так мало осталось меня во всём, что я делаю во внешнем чужом мире! Еду в имение, чтобы опять вернуться к книгам и понять то, что уже написано мной. Я решил молчать. Это не обещание (не обет, как говорят чувствующие себя пророками и утверждающие себя в ка­честве таковых) молчать, а лишь самое простое желание вернуться к Нему. Последнее время говорю с другими не о Нём, а о себе - и разве удивительно, что бегу от такого себя? Меня на самом деле пугает и любопытство полиции, и то, что мои ученики требуют от меня слишком реальных, далёких от веры действий (я засушиваю стиль письма, надеясь быстрее быть понятым); они толкают в определённность, в борьбу, - а по-моему, в вере главное не догмы, а путь к самой вере. Да, я создал братство, но теперь оно против меня: мои ученики меня переиначивают, меня во что-то преображают - и я, уступая житейским требованиям, ухожу от Него ради моих братьев по вере. Я, мой бесценный друг, уже распят между духовным и реальным – и, я чувствую, мне надо бежать. Мой путь к Нему принадлежит Ему, я уже не в силах разделить этот путь с другими. Да, мои ученики любят меня, но их любовь близорука: они, угадывая силы, что вложены в меня Им, пытаются использовать их в житейских целях. При чём здесь я? Где же я во всём этом? Если отброшу сомнения, то ​​ что же останется от моей веры? И вот решаю молчать, чтобы вернуться к Нему, чтобы понять, кто я. Скоро буду в Клазоменах.

Катул - Глюкону. Привет! Ты был в Риме и не заглянул даже, а ведь обещал зайти! Наверно, и заходил, да мы разминулись: у меня в Лариссе теперь своя театраль­ная школа (Лициний и Метелл сходу подмахнули лицензию) и теперь подолгу живу там. Как теперь говорят, от греха подальше, ведь Град - сущий пандемониум послед­нее время. Присылай в школу твоего Поликрата: его пригрею бесплатно и артис­том сделаю. Вишь, для чего меня веночком-то уважили: больше возможностей пле­вать на Рим. Мне уже эта метрополия вот где! ​​ С увенчанием поздравил толь­ко ты. Я этому не удивляюсь: ты мне ближе моих когдашних друзей, всех этих Никандров, Квинтов и Вальпургий. Ты свободен, ты мне равен во всём, - и единствен­ное, что меня смущает, - это твоя дружба с Никандром. Покинь его, раз он тебя отпустил. Клянусь, это просто дурак. Ты свободен. Этот жест отчасти примиряет с ним, но тебе-то зачем все эти игры в божественность? Что ты так много думаешь о нём? Если Никандр доиграется, если его попросту распнут, я, конечно, на всякий случай посыплю голову пеплом, но сделаю это лишь из уважения к твоему терпе­нию. Племянник столь уважаемого человека, как Лициний Карп, болтается по провинциям и подбивает рабов на восстание! С кем вы болтаете, два дуралея? Какие-такие ученики? Ты лучше обратись с жалобой к властям, да обратись через меня! Твоё осуждение Никандра встретит общее понимание, тебе даже отойдёт час­ть его имения после его смерти. Ноги в руки - и дёру! Как вы не поймете, дурачата: не Александр Македонский, а просвещённая греческая толпа завела гречес­кую цивилизацию в тупик. И ваше христианство -разве не греческий интеллектуальный выверт да ещё с иудейским душком? Лучше б он пописывал, этот кретинчик. Если он чует своего бога, как Эней римских, то пусть и пишет, как Вергилий. Вергилия я не случайно приплёл: Никандр как-то мне сказал, мол, ничего не видит в «Энеиде», кроме проповеди просвещённого рабства. Так мне и брякнул. Мол, Эней - не человек, не персонаж, а тень какая-то. А что твой Никандрик говорил Виргинии? Признаюсь, она заставила меня изменить обычное мнение о римских девушках. Ты ещё увидишь Карпа, так дай ему понять, что никакой любовной связи меж мной и Виргинией не было, что я искренне рад её браку с его приёмным сыном. Я уважаю и её отца (пронёсся слух о болезни этого корабельного магната), и Антифона, и всех Лициниев - и жду их на мои спектакли. Они все хорошие, инте­ресные люди. Не то что какой-нибудь Квинт, что расквинтался со всеми старин­ными приятелями, а ещё недавно с ними рыскал по бабам в самых сомнительных районах да играл на ипподроме. Не его мне жалеть и не Никандра, а Карпа: кто мог подумать, что Каллия, девушка из простой семьи, так слаба, что не вынесет родов? Каллия была красива и умна, она любила ходить на мои спектакли. Так что кончай болтаться по белу свету! Здоровья.

Никандр и Глюкон решили оставить учеников осенью, ещё за месяц до конца на­вигации, но заболел один из учеников Исхидор. Видя, что он задыхается в поту, Никандр решил, что это малярия. Он нашёл корень крапивы, прошептал над ним имя ученика, имя отца ученика и привязал корень к больному. А тут пришла зима с ее дождями и холодным ветром. Исхидор пошёл на поправку только в январе, Глюкон с радостью покупал ему зайчатину. В день солнцеворота Никандр шепнул другу:

-Скоро!

-Я увижу Поликрата? - спросил Глюкон.

-Конечно. И я хочу увидеть твоего сына. Мы должны посетить могилу моего отца. ​​ Странно, Глюкон, чего только мы не видели в Рим, а помним только, как были на могиле Демокла.

-Верно, - согласился вольноотпущенник.

Через месяц они добрались до берега, наняли судёнышко и отплыли. В боязни на­двигающегося шторма причалили к первой попавшейся бухте. Помогли матросам укрепить судно и ночевать решили в общей палатке. И на самом деле, ночью на море разыгрался нешуточный шторм. Три матроса, подвыпив, бродили по берегу, двое других, чтобы согреться, развели костёр прямо в палатке.Тепло сделало всех друзь­ями, скоро все уснули, прижавшись друг к другу. Когда продрогший пьяный матрос шурудил остывающие уголья и подбрасывал новые, внезапно вспыхнувшее пла­мя набросилось на палатку. Все едва успели выскочить, вещи путешественников и записки Никандра сгорели. Шторм стихал. Все спустились на корабль. Никандр, на­пившийся холодной воды, потерял голос.

-Знаешь, кем я мог бы быть? - спросил Никандр. - Учителем в Клазоменах. У нас веч­но учителей нанимают на городские деньги, и оттого пролезают блатные. Я прогу­ляюсь.

-Давай. Походи без меня: что-то ноги разболелись.

-Ничего серьёзного?

-Ничего.

-Скоро отлежишься в семье. Пахнет морем, Глюкон!Угодили в самое детст­во.

-Что за городок?

-Сейчас узнаю.

Последние месяцы Никандр не говорил ни с кем, кроме друга.Он, казалось, вовсе забыл о Нём, целиком уйдя в созерцание: он бродил целыми днями, беседуя со звёздами и травой. Вечером Никандр и Глюкон решили прогуляться вместе. На площади бродячий дрессировщик устанавливал тумбы и лестницы, торопясь начать представление, потому что публика уже собиралась. К друзьям подошёл невысокий, плотный мужчина и радостно закричал:

-Привет! Вот вы где: в родных краях. Еле вас, субчиков-голубчиков, нашел.

-Кто ты? - буркнул Никандр.

-Я?! Я вас ищу. Посмотрим номер.

Пёсик поднимался по лестнице, умильно размахивая хвостиком.

-Всё-таки, милейший! - потребовал Глюкон.

-Вот! - незнакомец протянул Никандру кусок пергамента.-Читай.

Никандр, недоумевая, прочёл приказ о его, Никандра, аресте. Приказ был подписан ещё полгода назад. Выходит, он скрывался от правосудия!

-Я арестован?! В чём ты меня обвиняешь?

-Что, Никандр? Ты арестован?! - переспросил Глюкон.

-Да, да, да.- мужчина вежливо улыбнулся.- Да, да, да.

-Кто же нас обвиняет? - спросил Никандр, злясь.

-Общество врачей. Умер один из твоих пациентов.

-Но я - не врач!

-Вот именно! Зачем лечил, если не врач?

-Асклепиады! - зачем-то сказал Глюкон. - Кровь отжимали, смягчающим зельем обсыпавши рану.

-Можно без цитат. Смерть больного плюс бродяжничество, плюс... Да вы ведь и собирались в Клазомены?

-Да, - признался Никаидр.

-И я туда. Лучше без воинов?

-Какие воины?

-Вообще-то, для сопровождения полагается два стражника, -наставил мужчина. - Да ведь вы - в родные края!

-Да, - согласился Никандр. - Мы в родные края.

Гермоген - Карпу. Привет, достойный Лициний Карп! Твой племянник в тюрьме Клазомен, и, чтобы его задержание носило законный характер, посылаю тебе состав обвинения, с которым при желании ты можешь ознакомиться. Обвинение, по-моему, безобидное, хоть я, при моей занятости, не имел возможности в него вчитываться. Конечно же, я пекусь прежде всего о том, чтобы дело не выплыло каким-нибудь невыгодным для тебя боком - и закончу его в ближайшее время, если от тебя не поступит срочной просьбы. Как я понимаю, не поступит. И действительно, дело решённое.

Ты, конечно, не рассердишься на меня за то, что Никандр помещён в эргастулу. Он сидит в той самой камере, где до сих пор держали раба, ещё тридцать три года назад угрохавшего своего хозяина. Ты ведь помнишь это дело. Раб совсем недавно сошёл с ума, и мы ему помогли умереть. Заключённых такого рода, как твой пле­мянник, обычно не распинают; для него мы найдём цикуты. Здоровья.

Антифон встретил патрона и отца возгласом:

-Пришло письмо с составом преступления Никандра.   ​​​​ 

-От Гермогена? - Карп скинул плащ.   ​​​​ 

-Да. Себе не представляю, что ответить.

-Мы и не будем отвечать, - спокойно усмехнулся Карп. -Зачем? Есть закон; его достаточно. В чём обвиняют?

-Тут много чего. Он и крестил, и подстрекал и т.д. и т.п., но самое забавное обвинение, будто Никандр и его ученики принимали участие в вакханалиях!

-Так и написал? - засмеялся Карп. - Сенат позволил участие в вакханалиях не бо­лее, чем пяти лицам. Старый закон, тот ставил дионисийские празднества вовсе вне закона.

Карп начал читать письмо.

-Итак, он в эргастуле. Ему уже не поможе­шь. Я, что, запру его в имении и приставлю рабов за ним присматривать? Не много ли чести? Он получит то, что заслужил. Горбатого могила исправит. Тем паче, Гермоген - свой человек. Мог бы раздуть этот случай, а он его заминает.

-Но его могут распять!

-Как раба или вора? Что ж, Антифон, это беззаконие свершится в рамках закона. Иного выхода нет. Так и так неприятности, но ежели распнут, всё меньше.

Никандр - Глюкону. Я едва договорился с тюремным начальством, чтоб это письмо тебе передали. Я отдал моему сторожу всё, что у меня есть, поэтому ты чита­ешь эти строки. Меня казнят в спешке, но, странно, мне это не кажется ни подозрительным, ни чем-то необычным.

Сколько раз в детстве мы гуляли с тобой вокруг этого мрачного места - и вот я сижу здесь. Мне не дали посетить могилу отца, хоть она совсем недалеко отсюда. Мне позволили прочесть обвинение. Чепуха ужасная. Представь, указывается, что я крестил. Помнишь деревеньку, где все пророки, побывавшие тут до меня, заводили желающих в ручей и поливали водой? После уговоров учеников это делал и я. Мне дали крест, и я целовал его и крестил им других. Да, я делал это, но как врач предупреждая, что целовать грязный крест и заходить в холодную, проточную воду вредно для здоровья. Разве не так? Были и другие действия, на которые меня уговаривали, но все - ты помнишь - самые безобидные,- а римские чинуши нашли в них вакханалии, поругание святынь и прочее. Видишь!Я только снисходил к слабостям учеников и тех людей, с которыми говорил, но на этом построено всё обвинение. Я говорил о конце света, о смерти, но теперь это названо предосудительным мнением. Что сказать людям, решившим убить меня? Для меня образ вечности запечатлен в Его агонии, так что моя смерть - путь именно в эту вечность. Надо ли говорить, что я хотел бы быть распятым, как Он?! Я даже письменно попросил об этой услуге.

Да, я хочу смерти. Я искал избавления от ложной навязанной мне божественности - и вот смерть сама приходит мне на помощь. С удивлением и тайным любопытством думаю, что эта смерть - моя. Именно моя. Наконец-то причаливаю к твёрдому берегу, а то б до старости болтался по свету. Подумаешь, смерть! Разве не важнее, что Его вера и лик растут в этот мир - и вскоре Он явится сам. ​​ 

Веря в Его пришествие, не настаиваю на нём. Я ни на чём не настаиваю. Даже на моей жизни. Он придёт - и будет всё равно, что где-то разламывали хлеб, а где-то поливали водой, -и если мои слова заронили Его образ в чьи-то души, то эти зёрна прорастут и без меня. И хорошо, что ухожу: слишком уж мои слова обрасли моей плотью, моя плоть, моя жизнь мешают им звучать. Попроповедуй я ещё лет десять, и мои слова, того и гляди, окаменели б в какую-нибудь государственную структуру. Зачем мне эта государственность? В моей судьбе схлестнулись силы, далеко превосходящие моё разумение, они лишили меня маленькой, удобной судьбы, но они же и возносят меня. Я прощаюсь с тобой, Глюкон, и с теми, кто обязательно помнит меня: Цецилием Квинтом и Вальпургией Северой. Когда-нибудь их разыщи - и пусть они прочтут это письмо: пусть поймут, что, прощаясь с ними, желаю им добра.

Глюкон! Мы встретимся там, в звёздах. Я ухо­жу к отцу, мы будем скитаться и ждать тебя. Какое огромное, тёплое небо! Я рад, что ухожу в это тепло: в нём и продолжится то лучшее, что есть во мне. Я вот-вот предстану пред создавшим меня. Буду молчать, буду звездой, буду светить те­бе, мой друг. Помнишь, как в наших скитаниях по Греции я всегда завидовал статуям, вросшим в землю, наполовину занесённым илом? И я - такая же статуя, и я ухожу в землю. Какой-нибудь крестьянин через тысячу лет будет вскапывать свой огород и наткнётся на меня. Но нет: совсем иначе почувствуют меня те, кто будет жить через тысячи лет. Прощай.

Только что назначенный в Риме начальник клазоменской тюрьмы получил распоря­жение о скорейшей казни Никандра Аполлодора. Именно этим следует объяснить спешку, впрочем, деловитую, с которой Никандр был распят. Но удивительно и то, что само распятие оказалось случайным. Ещё с утра палач, бросив взгляд на Никандра, доложил по начальству, что этот раб, вор или ещё кто не переживёт распятия:

Это ж хиляк! Ему и так-то сельдерей нужен, а уж коль распять, так сразу дух вон.

-Я согласен, - равнодушно зевнул знакомый Гермогена, зябко кутаясь в тогу с подкладкой. - Туда ему и дорога.

-У меня цикуты натёрто только на двадцать драхм ,- предупредил палач, пусть добавит ещё двадцать. Для нормы.

-Я спраши­вал: у него нет денег. - Начальник тюрьмы зевнул ещё раз. - Кончай эту канитель.

-Так распинать? Это бесплатно. Может, его со скалы сбросить? Он, говорят, какой-то местный.

-Хватит болтать, Мефодий! Тебе сказали распинать. Иди работай.

О странности этой спешки вскоре заговорят враги Лициния Карпа, но дело так и не всплывёт в силу его обыденности.

Никандр умер уже через час после распятия. Глюкон решился на похороны в име­нии без разрешения Карпа, на свои страх и риск. Когда Глюкон и три раба сос­тавили процессию, с утра собиравшийся дождь уже накрапывал. Пламя сладко вилось вокруг останков Никандра, но ветер его раздул и позже, на уже угасаю­щий костёр хлынул ливень. Памятник поставили рядом со стелой отца. На нём было написано: Никандр Аполлодор. 753-786 г.г.

Дорофей - Стасию. ​​ Привет, Стасьюшка! Как идут мои вазы? Загнал ещё хоть пару штучек? А я тут был в Риме. Ты скажешь, мол, полетел на всех парусах к римским блядям. Да нет же! Меня пригласил Эвбулидор. Он теперь процветает, но, слава богам, не забывает старых друзей. Вот, собственно, и всё, что хотел тебе сказать, но есть новость ошарашивающая: Никандра распяли, как простого разбойника. Ты написал о нём где-то года два назад - и тогда я не ответил: дела закрутили, - и к тебе он, видно, причалил ненадолго. Тут попадаю с моим Эвбулидором на вечеринку к его патрону Лицинию Карпу, а ведь тот - дядя того самого Никандра, которого я так хорошо знаю по Лариссе, а ты - по его религиозным задвигам. Надо сказать, Никандр уже мальчишкой любил болтать о вере, но тогда его трёп больше походил на безобидную херню. Мне Эвбулидор, по пьяни, возьми и скажи: «Во Карп! И племянникову часть имения загрёб! - С чего ты взял? -спрашиваю. - Никандра распяли». Вот они, нравы римлян! А обед - все двадцать перемен по высшему классу. Кстати, ты заметил, что вазы с самым простеньким декорчиком идут лучше? Пиши! Здоровья.

Брут - Ликерии. Привет, Ликерьюшка! Как ты там? Этот заказ Лициния Феликса требует упорной засидки - и быстрее, чем в месяц, не управиться. Архивариус Тибулл, мой старый знакомый, мне помогает. Он много рассказывал - о ком, ты думаешь?- о Никандре. Представь, мой не успевший повзрослеть ученик, тот самый юноша с горящими глазами и приоткрытым ртом, этот любимец Вальпургии, этот не сумевший никем стать тридцатитрёхлетний грек распят!

С удовлетворением прочёл в твоём письме, что читаешь философов (ни одно сообщение не радует столь сильно, как это!), так что позволь пофилософствовать и мне.

Как историк и гражданин, я унижен этой смертью. Кто же поверит через какую-нибудь сотню лет (уж не говорю через тысячелетие), что в просвещённом Риме не вора и не разбойника распяли? Конечно, это сомнительное дело стоило замять, чтобы не воодушевлять противников Феликса, но казнь - очевидно, незаконная - кладёт мрачный отпечаток на всё наше время. Что же скажет потомок? По-моему, в лице моего патрона крупное землевладение берёт реванш - и в смерти моего ученика легко почувствовать всё ожесточение этой борьбы. Можно обвинить шалопая, указать ему на противозакон­ность его действий, но придать его болтовне характер религиозного преступления - это уж слишком. Это наша беда, драгоценная Ликерьюшка, что исчезновения и казни людей стали обычным делом. Ведь потомки сформулируют это очень прос­то: произвол властей.

Вот судьба! Никандр начал блестяще, а кончил мелкой рыбёшкой, запутавшейся в огромных, бюрократических сетях. Помог и очередной указ об усилении борьбы с ересями - и неудивительно, что Лициний не бросился в невод вызволять рыбку только потому, что рыбёшка сия состоит с ним в родственных отношениях. Пусть рыбку скушают, если не там плавает! ​​ 

Знаешь ли, с точки зрения религии, я не уверен, что распять Никандра было удобней: подобные акции создают ложных богов - и эта смерть, чего доброго, ляжет в основу мрачного культа иль утвердит уже существующее суеверие. Не сомневаясь в верности слов Ци­церона: Религией римляне победили весь мир, - я сомневаюсь, что подобные каз­ни способствуют укреплению её авторитета. Наконец, эта казнь не только не ну­жна, но и опасна Риму! Туллий, я, даже Карп убеждены, Никандр - из секты христиан (ты уж, умоляю, не впадай в эту моду), а христианство - мощная, раскрытая и в философию, и в социальную жизнь теория. Эта доктрина способна создать иной тип истории: устные предания займут в нём куда меньшее место. Это ребёнок, что пробежится по головам своих родителей, и это при том, что родителей у него -сотни! Эта вера, при всей её умопомрачительной эфемерности, способна стать связующим центром - мне страшно сказать -ближайшей, грядущей за римской цивилизации. Она создаст небывалую общность людей, и - на наших с тобой косточках! Этот канон складывается на наших глазах, и казнями мы его поддерживаем. Эти структуры пристраиваются к нашим, законным. Пока осторожно, пока эфемерно, да ведь это тот род эфемерности, что особливо люб рабам.

Хватит о грустном. Как же хорошо, что ты читаешь и пишешь серьёзную литературу! Ну как тебя не любить? Как же приятно серьёзной жене писать серьёзные письма! Здоровья.

Агасий Туллий - Антифону. Привет достойному Лицинию Антифону! Рад буду заявиться на твою свадьбу, если она состоится не ранее середины мая. Я тут проворачиваю одно дельце для Феликса; если всё пройдёт гладко, будет с чем заявиться на твою свадьбу. Конечно же, Виргиния! Кто ещё бы мог стать твоей женой? Оба много и молитесь, и читаете. Пара что надо. Так твой тесть - Серторий? Что ж, большому кораблю -большое плавание. Здоровья. До скорого. Чуть не забыл: Никандра распя­ли. Ну, как верёвочка ни вейся...Он всегда хотел прогреметь.

Э П И Л О Г

Глюкон, благодаря усилиям которого труп Никандра не попал в общную яму, хра­нит в своих пенатах три погрудных статуэтки и три праха: матери, Никандра и Демокла. Карп появляется через полгода после смерти Никандра и распоряжает­ся вынести могилу племянника за черту Клазомен. Глюкон пережил друга на тридцать лет. Через несколько лет после смерти Никандра имение Лициниев уже было продано, Глюкон купил свой дом, а город так разросся, что могила Никандра оказалась на территории чужого имения. Каждое посещение могилы друга оговаривало­сь отныне специально. Глюкон более не путешествует. Он учит сына и особенно часто повторяет ему, что Единое и есть Благо. Вместе с сыном гуляя по холмам, как когда-то с Никандром, он останавливается и смотрит вниз, на тюрьму и слы­шит голос распятого друга.
Квинт узнал о распятии Никандра целый год спустя. Он приплывает в Клазомены и несколько дней живёт у Глюкона. Цецилий уверен: Никандр - жертва заурядного доноса, эпидемия которых захлестнула империю. Его жена Софонисба совершенно нашла себя в браке, в любви к мужу и сыну Валерию - и забыла о своих сатирах. В год смерти Тиберия (790 год – по-нашему 37 год н.э.) убивают Мария, брата Квинта, прямо на его квартире. Согласно завещанию, квартира достаётся Валерию.
Что до Лициния Карпа, то его давнишняя мечта исполнилась: он попал в Сенат. Правда, сенатор он лишь с правом высказывания мнений, без права голосования. Причина, по которой он довольно долго не был в Клазоменах прозаична: в империи разразился финансовый кризис - и хоть предусмотрительный Карп вложил в недвижимость, он долго не решается покинуть Рим. В честь покойной жены Каллии он воздвигает в Клазоменах храм. Карп переживёт племянника на пять лет, так и не дождавшись внука.

Метелл Косуций умер через два года после смерти дочери Каллии. От открывшейся болезни сердца.

Получив римское гражданство, а с ним и имя Луций, Антифон пошёл в гору: он успешно участвует в очередном состязании поэтов на тему Величие Тиберия, ​​ до самой смерти Карпа пишет ему речи и даже пись­ма. Он более не помышляет об августальстве, а выкидыши Виргинии не дают ему стать отцом. Наконец, уже через год после смерти Карпа, рождается здоровый мальчик. После трёх лет с ним больше сидит папа, чем мама: Виргиния завела салон и приглашает туда римских знаменитостей. Размеренную жизнь ненадолго омрача­ет смерть Сертория, скончавшегося под раскалённым ножом врача.

Феликс при всей его физической крепости лишь на два года пережил Никандра. С завершением строительства дороги Ларисса - Афины он назван отцом греческого городка. Он всё так же благотворительствовал, но более важной заслугой считал повышение статуса Клазомен: теперь город вправе принимать политических изгнанников (именно в этом качестве и был здесь сам Феликс после хлебного бунта в Риме).Уже перед самой смертью Феликс успел пробить жителям Клазомен латинское гражданство: за особые заслуги перед империей. Особенно от этого выиграли его родственникм Эсхиапии: их теперь целый клан.

Иначе складывается жизнь Вальпургии: её отец Анний и дочь Вероника умирают в изгнании, она узнаёт о смерти Никандра лишь случайно, из письма Виргинии. Её муж Марк Север за ложное обвинение приговорён к трём годам тюрьмы. На втором году заключения он кончает самоубийством. Напрасно Вальпургия вымаливает его труп: согласно приговору, он брошен в Тибр. Пережив всех близких, пережив самого Тиберия, после смерти которого она возвращается в римскую квартиру, она умрёт совсем одна, лишь изредка навещаемая Виргинией. А что же прочие члены Общества сохранения стыдливости? Почему они оставили Вальпургию? Мессалина умерла от сердечного приступа. С исчезновением сына, она искала смерти. Похудевшая, с остановившимся взглядом, она избегала старых знакомых. Её муж Аспазий Клименос умер через два месяца после неё. Имущество он завещал Лицинию Феликсу. Больше некому поставлять слонов для цирка! Стоит сказать, что и цирк стал государственным - ​​ и слонов заказывают и доставляют официально.

Ликерия, та хворает. От болестей эта резонёрша впала в строгость и не удивительно, что ее муж Брут годами пропадает в научных командировках. Учёные дела учителя Никандра идут хорошо; он готовит к изданию учёные записки о восточных философских школах. Лишь в глубокой старости он излечивается от командировок и целиком отдаётся игре на ​​ бирже ценных бумаг.

На днях в Риме видели Климентию: из колонии, где сплошь ветераны, одаренные бляхами да цепями за отвагу, она приехала в Рим повидаться с Вальпургией, а также посетила могилу отца и поплакала на ней. С неделю она пожила у брата, затем ​​ вернулась в Африку; уже навсегда. Известно, что она родила девочку, а как звать, вернее было б спросить у самого Квинтилия Приска.

И Софонисба однажды посетила Вальпургию. Матроны немножко посидели вместе и разошлись, - чтоб не встречаться никогда.

Катул, тот процветает. Он много и с интересом работает, преподавая в провинциальных центрах Лариссе и Клазоменах, - а после смерти тирана перебирается в Рим. И здесь театральная школа основана не без участия Феликса; вернее, на завещанные им средства. Глюкону он писал до самой смерти вол­ьноотпущенни­ка. Титаны в белых масках, мерно расхаживающие по сцене, так и остались в его письмах.

Весть о смерти бывшей жены Клавдий воспринял равнодушно. Он всё так же любезен, неповоротлив, в курсе всех сплетен и цепок в житейском. Он, как и прежде, играет с Агафемером на ипподроме. Врачи искренне дружат.

Антония умерла в 40 году нашей эры, когда её дочери Кальпургии исполнилось 40! Покровительство Феликса помогло дочери найти подходящую партию; сенатор, конечно же, помог с приданым. Но кто муж дочери Антонии? Вы ещё не догадались? Конечно же, Агасий Туллий!! Он устроился в правлении корабельного ведомства и содержит семью. У Кальпургии уже две дочери: Туллия и Каллия.

Кости нумидийского царя Эпулона валяются в песке, за чертой какого-то азиат­ского городка, зато весомым остаётся его вклад в римскую словесность: его фраза Хороший человек, но и сволочь, каких свет не видел мирно дожила до наших дней, из латыни просочившись во многие языки.

Фурмик на старости лет обзавёлся семьёй, а бороду стрижёт совсем коротко.
Представьте, два родственника Катул и Антифон так ни разу и не встретились! Всю жизнь они тщательно избегали и стыдились друг друга. Вы думаете, их родственник Аквилий Помпей умер в полном одиночестве? Нет! Его жена теперь – та самая Галлия Петрония. Как тернист был её путь к замужеству! Как достойно венчает оно всю её жизнь! Она идёт на рынок, когда Брут, вернувшийся в Рим, встречает её и радостно кричит:

-Что, красавица? Всё цветёшь?

Галлия останавливается и строго отвечает:

-Я замужем.

-Ты? Очень хорошо. Последняя чистая дева из римского рода. Поздравляю.

-Благодарю, учёный хмырь. Я спешу.

-Слушай, да ты не в духе. Пока.

И Брут, улыбаясь, спешит домой.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 1996

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ОГЛАВЛЕНИЕ

Первая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ СМЕРТЬ БОГА  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

​​ Вторая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ КОСМАТАЯ ГАЛЛИЯ  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Третья глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ СВЕТСКИЙ РИМ  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Четвёртая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ЛАРИССА  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Пятая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ЛИДИЯ  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Шестая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ЕГИПЕТ  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Седьмая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ СВЯЩЕННАЯ ПЫЛЬ  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Восьмая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ ЛУЦИЙ В РИМЕ  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Девятая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ СУД  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Десятая глава  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ БУНТ  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Одиннадцатая глава  ​​​​ НЕВЕРНЫЙ ОТБЛЕСК ХРИСТА  ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Эпилог