Театральный дневник

2002

Важное:

Письма ​​ Достоевского за 1871 год

Александр Володин

Седакова о Л. С. Выготском

Евгений Весник

«Униженные и оскорбленные» Татьяны Дорониной.

«Картель»

Караулов

Музей-квартира В. И. Немировича-Данченко

Елена Ханга

Елена Дьякова

Достоевский у Табакова

Олег Табаков, «Искусство и дотации»

РС Радио Свободы

Январь

1  ​​ ​​ ​​​​ Не проходит чувство, ​​ что детство дано в награду, - но понадобилась вся жизнь, чтоб оценить этот дар.

Так легко умереть недовольным, не жившим, ничего не понявшим!

Там были очень тяжелые проблемы, но мое счастье, что понимать их начал уже в юности.

Детство, чудится, оборвалось в один день со смертью отца.

Светлая волна поднимется в душе – и проходит усталость, и очень легко.

Кажется, весь день прошел в напряжении, но эти силы детства позволяют жить еще и еще.

Несусь на выставку, работаю, а вечером дома полное изнеможение на какое-то короткое время совершенно овладевает мной.

2  ​​ ​​ ​​​​ Виктор Анатольевич Рыжаков.

Российский ​​ актёр, театральный режиссёр, театральный педагог.

Родился ​​ в Хабаровске 25 мая 1960 года.

Окончил Дальневосточный институт искусств, Театральное училище им. Б. В. Щукина, аспирантуру Российской академии театрального искусства (ГИТИС).

Служил в Московском театре юного зрителя под руководством учителей Г. Н. Яновской и К. М. Гинкаса.

Режиссер-постановщик спектаклей в России и за рубежом, ежегодно участвующих в различных международных фестивалях и конкурсах.

Один из руководителей и организатор Первого фестиваля независимых театров России «Театр в поисках театра» в Сочи (Лазаревское) – 1993 г.

С 1995 г. по 2001 г. - художественный руководитель Театра драмы и комедии на Камчатке, где создал первый в России попечительский совет при государственном театре.

В 2000 г. с актёрами Камчатского театра осуществил международный театральный проект «Караул № 8» представленный на фестивалях в ​​ городах всего мира.

С 2001 года по настоящее время режиссёр-педагог (профессор) Школы-студии им. В. И. Немировича-Данченко при МХАТ им. Чехова.

Режиссер-постановщик МХТ им. А.П. Чехова.

3  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Моя ​​ реальная жизнь смывает жесты, которые я так люблю в кино.

До 21 века было «мое» кино – и в душе оно оставило огромный шлейф жестов, вздохов, выражений.

Теперь все это рассыпается и уходит.

И как бы удержал это, как бы вернул то, что уходит из мира?

​​ 

Жизнь стала схваткой - и что?

Мне ​​ хорошо в этой борьбе.

Приятно выдержать свой стиль.

Тебе, к примеру, плюют в рожу, а ты в ответ смотришь печально-возвышенно.

Что мне сказать этому миру, этим людям?

4  ​​ ​​​​ Антон Адасинский.

«ЮГ. ГРАНИЦА» - легендарный фильм созданный театром DEREVO в 2001 по мотивам ненаписанных книг Хорхе Луиса Борхеса. Фильм уже по определению – эксперимент. Не имеющий чёткой сюжетной линии, гротескные персонажи, «кривая» операторская работа, ломаный ритм – именно это мы и ожидали от DEREVO. Можно в этом увидеть шутку, где-то насмешку, где-то дань столь любимому Ходоровски. Лёгкость и вдохновение группы, с которыми они подошли к эксперименту, заставили нас не разбирать фильм по полочкам, а просто принять его таким какой он есть.

Снято в Италии, Грузии, Нидерландах и Дрездене.

Премьера фильма состоялась на Гетеборгском кинофестивале 2 февраля 2001 г.

Фильм участник Московского международного кинофестиваля в июне 2001 г.

Фильм участник Мюнхенского кинофестиваля в июле 2001 г. ​​ 

5  ​​ ​​ ​​​​ Седакова:

«Сеятель очей». Слово о Л. С. Выготском

Одно из последних стихотворений Велимира Хлебникова, «Одинокий лицедей», передает опыт трагического отрезвления художника – в самом деле трагического, потому что оно напоминает поворотный момент классической трагедии, «узнавание»:

И с ужасом

Я понял, что я никем не видим,

Что нужно сеять очи,

Что должен сеятель очей идти.

Не только Хлебников, с безумной решительностью ушедший в открытый океан своего сознания от берегов обыденных языковых и смысловых привычек, но любой, и куда более консервативный, по видимости, автор может испытать этот ужас собственной невидимости. Вот, он сообщает нечто, по его мнению новое и чудесное (как Бетховен, по преданию сказавший: «Если бы люди по-настоящему услышали мою музыку, они стали бы счастливы»), но оказывается, что дело не только в его предмете, но и в глазах, которые могут воспринять его (в случае Бетховена – ушей, что в общем-то неважно, поскольку речь идет не об оптическом зрении и не акустическом слухе). Его почитают шарлатаном, показывающим зрителю что-то вроде платья голого короля.

Невидимость, ужаснувшая Хлебникова, всегда грозит искусству: современное невидимо для современников, прошлое – для потомков, и никакой престиж «классики» не спасает Пушкина или Шекспира от невидимости этого рода. Неувиденность и непонятость, необдуманно суровый суд «жизни» или «общества» над искусством, «правды» над «поэзией» – вероятно, не ряд случайных недоразумений, а проявление какой-то реальной закономерности. «Есть вечная вражда между большим созданием и жизнью», как сказал Рильке. Невидимость, может быть, и есть лицо творчества. Больше того: все, что сразу и охотно видимо, может быть, к творчеству в серьезном смысле и не относится.

Сам автор, как бы он не был аналитически и культурно вооружен, фатально не может стать «сеятелем очей» для собственного образа. Особенно наглядно это в том случае, когда он всерьез предпринимает такую попытку – как Данте, комментирующий собственные сонеты и канцоны в «Новой Жизни», или Элиот – в комментариях к «Бесплодной земле». Потому что дело не в истолковании отдельных «темных мест» или общих установок, дело не в «шифре» и, соответственно, в «расшифровке». Дело в другом. Огромная часть смысла стихов (как и музыкальных, и пластических созданий) заключена в том, что они обращены к абсолютно понимающему адресату, понимающему больше, чем сам автор. Любой средневековый собор, всех деталей и хитростей которого ни по отдельности, ни в общей соотнесенности никакой человек никогда не увидит, наглядно показывает эту другую адресованность произведения искусства. Но таково по существу и восьмистишие Пушкина!

Тот, кто окажется в этой точке обращенности произведения, в точке его доверия, уже не будет просить посторонних объяснений. В этом случае и можно говорить о «появлении глаз» – о создании или нахождении в себе зрителя и собеседника вещи.

В связи с этим образом «сеятеля очей», по которому тосковал Хлебников, и вспоминается Л. С. Выготский. Я, пожалуй, не знаю более плодотворного и практического подведения к искусству как человеческому феномену, чем труды Выготского. Несомненно, всякий традиционно предметный, филологический или искусствоведческий анализ подводит к нему – поскольку имеет дело с формой. Способность отвечать на смысл искусства, взыскуемые «глаза» для него самым тесным образом соотносятся со схватыванием формы. Но предметный анализ обычно кончает на описании формы как замкнутой системы связей, контрастов, повторов, пропорций и т.п. Если форма в нем размыкается, то обычно в сторону тех или иных свойств эпохи, биографии автора и т.п. – в сторону внешних по отношению к самому событию творчества, а, главное, бывших вещей.

Роль предметного исследования в диалоге сочинения и читателя – скорее отрицательная: такой анализ предостерегает от слишком узкого и эгоистического приспособления искусства к себе или себя к искусству, от того рода чтения, каким читали роман о Ланцелоте дантовские Франческа и Паоло – или как читали гетевского «Вертера» несчастные подражатели героя. Филолог учит читать иначе, читать «не от себя лично», не применяя прямо к собственным обстоятельствам – и часто может перестараться в этом. Ведь стихия соучастия неотделима от искусства. Читатель, каким его имеет в виду произведение, – не эрудит, который со стоическим бесстрастием систематизирует свою коллекцию: «А, понятно, это типичный стереотип романтизма! А это, по Аарне-Томпсону, сюжет номер такой-то.» Для такого читателя не стоило бы писать баллады и рассказывать сказки. Его приглашают в путешествие, и ждут от него не отстраненности, а соучастия, только соучастия точного и гибкого. Соучастие в жизни формы, где она предстает как особый психический опыт, особая деятельность.

Выготский предлагает идею открытой формы, forma formans, разомкнутой внутрь и в будущее, создающей в человеке другого, нового по отношению к его наличной данности человека: он-то и воспримет, примет ее смысл. Идея возможного, будущего или вечно рождающегося человека как субъекта творчества и его адресата – главная тема анализов Выготского. В сущности, он предлагает нам оправдание творчества как основной деятельности человеческой психики. В творчестве психика здорова.

В художественном творчестве, в работе со свободной жизнью формы, по Выготскому, психика не борется с собственным прошлым (травматическим прошлым, как у Фрейда, сублимируя или маскируя его) – она строит свое будущее, свое постоянное рождение. «Каждая вещь искусства, о чем бы она не говорила, повествует о своем рождении», заметил Пастернак. Выготский по-своему дополняет эти слова. Автор вещи искусства приводит нас в место своего внутреннего рождения, рождения нового человека, которого в нем не было до этого опыта, человека, создающего эту вещь – или создаваемого ею. Зритель, если соучастие его адекватно, переживает в нем собственное рождение, рождение других возможностей, других «глаз».

Первый известный нам опыт анализа искусства, который, как это обычно бывает с людьми большой мысли, уже заключал в себе в сущности все то, что в последствии развивалось, аргументировалось, переводилось на другой выразительный язык, Л.С. Выготский предпринял очень рано: это было гимназическое сочинение о Гамлете, о его знаменитой «бесхарактерности», о «нереалистичности» его характера. Предмет и вызвал, вероятно, эту общую догадку Выготского, переворачивающую евклидову психологию (вообще-то говоря, антропологию). Гамлет – «вещий герой» старой саги, сохранил свои «другие» свойства и в драме Шекспира. У Гамлета нет характера, потому что он поговорил с Призраком. Призрак Отца открыл ему не только прошлое, но нечто посерьезнее. Узнав реальность невидимого и призрачность видимого, Гамлет вышел за границы опыта, который можно разделить с другими. С тем, что получилось у него на месте характера после такого свидания, делать в обыденном мире, в мире характеров уже нечего. Вот, собственно, и все. Можно сказать, что Шекспир (а в его лице искусство) и стал автором психологической теории, антропологии Выготского.

В истории вражды других героев пьесы с Гамлетом (и в недоумении «реалистической» критики по поводу его поведения) и можно, вероятно, обнаружить ключ к вечной вражде того, что обыкновенно называется «жизнью», с тем, что называется «искусством». Это вражда завершенного, бывшего, неоспоримо и всеми видимого, очевидного – с возможным, рождающимся и невидимым. Творчество невидимо как будущее. Творчество понимается у Выготского не как один из видов специализированной деятельности человека (изготовление эстетических вещей), – но как общая антропологическая альтернатива человеку, обреченному на собственную наличную данность, на «возможное для него». Это значит: на внутреннюю жизнь, сведенную к рефлексам и реакциям на разнообразные агрессии внешней среды и «ранние травмы». На рост личности, который кончается по существу в раннем детстве.

Тема искусства и тема Выготского – человек возможный. С определенной, едва ли не общепринятой позиции это значит – человек невозможный.

Опубликовано: Седакова О. Проза. М.: Эн Эф Кью/Ту Принт, 2001.

Конец статьи Седаковой о Л. С. Выготском

5  ​​ ​​​​ Люда сходила с сыном на «Горе от ума» в Малый театр.

6  ​​​​ Жванецкого избили.

При советской власти такие светила имели особый иммунитет, - но уж не при капитализме.

Это человек во всех отношениях достойный, несомненный моральный авторитет – и его бы не посмели тронуть, будь наше общество хоть как-то устаканено.

Ужасно так говорить, но эти талантливые люди, которым еще десять лет назад мы все чуть ли не молились: Хазанов, Доронина, Жванецкий, Татьяна Самойлова ​​ и многие другие – все они дружно потеряли свой ореол – и для слишком многих стали ничем.

А ведь это талантливые люди!

8 ​​ Сто лет со дня рождения Маленкова.

… Берия

Вышел из доверия,

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков.

ТВ об этом смутном времени после смерти Сталина.

9  ​​ ​​ ​​​​ Дуров ​​ все семейнее.

Артист Эфроса, он несет шарм высокого советского театра.

После МГУ пошли в цирк.

Вот где торжество зрелища: все умно, броско, красиво.

Другая жизнь.

Она куда правдивее эстрадного пения, где предполагается пустая экзальтация: тут ты видишь реальные усилия реальных ​​ людей.

А певец и сам мало реален, и поет чушь какую-то.

Интересно, что сын счел поход в цирк пустой тратой времени, - но уж не я!

Надо ж где-то восхищаться.

Если ты порой видишь лицо артиста цирка, оно сосредоточено и печально, но его фигура непременно красива.

А уж о женщинах я и не говорю: богини!

Сняться с артистом – за деньги.

Чувствуется финансовый напряг, но в пределах правил.

11 Тает, капель.

Я помню, как ​​ легко и нагло обманули меня на улице с обменом долларов.

Конечно, столь грубых ошибок я уже не делаю.

13  ​​​​ Много девушек с очень странным, вызывающим цветом волос.

14  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Бежать по лесу так и осталось лучшим воспоминанием детства.

Все ​​ вспоминаю ​​ дыхание леса, его огромность и нежность.

Теперь ​​ эти кроссы кажутся приятной прогулкой, хоть на самом деле они были обычной изнурительной тренировкой 

15  ​​​​ ДР: актер Евгений Весник

Фрагмент из воспоминаний советского актера театра и кино, театрального режиссера, народного артиста СССР Евгения Весника (1923-2009). После расстрела отца и ссылки матери в Казахстан в 1937 году он был отправлен в специальный детский дом для детей «врагов народа». По дороге ему удалось сбежать, а потом через оставшихся близких выпросить помилование. Цит. по изданию: Весник Е. Дарю, что помню. - М.: Вагриус, 1997.

«В июне 1937 года отец уехал в Москву выручать своего арестованного заместителя. И не вернулся в Кривой Рог. Он был тоже арестован. Мама и я срочно выехали в Москву, где на Донской улице в доме № 42 у нас была 4-комнатная квартира. Искали отца, пытались обнаружить его следы. Тщетно. Впоследствии на все вопросы мне отвечали: «Умер в Москве», «Умер в Норильске»... Теперь я знаю, что он расстрелян в 1937 году. По сохранившимся копиям допросов становилось ясным, что он остался до конца жизни таким, каким я запомнил его: честным, не способным на гадость, не предавшим никого из сослуживцев. Я не знаю, где могила отца! Он покоится в сердце моем до последнего его удара.

В ноябре, не помню какого числа, в 5 утра пришли за мамой. Обыск. Вещи и бумаги летали по комнатам, как вспугнутые птицы. Каким-то чудом мама сунула мне в трусы сберкнижку, как потом оказалось - на предъявителя, вклад всего 800 рублей. Слава Богу, меня во время обыска не заставили снять трусы! Опечатали три комнаты, мне оставили одну маленькую, в 12 квадратных метров, разрешив перенести в нее кое-что из других: книги, вещи отца, кровать, кресло, посуду. Помню, как меня бил озноб на нервной почве.

Помню, как мама поцеловала меня и сказала: «Запомни, Женя, родители твои честные люди, и что бы ни было, никому не удастся запятнать их имена!» Ее увели, а по радио ровно в 6 часов запели: «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля!». Мне было 14 лет.

Через два дня и тоже рано утром пришли за мной. Два человека: один в штатском с выпиравшим из-под пиджака пистолетом, другой - наш дворник-татарин, очевидно в роли понятого. Велели взять с собой смену белья, запасную рубашку, кепку, кое-что из съестного, полотенце, мыло и, сказав, что сюда я больше не вернусь, увели на улицу.

У ворот нашего двора стояла какая-то грузовая машина, по-моему, «АМО». В кузове сидели на корточках несколько мальчишек примерно моего возраста и один-два младше меня. Испуганные, безмолвные. Присел рядом, спросил, куда нас везут. Узнал - в лагерь для детей врагов народа. Мужчина с пистолетом сел рядом с водителем, дворник ушел к себе.

В кузове с нами находился охранник с винтовкой, он стоял к нам спиной, держась за кабину шофера. Мы проследовали по Донской улице мимо завода «Красный пролетарий», объехали справа Донской монастырь. Стало ясно, что грузовик выедет с правым поворотом на Калужское шоссе, теперешнее начало Ленинского проспекта, и продолжит путь или дальше за город, или снова направо, к центру Москвы. Быстро все сообразив, увидя, что боковые ворота Донского монастыря открыты, я тихонечко приподнялся и, воспользовавшись небдительностью охранника и замедлившимся на повороте движением грузовика, сполз с невеликим своим багажом на дорогу и как мышь юркнул в открытые спасительные ворота...

Великое спасибо тем ребятам за то, что не испугались, не предали меня, не привлекли внимание охранника ни единым звуком и дали мне возможность избежать их, конечно суровой, судьбы! Если кто-то остался в живых из тех, кто сидел в кузове, и помнит описанный эпизод, примите коленопреклоненное спасибо! Спасибо вам, замечательные бывшие мальчишки!

Дальнейшие события развивались, как в детективном кино. Я выскочил на Шаболовскую улицу, быстро добрался на трамвае и автобусе до Курского вокзала, нашел - повезло - через несколько минут отходивший поезд на Харьков! Выбрал чуть полноватую проводницу (у меня с детства добрые люди ассоциируются с образом отца, который к последнему, 43 году своей жизни стал немножко полнеть - раненые ноги не позволяли много двигаться), поведал ей все. Сказал, что хочу скрыться в Харькове на квартире помощника моего отца - юриста Ивони. Мне повезло, я не ошибся в доброте полноватой проводницы. Она спрятала меня на верхней полке за тюками постельного белья, дала погрызть яблочко, и мы двинулись в путь.

Месяц я прожил в темной комнате-чулане с приходившими в гости крысами и черными тараканами. За этот месяц Ивони (прошу прощения, не помню его имени и отчества) связался с Зинаидой Гавриловной Орджоникидзе (наша семья была очень дружна с семьей Орджоникидзе). Она связалась с Михаилом Ивановичем Калининым, под началом которого мой отец еще до революции начинал слесарить на заводе «Айваз» в Петербурге. Они решили спасти меня от печальной лагерной жизни.

Дали знать, что надо срочно явиться в приемную Калинина. Быстрые сборы, прощание с Ивони - и я в Москве. Прямо с поезда на Моховую улицу, в приемную. Прошу доложить, что сын Якова Весника прибыл. Представляю, каково было удивление ожидавших приема, когда какого-то мальчишку, чуть ли не с котомкой в руках, секретарь председателя ВЦИК провел вне очереди в кабинет всесоюзного, как его называли, старосты.

Калинин знал меня совсем маленьким. Мы часто бывали у Орджоникидзе в их кремлевской квартире, где иногда бывал и Михаил Иванович. Первая фраза после: «Здравствуй, Женя» - была тихо произнесенная: «Маму тоже взяли?» Я сказал: «Да».

Михаил Иванович спросил, есть ли у меня родственники в Москве. Узнав, что есть, пожелал мне успехов в учебе, дал какие-то деньги, сказал, что меня никто не тронет, пожал мне руку и приказал отвезти домой. Со мной поехал какой-то человек, привел меня в домоуправление, показал запись в домовой книге: «Несовершеннолетний Евгений Яковлевич Весник, учащийся средней школы, прописан постоянно на площади комнаты в 12 квадратных метров в доме № 42, в квартире 57 по распоряжению М.И. Калинина».

Сургучная печать на двери комнаты была сорвана, и я стал ее постоянным жителем. Остальные три комнаты были украшены сургучом с веревочками и следами грозных печатей. До сих пор я не могу спокойно смотреть на застывшие кружки из сургуча. Они пугают меня своей безжизненностью, мне всегда кажется, что все то, что несет на себе холодный сургуч, обязательно таит зло! Итак, холодный сургуч был снят с моего будущего, и началась полная неизвестности и тревог самостоятельная жизнь. 15 января 1938 года мне исполнилось 15 лет.

***

Так в 1937 году я вдруг потерял отца и мать: отца навсегда, мать на 18 лет. И остался один в 14 лет. Несмотря на пережитую трагедию, я испытываю гордость за отца и мать, ушедших из жизни, победив тех, кто пытался уничтожить их не только физически. Я знаю, что отец победил расстрелявших его. Не знаю тех, кто издевался над моей матерью в тюрьмах и лагере, знаменитом лагере «Алжир» под Акмолинском для жен врагов народа, а потом еще в ссылке. Но знавшие мать и здравствующие доселе добрые люди уважительно вспоминают ее и ставят в пример другим. Отец и мать реабилитированы. Именем отца названа улица в городе Кривой Рог, открыты мемориальные доски с именем Якова Весника, память о нем сохраняется в музеях завода «Айваз» (ныне объединение «Светлана»), Криворожстроя.

Я счастлив, что до сих пор, будучи уже пожилым человеком, приезжая в Кривой Рог, встречаю людей, вспоминающих отца добрыми словами. А прошло ведь более полувека!

Моя мать после 18-летнего изгнания из общества вернулась в него, преподав многим, и мне в том числе, уроки мужества, стойкости, оставшись после ужасных лет унижений и травли такой же психологически здоровой, энергичной, красивой женщиной, какой была до 1937 года. Это ли не победа над мерзавцами! Несмотря на крутые повороты в истории страны, из которых толковые, прогрессивные принимаю всей душой, я не могу ни осудительно, ни с иронией отнестись к революционному и партийному фанатизму моего отца. Потому что - я это знаю точно - ни в каких преступлениях и заговорах он не участвовал и был абсолютно честным человеколюбом! Поэтому и расстрелян».

16  ​​​​ Независимая газета.

Роман Должанский, «Предел человеческого унижения:

«Униженные и оскорбленные» Татьяны Дорониной.

МХАТ имени Горького отметил юбилей Федора Михайловича Достоевского – художественный руководитель театра Татьяна Васильевна Доронина поставила «Униженных и оскорбленных».

Посещение доронинского МХАТа в театральной среде с некоторых пор считается симптомом профессионального мазохизма. Большинство критиков столь легкой добычей, каковой является практически любой режиссерский опус Татьяны Дорониной, брезгует. Почему-то считается, что написать о спектакле МХАТа имени Горького – все равно, что подойти к убогому и пнуть его ногой.

Между тем, это учреждение по-прежнему занимает одно из самых больших и знаменитых театральных зданий в центре Москвы, подчинено напрямую Министерству культуры России, называется «Московским художественным театром», крупными буквами пишет на любой программке, что его основали лично К. С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко.

Любое ​​ творящееся на сцене безобразие торжественно покрывает занавесом с парящей чайкой.

Всемирно известная птица в спектакле «Униженные и оскорбленные» задействована на полную катушку. После каждого эпизода половинки тяжелого болотного занавеса чинно съезжаются, чтобы в соответствии с допотопным каноном скрыть от зрителя очередную перестановку декораций. Сцену обрамляет массивный портал, выгородки заслуженного деятеля искусств Серебровского тщательно воспроизводят бытовые интерьеры, в глубине и вышине переливается в разнообразных подсветках силуэт «Петербурга Достоевского». Мелодраматизм классика доведен у Татьяны Дорониной до какой-то клинической концентрации.

После просмотра ее спектакля вопрос о том, кто может считаться отцом русской мыльной оперы, отпадает сам собой. Актеры доронинской труппы играют с таким неосмысленным задором, какому позавидовал бы любой драмкружок.

От любой эмоции – от гнева ли, от счастья – здесь задыхаются. Если готовятся молвить слово правды, то глаза зажигают огнем. Если взволнованы, то так, что только не дымятся. Если унижены и оскорблены, то голосят, хоть уши затыкай.

Вряд ли такой кондовой игре учат сейчас в театральных институтах: институты все-таки на виду. Наверняка госпожа Доронина на репетициях требует от актеров «гибели всерьез», да только вот получается еще сквернее, чем если бы она приказала им играть как можно хуже, фальшивее и глупее.

Досмотреть доронинский спектакль до конца невозможно, но необходимо. Для того чтобы увидеть поклоны. Они достойны отдельного подробного описания. Когда один из нездорово страстных героев, истово перекрестившись на софит и истерически поблагодарив Всевышнего, провозглашает правоту униженных и оскорбленных, занавес сходится. Зрители, смекнувшие, что печальной повести пришел конец, начинают радостно хлопать.

Хлопают долго и терпеливо, но академическая чайка – ни с места.

Когда она, наконец, улетает в сторону, становятся ясны причины задержки: ради поклонов театр возвращает на сцену декорацию одной из картин, изображающую вход в храм. Так вот, положительные герои выходят на аплодисменты из церковных дверей и, прежде чем совершить положенный театральный ритуал, поворачиваются к публике тылом, осеняют себя крестным знамением и кланяются бутафории. В отличие от них отрицательные персонажи появляются из кулис и не крестятся вовсе: ведь им Царствия Божьего не видать. Это неподражаемое моралите венчается духоподъемной музыкой и дополнительным освещением сцены. Из-под колосников спускается громаднейшая копия портрета Достоевского работы Перова, как будто на юбилейном торжественном заседании времен застоя.

Госпоже Дорониной, похоже, могут позавидовать в хороших театрах: она не испытывает ни репертуарного голода, ни страха перед современной публикой. Она наверняка готова взяться за любой материал и превратить его в затратную многофигурную бессмыслицу. С глубоким, как она считает, нравственным зарядом. Совершенно очевидно, что, даже если худрук МХАТа имени Горького поставит еще триста спектаклей по высокой классике, режиссерских способностей у нее все равно не появится.

Но ни строго указать некогда выдающейся русской актрисе, ни прописать ей сеансы реабилитации у хорошего режиссера (если таковой желающий найдется), ни, в конце концов, отправить ее на пенсию сегодня некому. Считается – себе дороже выйдет.

Зал горьковского МХАТа заполняет невинная, неискушенная публика, которой нужны несложные дидактические представления, нужна клубная просветительская работа. Кто же против? Но оправдывать существование подобного театра под мхатовской вывеской одним лишь спросом со стороны подобной публики примерно то же, что оправдывать обучение арифметике на последнем курсе университета на том основании, что вместо разбежавшихся профессоров в аудиторию пригласили первоклашек.

Впрочем, к театральной арифметике периодически появляющиеся работы Татьяны Дорониной отношения тоже не имеют. Она бесконечно далека от идеи умышленного, музейного консерватизма. От эстетики лубочного примитивизма. От провокативного китча, в конце концов. Театр госпожи Дорониной серьезен. Он – не национальное достояние, а просто бесполезное ископаемое, отвал театральной традиции, плод прискорбного одичания.

Этой самодеятельности законное место в Доме культуры, а вот вместительному, хотя и не приспособленному для серьезного театра зданию на Тверском давно можно было бы найти применение.

Здесь, например, на ура бы пошли новые мюзиклы. Кстати, и нынешняя дирекция, несмотря на всю духовность худрука, спокойно сдает площадку под гастроли радикальных западных музыкантов. То есть прагматические соображения горьковскому начальству не чужды.

Существование МХАТа имени Горького как театра в нынешнем его виде можно объяснить только нерешительностью и непрагматизмом культурных властей. У которых, как все помнят, хватило твердости и на Большой, и на госоркестр, и на Московскую консерваторию. Еще недавно, в середине 90-х, доронинский театр на Тверском ассоциировался с политической фрондой, с коммунистической оппозицией, и нежелание трогать его можно было объяснить заботой об общественном спокойствии. Теперь это малодушие со стороны властей выглядит не более чем страхом перед профессиональной женской истерикой».

Увы, все верно.

18 ​​ Достоевский Ф. М. - Исаеву П. А.

6 (18) января 1871. Дрезден

Я уже давным-давно, милый друг Паша, слышал, что ты женишься (писал Аполлон Николаевич), беспокоился и интересовался о тебе чрезвычайно. Писал к Майкову и спрашивал подробностей, равно как и Ивану Григорьевичу поручил разузнать, когда он уезжал из Дрездена. Но ничего особенного не узнал. Всё покрыто было мраком неизвестности. Тяжело мне было и то, что ты меня не уведомлял: значит, думал я, бросил совершенно и концы отрезал, и мне это было грустно. Кроме того, я имел некоторое основание подумать, что ты питаешь на меня претензию насчет всего этого прошлого дела со Стелловским и дивился твоей раздражительности и самолюбию. Теперь, по письму твоему, слава богу вижу, что всё это не совсем было так (хотя, может быть, и было несколько). Роман в нескольких частях, присланный тобою под видом письма твоего, - чрезвычайно утешил меня и чрезвычайно мило написан. Значит, не без дарований же ты, Паша, если в состоянии так хорошо написать! Суди же теперь, друг мой, если б ты хоть сколько-нибудь прежде поучился, ведь сколько бы ты мог тогда извлечь из своих природных способностей? Сколько бы разнообразного применения могло открыть им образование? Но я уверен, друг мой, что ты не из тех неучившихся, которые мало того, что не доучились или ничему не учились, но еще и презирают образование. Много таких теперь. Но ты наверно на толпу не захочешь походить, хотя бы и "прогрессивную". Совет мой, или, вернее, великая просьба - не оставлять идею об образовании и об учении. Ну что же такое, что ты женишься, чем это может помешать тебе учиться? Чем образованнее человек, тем более он учится, и так всю жизнь. Одна уже неутолимая жажда к знанию, заставляющая, например, великого ученого, в 70 лет, всё еще учиться, - свидетельствует о благородстве и высоте его натуры и о глубоком отличии его от толпы. Для того же, чтоб заняться самообразованием, всегда можно найти время даже и при семейных тягостях и при служебных занятиях. Понемногу, но постоянно и до всего дойдешь. Займись, например, историей, но только систематически, не поверхностно и не урывками и непременно сначала (при этом, разумеется, география), и через два-три года занятий сам увидишь, как расширится круг твоего зрения и повысится уровень мыслей. Отец твой был человек образованный, даровитый, добрый и простодушный. Поверь, что если б не был он образован, то был бы и мнителен, и тщеславен, и раздражителен - и доброта и простодушие его направились бы совсем в другую сторону. Но образование придает еще и великодушие и благородство мысли. Это было в твоем отце. Напоминаю тебе про отца потому, что вижу и всегда видел в тебе большое с ним сходство и очень желал бы, чтоб ты походил на него. Из письма твоего, если всё правда. (NB. Будь уверен, что я не считаю тебя способным солгать намеренно; можно говорить неправду и без намерения, вполне веруя, что говоришь правду) - вижу, что ты стал дельным человеком и умеешь заставить себя заниматься. Поздравляю тебя от души и рад, как не можешь и представить себе. Дай тебе бог развернуться еще лучше и никогда не ослабевать. Важно то, что ты берешь на себя теперь, кроме вообще человеческого долга, и большой нравственный семейный долг. Ну, брат, справишься ли? Не одни ведь средства к существованию нужны для семейного счастия. Из письма твоего я, по многим фактам, могу заключить, что Надежда Михайловна - девушка с характером твердым и с серьезным взглядом на жизнь. Если (в чем я уверен) она тебя и любит - то как бы хорошо было, если б ее влияние на тебя укреплялось всё более и более, в продолжение всей вашей будущей брачной жизни! Какую пользу это принесло бы тебе. Ты, пожалуйста, пойми меня как следует, Паша. Я не про "мужа под башмаком" говорю. Совсем не то! Нравственное влияние женщины, даже на самого сильного духом мужчину, (1) не только полезно, не только всегда необходимо, но и вполне натурально. Это второе и окончательное воспитание человека. И еще, друг мой: все отношения должны быть всю жизнь основаны на внутреннем взаимном, обоюдном уважении. Боюсь, что ты примешь мои слова за резонерство; а я потому только не утерпел и заговорил об этом, что люблю тебя и со страхом и жалостию думаю иногда: "Как вы оба еще молоды!". Но заметь, я не пророчу дурного. Уж если так случилось, то я надеюсь и радуюсь. Дай тебе бог. Бог-то не оставит, но счастье и от тебя зависит. (2) Видишь, Паша, - нас разделяют 4 года разлуки. Ты сильно ушел вперед в этот срок, и мне даже вообразить трудно себе теперь твою женитьбу, да и всю твою внутреннюю жизнь. Одно только осталось у меня: искреннее, теплое и всегда дружеское соболезнование о тебе, внутренняя забота и любовь к тебе; а стало быть, и желание тебе всего самого лучшего. Кроме того, есть и желание быть тебе полезным и вещественно. Но пока последнее под спудом и неисполнимо, хотя я и не без надежды на поворот моих обстоятельств к лучшему.

Передай от меня Надежде Михайловне мой задушевный искренний привет, поздравление и желание теперь и впредь всего лучшего. Хорошо бы ты сделал, если б прислал нам (с ее позволения) ее фотографическую карточку; да, кстати, и свою бы не забыл, так как четыре года я не видал тебя. А все-таки, Паша, все-таки боюсь за тебя. Хорошо, голубчик, если б ты твердо стал на дорогу, не уставая в труде и развиваясь до всей высоты понимания своих будущих обязанностей. ​​ Пишешь ты о письмах к Ал<ександру> Устиновичу и Порфирию Ивановичу. Друг мой, высылаю их. Так и передай незапечатанные. Но вот в чем дело: не знаю я наверно, насколько основательно то, о чем ты просишь, не знаю ничего и о должности контролера, и потому просить-то я их прошу в твою пользу, но в то же время совершенно не знаю, решатся ли они тебе доставить ее. Уведомь, пожалуйста, как приняли они оба мою просьбу? Прибавлю еще к тому, что ты сильно преувеличил мое на них влияние. Без сомнения, я состоял к ним в отношениях добрых всегда, их любил и уважал. Но опять-таки 4 года разделяют нас, и наконец, я даже виноват перед многоуважаемым Александром Устиновичем еще с издания журнала. (3) ​​ Анна Григорьевна тебя благодарит за письмо и сама хочет тебе ответить и тебя поздравить, несмотря на то, что прихворнула. Да и вообще здоровье ее не совсем хорошо. Люба растет, ходит по комнате, всё понимает и ужасно хочет говорить. Она здорова и милочка, тебя целует и твою невесту. Не рассердись, не обидься и не посетуй на меня за то, что не сейчас тебе ответил. (4) Очень это меня мучило, но никак не могу. Буквально день и всю ночь сижу и работаю. Запоздал с романом. Туго идет у меня. Бьюсь, рву написанное и переделываю вновь - а потому не мог и письма написать. Я все письма оставил, даже самые деловые и необходимые. Никуда не хожу и никого не принимаю к себе. Много работы.

До свидания, Паша милый, напиши мне, верь моей всегдашней любви к тебе, чем и докажешь, что сам меня любишь. Если пригожусь тебе когда-нибудь в чем-нибудь, то тем буду счастлив.

Твой весь Ф. Достоевский.

А все-таки страшно за тебя; но не сочти за карканье ворона.

Насчет журналов в настоящую минуту никак не могу: должен в оба журнала и совестно просить еще по номеру в кредит. Впоследствии другое дело, то есть в течение года.

Я думаю, я к весне ворочусь в Петербург. Увидимся ли в Петербурге-то? Я очень, очень бы хотел тебя увидеть и обнять.

Примечания:

(1) было: мужа

(2) далее было: на девять десятых

(3) далее было начато: Вот причина и 2 слова нрзб.

(4) вместо: то... ... ответил - было: одно важное обст<оятельство>

19  ​​ ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Майкову А. Н.

7 (19) января 1871. Дрезден

Любезнейший и дорогой Аполлон Николаевич.

Получил Ваше письмецо и очень рад, что Вы получили повестку: это от меня. Повторяю, прочтите копию и увидите весь смысл дела ясно. Но вот что: если Вы семь раз не заставали Стелловского, значит, он раскусил, зачем Вы приходили, и этот факт дает мне уверенность, что он не хочет заплатить, то есть он заплатит в конце концов, ибо не заплатить не может, но - когда? Вероятно, ему выгодно оттянуть уплату на бесконечность, и он будет вилять всеми силами. Поэтому действовать с ним прямо нельзя. Он просто не даст ответа ни на мое письмо (высланное Вам к нему), ни на Ваш запрос и не будет давать до последней невозможности. Вам, стало быть, хлопоты, а я останусь без денег. И потому вот мой совет: сохранив все права поверенного (то есть на прием денег и проч.), о чем особенно прошу Вас, ибо он будет понимать, что за дело взялся честный и влиятельный в литературе человек (а это мерзавцам внушает) - возьмите сами поверенного, опытного ходока (не на процессы, не присяжного поверенного, ибо тут не может быть процесса серьезного), - а ходока, знающего, как взыскать, какую меру понуждения употребить, как действовать, н<а>пример, через полицию - то есть знающего все эти мелкие практические проделки; должно быть, таких в Петербурге много. Паша, разумеется, не способен на это. Тут нужно опытного крючка. И тогда прекрасно. Разумеется, если б только не очень большая плата. Но ведь дело бесспорное, так что можно бы и дешево. Если бы этот поверенный поставил бы его в такое положение, чтоб или платить сейчас, или подвергнуться процессу и уж непременно неустойке, - то, мне кажется, он тотчас заплатил бы. Следств<енно> - всё в умении повернуть дело, так сказать, по-полицейски, то есть чтоб он увидел сразу, что взыскивает опытный крючок. Без сомнения, Вам невозможно взять на себя, (1) а стало быть, и хорошо бы послать поверенного. Но об чем прошу особенно - не оставляйте сами начальничества в деле. Пусть крючок действует Вашим именем, (2) и, кроме того, пусть Вы же и получите деньги собственноручно, не доверяя никому. Вот об чем прошу убедительно.

А поверите ли, любезный друг, что мне ужасно совестно, что втянул Вас в это дело! Смешно извиняться, уж когда втянул, а все-таки совестно.

Что такое "Стук-стук" Тургенева? Я запоздал в "Русский вестник" на февральский номер и работаю день и ночь. Анна Григорьевна захворала, я тоже не совсем здоров. У нас морозы. Печки подлые, немецкие. Мне поминутно мешают работать, (3) завелись некоторые знакомства и лезут, когда мне надо быть одному. Одна дама уже другой раз приходит с тем, чтоб поговорить о русской литературе (русская путешественница). Я не принимаю, она обижается. Есть и другие такие же. До литературы ли мне теперь! Я на нужнейшие письма другой месяц не отвечаю.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Впрочем, что бы ни взял поверенный, я заплачу и жалеть не буду - но только чтоб поскорее получить. Крайняя нужда, особенно теперь!

Неужели в "Заре" до того еще легкомысленны, что не хотят понять факта, режущего глаза и состоящего в том, что выходить в 1-е число месяца аккуратно (и непременно в 1-е) - значит, иметь 1000 подписчиков лишних? Это факт неоспоримый - доказательство "Вестник Европы", старая "Библиотека для чтения" и дом Краевского. Краевский выиграл не Белинским - Белинского после узнали, - а 1-м числом! Неужели этого еще не понимают! После этого не могут они быть издателями и пусть раньше отказываются от дела, чтоб не обанкрутиться совершенно.

На конверте:

Russie, St. -Pеtersbourg. Его превосходительству Аполлону Николаевичу Майкову

В С. -Петербург. По Большой Садовой, напротив Юсупова сада, дом Шеффера.

Примечания:

(1) далее было: ибо Вы

(2) вместо: Вашим именем - было начато: от Вашего имени

(3) далее было: ибо

19 ​​ Сложные состояния между сном, бессильем и явью.

Этому трудно придать приличный вид.

20  ​​​​ Я решился поместить ​​ материал о Картеле: настолько он важен для понимания мирового театра.

«Картель» - это уникальное творческое объединение, в которое входила сеть французских театров.

«Картель» был создан четырьмя известными французскими режиссерами:

Шарлем Дюлленом, Луи Жуве, Гастоном Бати и Жоржем Питоевым. Все они были продолжателями дела Копо или его прямыми учениками.

Именно он, Жак Копо (1875-1949), стоял у истоков «Картеля». Режиссер, актер, театральный педагог и теоретик - Жак Копо был основателем театра «Старая голубятня». Театр, открытый в 1913 году (о котором мы уже говорили), противостоял и академизму «Комеди Фран Здание театра Монпарнас в Париже Seize сез ((16-ом округе))», и формалистическому театру сюрреалистов.

Копо осуществил ​​ «моральное, интеллектуальное, эстетическое обновление» искусства сцены: это был синтез опыта условного театра символистов и достижений новейшего психологического театра, прежде всего Московского Художественного театра.

В стенах «Старой голубятни» сформировалось новое поколение мастеров французской сцены, горячо преданных театру.

6 июля 1927 года: ​​ день рождения «Картеля»:  ​​​​ Дюллен, Жуве, Бати и Питоев решили объединить свои усилия. «Картель» просуществовал 22 года и стал артистическим братством, основанным на взаимопомощи, дружбе и поддержке.

«Картель» отрицал главный принцип коммерческого театра: конкуренцию, - но при всем том его участники были художниками совершенно различного творческого дарования и склада. Сближало их стремление отстоять свое право на поиски, стремление отстоять свое понимание искусства перед буржуазной театральной прессой.

При всех индивидуальных различиях в «Картеле» были и некоторые общие эстетические принципы.

Режиссура «Картеля» за годы его существования представила публике все жанровое разнообразие мировой драматургии: ​​ это были и античная трагедия, античная комедия, испанская драма «золотого века», итальянская комедия дель арте, произведения елизаветинцев и прежде всего Шекспира, лучшие драмы национального французского театра.

Участники «Картеля» вели постоянную полемику в вопросах переосмысления классики и театрального наследия, добиваясь при этом серьезных художественных результатов. Но в их театрах шла и экспериментальная драматургия, и их сцены знали «лаборатории драматургических опытов». Режиссеры «Картеля» сплотили вокруг себя лучшие актерские силы. Они были внимательны к достижениям своих коллег в других областях творчества, а потому декорационное и музыкальное оформление спектаклей включало в себя опыты музыкантов и художников. Почти каждая их работа содержала элемент новизны и эксперимента.

Они считали, что жизнь на сцене «должна быть более выразительной, чем сама реальность». Но, конечно же, театр не может быть только делом экспериментальным, если он хочет жить. Театр, конечно, может замкнуться в себе, стать кастовым. Но все такие способы существования приводили к быстрому исчезновению и умиранию таких театральных коллективов.

«Картель четырех», как еще его принято называть, не отгораживался от общества.

Не случайно Дюллен писал:

- «Если театр хочет сохранить свое место в социальной структуре общества, которое давно и мучительно вынашивает новые формы, он должен сам выдвигать и решать новые задачи».

А теперь представим четырех создателей «Картеля».

Шарль Дюллен (1885-1949) - один из лучших актеров французской сцены первой половины XX века, режиссер-новатор, творчество которого находилось в постоянном развитии.  ​​​​ Он был художником увлекающимся, порывистым, многогранным и темпераментным. Его мысль всегда была смела и блистательна, ему одинаково дороги и близки «безукоризненно строгое изящество и разнузданная стихия ярмарки, Расин и балаган...».

Свою первую режиссерскую работу Дюллен осуществил на сцене «Театра искусств» в 1912 году: ​​ драму Геббеля «Мария Магдалина».

В 1921 году он создает театр «Ателье», где ставит Софокла, Аристофана, Шекспира, Корнеля, Мольера. И одновременно открывает двери своего театра для драматургических опытов из новых французских авторов.

Дюллен был влюблен в поэзию сцены, в театр, который способен был исторгать из груди зрителя смех и рыдания. После Первой мировой войны он ставит в основном спектакли, которые несли радостное мироощущение.

«Театр - место не для сосредоточенного размышления, а для феерии... ​​ он должен вырвать нас из нашей повседневной жизни».

Он ставит пьесы-сказки и пьесы-шутки, пьесы-клоунады. Он проповедует задорно и весело самое оптимистическое настроение, наивную поэтичность и жизнелюбие.

Ставит он и классику, всегда добиваясь современного звучания спектакля.

В сезон 1938/39 года Дюллен ставит комедию Аристофана «Плутос», которая стала одной из самых праздничных, ярких и жизнерадостных театральных постановок тех лет. Но над миром уже сгущались тучи, предвещавшие Вторую мировую войну. И Дюллен делает свою сцену полем битвы идей.

В ноябре 1938 года он ставит пьесу Армана Салакру «Земля кругла». Драматург рассказывал о событиях многовековой давности, но спектакль звучал жгуче современно - на сцене ожила атмосфера террора, явно напоминающая зрителям о репрессиях в фашистской Германии.

Дюллен создал образ неистового вдохновителя всех бесчинств Савонаролы. Французские газеты писали, что и пьеса, и спектакль Дюллена «выразили с необычайной силой тревогу» французской интеллигенции «за судьбу культурных ценностей, уничтожение которых проповедуют ныне фашистские варвары».

В июне 1940 года был оккупирован немецкими войсками Париж. Дюллен мучительно переживал поражение своей родины. Он перебирается со своим театром в огромное помещение «Театра Сары Бернар», переименованного оккупантами в «Театр де ля Сите». Это был сознательный шаг. Дюллен хотел показывать свои спектакли как можно большему количеству своих соотечественников.

В июне 1943 года он ставит спектакль, прозвучавший в оккупированном Париже как призыв к борьбе и надежда на грядущую победу.

В истории французского театра постановка Дюлленом пьесы Жана-Поля Сартра «Мухи» находится в одном ряду с героическими подвигами участников Сопротивления. Это было личное сопротивление Дюллена и его актеров. Спектакль воспринимался как акт гражданского мужества. Спектакль разоблачал духовную тиранию, спектакль призывал к сопротивлению «богам», к борьбе.

После освобождения Парижа и окончания войны, Дюллен ставит на сцене «Театра де ля Сити» еще три спектакля, но, несмотря на их успех у публики, он вынужден покинуть театр.

Дюллен задолжал муниципалитету полмиллиона франков. Это была финансовая катастрофа.

«Архипелаг Ленуар» Армана Салакру был последним крупным режиссерским свершением Дюллена. Спектакль был поставлен в 1947 году на сцене театра «Монпарнас», где старому мастеру был оказан дружеский прием Гастоном Бати - его товарищем по «Картелю».

Дюллен вновь продемонстрировал свое неувядающее актерское и режиссерское мастерство. Он воспитал целое театральное поколение, которое пришло на смену «Картелю».

Это были Жан-Луи Барро, Андре Барсак, Мишель Витольд, Жан Вилар. Они, по словам Вилара, были «обязаны ему всем».

Другим участником «Картеля» был Луи Жуве (1887-1951), который ярко проявил свое актерское и режиссерское дарование. Но, в отличие от Дюллена, он был художником сложным и противоречивым. Его считали метафизиком и резонером, благородным мыслителем, но и любящим судить о современности с высоты абстрактных категорий. Он был романтиком и остро чувствовал свое время, со всеми его надеждами и разочарованиями. Он был лиричен и бесстрашен одновременно.

Родился Жуве в 1887 году в Крозоне, в семье инженера. Рано

пристрастился к чтению классики и в восьмилетнем возрасте знал наизусть почти все комедии Мольера.

Учась в Парижском университета на фармаколога, он отдавал театру все свое свободное время. Двадцатилетний Жуве полностью погружается в жизнь парижской артистической богемы. Участвует в организации театров просветительского типа, играет в спектаклях, читает стихи.

Он встречается с Шарлем Дюлленом, с которым быстро возникает дружба, играет в театрах небольшие роли, но начинает и серьезно изучать историю театра и драмы от античности до современности, посещает лекции по искусству.

В 1913 году Копо приглашает его в театр «Старая голубятня»: ​​ Жуве становится одним из самых преданных учеников Копо, верным помощником его режиссерских начинаний, незаменимым заведующим постановочной частью театра.

Талант Жуве был многообразен, а потому в театре он занимается тысячью разных дел: изобретает варианты сценических конструкций, занимается экспериментами со светом, рисует эскизы костюмов. Ведет занятия в школе Копо - читает курс лекций по истории архитектуры и греческого театра.

И, конечно же, выступает на сцене.

Его первой ролью был Федор Карамазов в инсценировке романа Достоевского «Братья Карамазовы». В других ролях раскрывается тяготение Жуве к подлинному театральному гротеску, он не только переживает человеческие страсти, но и делает их наглядными.

В 1922 году Жуве 35 лет - пора пробовать самостоятельно свои силы. Он уходит от Копо, но сохраняет на всю жизнь сыновнюю привязанность к нему.

В Театре Елисейских полей, расположенном в самом центре Парижа, Жуве ставит пьесу Жюля Ромена «Господин Труадек развлекается». Это была современная комедия, интерес к которой у Жуве сохраняется надолго. Он ставит еще ряд комедийных спектаклей.

Громкую известность Жуве принес спектакль «Кнок» Ж. Ромена. Спектакль был поставлен в стиле психологического гротеска, направленного на разоблачение «насилия, фальши и обмана первой половины нашего века» (слова Жуве).

В провинциальном городке появляется странный человек «с лицом аскета, взглядом гипнотизера, ухватками бродячего иллюзиониста» - доктор Кнок. Он превосходно разбирается в психологии своих пациентов и добивается того, что все обитатели городка обнаруживают у себя несуществующие недуги и все направляются к доктору на лечение. Жуве сам играл доктора и создал жуткий образ демагога, блестяще владеющего искусством одурачивания масс. Он, делец от медицины, порабощал волю людей. Этим спектаклем Жуве откликнулся на захват власти в Италии фашистами, на напряженность отношений с Германией в связи с оккупацией Францией Рура.

Спектакль был чрезвычайно популярен, он много раз возобновлялся и выдержал свыше 1400 представлений. Имя Кнока стало в среде французской интеллигенции символичным и нарицательным.

((Кнок – известнее всего: его нельзя не знать))

На рубеже 20-х годов Жуве увлекается наивными утопиями, создает обитель мечты, справедливости и добра. В его собственную труппу переходят многие отличные актеры из других театров, и с этим блистательным актерским ансамблем Жуве ставит свои спектакли с наивными героями, с историями идиллической любви. Жуве лихорадочно ищет «своего драматурга». И находит. В 1926 году произошла встреча Жуве с драматургом Жаном Жироду - это был переломный момент в биографии самого Жуве и в истории его театра.

С 1928 по 1935 год, меняя сценические площадки, труппа Жуве ставит 9 оригинальных пьес Жироду. Ему импонировала яркость и странность мира этого драматурга, его причудливые образы, его лирически окрашенная интонация, точные и индивидуализированные характеры героев. Эстетическая утонченность и сложность словесного стиля сочеталась в спектаклях Жуве по пьесам Жироду с человеческой глубиной, нравственностью и поэтичностью. Но была в пьесах Жироду и определенная социальная тема, услышанная в труппе Жуве - это тема войны и мира. Во второй половине 30-х годов она была остро актуальна.

В это время во Франции формируется так называемый политический театр. Жуве и Жироду вносят в него свою лепту. За мифологическими сюжетами спектаклей явно просвечивали проблемы своего времени. Но и итог был определенен - художники говорили о неотвратимости возмездия за преступления против человека. «Троянской войны не будет» и «Электра» Жироду в постановке Жуве стали крупными событиями общественной жизни Франции. Содружество с Жироду длится на протяжении всех 30-х годов и становится для Жуве главнейшим и определяющим в поиске его театрального направления. После оккупации Парижа Жуве вывозит свою труппу в неокупированную зону Франции, а затем отправляется в вынужденное турне по странам Латинской Америки. Гастроли сопровождались неимоверными трудностями и длились четыре года.

В феврале 1945 года Жуве смог вернуться на родину. За эти годы французский театр потерял многих - в том числе в январе 1944 года «при таинственных обстоятельствах» умер Жироду. Театральная ситуация изменилась, и Жуве не очень уверенно себя чувствует.

В эту трудную пору его поддерживают участники «Картеля» и предоставляют ему сцену театра «Атеней». Он вновь обращается к Жироду и ставит одну из последних его пьес «Безумная из Шайо» (1945).

Следом ставит пьесу одного из драматургов «Театра абсурда» Жана Жене «Прислуги» (1947), где звучит тема бессмысленности всякого протеста против этой действительности, наполненной насилием и ложью. Звучит тема обреченности человека.

Постановка «Безумной из Шайо» стала для Жуве совершенно особенно: ​​ он посвящает ее памяти погибшего друга, своей большой жизненной потери. Он ищет совершенно особую театральную среду, где достоверность переплеталась бы с фантазией. На сцене театра возникали то легко узнаваемые очертания парижского кафе, то огромный куб подземелья, таинственные блики открывали взору публики живописный хаос спектакля. Это было «чудесное царство безрассудства». Но герои спектакля (четыре «безумные дамы») несли и другие мотивы - любви к жизни и Парижу, которому угрожала гибель от обладающих золотом и властью нефтяных магнатов. Лирика и гротеск в спектакле переплетались, как и боль с надеждой.

«Прислуга» Ж. Жене были написаны в стиле алогизма, эротики, невропатии. Наверное, обращение к абсурдистской драме не было для Жуве случайным. Он переживает личный творческий кризис: о своем разочаровании в театре он говорит в своих статьях. Он недоволен и театром, и самим собой. Он тяжело переживает новые потери - смерть Дюллена и Копо, с которыми был связан дружбой многие годы. В 1949 году Жуве близок к душевной депрессии. И в это же время он обращается к религии.

Жуве теперь ставит классику. Его влечет к искусству интеллектуальному, философскому, аналитическому. В его спектаклях начинает преобладать философская публицистика.

В июне 1951 года Луи Жуве на сцене «Театра Антуана» показывает парижанам пьесу Сартра «Дьявол и Господь Бог». В этом спектакле были им собраны первоклассные исполнители - Мария Казарес, Пьер Брассер, Жан Вилар. Спектакль привлек всеобщее внимание. Он стал своего рода театральным судом над интеллектом человека. Интеллектом, лишенным действенного начала, разобщенным с реальностью, замкнувшимся в мире холодного умствования. В этом же году, показав свой последний, но сильный спектакль, Жуве умирает, но его имя осталось в истории французского и мирового театра.

Третьим создателем «Картеля» был Гастон Бати (1885-1952).

((он как раз известен меньше всего))

Он занимал особое место в «Картеле», так как именно он создавал программные театральные манифесты от имени «Картеля» и осуществил ряд серьезных театральных постановок.

Бати родился в Пеллюсене в состоятельной патриархальной католической семье. Он закончил школу доминиканцев, расположенную в предместье Лиона, где получил солидное богословское и гуманитарное образование, а затем литературный факультет Лионского университета.

Бати пишет драму «Страсть» для созданного «Театра Батиньоль». Пьеса оказалась абсолютно несценичной, а скорее сугубо литературной, то есть «пьесой для чтения». В ней Бати следовал канонам философской школы «университетского спиритуализма» и учению Анри Бергсона. Ему была близка концепция Бергсона.

Бати и в дальнейшем будет выступать против «занавеса слов», против внешних атрибутов искусства, которые мешают развитию «художественной интуиции».

В 1907 году Бати едет в Германию слушать лекции по истории искусств в Мюнхенском университете. Он знакомится с творчеством немецких реформаторов сцены, посещает «Мюнхенский Художественный театр», которым руководит Георг Фукс. Бати позже признавался, что именно там, в Германии, на спектаклях «Художественного театра» он понял сущность драматического искусства и искусства режиссуры.

В Германии Бати прилежно изучает немецких романтиков. По возвращении в Париж Бати знакомится с Жемье. В ту пору Жемье организовал в Зимнем цирке массовые спектакли-зрелища. Бати ему помогал - заведовал световыми эффектами. Жемье вскоре доверяет ему самостоятельную театральную постановку. Это была «Большая пастораль», в которой Бати должен был опираться на фольклор разных французских провинций, то есть народные легенды и сказки. Постановка Бати была роскошной и грандиозной. Бати следует за Жемье и дальше, и он вместе с ним перебирается в театр «Комеди Монтень», но театр в 1921 году закрывается.

В это время среди студийных театров Парижа появился театр «Барак Химеры», созданный Гастоном Бати. В манифесте, опубликованном Бати в связи с открытием театра, сказано: «Химера, которую мы избрали эмблемой... - это женщина-птица из северных сказок, могучие крылья уносят ее в небо, но у нее есть когти, которые крепко держатся за почву... Если хотите, это символ искусства, жаждущего универсальности и равновесия, стремящегося к гармонии, вплоть до примирения сил, которые вековая привычка искусственно противопоставляла друг другу, - духа и материи, сверхъестественного и естественного, человека и вещи».

Следом были опубликованы три статьи Бати, где он разъяснял главные эстетические принципы своего театра. Они назывались - «Театральные храмы», «Драма, требующая реформы» и «Его Величество Слово».

Бати писал их с позиции воинствующего католика и идеалиста.

Бати говорил о мире «мятущейся души», которая пребывает в поисках векового идеала абсолютной красоты. Душа эта жаждет «успокоения». Бати настаивал на том, что ни одна театральная эпоха не была «эпохой натурализма» и театр не должен ограничивать себя сугубо жизненным правдоподобием.

«Театр, - говорил Бати, - это царство поэзии, вымысла». Бати считал, что для России и Германии социальность искусства свойственна, а для Франции - совсем нет, что театр для французов, «это дверь, через которую выходят за пределы действительности».

Бати говорит также о «господстве литературы» в театре. Это господство привело к подавлению всех других, не менее важных, элементов театра. Бати хотел таких спектаклей, в которых (как в жизни) в равной степени присутствовали и все другие элементы - пантомима, свет, декорация, живопись.

Весной 1923 года театр «Барак Химеры» начал давать спектакли в собственном помещении, которое было построено в виде барака, но уже несколько месяцев спустя из-за финансовых затруднений театр был закрыт.

С 1924 года труппа Бати начинает свои выступления на сценах разных театров. Сначала это было помещение «Студии Елисейских полей». Значительной постановкой этого времени стала «Майя» С. Гантийона. Это была пьеса о портовой проститутке, которая, словно богиня Майя, способна каким-то чудесным образом перевоплощаться для каждого мужчины в его идеал женщины. Сама она мечтает о большом и настоящем чувстве, которое, как выясняется к финалу, в этом мире всеобщего безразличия обрести невозможно. Конец спектакля перекликался с его началом: героиня снова ждет. Круг ее жизни замкнулся. Героиня несла в себе одновременно начала Греха и Жертвы, она существовала в мире, изначально деформированном, лишенном красоты и гармонии. Ее играла Маргерит Жамуа - ведущая актриса всех спектаклей Бати.

Новый спектакль «Сменные головы» Ж. Пеллерена принес Бати огромный успех. Здесь было два плана. Старший буржуа - дядюшка и младший буржуа - племянник ведут неторопливую беседу, и эпизоды их беседы оживают, превращаются в реальность, персонажи которой начинают действовать сами по себе.

В 1930 году Бати возглавляет театр «Монпарнас». Он все чаще ощущает необходимость слить «мир земли и мир неба», «плоти и духа», соединить достоверную деталь с театром интеллектуальным.

Первым его спектаклем в этом театре стала «Трехгрошовая опера» Б. Брехта. Он ставит его, подчеркивая два плана - достоверный (с жизнью нищих, воров) и условный, где актер словно сбрасывал с себя маску и давал оценку своему же персонажу. Уродливый быт, по Бати, это результат греховности человека, снова и снова «распинающего в себе Христа».

В 1933/34 году в театре с успехом идет новая постановка Бати - «Преступление и наказание» по роману Достоевского, где режиссер подчеркивал религиозный аспект. С другой стороны, Бати и в этом спектакле сталкивал реальность с мечтой - ограниченный мир, в котором человек живет, с манящими его душу далями. В 1942 году на сцене «Монпарнаса» идет «Макбет» Шекспира - речь в спектакле шла о последствиях злодеяний для самого человека. На фоне событий войны спектакль воспринимался как приговор фашизму на смерть и падение.

В начале 1943 года Бати оставляет театр «Монпарнас» и ставит спектакли на различных сценах Парижа. Он был близок к художественным взглядам Антуана, Жемье, Копо. Он был большим и искренним художником, спектакли и взгляды которого оказали серьезное влияние на развитие театра. ​​ 

Жорж Питоев (1884-1939) был четвертым членом «Картеля». Он родился в Тифлисе, в семье крупного нефтепромышленника. Отец его был известным театралом и даже одно время содержал Тифлисский театр. В 1902 году он - ​​ студент Петербургского института путей сообщения. Но театр его увлекал едва ли не больше учебы. Он посещает Художественный театр в Москве и Драматический театр В.Ф. Комиссаржевской в Петербурге.

В 1904-1908 годах Питоев занимался на юридическом факультета Парижского университета. Он часто посещал спектакли «Комеди Франсез», с интересом следил за^ творчеством Жемье и Люнье-По. Питоев стал участвовать в работе русского артистического кружка в Париже. Там он пробует свои силы и как актер, и как режиссер, переводчик. С ним во Франции встречалась Комиссаржевская и посоветовала посвятить себя театру.

По возвращении в Петербург Питоев сближается с театром Комиссаржевской. Он восхищался искусством этой актрисы, но был и очарован экспрессией режиссерских мейерхольдовских мизансцен.

Позже Питоев становится актером Передвижного театра П. П. Гайдебурова, вместе с театром много странствует по России, окончательно определяет свое жизненное призвание. В 1912 году Питоев организует в Петербурге «Наш театр» и ставит ряд пьес русской и зарубежной классики. Театр его был сугубо демократическим и направлял свое внимание на популяризацию вечных культурных ценностей.

Зимой 1914 года Питоев, испытавший серьезное нервное потрясение, связанное со смертью матери, покидает Россию. Он едет сначала в Париж, а затем в Женеву. Во Франции он встречает Людмилу Сманову, которая в 1915 году стала его женой и под именем Людмилы Питоевой впоследствии стала прославленной актрисой французского театра.

С 1915 по 1922 год Питоевы работают в Швейцарии, создают свою труппу, много гастролируют, в том числе и в Париже. Труппа Питоевых состояла из актеров разных национальностей - здесь были русские, швейцарцы, немцы, французы, голландцы.

За годы пребывания в Швейцарии Питоевы поставили 74 пьесы сорока шести авторов пятнадцати национальностей. Труппа Питоева во время гастролей в Париже вызвала к себе большой интерес.

В 1921 году Жак Эберто, известный антрепренер, владелец Театра Елисейских полей, приглашает ее на постоянную работу во Францию. Начался новый, парижский, этап в жизни Питоева и его труппы.

«Дядя Ваня» и «Чайка» Чехова были первыми спектаклями, вызвавшими большой интерес в Париже к Питоевым. Спектакли вызвали потрясение у публики ансамблевостью игры, общим настроением печали «изысканных людей». Там, по сути, Чехов впервые был открыт для французов. Эти спектакли положили начало так называемому чеховскому направлению во французском театре. Питоев ставит и других авторов, в том числе и французов. В его спектаклях отчетливо звучит тема размытости нравственных критериев в мире, преобладает ощущение трагической неустойчивости жизни.

Смертельно больной, он в 1939 году ставит пьесу Ибсена «Враг народа». Спектакль шел в костюмах, сшитых по моде 1939 года. Декорации были просты - ничего не отвлекало внимания публики от актера. Снова Питоев обратился к опыту русского театра, вспомнил этот же спектакль в Московском художественном с великим Станиславским в главной роли. Он сам играл доктора Стокмана - показывая его активной творческой личностью, верящей в величие человека и величие правды. Спектакль в ту пору воспринимался как крик мыслящего интеллигента, предчувствующего новую мировую катастрофу.

Он звал к защите человека и его достоинства.

Питоев умер в том же 1939 году, находясь с семьей на отдыхе в Швейцарии. Людмила Питоева была верной спутницей своего мужа. Небольшого роста, хрупкая, с огромными вдохновенными глазами, она была любима зрителями за свое искреннее актерское дарование, за свою тонкую актерскую игру. После смерти мужа Людмила едет в Париж, затем снова возвращается в Швейцарию, странствует по США, Канаде и снова приезжает во Францию, где и умирает в сентябре 1951 года. Она все эти годы выступала в своих прежних ролях, но без особого успеха. Все подлинно творческое в ее жизни было связано с Жоржем Питоевым, и все это закончилось вместе с его смертью.

Каков же итог деятельности этого собрания талантливых людей - «Картеля»?

История «Картеля» - это история французской творческой интеллигенции в период между двумя мировыми войнами. История ее надежд и разочарований, веры и безверия. Это ответ на вызов времени. «Картель» вел поиски по всем театральным направлениям, и всюду были заметны его успехи. Режиссеры «Картеля» значительно обогатили и расширили театральный репертуар, они содействовали утверждению на европейской сцене драматургии Пиранделло и Шоу, Жироду и Чехова. История «Картеля» - это история европейской драмы первой половины XX столетия. Шарль Дюллен, Луи Жуве, Гастон Бати и Жорж Питоев оказали огромнейшее влияние на развитие послевоенного французского театра. Они воспитали крупнейших театральных художников театра середины века. Они явили собой редчайший пример творческого содружества, взаимовыручки и поддержки».

Конец статьи о «Картеле»

Здорово! ​​ Основное написано.

22  ​​​​ На склад завезли много сахара, завтра будут паковать.

Наверно, будет и мне тяжело.

Да черт с ним.

Косован по секрету поведал, что сахар очень плохой, куплен где-то в Латинской Америке по дешевке.

24  ​​​​ Неожиданные образы наполняют и спасают душу.

Хоть большей частью это актеры и актрисы, я не могу описать природу таких образов хоть сколько-то точно.

Февраль

1  ​​ ​​​​ Довольно быстро работа становится ​​ рутиной: я не знаю, что о ней писать.

И стоит ли писать?

Может, я стану писать, когда не дадут работать!

6  ​​​​ Чудится, любимые образы расставлены на подоконнике и мирно ждут весну.

10 ​​ ДР ​​ Александра Володина. Умер пару месяцев назад.

Его тексты.

Жизнь идиота.

- К сожалению, как только я просыпаюсь утром, в голове у меня уже черные мысли про свои стыдные, глупые, невыносимые поступки. Как от них избавиться, что делать? Я тут же одеваюсь и - вниз, в рюмочную. Сто грамм. Разливальщицы меня хорошо знают. Они уже стали меня уговаривать: “Ну, сто грамм, с утра... Зачем? Может, не надо? Это здоровью вредит”. А недавно я был в Москве в гостинице, и девушка в баре мне тоже говорит: “С утра... сто грамм, зачем? Это вредит здоровью”. Я говорю: “А мне в Ленинграде то же самое говорили!” Она: “А вы что, думаете, мы газет не читаем?”

Если бы я писал сейчас что-нибудь большое, я бы назвал это - “Жизнь идиота”. Но такое название уже было у Акутагавы.

Моя мать умерла, когда я был еще таким маленьким, что даже не знал об этом. Отец женился на другой, но женщина ему сказала: “Только без детей”. А у меня был маленький брат Лазик, Лазарь. Нас подкармливали соседи. Потом он заболел скарлатиной и умер, и когда я остался один, меня взяли родственники.

Они были хорошие люди, но время от времени выгоняли меня из дома. Я жил у них не совсем полноправным человеком. И тогда же в детстве я безумно полюбил театр. В школе нас повели в филиал Малого театра на спектакль “Без вины виноватые”. Помните, Незнамов, у которого не было ни отца, ни матери. И у меня тоже не было матери и, в сущности, не было отца. И мне стало не по себе, и слезы градом. Я пошел еще раз на этот спектакль, и опять в слезы. И - в третий раз. И я думал, что, кроме этого, ничего в театрах не существует и ничего больше мне не нужно.

У меня был двоюродный брат - высокий, светлоглазый, красивый. К нему собирались актеры студии Дикого, режиссера, которого я очень любил. Однажды брат меня спросил: “Ты читал Пастернака?” Я говорю: “Нет”. - “Почитай”.

Для меня его слово было закон. Я начал читать и, конечно, ничего не понимал. А потом, когда меня выгоняли из дому, и я стоял под жестяным навесом в парадном, и шел дождь, я начал понимать: “Так носят капли вести о езде, и всю-то ночь то цокают, то едут, стуча подковой об одном гвозде то в тот подъезд, то в этот”.

Потом наступила зима, и я начал понимать про зиму. “Только белых мокрых комьев быстрый промельк маховой. Только крыши, снег и, кроме крыш и снега, - никого”. А потом про женщин: “Ты появишься у двери в чем-то белом, без причуд, в чем-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют”.

Пастернак был моим кумиром. Я знал его с начала до конца. Но мне казалось, что, кроме меня и моего двоюродного брата, его никто не знает. Ни в моей школе на 1-й Мещанской, в Москве, ни вообще нигде. Я думал: “Какая странная фамилия Пастернак, очевидно, он итальянец”. Потом я прочитал книжку “День второй” Эренбурга, и там часто упоминается юноша, который любил математику и Пастернака. Ага, думаю, значит, еще один человек знает Пастернака, нас трое. Потом только сообразил, что если Эренбург это написал, значит, он тоже знает, что есть Пастернак.

И вторым кумиром - Вахтангов. Я его, конечно, не видел, но много читал о нем. Потому что он мне очень помогал тем, что в страшное время гражданской войны поставил “Принцессу Турандот”. Ведь искусство всегда служит радости существования. И я оттуда черпал эту радость. Это было до войны. После школы я работал в деревне учителем. Там я тоже выпивал. В сельпо четвертинку и соевый батончик на закуску. А вечерами звал к себе более способных учеников и читал им Блока, Есенина. Пастернака не читал.

И я тогда вдруг почувствовал, что не знаю, что мне с собою делать. Пускай, думаю, со мной делают что-нибудь другие. Тогда учителям в деревне давали бронь, они могли не идти в армию. Я уволился в деревне и добровольцем вступил в армию, в новое бесправное, униженное состояние. Всё говорили, что я дурак, и я сам знал, что поступаю глупо. И вдруг за несколько дней до этого чей-то звонок по телефону. Женщина. Откуда-то все обо мне знает. И говорит очень умно и хорошо. И вдруг говорит: “Может быть, встретимся?” Тут я подумал: “Это судьба меня наказывает за что-то”. Я уже получил повестку, через пять дней уезжаю в армию, и вдруг мне звонит прекрасная женщина в белом платье, чтобы я знал, с чем прощаюсь и от чего ухожу!

Я ей сказал: “Я не хочу встречаться”. Она спрашивает: “Почему?” -“Я чувствую, что это наказание судьбы за что-то. Что я должен прощаться с прекрасной женщиной”. Она говорит: “Да нет, я маленькая, серенькая”. А, думаю, ну тогда ничего. И мы пять дней погуляли. Она оказалась очень умная. Когда нас повезли, и я уже садился в машину, она одна меня провожала, я не хотел, чтобы кто-нибудь даже знал, как глупо я поступаю. И она стояла около грузовика. Я это даже вставил в “Пять вечеров”. Все плачут, она не плачет. Потом говорит: “Вот видишь, какая у тебя будет болезненная...” И не договорила. Я говорю: “Что-что?” - “Вот видишь, какая у тебя будет болезненная жена?” Я говорю: “Вот это да! Чего вдруг?”

Тогда еще не было в армии ни дедовщины, ни самоубийств. Но было другое. Не отпускали из армии даже после того, как отслужишь положенное. “Ты сколько служишь?” - “Три года. А ты?” - “Четыре года. А ты сколько?” - “Пять лет”. И непонятно было, это что, на всю жизнь - казарма? Нас копили, пока война не начнется. А до войны Тимошенко издал приказ, что командир может бить рядового по физиономии, если он не выполняет приказания. Или стрелять.

А когда мы еще были под Подольском, я получил письмо от этой девушки. Подольск близко, и она приехала. Я иду по тропке, а навстречу мне капитан. Он говорит: “Товарищ боец, вашу увольнительную!” А мы еще присягу не принимали, и нам не давали увольнительных. Я говорю: ​​ “У меня нет увольнительной, но я иду в Подольск. Меня пригласила девушка, чтобы я ее встретил”. - “Товарищ боец, смирно!” Я встал смирно. - “Кругом - шагом Марш!”

Мимо идут гражданские люди, мне неудобно, что он кричит. Я говорю: “Я обратно не пойду, вы простите меня, но люди гражданские слышат, неудобно”. Тогда он хватается за кобуру. Я говорю: “Простите меня, я пойду, а вы стреляйте”. И пошел. И он не выстрелил.

Нас копили, копили, пока война не начнется. Она началась совершенно неожиданно. В тот день нас повели строем смотреть кино в Доме Красной армии под Полоцком, где мы служили. А я тихонько остался за воротами, чтобы посмотреть на женщин. Посмотреть, как они стучат каблучками. Сколько я их тогда увидел! Как они все были прекрасны! Так на всю жизнь у меня и осталось. И вдруг вываливается из Дома Красной армии наше подразделение, все обнимаются, целуются, кричат. Я к ним: “Что случилось, что?” Они, счастливые: “Ты что, не слышал? Там объявили - война!”

Боже мой, война, какое счастье! Наконец-то свобода! Две недели, мы кого-то побеждаем, захватываем. Потом армия не нужна, нас демобилизуют. А до этого еще дороги туда - на Запад. Мы идем этими дорогами. Потом возвращаемся домой. Это было такое счастье! Мы шли по городу Полоцку, пели песни и смотрели на женщин, которые стояли у дверей и плакали. Ну, думаю, дуры! Мы орем на политрука: “Да Буденный уже взял Варшаву, Ворошилов подходит к Берлину, а мы-то когда?” - “Ладно, успеете, успеете...” То из старой песни было: “Даешь Варшаву! Дай Берлин! Мы врезалися в Крым!” Почему-то в Крым врезалися. Из другого времени к нам перешло. Немецкие самолеты летели над нами в Полоцк и тихо там бомбили. Нас потом бросали на танки в расчете на то, что они поскользнутся на нашей крови. Потому что у нас почему-то и танков не было. А я все вперед лез.

Друзья мои говорили: “Саш, ну что ты рвешься? Ты посмотри, что происходит!” На фронте знаете как, чуть-чуть отклонишься от чего-то, подладишься к начальству, тебя куда-то не пошлют, это значит, ты себе жизнь получил, а смерть положил на другого. Так что я там, как интеллигент и как еврей, все время рвался вперед. И вернулся я с фронта получеловеком. У меня было сильное ранение. Мы бежали в атаку подо Ржевом. Сзади бежали два нацмена, которых тогда недолюбливали, потому что они немножко уклонялись. Ну а чего им было за другую страну так уж воевать? И вдруг один из них изо всей силы бьет меня сапогом в бок. И так ударил, что я рухнул в черную воронку от предыдущей мины. А они упали на меня. Я лежу - и не могу дышать, и прошу, шепчу, задыхаюсь: “Слезьте с меня, слезьте с меня...”. Потом, когда убирали раненых, их сняли. Оба были убиты. А меня там лечили. Осколок не вытащили, он был близко от сердца. Ладно. Все переписываются с кем-нибудь. Тогда я стал переписываться с той девушкой. Всю войну переписывался. А раз переписываюсь, значит, это моя девушка. Меня наградили медалью, тогда еще редкой - “За отвагу”, которую я вскоре потерял, когда вытряхивал вшей. Мы были все во вшах. Даже эта девушка однажды получила от меня конвертик, в который залезла вошка. Эта девушка потом стала моей женой.

Стыдно быть несчастливым.

- После войны я был как-то надломлен. Душа моя увяла. И театр я разлюбил. Первое, что сделал после войны, ринулся в Малый театр. Светящиеся ярусы, в зале полно штабных генералов, богатых, раздобревших. На сцене “Пигмалион” - Зеркалова и Зубов. И вдруг я почувствовал, что это не театр, что это то, что неискусно притворяется театром. А театр был убит войной. Такое у меня было ощущение. И я перестал надолго туда ходить.

Послевоенное время оказалось не счастьем, а чем-то тусклым, опасным и уродливым. И я вопреки всему написал себе заклинание: “Стыдно быть несчастливым”. На фронте была далеко идущая мечта: потом, когда кончится война, стыдно будет быть несчастливым. Женщины. Самые, казалось бы, несовершенные иногда говорят такие слова, и так смешно шутят, и так проницательно думают о нас, чтобы нам было лучше, чтобы нам было сладко. И с последней из них, как с первой из них. Стыдно быть несчастливым.

И я, сломанный человек, присоединял свою несчастливость к своим стадам. Потому что думал: а вот этот, без двух ног, ему-то как?.. А старушка, которая доживает свои дни в переходе, ей-то как?.. Скольким людям хуже, чем мне!.. И меня так порадовало, когда какая-то женщина позвонила и сказала только одно: “У нас девиз со всеми подругами - вот этот. Начиная разговор, мы говорим: стыдно быть несчастливым”. Значит, кому-то это тоже помогало.

Потом как будто взрывы начались: театр Товстоногова, “Современник”, Эфрос. Я у Эфроса спрашиваю: “Толя, а почему у тебя Отелло в очках?” Он говорит: “Так он же интеллигент. Он же не шашкой машет, он генерал, за картами сидит. Он, как Вершинин, тоже военный”.

И вот я написал “Фабричную девчонку”. Такая социальная пьеса, сейчас устаревшая. А “Пять вечеров” - ну никакая, ничего социального там нет. Я не хотел ее показывать, мне стыдно было, но Товстоногов начал ее репетировать. И эти репетиции меня ошеломили. Какие-то неустроенные судьбы, одинокая женщина. Нас в обком с ним вызывали. Уполномоченный по культуре говорит: “Почему она у вас одинокая?” “Да она уже не одинокая, - говорю, - она уже с ним сидит, когда занавес закрывается”. - “Почему закрывается? Не надо закрывать занавес, пока не станет ясно, что они нашли свое счастье и всем хорошо”. Товстоногов как-то настоял, чтобы занавес закрылся. А потом эта песенка, которую пели за столом, и она мне понравилась: “Миленький ты мой, возьми меня с собой...”. Я говорю: “Да зрители же из зала будут уходить, когда ее услышат!” Мне дают рулончик билетов раздать знакомым на прогон. Я выхожу и, кого увижу знакомого, перед театром, прошу: “Не надо ходить, не надо смотреть. Это - маленькая пьеса, маленький спектакль”. Почему-то у меня был такой довод. И что пьеса плохая, и мне стыдно, не надо. Но разве кто-то уйдет с прогона Товстоногова.

Потом, когда после первого акта были долгие-долгие аплодисменты, я был ошеломлен: за что? Все ходили с красными пятнами на щеках и говорили, и обнимались. А потом второе действие. И в конце, когда она говорит: “Я в Павловске не была, там, говорят, очень красиво” в надежде, что поедет туда с полюбившим ее заново человеком, которого играл Копелян... Тут уж Бог знает что творилось...

Я всегда знал, что я тупой и ограниченный человек, и пьесы я писал, заранее стыдясь, что будет плохо. Даже, помню, куда-то в гости собрался и уже пальто надел на одну руку, дай, думаю, все-таки запишу быстро, записал и ушел, а потом смотрю, ничего вроде, несмотря даже на то, что выпил перед этим. Но я ни с кем не делился, заранее уверенный, что будет плохо.

То, что было в “Осеннем марафоне”, было и со мной. Жена все знала. И женщина, которую в кино играла Неелова, тоже все знала. У нее был ребенок мой. А потом она умерла. Ребенка я взял к себе в семью. Но к нему не очень хорошо относились жена и ее сестра. И мне все время хотелось, чтобы он реже был дома. И я ему все: “Иди в хоккей поиграй”. Или давал денег: “Сходи, поешь пирожков”.

Теперь ему 24 года, он уехал в Америку, куда его забрал мой старший сын с женой, он окончил там университет и оказался очень способным, идет той же дорогой, что и его старший брат. А тот вообще очень талантлив. Его друг сказал: “Пускай уезжает, тут его посадят”. Их с женой очень долго не выпускали. Он математик, программист, занимается искусственным интеллектом. Теперь это известный в мире ученый, его приглашают во все страны, он ведет симпозиумы и все такое. Ему скоро пятьдесят, он пригласил меня на свой день рождения и на свадьбу моего внука.

Я своего старшего сына начал стесняться, еще когда он в школе учился. Я ему говорю: “Володя, ты там не тяни руку, когда тебя учительница будет спрашивать. Не надо от других отличаться”. Он в четвертом классе занимался высшей математикой. И вот меня вызывает учительница: “Вы знаете, он хороший мальчик, послушный, но недоразвитый какой-то, очень отстает”. Я дома говорю: “Володя, ты иногда руку поднимай”. Он руку поднял и исправил формулу, которую учительница написала на доске.

И вот младший, Алеша, вдет по его стопам. Он сейчас даже растерялся, столько предложений получает из разных университетов на то, что у нас называется аспирантурой. Такое вот продолжение “Осеннего марафона”...

Мне звонит Никита Михалков и говорит: “Александр Моисеевич, мы решили поставить картину “Пять вечеров”. Я тут же: “Никита... извините, забыл ваше имя-отчество”. Он посмеялся, говорит: “Сергеевич”. Я говорю: “Никита Сергеевич, ни за что! Это устарело, умоляю вас! Мне так нравится картина “Механическое пианино”, не надо, прошу вас”.

Он говорит: “Ну приезжайте к нам отдохнуть”. Я говорю: “Да, как-нибудь приеду”. “Там, внизу, - он говорит, - машина вас ждет”. Я говорю: “Елки-палки, но чтобы только не было разговоров о “Пяти вечерах”! - «He будет, Александр Моисеевич, что вы”.

Я приезжаю, меня встречают, мы обнялись. “Только, - опять говорю, - чтобы не было разговоров о “Пяти вечерах”, потому что это стыдно после “Механического пианино”. Они объединили два номера с Адабашьяном, накрыли такой стол, что обалдеешь, и через некоторое время мы выпили на брудершафт, перешли с ним на ты, и он говорит:

“Знаешь что, давай начинай работать”. Я: “Как?” - “Ну переделай пьесу в сценарий. Времени у нас мало, мы решили снять это за месяц, на студии все спорят на коньяк, что этого не может быть, так что у тебя девять дней”.

Я хожу по коридору, думаю: “Елки-палки, за девять дней!” Мне уже и этого стыдно, и того, и это надо выкинуть, и то переделать. Актеры, которые у него играют, меня спрашивают: “Вы что здесь делаете, отдыхаете?” Я говорю: “Да”. Начал писать, пишу, пишу, пишу что-то такое. Он вечером приезжает со съемок, приходит ко мне: “Ну прочитай”. Я читаю. Он говорит: “Гениально! Так вот и дальше”. Я так и дальше, он опять вечером приходит и опять: “Ну, гениально!” И так девять дней я делал “гениально”. Впервые в жизни. И он тут же одновременно начал снимать. И единственный раз, когда я пошел на съемки - стыд прошел, раз все гениально, - и слышу, как Гурченко говорит”: “Я решила поехать на фронт. Найти тебя, я такая-то, такая-то, ты то-то и то-то”. Я говорю: “Если это будет в картине, я застрелюсь”. - Михалков: “Саш, ну о чем ты? Зачем такие слова? Ну напиши как хочешь”. Я пишу: “Я долго болела, а Славик, племянник, залезет под кровать, и его не найдешь, но я там что-то...”. Ну как люди жили в эвакуации. Он прочитал:

“Слушай, гениально! Люся, учи быстро текст”. Она села читать, прочитала, все выучила, и этот монолог прочитала, и эта легкость очень меня радовала.

​​ 

Никто не знает, сколько всего накопилось.

- Когда я трезвый, опять эти мысли о стыдах, о винах, и я не могу от них избавиться. И опять в рюмочную. А они мне там: “Ну что с вами?” “Да черные мысли”, - говорю.

Некоторые говорят: “Вы - то-то и то-то... Ваше поколение - это то и то...” Мне так неловко. Я тут же вспоминаю все, что было. Вручали недавно “Золотую маску”. Я ни слова не сказал, только кланялся в разные стороны, как китайский болванчик. Потом спрашивают: “О чем вы думали, когда вам вручали “Маску”?”. Да о том, сколько нелепого, глупого, плохого было в жизни. От чего я не могу избавиться.

Ко мне сегодня хорошо относятся. Меня это каждый раз удивляет, и как-то делается не по себе. Они не знают, сколько во мне всего накопилось против них. Если бы при мне ругали то, что мне дорого, я бы как-то сопротивлялся. Но культура, интеллигенция, театр им вообще не нужны. Так, шебуршится что-то, деньги просят, а давать на культуру не хочется, и всегда есть отговорка: “люди голодают”. Оправдать все можно, но, если бы действительно было преклонение перед прекрасным, это бы сказалось. А на самом деле отношение к культуре на десятом плане.

Они не понимают, что души людей очищаются искусством. С душ людей надо начинать. Да, в деревнях не до того. Но что же делать, мы всегда голодали и будем голодать, как кто-то мне сказал, кто же это... А-а, Христос! Когда ему Мария Магдалина омывала ноги мирром, Иуда пришел и сказал: “Что же Ты делаешь, это дорого стоит, а люди голодают”. Он сказал: “Они голодают и будут голодать. Но людям нужен праздник”.

За страну стыдно. Но ведь получается, что это не какая-то “она” страна, это мы все. Кто захватывал и цеплял за собой Эстонию, Латвию, Литву? Нам всего мало, надо еще кого-то захватить на то дно, на которое мы спускаемся.

В армии, еще до войны, нас поднимают ночью по тревоге. Повезли куда-то, к какой-то границе. Указали ориентиры: дом, сосна, где подавить сопротивление. В 11.00 открыть огонь по таким-то точкам. Без десяти одиннадцать новый приказ: “Границу перейти, но не открывать огня, ядрена мать!” И мы перешли границу. Это была Литва. А на другой день оказалось, что Эстония, Латвия и Литва добровольно присоединились к СССР. Вот это я ненавижу. Насилие это. Потому что я там был, я видел, какая это страна.

Когда мой младший сын поступал в Америке в университет, там принято такое интервью на самые разные темы. Он был еще мальчик, он не жил этим. Но мои разговоры по телефону с матерными словами по поводу творимого с Литвой он помнил. И он им все рассказал про эту Литву. И как только он рассказал про Литву, его тут же приняли.

То же с Чехословакией. Я ее не видел, но Чехословакию любил заранее, любил ее фильмы, Милоша Формана. И вдруг меня приглашают в Чехословакию. И звонят от Фурцевой: “Вас приглашают в Чехословакию. Но ехать не надо. Вам будут задавать провокационные вопросы, и вам будет трудно на них отвечать. А если вы ответите, то вам будет трудно возвращаться”. И вдруг наши танки.

Когда мой сын с женой в первый раз приехали из Америки сюда, они так были рады тому, что увидели. Киоски в подземных переходах, и в магазинах все появилось, и мы пошли по демократическому пути, и мы будем постепенно превращаться в цивилизованную страну. Они были этим очень взволнованы.

Теперь они относятся к этому иначе. Спрашивают у меня: “Кто - кто?” Я в этом отношении аполитичный человек, не мог им даже рассказать, кто - кто. Я спрашиваю друзей: “А Собчак - хороший или нет?” Кто говорит: хороший, кто говорит: нет. “А Ельцин - хороший человек?” Кто говорит - хороший. Кто говорит - нет. Ну что я могу сказать им? Лебедь? Как говорил Жванецкий, он мат переводит на русский.

Сейчас такое смутное, странное, неопределенное время. Новые русские, которые ринулись в фирмы и зарабатывают деньги с большим количеством нулей, их показывают по телевизору. И в то же время люди, которые начали читать философскую и религиозную литературу. И в то же время люди, которым на все плевать. И в то же время люди, которые нищенствуют и голодают. И так непонятно, к чему идем. Вернемся к тому, что было? Нет. Придем к уродливому капитализму? Может быть. Но я был в Америке, и у меня ощущение, что нам, чтобы построить такое государство, нужны столетия.

Я ходил и только смотрел на дома. Это так красиво, так хорошо живут люди. Я спрашиваю: “А чей это дворец?” Мне говорят: “Не знаем, наверное, этот человек хорошо работает”. А с каждой машины мне машут рукой и что-то говорят по-английски. Что я могу ответить? “Ай донт спик инглиш”. Потом спросил Володю, сына: “Что они мне говорят, приветствуют, что ли? Откуда они знают, что я советский?” Он говорит: “Да нет, они видят, что ты идешь пешком, и спрашивают, не надо ли тебя подвезти”. Я иду по улице, и вдруг женщина останавливается и говорит: “Почему у вас такое лицо?” А у меня обыкновенное лицо, с которым я здесь все время хожу. Ну что я мог ей ответить?

Неправда, что все их улыбки - это показуха. Это и сердечное предположение, что ты, быть может, хороший человек. Близкие говорили:

“Почему ты никогда не улыбаешься?” А я говорю: “Я разучился”. Я не знаю, почему, но меня к концу месяца тянуло домой.

Мне мой младший сын говорил, когда еще был маленький: “Папа, а у тебя бывает, что ты знаешь, что впереди будет что-то хорошее?” Я говорю: “У меня бывает, что я знаю, что впереди, что-то будет. Но плохое”,

Остается одна жалость. Жалость ко всему, что подавлено, унижено и унижаемо каждый день. И неприязнь к тому роскошному, что все время показывают по телевидению. Поменьше бы это показывали. Я с теми, кому тяжело, кто мучается.

Я себе даже когда-то заклинание написал: “Никогда не пейте с неприятными людьми!” Никогда не пью с неприятными людьми. Чем больше пью, тем дольше их понимаю. ​​ Чем больше их понимаю, тем противнее. Я не напиваюсь с ними, ну не могу! А с симпатичным человеком - с первой рюмки...

Раньше мне были симпатичны фабричные девчонки, сейчас - разливальщицы в рюмочных. Они попроще и, в то же время, добрее. И хорошо, что не такие умные, может, от этого и мудрее.

И в то же время всегда сохранялось в душе место для идеала. Та прекрасная женщина в белом платье, подобную которой я видел в то утро, когда не знал, что началась война.

Давно-давно это было. Я ехал в троллейбусе, рядом стояла молоденькая девушка, лицо которой показалось мне знакомо. И вдруг смотрю, она касается меня коленкой. “Да что это, - думаю, - я же старше ее не знаю на сколько лет!” У нас завязался разговор. И вдруг она оказалась такого кругозора, такой любви к архитектуре, к живописи... Все время останавливала меня: “Смотри, какая башенка... смотри, какой дом... вот это сталинский дом, вот это хрущевский, а вот, на 3-й Мещанской, смотри, дома все с балкончиками, на них раньше выходили люди и пили чай, а теперь никто не выходит, не нужны балкончики, если с них видишь те же машины и те же заводы”.

Получилось так, что моих близких не было в Ленинграде. И у нас начались близкие отношения. Потом жена должна была приехать, мне было не по силам обижать ее, и мы с этой женщиной расстались на долгие годы.

А потом мне звонят друзья, которые ее знали, и говорят, что она спрашивает по телефону, не могу ли я позвонить ей? После нашего расставания она вскоре вышла замуж. Она очень красивая, и ей даже как-то не шло быть одной. Чтобы не остаться брошенной, она вышла замуж за человека, который работал в совместной фирме по медицинскому оборудованию. Она сказала ему: “Я могу исчезнуть в любую минуту”. Может, он решил, что это шутка? И вот недавно она опять сказала: “Я могу исчезнуть”. Куда? Жить нам негде. Да и не брошу я жену, которая болеет, недавно была операция. И мы с ней встречаемся или на улице, или в каком-то углу. И она вот близка к идеалу. Она учит меня всему. К сожалению, она немножко напоминает разбогатевших новых русских. Она сказала, что мне надо, во-первых, эти штаны заменить на парадный костюм. Во-вторых, чтобы брюки немножко спускались на ботинки. В-третьих, надо ходить немного вразвалочку и т.д. Я говорю ей: “Слушай, надень ушанку, надень валенки, и будем с тобой гулять”. - “Но тебя ведь во дворе знают, что же я в ушанке выйду...” Вот так, если без подробностей.

Мне сейчас даже писать расхотелось. Друг сказал: “Знаешь, приходит время, когда человек должен почувствовать, что он уже все сказал, что хотел, и дальше ему уже необязательно писать. Но он - писатель, и он думает, что ему надо писать, а это ведь пишет уже графоман”.

Я мог бы написать про жизнь идиота, буду продолжать свои “Записки нетрезвого человека”. А может быть, стихи. Даже не стихи - полустихи, черт-те что. “Солнечным сиянием пронизан, ветром революции несом, над землей парит социализм с получеловеческим лицом”.

Или про себя. “Простите, простите, простите меня. И я вас прощаю, и я вас прощаю. Я зла не держу, это вам обещаю, но только вы тоже простите меня. Забудьте, забудьте, забудьте меня. И я вас забуду, и я вас забуду. Я вам обещаю: вас помнить не буду, но только вы тоже забудьте меня. Как будто мы жители разных планет. На вашей планете я не проживаю. Я вас уважаю, я вас уважаю, но я на другой проживаю. Привет”. Я, наверное, что-то не то отвечал, да?

10 ​​ Вчитываюсь в текст о Кремле, произношу про себя, живу текстом.

Как актер, разучиваю роль.

11 ​​ Неужели для ощущения полноты жизни нужны сразу и красота, и ужас?

Так мои престарелые, умудренные опытом коллеги хотели бы меня раздавить вопреки здравому ​​ смыслу: необходимости зарабатывать.

Так появляются чувства, которые не хотелось бы испытывать к пожилому человеку.

Но я и не могу согласиться, что я «идиот, закончивший ПТУ».

14  ​​​​ Несмотря на все усилия, ездить в электричке очень больно: и тесно, и неприятно, и трудно отстоять себя.

Сегодня ждали электричку лишних 20 минут, едва нашел место.

22  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

10 (22) февраля 1871. Дрезден

Обращаюсь к Вашему доброму, тонкому и всегда почти верному пониманию людей и вещей, любезнейший и многоуважаемый Николай Николаевич, и попрошу Вас быть настолько ко мне добрым, чтобы не оставить меня в некотором неприятном недоумении. ​​ В октябрьском или ноябрьском (а может, и в декабрьском - виноват, не имею под рукою) номере "Зари" за прошлый год были помещены 2 статьи одного г-на Константинова1. В одной из этих статей он, для подкрепления одного мнения, выставляет на вид, что журнал "Время" и некоторые другие журналы известного направления имели малый успех2. "Время" имело в первый год более 2500 подписчиков, а на третий год (год запрещения) до 4500 подписчиков. Книги редакции целы до сих пор; целы и свидетели. Даже Базунов может засвидетельствовать. К чему же наездничать, как г-н Константинов, и извращать факты? Он не церемонится с фактами: ему так надо, и он утверждает как о верном о том, чего не знает. Признаюсь Вам, многоуважаемый Николай Николаевич, что мне было тяжело с этим встретиться в "Заре". Тут не самолюбие говорит. Когда третьего (1) года Писемский в своем романе, в "Заре", поместил оба мне несколько брезгливых отзывов как о литераторе3, я только посмеялся натуре и нетерпению (2) Писемского и нисколько не претендовал на журнал, который, пожелав напечатать у себя мою повесть (о чем и заявил мне и публике) и прежде чем поместить обо мне хоть какой-нибудь отзыв, - дал у себя место плевку на меня другого писателя. Но теперь мне обидно; журнал "Время" был столько же моим делом, сколько и брата. Редакторами мы были оба4. Успех журнала был неслыханный. Только два журнала имели такой успех сразу: первоначальная "Библиотека для чтения" и первоначальный "Современник"5. Я не считаю малодушием и тщеславием, что (3) гордился этим. Извращенный факт вредит и истории литературы: (4) теперь уже есть, стало быть, (5) свидетельство "Зари" (в которой много прежних сотрудников "Времени")6 о том, что "Время" не имело успеха. Пусть этот факт и ничтожен для истории русской журналистики, согласен; но ведь и он может понадобиться; ведь понадобился же этот факт г-ну Константинову в подкрепление какого-то мнения? Собственно для меня же, признаюсь Вам, этот факт имеет и некоторое личное значение: на меня до сих пор есть обвинение некоторых людей, что я будто бы разорил брата, отвлекши его от прежних торговых занятий и уговорив его, вместо того, (6) издавать журнал7. Обвинение это произносится с горечью, и те, которые произносят его, с книгами редакции "Времени" справляться не будут. Строчка же в журнале (строчки так мало, так легко прочесть ее) сильно подкрепит обвинение на меня (7) в их же совести. Между тем брат получил за три года с журнала по крайней мере 65 тысяч чистого барыша, и если умер без копейки и в долгах, то ведь это уж совсем не касается до журнала. У этого же г-на Константинова написано в той же статье, что статья "Роковой вопрос" умно написана, но бестактно напечатана8. Эти жалкие бестактные редакторы заставили, однако же, читать свой журнал всю Россию (4500 подписчиков - это вся Россия, по крайней мере тогда). К тому же Вам, многоуважаемый Николай Николаевич, лучше всех известны обстоятельства напечатания этой статьи. Мое мнение до сих пор не изменилось: не статья была напечатана (8) бестактно, а донесено было о ней бестактно, теми людьми, которые и не прочли ее всю, а дочитали уже после9. Г-ну Константинову, видимо, известно, что Вы знаете все обстоятельства этого дела и что Вы из главных сотрудников в "Заре": (9) статью он находит умною, но в пострадавших и беззащитных людей (ибо как же мне защищаться гласно, то есть печатно, и доказать, что такая статья напечатана не бестактно?) - кинул ругательством. Он совершенно знал, что (10) нельзя ему будет ответить. Ловкий человек. ​​ Итак, кто же этот наездник, нашедший в "Заре" такое гостеприимство? Гостеприимство же действительно чрезвычайное: у него под Ватерлоо разбивает Наполеона Блюхер (которого там и не было), и "Заря" всё это поместила у себя без оговорки и (11) без возражения.10 ​​ Простите меня за мою хандру, Николай Николаевич; всё это слишком лично - я сознаюсь. Мне надо было бы пропустить без внимания; потому что пустяки. Но как-то горечь укоренилась в сердце и не лезет вон. Не знаю, тщеславие ли это, малодушие ли, - но мне очень больно почему-то было прочесть, что бывшая деятельность моя (как журналиста), в которую я втянул и брата, бестактные, неудавшиеся пустяки и ничего больше. Я давно хотел написать Вам об этом, тогда же, как прочел; но сильно был занят. Теперь опять сажусь за работу. Почти некогда читать, но очень жалею, что не удалось прочесть Вашей статьи о русской литературе в "Заре"11. (12) Редакция исключила меня из числа своих подписчиков на этот год и не прислала номера (Вам, конечно, неизвестно, что я не даровой номер получал, а в кредит, до общего расчета с редакцией моими сочинениями, стало быть, я все-таки был подписчиком "Зари"). Никак не могу понять, за что меня исключили?12 Нахожу только два возможные объяснения: или недоверие к моей состоятельности в уплате, так как я и без того много должен в редакцию, или некоторое враждебное ко мне чувство редакции за то, что не мог сдержать обещания насчет статьи13. Признаюсь, что вторую причину я искренно отвергаю - это было бы слишком, то есть не неприязненное чувство редакции отвергаю, а этот способ дать (13) мне его почувствовать. Редакция "Русского вестника" в конце 69-го года и в начале 70-го питала ко мне чувства неприязненные за то, что я на 70-й год, несмотря на обещание, ничего не прислал им, а отдал в "Зарю", но, несмотря на это и на то, что я оставался должным "Р<усскому> вестнику" до 2000 руб., они все-таки не лишили меня журнала, а продолжали присылать постоянно.

Неужели же до такой степени на меня сердятся? Между тем в газетных объявлениях я выставлен в числе сотрудников. Это значит: "Задолжал, так не отвертишься; все-таки дашь повесть, как бы тебя ни третировали". Неужели так это?14 Но чем же иначе объяснить?

Пишу это Вам одному, Николай Николаевич. Ведь настолько-то, может быть, уважаете же Вы меня, чтоб не подумать обо мне, что я, просто-запросто, хочу теперь (14) через Ваше посредство выканючить себе книжку "Зари", не имея чистых денег на подписку? К самой же "Заре" мне совестно обратиться в таких обстоятельствах, а стало быть, до лета просижу без "Зари". Мне всё обходится дороже, чем другим. Боже, что другие-то литераторы делают с редакторами, да еще нарочно, а не потому, что нужда колотит в загорбок молотом, и им всё сходит (Тургенев, например, с Катковым, когда печатались "Отцы и дети", и не из нужды, а из жадности). (15)

Еще раз простите меня за это письмо. Жалобы, дрязги - какая гадость! И эту-то гадость я Вам посылаю вместо письма! Не сердитесь. Или лучше так: сперва выбраньте меня, а потом скажите: "Ведь и он капельку справедлив".

Здоровы ли Вы? Черкните мне хоть что-нибудь когда-нибудь. Неужто и Вы на меня так сердитесь?

Весь Ваш искренно Ф. Достоевский.

Примечания:

1 В 1870 г. в журнале «Заря» (№ 11, 12) была опубликована одна статья Н. Константинова (псевдоним К. Н. Леонтьева) — «Грамотность и народность».

2 Н. Константинов писал: «Слабый успех „Дня”, „Русской беседы” „Времени”, „Эпохи” и „Якоря” сравнительно с другими более космополитическими изданиями доказал, между прочим, что даже и теоретически наше общество еще не доросло до русизма, не говоря уже о практических его приемах. Надо, чтобы за народ умели взяться; надо, чтобы нам не испортили эту роскошную почву, прикасаясь к которой мы сами всякий раз чувствуем в себе новые силы» (З. 1870. № 12. С. 292). В ответном письме Страхов замечал по этому поводу: «О малом успехе „Времени”. Я это место выправлял; не понимаю, как я пропустил, не сделал оговорки. Вероятно, меня помирило то, что тут говорится разом о многих журналах» (Шестидесятые годы. С. 270).

3 Имеется в виду отзыв о Достоевском главного героя романа А. Ф. Писемского «Люди сороковых годов» (ч. III, гл. XIV): «Талантлив, но скучен». Роман Писемского был опубликован в № 1—9 «Зари» за1869 г.

4 Ф. М. Достоевский, находясь под надзором полиции, не мог быть официальным редактором «Времени». В этом качестве выступал его брат, М. М. Достоевский. Однако фактически журналом руководил Ф. М. Достоевский.

5 Первым издателем «Библиотеки для чтения» (с 1834 г.) был О. И. Сенковский, а «Современника» (с 1836 г.) — Пушкин. В конце 1830 — начале 1840-х гг. тираж «Библиотеки для чтения» был 7000 экз., а тираж «Современника» в 1836 г. составил 2400 экз.

6 Имеются в виду помимо самого Страхова А. Н. Майков, Н. Я. Данилевский, Я. П. Полонский, В. В. Крестовский, Д. В. Аверкиев.

7 В разорении брата Михаила Михайловича безосновательно обвиняли Достоевского жена и дети покойного.

8 Леонтьев утверждал: «Но „Время”, хотя имело большой успех, только постепенно уясняло свою задачу и скоро погубило себя одной умно написанной, но бестактно напечатанной статьей» (З. 1870. № 11. Отд. II. С. 198). Статья Страхова «Роковой вопрос» (Вр. 1863. № 4). о которой говорит Леонтьев, явилась, как известно, причиной запрещения журнала «Время».

9 Подразумеваются M. H. Катков и его сотрудник К. А. Петерсон — автор помещенной в № 109 «Московских ведомостей» за 1863 г. и граничившей с политическим доносом заметки «По поводу статьи „Роковой вопрос” в журнале „Время”» (см. об этом: наст. изд. Т. 11. С. 550—552).

10 Леонтьев писал: «Никто не станет отрицать, что талант генерала, способ вооружения, усталость или свежесть и сытость грамотных или безграмотных солдат, позиция, наконец, самые ничтожные, случайные причины решают судьбу битв. Известно, что <...> под Ватерлоо растолстевший Наполеон оказался более нерешительным и медленным, чем сухой Блюхер» (З. 1870. № 12. Отд. II. С. 295). Замечание Достоевского обусловлено тем, что основную тяжесть изнурительного сражения с армией Наполеона под Ватерлоо (18 июня 1815 г.) вынесла на своих плечах английская армия под командованием Веллингтона. Союзническая немецкая армия под командованием Блюхера лишь способствовала разгрому армии Наполеона.

11 Имеется в виду статья Страхова «Взгляд на нынешнюю литературу» (З. 1871. № 1).

12 В письме от 22 февраля 1871 г. Страхов сообщал: «Когда я объявил <...> что Вы не получили „Зари”, то мне сказали, что книжка давно отослана. Вероятно, соврали, потому что такого бешенства лжи, какое господствует в нашей редакции, я еще не видывал. Но, вероятно. Вам тотчас же отправят книжку» (Шестидесятые годы. С. 269—270).

13 Речь идет, по-видимому, об обещанной в «Зарю» «вещи» (см. письмо 152, примеч. 2).

14 В 1871 г. Достоевский не печатался в «Заре».

(1) было: прошлого

(2) и нетерпению вписано

(3) было: того что

(4) вместо: истории литературы - было: литер<атуре>

(5) стало быть вписано

(6) вместо: вместо того - было: вместо них

(7) на меня вписано

(8) вместо: не статья... ... напечатана - было: не напечатана... ... статья

(9) и что Вы... ... в "Заре" вписано

(10) далее было: ему

(11) вместо: без оговорки и было: а. без малейшего б. без очевидного

(12) далее было: Вы знаете

(13) вместо: этот способ дать - было: способ этим дать

(14) теперь вписано

(15) далее было: Но что <?>

25 ​​ Боже, как крутит работа гида: ​​ некогда прийти в себя.

Март

1  ​​ ​​​​ Бывший немецкий министр полюбил русскую топ-модель.

Для жены он нанимает киллера.

Заказ раскрывают.

Тогда русская девушка покончила с собой.

2  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Среди советских драматургов моим кумиром остается Михаил ​​ Рощин.

Вот какой-то чемпионат – и ​​ бегуны на дистанции 800 метров.

Я почему-то волнуюсь.

Я потею, мне чудится, я бегу.

Вот боль в ногах становится столь ужасной,  ​​​​ что я сжимаю зубы, чтоб не закричать.

О, юность!

4  ​​ ​​​​ ТКК:  ​​​​ подробная история постановки «Юноны и Авось».

Тогда в 1979 ее увидел Пьер Карден: он-то и пригласил спектакль в Париж.

Сейчас из моей жизни ушла необходимость аскезы, но я сознательно ничего не меняю.

8 ​​ Град.

9 ​​ «Жест» Сергея Юрского.

Хорошее дополнение к ролям, ​​ Юрский продолжает свой театральный образ в прозу.

Конечно, сами его роли говорят куда больше.

Стихи безобидны.

10  ​​​​ Реклама в России – подчеркивание национальной почвы.

Немцы: обилие кукол.

Любой может быть представлен куклой.

В ночи - немецкий юмор.

11 ​​ Находил себе на ногах невероятные мозоли.

Вот обрезаю и мажу.

12  ​​​​ ДР Горина

Гармония Горина

Каждое утро в те две недели, которые Люба и Гриша Горины жили у нас в Праге, он спускался с гостевого третьего этажа к завтраку неизменно веселый и возбужденный от самой идеи предстоящего дня. В нем была эта редчайшая черта, вообще-то дар средиземноморских народов – умение извлекать радостный смысл из привычного и очевидного. Уже в ранний час он был жизнерадостен и импозантен – осанкой, ухоженной бородой и роскошным бордовым халатом напоминая портрет кисти Сарджента «Доктор Поцци у себя дома». Грише понравилось это сравнение: думаю, оттого, что он со своим точным слухом и чувством самоиронии сразу уловил в имени легкий похабный оттенок. Работа на снижение – он и в своих сочинениях умел уравновешивать пафос усмешкой.

Такое умение понадобилось в том марте 98-го. Гриша вдруг решил отметить свой день рождения в настоящем еврейском ресторане. «Здесь же есть, знаешь, такой кошерный, чтоб все по правилам?» – «Должен быть, все-таки в Праге древнейший в Европе еврейский квартал. Сходи туда, поищи». Гриша вернулся довольный: заказал столик в ресторане с убедительным названием «У старой синагоги». Пришли, сели, раскрыли меню: фирменное блюдо – свиная отбивная. Горин сказал: «И сюда добралась «Память». Антисемитизм на марше» – и заказал отбивную.

С завтраками получалось проще, и по утрам, топая вниз по лестнице, Гриша объявлял: «К вам доктор Поцци!». А потом надписал свою книжку, чешское издание пьесы «Кин IV»:

В доме Вайлей так радостно пьется,

Естся, спится и даже поется!

Стал похож я на доктора Поцци

И свищу, словно райская птица...

Но расстаться нам все же придется,

Потому что опасность есть спиться...

Последняя строка – поэтическое преувеличение. Он тот еще был пьяница: рюмки три-четыре за едой, по крайней мере, в те годы, какие я его знал – с конца 80-х, с нашего первого знакомства в Нью-Йорке. Он любил не выпивку, а застолье – верно понимая, что мало в человеческом общении столь драгоценных институций. К застолью Горин относился основательно. Когда я попросил его быть тамадой на своем 50-летии, он потребовал прислать по e-mail’у краткие характеристики всех гостей. Я растерялся: гостей было семьдесят. От того застолья в «Петровиче» осталась видеозапись, на которой видно, как твердо и непринужденно Гриша командовал столом.

В нем вообще явственен был этот баланс – сочетание патетики и иронии, серьезности и скоморошества, вдумчивости и легкомыслия, слезы и усмешки. В нем ощущалась правильность пропорций – оттого он и производил впечатление цельности, верности, надежности. Да что производил – таким и был.

Гриша Горин делал жизнь легче и веселее. О ком можно произнести такие слова с чистым сердцем? Горин – как «Тот самый Мюнхгаузен», от которого ждешь не испепеляющей правды, а правды настоящей – то есть такой, какой она должна быть. Долго-долго он был одним из немногих в стране не сбитых с пути и до конца неисправимых оптимистов. Не случайно его – с известными всем дефектами дикции – так охотно звали на радио и телевидение. Понятно почему: он видел жизнь единственно верным образом – с позиции чувства юмора. Вот главное: Горин – не юморист, он обладает подлинным чувством юмора, тем самым, которое в просторечии именуется мудростью. Горин всегда дает шанс.

Его доверительная манера разговора, его внимательный взгляд, его приятное лицо – настолько все это стало привычным, семейным, что экранный облик отодвинул более важное – Горина-писателя. А писатель он замечательный, из тех, которых можно и нужно перечитывать: «Убийца», «Обнаженный Куренцов», «Измена», «Чем открывается пиво?». Его рассказ «Остановите Потапова» я бы включил в любую антологию русской прозы. Там на восьми страницах простого повествования внятно, точно и страшно сказано о непостижимости истинного смысла человеческих чувств, слов и поступков. Когда-то это сочинение чеховской силы и глубины было напечатано на юмористической полосе «Литературки», но мы были незаурядными читателями, и не зря же мой, увы, тоже покойный, приятель Юрис Подниекс носился с идеей экранизации «Потапова» под музыку бетховенской «Лунной сонаты».

Неисповедимая печаль – непременное слагаемое чувства юмора. Подлинное знание о жизни, чем был одарен Гриша, подразумевает стойкость и радость. Жизнь заканчивается известно чем, но мир лучше, чем мы о нем обычно думаем. Горин напоминал об этом неустанно. Само словосочетание – Григорий Горин – звучит весело. Горе в нем не прочитывается.

Петр Вайль. (Из кн. Горин Григорий. Воспоминания современников. 2001.)

Григо́рий Изра́илевич Го́рин.

При рождении носил фамилию Офште́йн.

12 марта 1940, Москва, СССР - 15 июня 2000, там же, Россия.

Русский писатель-сатирик и драматург, сценарист, телеведущий. Автор ряда литературно-публицистических статей. Лауреат Государственной премии Российской Федерации (2002, посмертно).

14 Slippers = скользуны, тапочки.

15  ​​​​ Kirsch brandy.

Весьма неплохо.

16  ​​ ​​​​ Из книги Сергея Юрского «Четырнадцать глав о короле»

…. в очередном разговоре Товстоногов сказал: “Почему вы ориентируетесь только на классику? У нас есть экспериментальная сцена. Предложите современную пьесу”. ​​ Начался последний акт моей жизни в БДТ. Я начал репетировать “Фантазии Фарятьева” - пьесу поразительно талантливой Аллы Соколовой. ​​ О ходе работы, о сгустившихся над моей головой тучах, о внутреннем разладе я уже рассказал в предыдущих главах. Мимо трудной зимы 75-76 годов перенесусь в премьерные весенние дни. ​​ Снова круг близких мне исполнителей - Тенякова, Ольхина, Попова, Шарко. Новенькой была Света Крючкова, только что принятая в труппу. Художник Э. Кочергин. Сам я играл Павла Фарятьева. ​​ Товстоногов посмотрел прогон. Сказал определенно: “Эта эстетика для меня чужая. Мне странны и непонятны многие решения. Я не понимаю, почему в комнате нет стола. Люди живут в этой комнате, значит, у них должен быть стол. Пусть Эдик (Кочергин) подумает об этом. А вас я категорически прошу отменить мизансцену с беготней по кругу. Это непонятно и не нужно”. ​​ Ах, как всё нехорошо! Мы с Эдуардом гордились отсутствием стола. Комната становилась странной с пустотой посредине, это сразу выявляло некоторый излом во всем строе пьесы. На отсутствии стола, как точки опоры, строились все мизансцены. А что касается “беготни”, то… что поделать, я считал это находкой. Смурной и нежный максималист Павел Фарятьев, ослепленный своей любовью, узнает, что его Александра ушла… Просто затворила дверь и ушла навсегда с другим, нехорошим человеком. Фарятьеву сообщает об этом ее сестра. Павел сперва не понимает, потом понимает, но не верит, а потом… бежит… но не за ней (поздно!), а по кругу. Этот странный бег, на который с ужасом смотрит Люба, - преддверие эпилептического припадка. Я думал, чем заменить бег, и не мог ничего придумать. Видимо, мозг мой “зациклился”. Я пошел к Гоге и сказал: “Не могу придумать. Посоветуйте. Не могу же я устало сесть на стул и медленно закурить?” ​​ Г. А. сказал: “А почему бы нет?” Я ушел, но медленно закуривать не стал. Мне казалось, что пьеса Соколовой не терпит бытовых ходов, она внутренне стихотворна, хоть и в прозе написана. ​​ Шли прогоны. Мне сообщили - Гога спрашивает своих помощников: “Бегает?”. Они отвечают: “Бегает”. Пахло грозой. Худсовет после просмотра подверг спектакль уничтожающей критике. Меня ругали и как актера, и как режиссера. Меня обвиняли в том, что я погубил актрис. Ругали всех, кроме Теняковой. Ее признали, но сказали, что она играет “вопреки режиссуре”. Слова были беспощадные, эпитеты обидные. Товстоногов молчал. Решение - переделать весь спектакль и показать снова. ​​ Я вышел к актрисам и рассказал всё. Не уходили из театра. Сидели по гримерным. Чего-то ждали. Случилось невероятное - Гога пересек пограничную линию и зашел к Теняковой. Сказал, что ему нравится ее работа. Второе невероятное - Тенякова отказалась его слушать. Она не позволила вбить клин между нами. ​​ Через несколько дней состоялся самый тяжелый наш разговор с Георгием Александровичем. Я пришел, чтобы заявить - худсовет предложил практически сделать другой спектакль, я этого делать не буду, не могу, видимо, у нас с худсоветом коренные расхождения. После этого мы оба долго молчали. Потом заговорил Товстоногов. Смысл его речи был суров и горек. Он говорил, что я ставлю его в сложное положение. Я пользуюсь ситуацией - меня зажали “органы”, я “гонимый”, и я знаю, что он, Товстоногов, мне сочувствует и не станет запретом усиливать давление на меня. Я знаю его отрицательное отношение к отдельным сценам спектакля. С крайним мнением коллег из худсовета он тоже не согласен, но его огорчает мое нежелание идти на компромисс. В глубине души я чувствовал, что есть правота в его словах. В положении “страдальца” есть своя сладость. Но деваться некуда - я действительно НЕ МОГ переделать спектакль. Картина была закончена, и я готов был под ней подписаться. ​​ Товстоногов своей волей РАЗРЕШИЛ сдачу спектакля комиссии министерства. К нашему удивлению, комиссия отнеслась к “Фарятьеву” спокойно. Были даны две текстовые поправки, которые мы сделали вместе с автором. Спектакль шел на нашей Малой сцене. Шел редко. Были горячие поклонники. Поклонником был Илья Авербах - именно после нашего спектакля он решил сделать свой фильм по этой пьесе. Горячим поклонником нашего спектакля был Ролан Быков. Были равнодушные. Были непонимающие. ​​ Дважды выезжали на гастроли. В Москве появилась рецензия - обзор наших спектаклей. Подробно хвалили всё и подробно ругали “Фарятьева”. В Тбилиси, родном городе Г. А., на большом собрании критиков и интеллигенции по поводу наших гастролей единодушно хвалили “Фарятьева”, противопоставляя всем другим постановкам театра. ​​ Стало ясно - чашка разбита, не склеить. ​​ Хотел ли я уходить? Нет, конечно! Я боялся, я не представлял себе жизни без БДТ. Но давление властей продолжалось, запретами обложили меня со всех сторон. Кино нельзя, телевидение, радио нельзя. Оставался театр. Но худсовет, зачеркнувший “Фарятьева”, - это ведь мои коллеги и сотоварищи по театру. Сильно стал я многих раздражать. Да и меня раздражало всё вокруг. Я решил спасаться концертной поездкой по городам и весям громадной страны - подальше от сурового Питера.

Товстоногов предложил мне отпуск на год - там посмотрим. Прошел год. Периодически я обращался к властям с просьбой объясниться. Меня не принимали. Вежливо отвечали, что товарищ такая-то “только что вышла и, когда будет, не сказала”. ​​ Я спросил Товстоногова: может ли он чем-нибудь помочь? Он сказал: “Сейчас нереально. Надо ждать перемен. Будьте терпеливы. Я уверен, что всё должно наладиться”. Я сказал: “Я терплю уже пять лет. Сколько еще? На что надеяться? Поймите меня”. Он сказал: “Я вас понимаю”. Мы обнялись.

16 ​​ ДР Юрского

РС, Сергей Юрский: «...насчет моды у меня всегда стороннее ощущение. И я, даже когда были шансы, я старался удалиться от того, чтобы большой толпой идти весело и, тем более, тесниться. Когда модно было быть шестидесятниками, я потихоньку вышел из шестидесятников. Когда модно было быть очень русскими, меня числили евреем. Когда модно стало быть евреем, я русский. Так же и с остальными вещами.... непрерывная принадлежность к какой бы то ни было постоянно действующей группе, ее утверждение... ну, как-то у меня не получается.»

16 ​​ Тут в другой стране мне моя мрачность неприятна.

Вот объявляю ей войну.

Ужас и тяжеловесность висят над моей душой.

Надо улыбаться: и другим, и себе, и всему миру – и тогда душа освобождается от патины кошмаров.

17  ​​​​ Оля не поддерживает наши контакты: ​​ среды не получается.

Неужели она не понимает, что слишком явно противоречит самой себе?

22  ​​​​ Реклама гвоздей: распятый Христос.

«Прибили две тыщи лет назад – и до сих пор висит».

Потом опять показывают уже пустой крест.

Надпись:

- «Прибили не нашими гвоздями – вот он и убежал».

23  ​​​​ Увлекшись театром, Цветаева кончает ужасом пред ним:

-Театр – нарушение моего одиночества с Героем.

28  ​​ ​​​​ Виктор Топоров.  ​​​​ Двойное дно.  ​​​​ Москва, 1999.

Эта жизнь скрыта, ее как бы нет, - и вот появляется смельчак.

А я?

Я – не смельчак.

Я стараюсь скрывать сложности личных отношений.

30  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

18 (30) марта 1871. Дрезден

Во-первых, многоуважаемый Николай Николаевич, простите меня, что так долго не отвечал на письмо Ваше. Всё произошло от обстоятельств. Некоторое время хворал, а главное, тосковал после припадка падучей. Когда припадки долго не бывают и вдруг разразится, то наступает тоска необычайная, нравственная. До отчаяния дохожу. Прежде эта хандра продолжалась дня три после припадка, а теперь дней по семи, по восьми, хотя сами (1) припадки в Дрездене гораздо реже приходят, чем где-нибудь. Во-вторых, тоска по работе: мочи нет, как туго пишется. Надо в Россию, хотя и совершенно отвык от петербургского климата. Но все-таки, во что бы то ни стало, а надобно воротиться.

Но нечего пересчитывать; все эти тоски, одним словом, всё отвлекало меня, и только теперь сажусь поговорить с Вами, хотя, после письма Вашего, чрезвычайно много о Вас думал.

Вы не можете представить себе, какие грустные и тяжелые соображения пришли ко мне по прочтении письма Вашего. Что же это такое? Всё, чем была оригинальна "Заря", что давало ей свой особый индивидуальный вид между другими журналами, - всё это найдено у них (2) препятствием к успеху. И это единственный русский журнал, в котором оставалась чистая литературная критика! Да именно потому, что все бросили ее, она и нужна теперь. Она давала "Заре" свою физиономию. Они испугались говору и насмешек. Напротив, чаще, в каждом номере, нужно было настаивать на своей идее, и будущность была бы за ними. Не знаю, как другие, а я по получении "Зари" каждый раз разрезывал прежде всего Ваши статьи и упивался ими. Разумеется, иногда не во всем соглашался (например, в приемах, в тоне, то есть в излишней мягкости Вашей, и, кроме того, в преувеличении некоторых явлений литературы и жизни*) - но интерес был всегда чрезвычайный. Ваша статья о Карамзине (3) так глубока и так мужественно-откровенна, что я порадовался здесь, что еще раздается у нас такой голос. Вы мне что-то вскользь писали тогда, но я и сам кое-что читал потом, и, сколько могу судить, ее, кажется, осудили как ретроградную. Уж не редакция ли Ваша вместе с другими?1

Во всяком случае Ваш голос замолчать не может и не должен. Без сомнения, то, что Вы мне сообщили о Ваших новых отношениях к "Заре", - есть полуотставка. Что же, Николай Николаевич, как же Вы решаетесь? Месяца через три-четыре мы, может быть, увидимся и тогда наговоримся вдоволь, но покамест, без сомнения, продолжать покамест в "Заре", напечатать там еще несколько превосходных статей, а к осени серьезно подумать о своем положении. Ведь если Вы не утвердитесь в "Заре" на прочных и совершенно приличествующих Вам основаниях, то годится ли Вам оставаться? (Я вовсе не амбицию имею в виду; я хлопочу о критике, о существовании у нас литературного органа с здравой критикой.) Что же, если "Заря" сама ее находит не так нужною?

Я надеюсь, Николай Николаевич, что я пишу Вам теперь конфиденциально и что письмо это останется между наших четырех глаз. Кстати: Вы написали в письме Вашем, чрезвычайно вскользь, что хотите сесть за литературные воспоминания. Что это будет?2 И будет ли что-нибудь? Вы упомянули о времени издания нашего бывшего журнала, об Ап. Григорьеве, о нас. Я слишком понимаю, что эта полоса жизни могла резко, а может быть, и приятно (как воспоминание Вашей молодости) отпечататься (4) в Вашей памяти. Но об этом не рано ли слишком писать, да и интересно ли в данный момент? Думаю, что и рано, да и неинтересно будет для других. H однако, мне прошло вот что в голову:

Действительно, какое-нибудь значительное, серьезное сочинение, вне Ваших обыкновенных критических статей (то есть главное не в этой форме), а что-нибудь новое, хотя бы и действительно в историко-литературном роде, было бы прекрасным теперь для Вас предприятием. (NB. Я с чрезвычайным наслаждением, например, прочел Ваши горячие, превосходные страницы в статье о Карамзине, где Вы вспоминаете о Ваших годах учения.)3 Если "Заря" оставляет Вам теперь столько свободного времени, то к осени Вы бы могли что-нибудь приготовить. Что Вы думаете о "Беседе", например? Там совершенно нет литературной критики, но мне кажется, они ни за что не отказались бы напечатать приготовленное Вами летом сочинение, а это бы могло послужить дальнейшим шагом. Я не хочу изворотов и виляний в изложении Вам моей мысли и потому скажу прямо: это не может быть изменой "Заре". Я не подговариваю Вас оставить прежнее знамя и бежать под другое. Но согласитесь же сами, что тут всё, всё заключается в разрешении вопроса: хочет Вашего сотрудничества сама "Заря" или не хочет? Уважает ли его или нет? А ведь это непременно должно в скором времени совершенно выясниться.

Что касается до "Беседы", то я решительно не знаю, что это будет такое, хотя первый номер и прочел. Они мне прислали журнал и просили сотрудничества. Разумеется, с величайшею готовностию буду сотрудничать, если будет время4. Я-то уж нигде и ничем не связан, кроме долгов. Но деньги вещь не столь деликатная и совершенно восполняются деньгами же. (Это не значит вовсе, что я не думаю о моей повести в "Зарю"; думаю, очень думаю и во что бы то ни было доставлю.)5

Опять повторю: жду с чрезвычайным желанием и даже волнением момента встречи с прежними близкими людьми в Петербурге. Но еще одна просьба, кстати: не говорите, если случится, утвердительно кому-нибудь о скором моем приезде. Я бы желал, чтоб хоть одну первую-то неделю после прибытия мои кредиторы оставили меня в покое; жду, что так и накинутся, и боюсь, потому что денег не имею, а всё только надежды.

Черкните мне что-нибудь, Николай Николаевич, я человек Вам преданный и Вас уважающий и говорю Вам это вполне искренно. Адресс мой здесь покамест всё один и тот же (poste restante непременно).

Не пишется, Николай Николаевич, или пишется с ужасным мучением. Что это значит - я понять не могу. Думаю только, что это - потребность России во что бы то ни стало. Надо воротиться. Чрезвычайно благодарю Вас, что не забыли написать мне о моем романе. Ужасно Вы ободрили меня. С замечанием Вашим о тоне в высшей степени согласен; я мучился долго этой невыдержкой тона.6 С возвращением в Россию придется перервать даже работу. Во всяком случае в нынешнем году роман кончу.7

Благодарен Вам тоже за некоторое разъяснение моих недоумении. Если б пришлось повторить, я бы не написал Вам того письма.8 Я был тогда в ужасном, болезненном нервном раздражении.

Где Вы будете жить летом: в городе или на даче?9 Хорошо бы, если бы я заране знал. Мне кажется, я явлюсь в самую середину лета. А какие хлопоты с переездом, дорогой Николай Николаевич! Уехали мы сам-друг с молодой женой, а теперь хотя возвращаюсь с такой же молодой женой, но и с детъми! (Секрет: одной 1 1/2 года, а другой еще X, Y, Z.)10 Каковы же хлопоты переезда!

Вам преданнейший и весь Ваш

Федор Достоевский.

* Я не про Льва Толстого говорю.

Примечания:

1 В письме от 22 февраля 1871 г. Страхов сообщал Достоевскому о внутриредакционных разногласиях в «Заре» и об отношении к журналу читателей. О статье Страхова «Вздох на гробе Карамзина. (Письмо в редакцию)» (З. 1870. № 10) см. письмо 152, примеч. 18 и 19.

2  ​​ ​​ ​​ ​​​​ 22 февраля 1870 г. Страхов писал Достоевскому: «Всё чаще и чаще мне приходит на мысль — писать воспоминания, хотя бы для того, чтобы спасти честь (или способствовать спасению) таких людей, как Вы, Ап. Григорьев, Эдельсон и проч. Люди благороднейшие, рыцарски-честные иногда подвергаются в нашей поганой литературе упрекам в каком-то искании выгод, в неискренности, в подлости. Составились предрассудки, укоренилась ложь, а мы бессильны и ничего не делаем» (Там же. С. 270).

3 В статье «Вздох на гробе Карамзина. (Письмо в редакцию)» Страхов вспоминал: «О моя семинария! Когда-нибудь я напишу о тебе „особую поэму”, разумеется в прозе, но — никогда я не помяну тебя лихом. Ты запечатлелась в моем воображении картиною светлою, идиллическою...» (З. 1870. № 10. С. 208).

4 Достоевский не смог сотрудничать в «Беседе» по недостатку времени.

5 Это намерение Достоевского не осуществилось.

6 См. письмо 154, примеч. 7.

7 Роман «Бесы» был закончен лишь в ноябре 1872 г.

8 Речь идет о письме Страхову от 10 (22) февраля 1871 г. (письмо 153), в котором Достоевский возмущался напечатанной в «Заре» статьей К. Н. Леонтьева «Грамотность и народность».

9 В письме от 12 апреля 1871 г. Страхов сообщал: «Нынешнее лето я думаю провести в Киеве. Так случилось, что там будут у меня и знакомые и даже родные. Но до июня, конечно, останусь в Петербурге. <...> Надеюсь с Вами увидеться еще весною» (Шестидесятые годы. С. 271).

10 Сын Достоевских Федор родился 16 июля 1871 г.

(1) сами вписано

(2) было: у нас

(3) далее было: 1 слово нрзб.

(4) было начато: отр<азиться>

31  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Майкову А. Н.

19 (31) марта 1871. Дрезден

Многоуважаемый Аполлон Николаевич,

После трехмесячной нашей возни с Стелловским я наконец совсем убедился, что он добром не расплатится и что лучше действовать, прибегнув к закону. Я уже просил Вас передать дело адвокату - разумеется, не на крайне невыгодных для меня условиях. Пусть подробно прочтет контракт и особенно 8-й пункт контракта. Дело плёвое, совершенно законное, ясное. Мне кажется, адвокату следовало бы начать (2) простой просьбой к Стелловскому уплатить, пригласить уплатить, - но сделать это как можно официальнее, то есть в том смысле, чтоб было чем уличить потом Стелловского, что его приглашали уплатить, но он не заплатил.

(NB. Ваше мнение, что у Стелловского нет денег, по-моему, совершенно ошибочно. Этот человек во всяком случае может достать их. По смыслу контракта он должен был приготовить уплату за напечатанный мой роман на другой же день, как публиковал в газетах о выпуске его в продажу, то есть 4 месяца назад. Он не имеет права отговариваться, а денег у него столько, что он купит всю русскую литературу, если захочет. У того ли человека не быть денег, который всего Глинку купил за 25 целковых.)

Вы спрашиваете моего окончательного мнения насчет пункта о неустойке. Но если Стелловский, на приглашение адвоката заплатить, в условленный короткий срок (или там как адвокат найдет удобнее; совершенно на его соображение) не заплатит и по суду его можно будет уличить, что он не заплатил, то, разумеется, можно начать особый иск и о неустойке в 3000. Но я бы рад был и тому, если б адвокат поскорее взыскал с него просто уплату (по 8-му пункту) по расчету, ясно обозначенному в контракте, тогда бог с ней, с неустойкой!

Что же касается до огромности неустойки, то, право, Стелловский стоил бы этой кары. Не я выдумал эту неустойку, а он ее включил в контракт и уж наверно спросил бы с меня всё до копейки, все три тысячи, если б я не исполнил какой-нибудь пункт контракта. Вы знаете ли, при каких обстоятельствах был написан этот контракт? Он пустил на меня Демиса и Гаврилова с векселями, которые я переписал на себя (3) по долгам покойного брата, а с другой стороны предложил мне 3000 за мои сочинения, за которые Базунов дал бы осенью шесть, но летом денег не имел. Я продал сочинения, да еще написал для них новую повесть в 1000 руб. (я беру 150 руб. с листа). И потому, если б теперь я взял с Стелловского неустойку, то воротил бы только свое, да и то с большим убытком.

Вообще же пусть адвокат действует, как только сам найдет лучше и выгоднее. Самое лучшее - поскорее взять уплату за "Преступление и наказание". Если же нельзя, то пугнуть Стелловского неустойкой и, разумеется, пугнуть на деле, а не словами.

Вот всё, что, мне кажется, надо было сказать Вам. Сделайте же так, добрый друг мой, как я прошу, передоверьте мою доверенность адвокату. В выборе адвоката совершенно полагаюсь на Вас. Я никого из них не знаю.

Ваш весь Федор Достоевский.

Р. S. Не худо, если б адвокат, начав с приглашения Стелловскому уплатить, напомнил ему, что он, по смыслу такого-то пункта, отказавшись от уплаты или затягивая ее, должен заплатить неустойку. Впрочем, как знает сам. Что мы знаем в этих делах?

Примечания:

(1) так в подлиннике

(2) далее было: с того

(3) далее было начато: а. вме<сто> б. после

Апрель

1  ​​ ​​​​ Здесь нет ужаса унижений, что приняты в Истре.

Это большое достижение!

Там рядом с дверью усядется компания пьяниц – и надо с ними сволочиться: иначе не уйдут.

3 ​​ Хожу весь в слезах от счастья.

Хожу как в каком-то любимом фильме.

Такие вот непонятные наплывы чувств.

Мне бы хотелось выразить чувства людям, но почему-то живу всегда в ​​ жуткой давке, когда уж не до больших чувств!

Просто никому не наступить на ногу - уже достижение.

Что ж, надо научиться радоваться в толпе.

5  ​​​​ Мне кажется, это плохо: так сразу войти в чужую среду, узнать десятки незнакомых людей.

Я бы предпочел большую осторожность, ведь неясно, как потом сложатся наши отношения.

7  ​​​​ В древности тело клали на камень и ждали.

Если разложится – обычный смертный.

Через год собираются кости и кладут в оссуарий.

Театр жизни.

На переломе моей жизни я избавляюсь от ощущения, что моя жизнь ​​ бесконечно жестока.

13  ​​​​ Каков немецкий юмор на немецком ТВ!

Я сражен его мощью.

Вот женщина мастурбирует.

Вот ​​ высокие чиновницы с открытой грудью.

Телеспикерша неожиданно хватает себя за груди.

Я себе не представляю, как бы я мог захотеть жить в этом обществе: настолько все напряжено.

И в России – чудовищные проблемы, но там-то проблемы – мои.

Мне нужна моя жизнь, мои проблемы.

Я невероятно тронут сердечным отношением ко мне, хоть в нем и вовсе нет понимания.

Так растению просто тепло!

18  ​​​​ Москва.

Ужасы прилета.

Так и дохнуло моей бездомной юностью.

21  ​​​​ В последний раз у дочери Чернышева Марии.

Обвинила меня во всех смертных грехах.

Но за что?

Простое неприятие всех мужчин сразу.

Стала мне объяснять, как мало я ценю свою жену.

Уже не первая знакомая и коллега жены объясняет мне, какая же я сволочь.

Нельзя сказать, чтобы я очень-то заблуждался на свой счет, - но до монстра я все же ​​ не дотягиваю.

23 ​​ «Дядюшкин сон».

Вахтанговский театр.

Дядя – Этуш.

Спектакль куда мягче, чем с Юрским.

Видно, что Юрский пересушивает.

30  ​​​​ Ирину Зарубину видел уже очень старой.

Май

1  ​​​​ ДР Ханга.

Еле́на Абдула́евна Ха́нга (род. 1 мая 1962, Москва) - российская журналистка, теле- и радиоведущая. Наиболее известна как автор и ведущая популярных телешоу «Про это» и «Принцип домино».

Елена Ханга родилась в Москве 1 мая 1962 года. Отец Абдула Кассим Ханга (1932-1969), сын имама, был премьер-министром Занзибара (1964), репрессирован после государственного переворота и погиб в тюрьме. Мать Лия Оливеровна Голден (1934-2010) родилась в Ташкенте в семье афроамериканца Оливера Голдена (1892-1940) (был специалистом по хлопководству, его отец Хиллард Голден был рабом, потом стал богатым землевладельцем в Миссисипи, его жена Кэтрин Голден была наполовину индианка) и Берты Бялик (польской еврейки по происхождению, её отец Исаак Бялик преподавал в еврейской школе, работал на одной из нью-йоркских фабрик по пошиву верхней одежды, когда жил в Варшаве - был раввином, родственник Хаима Нахмана Бялика), они эмигрировали в СССР из США в 1931 году.

Мать, Лия Голден, в юности занималась теннисом, выступала за сборную Узбекистана, окончила музыкальную школу. Поступила в университет, окончила исторический факультет МГУ, защитила кандидатскую диссертацию, учёный-историк, профессор Чикагского университета. Она дружила с дочерью Сталина Светланой Аллилуевой, с ней в общежитии МГУ жили Михаил Горбачёв и Раиса Горбачёва, потом была единственной чернокожей сотрудницей в Институте имени Патриса Лумумбы, её наставниками были Пол Робсон и доктор Уильям Дюбуа, директором института был сын Андрея Громыко Анатолий Громыко. В советском паспорте у матери стояла национальность - негритянка.

Елена Ханга тоже занималась теннисом, играла за ЦСКА, её тренером была Анна Владимировна Дмитриева.

В 1984 году Елена окончила факультет журналистики МГУ, после чего стажировалась в Гарвардском и Нью-Йоркском университетах.

После МГУ работала корреспондентом в газете «Московские новости». Как журналист была на встрече М. Горбачёва и Р. Рейгана в Вашингтоне. в 1987 году Хангу по обмену пригласили в Бостон, где три месяца она стажировалась в газете «Christian Science Monitor». Затем возвратилась в Москву, после чего в 1989 году уехала в США по приглашению Фонда Рокфеллера. В 1997 году вернулась в Россию.

Елена Ханга в 1990-е стала главным экспертом по интимным вопросам на российском ТВ. Ток-шоу о том, что на советском телевидении никогда не обсуждалось, стало одним из самых прорывных на телевидении новой России. ​​ На роль ведущей Леонид Парфенов выбрал молодую журналистку, которую увидел во «Взгляде». Создатели шоу тогда шутили, что выбрали именно ее, потому что Ханга – единственная ведущая, которая не краснеет, говоря «про это».  ​​​​ Однако, вспоминает Елена в «Судьбе человека», она сначала отказалась, а когда Парфенов все-таки убедил, несколько раз едва не сбежала со съемок.

2  ​​​​ На складе.

НТВ: первенство Европы по бальным танцам.

Мой Степан попросил переменить канал: смотрели хоккей: Швеция - Словакия.

Герпес - от работы на холоде и просто на воздухе.

5  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

23 апреля (5 мая) 1871. Дрезден

Письмо Ваше, как и всегда, меня чрезвычайно заинтересовало, многоуважаемый Николай Николаевич. Но какие же странные известия: я не мог представить, что Вы так уж совсем покончили с "Зарей". Из письма Вашего вывожу это, да еще пишите, что рады отдохнуть и набрали переводов. Нет, так нельзя, Николай Николаевич. Вы не можете бросать так Ваше большое дело. У нас нет критика ни одного. Вы были, буквально, единственный. Я два года радовался, что есть журнал, главная специальность которого, сравнительно со всеми журналами, - критика. И что же они сами уничтожили то, что у них было самостоятельного, оригинального, своего. Я упивался Вашими статьями, я Ваш страстный поклонник и твердо уверен, что у Вас есть и кроме меня достаточно поклонников и что во всяком случае надо продолжать. Оставлять - малодушие. Простите меня за такое слово; но я, давно уже зная Ваш характер лично, уверен, что Вы слишком не в меру обескураживаетесь после первой неудачи. Но неудача всегда бывает, во всяком деле. И притом Вы ведь сами не выдержите: погуляете, как Вы пишете, но на переводах одних не останетесь и станете издавать брошюры отдельно.1 Так зачем же вместо того не обеспечить себя, не пристроиться к новому журналу "Беседе"?2 А мне так кажется, что в "Беседе" именно люди, которые Вас могут получше понять и поглубже оценить, чем в "Заре".

При этом вот какое я вывел заключение, Николай Николаевич, и которое, вероятно, Вы тоже знаете, но не прониклись еще им вполне, так, как был и я до самого последнего времени. Вот в чем дело: вследствие громадных переворотов, начиная с гражданских и доходя до тесно-литературного цикла, у нас разбилось, рассеялось на некоторое время и понизилось общественное образование и понимание. Люди вообразили, что им уже некогда заниматься литературой (точно игрушкой, каково образование!), и уровень критического чутья и всех литературных потребностей страшно понизился. Так что всякий критик, кто бы у нас ни появился, не произвел бы теперь надлежащего впечатления. Добролюбовы и Писаревы имели успех именно потому, что, в сущности, отвергали литературу - целую область человеческого духа.3 Но потакать этому невозможно и продолжать критическую деятельность все-таки должно. Простите же и меня за совет, но вот как бы я поступил на Вашем месте теперь.

У Вас была, в одной из Ваших брошюр, одна великолепная мысль, и главное, первый раз в литературе высказанная, - это что всякий чуть-чуть значительный и действительный талант - всегда кончал тем, что обращался к национальному чувству, становился народным, славянофильским4. Так свистун Пушкин вдруг, раньше всех Киреевских и Хомяковых, создает летописца в Чудовом монастыре5, то есть раньше всех славянофилов высказывает всю их сущность и, мало того, - высказывает это несравненно глубже, чем все они до сих пор. Посмотрите опять на Герцена: сколько тоски и потребности поворотить на этот же путь и невозможность из-за скверных свойств личности. Но этого мало: этот закон поворота к национальности можно проследить не в одних поэтах и литературных деятелях, но и во всех других деятельностях. Так что, наконец, можно бы вывесть даже другой закон: если человек талантлив действительно, то он из выветрившегося слоя будет стараться воротиться к народу, если же действительного таланта нет, то не только останется в выветрившемся слое, но еще экспатри<и>руется, перейдет в католичество и проч. и проч6. Смрадная букашка Белинский (которого Вы до сих пор еще цените)7 именно был немощен и бессилен талантишком, а потому и проклял Россию и принес ей сознательно столько вреда (о Белинском еще много будет сказано впоследствии; вот увидите). Но дело в том, что эта мысль Ваша до того сильна, что непременно должна быть развита особо, специально. Напишите статью на эту именно тему, развейте ее специально и поместите в "Беседе". Наверно, они ей обрадуются. Это будет та же критика, только в иной форме. Две-три таких статьи в год, и я Вам предрекаю успех, и, кроме того, в публике Вас не забудут, а именно скажут, что Вы перешли в круг, (1) в котором Вас более понимают. "Беседа" не "Заря". Главное, зачем бросать литературу?

Но простите; если б мы говорили лично, то лучше поняли бы друг друга. Увы, если Вы едете в Киев, то я Вас ни за что не застану в Петербурге. Я ворочусь только в июне, так расположились денежные средства мои. Итак, до осени. Хорошо бы, если б Вы, (2) выезжая из Петербурга, написали мне еще письмецо. Письма Ваши я получаю с радостию. Но вот что скажу о Вашем последнем суждении о моем романе: во-1-х, Вы слишком высоко меня поставили за то, что нашли хорошим в романе8, и 2) Вы ужасно метко указали главный недостаток. Да, я страдал этим и страдаю; я совершенно не умею, до сих пор (не научился), совладать с моими средствами9. Множество отдельных романов и повестей разом втискиваются у меня в один, так что ни меры, ни гармонии. Всё это изумительно верно сказано Вами, и как я страдал от этого сам уже многие годы, ибо сам сознал это. Но есть и того хуже: я, не спросясь со средствами своими и увлекаясь поэтическим порывом, берусь выразить художественную идею не по силам. (NB. Так, сила поэтического порыва (3) всегда, например, у V. Hugo сильнее средств исполнения. Даже у Пушкина замечаются следы этой двойственности.) И тем я гублю себя. Прибавлю, что переезд и множество хлопот этим летом страшно повредят роману. Но благодарю Вас за сочувствие.

Как жаль, что долго еще не увидимся. А покамест я

Ваш весь, сполна преданный Вам

Федор Достоевский.

Примечания:

1 В 1871 г. в Петербурге вышла «брошюра» Страхова «Критический разбор „Войны и мира”. Оттиски статей из „Зари”...». Достоевский оказался прав: творческая деятельность Страхова в последующие годы (и десятилетия) была очень активной. В 1873 г. он неоднократно выступал на страницах редактировавшегося Достоевским «Гражданина» (см.: ПСС. Т. XVII. С. 282—284). Годом ранее в свет вышла его книга «Мир как целое. Черты из науки и природы» (СПб., 1872). Позднее — сборники статей и книги «Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки» (1882—1896); «Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом» (СПб., 1885); «Заметки о Пушкине и других поэтах» (СПб., 1888); «Из истории литературного нигилизма» (СПб., 1890); «Воспоминания и отрывки» (СПб., 1892); «Философские очерки» (СПб., 1895) и др.

2 Этому совету Достоевского Страхов не последовал.

3 О восприятии Достоевским критического наследия Н. А. Добролюбова, в котором он видел достойного оппонента, с чьими воззрениями во многом соглашался, но решительно не разделял его взгляда на искусство, дает возможность судить статья Достоевского «Г-н —бов и вопрос об искусстве» (см.: наст. изд. Т. 11. С. 423—439). Об отношении Достоевского к Д. И. Писареву, талант которого он признавал, но отрицал его «нигилизм» в области эстетики, см.: Д. Письма. Т. 2. С. 472.

4 Речь идет о статье Страхова «Бедность нашей литературы», вышедшей в 1868 г. отдельной брошюрой.

5 Т. е. Пимена в трагедии «Борис Годунов». Противопоставление молодого Пушкина («свистуна»), который «раньше всех славянофилов» постиг истинную суть русской народности, И. В. Киреевскому и А. С. Хомякову, не понявшим и не оценившим его творчества, — одно из свидетельств критического отношения Достоевского (наиболее открыто проявившегося в начале 1860-х гг.) к пристрастно-нетерпимой эстетике славянофилов.

6 Возможно, намек на П. Я. Чаадаева.

7 О причинах пристрастно-полемических отзывов Достоевского о Белинском в период создания романа «Бесы», а также об эволюции отношения Достоевского к критику в общем контексте его собственного идейно-творческого развития см. письмо 150, примеч. 3.

8 В письме от 12 апреля 1871 г. Страхов писал о «Бесах»: «Во второй части чудесные вещи, стоящие наряду с лучшим, что Вы писали. Нигилист Кириллов — удивительно глубок и ярок. Рассказ сумасшедшей, сцена в церкви и даже маленькая сценка с Кармазиновым — всё это самые верхи художества. <...> Очевидно — по содержанию, по обилию и разнообразию идей Вы у нас первый человек и сам Толстой сравнительно с Вами однообразен» (Шестидесятые годы. С. 271).

9 Достоевский говорит это по поводу следующих страховских характеристик его писательской манеры в «Бесах»: «... впечатление в публике до сих пор очень смутное; она не видит цели рассказа и теряется во множестве лиц и эпизодов, которых связь ей не ясна». И далее: «Вы пишете большею частью для избранной публики, и Вы загромождаете Ваши произведения, слишком их усложняете. Если бы ткань Ваших рассказов была проще, они бы действовали сильнее. Например, „Игрок”, „Вечный муж” произвели самое ясное впечатление, а всё, что Вы вложили в „Идиота”, пропало даром. Этот недостаток, разумеется, находится в связи с Вашими достоинствами. Ловкий француз или немец, имей он десятую долю Вашего содержания, прославился бы на оба полушария и вошел бы первостепенным светилом в историю всемирной литературы. И весь секрет, мне кажется, состоит в том, чтобы ослабить творчество, понизить тонкость анализа, вместо двадцати образов и сотни сцен остановиться на одном образе и десятке сцен. Простите, Федор Михайлович, но мне всё кажется, что Вы до сих пор не управляете Вашим талантом, не приспособляете его к наибольшему действию на публику. Чувствую, что касаюсь великой тайны, что предлагаю Вам нелепейший совет — перестать быть самим собою, перестать быть Достоевским. Но я думаю, что в этой форме Вы все-таки поймете мою мысль» (Там же).

(1) вместо: перешли в круг - было начато: нашли круг

(2) вместо: Хорошо бы... ... Вы - было: Хорошо бы только, если б Вы выез<жая>

(3) вместо: поэтического порыва - было начато: поэтической ид<еи>

6 ​​ Сколько жалкой прозы в моей жизни!

К счастью, женщины, что считаю моими друзьями, не лишены тонкости.

Но примирить их - невозможно.

Хотелось бы, но невозможно.

10 ​​ В праздники какие-то люди все стучались в наши двери - и Люда вежливо их переадресовывала.

Вот неприятности жизни на первом этаже: получается, ты - на перекрестке.

12  ​​​​ В МХАТе ​​ «Женитьба» Гоголя поставлена Романом Козаком.

Художник-постановщик - Г. В. Алекси-Месхишвили.

Премьера - 23 апреля 1997 года

Спектакль идет с одним антрактом, продолжительность - 3 часа 15 минут.

«Совершенно невероятное событие в двух действиях» - таков подзаголовок гоголевской «Женитьбы». «Совершенно невразумительное и бессмысленное времяпрепровождение с одним антрактом» - характеристика, назойливо напрашивающаяся по мере развертывания «Женитьбы» Козака. Знал бы Гоголь - не писал бы пьес...

Несмотря на могучие актерские силы, брошенные на постановку (В. Гвоздицкий, А. Калягин, С. Юрский, Н. Тенякова, В. Невинный, Н. Гуляева, А. Феклистов), результат этой работы прославленного коллектива до обидного ничтожен. Скучно жить на этом свете мхатовскому Подколесину, что с невестой, что без нее; скучно режиссеру Козаку ставить классику; скучно зрителю, знакомому с пьесой, томиться в ожидании (сначала антракта, затем - финала)...

Впрочем, ближе к концу спектакля стоит очнуться от дремоты. Прощальный полет Подколесина в неведомые выси (вместо хрестоматийного прыжка в окно) интригующе-внезапен. Не подтвержденное авторским текстом парение над сценой неудачливого жениха, по крайней мере, небанально. Большего от этой постановки требовать не приходится.

Как-то отдельно от спектакля привлекательны декорации Алекси-Месхишвили, а также звучащая музыка Стравинского».

Кажется, уже четвертая рецензия некоего М. Х.

Она профессиональна – и потому я ее привожу.

Но – я с ней не согласен.

Все держится на Калягине.

Новое: искренняя эстетизация безумия.

Очарование безумия – очевидно и неподдельно.

13 ​​ Умер ​​ Лобановский!

Вот кто возвысил наш футбол до искусства.

«Через год после окончания игровой карьеры Лобановский стал тренером днепропетровского «Днепра». За три года Лобановский, применяя эффективные тренировочные методики, вывел команду в Высшую лигу.

Затем, по личному приглашению Щербицкого, перешёл в свой бывший клуб «Динамо» Киев, в котором, начиная с 1974 года, пробыл тренером 17 лет.

Под его руководством киевское «Динамо» 8 раз становилось чемпионом СССР и 6 раз обладателем Кубка СССР. Дважды (в 1975 и 1986) клуб выиграл европейский Кубок Кубков, а также в 1975 европейский Суперкубок.

Параллельно с тренерской деятельностью в «Динамо» Лобановский трижды становился тренером сборной СССР. В первый раз, команда завоевала бронзовые медали на Олимпийских играх 1976.

Наибольшего успеха на чемпионатах мира Лобановский добился во время своего третьего пребывания на посту тренера советской сборной, когда он составил команду почти исключительно из игроков киевского «Динамо».

На чемпионате мира 1986 команда заняла первое место в подгруппе, но в 1/8 финала уступила сборной Бельгии в напряжённой борьбе со счётом 3:4.

На чемпионате Европы 1988 сборная СССР снова стала первой в подгруппе, победив по ходу борьбы в группе сборную Нидерландов. Команде Лобановского удалось выйти в финал, ​​ но там проиграли голландцам: ​​ 0:2.

В конце 80-х в связи с перестройкой всё больше игроков стало покидать киевское «Динамо» и Советский Союз, чтобы играть в Западной Европе. В 1990 сразу после Чемпионата мира в Италии Лобановский принял предложение стать национальным тренером сборной ОАЭ. Четыре безуспешных года на этом посту сменила двухлетняя деятельность в качестве тренера сборной Кувейта.

В январе 1997 году Лобановский возвратился в киевское «Динамо», которое в то время переживало глубокий кризис. Клуб был отстранён от участия в европейских кубках из-за коррупционного скандала, к тому же и в украинской лиге клубу приходилось довольно непросто. Однако Лобановский смог вскоре перевернуть ход событий и вернуть клуб в элиту европейского футбола. Составив новую сильную команду, Лобановский стал наносить зрелищные поражения европейским грандам, а в 1999 достиг с «Динамо» полуфинала Лиги чемпионов, где клуб уступил мюнхенской «Баварии» с общим счётом 3:4.

В период с 2000 по 2002 Лобановский был по совместительству тренером сборной Украины.

7 мая  ​​​​ у Лобановского на матче в Запорожье произошёл инсульт, от последствий которого он скончался пять дней спустя».

20  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Губину В. И.

8 (20) мая 1871. Дрезден

Милостивый государь Василий Иванович,

Благодарю Вас за подробное уведомление о ходе дела и очень рад с Вами познакомиться. Поздненько, впрочем, мы начали, и теперь так сошлось, что если б еще позже, то было бы лучше. Я потому говорю, что в июне сам намереваюсь быть в Петербурге (конечно, в конце июня). Лично я бы мог Вам кое-что передать. Теперь посылаю Вам письмо страховое: документ хоть и невеликий, а худо, если б затерялся. Письмо мое, конечно, Вас в Петерб<урге> не застанет.

На все счеты и расходы, о которых Вы в письме упоминает, я с удовольствием согласен, но только теперь (хоть Вы сами и не требуете с меня) ничем не могу помочь в затратах по делу. Что же касается до моих личных, здешних денежных обстоятельств, то, во-первых, благодарю Вас за участие и за хлопоты (Вы пишете, что пытались достать под процесс); во-вторых, скажу Вам, что я хоть и рассчитывал на уплату Стелловского, чтоб на эти деньги воротиться в Петербург, но всё еще имею надежду, что выручит и "Русский вестник", который всегда со мной поступал превосходно. Они обещали прислать 1000 руб., но в июне (то есть в конце июня), а я боюсь, что это будет поздно по состоянию здоровья моей жены, и послал к Каткову вторичную просьбу, с изложением всех причин, чтобы прислали 1000 руб. не в конце июня, а к самому началу. Если пришлют, то, может быть, еще будет время воротиться благополучно; если же не смогут прислать в начале июня, то я почти пропал, ибо ехать будет поздно и почти невозможно. Так говорят доктора, и две недели составляют большую разницу. Вот почему я так и зарился на деньги со Стелловского, чтобы с помощию их как можно раньше отсюда тронуться. Но не беспокойтесь обо мне более. На "Р<усский> вестник" я всё еще крепко надеюсь; во всяком же случае, хоть и поздно, а получу и без денег, стало быть, не буду сидеть.

Теперь два слова о нашем деле. Многое бы можно рассказать, чтобы Вы самую сущность его узнали; но за невозможностью личного объяснения скажу только несколько самых необходимых слов.

Стелловский купил у меня сочинения летом 65 года (1) следующим образом: я был в обстоятельствах ужасных. По смерти брата в 64 году (2) я взял многие из его долгов на себя и 10000 р<уб.> собственных денег (доставшихся мне от тетки) употребил на продолжение издания "Эпохи", братнего журнала, в пользу его семейства, не имея в этом журнале ни малейшей доли и даже не имея права поставить на обертке мое имя как редактора. Но журнал лопнул, пришлось оставить. Затем я продолжал платить долги брата и журнальные, чем мог. Много я надавал векселей, между прочим (сейчас после смерти брата), одному Демису; этот Демис пришел ко мне (этот Демис доставлял брату бумагу) (3) и умолял переписать векселя брата на мое имя и давал честное слово, что он будет ждать сколько угодно. Я сдуру переписал. Летом 65 года (4) меня начинают преследовать по векселям Демиса и еще каким-то (не помню). С другой стороны, служащий в типографии (тогда у Праца) Гаврилов предъявил тоже свой вексель в 1000 руб., который я ему выдал, нуждаясь в деньгах по продолжению чужого журнала. И вот, хоть и не могу доказать юридически, но знаю наверно, что вся эта проделка внезапного требования денег (особенно по векселям Демиса) возбуждена была Стелловским: он и Гаврилова тоже натравил тогда. И вот в то же самое время он вдруг присылает с предложением: не продам ли я ему сочинения за три тысячи, с написанием особого романа и проч. и проч. - то есть на самых унизительных и невозможных условиях. (5) Подождать бы, так я бы взял с книгопродавцев за право издания по крайней мере вдвое, а если б подождать год, то, конечно, втрое, ибо через год одно "Преступление и наказание" продано было вторым изданием за 7000 долгу (всё по журналу, Базунову, Працу и одному бумажному поставщику).

NB. Таким образом, я на братнин журнал и на его долги истратил 22 или 24 тысячи, то есть уплатил своими силами, и теперь еще на мне долгу тысяч до пяти.

Стелловский дал мне тогда 10 или 12 дней сроку думать. Это же был срок описи и ареста по долгам. Заметьте, что Демисовы векселя предъявил некто надворный советник Бочаров. Когда-то сам пописывал, переводил Гёте; ныне же, кажется, мировым судьей на Васильевском острове. Между нами, человек весьма нечестный. В эти десять дней я толкался везде, чтоб достать денег для уплаты векселей, чтоб избавиться продавать сочинения Стелловскому на таких ужасных условиях. Был и у Бочарова раз 8 и никогда не заставал его дома. Наконец узнал (от квартального, с которым сблизился и которого фамилью теперь забыл), что Бочаров - друг Стелловского давнишний, ходит по его делам и проч. и проч. Тогда я согласился, и мы написали этот контракт, которого копия у Вас в руках. Я расплатился с Демисом, с Гавриловым и с другими и с оставшимися 35 полуимпериалами поехал за границу.

Я воротился в октябре с начатым за границей романом "Преступление и наказание" и войдя в сношение с "Р<усским> вестником", от которого и получил несколько денег вперед. Теперь заметьте хорошенько: по написании летом контракта с Стелловским, я прямо сказал Стелловскому, что я не поспею написать ему роман к 1-му ноября 65 года. (6) Он отвечал мне, что он и не претендует, что он и издавать не думает раньше как через год, но просил меня, чтобы я к 1-му ноября 66-го года был аккуратнее. Всё это было на словах и между четырех глаз, но страшные неустойки, если я манкирую к 1-му ноябрю 66 года, остались в контракте. Я знал, что он этими неустойками воспользуется, если я манкирую. Но заметьте себе: если б я и манкировал в оба срока, то есть к 1-му ноября 65 и 66, (7) то во всяком случае по смыслу контракта я не подвергался и не могу подвергнуться за это главной неустойке (в 3000) в силу последнего пункта контракта. Там именно обозначено, что если я не поспею доставить рукопись к 1-му ноября 65, (8) то плачу столько-то или продавать сочинения мои Стелловский может год или два лишних (9) (забыл, как именно обозначено в контракте). Но так как я против этой пени в два года лишних (или как там) не восстаю и согласен, то я, стало быть, исполняю в точности пункт условия, стало быть, не подлежу никак главной неустойке в три тысячи.

Всё это замечаю на случай. Стелловский ужасный крючок, и наверно руководствовать его будет в нашем деле Бочаров. Прибавлю Вам, что Стелловский обещал мне тогда вполне, что отнюдь не намерен пользоваться штрафом с меня, обозначенным в контракте, если я не поспею к 1-му ноября 65 года, (10) но сказано это было на словах и между четырех глаз. Теперь он наверно подымет претензию, то есть что я к 1-му ноября 65 года (11) не доставил. Ну и пусть его пользуется двумя годами лишних продажи, но ведь и только.

(NB. Он еще имел право по этому варварскому контракту перепечатывать повести отдельно и пускать в продажу, но с известными условиями, обозначенными в контракте. Меня наверно уверяли, что он нарушал условия нагло (наприм<ер>, в числе экземпляров) и уже за это одно подлежит неустойке в три тысячи. Но как сосчитать его, как изобличить? Средств нет.) Зато я употребил все усилия, чтоб поспеть к 1-му ноября 66 года, и поспел. Кажется, 31 октября, в 11 часов вечера, я, не зная, как поступить с рукописью написанной для Стелловского повести, заехал к мировому судье Фрейману (какого участка, не помню, и есть ли теперь Фрейман мировой судья - не знаю). Я потому не посовестился заехать к незнакомому человеку так поздно, что был убежден, что этот Фрейман мой школьный товарищ по Инженерному училищу. Но оказалось, что это был его брат (наверно, этот мир<овой> судья Фрейман помнит мое посещение). Я сказал ему, что приехал спросить его совета, как мне поступить с рукописью, и изъяснил ему дело. Он посоветовал мне сдать прямо в Часть и взять в Части расписку, а уж они завтра, 1-го числа, снесут к Стелловскому и возьмут с него расписку в получении рукописи. Я так и сделал. Но вот что забыл: в какой Части? В той ли, где жил сам я (в Столярном переулке в доме Алонкина), или в той, где жил Стелловский. (NB. NB. Мне думается, не одна ли и та же эта Часть, ибо Стелловский жил от меня близко.) Расписку эту Вам теперь посылаю. Вся она писана моей рукой, кроме подписи пристава. Но тут даже не обозначено, какой Части пристав, и разобрать нельзя его фамилии. Но все-таки ведь документ. Я думаю, что я был именно в своей Части. Я знаю, что расписку в получении романа в рукописи они в тот же день получили. Но где теперь эта расписка не знаю. У меня ли и я затерял ее? Не думаю. Вероятно, осталась в Части.

Знаю еще, что не сам Стелловский расписался в получении, а его артельщик или что-то вроде его приказчика в магазине Стелловского. С этим артельщиком я потом говорил; помнится, я сам пошел через день или два к Стелловскому и не застал его дома и потому говорил с артельщиком, спросил его: он ли получил рукопись? Он сказал мне, что Стелловский в тот день (1-го ноября), уходя из дому на целый день, велел ему сидеть и ждать: "Принесут-де, может, рукопись от Достоевского". (Уж он бы съел меня тогда, если б я в срок не доставил.)

Недели через две или три (если не ошибаюсь) явился ко мне Бочаров от Стелловского. Безграмотный Стелловский отдал рассмотреть достоинство рукописи Бочарову. Бочаров, засыпав меня сладчайшими комплиментами, возвестил, что он послан от Стелловского с величайшей просьбою переменить название романа вместо "Рулетенбург" в какое-нибудь другое, более русское, "для публики", как выражался Бочаров. Я согласился назвать роман вместо "Рулетенбурга" названием "Игрок". Так и явился он потом в издании Стелловского под именем "Игрока".

И потому если б, на случай, Стелловский придрался к названию и заспорил на суде, что в расписках стоит "Рулетенбург", а у него напечатан "Игрок", и что это не то же самое, и что "Игрока" я не доставил в срок и проч., то уже по смыслу "Игрока" видно, что это тот же "Рулетенбург", да и слово Рулетенбург в "Игроке" (12) стоит несколько раз, да и свидетели есть, н<а>прим<ер> Ап<оллон> Ник<олаевич> Майков (если только Бочаров откажется). Впрочем, мне кажется невозможным, чтоб они из этого что-нибудь вывели, хотя и подозреваю, что они, может, и будут доказывать, что я в срок не доставил, и выставлять свои претензии. Но это вздор, я доставил, и вот Вам документ, расписка пристава. Может быть, Вы в Части и нападете на расписку артельщика Стелловского.

Я совершенно согласен с Вашим мнением, что нет возможности нам проиграть на суде. С нашей стороны всё точно и ясно. Вашими советами (13) буду руководствоваться вполне (на случай пересылки через банкира, н<а>пример). Без Вас ничего не предприму. Крепко надеюсь, что мы свидимся в июне к самому процессу. Если Вы воротитесь в Петербург в конце мая, то я еще буду в Дрездене. Что надо, пишите: адресс мой: Allemagne, Saxe, Dresden, а M-r Thеodore Dostoiewsky, poste restante. Не забывайте poste restante.

Примите уверение в самом полном уважении

Вашего покорного слуги

Федора Достоевского.

NB. Повесть "Рулетенбург" ("Игрок") имеет ровно столько листов, сколько обозначено в контракте. Сосчитайте, тут придирки не может быть.

Примечания:

(1) в подлиннике ошибка: 55 года

(2) в подлиннике ошибка: в 54 году

(3) (этот... ... бумагу) вписано

(4) в подлиннике ошибка: 55 года

(5) далее было: Право

(6) в подлиннике ошибка: 55 года

(7) в подлиннике ошибка: 55 и 56

(8) в подлиннике ошибка: 55

(9) далее было начато: а я обя<зуюсь?>

(10) в подлиннике ошибка: 55 года

(11) в подлиннике ошибка: 55 года

(12) вместо: в "Игроке" - было: там

(13) далее было: вполне

20  ​​ ​​​​ ТКК:  ​​ ​​​​ «Униженные и оскорбленные» во МХАТе Дорониной. Много о гнм – выше. ​​ 

«Нашумевший» спектакль.

Наследивший.

Кажется, она вовсе неразборчива в театральных средствах: какая-то ​​ невероятная мешанина.

А ее Дорониной позиция?

«Оцените мой талант».

Сейчас оценивать – нечего.

25  ​​ ​​ ​​​​ Чья-то прекрасная фраза о Дале:

- Я давно поняла: мужчину делают две вещи. Серьезное отношение к делу. И нежное - к женщине. Олег Даль серьезно относился к своей профессии. И очень нежно - к женщинам.

Мне не выстроить свое поведение среди истринцев: они слишком агрессивны, - а вот на работе это не так трудно.

27  ​​​​ «Игроки» ​​ Гоголя.

Калягин, Терехова ​​ фильме-спектакле Романа Виктюка «Игроки».

«Пьеса об Игре, о творчестве, которое на этот раз отлилось в форму гениального крапа. Мастерски, талантливо и артистично объегоренная жертва таких же, как он сам, игроков, Ихарев не терпит катастрофы, потому, что с ним остается его «Аделаида Ивановна». Инструмент и талисман его Игры. Его тайная рукопись.

​​ «Эпатажное» и «скандальное» - наиболее часто звучащие определения творчества Романа Виктюка. «Он ставит все годы один и тот же спектакль», - считают одни. «Какой он всегда разный!», - восторгаются другие. Но равнодушным творчество Романа Виктюка не оставляет никого.

Спектакль был поставлен тогда, когда Роман Григорьевич еще не был так скандально знаменит, но был так же талантлив, как и сейчас. Поэтому его «Игроки» - настоящий шедевр: «он будто бы играет в карты лично с Гоголем».

Тут Виктюк довольно тяжеловесен.

Страдает убедительность.

28  ​​​​ Антонина Шуранова и Александр Хочинский.

Милая питерская актерская пара.

Хорошо представлена в Международном Независимом Артистическом Журнале.

30  ​​ ​​​​ Посещение Останкино.

«Уникальный архитектурный и художественный памятник, связанный с историей русского и европейского театрального искусства.

Архитектурный комплекс усадьбы складывался в течение четырех столетий. Боярская вотчина с прудом (XVI в.), церковью Св. Живоначальной Троицы (XVII в.), господским домом и дубравой становится в конце XVIII века дворцово-паковым ансамблем, парадной летней резиденцией графа Н.П. Шереметева.

Расцвет и слава Останкина связана со строительством дворца-театра. Построенный из дерева дворец, является архитектурным сокровищем русского классицизма. Театральный зал дворца - единственное в России театральное помещение со сценой, зрительным залом, гримировочными комнатами, театральной машинерией, сохранившимися с конца XVIII в. Интерьеры парадных залов сохранили подлинный декор и убранство. Особенное изящество придают залам осветительные приборы из хрусталя, бронзы, золоченого резного дерева. Украшением останкинских интерьеров является наборный художественный паркет. С июня по сентябрь в Останкинском театре проводится традиционный фестиваль «Шереметевские сезоны», продолжающий музыкальные и театральные традиции усадьбы. Постановка опер и балетов XVIII столетия, разнообразные концертные программы, исполняющиеся в зале исторического театра, дают возможность ощутить театральное назначение Останкинского дворца, погрузиться в атмосферу усадебных праздников».

Страшно понимать, что только Россия со всеми ужасами может создать из меня человека.

Я вижу только ужасный лик Судьбы.

30 ​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

18 (30) мая 1871. Дрезден

Многоуважаемый Николай Николаевич, Вы прямо так-таки и начали Ваше письмо с Белинского1. Я это предчувствовал. Но взгляните на Париж, на коммуну. Неужели и Вы один из тех, которые говорят, что опять не удалось за недостатком людей, обстоятельств и проч.? Во весь XIX век это движение или мечтает о рае на земле (начиная с фаланстеры), или, чуть до дела (48 год, 49 - теперь) - выказывает унизительное бессилие сказать хоть что-нибудь положительное. В сущности всё тот же Руссо и мечта пересоздать вновь мир разумом и опытом (позитивизм). Ведь уж, кажется, достаточно фактов, что их бессилие сказать новое слово - явление не случайное. Они рубят головы почему? Единственно потому, что это всего легче. Сказать что-нибудь несравненно труднее. Желание чего-нибудь не есть достижение. Они желают счастья человека и (1) остаются при определениях слова "счастье" Руссо, то есть на фантазии, не оправданной даже опытом. Пожар Парижа есть чудовищность: "Не удалось, так погибай мир, ибо коммуна выше счастья мира и Франции"2. Но ведь им (да и многим) не кажется чудовищностью это бешенство, а, напротив, красотою. Итак, эстетическая идея в новом человечестве помутилась. Нравственное основание общества (взятое из позитивизма) (2) не только не дает результатов, но и не может само определить себя, путается в желаниях и в идеалах. Неужели, наконец, мало теперь фактов для доказательства, что не так создается общество, не те пути ведут к счастью и не оттуда происходит оно, как до сих пор думали. Откуда же? Напишут много книг, а главное упустят: на Западе Христа потеряли (по вине католицизма), и оттого Запад падает, единственно оттого. Идеал переменился, и - как это ясно! А падение папской власти рядом с падением главы римско-германского мира (Франция и друг). Какое совпадение!

Всё это требует больших и долгих речей, но вот что я собственно хочу сказать: если б Белинский, Грановский и вся эта шушера поглядели теперь, то сказали бы: "Нет, мы не о том мечтали, нет, это уклонение; подождем еще, и явится свет, и воцарится прогресс, и человечество перестроится на здравых началах и будет счастливо!" Они никак бы не согласились, что, раз ступив на эту дорогу, никуда больше не придешь, как к Коммуне и к Феликсу Пиа3. Они до того были тупы, что и теперь бы, уже после события, не согласились бы и продолжали мечтать. Я обругал Белинского более как явление русской жизни, нежели лицо: это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни. ((!!)) Одно извинение - в неизбежности этого явления. И уверяю Вас, что Белинский помирился бы теперь на такой мысли: "А ведь это оттого не удалось Коммуне, что она все-таки прежде всего была французская, то есть сохраняла в себе заразу национальности. А потому надо приискать такой народ, в котором нет ни капли национальности и который способен бить, как я, по щекам свою мать (Россию)". И с пеной у рта бросился бы вновь писать поганые статьи свои, позоря Россию, отрицая великие явления ее (Пушкина), - чтоб окончательно сделать Россию вакантною нациею, способною стать (3) во главе общечеловеческого дела. Иезуитизм и ложь наших передовых двигателей он принял бы со счастьем. Но вот что еще: Вы никогда его не знали, а я знал и видел и теперь осмыслил вполне. Этот человек ругал мне Христа по-матерну, а между тем никогда он не был способен сам себя и всех двигателей всего мира сопоставить со Христом для сравнения. Он не мог заметить того, сколько в нем и в них мелкого самолюбия, злобы, нетерпения, раздражительности, подлости, а главное, самолюбия. Ругая Христа, он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо него, неужели себя, тогда как мы так гадки. Нет, он никогда не задумался над тем, что он сам гадок. Он был доволен собой в высшей степени, и это была уже личная, смрадная, позорная тупость. Вы говорите, он был талантлив. Совсем нет, и боже - как наврал о нем в своей поэтической статье Григорьев4. Я помню мое юношеское удивление, когда я прислушивался к некоторым чисто художественным его суждениям (н<а>прим<ер>, о "Мертв<ых> душах"). Он до безобразия поверхностно и с пренебрежением относился к типам Гоголя и только рад был до восторга, что Гоголь обличил5. Здесь, в эти 4 года, я перечитал его критики: он обругал Пушкина, когда тот бросил свою фальшивую (4) ноту и явился с "Повестями Белкина" и с "Арапом". Он с удивлением провозгласил ничтожество "Повестей Белкина"6. Он в повести Гоголя "Коляска" не находил художественного цельного создания и повести, а только шуточный рассказ. Он отрекся от окончания "Евгения Онегина". Он первый выпустил мысль о камер-юнкерстве Пушкина. Он сказал, что Тургенев не будет художником, а между тем это сказано по прочтении чрезвычайно значительного рассказа Тургенева "Три портрета". Я бы мог Вам набрать таких примеров сколько угодно для доказательства неправды его критического чутья и "восприимчивого трепета", о котором врал Григорьев (потому что сам был поэт). О Белинском и о многих явлениях нашей жизни судим мы до сих пор еще сквозь множество чрезвычайных предрассудков.

Неужели я Вам не писал про Вашу статью о Тургеневе?7 Читал я ее, как все Ваши статьи, - с восхищением, но и с некоторой маленькой досадой. Если Вы признаете, что Тургенев потерял точку и виляет и не знает, что сказать о некоторых явлениях русской жизни (на всякий случай относясь к ним насмешливо), то должны бы были и признать, что великая художественная способность его ослабела (и должна была ослабеть) в последних его произведениях. Так оно и есть в самом деле: он очень ослабел как художник. "Голос" говорит, что это потому, что он живет за границей8; но причина глубже. Вы же признаете и за последними произведениями его прежнюю художественность. Так ли это? Впрочем, я, может быть, ошибаюсь (не в суждении о Тургеневе, а в Вашей статье). Может быть, Вы не так только выразились... А знаете - ведь это всё помещичья литература. Она сказала всё, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним. Нового слова, заменяющего помещичье, еще не было, да и некогда. (Решетниковы ничего не сказали. Но все-таки Решетниковы выражают мысль необходимости чего-то нового в художническом слове, (5) уже не помещичьего, - хотя и выражают в безобразном виде9.)

Как желал бы я Вас еще застать в Петербурге. Понятия не имею, когда ворочусь. (Между нами - мечтаю через месяц.) Но если не придут деньги и упущу срок, то придется остаться опять. Но это ужасно и бессмысленно.

Роман я или испорчу до грязи, до позора (я уже начал портить), или осилю, и хоть что-нибудь да из него выйдет хорошее. Пишу наудачу. Вот теперешний мой девиз. (Всё это между нами, ради бога.)

А я так мечтал встретить Вас в Петербурге первого. Без сомнения, проехаться Вам в высшей степени необходимо. Но - не останьтесь как-нибудь в Киеве совсем. Ваши письма стали страшно пугать меня за Вас. Вы один из людей, наисильнейше отразившихся в моей жизни, и я Вас искренно люблю и Вам сочувствую. Вы просто в унынии (об смерти начали говорить!). Ах, хорошо бы было нам повидаться!

А "Заря"-то, кажется, и совсем не выйдет. Неужели так? Как грустно. Я апрельского номера вот уже 2 месяца не получаю и в объявлениях не вижу. У меня есть мысль, что "Заря" могла бы спастись от падения, целый план. Но долго описывать, да и специальностей о "Заре" я не знаю. Я только вообще думаю, что не худо бы журналам (хоть одному начать) специализироваться. Например, "Заре" в одну эстетико-критическую сторону и более ничем не заниматься, никаких других отделов. А ведь, право, могло бы удаться. Жаль, что не могу развить перед Вами мою мысль сейчас.

Об Тургеневе читал у Вас (в письме) с наслаждением. Эта шельма художественно верна самому себе. Я его знаю своими боками10. Много бы мог разъяснить, но оставляю до свидания.

Ваш весь искренно Вам преданный

Ф. Достоевский.

Если можете черкнуть - напишите. Адресс тот же. Жена Вам кланяется. (6)

Примечания:

1 См. письмо 156, примеч. 7.

2 Сходная скептическая трактовка Коммуны и идей западноевропейского социализма вообще нашла отражение в «Бесах», а позднее — в черновых материалах к роману «Подросток».

3 Ф. Пиа был в 1871 г. членом якобинско-бланкистского «большинства» Совета Коммуны, сторонником террора. В дни Коммуны издавал в Париже газету «Vengeur» («Мститель»).

4 Имеется в виду, по-видимому, мысль А. А. Григорьева о неизбежном переходе Белинского от западничества к славянофильству, если бы этому не помешала смерть критика. Ср. письмо 134, примеч. 6.

5 Достоевский в полемическом увлечении забывает о том, что собственные его взгляды на Гоголя-художника и на общий смысл гоголевского творчества сформировались под сильнейшим и непосредственным влиянием суждений о Гоголе Белинского: высокую оценку Гоголя как обличителя и сатирика Достоевский вслед за Белинским дал во «Введении» к «Ряду статей о русской литературе» (наст. изд. Т. 11. С. 134). Вместе с тем расхождение Достоевского с критиком по поводу Гоголя несомненно существовало уже в период их тесного общения: Белинский в 1840-х гг. выдвигал в гоголевском творчестве на первое место его критический пафос; Достоевский же, восхищаясь художественным артистизмом Гоголя, склонялся к мысли, что искусство сильно прежде всего «своими яркими художественными типами и характерами» (ПСС. Т. XXII. С. 106).

6 В одиннадцатой статье о Пушкине Белинский писал, что «Повести Белкина» — «вроде повестей Карамзина, с тою только разницею, что повести Карамзина имели для своего времени великое значение, а повести Белкина были ниже своего времени» (Белинский. Т. 7. С. 577). С такой оценкой Белинским «Повестей Белкина» Достоевский полемизировал еще в «Бедных людях».

7 Речь идет о статье Страхова «Последние произведения Тургенева», напечатанной в № 2 «Зари» за 1871 г. Возможно, Достоевский намекал на эту статью Страхова в письме последнему от 18 (30) марта 1871 г. (см. письмо 155).

8 Вероятно, имеется в виду критический фельетон «Голоса»: «Теперь Тургенев отшатнулся от России и Россия отшатнулась от Тургенева» (1869. 19 февр. (3 марта). № 50).

9 Об отношении Достоевского к демократической беллетристике 1860-х гг., разрабатывавшей тему народа, см. статью «Рассказы Н. В. Успенского» (ПСС, Т. XIX. С. 178—186). Обращаясь в настоящем письме к оценке произведений Ф. М. Решетникова, Достоевский включается в дискуссию, вызванную выходом в 1868 г. романа Решетникова «Где лучше?».

10 Может быть, Достоевский припоминает один из эпизодов своего общения с И. С. Тургеневым в середине 1840-х гг., когда Тургенев, совместно с Н. А. Некрасовым, написал на него пародию «Витязь горестной фигуры...». См. также письмо 29, примеч. 3.

(1) далее было: в счасть<е>

(2) вместо: (взятое из позитивизма) было: (основанное на позитивизме)

(3) далее было начато: в общ<ечеловеческом>

(4) было: фам<ильярную?>

(5) далее было: на

(6) далее было: 1 слово нрзб.

31 ​​ Копаем огород.

Июнь

1  ​​​​ «Годунов» Ефремова.

Так этот спектакль с Малой Бронной есть в записи!

Даль не удержал дара!

Так часто бывает.

Талант – да, но без дара просто быть талантливым.

Жара - и на платформе Павшино мы видели мертвого человека.

Все пассажиры обомлели.

2 ​​ Все же это мое свинство: жить среди людей - и так мало понимать их.

Я ее могу этого исправить.

Другое дело, что и меня никто не пытается понять.

Значит, отношения с людьми надо строить не на понимании, а на чем-то другом.

Мы вот с коллегами осторожно обтекаем друг друга, хорошо понимая, что лбами столкнуться слишком легко.

3 ​​ Нежное лето.

Все же спектакль, который меня заставляет разыгрывать жизнь, нельзя назвать недостойным.

Нет!

Спасибо жизни, что у меня есть возможность сохранять человеческое достоинство.

4  ​​​​ Татьяна Васильева - о себе.

Рассказала об «Орестее» очень мало.

8 ​​ Неожиданная боль в икрах длится уже третий день.

Даже и тревожно.

Набегался?

Моя работа прямо зависит от ​​ моего физического состояния.

10 ​​ Боль столь же неожиданно ушла.

Словно б ​​ мой организм живет помимо меня и более рационально, чем я.

В какой-то момент мой организм опять говорит:

- Ну, что? Я спас тебя и сейчас.

14 Почему мама не делала много холодца, чтоб меня не мучал голод?

Мне после тренировок ужасно хотелось мясного - и этот голод детства все не забывается.

Но помнить – забавно.

16 «Обыкновенная история» из «Современника».

Год работы гидом!

Мой театр жизни очень изменился, - даже декорации.

20  ​​​​ Новая,  ​​​​ письмо в защиту Андрея Караулова.

«Генеральному прокурору России ​​ Владимиру Устинову.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Уважаемый Владимир Васильевич!

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Сюжеты в «Моменте истины» о Дарькине, воровская сходка в ресторане, в которых он, губернатор, является главным действующим лицом, факт убийства его официальным помощником г-ном Весковатых 11-летней Анни Гищинской (Весковатых, он же Петруха, ушел от наказания) - все это произвело на Россию ужасное впечатление.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Сегодня Караулову угрожает реальная опасность, и вы обязаны знать об этом наперед.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Сделайте, наконец, так, чтобы мы - мы все - перестали хоронить журналистов».

Далее – подписи.

Караулова смотрим с интересом.

Удивительно, что на московском канале критика может быть столь острой.

Интересно, ​​ что журналистов пытаются защитить.

24  ​​ ​​​​ Двухчасовой разговор Путина с нацией.

Такой политический театр вытесняет театр настоящий.

26 ​​ Прически футболистов – верх экстравагантности.

А сколько лысых!

Июль

1  ​​​​ Дление жизни стало легче.

Вот ты среди других – и это легче.

Артист не изнемогает от роли.

Но артист – это я.

Это уже печально.

Читать Библией, когда просто некогда молиться, - кощунство.

Значит, форма моей молитвы не может быть традиционной.

4 ​​ Вот зачем было бомбить сербов?

Ощущение, что так США вызвали ненависть слишком многих.

5  ​​​​ Гете: плененный граф говорит с цветами.

6 ​​ В издательстве «Три квадрата» за чтением корректуры.

Рядом со мной появился произнесенный мною мир.

Высказанные мною слова начинают нечто создавать – и мне приходится в этом убеждаться.

7  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Умер Бруно Фрейндлих.

В 93 года.

Родился 27 сентября (10 октября) 1909 года в немецкой семье в Санкт-Петербурге.

В 1931 году он поступил в Ленинградский театр рабочей молодёжи (ТРАМ).

Во время учёбы Бруно Артурович познакомился с актрисой Ксенией Фёдоровой. Вскоре они расписались, а в декабре 1934 года у них родилась дочь Алиса.

Перед началом Великой Отечественной войны, Бруно Фрейндлих вместе с театром уехал в Ташкент. Это спасло актёра, ведь с началом войны начались репрессии против этнических немцев. Репрессий не избежали другие Фрейндлихи: ​​ был арестован его родной брат Артур Фрейндлих со своей женой и другие близкие родственники.

Ксению Федоровну с Алисой, которые остались в Ленинграде, никто не тронул.

Они пережили блокаду.

Во время войны Ленинградский Театр юных зрителей имени А. А. Брянцева, где тогда работал Фрейндлих, был эвакуирован на Урал в город Березники. Два с половиной года, с 1942 по 1944, труппа Ленинградского ТЮЗа выступала на сцене Березниковского драматического театра.

В 1946 году Бруно Артурович перешёл в Большой Драматический театр им. Горького, а с 1948 года стал актёром Ленинградского театра драмы имени А. С. Пушкина (Александринский театр).

Находясь в эвакуации, Бруно Фрейндлих нашёл свою новую любовь».

Для меня он - лучший театральный советский актер.

Как играл в «Пер Гюнте»!

Таким мне и представлялся сам Ибсен, которым я тогда бредил.

10 ​​ Бруно Фрейндлих ​​ похоронен на Литераторских мостках Волковского кладбища.

Работа – преодоление своих слабостей.

11 ​​ Неожиданно ливень обрушивается на электричку.

Все ждали этой свежести.

«Ролан ​​ Быкова о своем фильме ​​ «Айболит-66»:

Эта картина - моя большая радость, мое большое счастье. В кино я пришел именно ради «Айболита», ради того, чтобы написать на знамени слово «ТЕАТРАЛЬНОСТЬ».

Тогда слово «театрально» произносили шепотом. На худсовете мне грозили пальцем: «Мейерхольдовщина!»

Мне казалось, что я встану и ударю этого человека графином, но мне прислали записку: «Возьмите себя в руки». Слова «форма», «Мейерхольд» были бранными...

«Айболит-66» - первая картина театральной киноэстетики. Первая в мире театрализация кино. Несколько лет назад я возил картину в Америку - она там никогда не была, она вообще никогда не переезжала за рубеж, - и показывал ее на даче Рокфеллера. Скромный двухэтажный дом, хозяин в ковбоечке навыпуск, атмосфера свободная, житейская, - все смеялись, и никто не поверил, что фильм сделан до «Вестсайдской истории».

Кроме того, что это театральное кино, это был первый в мире вариаэкран, когда экран постоянно варьируется - становится то широким, то узким, герои то и дело выходят за него. Мне нужно было выйти за экран.

Это было внове, картину по-настоящему никто не понял, а поэт и писатель Михаил Львовский, прочитав сценарий, сказал: «Вы вышли на очень современную тему - на философскую клоунаду». Это было наиболее точное определение...

«Айболит-66» был фантазией на тему глобального мещанина. Столкновение Бармалея с Айболитом было столкновением мещанина с личностью. Я отобрал у тебя корабль, я выкинул тебя в море, и я буду тебя грабить, обижать и унижать. Сегодня это уже тема не комедии, а драмы. У меня была написана вторая серия «Айболита». Об этом никто не знает. Ее запретили. Во второй серии Бармалей начал делать добрые дела. Он говорил: «Когда я начну делать добрые дела, у меня враз все станут счастливые, а кто не станет, того в бараний рог согну, сотру в порошок и брошу акулам»...».

12  ​​ ​​ ​​​​ ТКК: Петр Фоменко.

«Исповедь и мечтанья ​​ Николая Иртеньева».

Хороша интонация спектакля и игра Тереховой.

Проза Миллера – на сцене!

«Тропик Рака».

Россия: законодательство против шума.

13 ​​ Спид могут лечить только жители богатых стран.

 ​​ ​​​​ 

В метро пьяный разлегся на всю скамейку - и никто не посмел его тронуть.

15  ​​ ​​​​ «В  ​​ ​​​​ 1971 году с Быковым случилась еще одна неприятность - его внезапно сняли с роли А. С. Пушкина в спектакле МХАТа «Медная бабушка» Л. Зорина в постановке М. Козакова.

Он ​​ очень хотел сыграть эту роль, можно сказать, ею бредил.

Чтобы сыграть ее, он сел на диету и в течение недели похудел на несколько килограммов.

По словам М. Козакова, в гриме Быков был неимоверно похож на поэта.

Даже консультировавшие спектакль пушкинисты, увидев его, заявили: «Похож! Просто удивительно, как похож!»

Однако в Министерстве культуры СССР решили иначе. Выездная сессия министерства во главе с Е. Фурцевой, заседавшая во МХАТе, пришла к выводу, что Быков на эту роль не подходит.

«Что вы нашли в этом уроде? - искренне удивлялась Фурцева. - У нас что, других актеров нет?»

Единственными, кто попытался заступиться за нашего героя, были народный артист СССР Борис Смирнов и постановщик спектакля М. Козаков. Но Фурцева не стала их слушать.

Остальные участники спектакля стали послушно поддакивать министру.

А ведь они знали, что Быков дважды выдержал экзамен на эту роль и был утвержден худсоветом МХАТа во главе с О. Ефремовым. Кое-кто из поддакивающих и сам входил в этот худсовет, однако теперь начисто об этом забыл.

В итоге «Медную бабушку» с репертуара театра сняли, и вместо нее Фурцева распорядилась ставить спектакль «Сталевары».

17 ​​ Посетил оба музея: и Немировича, и Станиславского.

«Музей-квартира В. И. Немировича-Данченко был создан как филиал Музея МХАТ постановлением Совнаркома СССР от 25.04.1943 г. в целях увековечения памяти одного из основателей и руководителей Московского Художественного театра. В доме 5/7 в Глинищевском переулке Немирович-Данченко прожил последние пять лет своей жизни. В 1944 г. здесь был открыт его мемориальный музей.

В неприкосновенности сохранилась обстановка комнат старой московской квартиры, экспонаты рассказывают о долгой и плодотворной жизни в искусстве выдающегося режиссера, драматурга и театрального педагога. На стенах кабинета - портреты и фотоснимки крупных деятелей русской культуры с дарственными надписями хозяину».

«В доме, в котором разместился Дом-музей Константина Сергеевича Станиславского, ​​ прошли последние 17 лет жизни этого великого реформатора русского театра, выдающегося режиссера и артиста, чье имя по праву стоит в ряду славных имен великих деятелей мировой культуры. Он здесь жил и работал с 1921 по 1938 г. В 1948 г в здании был открыт мемориальный музей.

Мемориальная экспозиция включает в себя жилые комнаты Станиславского и его жены - артистки МХАТ М. П. Лилиной, «Онегинский зал», «Синее фойе» и другие помещения. Постоянно экспонируется выставка историко-театральных коллекций Станиславского - предметы старины, мебель, книги, сценические костюмы, театральные реликвии, фотоснимки. Посетителей музея привлекут историко-архитектурные особенности старого здания, а любителей театра - уникальная театральная экспозиция, проводимые здесь выставки и вечера, посвященные искусству Московского Художественного театра».

В музее Станиславского моей декорацией оказались две французские лесбиянки.

Оба музея в не очень хорошем состоянии.

Главное, эти музеи – моя, именно моя Москва.

19  ​​ ​​​​ Почему уходит среда?

Я не понимаю.

Никто меня не читает, никто не рвется общаться.

Словно б ничего и не было!

Поразительно.

Или мне никого не удержать просто из-за большой физической нагрузки?

Работа гида выматывает.

По такой жаре ​​ в общественных местах ​​ справедливо запрещены резкие запахи.

Потому что много аллергиков.

21 Я далек от мысли, что меня надо холить, но все же меня шокирует напор внешнего мира: он заставляет яростно защищаться.

Как удивительно, что на работе внешнее не гнетет столь ужасно, но как бы старается объяснить мне свою суровую необходимость.

22 Демидова: обаяние именно ума.

Уже потом видишь в ней женщину, которая больше пугает, чем влечет.

При тебе женщина думает - и это зрелище бесконечно и приятно удивляет.

Ей, чтобы быть обаятельной, надо просто подумать.

23 ​​ Москва, Европа, Тель-Авив: везде жара: 25-30 градусов.

24  ​​​​ Артур Кёстлер:

- ​​ Любить писателя и потом встретить его - все равно что любить гусиную печенку и потом встретить гуся.

25  ​​​​ «В 1957 году Быков одним из первых в театральной среде совершил невозможное - открыл самодеятельный Студенческий театр при Московском государственном университете (он располагался в Доме культуры гуманитарных факультетов МГУ на улице Герцена).

Вот что сам он об этом рассказывает:

- Когда в 50-е годы я без всякого разрешения открыл театр в Москве, то и дураку было ясно, что по мне Сибирь плачет. А я решил, что как-нибудь проскочу: ЦК подумает, что МГК разрешил, МГК посчитает, что это дело комсомола, комсомол спишет на профсоюз...

Главное, чтобы красную ленточку Яблочкина перерезала. Яблочкина - это гарантия государства. Так и получилось: пришла Яблочкина, взяла в руки ножницы и... Так по сей день никто и не знает, что театр незаконнорожденный.

А вот что вспоминает о приходе Быкова в Студенческий театр МГУ актриса И. Саввина (она тогда училась на 5-м курсе факультета журналистики):

- Привели режиссера. Невидный, неинтересный, совсем молодой парень... Но вот он заговорил, вот мы начали репетировать... И я навсегда влюбилась в Ролана. Он был прекрасен со своими огромными детскими глазами, он доводил нас всех до опьянения своими репетициями, показами, шквалами рассуждений... Всегда неожиданных, многовариантных, зрительных...

Студенческий театр МГУ довольно быстро превратился в мощный очаг новых театральных и драматургических задач того времени.

Одним из лучших творений этого театра стал спектакль «Такая любовь», который Ролан Быков поставил в 1958 году. Как позднее писал М. Захаров: «Это был не просто удачный спектакль любителей драматического искусства, обучающихся в МГУ, - это была веха в культурной и театральной жизни столицы».

Ролан – очень приятный. ​​ Знаю его только по кино.

Увы.

Август

1  ​​​​ Слухи ​​ о странной ​​ пьесе «Пластилин».

Поставил ​​ Серебрянников.

Я все же сумел затолкать ужас в угол, сделать его умопостигаемым.

Я ​​ словно б нежно тронут происходящим со мной.

Олин день рождения: всю ночь журчала с подругами.

2  ​​ ​​ ​​​​ Интернет предстает этаким фантастическим чудищем.

Проглотит?

Все еще снится, что живу в Париже и хожу по театрам.

До головокружения говорил на немецком.

В какой-то момент сил уже вовсе нет, а говорить все же надо.

Продал 4 экземпляра «Писаки»: 200 рб.

5  ​​ ​​​​ Я настолько загружен работой гида (сезон), что вовсе нет сил на этот дневник.

Во всей моей жизни – слишком крутая ломка, слишком большая перемена.

И почему я решил, что эта жизнь – моя?

Почему свято поверил в это?

13 ​​ Оля И:

- ​​ Я чувствую в твоих рассказах европейскую культуру.

17  ​​ ​​​​ У Оли ​​ на днях читал вслух «Чужого».

19  ​​ ​​ ​​​​ ТКК:  ​​​​ «Гарольд и Мод» Хиггинса в театре «Сферы».

Мод - Римма Быкова.

Впервые вижу, как артисты вовсе спасовали, растерялись перед многоплановостью пьесы.

В этой роли блистала жена Барро Мадлен Рено, - но того спектакля я не видел целиком.

Очевидцы рассказывают - спектакль привозили в СССР, - как он был прекрасен.

Быкова просто растаяла в нахлынувших чувствах, а следовало точно их передать.

Как хорошо сыграла б это Фрейндлих!

Но она больше любит общечеловеческое в ролях, чем бабье, «узкочеловеческое».

Так знаменитая пьеса превращена в среднее шоу.

Быкова не нашла в своей игре нужной высокой ноты.

Она как-то неприлично жалка в своем желании сыграть роль интересно.

20  ​​ ​​​​ Патрик Павис.

Словарь театра.

Париж, 1987; Москва, 1991.

22 ​​ Иной день до того прочерчен питерскими прямыми линиями улиц, что трудно дышать.

28 ​​ Обычное дело: пьяный стреляет в толпу.

Это может произойти, где угодно.

В нашу электричку бросают камни.

Звенят разбитые окна.

Созерцание собак у склада.

29  ​​​​ Новая, ​​ Елена Дьякова:

- «МХАТ ставит «Обломова». Но пашет, как Штольц.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 105-й сезон в Камергерском переулке открывается 2 сентября спектаклем «Кабала святош». Первая премьера – 30 сентября, камерная, на Новой сцене: «Сонечка» по повести Людмилы Улицкой (режиссер – Марина Брусникина). Первой премьерой Малой сцены в новом сезоне станет пьеса «Терроризм» братьев Пресняковых из Екатеринбурга (режиссер – Кирилл Серебренников, постановщик жестких и горьких, обнаженно-авангардных спектаклей «Пластилин» и «Откровенные поляроидные снимки» с Ингеборгой Дапкунайте).

В репертуарном плане – пьеса 25-летней Светланы Савиной из Туапсе «Скрипка и немножко нервно» (впрочем, работа над ней началась еще в прошлом сезоне).

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ После весеннего фестиваля «Новая драма» в репертуарный план Художественного театра включен и «Облом OFF» Михаила Угарова. Правда, умная и очень сегодняшняя инсценировка гончаровского романа уже с успехом идет в Центре драматургии и режиссуры, а Владимир Скворцов за роль Обломова летом получил премию «Московская премьера».

В Художественном театре Обломовым станет Александр Семчев. Штольц пока засекречен.

К слову (или не к слову), в конце года в труппу Художественного театра должен перейти Константин Хабенский, так достойно сыгравший Зилова в новой «Утиной охоте». В этом сезоне актерами МХАТа стали также Валерий Хлевинский, Петр Семак и семь выпускников Школы-студии МХАТ.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ На Большой сцене репетируют драму Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины».

Постановщик – Р.-С. Рантала, Финляндия, сценограф – Александр Боровский.

А так же пьесу Павла Когоута «Нули».

Режиссер – Ян Буриан, Чехия, сценограф – Давид Боровский.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Драма Когоута полностью отвечает благородно-старомодному принципу единства места: все происходит в недрах общественного туалета на Вацлавской площади. Река времен шумит в ржавеющих трубах заведения, действие пьесы длится семьдесят лет: обретшая независимость Чехия строит светлое буржуазное будущее и изгоняет тевтонов, тевтоны возвращаются на танках, Красная армия изгоняет Гитлера, пылает и рычит танковыми моторами 1968 год, в кабинках трагически шепчется оппозиция, «бархатная» революция побеждает, потомки посетителей 1920-х возвращаются в Прагу «по делам реституции»…

В общем, проходит весь ХХ век. Но счастья нет. И в воздухе висит все тот же тяжелый запах.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ На Большой сцене МХАТа появятся в этом сезоне «Горячее сердце» А.Н. Островского, «Тартюф» (имя режиссера пока засекречено). В перспективе – «Фауст» Кристофера Марло и «Доктор Штокман» Ибсена.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ «Зритель вернулся», - констатировал Олег Павлович Табаков на сборе труппы. И следующей задачей назвал «воссоздание коллекции актеров этого театра, которой не было равных».

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Кажется, создается и адекватная коллекция режиссеров, включая молодых. С Юрием Бутусовым идут переговоры о «Гамлете» (после его блестящего «Макбетта» Ионеско в «Сатириконе» – это достойная тема для обсуждения). В Художественном театре будут ставить Елена Невежина, Евгений Каменькович, Александр Марин, Миндаугас Карбаускис.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ …Кроме того, театр возлагает совершенно определенные (хотя еще и не высказанные вслух) надежды на студентов III курса Школы-студии МХАТа, студентов режиссерской мастерской Камы Гинкаса».

30  ​​​​ ТКК: ​​ «Проснись и пой». Спектакль театра Сатиры - из недр этого театра.

Хорошо помню, что «Мольер» Юрского никак не вписывался в БДТ.

Выписал на итальянском пару страниц из «Безупречного преступления» Моравиа.

Сентябрь

1  ​​​​ Юго-Западу - 25.

«В  ​​​​ 1974 году в клубе «Мещерский» состоялся первый «юго-западный» по сути спектакль – «Женитьба Коли Гоголя», а второй премьерой был криминальный фарс «Беда» по мотивам «Беды от нежного сердца» Вл. Сологуба.

«Беда» игралась в востряковской библиотеке, которой заведовал Валерий Белякович в тесной каморке для хранения макулатуры, на втором этаже, под самой крышей. Отсюда название – драматический ансамбль «Голуби».

Первого сентября 1977 года грянул отсчет нового времени в истории мирового театра ((не слишком ли, ребята?)): «Юго-Запад» открыл свой первый сезон. Начались первые практические занятия актерским мастерством.

Необходимо было из двух групп (ребята из Востряково и из ТЮМа) создать монолитный творческий организм, объединенный своей собственной, «юго-западной» школой лицедейства, основу которой составляли принципы площадного народного театра – «буйство глаз и половодье чувств». Постепенно от упражнений перешли к репетициям первого спектакля.

«Урок дочкам» и «Беда от нежного сердца» - первые спектакли, состоявшиеся уже в помещении Театра на Юго-Западе. На «Водевилях» складывался актерский ансамбль «Юго-Запада». В спектакле блистали брат и сестра Виктор и Ольга Авиловы.

К созданию второго спектакля «Юго-Запада» «Старые грехи» (композиция по рассказам и письмам Чехова) художественный руководитель Театра Валерий Белякович отнесся чрезвычайно серьезно, проштудировав все наследие Антона Павловича от записных книжек до мемуаров.

Валерий Белякович в «Старых грехах» через письма и рассказы попытался проследить путь становления мастера от Антоши Чехонте к Антону Чехову. Этим спектаклем Валерий Белякович защищал свой диплом в ГИТИСе.

«Женитьба», первый спектакль режиссера Беляковича, не сходит с репертуара с 1974 года. Изнашивались костюмы, менялись исполнители, а спектакль живет».

Неприятно не работать!

Хочется, но ехать в Москву нельзя.

Перегрузки, когда они дозируются, очень нравятся.

2  ​​ ​​​​ ТКК: ​​ «Идиот» ​​ в Табакерке.

Сбивчивый, лихорадочный ритм сцен, чудится, угадывает сам характер писателя.

Газета «Сегодня» от 25.01.1999, ​​ Одина:

- «В театре Олега Табакова показали новую сценическую версию романа Достоевского. ​​ 

Режиссер Александр Марин, будучи не только режиссером, но и автором инсценировки,  ​​​​ купирует ​​ роман с уверенностью профессора литературы, знающего, на что следует  ​​​​ обратить внимание, а что для господ слушателей будет не особенно ​​ актуально. При этом его изложение отнюдь не выглядит куцым.

Напротив.

Неожиданно простой подход открывает Достоевского с ​​ непривычной стороны. Так по-домашнему роман еще никто не читал.

Марин избавляет публику от необходимости выслушивать долгие, ​​ преподробнейшие разговоры героев Достоевского. Он не дает возможности ​​ развивать разного рода теории даже князю Мышкину (но оставляет  ​​​​ предполагать, что у такого человека, который появляется на сцене ​​ «Табакерки», они, несомненно, соответствуют Достоевскому).

Теории, ​​ актуальные для второй половины 19 века, режиссера не занимают. Герои ​​ романа его интересуют просто как люди, а не как проповедники идей, ​​ антагонисты, единомышленники и проч.

Режиссер оставляет от романа ​​ историю почти житейскую, без славянофильского, социального и ​​ религиозного уклонов. Финальная мысль проста. Человеку с такой душой и с таким искренним сердцем, как у князя Мышкина, совершенно ​​ невозможно оставаться в добром здравии в этом полном лжи, лицемерия, ​​ цинизма обществе, где всякий в чем-нибудь да замешан.

Мышкин в исполнении Виталия Егорова очень молод и очень наивен.

Болезненного в его облике мало, разве что нелеп и совершенно ​​ игнорирует какие-либо другие законы, кроме велений сердца. Но ни ​​ один из тех, с кем столкнула судьба князя Льва Николаевича, даже ​​ всем сердцем влюбленная в него Аглая (великолепно сыгранная ​​ француженкой Камий Кайоль), не в состоянии понять и оценить такого

человека, который «кто бы ни обманул - всякому простит», найдет ​​ оправдание, всякого пожалеет, позабыв о себе, и пренебрежет всеми ​​ условностями ради искреннего порыва чувств».

5 ​​ Комсомолка:

«Страшный «подарок» для Валентина Гафта

В день своего рождения популярный актер узнал, что его дочь от первого брака, 29-летняя Ольга Елисеева, повесилась».

Валентин Гафт:

- «Мне трудно об этом говорить. - Он пытался справиться с эмоциями. - Все, что случилось, очень несправедливо по отношению к моей умной и красивой девочке. Я не хочу разбираться, что там произошло. Уверен, во всем виновата бывшая жена. Мы часто встречались с Оленькой, и она мне жаловалась, что мать ей покоя не дает. Вот и затравила.

Я в свое время ушел и в том доме больше не бывал. Жалею только, что дочь Инне оставил. Все, не хочу больше говорить... Теперь ничего не изменишь.

В последнее время Оля жила с молодым человеком, а не с матерью, но он уехал на три дня. И дочка зачем-то пошла к Инне. Там все и случилось. Видимо, очередной скандал, которого Оленька не пережила.

А я был в отпуске, но тоже не смог оказаться рядом в ту минуту... Прошу, не надо больше об этом...».

Надо все же передать эту потрясающую драму.

Хотя бы потому, что я взволнован и моя жизнь благополучна.

Дочь пишет перед смертью:

- «Ну вот и все!

Я решилась. Ничего меня на путь истины не вернет, а жить в аду я больше не выдерживаю (не выдержала уже).

Ты знаешь, самое больное то, что не увижу больше тебя. ((возлюбленный – молодой человек)) Тебя, мое очарование, обожание, мое счастье. Но это ложка дегтя, вырванный здоровый зуб, который можно было исправить, и он простоял бы всю жизнь. Мне не дает (слово неразборчиво) жить с тобой и любить тебя. Сейчас сижу у тебя на кухне, и у меня текут слезы. Никогда больше не будет у меня этих чашек, этих стульев, никогда больше не войду в эту квартиру, никогда не поглажу тебе рубашку. Но Бог этого хочет. Я счастлива, люблю, люблю, люблю. И невозможность благодарить Бога за каждую прожитую с тобой секунду и привела меня к этому поступку.

Все, конец мне пришел. Это плохие слова. Ты знаешь, я ведь могла бы что-то сделать в жизни. Но нечего говорить о том, что не сделано и уже не будет. Завещаю тебе жить хорошо, вспоминать обо мне иногда. Я не могу больше.

Так не хочется с тобой расставаться. Я умираю от одной этой мысли. Я измучаю всех окружающих, если останусь жить. Никто не поймет, как мучаюсь и я сама. Прости, прости меня за все. Но я уже не жилец. Я пустой тюфяк... Душа погибла, а как без нее? Только лай и скрежет зубов - это есть в Библии. Если человек отходит от Бога, он гибнет в лапах дьявола.

Я мучаюсь уже 6,5 лет. Ты же, как ясное солнышко, которое засияло в жизни и осветило все. Я мучаю тебя и боюсь, что ты бросишь меня. Ты - счастье, ты - истина. Знай это.

Пусть у тебя все будет хорошо. Все будет хорошо. Ты проживешь долго и будешь такой же пушистый и обаятельный. Боже мой, я этого никогда не увижу.

Прощай, мое сокровище. Сейчас доглажу твою серую кофточку, дождусь приезда Лешки, дойду к себе и там это сделаю. Наверное, выброшусь из окна.

Я прожила 29 лет. Из них 20 - счастливо, а последние 6,5 - в аду. Если бы ты меня встретил тогда.

Я не могу больше писать, меня трясет очень. Я все еще на что-то надеюсь. Не сделай я этого, тогда...

Все, заканчиваю. Мне очень плохо, холодно и страшно. Я хочу вырваться, хочу жить, но кто-то прицепился к моему левому плечу и не дает покоя! Только подумаю, сколько счастья я пропустила и, значит, пропущу остальное. Знать, что есть счастье и не получать его, - это ад и мучения. И поделать ничего невозможно.

Напоследок я съем мороженое. Но это ложка счастья. Человек может без пищи, без воды, но без Бога не может. Бог есть любовь. Всякое дыхание должно прославлять его. Может быть, теперь ты поймешь.

Зашла в ванную, там твои штанцы висят. Целовала их. Я обожаю все, связанное с тобой. Любовь во мне есть, но ей не дает проснуться дьявол. Как же я хочу, чтобы этого не было, то есть такого поступка. А все остальное было.

Мне нечего больше сказать. Прощай, целую тебя. Не грусти. Ты и не будешь. Ты веселись.

Что ж, видимо, это моя судьба. Кто знает, кому как умирать. Оставайся с квартирой, деньгами, всем, но без меня.

P. S. Передайте ему мое письмо. Оно в журнале «Здоровье».

Такие вот кошмары!!

Что еще пишет Комсомолка?

«Родители Оли давно развелись. Валентин Иосифович был увлечен искусством, у него была другая семья. Оля жила с матерью в одной из знаменитых московских высоток (в этом же здании расположена гостиница «Украина») в двухкомнатной квартире.

За то недолгое время, когда Гафт состоял в браке с Инной Елисеевой, до соседей по подъезду нередко доносились отзвуки семейных сцен. Скандальная супруга постоянно кричала, хлопала дверьми и поносила мужа на чем свет стоит. Оля училась в знаменитой школе при Большом театре, куда пристроили дочек многие известные люди. Гафт успехами дочери гордился, особенно когда после окончания училища ее взяли в Кремлевский балет, но общался с ней не очень интенсивно. Дело тут не только в занятости, но еще и в том, что он не хотел сталкиваться с бывшей женой...

Соседи говорят, что Оля всегда была очень вежливой, тихой. В последние годы Инна Сергеевна Елисеева занималась бизнесом, а квартиру в том же доме, которую отец купил для Оли, сдавала. Мать не давала уже повзрослевшей дочери никакой самостоятельности. Очевидцы утверждают, что она могла уйти из дома и запереть дочь на замок...

С балетом у Ольги Елисеевой не сложилось, и она поступила в Российскую академию театрального искусства, чтобы стать балетмейстером.

Ольга и раньше пыталась покончить с собой. Однажды ее просто чудом успели удержать от прыжка из окна. А в минувший понедельник, после очередной ее ссоры с матерью, рядом никого не оказалось».

И это – через три дня ​​ после ​​ дня рождения Гафта.

Все ли хорошо с Кристиной?

6 ​​ Перенес в компьютер письма Лидии Михайловны Лотман.

Хранить письма друзей.

9 ​​ Путешествие в Питер.

12 ​​ Луга.

Да, я в родном городе, но даже не захожу в знакомый молельный дом: ​​ эта вера так и не стала родной.

Я – православный.

Таким родился, таким и умру.

13 ​​ Бродишь по Питеру с новыми, невероятными надеждами.

20  ​​​​ Наша звезда ​​ Бодров погиб вместе со съёмочной группой во время схода ледника Колка в Кармадонском ущелье, где проходили съёмки фильма «Связной».

22  ​​​​ Истра.

24 ​​ ТКК: ​​ цикл о Булгакове.

25  ​​​​ «Я-переживание» Дильтея.

Издатель Митурич просит себе в подарок 200 экземпляров «Писаки».

Справедливо?

Не уверен.

Мы договорились на тыщу экземпляров и «Иисуса».

Подождать, пока отдаст и их.

29 ​​ ТКК: дискуссия о театре (с Архангельским).

30 ​​ Любимову – 85.

Показали «Несколько слов» с ним.

Это еще и человеческий триумф.

Октябрь ​​ 

3 ​​ Раздрай самый невероятный, хоть внешне все хорошо.

5  ​​ ​​​​ В «Жуане» ​​ я писал о слабой резинке на трусах женщин, - но вот реальность  ​​​​ далеко переплюнула мои фантазии.

То, что принято многое приоткрывать, еще не так удивляет, как то, что это принято при всех целовать.

6 ​​ Чудесное общение с сербами.

Даже вместе закусили сосисками в Александровском саду.

8  ​​​​ Евгений Глушенко.

Вроде, и хорошая актриса, ​​ но нет ни одного фильма, чтоб она мне запомнилась.

Работает в Малом, но по яркости игры подошла бы и Вахтанговскому.

10  ​​ ​​​​ Маньяк-снайпер убивает пять человек в пригороде Нью-Йорка.

Опять подозрительный период эйфории: все – получается!

Так бы ничего, но именно такое состояние ведет к болезни.

Сколько раз так вот простужался.

13 ​​ Поймали маньяка и нашли у него записку:

- Я – Бог.

Человек в дубленке чуть не до пят - это я.

Турецкая выделка с Черкизона.

Большое достижение, что поехал с женой.

Оля хотела в этом «помочь», но Люда пришла в ужас, когда об этом узнала.

У дубленки рукава обрезаны неравно - и тут есть мужицкая прелесть: как если б изделие было приятно недоделано.

15 ​​ Фестиваль Волкова ​​ в Ярославле.

24  ​​ ​​​​ Захват в заложники целого спектакля!!!

Вчера начался душераздирающий спектакль – и уже длится целые сутки.

Это настоящее театральное действо: все подробности показываются по телевизору.

Захват в заложники спектакля «Норд-Ост» всех ошарашил. Все уставились в телевизор и с ужасом рассматривают, что же с ними происходит.

Только что ТВЦ (это оппозиционная московская программа) показала фильм о грузинских режиссерах.

Он прошел незамеченным – и вдруг этот блестящий, ужасающий спектакль!

Шахиды грозят взорвать себя прямо в зале.

27  ​​ ​​ ​​​​ Теперь что такое «международный терроризм» знаешь на своей шкуре.
Мы все, русские, в ужасе. ​​ 

Очень интересно о себе Алла Демидова.

Она не сказала, что вся ее жизнь – предстояние пред Ним, - но это ясно следовало из других ее слов.

На самом деле, поражаешься, как она умеет сделать значимой каждую свою, самую пустячную роль.

В ней нет этого «общественного элемента», что сплачивает других, и потому Олег Табаков чаще на экране телика, чем она.

Зато она несет свой дар с божественной, несокрушимой уверенностью.

Табаков верно сказал:

- МХААТ – мифологема 20 века.

28 Что могу не работать в охране - приятное улучшение жизни.

Все равно с путешествиями эта работа несовместима.

Меня удивило, что другие охранники, поняв мою слабость, стали много требовать за работу вместо меня: фактически я б работал бесплатно.

31  ​​ ​​​​ ТКК:  ​​​​ «Школа злословия».

В толкучке метро могут толкнуть очень сильно.

Ноябрь

4 Кенигсен и Ильинский чудесно играли в «Свадьбе Кречинского».

Особенно хорош Игорь И.: он играет очень мелко, перегружая образ Расплюева немыслимыми деталями, - но смотрится умилительно. Сколько интересных актеров, но я, уважая их работу, о них не пишу: они ничего не открывают во мне.

Вот тоже явление: Людмила Марковна Гурченко.

Она и актриса, и приятная дама, но нет ролей, которые б меня перевернули.

Несправедливо и жестоко говорить так, но ближе Демидова, хоть вижу ее совсем редко.

В Гурченко больше человека и даже женщины, чем актрисы – и это почему-то меня оскорбляет.

5  ​​ ​​​​ В 1975 Галя (первая жена) и я посетили «Фонтан слез» в Бахчи-Сарае.

Кто мог думать, что это конец нашему браку?

Это казалось так романтично! ​​ 

8  ​​ ​​​​ Зашел в офис МТС и полчаса говорил со служащей финансового отдела; объяснила, почему столько трачу на мобильный.

Простая вещь предстала и полезным, и интересным спектаклем.

Написанное ​​ пару дней назад: «чудовищная усталость» - писалось уже в бреду: через час рухнул в забытье.

11 Вчера ТКК хорошо о Дале и Эрасте Гарине.

Об Олеге просто повторили передачу, причем с сокращениями (к примеру, нет фото юной внучки Эйхенбаума, т. е. не ясно, кого же любил артист).

Зато Гарин первый раз был подан (к столетию со дня рождения!) как мейерхольдовец.

Что он мог думать о советской власти, если учителя убили?

Большой диалог Весника. Просто не понимает, как в одном пиджаке можно играть разные роли.

12 ​​ Ленкому 75 лет. Открыли доску на доме, где жил Леонид Леонов. ​​ 

75 лет – Ленкому, 185 – Манежу. ​​ 

А что еще – 12 декабря?

Сколько истории в моей жизни!

Жену, и ту встретил 22 апреля 1986, в ленинский субботник. А Сбербанку?

Основан в 1841. ​​ 

13 ​​ И с Аней скандал, и с бабушками.

Бабульки высыпали, как горох, - и оставили без работы.

17 ​​ Все теряют свой блеск!

Где же ореол?

Посмотрел Юрского в его проходной постановке о каких-то современных «бизнесменах» - и стало противно.

Как он может? ​​ 

19 Представил себе, как однажды в трамвае Юрский встречает своего гонителя Романова, бывшего первого секретаря КП Ленинграда.

Юбилей Рязанова артисты отпраздновали как свой.

21 ​​ Вот уже и Ульянову – 75 лет.  ​​​​ Народный ​​ герой. ​​ 

22  ​​​​ Быть чувствительным к красоте, а не к страху – вот что надо.

И Ольга, и Фатима, и Лиза по-своему красивы, но все три (увижу завтра, так и пишу) с чудовищными проблемами.

У женщин – такие сложные ситуации!

Вспомнил строчку:

Взял – и клюнул таракана.

Вот и нету великана.

Люда читала Олегу. Еще когда!

Я слишком многих своих героев хотел сделать артистами, но по размышлении «переводил» их в ранг обычных людей. Слишком долго желание стать артистом жило в душе!

И теперь в работе экскурсовода изживаю в себе артиста и взращиваю … чиновника.

Служить-то – легче!

24  ​​​​ Видение, что похоронен во Франции, покинуло меня.

Уже не сжимается сердце от простой мысли, что умру в России.

25 Открывается мастерская Тараторкина.

ТКК запустила «Сценограмму», специальную программу о новом в театре.

1971, осень.

Я в форме.

В десятом троллейбусе разговорился с мужчиной – и он приглашает меня домой.

Живет на Невском.

Полутемная квартира.

Нас встречает женщина с накрашенными губами. Почему-то комната заставлена диванами.

Он объясняет, что он шофер и надолго уезжает.

Я только много позже понял, что он приглашал меня стать ее любовником.

Странно, что такая простая сцена была совершенно мной не понята, но, тем не менее, запомнилась на всю жизнь.

Но первое, что я запомнил, - что я – дурак. Я не могу принять столь простых вещей, не могу. А будь я «проще», разве б писал? Зачем бы тогда литература, если жизнь все б дала?

29 Артур Макаров. По ТКК.

Душераздирающая передача.

За что его убили?

Друг Высоцкого, отдавал его долги, примирял Марину с его родителями.

Неужели его просто убили?

Как это часто в России: по пьянке, по сведению счетов, «за все хорошее», мало ли, за что.

Конечно, я безумно завидую этим людям: у них была среда! Для меня это – верх мечтаний.

Конечно, и я живу среди людей, но близости нет, весь я, как и прежде, - в литературе.

Странно, что Высоцкий привлекает больше не его талантом, а то, что стоит за ним самим: средой.

Мало говорят, что Таганка – это же среда.

Вчера долго говорил по ТВК Збруев.

Очень умно, но более уравновешенно, здраво, чем умно.

У него чувствуется презрение к тусовке.

Если уж ищешь большей искренности, то только на сцене, в работе – и где же еще?

Очень смущают все они: и Высоцкий, и ​​ Макаров, и прочие. Это ж все – пьянчуги.

Высоцкий восхищает, но увидел бы его пьяного – и возненавидел бы.

Декабрь

2  ​​​​ Олег Табаков, «Искусство и дотации»:

«Прожив уже 11 лет в капиталистическом обществе, значительное число моих коллег исповедует мечту, мысль, тоску даже по социалистической лжи - о равенстве всех в нищете. Логика простая, спокойная - минимум, но мой. А за что минимум? И чем - в свете только что сказанного - является и становится театр? Это - театрально-зрелищное предприятие, как люблю я напоминать и повторять, или храм? Или часовня, где служат, как утверждают некоторые мои коллеги? И почему дотации должны быть чем-то неизменным и неизбежным? Просто потому, что все мы - государственные театры? Как долго тогда это может продолжаться? А если продолжаться так больше не может, кто будет делить на чистых и нечистых?

Мне представляется достаточно спокойным и не единственным критерием исчисления государственных дотаций возможность театра предъявить ответный счет, - если на рубль оказанной театру помощи театр может отчитаться своей прибылью: «Дали вам рубль - а что вы заработали на этот рубль?» Дальнейшие дотации должны исходить из простого, понятного принципа: кто больше заработал, тот больше и получил.

Не надо пугать тем, что театр испортится, ударится в коммерцию. Сегодня пытаются заинтересовать зрителя чем угодно - домом, софитами, масками, касками и Бог знает чем еще.

И - не срабатывает.

А рядом девушки из театральной премии «Чайка» вывезли в Ханты-Мансийск, Сургут, Нижневартовск весьма неожиданный репертуар - «Пластилин», «Лицедей», «Утиную охоту», спектакль Константина Райкина, «Облом off».

Какой небанальный выбор!

И зритель, воспитанный предыдущими фестивалями, с большим пониманием относится к серьезным образцам. Зрители растут и обливаются слезами над вымыслом, хотя показывают ему не переводные фарсы и комедии, а Михаила Угарова и Александра Вампилова. В большом контрасте это находится с тем, что предрекают современному театру, переживающему не лучшие свои времена.

Естественно, из такого строгого исчисления дотаций надо исключить театры юношеские, детские. Ценообразование в таких театрах, на мой взгляд, должно быть иное. Тут, конечно, хитрости не должно быть. Надо быть честным, прежде всего, перед самим собой: если ты действительно детский театр, действительно театр юного зрителя - это одно, если нет - пора кончать выдавать себя за другого.

И театрам, которые называют себя «драматическими», хорошо бы прийти к некоей ответственности за те рубли, которые наше небогатое государство выделяет для их поддержки.

Тут можно вспомнить «парадокс Марталера». Живой пример из другой, не нашей жизни. В богатой Швейцарии, не у нас, власти задумались о том, что делать им с талантливым режиссером, знаменитым Кристофом Марталером, спектакли которого не вызывают достаточного интереса у тамошней публики. Увольнять его не стали, но дотации сократили.

Мы живем в небогатой стране, которая с трудом выделяет на поддержание культуры и искусства рубли налогоплательщиков. Я являюсь одним из них, не самым последним. Поэтому и хотел бы, чтобы появилась такая обратная связь. Бояться тут нечего.

Например, зрительный зал у Петра Наумовича Фоменко невелик, но интерес зрителей к этому театру большой, чтобы не сказать - очень большой. Есть театры, к которым такого интереса не наблюдается. А к традиционному Малому театру есть интерес, интерес к тому, что они предлагают своим поклонникам Мельпомены.

Так что мои рассуждения не зависят от политических или эстетических симпатий. Я хотел бы предложить попытаться прийти к тому, чтобы учитывать тенденцию развития: куда - в гору или с горы?

Возникает, конечно, вопрос: сколько может и должен зарабатывать театр. Думаю, вполне реально, чтобы театр на вложенный государственный рубль отвечал «своим» заработанным рублем. Конечно, с учетом льгот, которые имеют театры. И, конечно, нужно исключить ту глупость, которой является введенный некоторое время тому назад налог на продажу билетов. Но это, я думаю, и уйдет как нелепость.

Мне кажется, - и в этом я поддерживаю инициативу министерства культуры, - что нам нужно перейти к некоему госзаказу на театральную продукцию. Вероятно, в форме грантов на конкретные спектакли. Получая такой заказ, театр задумается о том, как ему с умом потратить деньги, да еще при этом и возбудить интерес к своему продукту.

Не могу сказать, что это сразу решит все проблемы театра.

Например: сегодняшняя режиссура не хочет ничем руководить. И это - одна из серьезнейших проблем. А кто должен отвечать за то, чтобы появлялись новые драматурги? Как это срифмовать с тем, что я предлагаю относительно дотаций?

А ведь это тоже должно стать частью заказываемой в театре продукции. Государство, которое в том или ином виде заказывает продукцию, должно быть заинтересовано в появлении новых хороших пьес.

К примеру: Виктор Шендерович - одна пьеса в год. Ответственный - Табаков.

Или не Шендерович, а братья Пресняковы, или Светлана Саввина или Михаил Угаров. Этот вопрос тоже необходимо вывести из ничейной территории, которая называется случайностью. В свое время, когда во МХАТе один за другим менялись красные директора, пришел в театр директор по фамилии Месхетели. Поскольку в это время во МХАТе ставили все, кому не лень, и ((то даже)) ​​ Месхетели стал режиссером. Взял классическую пьесу. Репетировал, репетировал, ничего не получалось у него и наконец, когда возмущение его достигло апогея, он сказал: «Я требую, чтобы эта сцена шла». Потом опомнился и добавил: «Как надо».

Где возникают новые пьесы, где возникают спектакли по новой российской драматургии? В Центре драматургии и режиссуры под руководством Казанцева и Рощина. Не все ровно, но временами очень интересно. Во всяком случае, пьеса Василия Сигарева «Пластилин», которую мы поддержали в свое время премией «Антибукер», - одна из таких удач. Или - «Терроризм», который только что вышел во МХАТе имени Чехова. Спектакль еще не совсем твердо стоит на ногах, но зритель смотрит его и понимает: про меня.

Конечно, нет гарантий, что ситуация сразу изменится к лучшему, все наладится в результате появления грантов Министерства культуры, и все, что закажет Министерство культуры, вызовет рождение шедевров. Но понимание, что необходимо как-то разгонять нынешнее вялотекущее болото, которое сегодня торжествует везде, у меня есть.

Я никого не дезавуирую, никому не запрещаю доступ, но иным служителям высокого искусства, наверное, надо на самом деле как-то трезвее к себе относиться.

Еще раз скажу о том, что меня волнует.

((Прошу)) Чтобы собратья по цеху не искали подтекста.

Необходимо государственную дотацию поставить в зависимость от реальных успехов театра, от его ((зрительской)) востребованности.

Вот и все. Практику поддержки убыточных колхозов и убыточных театров надо закончить.

Когда у Григория Владимировича Кристи дома был театр, это - одно. Образованный, интеллигентный человек, в свой театр он звал не за деньги. А когда мне за мои деньги налогоплательщика на мой взгляд профессионала предлагают сомнительный товар, я говорю - «нет».

Прекрасно!

Живые идеи.

Все равно, театру придется пойти именно этим путем.

4  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Юбилей: ​​ 80 лет со дня рождения Жерара Филиппа.

Он и так живет в моей душе (какой «Господин Рипуа»!), но жаль, что в нашей неуютной реальности его нет.

Это и мой День рождения!

11 ​​ Избита мать спикера Селезнева.

Печальный «юбилей»: ​​ 11 декабря 1994 – начало чеченской войны.

Михаил Осокин, наш любимый диктор, выскакивает, чудится, как черт из табакерки, кажется, только для того, чтоб сообщить об очередных ужасах.

Повышение цен – самое безобидное.

15  ​​​​ Прежде просто был неспособен взглянуть на жизнь со столь ужасающей ясностью.

И что?

Стал ли я счастливее?

Очнуться и понять, что все мы – не коллеги, а враги! Это ведь плохо.

Нравятся Flashbacks в Euronews.

Ты ничего не понимаешь, но сам вид кадров переполняет тебя правдой.

Больно, но нужно.

Вчера у Григория Неокесарийского (Полянка) выпил молока – и едва пришел в себя у Ани.

Да что ж за «молоко» такое?

19 Махарадзе, актер, комментатор, муж Софико Чаурели, умер.

Достоевский:

- Мы не живем, а представляемся.

20 Редкий случай обаяния самоцензуры: Тенякова о себе на ТКК.

Ни слова о БДТ!

Вот это я понимаю.

Это хорошо, потому что это справедливо.

«Ах, вы – питерские? Тогда мы – московские».

Ни слова о Товстоногове.

Тоже справедливо!

Он никогда не ходил на спектакли Юрского.

Сегодня Басилашвили – как бы в отместку Теняковой – выступил по тому же ТКК со страстной филиппикой в защиту БДТ и всего Питера.

Уже ТКК стала ареной битвы Питера и Москвы.

Надо ли говорить, что Тенякове мне мила, а Басилашвили надоел.

22 ТВС: о Шатрове.

Как хорошо, что ТВ впало в историзм и аналитизм!

Шатров написал специально для Редгрейв пьесу о Гувере.

Алферова о себе.

Еще одна актриса, которую спасла антреприза!

Марк Захаров упорно ее не замечал – и как хорошо, что она прямо сказала об этом!

25 ​​ Вчера появился Глеб Павловский на втором официальном канале.

Новое в имидже: появилось что-то инфернальное.

Он предстал бело-черным, что резко противостояло всему вокруг.

Одареннейший человек, он лучше всех чувствует русскую политическую жизнь – и уже его появление не оценивается как подарок, но как нечто слишком натуральное.

Первый раз понравился себе в отражении!

27 ​​ Почему многочисленные женщины-телеведущие всяк день меняют имидж? То под болонку, то под сурьезную даму.

Зачем?

28  ​​​​ Как божий раб, я могу простить хамство моих ​​ лужских близких, но как гражданин – нет.

Никогда.

Нигилизм – болезнь русских.

Поэтому для меня не сразу стала ясна разница между нарами и свободой.

Именно потому, что свободы не было.

31  ​​ ​​​​ С небывалым энтузиазмом прочел книгу Прасковьи Мошенцевой «Тайны кремлевской больницы» (М., 1988, коллекция «Совершенно секретно»).