Театральный дневник.

2001

Важное:

Письма Достоевского за 1870 год

Сотовая связь

Антон Адасинский

Де Сад ​​ 

Ива’нов об Якобсоне

Геннадий Хазанов

Из книги Сергея Юрского «14 глав о короле»

Александр Володин

Январь

2 ​​ Кадры ​​ новогодней Москвы.

Невероятные толпы.

Разве не странно, что это, казалось бы, чужое веселье заряжает и радует меня?

3  ​​​​ Внутренний долг государственный - финансовые обязательства государства, возникающие в связи с привлечением для выполнения государственных программ и заказов средств негосударственных организаций и населения страны.

В Российской Федерации включает в себя долговые обязательства Правительства РФ, выраженные в валюте РФ, перед юридическими и физическими лицами, если иное не установлено законодательными актами, обеспечивается всеми активами, находящимися в распоряжении Правительства РФ. Внутренний долг охватывает задолженности прошлых лет, вновь возникшие задолженности и долговые обязательства бывшего СССР в части, принятой на себя РФ.

Может иметь форму кредитов, государственных займов, осуществленных посредством выпуска ценных бумаг, других долговых обязательств, гарантированных Правительством РФ.

4  ​​​​ Анненский:

И холодно цветам

Ночами в хрустале.

Я почему-то весь день хожу с этим холодом цветов - в моем сердце.

Словно б этот холод - мой.

5  ​​​​ Мюллер, «Христианская догматика»:

«Раскаявшийся грешник верует во Христа не своими собственными силами, и не своим разумом или своими способностями, но он уповает на Него в своем спасении только потому, что Святой Дух призвал его Благовестием, просветил его своими дарами, и освятил его».

6 ​​ Я бы не хотел выписывать мои отношения в Питере: из уважения к тем, с кем расстался.

Кажется, расстался навсегда.

Особенно ​​ часто вспоминаю детей.

Не больше, чем Олега, но все же.

Есть еще на свете и Кристина, о которой уже не надеюсь хоть что-то узнать.

7 ​​ Елкам в музее угрожает усталость лошадей.

Детям катание по полю слишком важно.

8  ​​​​ Мир ​​ денег в детстве.

Мама дает 20 копеек на молоко, или рубль, - но это не деньги, а что-то символическое, существующее только для того, чтоб мы понимали других людей и, как они, не умерли с голоду.

Так многие вещи, существуя наяву, были реальны только условно, по какой-то странной договоренности.

9  ​​​​ Только и разговоров, что о рынке сотовой связи!

Сотовая связь - ​​ один из видов мобильной радиосвязи, в основе которого лежит сотовая сеть. Ключевая особенность заключается в том, что общая зона покрытия делится на ячейки (соты), определяющиеся зонами покрытия отдельных базовых станций (БС). Соты частично перекрываются и вместе образуют сеть. На идеальной (ровной и без застройки) поверхности зона покрытия одной БС представляет собой круг, поэтому составленная из них сеть имеет вид сот с шестиугольными ячейками (сотами).

Сеть составляют разнесённые в пространстве приёмопередатчики, работающие в одном и том же частотном диапазоне, и коммутирующее оборудование, позволяющее определять текущее местоположение подвижных абонентов и обеспечивать непрерывность связи при перемещении абонента из зоны действия одного приёмопередатчика в зону действия другого.

Первое использование подвижной телефонной радиосвязи в США относится к 1921 г.: полиция Детройта использовала одностороннюю диспетчерскую связь в диапазоне 2 МГц для передачи информации от центрального передатчика к приёмникам, установленным на автомашинах.

В 1933 г. полиция Нью-Йорка начала использовать систему двусторонней подвижной телефонной радиосвязи также в диапазоне 2 МГц.

В 1934 г. Федеральная комиссия связи США выделила для телефонной радиосвязи 4 канала в диапазоне 30-40 МГц, и в 1940 г. телефонной радиосвязью пользовались уже около 10 тысяч полицейских автомашин. Во всех этих системах использовалась амплитудная модуляция.

Частотная модуляция начала применяться с 1940 г. и к 1946 г. полностью вытеснила амплитудную.

Первый общественный подвижный радиотелефон появился в 1946 г. (Сент-Луис, США; фирма Bell Telephone Laboratories), в нём использовался диапазон 150 МГц.

В 1955 г. начала работать 11-канальная система в диапазоне 150 МГц, а в 1956 г. - ​​ 12-канальная система в диапазоне 450 МГц.

Обе эти системы были симплексными, и в них использовалась ручная коммутация.

Автоматические дуплексные системы начали работать соответственно в 1964 г. (150 МГц) и в 1969 г. (450 МГц).

В СССР В 1957 г. московский инженер Л. И. Куприянович создал опытный образец носимого автоматического дуплексного мобильного радиотелефона ЛК-1 и базовую станцию к нему. Мобильный радиотелефон весил около трех килограммов и имел радиус действия 20-30 км.

В 1958 году Куприянович создаёт усовершенствованные модели аппарата весом 0,5 кг и размером с папиросную коробку.

В 60-х гг Христо Бочваров в Болгарии демонстрирует свой опытный образец карманного мобильного радиотелефона. На выставке «Интероргтехника-66» Болгария представляет комплект для организации местной мобильной связи из карманных мобильных телефонов РАТ-0,5 и АТРТ-0,5 и базовой станции РАТЦ-10, обеспечивающей подключение 10 абонентов.

В конце 50-х гг в СССР начинается разработка системы автомобильного радиотелефона «Алтай», введённая в опытную эксплуатацию в 1963 г.

Система «Алтай» первоначально работала на частоте 150 МГц.

В 1970 г. система «Алтай» работала в 30 городах СССР; ​​ для нее был выделен диапазон 330 МГц.

Аналогичным образом, с естественными отличиями и в меньших масштабах, развивалась ситуация и в других странах. Так, в Норвегии общественная телефонная радиосвязь использовалась в качестве морской мобильной связи с 1931 г.; в 1955 г. в стране было 27 береговых радиостанций.

Наземная мобильная связь начала развиваться после второй мировой войны в виде частных сетей с ручной коммутацией. Таким образом, к 1970 г. подвижная телефонная радиосвязь, с одной стороны, уже получила достаточно широкое распространение, но с другой - ​​ явно не успевала за быстро растущими потребностями, при ограниченном числе каналов в жёстко определённых полосах частот. Выход был найден в виде системы сотовой связи, что позволило резко увеличить ёмкость за счёт повторного использования частот в системе с ячеистой структурой.

Архитектура той системы, которая сегодня известна как система сотовой связи, была изложена только в техническом докладе компании Bell System, представленном в Федеральную комиссию связи США в декабре 1971 г.

С ​​ этого времени начинается развитие собственно сотовой связи, которое стало поистине триумфальным с 1985 г.

В 1974 г. Федеральная комиссия связи США приняла решение о выделении для сотовой связи полосы частот в 40 МГц в диапазоне 800 МГц; в 1986 г. к ней было добавлено ещё 10 МГц в том же диапазоне. В 1978 г. в Чикаго начались испытания первой опытной системы сотовой связи на 2 тыс. абонентов. Поэтому 1978 год можно считать годом начала практического применения сотовой связи. Первая автоматическая коммерческая система сотовой связи была введена в эксплуатацию также в Чикаго в октябре 1983 г. компанией American Telephone and Telegraph (AT&T). В Канаде сотовая связь используется с 1978 г., в Японии - ​​ с 1979 г., в Скандинавских странах (Дания, Норвегия, Швеция, Финляндия) - ​​ с 1981 г., в Испании и Англии - ​​ с 1982 г. По состоянию на июль 1997 г. сотовая связь работала более чем в 140 странах всех континентов, обслуживая более 150 млн абонентов.

Первой коммерчески успешной сотовой сетью была финская сеть Autoradiopuhelin (ARP). Это название переводится на русский как «Автомобильный радиотелефон». Запущенная в 1971 г., она достигла 100%-ного покрытия территории Финляндии в 1978. Размер соты был равен около 30 км, в 1986 г. в ней было более 30 тыс. абонентов. Работала она на частоте 150 МГц.

11  ​​ ​​ ​​​​ Писать об искушениях?

Но в них мало отблеска вечности.

Разве ты найдешь в них нежность?

Мы терпеливо ждем, что же будет с работой на базе.

Мое высшее образование явно мешает.

Начальник отдела кадров прямо меня спросил:

- Почему не работали по специальности: как учитель?

12  ​​​​ Но самое сильное впечатление - даже не книги, а лес.

И не лес, а Лес; ​​ и не природа, а Природа.

Да, я родился закоренелым язычником.

Огромный, великий, таинственный, он так и стоит в моем сознании спасительной стеной, защищающей от пожаров и ужасов цивилизации.

Это культура привела к Богу, но в детстве спасением был только лес.

Скорeе б пришел к Нему, будь отношения людей вокруг меня хоть сколько-то человечны, ну, хоть капельку гармоничны.

Все, кто попадал в мой круг зрения, были больны, измучены или откровенно порочны (конечно, я говорю о пьянстве, пороке слишком зримом, чтоб его не замечать).

14  ​​​​ Собрание церкви: духовная экзекуция.

Большей чуждости нельзя себе и представить!

Все омикрофонено, все яростно кричат, все тянут на себя.

Кошмар.

Мне просто страшно среди этих людей.

Какие такие надежды я ​​ с ними связывал?

16  ​​​​ Теперь вспоминается, как страдал во время путешествия без ванны.

Меня это очень удивляет: неужели я так сильно завишу от чистоты?

Я ведь ночевал в поле и где придется.

17 ​​ Помню, иду по Польше, устал – и поляк дает выпить хорошего киселя.

Спасибо.

19  ​​​​ Маркиз де Сад и Бог.

Насилие обретает язык разума.

«Божественные» и «обычные» проявления насилия.

​​ В литературе Сад – философ.

Роман Барт:

- Нет реальности вне знака.

Описание оргазма как речи оратора.

22  ​​ ​​​​ «Каренина» ​​ Толстого:

«На мгновение лицо ее опустилось, и потухла насмешливая искра во взгляде; но слово «люблю» опять возмутило ее. Она подумала: – «Любит? Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь, он никогда и не употреблял бы этого слова. Он и не знает, что такое любовь».

На кухне говорим с Барсиком.

- Ну, как ты?!...

И т.д.

23 ​​ Английский парламент позволяет клонировать человека.

Ты говоришь с человеком, а не знаешь, клон это или еще кто.

Основные провокации моего государства против меня:

1984 - не приняли в Ленинградский Интурист.

1987 - не приняли в московский Интурист.

1988 - государство отнимает мою комнату в Питере.

Конечно, я должен примириться с этим ужасом.

Должно произойти чудо: толпа стать общиной, - но этого не происходит.

На собрании вижу противоречивую, разнонаправленную толпу - и не понимаю, как бы даже и при желании мог ​​ бы стать ее частью.

25  ​​​​ Все же я чудовищно обязан и жене, и Макарычевым.

Мне откровенно везет.

30 ​​ Путин делает вид, что непричастен к съеданию НТВ.

31  ​​ ​​​​ ТКК: 80 лет Стржельчику.

Прекрасный шарм, но редко раскрывает то, что стоит за этим врожденным качеством: драматизм.

Ему легко давалось все милое, но он хорош там, где идет против этой своей природы: в драматическом.

Продавец в «Цене» Миллера.

Февраль

1 ​​ Куда меня уносит?

У меня трудные будни.

Мне не до поисков общины.

Вот и кончу жизнь охранником.

О!

Ничего страшного.

2  ​​ ​​​​ Да, общество готово платить за такую грубую и простую работу охранника.

За изыски - не готово, а за это - готово.

Мы дисциплинированы как раз настолько, чтоб за это заплатили.

Да, платят мало (40 д.), но куда больше, чем в музее.

Барро представил публике и Клоделя, и Беккета, он одомашнил метафизические образы этих авторов.

5 ​​ Стаж - идет!

Отряд ВОХР №1. Студенческая, 32.

6 ​​ И вот в моей жизни создается напряжение, которого мне просто не выдержать: мне приходится отказываться ​​ от прежнего рацио.

7  ​​​​ Украина: бесконечные расследования убийства политических оппонентов.

Эта социальная игра - работа в охране - мне по зубам - и я искренне не понимаю, почему я прежде не принял ее.

Это куда проще скитаний.

8  ​​​​ Большой альбом о Любимове: издано в Париже в 1997.

Горящая общность communaute effervescente.

Сейчас как ты и нет Таганки, хоть люди живут.

Да, так ужасна жизнь: люди теряют ореол, потому что их время уходит.

Тогда и Полунин со своими «Лицедеями» блистал: настолько был известен.

Да, сейчас он известен и не беден, как раньше, но уже – без ореола.

​​ 

Кстати, Антон Адасинский ​​ упоминается в театральной жизни Питера как «метафизический мим».

«Актер, режиссер, сценарист.

Антон Адасинский родился и вырос в Санкт-Петербург. С 82-го года в течение 6 лет работал актером в театре пантомимы Вячеслава Полунина. В 88-м году организовал авангардистский драматической пантомимный театр «Дерево», в котором стал актером и режиссером. В начале 90-х переехал в Дрезден. Среди его режиссерских работ спектакли: «Суицид», «Отражение», «Однажды», «Всадник», «Красная зона» и другие. Лауреат многочисленных международных театральных премий, среди которых премия академии искусств Берлина, награда Эдинбургского фестиваля «Задворки», приз жюри 18-го Международного фестиваля современной пантомимы во Франции, гран-при Международного фестиваль передвижных театров в Германии и многие другие. В 2000-м году Мексиканская ассоциация театральных критиков признала «Дерево» лучшим иностранным театром года. Сыграл роль Дроссельмейера в знаменитом спектакле Михаила Шемякина «Щелкунчик» в Мариинском театре».

Я хорошо помню, что Антон  ​​​​ никак не вписывался в жизнерадостное и, сказать прямо, глуповатое повествование спектаклей Полунина.

«Не вписывался» - неточно: вернее «выламывался».

Актрису Захарову наша толпа осудила, хоть она пострадала от мужа-француза. ​​ Казалось бы, он - не дает видеть дочь!! ​​ Это не вызвало сочувствия. Мол, думала пожить в холе во Франции, а получила фигу.

9 ​​ Некая Ермакова доказала, что ее дочь - от ​​ теннисиста Бориса Беккера.

Заставили Борю заплатить.

10  ​​ ​​​​ Конец 80-ых.

Бабушка приносит в ​​ редакцию знамя.

11 ​​ «Украина без Кучмы!» - лозунг демонстрантов.

Когда на работе кто-то пристает с болтовней, то уместно вспомнить, что болтать запрещено.

При этом оному коллеге важно не плюнуть в морду.

12 ​​ ТВ-анализ: 1995, Рязань, банд-группа «Слоны».

13 ​​ На работе есть диван, кровать и стул.

Плавно перемещаюсь туда-сюда.

14  ​​ ​​​​ Ахматова об ужасе:

Иль хриплый ужас лапою косматой

Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.

Даже не верится, что это ее стихи.

Меня воспринимают как гордого, фанатичного, бессердечного человека - и я ничего не могу в этом изменить.

Таков я и в Луге, и в Истре.

Да, я неприятен жителям Истры - и они лишний раз свою неприязнь непременно выказывают.

15 ​​ Преступность в интернете.

Личные сайты ​​ уничтожаются ​​ или захламляются порнографией.

И ничего тут не поделаешь.

16  ​​​​ А. В. Петровский:

Вообще очень трудно охарактеризовать культурную жизнь России в первые два десятилетия XX века вне взаимодействия с психологией. Приведу несколько примеров. Известная театральная система Станиславского в значительной степени опиралась на труды академика Павлова. Это обстоятельство весьма тщательно исследовано историками психологии и театроведами. Принцип физических действий, культивировавшийся В. Э. Мейерхольдом, был связан с идеями В. М. Бехтерева. Антон Павлович Чехов в повести «Дуэль» использовал материалы его доброго знакомого психолога В. А. Вагнера. Об этом еще будет сказано в дальнейшем. В нашумевшем судебном процессе (дело «Бейлиса»), инспирированном «черносотенцами», экспертом, поддерживающим обвинения евреев в «ритуальных убийствах» выступал психолог Сикорский, а защиту Бейлиса в качестве эксперта поддерживал В. М. Бехтерев. Вся просвещенная Россия следила за ходом этого позорного процесса. Имена психологов, участвующих в нем в качестве экспертов были у всех на слуху.

17 ​​ Анджей ​​ Вайда:

Театр – последнее ​​ место, где диалог еще возможен.

18  ​​​​ Книга о Таганке.

Кузнецов.  ​​ ​​​​ Биография Эйнштейна.

20 ​​ Разве не странно, что право быть свободным стоит

так дорого?

Во Франции я бы жил на пособие - и это помогло бы относиться к жизни более нежно.

А в моей России за все надо бороться.

24  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Майкову А. Н.

12 (24) февраля 1870. Дрезден

Как мне ни совестно, любезный и многоуважаемый Аполлон Николаевич, Вас беспокоить, но на этот раз обстоятельства решительно заставили меня опять обратиться к Вам. Я в крайнем беспокойстве по одному случаю, а к Вам обращаюсь как к доброму ко мне человеку, и хотя слишком не имею прав на Ваши услуги, но думаю иногда про себя, что, может быть. Вы хоть отчасти тот же самый остались для меня Аполлон Николаевич, принимавший во мне в свое время весьма теплое участие.1 А ведь я Вам разве что надоел, а особенно большим ничем ведь перед Вами не провинился. А потому простите и на этот раз мою докуку.

Дело мое вот в чем: месяцев около двух тому назад я послал отсюда Паше засвидетельствованную по форме доверенность (может быть, и раньше несколько). Я не помню, но мне кажется почти наверно, что послал ее на Ваше имя, и, стало быть, о существовании этой доверенности в руках Паши Вы, может быть, знаете2. (1) Затем всё заглохло, и месяц я не получал никакого ответа. Наконец полтора месяца назад (2) я получил от Паши письмо, в котором он просит меня согласиться на предложение Стелловского увеличить срок льготы Стелловского еще на год. Я тотчас же согласился, и, главное, потому, что в письме своем он положительно (а не в виде только намерений и догадок, как прежде) извещал меня, что дело решено окончательно и что если я потороплюсь выслать мой ответ, то между 15 и 20-м января (наш<его> стиля) оно наверно окончится. Подробностей (3) не разъяснял, "и без того торопился", прибавлял только: "Вы мне верите и потому оставайтесь спокойны".3

Я тотчас отослал ему мое согласие; в первый раз он мне писал так утвердительно, так что я даже понадеялся взаправду. И вот с тех пор - ни строки. Наконец ровно 15 дней тому назад я написал к нему с категорическим требованием немедленно меня уведомить, написать мне только две строки, только да или нет. Но до сих пор от него все-таки ни единого слова. Как в воду кануло.

И еще одно обстоятельство: в письме своем, именно в том, в котором просил у меня разрешить продажу на лишний год, то есть в последнем своем письме, он просил меня адрессовать ему ответ на имя сестры моей Александры Михайловны в ее дом (на Петербургской стороне, по Большому проспекту, № 69) и просил об этом, особенно настаивая, упоминая при этом, что у Александры Михайловны он проводит теперь целые дни. (4) Мне было всё равно, и я безо всякого сомнения написал к нему по новому адрессу и даже рад был, что не обеспокою моими деловыми поручениями Вас, хотя и упомянул ему в ответ, чтоб он непременно обратился к Вам, пригласить Вас (по доброму обещанию Вашему), когда придет срок получать с Стелловского деньги.

Теперь эта настойчивость его о новом адрессе мне особенно вспоминается; хотя он ни слова не упоминал о Вас, но не хотелось ли ему избежать Вашего присутствия в этом деле.

Боже избави меня подозревать его в чем-нибудь подлом, да и не верю я в это, но я положительно знаю, что он легкомыслен. Я долго не верил во всё это дело с Стелловским. Наконец решился послать доверенность, уверенный, по крайней мере, в его честности (5) и всё зная, что в крайнем случае он должен же будет обратиться к Вам. Но он легкомыслен: может быть, он завладел этими деньгами с так называемыми невинными целями, - например, пустить в оборот. Я ведь совершенно убежден, что такая мечтающая голова, как у Паши, способна вообразить себе и об теперешних спекуляциях на бирже. Может быть, какой-нибудь приятель выпросил у него деньги на месяц, так что, может быть, он и об сроке-то лишнем писал ко мне, сам уже получив деньги, но желая продлить срок, чтоб я ждал не тревожась и в надежде.

Всё это от Павла Александровича может и могло случиться. Одной только открытой и преднамеренной подлости я в нем ни за что не могу предположить и был бы от этого в горе гораздо более, чем если б я потерял совсем все эти деньги. А между тем я мог и еще больше потерять: со Стелловского, по контракту, я должен буду в этом году получить наверно рублей около 900 за "Преступление и наказание" - и наверно, потому что он об этом несколько раз в газетах публиковал4. Могла теперь и эта будущая сумма заехать в настоящий уговор Паши с Стелловским (полномочие контракта широкое), тогда ведь я больших денег лишусь в совокупности-то.

Но может быть и то, что всё это дело с Стелловским у него просто разошлось, а на требования мои уведомить Паша молчит по лености. Мне и самому странно было еще в самом начале, что Стелловский покупает теперь, тогда как совершенно удобно мог бы купить, если ему надо, в конце года, когда он печатать намерен. Что ему за охота выдавать деньги полгода раньше? Теперь же он, будучи от природы бестья, нарочно тянул с Пашей, чтоб узнать, в каком положении его продавец, то есть я, есть ли у меня деньги, чего я ожидаю и проч., и наверно узнал, что через полгода я еще более буду нуждаться, чем теперь. Не Павлу Александровичу с его крючками перехитрить Стелловского.

Теперь вот в чем собственно моя просьба к Вам: потребуйте к себе Пашу, а от него отчет по делу, то есть да или нет, больше ничего. Сверх того потребуйте, чтоб он немедленно передал Вам, в Ваши руки доверенность, которую я ему выслал, и, получив ее, оставьте у себя.

Если Паша в чем-нибудь виноват, то он получит только то, что заслуживает. Если же он не виноват ни в чем, то и я перед ним не виноват нисколько. Я слишком показал ему самую простодушную доверенность, выслав ему отсюда доверенность писаную и засвидетельствованную. Я не виноват, что он, получив эту бумагу, вдруг бросил всё и замолчал, то есть не понял, что, имея такую доверенность в руках, он, из одной уже деликатности к самому себе, должен бы был мне отвечать, тем более что это ему ничего не стоило.

Если он откажется Вам выдать доверенность, то скажите ему, что я тогда принужден поместить публикацию в газетах об уничтожении доверенности, и тогда хуже ему будет.

Доверенность же эту в руках его я не могу оставить. Он будет таскаться с ней по всем лавочкам книгопродавцев, продавая издание, а стало быть, напрасно срамить меня.

Впрочем, если он и передаст доверенность Вам, то этим ничего не объяснится. Если он и заключил какой-нибудь контракт с Стелловским, то так, стало быть, я до времени об этом и не узнаю. Всего бы лучше было, если б можно было, еще до свидания с Пашей, спросить самого Стелловского, то есть имел ли он, Стелловский, какое-нибудь дело по поводу покупки романа "Идиот" Федора Достоевского. По-моему, тотчас же можно бы было узнать всю правду, потому что Стелловский вряд ли имеет какие-нибудь причины скрывать ее. Паша же не может и не имеет права претендовать на эти справки: он сам довел до них, так бесцеремонно, с доверенностью в руках, бросив все дело. Он сам, повторяю, был слишком неделикатен к самому себе.

Не смею просить Вас самого справляться у Стелловского. Но если б Вы это для меня сделали, - никогда бы я не забыл Вашего одолжения.5

Две недели тому назад послал к Кашпиреву самую покорнейшую и убедительнейшую просьбу прислать мне остальные деньги за повесть (которая теперь у него непременно набрана вся во второй книжке, и, стало быть, ему очень легко сделать мой расчет). Ни строчки ответа, и, однако, что ему стоит рассчитаться теперь, то есть каких-нибудь две недели раньше, а теперь уж неделю! Ему ничего не стоит, а я просто погибаю. Здесь я теряю весь свой кредит по лавочкам и у хозяев, отсрочивая платежи; хоть я и заплачу через две недели, но кредит прекращается; это мне объявили. За что же? И почему он боится уплатить мне теперь? Я так думал, что он наверно напечатает мою повесть всю, - так и рассчитывал. По газетам я видел, что Лескову, например, он выдавал и по 1500 р. вперед6. А как, должно быть, выдавалось Писемскому,7 а для меня нет, даже тогда, когда я прошу уже не вперед, а своего и пишу такие постыдные просительные письма. Никогда еще со мной этого не было, и никогда я не был в такой нужде, выработав, однако же, в четыре месяца около 1500 р. Я ему пишу еще, но ради бога, скажите ему обо мне, напомните, должно быть, он забыл! Я опять в такой нужде, что хоть повеситься.8

Очень бы рад был узнать, пошел ли их журнал, прибавилось ли сколько-нибудь подписчиков? Здесь, в стороне, в глаза бросаются все эти мелкие ошибки издания, которые они ни во что, должно быть, не ставят, смотря свысока на высшие цели, и которые, наверно, у них отняли подписчиков тысячу, если не больше. И не понимают, что сами виноваты! А между тем жалко: "Заря" - журнал с хорошим направлением.

- И что за манеру взяли они публиковать заранее об всякой вещице, которая у них будет напечатана! "В следующей книжке начнется роман "Цыгане"", и это появится раза два, на заглавном листе, заглавными буквами9. Журнал, который с самого первого номера, в направлении своем и в критике, стал на самый высокий тон, - тот журнал не может так торжественно извещать об "Цыганах" без того, чтоб "Цыгане" не были произведение, равное по силе "Мертвым душам", "Дворянскому гнезду", "Обломову", "Войне и миру". А между тем роман "Цыгане" хоть и не без достоинств, но вовсе уж не "Мертвые души". Всякий подписчик накидывается на возвещенных "Цыган" с жадностию и говорит потом: "Э, так вот они чему обрадовались, значит, тонко!". Таким образом и журналу вредят, и роману вредят. То же самое и повести госпожи Кобяковой10. Ну к чему они выставили все имена и все статьи при публикации за нынешний год?11 Если б промолчали, то про них думали бы все, что они богаты. Прочтя же перечень возвещенных статей, всякий скажет: "Э, да у них еще только-то!".

Первый № "Зари" за этот год представляет самое серенькое впечатление: полное отсутствие современного, насущного, горячего (у них это всегда), беллетристика ничтожная (даже мою-то повесть разбили на две части)12. Ваш великолепный перевод не может ведь считаться беллетристикой: это поэма в стихах и в то же время ученая статья, а не беллетристика13; такие стихи помещаются для богатства, для щегольства, а надо собственно и беллетристики. Даже и переводный роман дрянь14. Даже и критика, хотя и в прежних тоне и силе, но все-таки ведь повторение уже в третий раз или в четвертый прежней идеи.15 - Декабрьская книжка прошлого года вышла в свет раньше праздников, и что же? Январская за нынешний год выходит 23 января (по газетам). Ну не скажет ли каждый подписчик: "Уж ежели первый номер, в такое горячее, подписное время, не сумели выдать раньше, что же будет с 10-м, 11-м, 12-м номерами?" Я убежден, что все в редакции, с Кашпиревым во главе, считают все эти промахи пустяками, мелочами. Но ведь таких мелочей можно насчитать несколько десятков, и уж наверно они у них лишнюю тысячу подписчиков скрали! И еще при такой могучей конкуренции, как, н<а>прим<ер>, "Вестник Европы", совокупивший у себя всё, что есть блестящего из имен (Тургенева, Гончарова, Костомарова)16, печатающий каждый номер любопытнейшим и богатейшим образом и повадившийся выходить в первое число каждого месяца! Но в "Заре" думают, должно быть, что всё это пустяки, было бы направление! Да я и не про направление говорю, а про издательское умение. То-то и жалко, что "Вестник Европы" несомненно будет первым журналом. Состоялась ли у "Зари" подписка-то?17

После большого промежутка между припадками теперь они принялись меня опять колотить и злят меня особенно тем, что мешают работать. Сел за богатую идею; не про исполнение говорю, а про идею. Одна из тех идей, которые имеют несомненный эффект в публике. Вроде "Преступления и наказания", но еще ближе, еще насущнее к действительности и прямо касается самого важного современного вопроса. Кончу к осени, не спешу и не тороплюсь. Постараюсь, чтоб осенью же и было напечатано, а нет, так всё равно.18 Денег надеюсь добыть по крайней мере столько же, сколько за "Преступление и наказание", а стало быть, к концу года надежда есть и все дела мои уладить, и в Россию возвратиться. Только уж слишком горячая тема. Никогда я не работал с таким наслаждением и с такою легкостию. Но довольно! Убиваю я Вас моими бесконечными письмами!.. Если можно - скажите Кашпиреву (о присылке денег) и исполните всё насчет Паши, как я просил, - ввек не забуду. Мои Вам кланяются.

Ваш Федор Достоевский.

Примечания:

1 Возможно, намек на участие, проявленное Майковым по отношению к Достоевскому в 1867 г. Нуждаясь сам, Майков одолжил тогда писателю 125 руб. и ходатайствовал перед комитетом Литературного фонда о предоставлении ему помощи.

2 Речь идет о доверенности на право продажи романа «Идиот» издателю Ф. Т. Стелловскому. Она была послана Достоевским П. А. Исаеву 10 (22) декабря 1869 г.

3 Исаев писал Достоевскому 5 января 1870 г.: «Вы мне верите, и достаточно, папа, будьте только, дорогой, убеждены, что продажу наверно устрою» (Сб. Достоевский, II. С. 416).

4 Объявление Стелловского об издании «Преступления и наказания» в составе «полного» четырехтомного собрания сочинений Достоевского появилось позже — 11 декабря (Г. 1870. № 342).

5 Выполняя просьбу Достоевского, Майков сделал несколько попыток встретиться со Стелловским. После этих неудачных попыток Майков намекнул Исаеву, что Достоевский раздумал продавать «Идиота» и желает, чтобы он доставил доверенность на ведение дела со Стелловским ему, Майкову. Исаев обиделся и, по словам Майкова, «торжественно вручил» ему доверенность (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 81). Это сообщение Майкова снимало с Исаева подозрения Достоевского. Одновременно Майков сообщил об отсутствии денег у Стелловского.

6 Эта сумма называлась в газетах «Биржевые ведомости» и «Судебный вестник», освещавших конфликт между издателем В. В. Кашпиревым и Н. С. Лесковым. Дело разбиралось в Петербургском окружном суде 12 августа 1869 г. Суд отказал в иске обеим сторонам.

7 Речь идет, по-видимому, о гонораре, полученном А. Ф. Писемским за роман «Люди сороковых годов» (З. 1869. № 1—9).

8 В письме от 25 февраля 1870 г. Майков сообщал: «Получивши Ваше письмо, немедленно отправил я головомой Кашпиреву и получил ответ, что деньги уже посланы» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 81).

9 См. письмо 140, примеч. 13.

10 Раздражение Достоевского было вызвано объявлением Кашпирева «Об издании ежемесячного журнала „Заря” в 1870 году» (Г. 1869. 12 дек. № 343), в котором наряду с известными литераторами упоминалась посредственная писательница А. П. Кобякова (псевдоним А. П. Студзинской).

11 Подразумевается перечень из указанного объявления, в котором назывались: «„Несколько очерков из современной жизни” А. Ф. Писемского; „Вечный муж”, рассказ Ф. М. Достоевского; „Лесная река”, повесть в двух частях, Н. Боева; рассказы В. В. Крестовского; повести А. Кобяковой». Далее в алфавитном порядке перечислялись имена тридцати литераторов, обещавших «Заре» свои произведения.

12 См. примеч. 4 к письму 142.

13 См. письмо 123, примеч. 11.

14 Речь идет о романе Г. Бичер-Стоу «Ольдтоунские старожилы» (З. 1870. № 1).

15 См. письма 140, примеч. 9; 144, примеч. 7.

16 Достоевский мог в данном случае высказать свое впечатление от январского номера «Вестника Европы» 1870 г., в котором были напечатаны «Странная история» И. С. Тургенева, первые главы исследования Н. И. Костомарова «Костюшко и революция 1794-го года» и злободневное «Внутреннее обозрение».

17 В письме Майкова от 25 февраля 1870 г. нет известия о подписке. Он сетовал в упомянутом письме: «Медленность и неумелость этой редакции, откладывание на завтра, что можно и должно сделать сегодня, просто в отчаяние приводят» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 82). 14 февраля 1870 г. H. H. Страхов писал Достоевскому: «... подписка <...> тянется до сих пор и будет, вероятно, еще долго тянуться. Авось 2500 с хвостиком наберем» (Шестидесятые годы. С. 265).

18 Речь идет о романе «Бесы», который был закончен в ноябре 1872 г. Печатание его началось в № 1 «Русского вестника» за 1871 г.

(1) было: узнаете

(2) далее было: или недель пять

(3) было: Причин

(4) было: далее и что он к Эми<лии>

(5) в подлиннике ошибочно: честность

25 ​​ Весь день вокруг меня в вагоне курят и говорят - tohu-bohu triomphant - и приходится уйти в себя, чтоб хоть что-то понимать.

Кстати, быть в штабе - привилегия: считается, что другие посты намного хуже.

Для меня такая ​​ «привилегия» сомнительна.

28  ​​​​ У меня ​​ всегда были поводы ​​ убедиться, что он низкого мнения обо мне.

После того, как я оставил военную академию, отношение ко мне резко ухудшилось; никто уже и не скрывал своего презрения.

Это доломало мои отношения с родственниками: в них стало ​​ больше борьбы, чем приязни.

Я нес в себе весь этот огромный мир родственных связей – и вдруг сами носители этих связей умерли.

Они умерли с 1985 по 2000 годы, ​​ - но в моей душе эти бурные годы слились в ураган.

Март

1  ​​ ​​ ​​​​ Скитаюсь по Москве – и опять накатывает Молитва. Но это уже ​​ никак не ​​ связано с учреждением, ​​ что называется «церковью».

Молитва, скорее, - об иконном образе.

Ничто так не объединяет, как враждебность окружающего нас мира.

Не стоило б и говорить об этом, не будь эта печаль доминантой.

В какой-то момент все ложные надежды покидают нас – и мы трое застываем в ужасе пред сложностью и хаосом мира.

Она красива и умна, но не знает, что ей нужно.

Так человек делает то, о чем его просят, но не то, чего он сам хочет - и вдруг он не понимает, что же с ним происходит.

Мои претензии стать понимающим другом и не замечены, и гордо отвергнуты сразу.

2  ​​​​ А что в мире? ​​ Убит председатель Всероссийской Нотариальной Палаты.

Людоед.

Так и говорил своей подруге:

- Молчи! А то в холодильнике окажешься.

3  ​​ ​​​​ В этот день 3 марта 1981 года, 20 лет назад умер Олег Иванович Даль.

Его стих:

Почему я люблю вот эти

Затворенные дворы...

Там теперь не играют дети

И не точатся топоры.

Не метет метель спозаранку,

Не кружит на снегу трико,

Не хрипит по утрам шарманка

И не пахнет прокисшим вином.

Это было давно и недавно...

Скрип саней, хрип коней,

Серых стен полотно,

А на них, как в японском театрике,

Одинокие тени людей.

Почему же мне так хорошо

Упираться взглядом в стену?

Может, время мое пришло?

А сейчас моя память в плену?!

Недовыстроенный витраж...

Так похожий на пелену...

Настоящее что, мираж?..

Там я жил, умирал и страдал,

Забираясь на свой этаж.

8 ​​ День рождения Андрея Миронова.

Что в мире?

Страх особенных, космических микробов.

9 ​​ Фактически Алиса Фрейндлих скитается.

Да, даже такой уровень не дает хоть какой-то солидности.

Скитается в антрепризах.

Теперь она работает при ​​ театрах, но – слишком очевидно – вопреки им!

В силу врожденной интеллигентности она обо всех говорит только хорошо.

Так талантливый ягненок уверяет весь мир, что и волки не так уж плохи.

Но когда она говорит, что и волки – такие же ягнята, как она!!

Это уж слишком.

Может, стоит кому-то и в рожу плюнуть?

Для правдоподобности образа.

10  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

26 февраля (10 марта) 1870. Дрезден

Спешу поблагодарить Вас, многоуважаемый Николай Николаевич, за память и за письмо. На чужбине письма от прежних добрых знакомых дороги. Вон Майков так совсем, кажется, перестал мне писать1. С жадностию прочел тоже Ваши несколько строк одобрения о моем рассказе2. Это мне и лестно и приятно; читателям, как Вы, я бы и всегда желал угодить, или лучше - только им-то и желаю угодить. Кашпирев тоже доволен - в двух письмах упомянул. Очень рад всему этому и особенно рад тому, что Вы пишете о "Заре": если она стала твердо, то и славно3. По направлению я совершенно ей принадлежу, а стало быть, ее успех всё равно что свой успех. Мне она отчего-то "Время" напоминает - время "нашей юности", Николай Николаевич! - А впрочем, хотите, скажу откровенно: я несколько боялся за успех подписки. За успех журнала не боялся; рано ли, поздно ли журнал приобрел бы наконец подписчиков; но за нынешнюю подписку несколько опасался. Мне всё казалось здесь, что журнал мог бы издаваться и поаккуратнее и даже посамоувереннее. Но я ошибся, и это славно. 2500 подписчиков тем славно, что обозначают установившийся журнал. Разумеется, 3500 подписчиков было бы не в пример лучше. И не понимаю решительно, почему их нет у журнала с таким необходимейшим направлением и при таких статьях, какие являлись (1) в прошлом году?4 Совершенно убежден, что эти тысяча неявившихся подписчиков уже были и стучались в двери редакции, но только так как-то проскользнули у ней между пальцев. И все-то, может быть, зависело от таких мелочей, - от какой-нибудь ловкости, юркости издательской! Все эти мелочи так важны в издательском деле. Слишком понимаю, что вмешиваюсь теперь не в свое дело, но посудите: по газетному объявлению февральский № "Зари" вышел 16 февр<аля>5 и вот уже 26 февраля, а я еще не получал! Допустить не могу, чтобы контора редакции делала это только со мной (почему же с одним со мной?) А стало быть, ясно для меня, что страдают так и другие иногородние. Верите ли, сегодня ушел с почты скрежеща зубами, - до того мне хочется наконец прочесть книжку. Здесь каждое получение "Зари" для меня праздник, именины. Думал даже телеграфировать сегодня в редакцию. (Кто знает, может быть, действительно забыли послать мне; справьтесь ради бога, прошу Вас). Бесспорно, всё это мелочи. Но если этих мелочей наберется несколько, то вовсе немудрено, что целая тысяча подписчиков ускользнет.

Я, по получении первого номера "Зари", написал Майкову. что книга не произвела на меня сильного впечатления. Ужасно мало показалось мне беллетристики. Одна моя повесть. Вы ее хвалите, но ведь не бог знает же она что, чтоб ею одной обойтись, да еще вдобавок не повесть, а полповести, 5 листочков. (Слово Майкова - стихи, а не беллетристика)6. Ваша же статья хоть и превосходна, но все-таки на старую тему7 (я не с моей точки зрения говорю, а с точки зрения подписчиков). Кстати, кто это Вам сказал, что статья Ваша о Тургеневе лучше, чем о Толстом? Статья о Тургеневе прекрасная и ясная статья8, но в статьях о Толстом Вы поставили, так сказать, Вашу (2) основную точку, с которой и намерены продолжать Вашу деятельность - вот как я смотрю на это9. И если позволите сказать - я буквально со всем согласен теперь (прежде не был) и из всех, нескольких тысяч строк этих статей, - я отрицаю всего только две строки, не более не менее, с которыми положительно не могу согласиться10. Но об этом после! Важно то, что все-таки журнал основался - а стало быть, и слава богу!

Кстати, что это Вы пишете про свое здоровье: всё скриплю? Разве Вы больны чем-нибудь постоянным? В первый раз это слышу от Вас. Мое же здоровье - так себе. Вы знаете - припадки, а остальное всё хорошо.

Вы пишете мне: "Не поможете ли?" - то есть насчет участия в "Заре"11. На этот счет объяснюсь с Вами, многоуважаемый Николай Николаевич, совершенно прямо и откровенно: участвовать в "Заре" я желаю всей душой и всем сердцем, да и "Заре" желаю не только от сердца, но и по самым дорогим мне убеждениям самого блистательного успеха. Но чтоб я мог приготовить что-нибудь поаккуратнее для "Зари", нужно, чтоб и "Заря" помогла мне вперед. Может ли она сделать это для меня? В этом и весь вопрос.

Этот разговор о деньгах вперед не каприз, не заносчивость и не ломанье самонадеянное с моей стороны, и это тем более, что не меня просят, а я сам себя предлагаю, потому что Ваше приглашение помочь не могу счесть за формальное предложение. Считаю излишним и скучным распространяться о моих денежных обстоятельствах, но вся суть Вам будет слишком понятна из двух слов: я всю жизнь работал из-за денег и всю жизнь нуждался ежеминутно; теперь же более, чем когда-нибудь. К весне должен непременно достать денег; за работу же мою мне всю жизнь и все давали вперед и помногу, даже и иначе никогда не бывало. Да иначе и не может быть, ибо у меня никогда не случается зараз значительной суммы, с которою я бы мог выдержать несколько месяцев и уже потом, выдержав, продавать роман готовый, как делают наши старшие литераторы.12

Но при этом скажу Вам прямо, что я никогда не выдумывал сюжета из-за денег, из-за принятой на себя обязанности к сроку написать. Я всегда обязывался и запродавался, когда уже имел в голове тему, которую действительно хотел писать и считал нужным написать. Такую тему имею и теперь. Распространяться об ней не буду, но вот что скажу: редко являлось у меня что-нибудь новее, полнее и оригинальнее. Я могу так говорить, не будучи обвинен в тщеславии, потому что говорю еще только про тему, про воплотившуюся в голове мысль, а не про исполнение. Исполнение же зависит от бога; могу и испакостить, что часто со мною случалось, но что-то мне говорит внутри меня, что вдохновение не оставит меня. Но за новость мысли и за оригинальность приема ручаюсь и покамест смотрю на мысль с восторгом. Это будет роман в двух частях - не менее 12, но и не более 15 листов (так я думаю). По крайней мере, никак не более. Доставлен может быть в редакцию к 1-му декабря нынешнего (1870) года наверно13. Я хочу обеспечиться временем, чтоб написать порядочно. (NB. Он бы мог быть доставлен и к 1-му ноября, но, признаюсь, мне глубоко не желалось бы напечатать вторую большую повесть в одном и том же журнале, в одном и том же году14. Не лучше ли, как и теперь, в январе и феврале будущего года? Впрочем, иначе, кажется, и не могло бы быть.)

Вот всё, что я могу выставить с моей стороны. Со стороны же редакции вот чего прошу: тысячу рублей вперед в такой форме: пятьсот рублей через месяц от сего числа и остальные пятьсот, пожалуй, хоть вразбивку, начиная через месяц по выдаче первых пятисот рублей, ежемесячно по сту, и так в продолжение пяти месяцев. Всё дело и главное в том, чтоб доставки были аккуратны. Первые же 500 руб. непременно через месяц и непременно разом.

Если Вы, многоуважаемый Николай Николаевич, найдете сами, на свой собственный взгляд, это предложение мое возможным и исполнимым, то сообщите Василию Владимировичу, и затем как он решит. В случае его согласия дайте мне знать15, чтоб уж мне не рассчитывать понапрасну и чтоб я мог распорядиться на весь этот год моим временем и трудом окончательно.

Прибавлю еще, что с моей стороны такое предложение не считаю ни чрезмерным и ни задорным, во-1-х, потому, что я десятки раз делал подобные и даже несравненно значительнейшие предложения, которые все почти были приняты; надеюсь, что и теперь всё еще сохранил некоторый кредит; во-2-х же, журнал "Заря", как я из газет знаю, выдавал же и по 1500 руб. вперед прошлого года16. Во всяком случае, я с моим полным удовольствием и работать буду с жаром; а затем как решит издатель.

Еще прибавлю, что я всегда, во всю мою литературную жизнь исполнял точнейшим образом мои литературные обязательства и ни разу не манкировал; сверх того ни разу не писал собственно из-за одних денег, чтоб отделаться от принятого на себя обязательства. Если портил, то портил от чистого сердца, а не злоумышленно.

Сверх того обязуюсь, вплоть до доставки рукописи, уже не беспокоить редакцию просьбами о иных вспоможениях деньгами, кроме этих тысячи рублей. И наконец, обязуюсь не умереть в этом году.

Итак, жду Вашего ответа и, кроме всего этого, имею до Вас величайшую и неотступнейшую просьбу: если возможно, вышлите мне, на будущий кредит (так же, как Вы высылали мне "Войну и мир"), книжку Станкевича о Грановском. Окажете мне этим огромную услугу, которую век буду помнить. Книжонка эта нужна мне как воздух и как можно скорее, как материал необходимейший для моего сочинения, - материал, без которого я ни за что не могу обойтись17. Не забудьте же, ради Христа, если только найдете возможным выслать.

Анна Григорьевна Вам кланяется и сердечно Вас вспоминает. Мы теперь возимся с нашей Любочкой. Ах, зачем Вы не женаты и зачем у Вас нет ребенка, многоуважаемый Николай Николаевич! Клянусь Вас, что в этом 3/4 счастья жизненного, а в остальном разве только одна четверть.

Неужели и сегодня не получу "Зарю"! Точу зубы на Вашу статью. Женский вопрос - этакая тема!18 Жду огромного наслаждения. Именно Вы можете написать об этом так, как надо! Я всегда с Ваших статей разрезаю книгу и не для комплимента это говорю.

А знаете ли, очень может быть, что в нынешнем году свидимся.

Вам душевно преданный Федор Достоевский.

Примечания:

1 Через несколько дней Достоевский получил от А. Н. Майкова письмо, написанное 25 февраля 1870 г.

2 Имеется в виду отзыв Страхова в письме от 14 февраля 1870 г. о повести «Вечный муж»: «Ваша повесть производит весьма живое впечатление и будет иметь несомненный успех. По-моему, это одна из самых обработанных Ваших вещей,— а по теме — одна из интереснейших и глубочайших, какие только Вы писали, я говорю о характере Трусоцкого...» (Там же. С. 265).

3 14 февраля 1870 г. Страхов сообщал: «Журнал стоит хорошо. <...> Книжки опрятнее, толще и стали наполняться статьями многих, которые, как на смех, пальцем не хотели шевельнуть, чтобы помочь журналу в первый год» (Там же).

4 Достоевский имеет в виду публикации, в которых наиболее четко проявилась славянофильская ориентация «Зари»: статьи Страхова о «Войне и мире» Л. Н. Толстого, его же «Критические заметки о текущей литературе» и работу Н. Я. Данилевского «Россия и Европа».

5 Объявление о выходе в свет № 2 «Зари» за 1870 г. было напечатано в № 47 «Голоса» (1870. 16 февр.).

6 См. письмо 123, примеч. 11.

7 Речь идет о третьей статье Страхова о «Войне и мире» Толстого (З. 1870. № 1), развивавшей концепцию первых двух статей критика об этом романе (см. ниже, примеч. 9, а также письма 137, примеч. 14, 16; 139, примеч. 3).

8 В письме от 14 февраля 1870 г. Страхов писал: «За Тургенева меня очень хвалили, за Толстого один человек похвалил восторженно, другие помалчивают, — это я говорю о разговорах, а в печати я, кроме брани, ничего не встречаю» (Шестидесятые годы. С. 265). В 1869 г. Страхов опубликовал в «Заре» (№ 9, 12) две статьи об И. С. Тургеневе — «За Тургенева» и «Еще раз за Тургенева» (подпись: «Н. Косица»).

9 В статьях Страхова о «Войне и мире» (З. 1869. № 1—2: 1870. № 1) анализ романа велся с почвеннических позиций, восходящих к идейно-эстетической концепции А. А. Григорьева (теория «хищных» и «смирных» типов).

10 Достоевский имеет в виду следующие строки из заметки Страхова «Литературная новость», посвященной выходу пятого тома «Войны и мира»: «...„Война и мир” есть произведение гениальное, равное всему лучшему и истинно великому, что произвела русская литература» (З. 1869. № 3. С. 109).

11 Подразумеваются следующие строки из письма Страхова от 14 февраля 1870 г.: «Для беллетристики есть у нас романы Чаева, Ахшарумова, Варнека и т. п., но первостепенных вещей, кроме Вашего „Вечного мужа”, пожалуй, и не будет. Кохановская еще ничего не приготовила — и приходится ждать, не наплывет ли чего само собою. Не поможете ли, многоуважаемый Федор Михайлович? Редакция, кажется, исправна перед Вами, а если и были грехи, то, надеюсь, в этот год их не будет» (Шестидесятые годы. С. 265).

12 Намек главным образом на Тургенева, все романы которого (за исключением еще не написанной «Нови») печатались после того, как авторская работа была завершена. Обычным же делом в литературной практике Достоевского была продолжающаяся работа над последующими частями романов после публикации начальных глав.

14 Нежелание Достоевского начинать публикацию задуманного романа в конце текущего 1870 г. на страницах «Зари» объяснялось, по-видимому, невозможностью одновременной активной работы над двумя романами («Бесы» и «Житие великого грешника»).

15 В письме от 17 марта 1870 г. Страхов сообщал: «Теперь о Вашем будущем романе. Кашпирев собирается высылать Вам деньги и вступить с Вами в окончательное соглашение. Но, кажется, есть два главные препятствия: 1) деньги, может быть, найдутся — и скоро, через неделю, но наверное будут только в апреле; 2) желательно бы иметь Ваш роман для осенних книжек. Для Вас, мне кажется, нет в этом никакого неудобства, никакой неприятности. По крайней мере, я не вижу, почему, спустивши шесть-семь месяцев, Вы не можете явиться в том же журнале. „Вечный муж” должен считаться маленькою вещью сравнительно с обыкновенным размером Ваших романов» (Там же. С. 266).

16 Имеется в виду выдача вперед денег Н. С. Лескову за роман «Божедомы».

17 Речь идет о книге А. В. Станкевича «Тимофей Николаевич Грановский (биографический очерк)» (М., 1869). Эту книгу Достоевский получил (по-видимому, через Страхова) и широко использовал при работе над образом Степана Трофимовича Верховенского (в «Бесах»), одним из прототипов которого стал Т. Н. Грановский (см.: ЛСС. Т. XII. С. 169—172, 176, 178, 224—225 и др.).

18 Об отношении Достоевского к статье Страхова «Женский вопрос» (З. 1870. № 2) см. примеч. 11 к письму 145.

(1) было: бывали

(2) далее было: точку

12 ​​ Много играющих людей.

Они играют не как дети, а как взрослые.

Это-то и интересно.

В ​​ жизни, на улицах больше играют женщины, но хорошо, что они об ​​ этом не знают.

Вот застынет такая измученная женщина в напряженном ожидании - и это очень красиво.

Почему «измученная»?

Потому что таких больше.

Профессия упорядочивает страдание, делает его выносимым.

14  ​​​​ Пытаюсь выучить наизусть стих Гете «Встреча и прощание».

Юный Гете дает чистейший язык.

15  ​​​​ Много ложного, эфемерного, но и страстного в моих отношениях с людьми.

Женщины вокруг меня столь практичны, но уж не дадут применения моей эфемерности и страстности.

Так что же остается?

16 ​​ ДР Юрского

Из книги Сергея Юрского «14 глав о короле» (2001)

Когда идеологическое руководство страны и официальная пресса громили «Горе от ума», больше всего доставалось Товстоногову – зачем он взял такого Чацкого. В финальном обмороке Чацкого и в печальном уходе виделся «подрыв устоев». Мы держались монолитно, сняли дразнящий начальство пушкинский эпиграф «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом» и играли себе с шумным успехом, НИКОГДА НЕ ВЫВОЗЯ спектакль на гастроли. Гога понимал – опасно! Но официоз долбил свое – вредный спектакль. Потом пришла модификация – спектакль в целом, может быть, и ничего, но такой Чацкий – вредный. В ответ пресса либерального направления стала говорить: да в Чацком-то вся сила, он и есть достижение, а весь остальной спектакль – ничего особенного. И то, и другое было неправдой, политиканством, извращениями насквозь идеологизированного общества. Спектакль, на мой взгляд, был силен именно цельностью, великолепной соотнесенностью всех частей. Но что поделаешь, ведь и внутренний посыл его, и сумасшедший успех тоже стояли не на спокойной эстетике, а на жажде проповеди, на борьбе идей. Мы не хотели быть всем приятными, мы хотели «задеть» зрителей. Люди в зале каждый раз определенно делились на «своих» и «чужих». В театральной среде «своих» было больше, в верхах большинством были «чужие». Но разлом, разделение шли дальше – время было такое. Кто направо. Кто налево. Середины нет. Да и внутри театра (осторожно, подспудно, боясь обнаружить себя) начали бродить идеи реванша. Не рискуя выступить против Товстоногова, они подтачивали единство его ближайшего окружения. Все, что могло вызвать ревность, обиду друг на друга, подчеркивалось, подавалось на блюдечке.

Не стану заниматься социальным психоанализом. Согласимся, что Театр похож на Государство, и не будем удивляться проявлениям сходных болезней. Монолит рухнул. Гога назначил на роль Чацкого второго исполнителя.

Клин забивали именно между мной и Г.А. И забили! Вернее, он позволил забить, назначив второго Чацкого. Теперь и «свои» раскололись на части внутри себя, и «чужие»… впрочем, чужие уже не проявляли интереса. Спектакль из явления общественно-художественного переменился просто в постановку классической пьесы. Я уж не говорю о том, что Гога изменил своему принципу раннего периода – никаких вторых составов, выпуск спектакля – рождение целого, всякая замена есть ампутация и трансплантация.

19 ​​ Пикколи, Биркин в ​​ «La fausse suivante.  ​​​​ Наказан ​​ обманщик».

Пьеса Мариво.

Впервые представлена ​​ итальянскими актерами в субботу 8 июля 1724 в театре де Бургундия Hotel .

Прекрасно ​​ поставлено Шеро: ​​ с какими-то изгибами сценического движения.

Триумф театральности.

Живое движение жизни вдруг прекрасно застывает в отточенной театральной формуле.

ФКЦ, конечно.

Так мало материала по театру, что радуешься каждой пьесе, как ребенок.

Реймс кажется таким провинциальным рядом с Москвой!

Как приятно, что Франция давно признала в Москве один из мировых культурных центров.

20 ​​ Вот кто для меня невольный пример в жизни - Пушкин!

Да, внешне ​​ гуляку во мне убили сами ​​ женщины, но что-то ​​ уж слишком понятны мысли Пушкина.

21  ​​ ​​​​ Книга о Бене Бенецианове.

Хорошо помню этого конферансье.

Какие замечательные были частушки!

И сам он – прямой и легкий до пронзительности, ​​ до остроты.

Райкин, тот брал умом: интересная тема подавалась так остро, что кроме, казалось, ​​ самого Райкина никто бы тебе и не ответил на этот вопрос.

А Бен открывал ​​ тебе мир в чем-то более узком.

У него не было обаяния ума, но именно шарм остроты.

Кольнет, куда интересно!

Хорошо помню, что в 70-ые видел с десяток юмористов, но всем им было слишком уж далеко до Райкина.

Карцев и Жванецкий всплыли уже в 80-ые, когда все посыпалось!

Серийные убийцы - и во Франции.

23 ​​ Аня была очень красивой и спокойной вечером - и я ее спросил:

- Почему ты так красива? Ты что влюблена?

Она спокойно ответила:

- Потому и красива, что не влюблена.

26 ​​ За последний год исчезло ​​ 3.000 москвичей, из них тыща - дети.

Неужели правда?

Данные «Таймс».

27 ​​ В Тюмени крыша Дома Культуры упала на головы детей.

28  ​​​​ Перестрелка в центре Москвы.

Стало нормой.

29  ​​ ​​​​ Всяк делает, что умеет: я умею сомневаться, - а верить не умею.

Эти чудовищные перегрузки совершенно выбрасывают меня из прежних мыслей.

Апрель

1 ​​ Казалось бы, день шуток, - но только не в ​​ этом году: слишком много и абсурдного, и ужасного.

Желание дисциплины стоит выражать в классических формах.

Ты закован ​​ в классику и только и смеешь, что выглядывать из нее.

5  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

24 марта (5 апреля) 1870. Дрезден

Спешу ответить Вам, многоуважаемый Николай Николаевич, и прежде всего о себе. Скажу Вам откровенно и окончательно, что, рассчитав всё, я никак не могу и не смею обещать роман для осенних книжек. Мне кажется, что это положительно невозможно; да и редакцию я бы просил не стеснять меня в работе, которую я хочу сделать начисто, со всем старанием, - так, как делают те господа (то есть великие)2. За одно я отвечаю, что к январю будущего года поспею. Мне эта работа моя дороже всего. Это одна из самых дорогих мыслей моих, и мне хочется сделать очень хорошо. Теперь же, в настоящее время, я работаю одну вещь в "Русский вестник", кончу скоро3. Я туда еще остался значительно должен. Если б, имея теперь крайнюю нужду, я обратился теперь, описав всё, к Каткову, то ясное дело, что и будущая работа моя должна принадлежать ему. Я откровенно Вам всё объясняю. (На вещь, которую я теперь пишу в "Русский вестник", я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны; (1) хочется высказать несколько мыслей, хотя бы погибла при этом моя художественность. Но меня увлекает накопившееся в уме и в сердце; пусть выйдет хоть памфлет, но я выскажусь. Надеюсь на успех. Впрочем, кто же может садиться писать, не надеясь на успех?)

Теперь повторю Вам, что говорил еще прежде: я всегда всю жизнь работал тем, кто давали мне вперед деньги. Так оно всегда случалось и иначе никогда не было. Это худо для меня с экономической точки зрения, но что же делать! Зато я, получая деньги вперед, всегда продавал уже нечто имеющееся, то есть продавался только тогда, когда поэтическая идея уже родилась и по возможности созрела. Я не брал денег вперед на пустое место, то есть надеясь к данному сроку выдумать и сочинить роман. Я думаю, тут есть разница. Теперь же я и в работе хочу быть спокоен. Я в "Русский вестник" кончу скоро и за роман сяду с наслаждением. Идея этого романа существует во мне уже три года, но прежде я боялся сесть за него за границей, я хотел для этого быть в России. Но за три года созрело много, весь план романа, и думаю, что за первый отдел его (то есть тот, который назначаю в "Зарю") могу сесть и здесь, ибо действие начинается много лет назад. Не беспокойтесь о том, что я говорю о "первом отделе". Вся (2) идея потребует большого размера объемом, по крайней мере такого же, как роман Толстого4. (3) Но это будет составлять пять отдельных романов, и до того отдельных, что некоторые из них (кроме двух средних) могут появляться даже в разных журналах, как совсем отдельные повести, или быть изданы отдельно как совершенно законченные вещи. Общее название, впрочем, будет: "Житие великого грешника", при особом названии отдела. Каждый отдел (то есть роман) будет не более 15 листов. Для второго романа я уже должен быть в России; действие во втором романе будет происходить в монастыре, и хотя я знаю русский монастырь превосходно, но все-таки хочу быть в России.5 Я ужасно бы хотел поговорить с Вами подробнее; но что же выскажешь на письме? Скажу еще раз: мне невозможно обещать для нынешнего года; не торопите меня и получите вещь совестливую, а может быть, и хорошую. (По крайней мере, из этой идеи я сделал цель всей моей будущей литературной карьеры, ибо нечего рассчитывать жить и писать далее, как лет 6 или 7.) Пусть "Заря" не обижается тем, что дает деньги за девять месяцев раньше: я и за два года вперед иногда получал. Ведь не посеешь - не пожнешь, а Вы знаете, Николай Николаевич, в точности, что это я не из (4) задора говорю, а потому, что так всегда у меня складывались обстоятельства. Да и деньги-то ведь не большие в сущности. Если же я обращусь к другим, то и труд мой, естественно, должен принадлежать другим. Литератор я был всегда честный. "Заре" же желал бы и сам служить, ибо направление мне по душе. Вот всё о моем этом деле. Об одном прошу серьезно, Николай Николаевич,- если дело это возможно, то уведомьте меня, как старый добрый приятель и сотрудник, поскорее. Мои нужды до того растут, что мне нельзя терять времени; так чтобы знать уж наверно. У меня на руках жена и ребенок, да, кроме того, нужно спокойствие и обеспечение. Пусть Кашпирев решится на что-нибудь, на да или нет; по крайней мере, чтобы знать, ибо время мне дорого. В этом случае и нет будет выгоднее оттягивающегося да, ибо время не потеряю.6

Мартовскую книжку "Зари" прочел с великим удовольствием. С нетерпением жду продолжения Вашей статьи, чтобы всё понять в ней. Я предчувствую, что Вы, главное, хотите представить Г<ерцена> как западника и поговорить об Западе, в противоположении с Россией, так ли?7 Вы чрезвычайно удачно поставили главную точку Г<ерцена> - пессимизм.8 Но признаете ли Вы действительно сомнения его ("Кто виноват", "Крупов" и т. д.) неразрешимыми9? Вы это, кажется, обходите н, кажется мне, для того, чтоб высказать специально Вашу главную мысль. Во всяком случае с страшным нетерпением жду продолжения статьи; тема слишком задирающая и современная. И каково же это будет, когда Вы докажете, что Г<ерцен> раньше многих других сказал, что Запад гниет?10 Что скажут западники времен Грановского? Не знаю, то ли будет у Вас, я только предугадываю. Кстати (хотя это и не входит в тему Вашей статьи), но не правда ли, что есть и еще одна точка в определении и постановке главной сущности всей деятельности Г<ерцена> - именно та, что он был, всегда и везде, - поэт по преимуществу. Поэт берет в нем верх везде и во всем, во всей его деятельности. Агитатор - поэт, политический деятель - поэт, социалист - поэт, философ - в высшей степени поэт! Это свойство его натуры, мне кажется, много объяснить может в его деятельности, даже его легкомыслие и склонность к каламбуру в высочайших вопросах нравственных и философских (что, говоря мимоходом, в нем очень претит).

Женский вопрос (в феврале), по-моему, изложен у Вас превосходно11. Но отвечаю на Ваш вопрос - почему я нашел в "Заре" недостаток самоуверенности?12 Я, может быть, неточно выразился, но вот что: Вы слишком, слишком мягки. Для них надо писать с плетью в руке. Во многих случаях Вы для них слишком умны. Если б Вы на них поазартнее и погрубее нападали - было бы лучше. Нигилисты и западники требуют окончательной плети13. В статьях о Толстом Вы как бы умоляете их согласиться с Вами14, а в последних статьях о Толстом Вы впадаете в какое-то уныние и разочарование, тогда как, по-моему, тон должен быть торжественный и радостный до дерзости15: ну что Вы думаете - понимают они в самом деле тонкий, блестящий юмор Ваш в письмах Косицы?16 Когда я здесь читал об г-же Конради, подражающей Писареву, или об том, где Вы просите Вашего корреспондента, после того как Вы, к своему удивлению, чувствуете, что не можете считать себя ни дураком, ни подлецом, - и тотчас же оговариваетесь, как бы в страхе: "Я вас прошу понять меня как следует"17, то я здесь хохотал, а неужели Вы думаете, что такой тон им понятен? Одним словом: Вам подобным тоном не писать - невозможно; ибо это серьезность, любовь и почтительность к делу; есть теперь тон журнала, и этот тон высок, что и прекрасно и составляет сущность "Зари"; но иногда, по-моему, надо понижать тон, брать плеть в руки и (5) не защищаться, а самим нападать, гораздо погрубее. Вот что я разумел под самоуверенностью. Впрочем, может быть, я сужу ошибочно - из азарта.

Две строчки о Толстом, с которыми я не соглашаюсь вполне, это - когда Вы говорите, что Л. Толстой равен всему, что есть в нашей литературе великого. Это решительно невозможно сказать! Пушкин, Ломоносов - гении. Явиться с Арапом Петра Великого и с Белкиным - значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех пор совершенно не было нигде и никогда сказано. Явиться же с "Войной и миром" - значит явиться после этого нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением, нового слова. По-моему, это очень важно. Впрочем, я не могу всего высказать в нескольких строках.

Неужели Милюков уже до такого предела доходит? Что он делает вообще теперь?

Извините, Чаева роман "Подспудные силы" мне очень понравился: очень поэтично и написано покамест хорошо. А зачем же Вы его упустили? "Свекровь" - строже как произведение, но ведь это не роман, и сверх того стихи.18 (Я то есть сужу с площадной точки зрения - необходимой, говоря о подписчиках.)

Анна Григорьевна Вам сердечно кланяется. Ах, кабы поскорее домой, Николай Николаевич, поскорее бы!

Весь Ваш Ф. Достоевский.

Р. S. Повторяю, жду от Вас, как от доброго старого приятеля, извещения меня поскорее. Да и деньги ух как нужны; хорошо, если б Кашпирев не оттягивал присылку, если скажет да.

Всё забываю спросить: неужели книга Данилевского "Европа и Россия" не появится отдельно?19 Да как же это можно? Ради бога, не забудьте об этом уведомить.

Примечания:

2 Имеются в виду И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой и И. А. Гончаров, материальная обеспеченность которых обусловливала их независимость от журнальных гонораров и давала свободу в определении сроков публикаций.

3 Подразумевается роман «Бесы».

4 Т. е. «Война и мир».

5 В наброске «Жития...», относящемся к маю 1870 г., очерчена жизнь героя в монастыре, куда он поступает в качестве послушника, и намечен план бесед его с Тихоном Задонским. Тема русского монастыря получила развитие в «Бесах» (глава «У Тихона») и в ряде глав романа «Братья Карамазовы», связанных с изображением старца Зосимы и его окружения.

6 Эта просьба Достоевского была вызвана сообщением Страхова в письме от 17 марта 1870 г. о результатах переговоров с В. В. Кашпиревым, согласившимся выслать гонорар за будущий роман, но не оговорившим точного срока отсылки денег. Деньги были высланы Достоевскому 30 марта 1870 г.

7 В журнале «Заря» (1870. № 3) была опубликована статья Страхова «Литературная деятельность Герцена». Вторая и третья статьи под тем же названием появились в апрельском и декабрьском номерах «Зари» за 1870 г.

8 Мысль о пессимизме А. И. Герцена как определяющей черте его миросозерцания проходит через всю статью Страхова.

9 Этот вопрос Достоевского связан, вероятно, со страховской интерпретацией романа «Кто виноват?» и повести «Доктор Крупов». В итоге анализа критик следующим образом сформулировал общее заключение Герцена о жизни и человеке: «Что-нибудь одно из двух — или не жить, или жить и страдать, — такова дилемма. <...> На вопрос: кто виноват? — роман отвечает: сама жизнь, самое свойство человеческих душ, не могущих отказаться от счастья и предвидеть, как далеко заведут их собственные чувства» (З. 1870. № 3. Отд. II. С. 110). Те же мысли развивались Страховым во второй и третьей статьях о Герцене (З. 1870. № 4, 12).

10 Страхов не употреблял выражения «Запад гниет». Но мысль об этом присутствует уже в заключении первой его статьи о Герцене, где сказано: «С неотразимою силою в нем (т. е. в Герцене. — Ред.) укоренилось убеждение, что Запад страдает смертельными болезнями, что его цивилизации грозит неминуемая гибель, что нет в нем живых начал, которые могли бы спасти его...» (З. 1870. № 3. Отд. II. С. 127).

11 Речь идет о статье Страхова «Женский вопрос» (З. 1870. № 2), в которой подвергалась критике трактовка проблем женской эмансипации в книге Д. С. Милля «Подчиненность женщины». В полемике с Миллем, говорившим об исторической предопределенности неравноправия женщины в силу «властолюбия мужчин» и сохраняющегося за ними перевеса «физической силы». Страхов подходит к «женскому вопросу» с позиций гуманно-христианских, вводя в рассмотрение проблемы нравственный аспект.

12 В письме Достоевскому от 17 марта 1870 г. Страхов спрашивал: «... почему Вы нашли в „Заре” недостаток самоуверенности? Скажите откровенно; я, право, не такой щекотливый, чтобы не выслушать правду и от Вас» (Шестидесятые годы. С. 266).

13 В понимании Достоевского нигилизм и западничество имели общие «европейские» истоки. По мысли писателя, нигилизм в России — явление чужеродное, не имеющее глубоких корней в национальной почве. Однако отношение Достоевского к настроениям русской молодежи не было однозначным. Оно претерпело сложную эволюцию. Уже в начале 1870-х гг. Достоевский подчеркивал принципиальное различие между «истинным нигилизмом» и презренной «нигилятиной». В главе «Одна из современных фальшей» «Дневника писателя» 1873 г. он писал: «Я сам старый „нечаевец”. <...> Нет-с, нечаевцы не всегда бывают из одних только лентяев, совсем ничему не учившихся» (наст. изд. Т. 12. С. 152—153).

14 Подразумевается вступление к первой статье Страхова о «Войне и мире». Убеждая русскую интеллигенцию западнической и нигилистической ориентации в необходимости «действительного образования». Страхов допускает здесь просительные интонации (см.: З. 1869. № 1. Отд. II. С. 118—121).

15 Имеется в виду следующее суждение Страхова из третьей статьи о «Войне и мире»: «В изящной литературе, в журналистике, в массе читающих и пишущих людей — везде господствуют такая слабость мысли, такое искажение инстинктов и понятий, такое обилие предрассудков и заблуждений, что невольно является страх за наше духовное развитие, невольно приходит в голову мысль, не поражены ли мы какою-нибудь неизлечимою болезнью, не суждено ли русскому уму и сердцу заглохнуть и вымереть под язвами, разъедающими наш духовный строй» (З. 1870. № 1. Отд. II. С. 141). На это «больное общество» (там же) способна оказать нравственное влияние, по мысли Страхова, лишь «Война и мир» Толстого.

16 Об этих двух «письмах» Страхова «За Тургенева» и «Еще раз за Тургенева» см. письмо 144, примеч. 8.

17 Цитата из статьи («письма») Страхова «За Тургенева» (З. 1869. № 9. Отд. II. С. 226).

18 Роман Н. А. Чаева «Подспудные силы» публиковался в «Русском вестнике» (1870. № 2—7). Оценка Страховым произведений Чаева была им дана в письме от 17 марта 1870 г.: «Чаева роман мы упустили — что Вы о нем скажете? „Свекровь”, по-моему, чудесная вещь, гораздо лучше „Подспудных сил”» (Шестидесятые годы. С. 266). Трехактная пьеса Чаева «Свекровь. Песня в лицах. (Из времен уделов)» была напечатана в мартовском номере «Зари» за 1870 г.

19 Книга Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» вышла отдельным изданием в 1871 г. (2-е издание — 1888 г., 3-е издание — 1889 г.).

(1) было начато: мы<сли?>

(2) было: Эта

(3) вместо: роман Толстого было начато: "Вой<на и мир>"

(4) было: из-за

(5) далее было: не ждать

5  ​​​​ Те порывы, что несу в своей душе, ​​ как обычно, не реализуются.

Почему это не разрывает мою душу?

Неужели мои порывы столь пусты?

Меня поразило ​​ в Питере, что мои ​​ желания не реализовывались.

Теперь моя реализация резко выросла, но именно за счет того, что многое оставляю в стороне: словно б оно не было моим.

Но чьим же тогда?

Не знаю.

Но мне не добиться, чтоб мои желания ​​ были по-настоящему моими.

Нет, я не хочу любви: я хочу просто жизни.

6  ​​ ​​​​ Весна - и почерка не хватает, и меняется выражение лица.

9 ​​ Солнце сияет так, что выворачивает душу.

ТКК:  ​​​​ «На дне» Современника.

Такой вот очень живой Горький.

Евстигнеев, Мягков, Табаков, Кваша, Никулин, Толмачева – все на месте, все играют хорошо.

Режиссура – на высоте: ​​ Волчек.

10 ​​ Можно ли как-то отменить события?

Часто события во внешней жизни столь незначительны и столь плохо прокомментированы, что их как бы и нет.

Хороший вид из окна становится в  ​​​​ Москве необычайной роскошью.

То, что за моим окном большая пустая площадка, приводит меня в восторг.

Правил-то нет!

В любой момент могут понастроить.

15 ​​ При том, что мои отношения с миром необыкновенно напряженные, внешне это ни в чем не выражается.

Потому что я одинок.

Неужели эта напряженность производит впечатление легкости?

Неужели не видны большие усилия?

Нет, не видны.

И не просто не видны, а и не могут быть видны.

16 Я специально зашел в сберкассу и узнал, что они за обмен берут один процент.

А с меня взяли 4%.

Что значит уличный обменник!

22  ​​​​ Вот философствую с пьяными мужиками – и это не удивляет.

Я начал изучать Москву, когда понял, что умру в ней.

Конечно, для меня Истра – пригороды Москвы, продолжение ее, но уж никак не самостоятельный город.

24 ​​ В душах оттаивает ужасное!

Я обязательно напишу об этом.

Конечно, весь мой дневник легко мог бы быть заполнен криминальной хроникой.

А я?

27 ​​ Дочь брата поступила на Абразивный завод рядом с домом.

28 ​​ Резкий рост насилия на транспорте.

29 ​​ Появились иностранцы, которым интересно бомжевать в России.

Много и педофилов, что оттуда едут сюда: тут для них - рай.

Май

1  ​​ ​​​​ Умер Менглет!

«Гео́ргий Па́влович Менгле́т ​​ - советский и российский актёр театра и кино, народный артист Таджикской ССР (1943), народный артист РСФСР (1956), народный артист СССР (1974).

Родился в Воронеже 17 сентября 1912.

Детство и ранняя юность Георгия Менглета прошли в родном Воронеже. Постепенно у юноши появились первые увлечения - ​​ книги, театр, фотография, которые стали, по его собственному выражению, главными в «процессе проявления» и формирования его как личности.

Учительница литературы в школе, где учился Менглет, - ​​ Александра Ивановна Лепинь, решила с учениками прочесть в лицах «Горе от ума». Георгию достался главный персонаж - ​​ Чацкий. Видимо, получилось совсем неплохо, и Александра Ивановна предложила поставить спектакль. Так в воронежской школе № 11 появился собственный драматический театр имени А. С. Грибоедова. Именно он стал первым театром для Менглета.

Театральное образование получил в ЦЕТЕТИСе (1930-33, ныне - ​​ ГИТИС) и в театре-студии под руководством Алексея Дикого (1933- 1935).

В ЦЕТЕТИС Георгий Менглет поступил с первого раза и попал в класс Андрея Павловича Петровского. В 1932 году параллельно с учёбой он начал работать в Государственном историко-революционном театре, где за два года сыграл роли в спектаклях «По указу его величества» Л. Мура (роль Добролюбова), «Чернышевский и Александр II» Н. Лернера (роль Андронадзе), а также роль Каюса в выпускном спектакле «Виндзорские проказницы» У. Шекспира (1933).

Решающее влияние на формирование таланта Менглета оказал Алексей Денисович Дикий.

Менглет - ​​ актёр острой и точной формы, меткой и часто злой характерности; обладал ярким импровизационным даром. Уже первая его роль в театре - ​​ приказчик Сергей («Леди Макбет Мценского уезда» по Лескову, 1935), выявила характерные черты его артистической индивидуальности.

В начале 1936 года Алексея Дикого назначили художественным руководителем Ленинградского Большого драматического театра. Большинство студийцев режиссёр решил забрать с собой. В их число попал и Менглет. После ареста А. Д. Дикого Менглету пришла идея создать новый театр - ​​ из студийцев-диковцев. Театр, по его замыслу, негласно должен был стать «театром Дикого», а гласно - ​​ русским драматическим театром в какой-нибудь отдаленной от Москвы республике, где постоянно действующего русского театра ещё не было. Выбор пал на Сталинабад (Душанбе). В 1937 году Менглет покидает БДТ и с группой единомышленников отправляется в Таджикистан где и работал до 1942 года.

В 1943 году Менглет становится художественным руководителем Первого фронтового театра Таджикской ССР, который, исколесив множество фронтовых дорог, закончил свой путь в 1944 году в Румынии.

С 1945 года служил в Московском театре Сатиры».

Он только понравился, не больше.

Потому что хороших артистов было слишком много.

Много солнца и ветра.

Дыхание мира окрыляет.

Как при этом жаль, что ты живешь во враждебной среде.

Да!

Тот простой факт, что ты не свой, воспринимается истринцами как агрессия.

Таково это деревенское сознание.

Спасибо, что не заколют меня вилами!

2  ​​ ​​​​ Лагарс. Правила жизни в современном обществе.

Издано в Варшаве на французском.

Надо бы получше исходить Замоскворечье.

3  ​​​​ Духа свободы у нас уже хватает: ​​ путешествовать все легче, - но уже видно, что свобода не делает нас добрее.

Достоевский и Ведекинд в Польше. ​​ 

Обзор польских театров ​​ (в польском журнале «Театр»).

Наши традиции живы там, где они смыкаются с европейскими.

ТВ отошло от театра полностью – и он стал элитным.

В маленькой Польше эхо спектаклей разносится по всей нации, а в России театр – удел очень ограниченной среды.

4  ​​ ​​​​ «Роммельсхольм» Ибсена ​​ с Фоссом и Ребеккой Вест.

Наше время – эврипидовское.

Надо понимать, что величие страстей в чем-то и убийственное; надо ​​ беречься.

​​ 

Вчитывание в текст экскурсии.

5 ​​ Хоккей Россия – Чехия.

Это соперничество пересекает всю ​​ мою жизнь.

Чехи передавили: 4-3.

6  ​​​​ Так много жизни, что нет сил писать.

Особенность Истры – в агрессивности пьяниц.

Он обязательно идет прямо на тебя, заранее прощупывая взглядом, стоит ли тебя шантажировать.

9  ​​​​ Современный человек не в силах противостоять наркотикам.

В День ​​ Победы стоит об этом упомянуть.

Так что все больше сумасшедших.

10 ​​ ФКЦ. Книги по польскому театру.

11 ​​ Франция: ​​ священники – педофилы.

Невероятно.

Причем насилуются именно сироты, которым некому жаловаться.

Об этом говорят французские источники, я ничего не придумываю.

Теперь ​​ видно, как мало сами французы знают ​​ Францию.

Или от меня нарочито скрывали ее проблемы?

В моих разговорах с родственниками мы тоже говорим как идиоты, которые ничего не знают и не слышат.

Что ж, иначе люди не могут.

Закрыты дела Скуратова и Ильюшенко, а ведь мы так ничего по ним и не узнали.

Или власть не хочет, чтоб мы знали?

Никто не решится открыто рассказать об этом.

21  ​​​​ Неспроста дамы иной раз слишком тщательно приодеваются.

Всегда этот красивый спектакль, где главная роль у желания счастья и внимания.

25 ​​ ТКК: Стреллер.

Дожил и до этого!

В Израиле во время свадьбы обрушился пол под танцующими.

27 ​​ Главное достижение моей жизни: приятие ее проблем.

Может, дневник и призван вносить хоть какую-то ясность в мою жизнь, - но он с этой работой не справляется.

Июнь

1  ​​ ​​​​ Приятно работает Волчек: тащит машину театра, - но еще и интересно работает на сцене: ставит.

Но в моем театре жизни нет больших ошибок – и все же стоило ​​ раньше из музея ​​ уйти в охрану.

Стоило съездить во Францию, но незачем было болтаться по Питеру.

2 ​​ День рождения де Сада.

Донасье́н Альфо́нс Франсу́а де Са́д (фр. Donatien Alphonse François de Sade; 1740-1814), вошедший в историю как марки́з де Са́д (фр. marquis de Sade ​​ - французский аристократ, писатель и философ. Был проповедником абсолютной свободы, которая не была бы ограничена ни нравственностью, ни религией, ни правом. Основной ценностью жизни считал утоление стремлений личности.

По его имени сексуальное удовлетворение, получаемое путём причинения другому человеку боли и/или унижений, получило (в работах сексолога Рихарда фон Крафт-Эбинга) название «садизм» (впоследствии слова «садизм», «садист» стали употребляться и в более широком смысле).

История титула рода де Садов

Герб рода де Сад

Предки де Сада носили графский титул (фр. comte). Дед Донасьена был первым из этой фамилии, кто получил титул маркиза и стал именоваться «маркиз де Сад», хотя в официальных документах он чаще упоминается как маркиз де Мазан (marquis de Mazan); отец писателя титуловался «граф де Сад», к графскому роду де Садов по браку принадлежала муза Петрарки Лаура. Известно, что род де Садов относится к «дворянству шпаги» (noblesse d'épée), что позволяло передавать титул отца сыну по наследству. Несмотря на этот факт, передача титула маркиза к отцу де Сада и ему самому не была никак зафиксирована, что ставит его титул именно маркиза, а не графа, под вопрос. Споры о том, был ли Донасьен именно маркизом, не утихают до сих пор. В некоторых прижизненных документах он называется маркизом де Садом (в том числе в приговоре парламента 1772 г., ряде писем), в некоторых - графом (включая акт о кончине). В историю литературы он вошёл именно как маркиз де Сад, независимо от того, имел ли он юридическое право пользоваться этим титулом.

Донасьен Альфонс Франсуа де Сад родился 2 июня 1740 года в замке Конде в Париже. Его отцом был Жан-Батист Жозеф Франсуа граф де Сад, который был потомственным наместником в провинциях Брессе, Бюже, Вальроме и Же. До получения почётного титула он служил посланником при дворе кёльнского курфюрста, затем - послом в России. Его мать - Мари-Элеонор де Майе-Брезе де Карман - была фрейлиной принцессы де Конде.

Мать де Сада надеялась на то, что у её сына и юного наследника принца де Конде завяжутся тесные дружеские отношения, которые помогут Донасьену устроиться в жизни. Находясь при дворе, Мари-Элеонор смогла добиться разрешения принцессы играть её сыну с принцем. Но маленький де Сад не проявлял абсолютно никакого интереса к своему другу, а однажды даже подрался с ним, после чего был выслан из дворца и отправился жить к своим родственникам в Прованс.

В 1745 году де Сада отправили жить к его дяде, аббату де Сад (аббат д’Эбрей), который должен был заниматься его воспитанием. Донасьен поселился в старинном замке, огражденном массивными каменными стенами. В нём находился большой подвал, в котором Донасьен любил оставаться на долгое время один. Память об этом месте де Сад сохранил на всю жизнь. Аббат де Сад помог мальчику познакомиться с мадам де Сен-Жермен, которая стала для последнего второй матерью, а также с Жаком-Франсуа Абле, который помогал Донасьену в учёбе, а впоследствии стал управляющим в его доме.

В 1750 году де Сад вместе со своим учителем, Жаком Абле, вернулся в Париж, чтобы продолжить обучение в знаменитом Иезуитском корпусе (колледже д’Аркур). Донасьену приходилось жить в апартаментах Абле из-за того, что к моменту его возвращения в столицу мать де Сада развелась с отцом, переехав в принадлежавшую ей резиденцию Кармелит, где и умерла в одиночестве в 1777 году.

В 1754 году Донасьен поступил в кавалерийское училище в надежде сделать военную карьеру. В 1755 году он получил звание младшего лейтенанта королевского пехотного полка. В это время (1756-1763 гг.) в Европе разгорелась Семилетняя война, в которой маркиз де Сад принял активное участие. За заслуги в боях 14 января 1757 года он получил звание корнета карабинеров, а 21 апреля 1759 года - звание капитана кавалерии Бургонского полка. В 1763 году де Сад ушёл в отставку в звании капитана кавалерии.

По возвращении в Париж Донасьен начал вести активную светскую жизнь. Он стал ухаживать за младшей дочерью господина де Монтрей, президента налоговой палаты Франции. Но господин Монтрей был против этой свадьбы, зато он смог организовать свадьбу де Сада со своей старшей дочерью Рене-Пелажи Кордье де Монтрей. 17 мая 1763 года с благословения короля Людовика XV и королевы они поженились. Но, имея буйный характер, де Сад не мог сидеть в новом доме и поэтому посещал разные увеселительные заведения. 29 октября он был заключён в башню замка Венсенн за скандальное поведение в доме свиданий, откуда был выпущен через пятнадцать суток

В 1764 году Донасьен де Сад занял пост своего отца, став королевским генеральным наместником в провинциях Брессе, Бюже, Вальроме и Же. В 1767 году 24 января умер граф де Сад. Донасьен Альфонс Франсуа унаследовал сеньориальные права в Лакосте, Мазане, Сомане и земли Ма-де-Кабак поблизости от Арля. 27 апреля в Париже родился Луи-Мари, первый сын маркиза. 16 октября того же года в донесении бургундского инспектора Марэ появилась запись: «Вскоре мы снова услышим об ужасных поступках де Сада, который ныне старается уговорить девицу Ривьер из Оперы стать его любовницей, предлагая ей за это по двадцать пять луидоров в месяц. В свободные от спектаклей дни девица обязана будет проводить время с де Садом на вилле д’Арней. Девица, тем не менее, ответила отказом». В 1768 году де Сад был привлечён к суду и заключён в замок Сомюр за изнасилование француженки Розы Келлер. Некоторое время де Сад находился в замке под стражей. Затем инспектор бургундский Марэ, выполняя постановление суда Ла Турнель, забрал де Сада из замка Сомюр с заданием поместить задержанного в крепость Пьерре-Ансиз, недалеко от Лиона. 2 июня его перевели в тюрьму Консьержери в Париж, а через неделю по решению Людовика XV преследование было прекращено и де Сада обязали выплатить штраф в размере 100 луидоров.

23 августа 1770 года маркиз де Сад вновь поступил на военную службу в чине майора, а 13 марта 1771 года он получил звание полковника кавалерии.

5 января 1772 года маркиз де Сад пригласил знакомых дворян на премьеру комедии собственного сочинения, которую он поставил своими силами в родовом поместье Лакост. 27 июня того же года было возбуждено так называемое «Марсельское дело». В 10 часов утра маркиз де Сад вместе со своим лакеем поднялся в комнату девицы Борелли, по прозвищу Мариетт. В комнате также были ещё три девушки - Роза Кост, Марионетта Ложе, Марианна Лаверн. Указанные лица, как засвидетельствовано в полицейском протоколе, предавались в комнате с де Садом следующим занятиям: активная и пассивная флагелляция, анальный секс, от которого девушки, по их словам, отказались, употребление возбуждающих конфет, предложенных де Садом (на самом деле это была шпанская мушка, известная как вредный для здоровья афродизиак). В 9 часов утра 6 января де Сад навестил Маргариту Кост. По документам, маркиз предложил девушке заняться содомией, от чего та отказалась. Затем маркиз угостил Маргариту теми же самыми конфетами. Через несколько дней, с жалобами на боль в желудке, все девушки подали в полицию жалобу на маркиза. 4 июля французский суд вынес указ об аресте де Сада и его пажа. В замке Лакост был проведен обыск, но ничего запрещённого не было найдено. Маркиз де Сад, опасаясь судебного дела, бежал в неизвестном направлении. 3 сентября было вынесено решение королевского прокурора Марселя: «Маркиз де Сад и его слуга Латур, вызванные в суд по обвинению в отравлении и содомии, на суд не явились и обвиняются заочно. Их приговаривают к публичному покаянию на паперти кафедрального собора, затем их должны препроводить на площадь Святого Людовика с тем, чтобы отрубить де Саду голову на эшафоте, а помянутого Латура повесить на виселице. Тела де Сада и Латура должны быть сожжены, а прах - развеян по ветру». 11 сентября того же года Прованский парламент постановил привести в исполнение решение суда от 3 сентября. На следующий день (12 сентября) на одной из центральных площадей Эксе сожгли чучела де Сада и его лакея.

Но настоящая казнь так и не состоялась. Несколько дней спустя Де Саду и Латуру удалось сбежать из крепости, и они отправились в Италию, в Шамбери. После побега и ещё до отъезда Донасьен уговорил сестру своей жены поехать; последняя согласилась и отправилась вместе с ним в Италию, где у них завязался бурный роман. Узнав об этом, тёща де Сада мадам де Монтрей добилась у французского короля так называемого Lettre de cachet - королевское разрешение на арест и заточение под стражу любого лица без объяснения причин. 8 декабря по приказу короля Сардинии де Сада вместе со слугой арестовали в Шамбери и поместили в крепость Миолан, где они провели около пяти месяцев.

В 1773 году в ночь с 30 апреля на 1 мая де Сад, Латур и барон Алле де Сонжи совершили побег из этой крепости. В осуществлении этого им помогла мадам де Сад. После этого Донасьен перебрался в своё родовое имение в Лакосте, где безвылазно жил весь 1774 год, опасаясь очередного ареста, угроза которого постоянно висела над ним. В момент пребывания маркиза в замке его жена, мадам де Сад, собрала группу недовольных сексуальными извращениями своего хозяина и тайно покинула вместе с ними имение. В феврале 1775 года де Сад, устав от затворнической жизни, похитил трёх местных девушек с целью изнасилования. История о пропаже девушек быстро обошла всю местность, и расследование этого дела быстро завершилось. Де Сада обвинили в похищении девушек с целью совращения. Очередной скандал ещё более усугубил и без того незавидное положение Донасьена.

Не желая больше находиться в пустом замке и ожидать ареста, он в июле-декабре того же года под именем графа де Мазан побывал в Италии, где занимался изучением оккультных наук, а также записал ряд своих мировоззрений о науке и искусстве.

В 1776 году де Сад вернулся в Лакост. В октябре того же года Донасьен нанял в свой дом несколько молодых служанок, которые вскоре бежали, за исключением одной девушки - Катерины Триле (Catherine Trillet), которую Донасьен любил называть Жюстиной. В начале 1777 года из Парижа пришла весть о том, что умирает мать де Сада Мари-Элеонор де Майе-Брезе де Карман. Несмотря на то, что он всегда относился к ней весьма равнодушно, де Сад отправился в Париж. В то же время 17 января отец Катерины Триле, узнав чем может заниматься его дочь в замке маркиза, публично потребовал де Сада отпустить его дочь домой. Маркиз отказался, после чего разгневанный отец пробрался в Лакост и выстрелил в де Сада, но промахнулся и был схвачен стражей. 30 января Донасьен вместе с женой прибыл в Париж, чтобы повидать свою больную маму. Вскоре он получил известие о её смерти 14 января. 13 февраля инспектор Марэ арестовал де Сада, исполняя предписания lettre de cachet. Донасьен был заключен в Венсенский замок, в котором он провел 13 лет. 31 декабря дядя де Сада, аббат де Сад, скончался в своём замке.

27 мая 1778 года французский король выдал разрешение де Саду обжаловать постановление от 11 сентября 1772 года. 14 июня Донасьен в сопровождении инспектора Марэ прибыл в Экс. 30 июня прованский парламент отменил решение марсельского суда, но приговорил маркиза к заточению в Венсенском замке. 16 июля по пути в замок де Саду удалось бежать из рук эскорта, и он укрылся в замке Лакост, но вскоре госпожа де Монтрей сообщила в полицию о местонахождении Донасьена, и инспектор арестовал его вновь. В тюрьме с ним обходились жестоко, и он часто писал своей жене письма с просьбами помочь ему с едой, одеждой и особенно с книгами. Тогда же де Сад начал писать свои первые пьесы, рассказы и новеллы.

В январе 1779 года были упрощены условия заключения. Ему предоставили перо и чернила, а также разрешили изредка ходить на прогулки. 13 июля 1781 года мадам де Сад впервые получила разрешение на встречи с мужем, но из-за приступов агрессии и ревности, которые одолевали Донасьена каждый раз при виде жены, посещения прекратились, а мадам постриглась в монахини.

В 1782 году де Сад закончил работу над своим первым сборником литературных произведений. Самое известное произведение этого сборника - «Диалог между священником и умирающим» - будет неоднократно переиздан и станет первым знаменитым творением Маркиза.

Рукопись «Жюстины», написанная де Садом в Бастилии

29 февраля 1782 года де Сада перевели в Бастилию, а Венсенский замок закрыли по экономическим причинам.

22 октября 1785 года Донасьен начал работу над романом «120 дней Содома». Через 37 дней де Сад закончил работу над манускриптом, который был написан на рулоне бумаги длиной около двенадцати метров. Маркиз попытался спрятать его у себя в камере, но в 1789 году, когда Донасьена уже не было в Бастилии, охранник нашёл эту рукопись и вынес её ещё до штурма крепости.

8 июля 1787 года Донасьен закончил работу над повестью «Несчастья добродетели». 7 марта 1788 года де Сад завершил свою очередную работу - один из шедевров французской новеллистики - «Евгению де Франваль».

27 апреля 1789 года вспыхнули народные беспорядки. Руководство тюрьмы решило усилить охрану. 2 июля де Сад прокричал из окна своей камеры, что в Бастилии избивают арестантов, и призвал народ прийти и освободить их. 4 июля за скандальную выходку Донасьена перевели в лечебницу Шарантон, запретив ему забрать книги и рукописи, среди которых находилась рукопись «120 дней Содома». 14 июля Бастилию заняли народные толпы, началась Великая французская революция. При взятии Бастилии камера де Сада была разграблена и многие рукописи были сожжены.

2 апреля 1790 года, после девяти месяцев заключения, де Сад покинул Шарантон; по решению Национальной Ассамблеи были отменены все обвинения, высказанные в lettres de cachet. На следующий день (3 апреля) мадам де Сад добилась в суде развода со своим мужем и обязала его выплатить ей компенсацию. 1 июля маркиз де Сад, под именем гражданин Луи Сад (citoyen Louis Sade), присоединился к одной из революционных группировок. 1-14 июля маркиз де Сад проживал у президентши де Флерье, которая была его любовницей с апреля по август этого года. 25 августа Маркиз де Сад познакомился с молодой актрисой Мари Констанс Ренель, которая стала его любовницей до последних дней его жизни.

В 1791 году де Сад опубликовал свой роман «Жюстина, или несчастья добродетели» («Justine ou les malheurs de la vertu»). 22 октября того же года в одном из театров Парижа была поставлена драма маркиза де Сада «Граф Окстьерн, или Последствия распутства», которую он закончил ещё в Бастилии. 24 ноября Донасьен читал в «Комеди Франсез» свою пьесу «Жан Лене, или Осада Бове».

В 1792 году де Сад продолжал писать пьесы и успешно показывать их во французских театрах. 5 марта группа якобинцев, так называемая «Якобинская клика», освистала комедию маркиза «Соблазнитель», которая была поставлена в Театре итальянской комедии. 10 августа во Франции произошло свержение монархии и установление «Первой республики». В этот же день французскими властями был убит друг и соратник де Сада Станислас де Клермон-Тоннер. 17 октября Донасьена назначили комиссаром по формированию кавалерии, впредь он был обязан посещать все заседания его комитета, писать политические заметки и памфлеты. В этот же день группа неизвестных бунтовщиков ворвалась в родовой замок де Сада Лакост и полностью разграбила его. 30 октября де Сад был назначен комиссаром государственного Совета по здравоохранению. Его коллегами стали комиссары Карре и Дезормо.

1793 год начался с казни короля Людовика XVI, которому 21 января отрубили голову с помощью гильотины. 13 января маркиза назначили присяжным революционного трибунала. 12 мая де Сад стал председателем революционной секции «Пик», но вскоре отказался от должности, передав её своему заместителю. Благодаря своему положению 23 мая Донасьен смог добиться, чтобы все имена его родственников были внесены в список невиновных лиц (к тому времени на семью де Сада и семью его жены начались гонения). 15 ноября в Конвенте де Сад публично зачитал свой памфлет «Прошение секции Пик, адресованное представителям французского народа».

8 декабря по приказу полицейского департамента Парижа де Сада арестовали в его собственном доме и отправили в тюрьму Мадлонетт. В ней и в ряде других тюрем Донасьен просидел в течение 10 месяцев, в которые в стране начался якобинский террор. В конце срока суд вынес маркизу смертный приговор, но де Саду удалось бежать.

В последние годы де Сад влачил жалкое существование в нищете и болезнях и работал в версальском театре за сорок су в день. Декрет от 28 июня 1799 г., причислил его имя к списку аристократов, подлежащих изгнанию. К началу 1800 г. он всё же получил право гражданства, но вскоре оказался в версальской больнице, «умирающий от голода и холода», под угрозой нового тюремного заключения за долги. 5 апреля 1801 г. его помещают в приют Сент-Пелажи, а потом переводят в Шарантон, куда за ним едет мадам Кенэ - единственная привязанность его последних лет. Там он снова смог полностью посвятить себя писательству комедий и даже ставит их на сцене для обитателей приюта.

Перед смертью маркиз де Сад оставил завещание, в котором написал: «Когда меня засыплют землей, пусть сверху разбросают желуди, чтобы молодая поросль скрыла место моего захоронения и след моей могилы исчез бы навсегда, как и я сам надеюсь исчезнуть из памяти людей». Де Сад умер в Шарантоне 2 декабря 1814 г. Смерть его была мирной. Он умер от астматического приступа. Его предсмертная воля была нарушена: тело Донасьена было вскрыто; Ленорман, по всей видимости местный священник, не был предупреждён, и де Сада по христианскому обычаю похоронили на кладбище в Сен-Морис. Погребение состоялось 4 (по некоторым данным 5-го) декабря 1814 года. По другой версии, его похоронили в глухом углу его собственного поместья.

Проза

120 дней Содома, или Школа разврата (Les 120 journées de Sodome, ou l'École du libertinage, роман, 1785)

Несчастья добродетели (Les Infortunes de la vertu, роман, первая редакция «Жюстины», 1787)

Жюстина, или Несчастная судьба добродетели (Justine ou les Malheurs de la vertu, роман, вторая редакция, 1788)

Алин и Валькур, или Философский роман (Aline et Valcour, ou le Roman philosophique, роман, 1788)

Дорси, или Насмешка судьбы (Dorci, ou la Bizarrerie du sort, новелла, 1788)

Сказки, басни и фаблио (Historiettes, Contes et Fabliaux, 1788)

Змей (Le Serpent)

Гасконское остроумие (La Saillie Gasconne)

Удачное притворство (L’Heureuse Feinte)

Наказанный сводник (Le M… puni)

Застрявший епископ (L'Évêque embourbé)

Привидение (Le Revenant)

Провансальские ораторы (Les Harangueurs Provençaux)

Пусть меня всегда так надувают (Attrapez-moi toujours de même)

Угодливый супруг (L'Époux complaisant)

Непонятное событие, засвидетельствованное всей провинцией (Aventure incompréhensible)

Цветок каштана (La Fleur de châtaignier)

Учитель-философ (L’Instituteur philosophe)

Недотрога, или нежданная встреча (La Prude, ou la Rencontre imprévue)

Эмилия де Турвиль, или жестокосердие братьев (Émilie de Tourville, ou la Cruauté fraternelle)

Огюстина де Вильбланш, или любовная уловка (Augustine de Villeblanche, ou le Stratagème de l’amour)

Будет сделано, как потребовано (Soit fait ainsi qu’il est requis)

Одураченный президент (Le Président mystifié)

Маркиз де Телем, или последствия либертинажа (La Marquise de Thélème, ou les Effets du libertinage)

Возмездие (Le Talion)

Сам себе наставивший рога, или непредвиденное примирение (Le Cocu de lui-même, ou le Raccommodement imprévu)

Хватит места для обоих (Il y a place pour deux)

Исправившийся супруг (L'Époux corrigé)

Муж-священник (Le Mari prêtre)

Сеньора де Лонжевиль, или отмщенная женщина (La Châtelaine de Longeville, ou la Femme vengée)

Плуты (Les Filous)

Философия в будуаре (La Philosophie dans le boudoir, роман в диалогах, 1795)

Новая Жюстина, или Несчастная судьба добродетели (La Nouvelle Justine, ou les Malheurs de la vertu, роман, третья редакция, 1799)

Преступления любви, героические и трагические новеллы (Les Crimes de l’amour, Nouvelles héroïques et tragiques, 1800)

Мысли о романе (Une Idée sur les romans)

«Жюльетта и Роне, или заговор в Амбуазе» (Juliette et Raunai, ou la Conspiration d’Amboise)

Двойное испытание (La Double Épreuve)

«Мисс Генриетта Штральзон, или последствия отчаяния» (Miss Henriette Stralson, ou les Effets du désespoir)

«Факселанж, или заблуждения честолюбия» ('Faxelange, ou les Torts de l’ambition)

Флорвиль и Курваль, или Неотвратимость судьбы (Florville et Courval, ou le Fatalisme)

Родриго, или заколдованная башня (Rodrigue, ou la Tour enchantée)

Лауренция и Антонио (Laurence et Antonio)

Эрнестина (Ernestine)

«Доржевиль, или преступная добродетель» (Dorgeville, ou le Criminel par vertu)

«Графиня де Сансерр, или соперница собственной дочери» (La Comtesse de Sancerre, ou la Rivalle de sa fille)

Эжени де Франваль (Eugénie de Franval)

История Жюльетты, или Успехи порока (Histoire de Juliette, ou les Prospérités du vice, роман, продолжение «Новой Жюстины», 1801)

«Дни в замке Флорбель, или разоблачённая природа» (Les Journees de Florbelle, ou la Nature devoilee, suivies des Memoires de l’abbe de Modose et des Adventures d’Emilie de Volnange servant de preuves aux assertions, роман, 1806, утерян)

Маркиза де Ганж (La Marquise de Gange, исторический роман, 1807-1812)

Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская (Adélaïde de Brunswick, princesse de Saxe, исторический роман, 1812)

Тайная история Изабеллы Баварской, королевы Франции, содержащая редкие, прежде неизвестные, а также давно забытые факты, тщательно собранные автором на основании подлинных рукописей на языках немецком, английском и латинском (Histoire secrète d’Isabelle de Bavière, reine de France, dans laquelle se trouvent des faits rares, inconnus ou restés dans l’oubli jusqu'à ce jour, et soigneusement étayés de manuscrits authentiques allemands, anglais et latins, исторический роман, 1814)

Исторические работы

La Liste du Suisse (утеряна)

La Messe trop chere (утеряна)

L’Honnete Ivrogne (утеряна)

N’y allez jamais sans lumiere (утеряна)

La justice venitienne (утеряна)

Adelaide de Miramas, ou le Fanatisme protestan (утеряна)

Эссе

Idee sur les romans, introductory text to Les Crimes de l’Amour

L’Auteur de «Les Crimes de l’Amour» a Villeterque, folliculaire

Пьесы

Диалог между священником и умирающим (Dialogue entre un pretre et un moribond)

Философия в будуаре (La Philosophie dans le boudoir)

Окстьерн, или несчастья либертинажа (Le Comte Oxtiern ou les Effets du Libertinage)

Les Jumelles ou le /choix difficile

Le Prevaricateur ou le Magistrat du temps passe

Jeanne Laisne, ou le Siege de Beauvais

L’Ecole des jaloux ou la Folle Epreuve

Le Misanthrope par amour ou Sophie et Desfrancs

Le Capricieux, ou l’Homme inegal

Les Antiquaires

Henriette et Saint-Clair, ou la Force du Sang (утеряна)

Franchise et Trahison

Fanny, ou les Effets du desespoir

La Tour mysterieuse

L’Union des arts ou les Ruses de l’amour

Les Fetes de l’amitie

L’Egarement de l’infortune (утеряна)

Tancrede (утеряна)

Политические памфлеты

Adresse d’un citoyen de Paris, au roi des Français (1791)

Section des Piques. Observations presentées à l’Assemblee administrative des hopitaux (28 octobre 1792)

Section des Piques. Idée sur le mode de la sanction des Lois; par un citoyen de cette Section (2 novembre 1792)

Pétition des Sections de Paris à la Convention nationale (1793)

Section des Piques. Extraits des Registres des déliberations de l’Assemblée générale et permanente de la Section des Piques (1793)

La Section des Piques à ses Frères et Amis de la Société de la Liberté et de l'Égalite, à Saintes, departement de la Charente-Inferieure (1793)

Section des Piques. Discours prononcé par la Section des Piques, aux manes de Marat et de Le Pelletier, par Sade, citoyen de cette section et membre de la Société populaire (1793)

Petition de la Section des Piques, aux representants de peuple français (1793)

Les Caprices, ou un peu de tout (утеряна)

Письма и заметки

Letters From Prison

Correspondance inédite du Marquis de Sade, de ses proches et de ses familiers, publiée avec une introduction, des annales et des notes par Paul Bourdin (1929)

L’Aigle, Mademoiselle…, Lettres publiées pour la première fois sur les manuscrits autographes inédits avec une Préface et un Commentaire par Gilbert Lely (1949)

Le Carillon de Vincennes. Lettres inédites publiées avec des notes par Gilbert Lely (1953)

Cahiers personnels (1803-1804). Publiés pour la première fois sur les manuscrits autographes inédits avec une préface et des notes par Gilbert Lely (1953)

Monsieur le 6. Lettres inédites (1778-1784) publiées et annotées par Georges Daumas. Préface de Gilbert Lely (1954)

Cent onze Notes pour La Nouvelle Justine. Collection «La Terrain vague, « no. IV (1956)

Кинематограф

«Жюстина, или Несчастья добродетели» (Marquis de Sade: Justine), 1969 г. - фильм режиссёра Хесуса Франко. Это первая большая экранизация одноимённого романа маркиза де Сада для массового зрителя.

«Эжени» (Eugenie), 1970 г. - фильм режиссёра Хесуса Франко, вольная экранизация романа «Философия в будуаре».

«Сало, или 120 дней Содома» (Salò o le 120 giornate di Sodoma), 1975 г. - фильм Пьера Паоло Пазолини, вольная экранизация романа «120 дней Содома». Действие перенесено в фашистскую республику Сало, 1944 год.

«Музей восковых фигур», 1988 г. - фильм режиссёра Энтони Хикокса.

«Маркиз» (Marquis), 1989 г., Анри Ксоннё / Henri Xhonneux. Поставлен по «Философии в будуаре» и «Жюстине».

«Ночные ужасы Тоба Хупера», 1993 г. Молодая девушка едет в Каир навестить своего отца, и сама того не желая оказывается вовлеченной в садомазохистский культ, предводителем которого является потомок де Сада. Маркиза и его потомка играет Роберт Инглунд, прославившийся исполнением роли Фредди Крюгера.

«Маркиз де Сад» (Marquis de Sade), 1996 г. - российско-американский фильм режиссёра Гвинета Гибби (Gwyneth Gibby).

«Маркиз де Сад» (Sade), 2000 г., Бенуа Жако. Жизнь маркиза де Сада во времена якобинского террора.

«Перо Маркиза де Сада» (Quills), 2000 г., Филип Кауфман. Действие происходит в XVIII веке. Сексуальная, шокирующая история о маркизе де Саде, о том, как его провокационное творчество перевернуло судьбы многих людей.

​​ 

3 ​​ Вчера в Непал ​​ сын короля убивает всю династию.

4 ​​ Теперь телеведущая перестала что-то значить.

Это должна быть женщина вообще, но обязательно корректная женщина.

Ей надо быть осторожно, немножко красивой и не очень глупой.

Да, и тут что-то манекенистое!

7  ​​ ​​​​ Работа с обзоркой – работа с реальностью.

Конечно, она предстанет другой, но все же похожей.

Ведь экскурсия – это не мечты, но интересная, важная информация.

Тот ужас, что мне внушает брат, так и не проходит: настолько сильны впечатления детства.

Рационально я давно все простил, но на ​​ самом деле нет.

8 ​​ Охранник Кучмы поведал о коррупции шефа.

9 ​​ Просто какие-то невероятные, бесконечные дожди.

Из театрального несостоявшегося  ​​​​ «Романа в письмах»:

«Я случайно оказался в гостях у этой нашумевшей женщины.

Беспорядок везде ужасный!

Словно б только что перед моим приходом кто-то наспех поставил стулья, а то все они были опрокинуты.

И мы сами, что сидим на кухне, кажемся хламом в этом запущенном царстве.

Она с голыми ногами и, чудится, чуть жива.

Мы говорили о постановке ее пьесы – и вот она, словно б почувствовав величие момента, сходила в комнату и вернулась в веселенькой курточке.

И не почудилось, ее ноги – это ножки, и если коснуться их пальцами, они чудесно помолодеют».

11  ​​ ​​​​ Пушкин пишет в «Онегине» о генерале.

Как-то получается, что все в этом романе – родственники, знакомые, друзья.

Дворянская среда.

Начитавшись Пушкина, я тащил за собой именно такое ощущение ​​ среды.

Но мне-то дали понять, что все – не друзья, но враги.

14 ​​ Учебная экскурсия по центру Москвы.

Спустился в мавзолей.

Ужасно, неприятно, страшно, грустно.

Что ж, такое вот испытание.

Бог мамы предстал каким-то мрачным демоном.

16  ​​​​ Первая самостоятельная экскурсия ​​ по центру Москвы.

Что за роль в российской социальной жизни?

Моя ли она?

Могу ли я играть столь сложную социальную роль?

Мне надо осмелиться, надо.

17 ​​ Людмила ​​ Гурченко ​​ носится со своей трепетностью, как курица с яйцом.

Конечно, это и приятно.

Огородные работы закончены, мы свободны.

Скоро поедем в Рязань и еще куда-то.

Точно пока не решили.

20  ​​​​ Юрий Любимов на приятных правах патриарха ​​ открыто обвинил в высокомерии толпу «от искусства».

Ростроповича, Светланова, Рождественского гнали не только власти!

Гид - это мое воплощение.

Я столько лет был никем, но вот жизнь позволила и мне стать кем-то.

21  ​​​​ В Рязани.

С образованием Рязанского наместничества в 1778 году, а вскоре и губернии, Переяславль-Рязанский получает имя Рязань и собственный герб с изображением фигуры воина с мечом в руке.

После утверждения генерального плана Рязани в 1780 году меняется характер городской застройки. Идёт перепланировка улиц с учётом сложившихся традиций. Жемчужиной города остаётся ансамбль рязанского кремля с выдающимся по архитектуре Успенским собором (1693- 1699 гг.), построенным зодчим Я. Г. Бухвостовым. От этого центра была проложена Соборная улица с ответвлениями улиц Астраханской и Семинарской.

К 1786 году Соборная площадь становится административным центром, где размещались все губернские учреждения.

Вторым образующим центром становится Новобазарная площадь (ныне пл. Ленина), от которой веером расходятся улицы - ​​ Почтовая, Мясницкая (ныне Горького), Хлебная (ныне Маяковского), Сенная, Московская (ныне Первомайский проспект). План Южной части Рязани представляет прямоугольную сетку улиц. Такая планировка исторической части города с незначительными измерениями сохранилась до наших дней.

22 ​​ Теперь, если артист или любой деятель искусства - не «народный любимец», ​​ не шоумен, то он бедствует.

25 ​​ Слова, брошенные мною людям, возвращаются - и я оказываюсь в их тепле.

Теперь я слишком часто «на сцене»: перед другими.

27 ​​ Не могу искренне говорить по телефону: чудится, нас подслушивает пространство.

Июль

1  ​​​​ Теперь, хочу я или нет, но я для клиентов – актер.

6  ​​ ​​ ​​​​ Не пишу о коллегах, потому что получится неуважительно.

Что такое я в охране?

Грубый, самоуверенный мужик.

Потому что без такой маски работать не сможешь.

Коллега.

Куда-то сбегает и напьется.

Становится большим, веселым котом.

Жаль, что сильно потеет.

Неприятно, что имитирует дружбу.

7  ​​ ​​ ​​​​ Сильный дождь помогает переводить латинские тексты.

Неприятно, что Бродский носится с предчувствием своей смерти, как курица с яйцом.

Слишком много написано об этом.

Но мне все еще хочется вести дневники по самым разным областям знаний.

Хоть я и понимаю, ​​ что так распыляться – глупо.

Ну да, хочется вести дневник по шахматам, хочется играть в них каждый день, - да кто же мне такую роскошь позволит?

9 ​​ Набоков.  ​​​​ Лекции по русской литературе.

Москва, 1996.

«Половодье персонажей, выскакивающих из речи Хлестакова: эти сперматозоиды мозга разом исчезают в пьяной икоте… ​​ свора позолоченных ​​ привидений».

10  ​​​​ Я столкнулся со столь большими физическими нагрузками, что это быстро меняет меня.

Да, невыносимо по такой ужасной жаре работать с полным напряжением, - но, если я выдержу, я спасу свою литературу.

12  ​​​​ Гоголь указал на дыры в социальном бытии человека – и мне это слишком понятно.

Мы ходим по бездне, но часто человек не замечает ее в силу привычки.

Я, как и Гоголь, живу в иррациональных разрывах.

15  ​​​​ Цифровой актер.

То есть хорошо сделанный робот.

А если он ​​ примет черты звезды и начнет ее имитировать?

17 ​​ Коломна. ​​ 

Две девушки приняли предложение пожилого человека выпить с ним, но потом избили его до полусмерти.

Даже если он прямолинейно им что-то и предложил, почему понадобилось его избивать?!

18 ​​ Я вижу людей, много русских людей - и ​​ эти лица меня меняют.

Правда, это ощущение овеяно тяжелой работой, переполненной условностями.

Или это достижение, что я вот так рвусь в Питер?

Скоро уже просто не будет сил на такие порывы.

22  ​​​​ Питер. ​​ 

 ​​​​ Среда Вронского:

- «Пили очень много. Качали и подкидывали Серпуховского. Потом качали полкового командира. Потом пред песенниками плясал сам полковой командир...».

25  ​​​​ Швейцарца спросили:

- Что лучше: секс или новогодние праздники?

Он ответил:

- Секс, конечно, веселее, но новогодние праздники – чаще.

26 ​​ Впервые в жизни социальная жизнь мне не кажется только адом.

Есть и другие краски!

Скорей бы домой: зарабатывать деньги!

Август

1 ​​ Или спасся в Питер от кошмаров работы?

Тут нет ни дымящих, болтливых мужиков охраны, ни враждебности коллег.

4 ​​ Истра.

Люда и Олег приедут уже в среду: 8-го.

16 ​​ В работе видишь, как много в нас, русских, экзальтации.

Если вера, то до конца.

Если неверие, то тоже ​​ до конца.

22 ​​ Ветер такой сильный, что разворошил мои волосы.

Почему так часто сильный ветер?

Я почему-то думал, что в Москве он слабее, чем в Питере.

Моя социальная роль безумно тяжела.

Она предполагает так много компромиссов и элементарного ​​ терпения, что я боюсь не выдержать.

Тут всегда «два пишем, три в уме».

24  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Об иконе:

«Фигура Христа источает непостижимый свет, который несет в мир благодать и духовное просвещение. Лучи его обозначены на иконе золотыми линиями, радиально расходящимися от непостижимого Источника.

Интересно сравнить русские образы Преображения с византийским. Это, быть может, позволит яснее представить себе напряженность духовной жизни Древней Руси и отношение иконописцев к таинственному акту Преображения.

«Светоносная благодать» обозначалась в древних иконах золотыми штрихами на складках одежд Иисуса Христа, а в более поздних - ​​ на крыльях ангелов, на складках одежды Богородицы. Мерцающий блеск золотых штрихов создавал особое сияние икон, пронизывающее воздушную среду возле них.

Трепетное отношение верующего русского человека к пламени свечи восходит к этому же - ​​ этот огонек благодарно принимается как символ снизошедшей к нему светоносной благодати Божией».

Из:  ​​​​ ГРУППА САЙТОВ ТАТАРСТАНСКОЙ МИТРОПОЛИИ: ПРАВОСЛАВНОЕ ЗАКАМЬЕ

25 ​​ Корейская корректная кепка.

Борьба за корректность образа.

26 ​​ ТКК: Пехович прекрасно читает стихи Бродского.

27  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Кашпиреву В. В.

Около 15 (27) августа 1870. Дрезден

Черновое

Милостив<ый> госуд<арь> Василий Владимирович,

Письмо Ваше от 9 августа застало меня именно в то время, когда я собирался писать Николаю Николаевичу много и подробно об одном весьма важном для меня обстоятельстве, с просьбою сообщить о нем Вам. (1) Но Ваше письмо (2) предупредило меня, (3) и я обращаюсь теперь уже к Вам прямо. Впрочем, сперва объясню мое молчание: я сознаюсь, что виноват перед Вами, не уведомив Вас в свое время о двукратном получении от Вас денег (4) в июне и в июле. Но, во-1-х, я думал, что Вы не сомневаетесь в том, что деньги дошли до меня верно, и, во-2-х, я в конце июня и до половины июля был болен чрезвычайно усилившимся рядом припадков и недели три совсем ничего не работал, будучи в сильнейшей ипохондрии, чтоб не сказать более. А после того наступило одно обстоятельство, вследствие которого (5) я ни об чем не мог писать ни Вам, ни Николаю Николаевичу до самого последнего времени. (6)

Как Вам, вероятно, известно, (7) я с начала года работал для "Русского вестника" роман. (8) Я думал наверно кончить его к концу лета. Написано было у меня уж до 15 листов. (9) Во всё продолжение работы роман шел вяло и под конец мне опротивел. Между тем от первоначальной идеи его я отказаться не мог. Она меня влекла. Затем (10) мои припадки. Принявшись недели три назад после болезни опять за работу, я увидел, что не могу писать, и хотел изорвать роман. Две недели я был в положении очень тяжелом, и вот дней 10 назад я сознал положи<тельно?> слабую точку всего написанного. Теперь я решил окончательно: всё написанное уничтожить, роман переделать радикально, и хотя часть написанного и войдет в новую редакцию, (11) но тоже в радикальной переделке. Таким образом, я принужден начать работу почти всего года вновь сначала и, стало быть, ни в каком случае не могу поспеть с обещанным романом в "Зарю" к началу года. (12)

Я выставил себя перед Вами, так<им> обр<азом>, невольно обманщиком, хотя совесть моя не сознает за собой никакого обмана и намеренного уклонения от обязательств. Всё это только несчастие, которое давно уже меня преследует. Согласитесь сами: обязательства в "Русский вестник" я избегнуть не могу. Отказаться же от новой идеи и остаться при прежней редакции романа я не в силах совершенно. Я не мог предвидеть всего этого.

Всё это меня мучило очень Я понимал, (13) что я должен немедленно Вас уведомить. (14) Вот об этом-то я и собирался каждый день (15) написать Николаю Николаевичу и просить (16) его передать Вам всё дело. К Вам же прямо мне было писать тяжело. Вы могли мне не поверить, так как не знаете меня лично. В этом (17) случае (18) я не имел бы и не имею никакой возможности оправдать себя перед Вами точными доказательствами. (19)

Роман мой во всяком случае будет доставлен в "Зарю" в будущем году; но только в конце будущего года. С "Русским вестником" я раньше как к весне не кончу (20) (принимая в расчет все вероятные задержки, например, болезнь), (21) переезд в Россию и проч.), да и объем работы (22) в новом плане у меня наверно вырастет до 30 (23) листов или даже несколько более. Но, может быть, Вы не пожелаете ждать на мне; в этом Ваша полная воля и право, а я, разумеется, заслужил это, хотя, повторяю, при всем моем огорчении не могу себя обвинить по совести. Но в таком случае, прошу Вас, известите меня о Вашем решении, и я постараюсь возвратить Вам забранные мною у Вас 900 руб. по возможности скорее. Теперь, разумеется, у меня нет ни копейки (24) и еще очень долго не будет, а время теперь здесь, то есть в Германии, очень тяжелое, и я не знаю, что со мной станет, (25) пока (26) в сост<оянии> буду получать деньги из "Р<усского> в<естника>". Но впоследствии, по мере доставки романа в "Русский вестник", (27) конечно, можно будет мне заплатить Вам долг, и я употреблю все усилия, чтоб не заставить Вас ждать долее полугода.(28)

Я, разумеется, буду огорчен(29) чрезвычайно таким решением, ибо в высшей степени желал содействовать трудами моими, хоть на одну каплю, успеху "Зари", направлению которой я слишком сочувствую. Но и в этом уверять мне Вас не приходится опять-таки потому, что Вы лично меня не знаете. Но если Вы не захотите прервать наших литературных сношений и согласитесь <...>(30)

Примечания:

(1) вместо: с просьбою... ... Вам. - было: с просьбою к нему сообщить мое письмо Вам.

(2) было: теперешнее письмо

(3) далее было: и об главном деле

(4) далее было: (по 200 руб.)

(5) вместо: наступило... ... которого было начато: и тоже почти в продолжение трех недель тоже было одно обстоятельство, по которому

(6) далее было: В этом и состоит все главное дело, о котором я упомянул Вам. Чтоб объясниться, я должен войти в некоторые подробности и [извиняюсь] казалось бы посторонние и объясняюсь в них перед Вами заране.

(7) вместо: Как Вам... ... известно - было: Дело в том, что

(8) далее было: и даже обещал доставить его в конце нынешнего года в редакцию "Русск<ого> вестника".

(9) далее было: весь роман разросся под пером до 25 листов, но 10 остальных еще надо было написать.

(10) далее было: последовали с месяц назад

(11) было: редакцию романа

(12) далее было начато: а. Всё это случилось дней 10 назад после долгой б. Положение мое было отчаянное в. Так я решился

(13) было: чувствовал

(14) вместо: Я понимал... ... уведомить. - было: Всю эту последннюю неделю я каждый день думал приняться за это, чтоб было еще Вам время запастись материалом к началу будущего года взамен обещанного мною романа.

(15) вместо: каждый день - было: всю последнюю неделю

(16) было начато: с пр<осьбой>

(17) вместо: В этом - было начато: Но в <этом>

(18) далее было: согласитесь сами

(19) вместо: перед Вами... ... доказательствами. - было: лично перед Вами.

(20) далее было начато: ибо объем

(21) было: припадки

(22) было: романа

(23) далее было: или до 35

(24) далее было: денег

(25) было: будет

(26) было: до тех пор пока

(27) далее было: мне

(28) вместо: ждать... ... полугода. - было: а. ждать на мне возврата денег (девятьсот руб.) б. ждать возврата этих денег

(29) далее было: этим

(30) дальнейший текст письма не сохранился.

28  ​​​​ И. Кант.  ​​​​ Критика чистого разума.

​​ «Мне пришлось ограничить (aufheben) знание, чтобы освободить место вере…

Догматизм метафизики, т.е. предрассудок, будто в ней можно преуспеть без критики чистого разума, есть истинный источник всякого противоречащего моральности неверия, которое всегда в высшей степени догматично».

30  ​​​​ Кант:

«Из априорных знаний чистыми называются те знания, к которым совершенно не примешивается ничто эмпирическое. Так, например, положение «всякое изменение имеет свою причину» есть положение априорное, но не чистое, так как понятие изменения может быть получено только из опыта».

Сентябрь

1  ​​ ​​​​ И везде Путин хорошо, убедительно говорит.

Опиум для народа.

Театр одного актера.

Рядом с ним и Брежнев, и Ельцин кажутся косноязычными.

3 ​​ Странно, что при столь активной жизни свеча моей жизни, чудится, еще больше колеблется на ветру.

4  ​​ ​​ ​​​​ «Блудный сын» - моя будущая пьеса для трех действующих лиц.  ​​ ​​​​ 

Выработал свою прическу.

Важная деталь моей свободы!

Дилетант в парикмахерской эту свободу ограничит.

5 ​​ Теперь у меня огромная среда!

Одним махом я обрел общение со слишком большим числом людей.

Ты этого хотел, Жорж Данден?

Кажется, да.

У меня нет выбора, но при этом ощущение, что другого варианта и не нужно.

7 ​​ За «Моторолу» заплатил 50 д., но работает мобильник ужасно: то ли работает, то ли нет.

Поразительная сцена в «Анне Карениной».

Анна рассказывает о себе потрясенному Вронскому.

«– Что за вздор! Что за бессмысленный вздор ты говоришь!

​​ – Нет, это правда.

​​ – Что, что правда?

​​ – Что я умру. Я видела сон.

​​ – Сон? – повторил Вронский и мгновенно вспомнил своего мужика во сне.

​​ – Да, сон, – сказала она. – Давно уж я видела этот сон. Я видела, что я вбежала в свою спальню, что мне нужно там взять что-то, узнать что-то; ты

знаешь, как это бывает во сне, – говорила она, с ужасом широко открывая глаза, – и в спальне, в углу, стоит что-то.

​​ – Ах, какой вздор! Как можно верить…

​​ Но она не позволила себя перебить. То, что она говорила, было слишком важно для нее.

​​ – И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужик с взъерошенною бородой, маленький и

страшный. Я хотела бежать, но он нагнулся над мешком и руками что-то копошится там…

​​ Она представила, как он копошился в мешке. Ужас был на ее лице. И Вронский, вспоминая свой сон, чувствовал такой же ужас, наполнявший его душу.

​​ – Он копошится и приговаривает по-французски, скоро-скоро и, знаешь, грассирует: – «Il faut le battre le fer, le broyer, le petrir… нужно ковать железо…».

И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: – «Родами, родами умрете, родами, матушка…» И я проснулась…

​​ – Какой вздор, какой вздор!».

8 ​​ К мобильнику привыкаешь, хоть он и несовершенен.

Мне он достался слишком поздно: я уже никогда не привыкну говорить много.

И Люда, и сын обвинили меня в скупости: стоило покупать только дорогой мобильник: все прочие заведомо плохие.

То есть не 50, а 200 баксов!

11  ​​​​ Крупнейшая террористическая атака в Соединённых Штатах Америки.

12  ​​​​ Эта атака целиком меняет наш мир.

Вот и начался 21 век!

Кант:

Нельзя не признать, что учение о бытии Бога есть лишь доктринальная вера.

13 ​​ Мир кипит антиарабскими настроениями.

Мне, как человеку, больно жить в этой атмосфере новой Третьей мировой войны.

Да, она не объявлена, но все понимают, что она началась.

14  ​​ ​​​​ Немножко радости в обрушившемся мире: Табаков по ТКК рассказывает о своей «табакерке».

Да, это живой театр, хоть меня и не впечатлили кусочки их спектаклей.

Там нет режиссеров уровня Эфроса, как их нет уже и в природе, а смотреть «новую волну» не отваживаюсь.

Это не значит, что я не ценю талант этих людей.

Разве не то же в литературе?

И Сорокин талантлив, но читать его просто ужасно.

15  ​​ ​​​​ Кант:

В ​​ вопросе, касающемся всех людей без различия, природу нельзя обвинять в пристрастном распределении своих даров, и в отношении существенных целей человеческой природы высшая философия может вести не иначе как путем, предначертанным природой также и самому обыденному рассудку.

17 ​​ Но какое же сокровище – человеческие отношения!

Неужели есть счастливые ​​ люди, что живут в таком постоянно?

21 ​​ Ульянов и Лановой в «Антонии и Клеопатре».

Грубые мужики беспомощно барахтаются в шекспировском тексте.

С видом победителей!

Скучно блистают вместе с Борисовой.

А что я в спектакле жизни?

Донес до бункера нашу картошку - 35 кило.

25  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Кажется, молюсь Ему – и вот вижу, что шепчу чьим-то глазам.

Прости меня, Боже.

Трудно понять те границы, в которых тебе надо действовать.

Вокруг меня люди часто переходят эти пределы – и часто они наказаны ​​ за это.

Прямо сказать, многих гидов высадили именно за то, что они не удержали равновесия в невидимой, но твердой иерархии.

27  ​​​​ Кант:

Научное ​​ понятие разума содержит в себе цель и соответствующую ей форму целого.

28 ​​ Еще в 1998 ​​ году певец и депутат Иосиф Кобзон предлагал ввести закон о защите чести и достоинства.

Дума не принимает.

30 ​​ Вот что еду в Питер?

Куда меня несет?

Что со мной?

Октябрь

1  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Каткову М. Н.

19 сентября (1 октября) 1870. Дрезден

Милостивый государь многоуважаемый Михаил Никифорович,

Я работал всё лето из всех сил и опять, оказывается, обманул Вас, то есть не прислал до сих пор ничего. Но мне всё не удавалось. У меня до 15 печатных листов было написано, но я два раза переменял план (не мысль, а план) и два раза садился за перекройку и переделку сначала. Но теперь все установилось. Для меня этот роман слишком многое составляет.

Он будет в 30 листов и в трех больших частях. Через 2 недели по получении этого письма редакция "Русского вестника" получит два первые эпизода 1-й части, то есть половину ее, а к 15 ноября и всю 1-ю часть (от 10 до 12 листов). Затем уже доставка не замедлит. Из написанных 15 листов наверно двенадцать войдут в новую редакцию романа. Мне самому, теперь особенно, слишком дорог успех, и я не захочу сам вредить ему, замедляя высылку. Таким образом, ранее января будущего года нельзя начать печатать. Прошу Вас чрезвычайно - извинить меня за то, что я не сдержал слова и высылаю так поздно. Но не от меня зависело - уверяю Вас! Теперь же счел необходимым уведомить Вас о ходе дела и о том, что непременно доставлю работу и не манкирую ни за что на свете.

Примите, многоуважаемый Михаил Никифорович, уверение в глубочайшем моем уважении.

Покорный слуга Ваш

Федор Достоевский.

1-я редакция

1 ОКТ./19 сент

Мил<остивый> г<осударь> Мих<аил> Никиф<орович>,

Я работал с последнего моего письма к Вам изо всех сил беспрерывно и опять, по-видимому, обманул Вас, то есть не прислал ничего до сих пор. Но мне всё не удавалось,а у меня до-15 печатных листов было написано, но я 2 разаб переменял план (не мысль романа, а только план) и 2 раза садился за переделку сначала. Но теперь всё стройно и установилось. Не знаю, удастся ли, а идея хорошая. Для меня этот роман слишком много составляет.

Он будет в 30 листов в и в трех больших частях. Через 2 недели по получении этого письма редакция «Русского вестника» получит два первые эпизода 1-й части, то есть половину ее,, а к 13 ноября и всю 1-ю часть. Затем доставка не замедлит. Из написанных 15г листов наверно двенадцать войдут в новую редакцию.д Мне самому слишком дорог успех,е и я не захочу сознательно повредить ему.

Таким образом, раньше первого января будущего года нельзя ж его печатать.3 Прошу у Вас чрезвычайно извинить меня, что несдержал слова и не выслал раньше.и Уверяю Вас, что не от меня зависело. Теперь же счел необходимым уведомить Вас этим письмом о ходе дела, то естьк о том, что я непременно доставлю работу и не манкирую ни за что на свете.

Примечания:

а Далее было начато: я два раз<а>

6 Далее было начато: сади<лся>

в Далее было начато: через две н<еделп>

г Было начато: почт<и> 15

Д Было начато: редакцию рома<на>. Далее было начато: Я сам д<орожу>

е Далее было начато: этого романа

ж Далее было: располагать

з Далее было начато: а. Если я моим прежним обращением прислать его в нынешнем году б. Если я мопм прежним обращением прислать его для напечатания в нынешнем году

и Вместо: что ~ не выслал раньше — было: что опять не сдержал вполне слова и не прпсл<ал>

к Было: именно

1 Питер.

Приехал ​​ в мои сны.

В глазах Марины Цветаевой разглядел что-то испуганное, собачье.

Как эпоха гнула людей!

Ахматову 30-ых годов уж никак не назовешь красивой.

Вернее, красота слишком уж стремительно переместилась в душу.

Кант:

Целое расчленено (articulatio), а не нагромождено (coacervatio); оно может, правда, расти внутренне (per intussusceptionem), но не внешне.

2  ​​ ​​ ​​ ​​​​ «Крысолов» Цветаевой: ​​ независимость этики от эстетики.

Воплощение ритмов 20-ых.

Вблизи она кажется очень резкой.

Словно б все те люди своей резкостью создали эпоху, которая их всех переехала.

А что Сталин?

Он только правил.

Сталин – первый отрицатель и разрушитель этики.

Важный жест coup de theatre: подстригаю себя.

Столь же важный, ​​ сколько и тривиальный.

Не выношу, когда много волос, часы на руке, а еще, чего доброго, очки: как папуас какой!

Ничего этого не должно быть: я только должен соответствовать моим представлениям о корректности.

Я бы вообще не покрывал голову: так она любит дышать, - но в случае необходимости стоит примириться с наименьшим злом: вязаной шапочкой.

Самой простой.

Наверно, если холод больше двадцати градусов, нужна особая шапка.

Тут уж не до красоты: только б не замерзнуть.

6  ​​ ​​​​ «Детство» Толстого.

Текст разбит на состояния.

Детство: ​​ «Я вздрогнул от ужаса».

Взрослость: ​​ «Неземное ​​ спокойствие».

8 ​​ Я вспомнил слова моего брата, которые он так любил повторять:

- «Ученье - свет, а неученых - тьма».

Сейчас уже ничто, казалось бы, не мешает нам найти друг друга.

Кажется, чего проще рвануть за эту сотню км, увидеть близких...

Нет!

И глупо, и не надо.

Не найду понимания.

9  ​​​​ В ​​ любом случае ​​ Гумилев не должен был говорить:

Для твоих стихов было б лучше, если б я умер.

Бродский:

Трагедия «Реквиема» Ахматовой – не в гибели людей, а в том, ​​ что ​​ выжившему невозможно эту гибель осознать.

10  ​​ ​​​​ ДР Якобсона

ВЯЧ. ВС. ИВА’НОВ

О РОМАНЕ ЯКОБСОНЕ

(Глава из воспоминаний)

В 1996 г. во всем мире - и особенно широко у него на родине, в России, - отмечалось столетие великого ученого Романа Осиповича Якобсона, «русского филолога» (так написано у него на могиле в Кембридже, Массачусетс, где - в Гарварде и Массачусетском Технологическом институте - он проработал последние десятилетия жизни). Я написал и напечатал - сначала за границей, а потом, когда это стало возможным, и здесь, в России, несколько статей о разных сторонах его работ по поэтике, истории литературы, языкознанию и теории знаков (семиотике), изменивших каждую из этих наук; его памяти я посвятил и недавно вышедшую книгу об истории семиотики, где есть глава о нем.

Вяч. Вс. Иванов. Очерки по предыстории и истории семиотики.

В кн.: Избранные труды по семиотике и истории культуры. - «Языки русской культуры». М.: 1998, с. 769-776.

Я начал вспоминать о наших встречах в небольшом разделе воспоминаний, печатавшихся в «Звезде». Вяч. Вс. Иванов. Голубой зверь. «Звезда», 1995, № 2, c. 171-173. Я знал его близко на протяжении многих лет. Не повторяя сказанного раньше, продолжу более подробный рассказ о нем.

* * *

Весной 1956 года готовилось расширенное заседание Международного комитета славистов в Москве. Через два года предполагалось созвать в Москве 4-й Международный съезд славистов, и заседание намечалось как одна из предваряющих его встреч. Во главе всех этих мероприятий стоял академик В. В. Виноградов, тогда очень влиятельный. Он добился того, что в Москву - сперва на заседание комитета, а потом и на съезд - должны были приехать все самые видные слависты мира; как мы узнали теперь из публикаций архивных материалов, ему пришлось писать особое письмо с обоснованием необходимости разрешить Якобсону приехать в Москву. Мы с волнением ждали предстоящего приезда Якобсона - фигуры для нас легендарной. Мы чуть не наизусть знали его ранние работы, на них себя воспитывали. В официальной советской печати о нем было понаписано много дурного. Но сейчас ситуация менялась стремительно. Незадолго до описываемых дней состоялся 20-й съезд партии, на котором Хрущев сделал тайный доклад о преступлениях Сталина. Потом этот тайный доклад стали распространять и читать вслух партийцам и беспартийным. Время всеобщего страха кончалось.

1

Я был приглашен гостем на первое заседание Международного комитета славистов в помещении Президиума Академии наук. Мы стояли в огромном дворцовом зале второго этажа рядом с В. Н. Топоровым и обсуждали входивших в зал ученых, часть которых можно было опознать по портретам: Белич, Фасмер... Говоря о приезжающих на заседание, мы еще раньше сошлись на том, что для нас обоих всех интереснее Якобсон. Как это сформулировал Топоров, «он единственный из них - философ». Тогда же нас кто-то (скорее всего П. Г. Богатырев) познакомил. Якобсон сказал что-то вежливое и незначительное. Он вечно спешил, был окружен множеством людей - и русских, и приезжих, переходил с языка на язык: я запомнил его тогда говорящим по-немецки.

Я аккуратно ходил на заседания Комитета. Якобсон был деятельным и вдумчивым участником обсуждений, часто предлагал свои варианты тем для дискуссий на предстоявшем Международном съезде. Остались в памяти его реплики, относившиеся к программе фольклорной секции.

Когда после первого заседания его участники гурьбой высыпали на широкую лестницу дворца, где шло заседание, их там встретила супруга В. В. Виноградова, Надежда Матвеевна. Она была страстной кошатницей. В руках она держала облезлого котенка и участливо спрашивала шедших ей навстречу славистов, не возьмет ли себе кто эту кошечку.

2

Но настоящее знакомство произошло не на заседаниях, а дома у Лили Юрьевны Брик. Она дружила с моими родителями и часто у нас бывала. И ко мне, и к моим ранним стихотворным опытам она относилась со вниманием. Зная о моем интересе к Якобсону, она позвала меня к себе в тот вечер, когда у нее был Якобсон.

Якобсон был с ней ласков, обнимал ее, вспоминал давние встречи. О Брике неизменно отзывался как о гении, что не переставало меня удивлять (чтобы удостовериться в степени обоснованности этой оценки, я позднее взял у Лили Юрьевны все, что у нее было из его рукописных ненапечатанных работ и лекций: следов гениальности не нашел). Как пример проницательности Брика Роман Осипович приводил предсказания будущего, по которым выходило, будто Якобсону предстоит быть дипломатом. Лиля Юрьевна и другие присутствовавшие удивились: как же так? В чем верность предсказания? Якобсон отвечал уклончиво, но, видно, ему казалось, что в его деятельности есть нечто в этом духе.

Из разговоров, касавшихся Маяковского, я помню вопрос, заданный Романом Осиповичем Лиле Юрьевне по поводу Кьеркегора. Ученица Якобсона писала работу, в которой обнаруживались совпадения с Кьеркегором у раннего Маяковского. Якобсон спросил, насколько Лиля Юрьевна считает это реальным. Она ответила: вполне. Она с Бриком перед первой мировой войной зачитывалась Кьеркегором в немецком переводе. Читали книгу взахлеб, даже разорвали ее на части, чтобы читать одновременно на ночь. А наутро обсуждали в присутствии Маяковского.

Якобсон попросил Лилю Юрьевну объяснить туманное место в «Полутораглазом стрельце» Бенедикта Лившица, где говорится о трудностях, возникших у Маяковского в общении с женщинами. Та ответила, что все очень просто, он болел триппером. Другой раз она вспомнила, что Маяковский сослался на эту болезнь, объясняя в гостях, почему не пьет вино. Меня озадачило, когда несколько лет спустя Якобсон повторил при мне Лиле Юрьевне тот же вопрос по поводу книги Лившица и получил тот же ответ. Память у него была хорошая. Маловероятно, что он просто забыл о предыдущем разговоре. Возможно, что он усомнился в правильности простого объяснения и думал, что во второй раз узнает что-то более важное.

В тот первый приезд Якобсон несколько раз встречался с жаждущими его послушать. Я был на двух его публичных выступлениях или лекциях (пропустил ту, что была в Музее Маяковского, где Якобсон читал свой перевод «Облака» и подражал тому, как Хлебников еле слышным ровным голосом читал своего «Кузнечика»: повторение обоих этих его артистических опытов я слышал позднее в других местах). Одна лекция была в помещении Института языкознания (позднее Института русского языка) на Волхонке, где он излагал содержание фонологической части только что перед тем вышедших «Fundamentals of Language» («Основных элементов языка»). Его засыпали вопросами и задарили книгами и оттисками, отчего оторвалась ручка у набитой до отказа большой сумки, которую он постоянно таскал с собой. Он растерянно спрашивал, где бы ее починить. Так и не починил и ходил долго с оторванной ручкой.

Вторая лекция, тогда тронувшая меня до слез (о чем я рассказал Лиле Юрьевне, а она - Якобсону), была в большой аудитории филологического факультета. В ней Якобсон рассказывал о своем замысле составить такую грамматику русского языка, где бы не было «и так далее»: в ней бы нашлось место всем явлениям. Возможности формального (как он выразился в этой московской аудитории, «по Фортунатову») подхода к выделению смысловых разрядов слов он пояснил на примере выполненной под его руководством работы о существительных, обозначающих время: они в форме винительного падежа сочетаются с глаголом: Я читал книгу час. Тогда же он говорил о влиянии на американскую науку тех русских ученых, о которых у нас только начинали вспоминать после долгих лет, когда они были под запретом, - Выготского, основные части книги которого «Мышление и речь», по словам Романа Осиповича, были переведены еще до войны, Волошинова (в книге этой «маски» Бахтина о фрейдизме Якобсон видел преддверие последующих социологических истолкований идей психоанализа).

После лекции мы были званы вместе с Якобсоном в гости к Пастернаку на дачу в Переделкино. Якобсон с Богатыревыми - отцом (фольклористом Петром Григорьевичем, с которым Якобсона связывала давняя дружба) и сыном (Костей, моим приятелем) - и стиховедом и пушкинистом Б. В. Томашевским (которые все тоже были на лекции) еще задержались в Москве. А меня родительская машина довезла до Переделкина раньше, чем их. Я поднялся наверх к Борису Леонидовичу в его почти пустой кабинет. Он начал меня расспрашивать о Якобсоне. Пастернак спрашивал меня, стоит ли говорить Якобсону о его намерении издать роман за границей. Я объяснял про здешнее положение Якобсона, еще достаточно тогда неопределенное.

В кабинет вошли Якобсон с другими гостями. Они уселись вокруг письменного стола, за которым оставался хозяин дома. Пастернак начал Роману говорить о незаслуженности своей заграничной известности, к которой причастен и Якобсон. Оба они помнили о своей предвоенной переписке после выхода статьи Якобсона о прозе Пастернака и пражского издания книги стихотворных переводов, на которую Пастернак отозвался стихами («...На днях я вышел книгой в Праге...»). Теперь Пастернак от тех своих ранних вещей отказывается, они его больше не устраивают.

В общем потоке фраз о том, что он написал теперь, Пастернак упомянул и о своем желании увидеть роман напечатанным за границей. На это Якобсон никак не отозвался. Если у Пастернака в предыдущем разговоре со мной и мелькнуло намерение вовлечь Якобсона в эту свою затею, реакция того едва ли обнадежила Пастернака. Разговор не имел продолжения.

Спустились вниз в столовую, где нас ждал ужин. Я сидел рядом с Томашевским, который все время отпускал колкости по поводу несостоятельности советской культуры. Упомянули Леонида Мартынова, стихами которого многие увлекались (Пастернак его не читал). Неужели в них что-нибудь может быть хорошее, - недоумевал Томашевский.

Позднее Коля Томашевский пересказывал впечатления Бориса Викторовича от встреч с Якобсоном: мало изменился, все так же просит приходить к нему рано утром, «все такая же пивная затычка», что и раньше.

Мы встречались еще несколько раз с Якобсоном в обществе Лили Брик, ее мужа В. А. Катаняна и Богатыревых. Вместе с Лилей Брик и Kатаняном ходили на спектакль по «Клопу» Маяковского, поставленному Плучеком. После спектакля Якобсон сделал запись о своих впечатлениях; потом мы были вместе с Плучеком у Лили Юрьевны.

Из официальных банкетов запомнилась пирушка в том же дворцовом зале Президиума Академии наук. Ее тогдашний президент химик Несмеянов произнес тост, где сравнивал химические элементарные единицы с языковыми. Якобсону это очень понравилось, он потом говорил, что химики разбираются в языке лучше филологов. Сам он выступил с тостом за личные общения ученых: по сравнению с заочной перепиской это, по его словам, как телевидение по сравнению с радио.

Самых видных гостей возили в Ясную Поляну. Накрапывало, Якобсона любезно пригласила под свой зонтик жена Борковского, дама из потомственной профессорской семьи, Якобсон на старинный лад учтиво ее благодарил за «спасение». На банкете в Ясной Поляне Якобсон сидел рядом с польским славистом старшего поколения Лером-Сплавиньским. Тот говорил ему, как всегда ценил его и Трубецкого.

Якобсон в тот приезд общался на моих глазах и со многими из наших языковедов, кто разделял его лингвистические взгляды и интересы. Среди них были и мои университетские учителя, как П. С. Кузнецов, принадлежавший к московской фонологической школе. Запомнился эпизод, когда Кузнецов объяснял Якобсону, что не может быть на встрече с ним, потому что будет важное заседание в ВАКе. Якобсон его успокаивал: я понимаю, у нас такие же заседания; его причастность к обычной академической рутине меня изумляла.

Я рассказывал Якобсону об интересе нашей молодой группы лингвистов к теории информации. Его заинтересовало то, что этой теоpией занимается его товарищ по школе Хинчин. По его словам, когда они готовились к поступлению в университет, Хинчин сказал ему, что будет создавать новую математику. А Якобсон собирался тогда заняться новой лингвистикой. Теперь их пути пересеклись. А вот новой статьи Хинчина о теории информации он не видел. Я обещал ему достать. Моему другу математику В. А. Успенскому, с которым мы начинали совместные занятия математической лингвистикой, тоже было нужно зайти по своим делам в редакцию журнала «Успехи математических наук». Мне там дали последний номер журнала со статьей Хинчина, и мы отправились в гостиницу «Москва», где остановился Якобсон. На лестнице мы увидели одного из сотрудников советского Комитета славистов. Я рассказал ему, зачем мы идем к Якобсону. Успенский потом меня ругал за проявленную неосторожность. Он оказался прав. То, что я был в гостинице в номере у Якобсона, в сопровождении фантастических подробностей фигурировало в политических обвинениях против меня. От смерти Сталина нас отделяло всего несколько лет.

Мы отдали Якобсону журнал. Уже когда мы были на пороге и прощались, он стал меня расспрашивать о работах болгарского лингвиста Георгиева, тоже бывшего на этом заседании в Москве, и о возможности дешифровки двух крито-микенских линеарных письменностей, которыми Георгиев не очень успешно занимался.

Через несколько дней я спросил его о статье Хинчина. Он сказал, что посмотрел ее: «забавная». Мне не казалось, что он вникал или хотел вникать в математические тонкости. О теории информации он читал много, но не специальную математическую литературу.

Он мне рассказывал, что упомянул работу Хинчина о теории информации в своем докладе в Югославии. Хинчина он назвал академиком. Присутствовавший на докладе Виноградов тут же поправил: член-корреспондент. Якобсона это пристрастие к табели о рангах резануло.

3

На следующий год мы продолжали обмениваться оттисками и переписываться. В январе 1957 г. я получил по воздушной почте поразившую меня работу Якобсона о шифтерах и вскоре сделал доклад о ней на семинаре, который мы вели в университете с Володей Успенским. Потом я поместил сокращенный текст доклада в нашем «Бюллетене Объединения машинного перевода». Мы всё больше сближались в наших занятиях.

Меня включили в советскую делегацию, отправившуюся в Осло на 8-й Международный конгресс лингвистов в августе 1957 г. Я знал, что Якобсона ждут на конгресс в качестве одного из главных пленарных докладчиков, об этом с неудовольствием говорил глава нашей делегации Серебренников, по словам которого, Якобсон всегда норовит играть главную роль на конгрессах.

На коктейле в день накануне открытия Якобсона еще не было. Его доклад должен был открыть первое утреннее заседание. Мы засиделись вечером в кафе в здании университетского общежития, где нас разместили. Перед самым закрытием кафе в него, тяжело ступая, вошел Якобсон - усталый, только с самолета.

Наскоро закусив остатками ужина и запив их остывавшим чаем, Якобсон стал жадно меня расспрашивать о новостях из России. Мы вышли из закрывшегося за нами кафе и уселись перед входом в него на улице. Проходивший мимо участник конгресса узнал Якобсона и, видимо, не догадываясь о плохих его отношениях с Мартине (он его терпеть не мог и ссылался на отзыв о нем Леви-Строса: «еsрrit vulgairе» - «пошлый ум»), стал расспрашивать о его мнении о последних работах французского лингвиста. Якобсон решительно отрезал: «Не знаю, когда-нибудь потом прочту». Мы вернулись к русским делам в лингвистике. Я был настроен против Виноградова, чьим заместителем по журналу «Вопросы языкознания» проработал к тому времени почти два года. Якобсон его защищал, говоря, что Виноградов почти всегда знает, в каком направлении должно вестись исследование.

Якобсон привез с собой отпечатанный отдельной брошюрой текст своего завтрашнего доклада о типологии в ее отношении к сравнительно-историческим реконструкциям. Он обратил мое внимание на то, что ссылается в нем и на полученную от меня книжечку тезисов дискуссии о синхронии и диахронии, незадолго до того состоявшейся в Москве. Его доклад, развитию и обоснованию идей которого я посвятил позднее многие свои работы, я просмотрел ночью.

На следующее утро я был среди выступавших в прениях по его докладу, и потом Якобсон шутил, что английский язык докладчика и некоторых из участников дискуссии были похожими. Уже тогда мое выступление вызвало неудовольствие Серебренникова. Вечером в общежитии он меня спрашивал: «Неужели вам понравился доклад Якобсона?».

Штейниц, ученик Якобсона, оставшийся ему верным, в разговоре со мной жаловался, что Якобсон на съезде ведет себя неправильно: «Он разговаривает с вами, а ему было бы нужно говорить с Серебренниковым». Несмотря на эти добрые пожелания восточно-немецкого президента Академии наук, которого Якобсон любил (он находил в нем сходство с немецким коммунистом - героем романа Федина «Города и годы»), Якобсон ни тогда, ни позднее так ничего и не сделал для своей несостоявшейся советской карьеры.

Обмениваясь оттисками на протяжении предыдущего года, мы обнаружили, что почти одновременно нашли в хеттском языке соответствие славянскому имени бога Перуна. Якобсона это открытие очень занимало, и на съезде он делился им со многими, в частности, с великим польским лингвистом Куриловичем. По этой же причине он пришел на доклад чешского слависта Махека о хетто-славянских словарных сопоставлениях и по нему выступил. Я выступить не успел. Якобсон меня учил, что надо стараться взять слово в самом начале прений.

Из общих обсуждений Якобсон участвовал также и в дискуссии по докладу о математической лингвистике. Он подчеркивал значение таких неколичественных областей математики, как топология. Я от него слышал много раз, что математики его убеждали в относительно малом значении подсчетов. Количественную сторону находят важной пpеимущественно нематематики.

Якобсон рассказывал о своем участии в защите диссертации Эттингера по машинному переводу в Гарварде. По его словам, для лингвистов машинный перевод был поводом для занятий типологией.

Мы вместе слушали доклад знаменитого итальянского индоевропеиста Пизани о новом подходе к сравнительному языкознанию. Потом обменивались впечатлениями. Якобсон находил, что все это уже было у Трубецкого.

Президент конгресса Альф Сомерфельд пригласил нас на дневной прием на свою виллу. Там было приятно видеть вместе трех лингвистов, которых боготворило наше поколение: Якобсона, Бенвениста и Куриловича. Они обсуждали полученные перед тем друг от друга работы, упрекая одного из них (возможно, Бенвениста) в том, что он забыл послать последнюю публикацию. Якобсон явно испытывал удовольствие от разговора с Бенвенистом. О нем он говорил, что тот все понимает.

Увидев, что я долго говорил с замечательным американским лингвистом-миссионером Пайком, Якобсон спрашивал, как он мне понравился. К большинству одаренных современников он был настроен доброжелательно.

Вместе с двумя другими членами советской делегации - кавказоведом Бокаревым и германистом Мироновым - мы с Якобсоном и стиховедом Тарановским (тогда еще жившим в Югославии) отправились как-то непоздним вечером выпить. Якобсон несколько бесцеремонно ввалился в ресторан с вопросом по-английски: «Wherе is thе bar?» («Где здесь бар?»). Разговор касался кавказоведческих штудий Трубецкого, рукописи которых Бокарев видел перед войной в Ростове (куда они делись потом, неизвестно).

Якобсон обещал мне показать чей-то оттиск (сколько помню, о баскском языке). Я поднялся в его комнату в общежитии. Хаос был традиционно русским. Он был человеком вне быта.

На разных заседаниях меня, видимо, не без участия Якобсона, предлагали на выборные должности в международных лингвистических организациях. Якобсон меня с этим поздравлял: «Вас всюду навыбирали». Я же по мере сил уклонялся, понимая, что утверждение всех этих выборов в Москве почти невозможно и мне все равно ничего не дадут там делать.

На заключительном приеме в мэрии Осло Якобсон подошел ко мне, когда я говорил с Чедвиком, только что перед тем вместе с Вентpисом дешифровавшим крито-микенскую линейную Б-письменность. Вентрис перед конгрессом погиб в автомобильной катастрофе, и Чедвик один делал доклад об их открытии.

Я познакомил Якобсона с Чедвиком. Они обменялись любезностями по поводу взаимной знаменитости. «It's you who are famous?» («Это вы так знамениты?»), - говорил каждый из них дрyгому. Оба были правы.

4

Зная от меня и от других, что против него в Москве кроме официальных лиц настроены многие, в том числе и полный ревности и зависти к научным успехам Виноградов, Якобсон просил меня сообщить ему о желательности или нежелательности его приезда на Съезд славистов. Я оказался в трудном положении. Было очевидно, что Серебренников и другие, вероятно по наущению Виноградова, злоумышляют против Якобсона. Но число желающих его видеть, слышать, у него учиться было гораздо больше.

Одной из жертв напряженности, с которой ждали в Москве в тот раз Якобсона, стал Костя Богатырев. Он сравнительно незадолго до того вышел из заключения. За него боялись (насильственная смерть показала, что не зря). Перед приездом Романа ему посоветовали уехать в Ленинград. Он подчинился, но тут же вернулся и принимал участие в наших ежедневных и ежевечерних, а иногда и еженощных встречах.

На съезде Якобсон сделал доклад о системе русских падежей. Обсуждение было оркестровано (видимо, тем же Виноградовым) так, чтобы из доклада во всяком случае не вышло триумфа. Я постарался выступить по сути, нарушив единообразие заготовленных возражений, что потом прибавили к списку моих политических прегрешений (вместе с выступлением по докладу Якобсона в Осло).

Новостью конгресса была секция машинного перевода. Мы сидели в ее президиуме рядом с Якобсоном.

Во время конгресса была устроена встреча с Якобсоном молодежи, занятой лингвистикой и близкими к ней вещами. Это происходило в помещении Института иностранных языков, где тогда работало Объединение машинного перевода. Якобсон сделал доклад о своем понимании метаязыка в связи с переводом. Мне он потом говорил, что против этих его идей очень резко выступает Хомский. После доклада выступали наши молодые лингвисты и логики. На присутствовавших участников конгресса они произвели самое сильное впечатление. Говорили, что такой способной молодежи нет нигде в мире.

Из начинающих ученых, уже тогда ставших известными, с Якобсоном для изложения своих идей (о системе падежей) тогда встречалась Е. В. Падучева. Он мне потом говорил о яркости оставшегося у него ощущения от их беседы.

Я опять был с Якобсоном у Лили Юрьевны. На этот раз подробно обсуждали мои научные и жизненные планы. Мне наскучила московская университетская и журнальная рутина, и я мечтал о переезде в Новосибирск, где в Академгородке создавался научный поселок (оба мои письма с предложением услуг остались без ответа). По поводу возможных трудностей с получением книг и журналов в провинции Якобсон заговорил о числе ссылок в научной работе. По его словам, Шахматов (на опыт которого он ссылался нередко) говорил, что надо ссылаться или на все существующие работы, или ни на одну. В качестве примера он привел изобилие ссылок в моей работе о Перуне, которую прочитал внимательно.

Мы снова побывали вместе у Пастернака. Еще до этого второго приезда Якобсона в Москву Пастернак о нем вспоминал. Среди других иностранных корреспондентов, приезжавших на дачу к Борису Леонидовичу после выхода романа в Италии, я встречал там и американского журналиста Шапиро с женой и дочерью. По поводу дочери Пастернак со слов семьи Шапиро рассказывал, что она учится в Гарварде и с восторгом слушает лекции Якобсона, хотя половины в них не понимает. На этот раз он позвал вместе с Якобсоном и со мной еще и Мишеля Окутюрье, переводившего стихи во французском издании «Доктора Живаго» (с Мишелем Якобсон обсуждал проблемы его университетской карьеры, что снова меня удивило). Когда мы подходили к даче, Якобсон сказал мне, что был только что у Эренбурга и тот сообщил ему, что присуждение Нобелевской премии Пастернаку - дело, в Стокгольме уже решенное. Пастернак начал встречу с того, что хочет рассказать нам, как на самом деле обстояло дело со звонком ему Сталина по поводу Мандельштама. В это время, после выхода романа, в заграничной левой или просоветской печати стали появляться статьи (например, Эльзы Триоле), направленные против Пастернака. Поэтому он хотел, чтобы мы знали правду об этой истории.

Пастернак жаловался, что куда-то задевал оттиски, посланные ему Якобсоном, а он хотел кое-что в них с ним обсудить. Меня, а потом и Якобсона расспрашивал, как тот мыслит себе соединение науки о языке и математики. Якобсон отозвался на это в том духе, что они очень близки, но подробно говорить об этом не стал.

Когда мы спустились вниз, Якобсон за столом стал рассказывать о сказочнике, с которым говорил в Верейском уезде, где был в экспедиции во время первой мировой войны. Пастернак вспоминал о поэтах-футуристах 20-х годов. У одного из них ему нравилась строчка «И пел, как пуговица, соловей». Пастернак ошибочно понимал образ буквально. На самом деле пуговица было областным словом, сравнение не было интересным.

К тому времени мы часто виделись с А. Р. Лурия, в лаборатории которого я начинал (не без влияния Якобсона) заниматься афазией. Леонтьев (старший), когда-то вместе с Лурия работавший у Выготского, пригласил нас к себе домой вместе с Якобсоном. Разговор зашел и об успехах нашей молодежи, и о том, что ей еще могут достаться на долю такие гонения, которые в молодости испытал Лурия и перед своей ранней смертью Выготский. Всем собеседникам эта невеселая картина, позднее частично реализовавшаяся, казалась возможной.

После многих заседаний и обсуждений, где Якобсон побывал, послушав наших способных дам-лингвистов, он заметил, что за то время, пока его не было в России, одно бесспорно изменилось: появились женщины, очень уверенные в себе.

Якобсон при его фантастической общительности очень хотел повидать прежде всего старых друзей, таких, как психолог Н. И. Жинкин. На конгресс встретиться с Якобсоном приходил В. Б. Шкловский. Мы должны были попасть к нему домой, чтобы Якобсон успел повидаться с Эйхенбаумом, но долго и путано ехали и опоздали: у Эйхенбаума уже уходил поезд, он нас не дождался.

5

Примерно через полтора месяца после окончания Съезда славистов Пастернак получил Нобелевскую премию. На общемосковском собрании писателей, когда его исключали из их Союза и требовали выслать его из страны, критик Корнелий Зелинский настаивал на том, чтобы репрессии распространились бы и на меня. Мало того, что я защищаю Пастернака и не подал руки Зелинскому, потому что тот написал статью против Пастернака. Я еще на стороне невозвращенца Романа Якобсона. На филологическом факультете Московского университета, где я тогда работал, учредили комиссию, которая должна была выявить мои отклонения от советской идеологической нормы.

Среди прочего комиссия в своем заключении, требовавшем моего увольнения (что и было сделано), обвиняла меня в защите Якобсона на международных научных конгрессах (у меня потребовали тексты моих выступлений). После того как на основании заключения комиссии из университета меня уволили, мое знакомство с Якобсоном оказалось и препятствием для получения характеристики, которая требовалась для поступления на новую работу.

Россказни о Якобсоне как об американском разведчике или агенте (которые, как мы теперь знаем из недавних публикаций, КГБ распространял до 1960-х годов) поддерживались еще и провокационными слухами, доходившими из Чехословакии, где усмотрели (или намеренно подбросили) какие-то будто бы запретные публикации в бандеролях, присланных Якобсоном своим друзьям. О трусливой позиции многих из числа чешских ученых Якобсон говорил брезгливо. По его словам, когда он стал ездить на научные конгрессы в Восточной Европе, русские говорили с ним в залах заседаний, венгры - в коридорах, чехи - в уборной. Особенно его раздражила направленная против него статья Сгала. Якобсон пересказывал произнесенную им при поездке в Прагу достаточно грубую отповедь Сгалу, включавшую каламбуры вокруг его имени. Когда 20 лет спустя во время Международного конгресса по вычислительной лингвистике в Праге был устроен симпозиум о роли основанного Якобсоном и Матезиусом Пражского кружка, где меня пригласили рассказать о вкладе русских ученых, Сгал в начале заседания покаялся в своих прегрешениях.

Чешские ученые старшего поколения не все были запуганы. Веселый Трнка мне рассказывал, как скрывавшийся в подполье от немцев Якобсон приходил к нему перед отъездом из Праги передать на хранение часть своего архива, касающуюся Трубецкого.

А Водичке Якобсон перед отъездом из Чехословакии отдал все хранившиеся у него рукописи и письма Поливанова. Водичка их сохранил при всех политических переменах, хотя это было небезопасно: Поливанова реабилитировали очень поздно (воспользовавшись своим положением в журнале, свою статью о нем я напечатал задолго до его официальной реабилитации). Из пражского архива, куда поливановские бумаги передал Водичка, мне по просьбе Якобсона прислали их фотокопии. Я их прочитал и передал А. А. Леонтьеву-младшему (сыну психолога, психологу и лингвисту, когда-то на первых курсах у меня учившемуся), начавшему печатание неизданных произведений Поливанова. В очередной приезд Якобсон хотел ими воспользоваться, чтобы в соответствии с критическими замечаниями Поливанова внести исправления в свою работу о евразийском языковом союзе, готовившуюся к переизданию в его избранных сочинениях. Леонтьев не смог тогда быстро найти текст, замысел Якобсона остался неосуществленным по нашей с Леонтьевым вине.

В журналах начали появляться статьи с резкими нападками на Якобсона, в частности, по поводу его толкования Маяковского, расходившегося с официальной советской версией. Я за ними не следил, но об одной из них мне при встрече рассказал писатель Савич, давний знакомый Романа, с которым тот меня познакомил в один из первых приездов в Москву.

Разумеется, со времени, когда меня с политическими обвинениями уволили из университета, я не мог ездить за границу (на Запад меня не пускали 30 лет). А Якобсон года четыре не приезжал в Россию. Но я получал от него оттиски с дружескими надписями и письма или короткие записки, а нередко он поручал кому-либо из приезжавших знакомых ученых со мной встретиться. Среди них был ректор Массачусетского Технологического института (Эм-Ай-Ти) Джером Уизнер, который, как потом мне рассказывала Кристина Помоpская, пригласил Якобсона стать профессором Эм-Ай-Ти и потом содействовал Якобсону в его работе в этом институте. Этой своей работой Якобсон дорожил. Позже он говорил мне, что в Гарварде он учит других, а в Эм-Ай-Ти сам учится (в самом конце жизни он ушел из Гарварда и оставался только в Эм-Ай-Ти). Уизнер приехал для встречи со мной в Академический институт точной механики и вычислительной техники, куда я устроился на работу заведовать группой машинного перевода после тщетных попыток поступить на службу в учреждения гуманитарного профиля, которые боялись иметь дело с изгнанным из университета. Уизнер показался мне образцом современного образованного научного организатора, уверенным в себе и энергичным. Он мне рассказывал о том, как устроена деятельность его института. Ему хотелось помочь Морису Халле, ученику и соавтору Романа, приехать в СССР. Тогда это не удалось.

Другим приезжим, передавшим в ходе обстоятельного разговора о его открытиях привет от Романа, был Лорд, прославившийся своими работами о южнославянских певцах эпических песен. А во время одного из научных конгрессов, тогда в Москве частых, в коридоре с приветом от Романа ко мне подошла Мария Гимбутас, о ту пору еще не знаменитая - до замечательных ее работ о древнейших культурах евразийских степей. Она впервые после эмиграции из Литвы приехала в Россию.

Когда я делал свой первый доклад об афазии на конференции по дефектологии, ко мне подошел Лурия. Он только что вернулся из Америки, где был у Якобсона. Он удивился, как тот живет: у него нет собственного дома.

6

В конце лета 1962 г. я уехал отдыхать в Абхазию, условившись, что мне дадут знать, если Якобсон приедет в Москву для участия в очередном заседании Международного комитета славистов. Его предполагаемый приезд подтвердился, и я прилетел в Москву, чтобы с ним встретиться. Я поехал было его встречать на аэродром, но плохо рассчитал время и опоздал. Вернувшись не солоно хлебавши домой, я позвонил Лиле Юрьевне, Якобсон уже был у нее, и она позвала меня приехать. Мы стали рассказывать друг другу о случившемся за эти годы. Смеясь, Якобсон передавал удивление нескольких американских лингвистов, которые, зная, что я был на предыдущем конгрессе в Осло, рассчитывали увидеть меня на очередном Международном конгрессе лингвистов в Нью-Йорке. Там был вместо меня мой однофамилец с такими же, как у меня, инициалами - В. В. Иванов - инструктор ЦК КПСС по языкознанию. Увидев на груди у него табличку с этим именем, знакомые Якобсона, не знавшие меня в лицо, заговаривали с моим двойником по-английски, пробовали перейти на другие языки, ничего не помогало. «Что, Иванов разучился говорить на иностранных языках?» - спрашивали они потом у Романа.

На следующее утро я в качестве гостя был на заседании Международного комитета славистов. Как и на предыдущих заседаниях за 6 лет до того, Роман был одним из самых деятельных членов комитета. В тот день обсуждалась кандидатура Шевелева как одного из главных докладчиков на предстоящем славистическом съезде. Якобсон решительно возражал. Он ссылался на свидетельство Булаховского и других, удостоверявших, что во время гитлеровской оккупации Киева Шевелев (Шерех) выступал в газетах с антисемитскими статьями. Якобсон к любым рецидивам гитлеризма относился болезненно. Он говорил мне, что неохотно ездит по этой причине в Западную Германию: там запах фашизма, говорил он, морщась, как если бы этот запах был ощутим реально. По поводу главы о Вагнере в «Сыром и вареном» Леви-Строса он заметил, что не может простить французам двух слабостей - увлечения Вагнером и любви к Хайдеггеру.

В ту осень мы проводили с Якобсоном много времени вместе. Ему захотелось пойти в Музей изобразительных искусств имени Пушкина, главным образом из-за фаюмских портретов, запомнившихся ему с молодости. Мы договорились встретиться у музея. Оба мы пришли слишком рано. Пришлось дожидаться возле музея, сидя на скамейке и обсуждая научные новости. В то время Якобсон был увлечен новым истолкованием «звукового анализа» (Schallanalysе) Зиверса, которым он занимался еще в юности.

Когда мы вместе шли по Москве, Якобсон спрашивал об архитектурной истории примечательных зданий. Далеко не на все его вопросы я мог ответить. Якобсон хвалил Д. С. Лихачева, знающего подноготную каждого питерского дома. Лихачев был его любовью. Ему нравилось все, включая манеру его жены потчевать вареньями разных сортов; рассказывая об этом, он подражал ее интонациям, напомнившим ему далекие времена. Якобсон удивлялся, как Лихачев мог стать ученым, когда уже не было научной школы (еще ему нравились работы И. Еремина о древнерусской литературе, его поражало ереминское смелое наблюдение о сходстве житий святых с сочинениями советских писателей). При мне Якобсон обсуждал с Дмитрием Сергеевичем новые книги о проблеме времени в литературе, которой в то время занимался Лихачев. Якобсон посылал ему эти книги. Книгами он помогал многим из нас, зная, как трудно нам их раздобывать. Я получил от него карманное издание Пирса и антологию Линского, куда входили статьи по семантике языка Тарского и других логиков. В тот приезд Якобсон сознался, что отдал предназначавшиеся мне дальнейшие книги (по его словам, целую полку) по этой тематике, тогда меня занимавшей особенно, С. К. Шаумяну, когда тот приехал на упомянутый выше нью-йоркский конгресс: до Якобсона дошли известия о гонениях, которым я подвергался, и он не знал, можно ли продолжать посылать мне книги. К Шаумяну Якобсон относился по-особенному отечески. Как-то полушутя он сказал, что лучшие его ученики - армяне. Ему нравилось то, как Шаумян педантично следовал его системе различительных признаков фонем. Якобсону были нужны ученики в самом точном смысле слова. Он жаловался (как теперь я думаю, вероятно, напрасно), что в Америке - в отличие от России - у него их нет. Об одном своем тамошнем студенте, которого он считал самым способным, Якобсон говорил, что тот не захотел дальше оставаться с ним: «Вместо того чтобы думать самому, я буду слушать вас»; этого студента особенно увлекала языковая типология, он грозился проверить ее выводы с помощью ранее не изучавшихся языков Амазонии. Помня об этом рассказе Якобсона, я набросился на первый том очерков амазонских языков, вышедший уже после его смерти. Ученик был прав: во всяком случае, один язык с очень малым числом фонем никак не укладывается в схемы прежних типологических выкладок.

Вместе с Шаумяном и со мной Якобсон хотел поехать на дачу к своему давнему приятелю Асееву. Условились встретиться на первом этаже гостиницы «Россия», где тогда и во многие последующие свои приезды останавливался Роман (его устраивало и то, что рядом с гостиницей жила Лиля Юрьевна, к которой он - обычно вместе со мной - заходил часто). Он должен был что-то отправить из почтового отделения, находившегося на том же первом этаже. Мы все трое были там, когда за Романом заехал Асеев. Он отвел его в сторону. Смущенный Роман сказал нам, что Асеев хочет видеть его одного. Асеев относился к числу людей крайне осторожных, в те годы он себя замарал попытками сблизиться с самыми темными силами в литературе, что я объяснял его запуганностью, превышавшей дозу. Я его знал с юности, он одобрял мои ранние стихи, но всегда было ощущение ускользания, как и в тот раз. Вернувшись вечером, Роман рассказал мне, что Асеев затворился с ним наедине и читал свои противоправительственные стихи. Те из них, что были напечатаны много спустя, показались мне очень слабыми, хотя я нахожу лирические его стихи или отдельные стpоки (не только ранние - времени Центрифуги и близости с Пастернаком) иногда необычайно удачными.

Как-то мы решили, что Якобсон придет ко мне позавтракать. Моя первая жена Таня задержалась в Абхазии, где мы до того отдыхали вместе. Но принять Якобсона вызвалась жена моего брата (с семьей которого мы жили в одной квартире) Люся Калнынь, лингвистка - ученица Аванесова. Она накрыла на стол, но в условленный час Якобсон не появился. Подождав какое-то время, я позвонил ему в гостиницу и сказал, что мы, как условились, ждем его к завтраку. Ответ меня озадачил. «К первому завтраку?» - спросил он меня, видимо, что-то забыв или перепутав. Вопрос имел скорее теоретический или лингвистический характер (понятие второго завтрака было только у тех, кто долго жил за границей). Было уже около одиннадцати утра, ему еще предстояло ехать к нам по Москве, а тогда он вставал, как в юности, очень рано, и время, по-видимому, позабытого первого завтрака давно прошло. Когда он наконец совсем нескоро появился, я познакомил его с Калнынь, напомнив, что она занималась близкой ему темой палатальных согласных в славянских языках. Он рассыпался в комплиментах, сказав, что всегда ссылается на ее работу. Эту или сходную формулировку я слышал от него не раз. Как-то после лекции Якобсона в Институте славяноведения М. А. Черкасский (одаренный лингвист, при загадочных обстоятельствах бесследно исчезнувший в 1970-х годах) попросил меня познакомить его с Якобсоном, которому он через меня пересылал свою работу о тюркском сингармонизме. Когда я подвел его к Якобсону, он прежде всего осведомился, получил ли Якобсон его книгу. В ответ он услышал эту же формулу о том, что Якобсон постоянно ее цитирует в своих лекциях. Иногда таким его утверждениям я верил безоговорочно, особенно когда они относились к ученым, которых уже не было на свете. Как-то в разговоре я положительно отозвался о работах нашего слависта и финноугроведа Бубриха по славянской акцентологии. Якобсон подхватил, сказав, что половину лекций по этой теме строит на основе Бубриха. Видимо, в лекциях он ссылался на много разных работ. Я склонен вполне поверить Кристине Поморской, рассказывавшей мне, что в лекциях по славянской мифологии Якобсон все время упоминал нашу с Топоровым книгу. Это подтверждается его статьями того времени. Но именно по собственному опыту, зная искренность отношения ко мне Романа, могу оценить и сложность его похвал. Как-то при нем в моем присутствии заговорили о моих успехах. Он поддержал, но несколько для меня неожиданно добавил: «Мне нравится то, что он - не теоретик, не люблю теоретиков». Скрытую полемичность этого высказывания я понял много спустя, когда Якобсон рассказал мне, что еще на заре нашего знакомства ему случилось (кажется, где-то на конференции вне СССР) похвалить меня в присутствии Борковского - специалиста по историческому синтаксису, плохо читавшего берестяные грамоты, за что по ошибке стал позднее академиком. Тот (в те годы, вероятно, ко мне ревновавший и видевший во мне соперника из-за хитросплетений Виноградова, прочившего меня в члены-корреспонденты Академии) возразил, заметив: «Все это слишком теоретично».

Якобсон просил меня устроить ему встречу с несколькими способными молодыми лингвистами, чтобы узнать, чем они занимаются. Я пригласил к себе Лекомцева, с которым я вместе тогда работал (внештатно) в незадолго до того созданной группе структурной типологии восточных языков Института востоковедения, и Жолковского, бывшего моего ученика, с которым мы в лаборатории машинного перевода Института иностранных языков занимались лингвистической семантикой. Лекомцев с воодушевлением рассказывал о своих типологических занятиях.

Якобсон был под впечатлением работ Лилли об интеллекте и способах общения дельфинов и их пересказывал. Его особенно заинтересовал опыт, во время которого дельфин обнаружил неспособность человека воспринимать ультразвуковые сигналы и после этого, продолжая играть в игру, в которой каждый из следующих свистков, издаваемых попеременно человеком и дельфином, выше предшествующего, дельфин не подымался выше отметки человеческого слухового восприятия.

Один из дней во время того приезда Якобсона мы провели целиком вместе. Кажется, с утра был доклад Якобсона в одном из языковедческих институтов, связанный с зиверсовским звуковым анализом. Потом мы были в лаборатории Лурия, который предложил Якобсону вместе с ним посмотреть данные по фонологическим ошибкам афатиков, собранные Винарской, тогда у него работавшей (эти данные потом вошли в ее книгу). Многие детали трудно было объяснить, исходя из якобсоновской схемы различительных признаков. Якобсон быстро устал смотреть таблицу, сказав только, что все в ней достаточно сложно и разобраться не так легко. Лурия сказал, что он тоже устал, и принял для поддержания сил стимулирующую пилюлю. Якобсон, которому предстояло в тот день читать лекцию, попросил дать и ему это стимулирующее средство. Когда мы вышли от Лурия, я предложил Роману зайти в его гостиницу передохнуть. Он нехотя согласился. Усадив меня с каким-то оттиском в первой комнате своего номера, он пошел прилечь. Но вскоре из его спальни раздалось сообщение, что ему уже хватит отдыхать, и он вышел ко мне, не восстановив сил. Очевидно, заряда на прежний кипучий образ жизни не хватало, а менять его не хотелось.

На его лекцию по фонологии собралось в большом зале Института иностранных языков народу великое множество. Лекция была из рук вон плоха. До этого, но и много раз после, я слышал замечательные по мысли и по форме выступления Якобсона. А в тот раз он говорил сбивчиво, не очень ясно объяснил написанное им на доске выражение вроде математической формулы построения алфавита Яковлева. Боря Успенский, перед тем, как мы все, восхищавшийся ораторским искусством Якобсона, в тот же день сказал мне, что, оказывается, он может выступать и очень плохо. Позднее, рассказывая мне, как, уже уйдя в отставку в Гарварде, Якобсон читал в разных местах лекции, о неудачах, которых у него раньше не было, упомянула Кристина. Но я только раз присутствовал при почти полном его провале - в тот день. После лекции мы ужинали большой компанией. Я был в волнении. Мой отец в то время был в загородной кремлевской больнице. Сперва он хотел встретиться с Якобсоном, который готов был к нему поехать, но отца начали готовить к операции (потом оказалось, что это рак почек, через год он умер), и ему уже не хотелось видеть никого, кроме меня и мамы. По телефону я узнал от мамы плохие новости: у врачей возникли подозрения. Видя мое огорчение, Якобсон принялся меня утешать. Он тоже проходил подобное обследование, но все обошлось. Наутро он купался в Висле.

То, что Якобсон в тот приезд был в плохой форме, стало понятно не только по неудачной лекции, но и по тому, как прошел ужин дома у О. С. Ахмановой. Я шел на этот ужин скрепя сердце, Якобсон настаивал, чтобы я там был, мне хотелось уклониться. Ахманову, заведовавшую кафедрой английского языка, я хорошо знал по университету и по работе в редакционной коллегии «Вопросов языкознания». Она была ловкой авантюристкой, легко менявшейся в зависимости от ситуации. Она была женой талантливого германиста профессора Смирницкого, у которого я учился. Он тяжело заболел (она заменяла его, в том числе и как номинальный руководитель моей дипломной работы) и вскоре умер. Ахманова участвовала в вакханалии превознесения Сталина после языковедческой дискуссии. На званом обеде в честь Якобсона у нее дома кроме сотрудников ее кафедры был и официальный кагэбэшник из иностранного отдела. Якобсон много пил и к концу вечера был пьян. Я не раз до этого видел его пьющим и сам неоднократно выпивал с ним, но обычно он при этом веселился, показывал старинные фокусы - как брать полную рюмку одними губами. А в ту ночь все было по-другому. Он был сам не свой. Былого пульсирующего энтузиазма как не бывало. Он казался погасшим и внезапно в себе неуверенным. Видимо, у него был тяжелый кризис. Возможно, не впервые. Как-то, рассказывая о встрече с Виноградовым в Югославии перед первым приездом в Москву, Якобсон добавил с внезапной жалостью к себе в интонации: «А на самом деле в это время я был очень тяжело болен».

Внутренние трудности проступали наружу только изредка. Приятными были встречи дома у Богатыревых. Приехала из Праги повидаться с Романом его первая жена, во время заседания Комитета славистов на ужин позвали Гавранка, оживали пражские воспоминания предвоенных лет. На обеде днем был С. И. Бернштейн, тончайший знаток голосов поэтов, которому мы обязаны бесценными их записями, чуть не погибшими, когда закрыли его лабораторию. Роман очень ценил его как фонетиста, но Бернштейн жаловался на здоровье и говорил, что уже не может работать. Годы преследований за формализм не прошли бесследно, у Сергея Игнатьевича было трудно переносимое высокое давление.

В тот приезд Роман советовался со мной о перемене жизни. Он намеревался жениться на Кристине. У него были сомнения, касавшиеся будущего. До того не было прочной связи с Америкой. Он не чувствовал в ней (в отличие, например, от Норвегии) широкой поддержки всех лингвистов. Он задумывал прежде, выйдя на пенсию, вернуться в Европу. Мечтал об осуществлении старого плана фонологического атласа Европы, надеялся на возможную помощь американских фондов, иногда охотнее дающих деньги на Европу. В качестве не очень реальной альтернативы, к которой тем не менее с каждым приездом он обращался все настойчивее, маячил и возврат в Россию (с ним начали говорить о том, что его могут избрать в нашу Академию наук). Теперь планы менялись круто. А чтобы купить дом (я вспомнил замечание Лурия о том, что у Якобсона нет дома), приходится продать Гарварду библиотеку.

Последний дом, куда я зашел ненадолго с Романом перед его отъездом (я его там оставил, а сам спешил на день рожденья к другу), был для меня полон противоречий, не меньших, чем ахмановский. Он уговорил меня пойти с ним к Звегинцеву, который в качестве главы лингвистической редакции Издательства иностранной литературы печатал статьи Якобсона в сборниках «Новое в лингвистике» (в том году вышел том, где к разделу о якобсоновских фонологических различительных признаках было мое предисловие). Он обещал выпустить и отдельный сборник статей Романа, его начали готовить, Якобсон даже написал к нему предисловие, но сам Звегинцев и его начальники боялись, все откладывали. Сборник вышел уже после смерти Романа.

7

В 1964 году Якобсон приехал в Москву вместе с Кристиной. Кроме всегдашних Лили Юрьевны с Катаняном на аэродроме его встречало много друзей. Лихачев специально приехал из Ленинграда, был Апресян. Мы всей гурьбой поехали с ним в гостиницу и уселись там в ресторане. На этот раз он приехал с докладом на Международный съезд по этнографии и антропологии. На доклад, назначенный в одной из аудиторий нового здания университета, набилось множество народу, не знали, где поместиться. У меня сохранилось впечатление, что в конце концов мы стоя слушали доклад не в аудитории, а в более обширном коридорном пространстве между аудиториями. Рядом со мной стоял египтолог Коростовцев, наслаждавшийся количеством похвальных упоминаний в докладе моих с Топоровым исследований по мифологии. Ему виделось в этом как бы отмщение за перенесенные невзгоды.

Эти работы не просто были созвучны Роману. Они были плодом нашего научного взаимодействия на протяжении последних лет. С самого начала и я, и Топоров были под влиянием известных нам работ Якобсона о славянской мифологии. Нас троих объединяло стремление извлечь как можно больше из лингвистических данных (поэтому мы с ним совпали, обнаружив одно и то же хеттское соответствие имени славянского Перуна) и в то же время применить способ описания, напоминающий структурный в лингвистике. Уже во время первых наших разговоров на эти темы Якобсона интересовал метод исследования. Следование дюмезилевской троичности его не устраивало. Он озабоченно спрашивал меня, в какую систему двоичных противопоставлений мог входить Перун. Наши с Топоровым работы в какой-то мере были попыткой ответа на вопросы, им поставленные. Мы обсуждали и сделанное Леви-Стросом, которого Якобсон высоко ценил. Мы часто возвращались к нему в разговорах. Роман рассказывал, как Леви-Строс (с риском для своего здоровья) стал есть грибы под влиянием близкого знакомого Романа, богача Уоссона: тот из-за жены-славянки пришел к выводу, что только консервативные народы, как англосаксы, их не едят (интересная параллель к роману Зинника о фунгофиле), стал тратить и свои деньги на исследование роли грибов в культуре. По поводу Леви-Строса и застолья Роман пересказывал его мысли о структурном описании порядка еды и питья. В другой раз речь пошла о серьезных вещах - о депрессии Леви-Строса после самоубийства его друга этнолога Метро, оставившего мрачное письмо о состоянии науки. Говорили мы и о прежних занятиях Леви-Строса с математиком А. Вейлем, не имевших продолжения (о чем мы оба жалели).

Якобсон был под большим впечатлением семинара, который незадолго до того он вел в Эм-Ай-Ти с Нильсом Бором. По его словам, Бор говорил очень тихо, чтобы разобрать им сказанное, нужно было сидеть к нему очень близко и вслушиваться. Якобсон считал, что некоторые его общие положения очень важны для лингвистики (это нашло отражение в написанных им тогда же вводных замечаниях к предполагавшейся подробной русской грамматике под его редакцией).

Мы познакомились и очень быстро подружились с Кристиной. Ей понравились мои стихи. Якобсон с ней согласился, сказав, что раньше они до него не доходили (помню одно предыдущее чтение - еще до Кристины - у Лили Юрьевны, где был еще и Шкловский, он отнесся к некоторым из прочитанных мной стихов более сочувственно, чем Якобсон).

В прозе его вкусы оставались авангардистскими. Он не признавал тогда гремевшего Солженицына, считая его эпигоном. Мы обсуждали его прозу, сидя у физика И. Д. Рожанского, сделавшего хорошую магнитофонную запись солженицынских «крохоток». Следованием предшествующей традиции чужды были Якобсону и такие произведения, как «Тихий Дон». Якобсон хорошо знал тех писателей двадцатых годов, которых сейчас открыли заново. Еще в Осло он заговорил со мной о том, что в «Козлиной песни» Вагинова изображен Пумпянский. Проза первого послереволюционного десятилетия отпечаталась в его памяти.

В то время приходили к концу отношения со Шкловским. Я видел, как сперва, в первые приезды Романа, они по старой памяти тянулись друг к другу, как во время съезда славистов Шкловский с женой приносили Якобсону в подарок новые книги. Но Якобсон усматривал в последних статьях Шкловского предательство по отношению к себе и не мог ему этого простить.

Кажется, в тот приезд (если не в один из следующих) Якобсон читал в нашем институте доклад о славянской акцентологии, которая была главным предметом занятий Дыбо и других лингвистов, вокруг него группировавшихся. В докладе были новые мысли, повлиявшие на ход последующих работ. Мы поджидали Якобсона перед началом доклада. К подъезду нашего здания в Трубниковском переулке подъехала официальная черная «Волга», в ней рядом с Якобсоном сидел Виноградов. Он не стал заходить к нам, он только провожал Якобсона. Тот был сильно нaвеселе. Но не было ничего похожего на ту неудачную лекцию. Он говорил с подъемом и вместе с тем очень дельно. Через несколько дней, встретив меня в коридoре, тогдашний директор института Хренов (простоватый чиновник, звезд с неба не хватавший) спросил меня, как прошел доклад. Я ответил, что он был удачным. На это Хренов возразил, сильно окая: «А он ведь пОд мухОй был, пОд мухОй». Якобсон рассказал, что он перед докладом обедал у Виноградова. Тот явно хотел его подпоить и все ему подливал. Но Якобсон это испытание с честью выдержал.

В 1965 г. мне разрешили (впервые после увольнения из университета) поехать за границу. На симпозиум по семиотике в Варшаве, организованный по идее Якобсона и при его участии, поехала советская делегация в составе трех действительно ею занимавшихся людей: в нее входили Топоров, Шаумян и я. В Варшаве нас поселили в той же гостинице, что и Якобсона с Кристиной, поэтому мы могли общаться почти непрерывно. Симпозиум был одной из сбывшихся надежд Романа. И моей тоже. С первых же наших встреч Якобсон убежденно говорил о семиотике и необходимости ее развивать. Он в это время и позднее больше всего занимался семиотическими построениями Пирса. Что могло быть лучше симпозиума, где встретилась с Якобсоном наша тройка, еще за 8 лет до того собиравшаяся вместе с нашими логиками на еженедельные занятия «Логическим синтаксисом» языка Карнапа? Удачной организации симпозиума в Варшаве способствовало несколько обстоятельств. Прежде всего от маленького польского литературоведческого кружка, еще перед войной развивавшего идеи русских формалистов и пражских структуралистов, осталось в Варшаве двое необычайно энергичных ученых, в Якобсоне души не чаявших: Рената Майенова, с которой мы в нашем Институте славяноведения налаживали совместную работу по стиховедению, и Стефан Жулкевский (какое-то время он был даже членом польского ЦК правящей партии, пока не вступил в конфликт с Гомулкой). Кроме работавших вместе с ними более молодых историков литературы семиотикой увлеклись и некоторые участвовавшие в симпозиуме искусствоведы. В Польше была и сильная группа лингвистов следующего за Куриловичем поколения: в нашем симпозиуме принимал участие и, в отличие от других, воинственно полемизировал с Якобсоном А. Богуславский, которому предстояло интернирование после военного переворота Ярузельского (мы в Москве оценили первые семантические работы А. Вержбицкой, начинавшей как ученица Богуславского); я много говорил с иранистом Скалмовским, учеником Куриловича. Наконец, традиции довоенной Варшавско-Краковской логической школы, заложившей основы современного логического анализа семантики языка, продолжали такие семиотики логической ориентации, как Пельц... Заключительное заседание, на котором Роман подводил итоги симпозиума, было в кабинете одного из самых известных логиков - Котарбинского, президента Польской Академии наук. Соединение лингвистического подхода с логическим демонстрировал блестящий синолог Я. Хмелевский, чьи работы по логическому анализу классического китайского языка проложили новый путь в этой области. Якобсон хорошо знал и участников симпозиума, и многочисленных польских интеллигентов, составлявших благодарную аудиторию (меня поразило, что в Польше, несмотря на войну, сохранилось то поколение, которое в России почти полностью истреблено, если не подкуплено и растлено). Из Франции приехал Ролан Барт, только что напечатавший свои семиотические работы. Он остановился в той же гостинице. Как-то мы встретились за завтраком с ним и Якобсоном. Разговор зашел о кино (обсуждать идеи Якобсона о семиотике кино, тогда меня особенно занимавшей в связи с занятиями Эйзенштейном, мы начали еще в тот неудачный вечер у Ахмановой). Якобсон свернул на своих любимых братьев Маркс. Описывая нам сценку в их фильме, в которой один из братьев наступает на ногу женщине, Якобсон комментировал с воодушевлением: «Это самый настоящий цинизм!». Я подумал, что нас разделяют поколения. Это я особенно ощущал, когда Якобсон начинал восхищаться Осипом Бриком. Цинизм как таковой мое поколение не занимал нисколько, его вульгарные формы были негласной идеологией советского режима и уже поэтому нас отталкивали.

Из других его замечаний о кино мне запомнилось наблюдение о том, что нельзя долго смотреть абстрактные фильмы. Он вынес его из того, как трудно ему было выдержать больше пяти минут, когда он смотрел беспредметное кино в нью-йоркском Музее современного искусства.

В Варшаве Якобсон был окружен множеством людей, желавших с ним поговорить. В первый же день, когда мы пришли в построенное в стиле Московского университета здание, где проходил симпозиум, Якобсона встретил его давний знакомый, о котором Роман говорил, как о человеке с невиданным сочетанием разнородных экзотических интересов. Он остался с ним обедать, а мы ушли с Кристиной. Помня о московском опыте, я осторожно спросил ее, не нужно ли уменьшить число людей и дел, на которые он себя растрачивает. Она ответила, что это безнадежно. Больше того, из разговоров с ней я потом узнал, что число дел только увеличилось. Прося никому об этом не рассказывать, она мне сообщила, что Роман читает корректуры лингвистических публикаций издательства «Мутон». Глава издательства де Риддер мне казался верным Якобсону. Он приезжал с ним вместе на Съезд славистов и следовал советам Романа. Безусловно, он не был практичным и впоследствии разорился, скорее всего, от слишком элитарного подбора изданий, среди которых видное место принадлежало семиотическим.

В Варшаву Якобсон приехал из Парижа. Он привез с собой сенсационную публикацию, которую мы с ним обсуждали подробно. В «Меrсurе dе Franсе» были напечатаны некоторые из записей Соссюра об анаграммах. Открытие, сделанное создателем семиотики (который сам в нем усомнился), пролежало в женевских архивах больше полувека. Его значение Якобсон оценил сразу же. К тогдашним новинкам парижского сезона принадлежал и только что заново обнаруженный (хотя когда-то уже признанный сюрреалистами - Элюаром и Арагоном) Раймонд Pуссель, переиздание прозы которого Якобсон привeз с собой и давал мне читать в гостинице (вскоре он напечатает статью, где содержится разбор отрывков из этой прозы).

Мы были дома у отца Кристины. Якобсон потребовал от Топорова, отродясь в рот спиртного не бравшего, чтобы тот выпил с ним на брудершафт. У него было несколько доводов. Крупные русские лингвисты всегда пили. Якобсон уже перешел на ты с большинством близких ему в этом поколении. Топоров нехотя согласился.

Майенова и Кристина рассказывали мне о прошлогоднем варшавском симпозиуме по поэтике, на который меня не пустили. До них мне об этом симпозиуме говорил Колмогоров, ездивший на него вместе с Жирмунским. По словам Колмогорова, они с Якобсоном приехали с одинаковыми выписками: их обоих заинтересовали пропуски метрических ударений на сильных слогах в пятистопном анапесте поэмы Пастернака «Девятьсот пятый год». Это совпадение мне понятно: аналогичные пропуски в четырехстопном ямбе хорошо изучены начиная с классических работ Белого, а в трехсложных размерах они всерьез не были исследованы. По словам Майеновой, Якобсон говорил, что о происходившем на симпозиуме можно было следить по двум парам горящих глаз: Колмогорова и Вержбицкой. Кристина находила, что в восторженном отношении к Колмогорову (которого и мы все считали гением, о чем Роман знал) сказывалось неумеренное восхищение Якобсона Россией и всем русским.

Когда я уезжал из Варшавы, Якобсон попросил меня передать от него письма в Москву. Он писал их при мне наспех. Писем или скорее коротких записок было очень много, я несколько дней развозил их по его знакомым. С этими письмами я побывал у Лурия, Харджиева, многих других.

8

Летом 1966 г. Роман в сопровождении Кристины приехал в Москву на Международный съезд психологов. На нем были представлены многие наиболее известные психологи. Один из главных докладов о путях психологии делал Пиаже. Якобсон хотел меня с ним познакомить. Пиаже остановился в той же гостинице «Украина», что и Якобсоны. Якобсон просил меня прийти рано утром, чтобы вместе позавтракать. Он представил меня Пиаже самым лестным образом: «С'еst lе linguistе». Мы уселись втроем за один столик, Пиаже начал рассказывать анекдоты и шутить, и в этой болтовне прошел весь завтрак.

Незадолго до того Якобсон ездил в Японию, и впечатления от ее культуры продолжали звучать в докладах, прочитанных им в нашем институте (славяноведения) и в Институте востоковедения.

Обсуждали «Сырое и вареное» Леви-Строса. При всей любви к нему Якобсон сердился на форму: «Что это - Андрей Белый?»

По окончании съезда мы уезжали на симпозиум по восприятию речи, организованный в Ленинграде Чистович. Перед отъездом Якобсон согласился встретиться с нашим кругом молодых (или уже перешедших, как я, в среднее поколение) лингвистов. Помещение для встречи предоставил Жолковский. На встречу не смог прийти Иллич-Свитыч. Я упомянул о его ностратических работах, всех нас впечатлявших. Якобсон сказал, что он уже успел с ним немного об этом поговорить. Это было всего за несколько недель до гибели Иллича-Свитыча.

В Ленинграде Якобсон, в отличие от меня, аккуратно ходил на симпозиум, мы обычно встречались с ним и Кристиной по окончании заседания.

Нас пригласили на обед к Жирмунскому. У него кроме хозяйки дома были Лихачев с женой и Десницкая, которую, как выяснилось, не приглашали, но она, прослышав о приеме, зашла на правах соседки и ученицы. Якобсон ей не обрадовался: он помнил ее статью с проклятиями фонологии и ему как эмигранту. За обедом говорили о Хопкинсе, стихами и поэтикой которого увлекся Жирмунский, как до него Якобсон. Жирмунский пригласил Якобсона и Кристину к себе на дачу в Комарово.

Якобсон и Кристина очень хотели поехать со мной в Эстонию на очередную летнюю школу по семиотике, которую устраивал Лотман. Тарту считался городом, закрытым для иностранцев. В Москве им отказали в разрешении, но кто-то посоветовал попытаться получить его в Ленинграде. Это удалось.

На вокзале не было носильщиков, а чемоданы были увесистые. Мы как-то справились, я заметил, что Якобсон был довольно сильным физически. В Таллинне на вокзале на следующее утро нас встретил Игорь Чернов и повез нас на тартуский поезд. Но по дороге он передумал и сказал, что на всякий случай нужно еще раз спросить разрешение у местного КГБ. Разрешения не дали: сказали, что мы должны подождать, пока они все проверят. А пока нам не велели отлучаться из города и всех троих поселили в гостинице, дав мне отдельный номер, а Чернов уехал обратно в Тарту. Я старался как мог развлекать эстонских узников, показывал им городские достопримечательности, домик Петра, этнографический музей, где собраны старые деревенские дома. Стояла солнечная погода, мы съездили на городской пляж и искупались в море. На пляже переодевались в соседних кабинках, и я невольно услышал, как в соседнем отсеке Кристина ругает Якобсона. Он ей казался искусственно или деланно старомодным, она его называла папье-маше; я этот оборот и потом слышал от нее, когда она сердилась на Романа. Брак был не из легких. Кристина могла быть капризной, взбалмошной, властной. Но постепенно она все больше к нему привязывалась.

Якобсон не говорил об этом много, но вынужденное ожидание и в особенности запрет выезжать из Таллина на него действовали угнетающе. Через два дня проверка кончилась. Нам разрешили ехать в Тарту. Потом говорили, будто проверка потребовалась из-за того, что Якобсон побывал в Таллинне (Ревеле) в начале двадцатых годов перед эмиграцией в Чехословакию. По дороге в местном тартуском поезде Якобсон развеселился и был разговорчив. Разговор зашел и о моей любимой статье Якобсона «Меdieval Мосk Муstеrу» («Средневековая смеховая мистерия»). Оказалось, что и Якобсон ее любит, называя ее особой кличкой «Три М», а Кристина давно перевела на польский и все ждет, когда у него найдется время просмотреть перевод. В Тарту сели на машину, чтобы ехать в Кяэрику - спортивную базу Тартуского университета, где уже без нас начался симпозиум. В машине Якобсон рассказывал мне о судьбе Маяковского. Обеим сестрам - Эльзе и Лиле - он не нравился в постели. Эльза о нем сказала: «Il n'etait раs аssez indecent» («Он не был достаточно похабен», как тут же перевел сам Якобсон). А Лиля жаловалась Роману, как тяжелы ей были попытки Маяковского возобновить между ними отношения любовников. После заграничной поездки (сколько я понял, американской) она надеялась, что все позади. А он снова пришел. «Как, опять?!»

В Кяэрику по распоряжению ректора Якобсону отвели единственную квартиру городского типа (мы все, как обычно, жили в спортивном общежитии). Они с Кристиной там устроились, а наутро возобновились заседания. Лотман попросил меня начать с доклада о категории времени в культуре ХХ века. С тех пор я его печатал в разных вариантах - цензурованном в прежние времена в СССР и неискалеченном на Западе. Якобсона особенно заинтересовали цитаты из Хлебникова. Он просил меня выписать для него страницы тех томов собрания сочинений, которые я цитировал. Сам Якобсон выступал почти по каждому докладу. Очень подробно изложил свое понимание коммуникации в театре абсурда в связи с докладом И. И. Ревзина и его жены Оли. Интересным было обсуждение планов работы на будущее. Якобсон со мной вместе предлагал разборы текстов определенных жанров и работу над методами описания и записи полученных результатов. Лотман настаивал на более широких и общих теоретических проектах. Юра Левин тогда же заметил, что речь идет о двух совсем разных подходах. Якобсона влекло к построениям, сближающимся с естественными науками и математикой. В этом смысле ему были созвучны такие наши семиотики, как Лекомцев.

На последнем заседании Якобсон говорил о перекличке семиотики и современной физики. Дверь открылась. Вошел физик Клемент, ректор Тартуского университета, приехавший в этот день в Кяэрику, чтобы встретиться с Лотманом.

Одно необычное заседание у камина было устроено вечером. На нем Роман и Петр Григорьевич Богатырев вспоминали о самом начале своих занятий в московском Лингвистическом кружке. На протяжении более чем полувека развитие русской гуманитарной науки шло в одном направлении, не прерываясь, несмотря на все повороты истории. В самом факте этого вечера было чудо: сквозь все запреты знание прорывалось вперед. Но оба воспоминателя нисколько не были помпезно торжественны. Из забавных историй, в тот вечер рассказанных Якобсоном, одна касалась Дурново, которого домашние в тяжелое время гражданской войны ругали за неприспособленность к жизни. Уйдя из дому, он пришел к Якобсону. Собрался пойти в архив заняться данными в древнерусской рукописи относительно развития заднеязычных согласных. Возвращается после напряженных занятий вечером, Роман его спрашивает, каков его конечный вывод. Ответ Дурново он воспроизводил, подражая его выговору: «Нет данных, которые бы говорили с достоверностью о переходе ки, ги, хи в мягкие к'и, г'и, х'и, но нет и данных, которые говорили бы с достоверностью об обратном».

Разговоры о науке и искусстве продолжались во время лесных прогулок, общих трапез в столовой общежития и других увеселений. Пели «Gaudeamus igitur...». На квартире у Романа устроили мой день рождения. Роман как радушный хозяин угощал гостей конфетами, а Петр Григорьевич с профессиональным умением фольклориста вставил притяжательную форму от моего уменьшительного имени в исполненный присутствующими традиционный текст: «Как на (имя рек) именины / Испекли мы каравай...»

После Эстонии Якобсоны поехали в Грузию. Их сопровождали Костя Богатырев и Боря Успенский. Я не смог к ним присоединиться, хотя Якобсон просил меня об этом.

9

Предпоследний раз Якобсон с Кристиной приехали в Москву летом 1967 года. На этот раз он приехал не на Московский международный конгресс, а по дороге на конгресс - в том году, как тогда в Осло, лингвистический - в Бухаресте. Для меня после выступлений в защиту Синявского и других арестованных по политическим обвинениям возможности поездок куда бы то ни было закрылись: в восточно- и центрально-европейские страны меня не выпускали после того варшавского симпозиума еще 17 лет, а на Запад впервые пустили только в начале горбачевских реформ, в 1987 году, когда я впервые приехал в Америку, но уже ни Романа, ни Кристины не было в живых. За границей нам с ними не суждено было больше увидеться…

Мой университетский учитель по занятиям поэтикой на первом курсе В. Д. Дувакин попросил меня помочь ему встретиться с Якобсоном. Перед тем Дувакину пришлось сменить место и характер работы в университете. Его уволили с филологического факультета за то, что на процессе Синявского он выступил свидетелем защиты и тепло говорил об обвиняемом. Прямо ректору - математику Петровскому - подчинялась кафедра, которая занималась информацией. При ней Петровский организовал под руководством Дувакина группу, которая стала заниматься собиранием материалов по истории русской культуры начала века, записывая на магнитофоне рассказы участников и свидетелей событий. Дувакин потом мне говорил, что от перемены занятий только выиграл. Еще больше выиграла история русской культуры. Чтобы в этом убедиться, достаточно заглянуть в недавно изданную книжку бесед Дувакина с Бахтиным.

Главным предметом занятий Дувакина на протяжении всей его жизни был Маяковский. Поэтому естественно, что он очень хотел записать рассказы о нем Якобсона. Когда я передал тому просьбу Дувакина, он охотно согласился, сказав, что знает всю историю его увольнения. В условленный час мы втроем с Якобсоном и Кристиной приехали к нему и расположились около магнитофона в его деревянном доме на Плющихе, как будто специально выбранном для записи рассказов о московской старине. Якобсон был в ударе. Он обстоятельно рассказывал о первых своих встречах с Маяковским, запись его рассказа теперь напечатана.

От Дувакина мы поехали к нам на дачу в Переделкино, где нас ждала моя мама. У меня был день рождения. Кроме Якобсонов я позвал только Богатыревых и Раю и Леву Копелевых, с которыми тогда дружил (я еще не был женат на Раиной дочке Светлане, но моей тогдашней жены Тани с нами не было, она была в командировке в Румынии). Позвонил Иосиф Бродский, только что приехавший из Ленинграда. Мы с ним тогда были уже очень дружны. Я просил его приехать. Пришла с Василием Абгаровичем Лиля Юрьевна, жившая к тому времени у нас на даче. А к ней в тот день приехал Соснора, и она попросила разрешения привести его с собой. За столом оказалось двое ленинградских поэтов (друг с другом очень мало связанных). Мы попросили их обоих почитать нам стихи. Соснора читал поэму о времени, когда он лежал в больнице, Иосиф - свои лирические стихи. На Якобсона произвели впечатление не стихи как таковые, а общее мироощущение, в них выраженное. Это относилось и к моим стихам, которые я в тот вечер прочитал Роману и Кристине отдельно, поднявшись с ними после ужина к себе на второй этаж. Мне не хотелось читать прилюдно прежде всего из осторожности. Стихи говорили о моем неприятии действительности, они входили в сборник «Подземный переход (Свободные стихи о рабстве)». На следующий день Якобсон, как он мне потом рассказал, рассуждал об услышанных им накануне стихах трех поэтов, придя в гости к физику Алиханяну, хорошему знакомому Лили Юрьевны (он звал и меня с собой, но я был занят). По словам Якобсона, при всех отличиях трех поэтов есть одна общая для них черта: они отрицают государство. Ее Якобсон склонен был обобщить, сочтя ее характерным признаком наступающей поэтической эпохи.

Знакомство Якобсонов с Бродским если потом и продолжилось (кажется, в Европе, и скорее у одной Кристины), то ненадолго. Когда в самую последнюю нашу встречу я спросил у Романа о Бродском, уже несколько лет жившем в Америке, тот ответил, что только раз говорил с ним по телефону по делу.

Роман в то лето присутствовал и еще при одном поэтическом чтении. Лиля Юрьевна пригласила к себе домой в Москве Вознесенского. На Якобсона его стихи не произвели никакого впечатления. Когда мы вместе уходили, Вознесенский не мог скрыть от меня своего огорчения. Выходило, что это он разочаровался в Якобсоне.

Среди хождений по Москве в то лето помню посещение музея Рублева, где с нами был еще Мельчук.

Как я потом узнал, в Бухаресте во время съезда лингвистов Филин и другие официальные советские представители стали зазывать Якобсона вернуться в СССР. Он подробно обсуждал это предложение с моей женой Таней, которую ее румынские друзья (она специалистка по румынской литературе и много переводила с румынского) пригласили на съезд. Обстоятельный разговор с Таней был для Романа существенным (он и через двенадцать лет хвалил мне ее, говоря о тех событиях). Никто не был уверен в серьезности сделанных ему предложений и обещаний, их сопровождавших. Лица, их делавшие, не вызывали доверия. Хотя Якобсон долго мечтал о возвращении на родину, он тогда решил отказаться.

10

На следующее лето Якобсон приехал в Прагу на очередной Международный съезд славистов. Хотя мой подробный доклад о предыстории славянского глагола был напечатан в томе советских докладов, я не мог поехатъ, нас тогда ущемляли как «подписантов-диссидентов» (за наши подписи под письмами с протестами против возобновившихся политических преследований). О случившемся там я знаю и по его позднейшему рассказу, и со слов очевидцев, рассказывавших мне об этом тогда же.

В ночь того дня, когда ровно год прошел после моего дня рождения с чтением стихов, 21 августа 1968 года советские войска оккупировали Прагу. Проснувшись и узнав о случившемся, Якобсон тут же принял решение - немедленно уехать в Вену. Он мне еще до этого рассказывал, что опыт многократного бегства от нацистов в годы войны научил его необходимости действовать мгновенно. Благодаря тому, что он не медлил, ему удалось скрыться и перейти на подпольное положение в самом начале гитлеровской оккупации Чехословакии, откуда - после долгого пребывания в подполье и печатания под псевдонимом - он смог потом уехать в Данию. Из Дании, следуя маршрутам нацистских вторжений, пришлось перебраться в Норвегию, о гостеприимстве которой он всегда вспоминал с благодарностью. Самым трудным было бегство из Норвегии в нейтральную Швецию. Он уходил к норвежско-шведской границе со своим научным грузом через горы, а гитлеровцы, почти мгновенно занявшие Норвегию, шли за ним буквально по пятам. Опыт тех лет и отсутствие (у Кристины еще больше, чем у него) каких бы то ни было иллюзий по поводу советских властей и их возможного поведения в чрезвычайных обстоятельствах заставили их и тогда в Праге торопиться. Под вечер первого дня советской оккупации Чехословакии они уже были в Вене. Сейчас их тогдашние опасения могут показаться преувеличенными. Но мы знали тогда, что русские военные и поддерживавшие их политики были готовы к самым безумным действиям, не без оснований боясь за судьбу шатавшейся уже империи.

После бегства из Праги Якобсон не хотел приезжать в СССР. Мы продолжали обмениваться своими публикациями, переписываться и поддерживали связь главным образом через друзей, которые, как мой соавтор Тамаз Гамкрелидзе, свободно могли ездить за границу. Якобсона очень заинтересовала моя работа с Тамазом, особенно, как он мне писал, ее фонологическая часть, в большой степени основанная на развитии идей его доклада на конгрессе в Осло. Позднее Якобсон напишет предисловие к нашей книге, которая вышла уже после его смерти (она очень долго лежала в типографии).

Другой областью, где наши научные интересы соприкасались, было изучение деятельности мозга в связи с языком. Мы оба от занятий афазией (которую я начал изучать под влиянием Романа и которой в начале 1980-х годов продолжал заниматься вместе с польской группой, возглавлявшейся Межеевской) перешли к более широкому исследованию, ставшему возможным благодаря множеству вновь открытых данных и введению новых методов. Якобсон внимательно следил за тем, что я писал об этом, как и за исследованиями ленинградской лаборатории Балонова и Деглина, вместе с которыми я работал. Ссылки на эти работы есть в последних его публикациях. Из других работ тех русских специалистов по мозгу, с которыми я тогда был связан, его особенно заинтересовали публикации Брагиной и Доброхотовой. Прочитав их статью в журнале, Якобсон прислал мне телеграмму, в которой просил прислать их книгу (я ее тут же отправил). Его поразил их вывод о связи левого полушария с идеей будущего, которое с юности занимало его как будетлянина. Он увидел в этом подтверждение мысли Пирса о том, что будущее определяется знаками-символами, в частности, словами естественного языка.

Вместе с Гамкрелидзе, Елизаренковой и Топоровым мы участвовали и в написании статей о научном значении трудов Романа, вошедших вместе со многими другими в сборник к его восьмидесятилетию. Его выпустил в своем недолго просуществовавшем новом небольшом издательстве де Риддер, к тому времени вынужденный расстаться с «Мутоном».

Лотман несколько раз повторял просьбу попросить Якобсона подписаться под изложением принципа изучения текстов культуры, который по предложению Юрия Михайловича мы составили вместе с ним, В. Н. Топоровым, Б. А. Успенским и А. М. Пятигорским (последний, впрочем, в то время уже противился семиотике и подписан под этим манифестом не столько как его соавтор, сколько как один из отцов-основателей московско-тартуской семиотической школы). Якобсон на повторные просьбы, которые я посылал по просьбе Лотмана, никак не отвечал.

11

Последний приезд Якобсона в СССР оказался возможным, потому что в Тбилиси в 1979 году устроили большой международный симпозиум о бессознательном. Якобсон прислал для томов, издававшихся к симпозиуму, статью о лингвистической стороне проблемы.

По дороге в Грузию Якобсон и Кристина несколько дней провели в Москве. Якобсон потом мне говорил, что, прилетев в Москву, хватился меня на аэродроме, но ему объяснили, что я его встречу в Тбилиси. Туда мы с моей женой Светланой приехали из Сухуми, где отдыхали вместе с ее родителями. Якобсон с удовольствием мне живописал, как они провели время в Москве, встречаясь с людьми нашего круга: сперва у Топорова и Елизаренковой вместе с Зализняком и Падучевой, потом у Зализняка и Падучевой вместе с Топоровым и Елизаренковой...

В Тбилиси мы смогли встретить Якобсона и Кристину на летном поле. Мы сразу же заговорили о его книге с Линдой Во о звуковой форме языка, которую я получил от него незадолго до того. Я сказал ему, что одна глава в ней мне особенно по душе. Он сразу угадал: «Пятая?» Это была глава о звуковом символизме с эпиграфом из Малларме. Как и в случае статьи о старочешской средневековой смеховой мистерии, наши вкусы в отношении его собственных сочинений совпали.

Первый вечер на второй день после приезда у Якобсона и Кристины был свободным, и мы воспользовались приглашением старых тбилисских друзей посидеть у них, вдали от всеслышащих ушей звукозаписывающих устройств. Мы со Светланой предложили Якобсонам на выбор несколько возможных способов провести время вместе. Для начала они выбрали мои стихи. Я читал им довольно много из того, что понаписал за те двенадцать лет, пока мы не виделись. Когда я кончил, Роман четко сформулировал свою рецензию.

Второй в нашей программе была сделанная Светланой в Сухуми магнитофонная запись двух лекций, которые нам прочитал там Сахаров. Мы с Копелевыми проводили с ним и его женой в Сухуми много времени вместе. Со мной он обсуждал свои занятия временем, когда возникла Вселенная, другие члены компании были недовольны тем, что они остаются вне этих обсуждений. Тогда он вызвался прочитать для всех нас две лекции: о развитии физики в двадцатом веке и о современной физической картине мира. Внимательно выслушав запись первой лекции, Якобсон сказал, что, если заменить термины, она могла бы стать лекцией о развитии лингвистики. Пути развития наук совпадают.

Симпозиум был не только многолюдным и нестройным, но и бестолковым. Из Франции вместе с такими специалистами, как Черток, понаехали феминистки-лесбиянки, митинговавшие и норовившие погрузить нас в хаос современной массовой культуры. Якобсон, кроме своего доклада, участвовал в общем круглом столе, где говорил, в частности, о явлении трансфера. Большой интерес вызвали его замечания о говорении во время сна.

Якобсон пересказывал мне свои новые работы, которые он успел уже доложить, но не напечатать. На заседании физического общества он рассказал об этимологии термина кварк. Открывший кварки Гел Манн взял название как заумное из «Finnegans Wаkе» («Поминальное бдение финнеганцев») Джойса. А Джойс его заимствовал из венского немецкого диалекта. Туда оно попало из славянского. Это - название, родственное русскому творог. С корнем русского творить оно связано так же, как французское frommagе (сыр) с former (образовать) и латинским formare (сотворить). Оказалось, таким образом, что эти мельчайшие кирпичики мироздания названы совсем не бессмысленно.

На симпозиум или на беседы вокруг него приехало много не имевших никакого отношения к психоанализу людей, желавших повидать Якобсона или получить от него поддержку. В последний день он отдавал мне ненужные ему книги, ими подаренные, в том числе, например, том русских переводов Поля Валери, который ему вручил специально для этого приехавший Вадим Козовой.

Тамаз Гамкрелидзе устроил в Институте востоковедения, где он директор, мой доклад о занимавшей меня проблеме угаритского клинописного алфавита в его отношении к другим древневосточным и средиземноморским письменностям. После этого Романа вместе со мной и Тамазом снимали телеоператоры. Якобсона снимала и на симпозиуме приехавшая из Москвы съемочная группа. Его для этой съемки интервьюировали по поводу детского языка и психологии. Меня просили участвовать в этом разговоре, а для оператора пройтись немного с Романом. Судьба этого телефильма примечательна. В Москве его приготовились показывать, потом запретили, то ли из-за одного Романа, то ли еще и из-за Фрейда. Разрешили показать только во время горбачевских реформ. Меня к тому времени выбрали директором Библиотеки иностранной литературы. Я получил письмо от телезрителя, которому передача понравилась, - и он просил помочь ему достать пленку с записью. Секретарь дирекции библиотеки позвонила на телевидение, ее уверили, что пленку смыли. Если это так, обидно. Фотографий Романа много, а телеизображения нет. Хорошо было бы все-таки проверить: может, велели смыть, а не смыли (раньше такое бывало - и в России всегда могут быть неожиданности).

Из общих знакомых как-то упомянули Арагона. Якобсон прежде с Эльзой (как и Лиля, она была подругой его детства) и с ним много общался. Когда-то давно, еще в начале нашего знакомства, Якобсон говорил с ним и обо мне. Я об этом узнал, потому что Арагон, знавший меня с моих детских лет, празднуя свой юбилей в Москве, пригласил и меня вместе с родителями в Дом литераторов и там, представляя меня Линдсею, объяснил, что я как лингвист собой представляю аu роint dе vuе аmericain (с американской точки зрения). Линдсей, как и Арагон, считавшийся в советской терминологии прогрессивным писателем, а значит, врагом Америки, спросил Арагона с усмешкой: «А эта точка зрения для вас так важна?» Теперь, по словам Якобсона, после смерти Эльзы он перестал с Арагоном общаться. Во-первых, из-за его политических взглядов. Во-вторых, из-за его свирепого гомосексуализма. «Но это о нем знали давно», - возразил я. «Эльза мне об этом не говорила», - с какой-то печалью сказал Роман.

От малоинтересных заседаний сбегали с Романом в студии к грузинским художникам и на киностудию смотреть фильмы. Короткие шедевры тогдашнего грузинского кино («Зонтик» и «Свадьба») ему нравились. Наши попытки уговорить его досмотреть «Певчего дрозда» Иоселиани оказались напрасными. Такого рода фильмы он не воспринимал.

В Тбилиси гастролировал Театр на Таганке. С трудом Тамаз достал четыpе билета (Демидова, которой я позвонил, помочь не смогла), и Якобсоны с Тамазовой женой Ниной и со мной пошли на спектакль по «Мастеру и Маргарите», большого интереса у него не вызвавший.

От светской жизни (по его словам, только от нее) Роман быстро уставал и мне на это жаловался. В отличие от прежнего он старался рано лечь и говорил, что теперь ему нужно спать часов восемь - раньше было достаточно нескольких часов. Но в Тбилиси нельзя было не пойти хоть на один банкет. Народу было видимо-невидимо, компания была разношерстная. Сквозь гвалт Якобсон старался общаться с сидевшими с ним рядом, говорил что-то очень хорошее Светлане о своем отношении ко мне, снова вспоминая Трубецкого.

Я запомнил в подробностях последний день, который я провел с Якобсоном в Тбилиси - и в жизни. На закрытие симпозиума к тбилисскому шахматному клубу мы пришли слишком рано, заседание долго не начиналось. Нас провели в комнату за сценой, где Якобсон мог сесть и вытянуть все время болевшие ноги (это было его слабое место - давно в Москве мы с ним поехали к Шкловскому на метро, и встать на эскалатор оказалось для него мучительно, он напрягался и морщился, впиваясь руками в поручни; за те годы, что мы не виделись, эта постоянная боль стала главным напоминанием об ухудшении здоровья). Я дал ему послушать часть второй лекции Сахарова. Сказав несколько слов на заключительной церемонии, Якобсон дождался ее конца и вышел во двор, где было условлено встретиться со всеми остальными членами компании. Кристину пришлось ждать долго. В раздражении Якобсон сказал мне: «Кристина обладает удивительной способностью исчезать тогда, когда ее ждут». И добавил незнакомым мне капризно-обиженным тоном: «А именно сегодня у меня особенно болят ноги». Я вспомнил свои впечатления в Таллинне. Но интересно, что о разнице в возрасте, которая прежде всего могла бы приходить в голову по поводу сложностей их брака, сам Якобсон не думал. Говоря о разладе в другой семье, где эта разница была меньше, чем у Романа с Кристиной, он упомянул простейшее само собой разумеющееся объяснение: «Что поделаешь, календарная проблема».

Кристина наконец появилась, и мы поехали в гостиницу. Они должны были освободить номер, где мы все совсем недолго сидели, пока они кончали собираться. Оттуда все приехали в гостеприимный дом Н. Чанишвили - бывшей ученицы Тамаза и аспирантки нашего сектора в Москве. Пока там собирали на стол, Роман, вытянув ноги, чтобы дать им отдохнуть, заговорил со мной о Трубецком. Он нет-нет да возвращался к нему в наших разговорах. Рассказывал, как они встречались в последний раз. Тучи над Центральной Европой сгущались. В преддверии грозившего аншлюсса Австрии (повлекшего вызов Трубецкого в гестапо и его смерть) и оккупации Чехословакии они условились о свидании. Якобсону не терпелось рассказать о теории различительных признаков, к которой он пришел в эти трудные дни. Трубецкой ее не принял.

Из забавного он вспоминал о чрезвычайно плоских непристойных шутках, которыми мог иногда удивить Трубецкой в застолье. На вопрос, откуда они у князя, следовал невозмутимый ответ: «Из сортирного юмора».

В тот день перед отъездом из Тбилиси Якобсон заговорил о снобизме Трубецкого. Когда они встретились с Теньером, Якобсон напомнил Трубецкому, что тот учился перед войной вместе с ним и Блумфилдом у Бругмана. Трубецкой не мог припомнить. Но после следующей встречи с Теньером сказал Якобсону: «Как он запустил себе пальцы в нос, я сразу его вспомнил».

По словам Якобсона, у Трубецкого был антисемитизм русской аристократии. Якобсон связывал возникновение этих настроений со временем Петра Первого. Тогда многие хотели породниться с Шафировым. А потом стали бояться за чистоту крови.

Разумеется, в этих аристократических предрассудках, о которых скорее по поводу среды Трубецкого, чем о нем самом, в тот день рассуждал Якобсон, не было ничего, что помешало бы его отношениям с конкретными людьми, например, с самим Якобсоном (хотя тот допускал такую возможность предвзятости в отношении Пастернака, отзыв Трубецкого о котором как об эпигоне в письме к Якобсону мы оба считали несправедливым; впрочем, Пастернака в юности Трубецкой должен был знать по гимназии и университету).

В последнем разговоре Трубецкой высоко отзывался о первой книге С. Д. Кацнельсона об эргативной конструкции - на нее Якобсон ссылается в статье тех лет о падежах. По словам Якобсона, Трубецкой сказал даже, что не жалко умирать, когда есть такие лингвисты.

Из рассказов о детстве и отрочестве Трубецкого Якобсон возвращался к его несостоявшейся встрече с этнографом и лингвистом (а до того ссыльным народовольцем) Таном-Богоразом. Тот был в переписке с мальчиком Трубецким, но не знал возраста князя, с ним заочно общавшегося на научные темы (он занимался тогда словарем языков Дальнего Севера, которые в ссылке в совершенстве изучил Богораз). Приехав из Петербурга в Москву, Богораз пришел продолжить обсуждение проблем в личной беседе по адресу, указанному в письме Трубецкого. Позвонил, спросил князя Николая Сергеевича. Лакей крикнул: «Коленька, к вам!» Выбежал мальчик с мячом, в коротких штанишках. Богораз разозлился на аристократов, которые его разыгрывают, и ушел в гневе.

Трубецкой наставлял Романа, только начинавшего читать лекции (А. А. Реформатский, слушавший его в молодости в Москве, говорил, что тогда Якобсон это делал совсем неумело). Трубецкой говорил ему: выберите самое глупое лицо в аудитории и старайтесь говорить так, чтобы до него дошло. Якобсон пояснял, что тогда он говорил и писал на своем эзотерическом языке.

Кристина, встав из-за стола, попросила меня с ней уединиться. По поводу моего доклада на симпозиуме, где я упоминал о комплексе мадонны и проститутки, она признавалась, что и ее жизнь описывается чем-то подобным. Это была ее версия объяснения замеченных мной сложностей их совместной жизни.

Посидев недолго за столом, несколькими машинами поехали провожать Якобсонов на аэродром. Мы со Светланой ехали в одной машине с Романом и Кристиной. Я понимал, что мы больше с Якобсоном не увидимся. Видя, что я готов разреветься, Якобсон стал меня утешать. Он объяснял, что не думает о прошлом, а всегда только о том, что будет. Вот и сейчас он не вспоминает о том, где был только что и откуда едет, а строит планы, куда сейчас поедет, где и какие прочтет лекции. Он до конца оставался будетлянином…

Конец  ​​​​ статьи Ива’нова об Якобсоне

НЕВЕРОЯТНО

И в тот же день:

10  ​​​​ Впечатление от режиссуры Стуруа так и живет во мне. Вспомнил «Круг» Брехта, читая «Стрелу познания» Мамардашвили:

- «...нам дано лишь символическое знание... ​​ Мы знаем и понимаем бытие лишь символически. Ведь то, что вносит интеллигибельность, само неинтеллигибельно или владеет нами на иных, необъективных основаниях. Эта «иноосновность» ​​ и ​​ воспринимается на уровне обыденного представления как «революционность».

Не разрушив структуру сознания, то есть без события, называемого «развитие», мы не можем вернуться. Должно быть физически разыгрываемое отстранение. А классики как раз предполагали такую обратимость, предполагали, что можно проходить взад и вперёд в любых направлениях. На этом основывается анализ и синтез различных сторон явления (разложение и синтетическое воспроизводство на собственных основаниях). «Время» не учитывается, различные стороны явлений описываются одновременно. Но весь вопрос в том, можно ли заметить и зафиксировать необратимые изменения указанного выше рода внутри или изнутри структуры сознания? Заметить, т. е. поставить «развивающееся событие» в транзитивную аналитическую цепь, - поставить естественный объект (каковым и является развивающееся событие), упаковка в который происходит не относительно универсального абсолютного сознания...». ​​ 

Вся книга М. К. производит на меня театральное и «грузинское» впечатление, словно б она написана специально о Стуруа. Я помню, что я был как в огне, когда смотрел эти пьесы в 1981ом: впечатления от Грузии слились в одно - и я думал, что хорошее искусство подстерегает тебя везде, что, как режиссёр, Стуруа не менее интересен, чем Бергман.

Но я лишь случайно увидел это чудо!

Зато оно сделало Грузию близкой страной.

Я мечтал о Франции, мне снилось, меня хоронят на ​​ Sainte Geneviеve du Bois, но вот увидел, что нет исключительного права на искусство у какого-то одного народа.

Театр Европы: «Зимняя сказка» Шекспира.

Это повествование Додина не потрясает, но найден мягкий, очаровательный тон спектакля: он-то и ​​ вспоминается.

Словно б кто-то на ухо тебе нежно шепчет что-то приятное.

Опять милая, бесценная, дорогая улочка Рубинштейна.

Спектакль сразу напомнил, как мне чужда плоть, как желание вырваться из плоти вело меня к глупым женитьбам и прочим безрассудным поступкам.

Спектакль – лекция о моем социальном идиотизме.

Такое мирное повествование, а я измучен ужасом и болью, я весь в слезах.

Вот в чем роль искусства: это – громоотвод!

И вдруг я вырываюсь из боли и – улыбаюсь.

Может быть, все позади?

Может, я еще увижу что-то доброе в этом мире.

От спектакля ощущение артистичности и ровного полета вдохновения.

Тут именно ансамбль, которого я не видел в БДТ.

Да и на Малой Бронной его не было.

И что уж совсем редко – по спектаклю разлита приятная. Улыбчивая ирония.

11 ​​ У Додина всегда прекрасно Целое спектакля: всегда представление оставляет хорошее послевкусие.

Я уже забыл детали его большого спектакля «Дом» по Абрамову, но помню, как хорошо дышала сцена.

В спектаклях Эфроса всегда было эстетическое насыщение.

Я это знаю только по «Брату Алеше» и «Ромео и Джульетте, а вот «Месяца в деревне» по Тургеневу и «Трех сестер» Чехова Малая Бронная в Питер не привозила.

Очень жаль!

12 ​​ Приятная возня с очками.

Готов очки идеализировать, потому что они – первые в моей жизни.

Нет, вторые: первые украли в 1979-ом.

13 ​​ Утро: купил копченой корюшки.

Гуляй, Ванька!

16 ​​ Истра.

Злость местных детей: играют в 11 вечера в футбол с яростными криками.

Их кто-то потревожил?

Что их заставляет злиться?

Они ведь накормлены.

Почему они бросают камни в проезжающие электрички?

Арабы, что силой сносят небоскребы, и эти дети: разные возможности нагадить миру, - но дух тот же.

Чтение Набокова в Ленинке.

Беспощадные запахи.

Вот гражданин пахнет сильно, как грубая дама.

17 ​​ Одиночество на производстве.

Об этом долго говорили с женой.

21 ​​ Потусторонность Оли И-кой разрушает нашу среду: она не понимает, что именно она - в центре всех нас. ​​ Она как бы ждет спасения от нас, тогда как ее ситуация нам кажется сверхнадежной.

А Юра П-в?  ​​​​ Он невольно попадает в центр, а это дамы уже простить не могут.

Не могут, хоть сами выталкивают его в центр.

22  ​​ ​​​​ Кристиан Диор ​​ - ​​ пионер активного синтеза haute couture («высокой моды») и сценографии.

Художник по костюмам:

«Школа злословия» по Ричарду Шеридану (Richard Sheridan) в Театре де Матюрин, 1940;

ряд постановок Ролана Пети (Rolan Petit), 1950-е годы)

фильмы ​​ Клода Отан-Лара (Claude Autant-Lara), Альфреда Хичкока (Alfred Hitchcock) и др.).

Создавал сценические туалеты для таких звезд эстрады и киноэкрана, как Эдит Пиаф и Марлен Дитрих, The Beatles.

27  ​​​​ Вышло в эфир первое российское реалити-шоу «За стеклом».

Стал играть с Барсиком, приневолил его выю,  ​​​​ - ​​ а он тут так тяжело засопел, что, кажется, вся его нелегкая старость глянулась в этом горьком вздохе.

Махонький ты наш старикашечка!

​​ 

Моя одержимость чистотой выливается в театральные жесты.

Эти бесконечные помывки, чистка зубов – такой прекрасный спектакль!

Так приятно играть эту роль человека.

Ноябрь

1  ​​​​ «Тартюфф» Эфроса.

Я не вижу этого спектакля, но он, можно сказать, соблазняет меня своим существованием.

Эфрос передал красоту порыва.

Происходит свинство – и все изо всех сил стараются, чтоб оное не вышло за общепринятые рамки.

Хорошо бывает и в метро.

Экскурсия по Кремлю – сложная социальная роль.

Мне ​​ неприятно столь явно нарушать закон.

Ну да, есть и другая часть моей Ассоциации гидов: гидов-переводчиков.

Не будучи ее членом, я не могу надеяться на легальность.

2 ​​ Всегда переполненный  транспорт, всегда вой соседей - и мы все-таки живем: живем вопреки этому ужасу и скотству.

7  ​​​​ Чуждость мира - до физической боли.

Все же работа гида предлагает настоящее сражение с этой осточертевшей ​​ враждебностью мира.

11 ​​ Шоу «За стеклом».

Молодежная культура.

Культура или свинство?

12 ​​ Неужели мне так не хватало этой борьбы, этих трудностей?

Похоже, что да.

Они могли бы раздавить меня, но они меня разбудили.

13 ​​ Табаков подчеркивает, что он из Саратова, - и это звучит весомо.

В Москве хватает знаменитостей из Саратова.

Увы, кот нежен, ​​ только когда нажрется.

Тогда нежно, умильно перебирает лапками и гордо, торжественно возлежит.

15  ​​ ​​​​ Вот прошло два года расставания с Реймсом - и я жалею только о том, что не могу видеть ребенка.

Все прочие, - как, впрочем, и я - ​​ вели себя «на двойку».

А впрочем, как обычно.

Но зачем людям видеться, если они так мало расположены друг к другу?

16 ​​ Стихи Ахмадулиной:

По улице моей который год

звучат шаги - мои друзья уходят.

Друзей моих медлительный уход

той темноте за окнами угоден.

Запущены моих друзей дела,

нет в их домах ни музыки, ни пенья,

и лишь, как прежде, девочки Дега

голубенькие оправляют перья.

Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх

вас, беззащитных, среди этой ночи.

К предательству таинственная страсть,

друзья мои, туманит ваши очи.

О одиночество, как твой характер крут!

Посверкивая циркулем железным,

как холодно ты замыкаешь круг,

не внемля увереньям бесполезным.

Так призови меня и награди!

Твой баловень, обласканный тобою,

утешусь, прислонясь к твоей груди,

умоюсь твоей стужей голубою.

Дай стать на цыпочки в твоем лесу,

на том конце замедленного жеста

найти листву, и поднести к лицу,

и ощутить сиротство, как блаженство.

Даруй мне тишь твоих библиотек,

твоих концертов строгие мотивы,

и - мудрая - я позабуду тех,

кто умерли или доселе живы.

И я познаю мудрость и печаль,

свой тайный смысл доверят мне предметы.

Природа, прислонясь к моим плечам,

объявит свои детские секреты.

И вот тогда - из слез, из темноты,

из бедного невежества былого

друзей моих прекрасные черты

появятся и растворятся снова.

Эти стихи живут во мне много лет – и я уже не уверен, что первый раз несу их в мой дневник.

Так они мне дороги.

Друзья – божества!!

Кто же осмелится о таком не мечтать?

17  ​​ ​​ ​​​​ Выставка в ГМИИ:  ​​​​ «Образы Шекспира в английской гравюре конца XVIII – начала XIX века».

Раневская:

Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.

25  ​​​​ Мамардашвили ​​ умер в этот день в 1990 году.

Понимание «живой философии» Мамардашвили требует от читателя работы над собой. Сегодня она во многом предстаёт в посмертной «расшифровке» его идей, которые представлены в аудиозаписях лекций, в интервью для журналов и телевидения, в докладах на различных конференциях и круглых столах.

В 2001 году Мамардашвили поставили памятник в Тбилиси. Официально портрет-памятник великому сыну Грузии был заказан Правительством Грузии. Фактически это дар Грузии в память о друге от скульптора Эрнста Неизвестного. Открытие памятника вызвало идеологически мотивированные уличные столкновения (М. К. Мамардашвили был однозначно за неразрывный союз Грузии и России).

Умер он как-то странно: от сердечного приступа в терминале Внуковского аэропорта г. Москвы, направляясь в Тбилиси в качестве кандидата в президенты Грузии, будучи при этом единственным серьезным соперником ставшего впоследствии президентом страны З. К. Гамсахурдии.

26 ​​ Братья Стругацкие:

-  ​​​​ Это что-то вроде демократических выборов: большинство всегда за сволочь... ​​ 

- Давняя система воспитания ставила и ставит своей целью прежде всего и по преимуществу подготовить для общества квалифицированного участника производственного процесса.

Эту систему не интересуют все остальные потенции человеческого мозга, и поэтому вне производственного процесса современный человек в массе остается психологически человеком пещерным, Человеком Невоспитанным.

Неиспользование этих потенций имеет результатом неспособность индивидуума к восприятию нашего сложного мира во всех его противоречиях, неспособность связывать психологически несовместимые понятия и явления, неспособность получать удовольствие от рассмотрения связей и закономерностей, если они не касаются непосредственного удовлетворения самых примитивных социальных инстинктов.

27 ​​ Убийства журналистов во всем мире стали нормой.

28  ​​​​ Первый (и последний?) отзыв о моей пьесе ​​ «Любовь на свежем воздухе»:

- Не для театра, а ​​ для ТВ.

29  ​​​​ Гилберт Кит Честертон:

Можно понять космос, но не себя; расстояние между собственно человеком и его внутренним «Я» подчас больше, чем расстояние до звезд.

Декабрь

1  ​​ ​​​​ День рождения ​​ Геннадия Викторовича Хазанова!

Ему ​​ 56.

Актёр театра и кино, общественный деятель, руководитель московского Театра эстрады.

Член президиума Российского еврейского конгресса. Народный артист России (1994).

Своим учителем Геннадий Хазанов считал Аркадия Райкина, который ещё с детства своим творчеством оказал большое влияние на будущего артиста.

С 1962 года Геннадий Хазанов пытался поступить в театральные ВУЗы Москвы, включая Щукинское училище, но провалился на экзаменах и оказался студентом МИСИ им. Куйбышева.

Там он начал участвовать в студенческой самодеятельности. В МИСИ и родился первый персонаж Хазанова - ​​ «студент кулинарного техникума».

В 1965 году Геннадия Хазанова приняли в Государственное училище циркового и эстрадного искусства.

С 1967 года начал выступать на большой эстраде.

По окончании института в 1969 году Хазанов проработал конферансье в оркестре Леонида Утёсова, что было хорошей школой.

В 1971 году перешёл в Москонцерт.

В 1975 году Хазанову приходит всесоюзный успех, по телевидению показывают его номер о студенте кулинарного техникума.

Несмотря на популярность образа, Хазанов решил его не эксплуатировать, создав целый ряд запоминающихся миниатюр, воплощенных в новых образах на сцене. Авторами его монологов были Аркадий Хайт, Михаил Городинский, Семён Альтов, Лион Измайлов, Марьян Беленький, Виктор Шендерович и другие известные писатели-сатирики.

С 1997 года возглавляет московский Театр Эстрады.

Сыграл в известных моноспектаклях:

«Очевидное - ​​ невероятное», «Масенькие трагедии», «Вчера, сегодня, завтра», «Избранное», «Чужие юбилеи». В качестве театрального режиссёра дебютировал работой «Мелочи жизни» (1980 г.).

Играл в спектаклях «Игроки-XXI», «Ужин с дураком», «Птицы», «Труп на теннисном корте», «Смешанные чувства», «Всё как у людей…».

Мне не найти его текстов!

Многие нравятся, но не помню их наизусть.

2 ​​ Блуждания по Москве.

Церковь Григория Неокесарийского.

3 ​​ Сейчас дружба значит для меня бесконечно много.

Вот странно!

Странно и прекрасно.

У Ольги книга Р-ой «Встань раком».

4 ​​ Москва.

Газовый баллон, согревающий автобус, взорвался.

5  ​​​​ Много говорю по мобильному.

7 ​​ Новый гражданский кодекс в Турции.

Права женщин почти уравнены с ​​ правами мужчин.

Турция делает большие, сознательные усилия, чтоб войти в ЕС.

С ее членством Европа станет во многом мусульманской.

Последнюю ночь мой напарник Степан не храпел – и я возблагодарил и сахарный склад, и всю мою жисть.

8 ​​ Каменская вернулась после госпиталя.

Ни Аня, ни она сама не говорили, что она столь больна.

Теперь ее правая рука парализована, она нуждается в помощи дочери.

Миритесь, дуры!

Я-то с ужасом думаю о перспективе опять разбираться в их отношениях.

9  ​​​​ Смотрю криминальные репортажи и слишком часто узнаю себя в детстве.

Вот мальчик украл деньги у родителей.

Вот другой закурил, ​​ запил, забродяжничал.

Третий - ворует.

Почему вся эта зараза оставила меня?

Не знаю.

Почему я воровал?

Из протеста.

Меня лишили всего, я видел только «разборки» взрослых, их ​​ нищету и глупость.

Мой, пока что детский, страх перед миром искал выхода и находил ​​ его в хулиганстве.

Я бил стекла в доме напротив, потому что там жили офицеры, которые были куда богаче нас, и этим уже нас унижали.

Столько лет мне говорили:

- Ты сидишь на шее трудового народа,

- но перед этим я сам так думал.

Это искусство изменило меня, научило думать иначе.

10 ​​ Киселев все равно будет!

Худший вариант - интернет.

Может, и все мы утонем в интернете: в его огромной аудитории.

11  ​​​​ Лена С-ва – или Л Петрова  ​​​​ - своей странной настойчивостью погружает меня в странную игру.

Она не понимает, что есть черта, за которую она давно переступила, ​​ – а назад для меня пути нет.

Но что же она?

Она – приемная мать ​​ трех детей!

Трех интересных, красивых девушек.

Неужели она не понимает, что для меня это очень важно, что в ее семье – пять человек, ​​ - и войти в отношения пятерых людей – это для меня слишком много, слишком трудно!

Тем более у нее есть муж, который меня не выносит.

Почему она толкает меня на конфронтацию ​​ с ее мужем?

Неужели она ​​ не понимает, что мне это неприятно?

Зачем мне все это?

Мне просто не выдержать такой сложности!

И моя жена поездки в ее семью ​​ воспримет как измену – и она будет права.

Зачем мне все это?

14  ​​ ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

2 (14) декабря 1870. Дрезден

Простите и Вы меня, многоуважаемый Николай Николаевич, что не сию минуту отвечаю на письмо Ваше. Все мои заботы не по силам. Вы пишете мне об обещанной в "Зарю"1 статье, о романе2. Я давно уже, с боязнию, ждал Вашего вопроса и - что могу ответить? Теперь, в настоящую минуту, я почти совсем себя придавил. Обязательство в "Русский вестник" было моим долгом, говоря буквально, то есть я остался туда должен значительную сумму. Меня не беспокоили, (1) обращались со мной деликатнейшим и благороднейшим образом. Говоря с полною точностию, повесть (роман, пожалуй), задуманный мною в "Р<усский> вестник", начался еще мною в конце прошлого (69-го) года.3 Я надеялся окончить (2) его даже к июлю месяцу, хотя бы он разросся свыше (3) 15 листов.

Я вполне был уверен, что поспею в "Зарю". И что же? Весь год я только рвал и переиначивал. Я исписал такие груды бумаги, что потерял даже систему для справок с записанным. Не менее 10 раз я изменял весь план и писал всю первую часть снова. Два-три месяца назад я был в отчаянии. Наконец всё создалось разом и уже не может быть изменено, но будет 30 или 35 листов. Если б было время теперь написать не торопясь (не к срокам), то, может быть, и вышло бы что-нибудь хорошее. Но уж наверно выйдет удлинение одних частей перед другими и растянутость! Написано мною до 10 листов всего, 5 отослано, 5 отсылаю через две недели и затем буду работать каждый день как вол, до тех пор как кончу. Вот мое положение; что же могу я в эту минуту отвечать Вам утвердительно?

Верьте, что всё, что написал я Вам, - честная правда, до последнего слова.

Не мог же я знать вперед, что целый год промучаюсь над планом романа (именно промучаюсь).

Наконец, если б я, чтобы сдержать мое летнее обещание "Заре"4, бросил роман и принялся за другой в "Зарю", то, согласитесь сами, было ли бы возможно физически писать его? Я не мог бы никак бросить теперешнюю работу, именно потому, что она так болезненно досталась мне. Я к Вам обращаюсь, к Вашему тонкому пониманию участи писателя: решите сами, возможно ли это?

Итак, буду писать, - но будущего не знаю. Одно знаю: вторая половина романа достанется мне неимоверно легче, чем первая. Если кончу (что, впрочем, наверно) летом, то к концу года (4) помещу в "Заре" или повесть, или начало романа (то есть такое начало романа, которое, само по себе, есть отдельный роман). Вы просите заглавие? Не могу дать. Вот в чем дело: повестей задуманных и хорошо записанных у меня есть до шести. Каждая такого свойства, что я с жаром присел бы за нее. Но если б я был свободен, то есть если б не нуждался поминутно в деньгах, то ни одну бы не написал из всех шести5, (5) а сел бы прямо за мой будущий роман. Этот будущий роман уже более трех лет как мучит меня, но я за него не сажусь, ибо хочется писать его не на срок, а так, как пишут Толстые, Тургеневы и Гончаровы. Пусть хоть одна вещь у меня свободно и не на срок напишется. Этот роман я считаю моим последним словом в литературной карьере моей. Писать его буду во всяком случае несколько лет. Название его: "Житие великого грешника". Он дробится естественно на целый ряд повестей. Но не знаю, смогу ли начать его в этом году, если даже к июлю кончу в "Р<усский> вестник"6. Итак, всё во времени. Заглавия теперь дать не могу. Сговоримся же обо всем лично или в конце апреля, или в мае будущего года7. (Я был бы и осенью в Петербурге, если б не запоздал с романом, а стало быть, и с деньгами. Теперь же, в декабре, возможности нет перевезти ребенка, а потому и сижу здесь до весны). Чтоб окончить в настоящую минуту, скажу Вам, что редакция во всяком случае может обещать меня (без заглавия), и я, что бы ни случилось, слово сдержу.8 (NB. Хотя, признаюсь, работа дорого достается, начинаются сильные приливы крови к голове; боюсь, не доканать бы себя. Но меня роман в "Р<усский> вестник" измучил за год.)

Вы пишете насчет Писемского и Клюшникова9. Но ведь Писемский, во всяком случае, напишет любопытно10. Вы говорите, что их имена не привлекут. Сделайте так: напишите, что в будущем году непременно явятся у вас следующие, - и затем выставьте (6) все имена, то есть Толстого, Кохановскую, Писемского, Клюшникова, Чаева, меня и проч. и проч., - и поверьте, что выйдет (7) по крайней мере прилично11. Ну какой же журнал может обещать больше этого по беллетристике?

В будущем году направление "Зари" могло бы обратить на себя внимание, вследствие клонящихся к тому политических обстоятельств в Европе12. Во всяком случае, все будущие ближайшие (8) годы, как кажется, не обойдутся без начала разрешения Восточно-славянского вопроса13. Если б даже и не состоялась подписка на будущий год вполне удовлетворительная, то журналу как "Заря", то есть с таким направлением, - нельзя унывать. Будущность несомненно его возвысит, и даже близкая. Будущность принадлежит этому направлению, (9) а нигилисты исчезнут яко прах. Дело, стало быть, в исполнении задачи.

Вы спрашиваете моего мнения о последних книжках. На лету не скажешь, а если б увидеться, то, кажется, долго и много бы говорил. И как хочется высказать. Для меня "Заря" - вещь родная. Она, почти одна из журналов, стоит за те мнения, которые я ценю теперь выше моей жизни и которым, по убеждению моему, принадлежит будущность. Насчет же теперешнего исполнения, то (исключая Ваших статей, которыми упиваюсь) - оно не совсем, по-моему, удовлетворительно. Но всё это - длинная тема. Вот Вам одна крошечная заметочка: по-моему, нельзя бы помещать (10) в одном номере две такие статьи, как об Америке Огородникова и о "Грамотности и народности" Константинова, - они обратно противуположны по направлению14. Огородникову Американец плюнул в глаза, а он пишет: это мне понравилось15. Из русского ему нравится, и он с почтением говорит лишь о студенте Я., явившемся в глубь Америки, чтоб узнать на опыте, каково работать американскому работнику (!)16. (11) И вдруг в том же номере статья Константинова.

Но, впрочем, всё это я напрасно пишу.

Мне не нравится в Ваших статьях лишь то, что Вы их редко помещаете. Ну, возможно ли было манкировать Вам в ноябрьскую книгу, голубчик Николай Николаевич, то есть в самую подписную книгу из всех! (Замечу, что в ноябрьской книге, так или этак, но все статьи чрезвычайно занимательны17. Если б к тому же и Ваша - то вышло бы вдвое занимательнее.)

К статье о Карамзине (Вашей) я пристрастен, ибо такова сочти была и моя юность и я возрос на Карамзине18. Я ее с чувством читал. Но мне понравился и тон. Мне кажется, Вы в первый раз так резко (12) высказываете то, о чем все молчали. Резкость-то мне и нравится19. Именно смелости, именно усиленного самоуважения надо больше. (13) Нисколько не удивляюсь, что эта статья Вам доставила даже врагов.

"Король Лир" Тургенева мне совсем не понравился. Напыщенная и пустая вещь. Тон низок20. О, выписавшиеся помещики! Ей-богу, не из зависти говорю.

Вы говорите, что интересная для Вас минута пришла. Но теперь именно такое время настает, что чем дальше, тем интереснее для нашего направления.

Все-то меня не то что забыли, а вроде того, что забросили. Здоров ли А<поллон> Николаев<ич> Майков? (14)

Здесь очень много столпилось русских. На этой неделе все собрались (собственной инициативой) и послали адресс канцлеру по поводу 19 октября. Адресс написал им я.21

До свидания, многоуважаемый Николай Николаевич, не забывайте меня и верьте моим искренним чувствам к Вам. Неужели мы скоро свидимся? Как хочется в Россию. Анна Григорьевна больна по России. До свидания, дорогой Николай Николаевич.

Ваш Федор Достоевский.

Р. S. Анна Григорьевна Вам кланяется.

Примечания:

1 Речь идет, по-видимому, о статье Страхова. Он писал Достоевскому 23 ноября 1870 г.: «На ноябрь я не успел написать статьи, но на декабрь уже готова» (Там же. С. 269).

2 Подразумевается неосуществленный замысел «Житие великого грешника». Страхов писал 23 ноября 1870 г.: «... напишите, в какой форме можно Вас обещать? Нельзя ли заглавие? То-то было бы хорошо. <...> Пожалуйста, Федор Михайлович, напишите подробно, как и в каком виде, к каким срокам „Заря” может обещать Вас» (Там же).

3 Имеется в виду роман «Бесы».

4 См. письмо 147, примеч. 7.

5 О неосуществленных замыслах Достоевского 1867—1870 гг., ряд мотивов из которых получил развитие в последующем творчестве писателя, см.: ПСС. Т. IX. С. 485—499.

6 Речь идет о предположительной дате окончания «Бесов». Роман был закончен в ноябре 1872 г.

7 Время предполагавшегося возвращения Достоевских в Россию.

8 Имя Достоевского появилось в объявлении об издании «Зари» в № 33 «Голоса» (1871. 2 февр.).

9 Страхов писал 23 ноября 1870 г.: «Можно бы обещать Писемского и Клюшникова. но, право, это едва ли привлечет и чуть ли не испугает. Осрамились они в 1869 году и повредили-таки „Заре”» (Шестидесятые годы. С. 269). В 1869 г. «Заря» опубликовала роман А. Ф. Писемского «Люди сороковых годов» (№ 1—9) и роман В. П. Клюшникова «Цыгане» (№ 2—4, 10, 12).

10 Этот отзыв о Писемском дан несмотря на то, что «бытовой реализм» автора «Тысячи душ» был чужд Достоевскому и личность Писемского не вызывала у него симпатий.

11 Редакция «Зари» последовала этому совету Достоевского.

12 См. письмо 151, примеч. 11.

13 Восточному и славянскому вопросам, главным содержанием которых была борьба балканских и западных славян за свое освобождение, посвящены многие главы «Дневника писателя» 1876—1877 гг.

14 Речь идет о статьях П. И. Огородникова «От Нью-Йорка до Сан-Франциско и обратно в Россию» (З. 1870. № 4—6, 9, 11, 12) и Н. Константинова (псевдоним К. Н. Леонтьева) «Грамотность и народность» (З. 1870. № 11, 12). Об отражении в истории создания «Бесов» статьи Огородникова см. примеч. 16. О причинах отрицательного отношения Достоевского к статье Константинова см. письмо 153, примеч. 2.

15 Слов «плюнул в глаза» в статье Огородникова нет. Возможно, Достоевский имел в виду рассказ о бесцеремонном вторжении «янки» в вагон для эмигрантов (З. 1870. № 11. С. 14).

16 Слова русского студента-эмигранта Я. (Янова), приведенные в статье Огородникова (З. 1870. № 11. С. 21), дословно процитированы в «Бесах» — в рассказе Шатова о жизни в обуржуазившейся Америке (см.: наст. изд. Т. 7. С. 133—134).

17 Помимо статей П. И. Огородникова и К. Н. Леонтьева в № 11 «Зари» за 1870 г. были опубликованы посвященная расколу статья Н. Я. А<ристо>ва «По поводу диспута г-на Нильского», работа А. И. Руновского «Русские люди на Кавказе», очерк П. Н. Петрова «Цесаревна Анна Петровна». Первая из названных статей должна была привлечь особое внимание Достоевского, поскольку интерес к раскольникам проявился у него уже в 1840-е гг. (см.: Биография. С. 87).

18 Имеется в виду статья Страхова «Вздох на гробе Карамзина. (Письмо в редакцию)» (З. 1870. № 10), направленная против характеристики Карамзина как реакционера в работе А. Н. Пыпина «Очерки общественного движения при Александре I» (ВЕ. 1870. № 9).

19 12 апреля 1871 г. Страхов писал Достоевскому: «Кстати, спасибо Вам за отзыв о моем „Вздохе”, я эту статейку очень ценю сам. Пожалуй, я лучше ничего и не писал» (Шестидесятые годы. С. 271).

20 Ответ на следующее суждение Страхова о повести И. С. Тургенева «Степной король Лир» в письме от 23 ноября 1870 г.: «„Король Лир” <...> произвел довольно сильное впечатление, хотя, несмотря на всю эффектность — многих совершенно оттолкнули брезгливость тона и вялость рассказа. Как боязлив стал Тургенев! У него, очевидно, бродят разные мысли на счет русской жизни — но он не решается их прямо и ясно высказывать и всё рассказывает странные истории и курьезные случаи, будто бы не имеющие дальнейшего значения» (Там же.) (С. 269).

21 Речь идет о коллективном письме русских, проживавших в Дрездене, к министру иностранных дел государственному канцлеру России А. М. Горчакову от 30 ноября (12 декабря) 1870 г. в связи с циркуляром 19 (31) октября 1870 г., который извещал правительства держав, подписавших Парижский мирный договор 1856 г., что Россия не считает себя связанной постановлениями, ограничивавшими ее суверенные права на Черном море (см.: ПСС. Т. XXIX1. С. 382).

(1) было начато: о<беспоили>

(2) было: вполне окончить

(3) было: даже свыше

(4) далее было: наверно <?>

(5) вместо: всех шести - было: них

(6) было: выпиши<те>

(7) далее было: если не очень красноречиво <?>

(8) ближайшие вписано

(9) Будущность... ... направлению вписано. К этому тексту примеч. Достоевского: "Этого только Ваш прозорливый Тургенев не видит. Не соглашусь с Вами в его прозорливости".

(10) вместо: помещать было начато: ст<авить>

(11) далее было начато: Од<ин?>

(12) вместо: так резко - было начато: ре<зко>

(13) далее было: Эта

(14) далее было начато: Если ув<идите>

15  ​​​​ Театр Константина Симонова.

Рядом с Володиным видно, как мало в его пьесах общечеловеческих тонких чувств.

Все его пьесы - о войне.

В  ​​​​ квартире Оли с АМ.

Бесконечно мило.

Но почему это так редко, почему это не удержать?

ТВ-1: ​​ Человек и закон.

Ведущий: Алексей Пиманов.

Жестокая правда о нашей жизни.

17  ​​ ​​​​ Умер Володин.

Целая эпоха советского театра.

Я всегда вслушивался в его пьесы и в то, что говорят об этом человеке - и уверен, что он останется одним из главных советских драматургов.

Именно он - Чехов СССР.

Страны уже нет, но пьесы продолжают ставить.

Их нюансы все менее понятны, но зато какие открытия ждут зрителя с исторической точки зрения.

Александр Моисеевич Володин.

Настоящая фамилия - ​​ Лифшиц.

Русский драматург, сценарист и поэт. Член Русского ПЕН-центра, творческого совета журнала «Драматург», редакционно-издательского совета альманаха «Петрополь». Член ВКП(б) с 1949 года.

Родился 10 февраля 1919 года в Минске (по другим данным, в Москве).

До Великой Отечественной войны преподавал русский язык в деревне Вешки Московской области, служил в армии, участвовал в боях, дважды был ранен, награждён орденом и медалями.

1949 - ​​ окончил сценарный факультет ВГИКа (мастерская В. Юнаковского).

В 1949- 1956 - ​​ редактор и сценарист киностудии «Леннаучфильм», в 1956- 1957 - ​​ старший редактор и член худсовета киностудии «Ленфильм».

Самые известные пьесы:

«Фабричная девчонка» (постановка 1956),

«Пять вечеров» (1959),

«Старшая сестра» (1961),

«Ящерица» (1982),

«Блондинка» (1984).

Сценарист кино

1962 - ​​ Прошлым летом

1965 - ​​ Похождения зубного врача

1965 - ​​ Звонят, откройте дверь

1966 - ​​ Старшая сестра

1967 - ​​ Происшествие, которого никто не заметил

1967 - ​​ Фокусник

1974 - ​​ Дочки-матери

1977 - ​​ Портрет с дождём

1977 - ​​ Смятение чувств

1978 - ​​ Осенние колокола

1978 - ​​ Пять вечеров

1979 - ​​ Осенний марафон

1979 - ​​ С любимыми не расставайтесь

1980 - ​​ Дульсинея Тобосская

1980 - ​​ Назначение

1982 - ​​ Слёзы капали

1989 - ​​ Две стрелы. Детектив каменного века

1990 - ​​ Мать Иисуса

1991 - ​​ Униженные и оскорблённые

1993 - ​​ Настя

Без Володина не представить картины чувств эпохи, так что его пьесы ​​ обречены на внимание.

17 ​​ Умер Володин.

Алекса́ндр Моисе́евич Воло́дин.

Настоящая фамилия ​​ Лифшиц.

10 февраля 1919, Минск, - 17 декабря 2001, Санкт-Петербург.

Русский драматург, сценарист и поэт. Член Русского ПЕН-центра, творческого совета журнала «Драматург», редакционно-издательского совета альманаха «Петрополь». Лауреат Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых (1981) и Премии Президента Российской Федерации (2000).

Журнал Октябрь 1999, 1. Сергей Юрский. Попытка монолога.

Я хотел бы назвать проблему, серьезную проблему сегодняшнего дня, именем “Александр Володин”. Определение ее мы оставим на финал. А начнем с истории. Скажем, моего знакомства с Володиным. В очень давние годы я сделал пробу пера, написав вместе с моим товарищем киносценарий. Время было такое... Конец пятидесятых годов. Нам казалось, что мы горы своротить можем. Так возбужденно входило наше поколение в жизнь. С этим сценарием мы направились, и веря, и не веря в себя, не куда-нибудь, а прямо на Ленфильм. В этой затее участвовал третий товарищ, впоследствии большой киномастер, а тогда - телевизионный художник. ​​ Было назначено обсуждение этого сценария. Отзыв давал человек по фамилии Володин, член коллегии Ленфильма. Так вот, член коллегии Володин не то, что камня на камне не оставил, но просто совершенно уничтожил наше предложение. Это было сделано при нас, публично, при небольшом количестве людей, но все же... Думаю, Саша не помнит этого эпизода. Был ли он прав - наверняка, был ли он абсолютно прав - не уверен, однако дело не в этом, важно другое. Я помню, что мы вышли после этого полного раздолба в очень хорошем настроении, - вот что удивительно. Манера разговора этого человека была такой искренней и веселой, что оставалось ощущение - жизнь не кончается, трагедии нет. ​​ Сколько раз в своей жизни потом я замечал: вроде все похвалят, все примут, но сделают одно замечание, маленькое пожелание, поправку - как занозу всадят, и потом никак ее не вынуть. А в данном случае мы тот сценарий разорвали и выбросили в мусорный ящик. В памяти от него не осталось не то, что сюжета - даже названия. Ничего. Настолько мы легко с ним попрощались. Но это не подорвало уверенности в себе. Наоборот, все стало очень интересно. Так появился в моей жизни Володин-критик. ​​ А потом появился драматург Александр Володин с его пьесой “Пять вечеров” в БДТ. Я - уже артист этого театра - не был занят в этой пьесе. Но я был в курсе, как спектакль “Пять вечеров” делался, как репетировался. В те времена я был влюблен в Зину Шарко. Она играла в “Пяти вечерах” главную женскую роль - Тамары. Я присутствовал на репетициях и был очевидцем первого, комнатного этапа репетиций, проведенного Розой Сиротой. Впоследствии я описал два совершенно непохожих этапа. Этап интимный, который по-своему был силен и пронзителен, чувствителен, чувственен. И совершенно на него не похожий - товстоноговский - уже на сцене, мощный, в котором сентиментальная нота была не то, что изъята, но притушена, приглушена. Мне повезло - я увидел пьесу сразу в двух вариантах: в камерном и в варианте большого пространства, однако и там, и там Володин оказался пронзительным драматургом. Это один из лучших спектаклей, которые я видел в моей жизни. Только сейчас отдаю себе отчет, что это было сорок лет тому назад. Именно с володинской ролью Зина Шарко стала по-настоящему большой актрисой. ​​ Моя жена Наталья Тенякова стала известна зрителю с фильмом “Старшая сестра”. И это опять же был Володин. Случайное совпадение? Полагаю - нет. Не было другого современного русского драматурга, который бы писал такие же полнокровные женские роли, как Володин. Это его особенность. Он любит женщин, он уважает женщин, ему бесконечно интересны женщины, и потому он понимает их. Я недавно вновь видел этот черно-белый фильм и был поражен тем, что в наш век постмодернизма, изыска, формальных поисков он удерживает внимание абсолютно завораживающей последовательной реалистической манерой. Помню сильный герасимовский фильм по сценарию Володина “Дочки-матери” - одна из наиболее любимых мною картин, посмотренная десятки раз, “Осенний марафон”, в котором есть все: обаяние Данелии и Басилашвили, совершенно превосходная игра Нееловой, Волчек и Гундаревой. Это прекрасное актерское и режиссерское полотно, но надо признать, что все-таки расшито оно на володинской первооснове. И опять чудные женские роли. ​​ Количество любимых мною воплощений володинских пьес велико. Но вовсе не все мне по душе. Разухабистые варианты и “Дульсинеи Тобосской”, и “Ящерицы”, и “Двух стрел”, которые расцвечены музычкой, песенками, костюмчиками, - это мне гораздо меньше нравится. ​​ Главное - это то, что Володин создал произведения абсолютно принципиальные для того времени. Современниковский спектакль “Пять вечеров” - совершенно другая стилистика, в какой-то степени противоположная БДТ. Мы могли спорить, чей спектакль лучше - у нас в БДТ или в “Современнике”. Но творчество Володина было таково, что именно на нем-то только и нужно и можно было обсуждать, проверять художественную близость и художественные различия. Пьесы Володина были новой точкой, от которой отсчитывалась правда на сцене. Именно с него началась новая интонация. У Розова была сходная интонация, но более публицистическая. Были правильные, хорошие мысли, противостоящие неправильному обществу. И этому аплодировали. У Володина не было назидательной мысли, тогда даже казалось, что это вообще натуралистическая зарисовка с жизни, в этом, кстати, его и упрекали. И вместе с тем актеры, играя его текст, совершенно не испытывали ничего похожего на бесчувственные картонные образы натуралистической школы. Этот спрятанный напряженный накал заключается в удивительном, скрытом володинском ритме - ритме его текста, его слов. ​​ Тогда, в первые годы знакомства с его письмом, володинский ритм не осознавался, так как внешне он был схож с жизнью, а вот внутри... Это как японские стихи, как стихи Аполлинера. Можно привести целый список примеров, и все это будет высокая литература, где состав слов, казалось бы, заурядный, а вот ритм слов - высокого полета. На это и натыкались актеры. Я был свидетелем, когда Зинаида Шарко и Капелян репетировали роли, и случалось - не договаривали фразы, переставляли слова... Ну как в других пьесах! Ан нет! - тут это не получалось. Сразу становилось очевидно - так нельзя, так все разрушится. Это был первый намек, первый знак, что это не только хорошая пьеса, но этот драматург - большой писатель.

Мы с Володиным никогда не работали вместе. Он меня пробовал в своем фильме, но как-то не получилось, да и я не очень заинтересовался той работой. Но с драматургией Володина я рано начал сталкиваться. Сперва Александр Белинский поставил для нас с Зинаидой Шарко его пьесу “Идеалистка”. Думаю, это было первое исполнение пьесы. И вот - я уже сам на себе ощутил магию его текста. Мы размышляли, что делать с этой небольшой пьеской. Куда ее воткнуть? Как самостоятельный спектакль - нет. Только в концерт. Тогда я уже начал создавать свои сольные концерты. На концертах я начинал с исполнения Пушкина, Достоевского, Есенина, потом давали Володина. В то время залы были большие, народу собиралось очень много. Моя актерская практика подсказывала, что в одиночку с большим залом работать легче, чем дуэтом. А здесь, в пьесе Володина, не только двое, но и сюжет какой-то... Какая-то библиотека, герой бывает там, какой-то странный роман начинается между людьми, которые вроде бы друг другу не подходят. Острот почти нет, хохм - ноль. И ткань всей пьесы очень хрупкая... Но странное дело - зал замирал. И эффект замирания зала повторялся каждый раз. Хорошо ли мы играли? Надеюсь, что хорошо. Но прежде всего это замирание могу отнести к ритму, к скрытому стиху володинского текста. Именно ритм держал зыбкую ткань пьесы на мощной опоре, на мощной основе, которую актер безошибочно чувствует. И радость игры этой пьесы не проходила, пьеса не надоедала. ​​ Однажды пили мы с Александром Моисеевичем водку на Большой Пушкарской улице по поводу приезда общего друга. И он по ходу застолья, морщась, дал мне почитать свою вещь, как всегда, сопровождая это словами: “Ну, это так, пустяк какой-то, чепуху написал. Ночью. Вот, прочти и выброси”. Меня поразило название вещи, поразило и необыкновенно понравилось: “Приблизительно в сторону солнца”. Уже много позже разные авангардные авторы стали использовать такие названия в огромном количестве. Но это-то было очень давно, в первой половине шестидесятых. Сюжет пьесы с удивительным названием был довольно прост. Отец и дочь. Отец - партийный чиновник, дочь - хиппи, понятно, противостояние, но у Володина это не выражено так прямолинейно, и пьеса вовсе не похожа на эстрадные скетчи. По пьесе дочь ушла из дома и где-то шаталась, ее нашли, доставили домой, и состоялся ночной разговор. С этого ночного разговора и начинается пьеса. Вся поэзия этой пьесы в щемящем чувстве безысходности, друг друга им не понять никогда. Никогда. А это отец и дочь. Мне нравилось, что в пьесе не было однозначности: вот, дескать, это тупой обкомовский работник, которого Бог наказывает плохой дочерью. Нет, в том-то и дело, что по пьесе отец был совсем неплохой человек. Автор его понимал, понимал истинную отцовскую муку, он ему сочувствовал. Почему дочь, ясно видя, что человек, к которому она уходит, не так уж хорош, все же оставляет за собой право уйти к нему? Почему? Этот вопрос висит в зале не нравоучительной моралью, а звенящей мучительной нотой. Вот в этом весь Володин. ​​ 

Нынешние преобразователи России стараются сделать реальностью “презумпцию невиновности”. Это действительно крайне важно. Это одна из опор цивилизации. Тридцать лет назад словосочетание “презумпция невиновности” было совершенно пустым звуком. Люди делились на заранее и бесспорно хороших и на заранее и бесспорно плохих. Так было в жизни - так было и в драматургии. В борьбе прогрессистов и реакционеров (время оттепели) только переставлялись акценты - кого считать хорошими, кого плохими. Володин первый и, пожалуй, единственный в то время подошел к своим героям и окружающим людям с позиции “презумпции невиновности”, он ощутил необходимость высказаться каждому и каждому быть услышанным.

“Приблизительно в сторону солнца” - одна из первых моих режиссерских работ. А играли мы пьесу с Наташей Теняковой. Мы привезли нашу работу в Москву, и я помню, как-то особенно помню концертный зал Библиотеки имени Ленина: при полном свете дня, при ломящемся в окна солнце. Люди стоят на балконах, во всех проходах и слушают пьесу Володина. И все мы - и артисты, и зрители - ощущаем: это новая, совсем новая драматургия. А внешне - ну никаких ухищрений. Спокойный диалог. Диван и два стула. ​​ Потом я стал вводить в концертную программу его стихи. Когда Саша однажды показал свои стихи, я, честно говоря, не удивился. Для меня было ясно, что стихи были давно, потому как я давно уже играю его пьесы, которые - те же стихи. У Володина все - стихи. Это не высокая поэзия Верлена или Бродского, и все-таки, смею утверждать, это - стихи. Ритмизированная мысль и ритмизированное чувство - две нити, сплетенные, казалось бы, простыми узлами, простенько так, раз - переплелись, раз - переплелись, элементарно, почти примитивно, однако развязать-то не получается. Говорю это как артист, который много читал его - от “Стыдно быть несчастливым”, стихов принципиальных, до такого, как

На шаре тесненьком столпились мы.

Друг другу песенки поем из тьмы.

Я помню, что делалось с залом, помню, как зал Чайковского - целый зал - как бы захлебнулся от новизны и точности не выраженного собственного чувства. Вот это володинские стихи и это мой опыт их прочтения. В конце октября минувшего года у меня был большой концерт в редакции “Общей газеты”, концерт назывался “Пушкин и другие”. И в нем каждого из авторов, который мной исполнялся, я примерял к Пушкину. Один из них был Володин.

Видались мы частенько, если можно назвать это частым, актеры - народ трудящийся, служащий, поэтому вообще редко с кем видишься. Потом я переехал в Москву, и встречи стали совсем редки. Но когда кинули клич сделать концерты в Питере, чтобы издать двухтомник Володина (издательство “Петрополис” организовало и осуществило эту акцию), я с радостью откликнулся и дал концерт в честь Александра Володина в зале у Финляндского вокзала. А потом в городе Пушкине - тогда там только начинала разворачиваться деятельность “Петрополиса”, у истоков которого стояли поэт-издатель Николай Якимчук и меценат-просветитель Борис Блотнер. Тогда зачиналась здесь ежегодная Царскосельская пушкинская премия... ​​ Мне было очень приятно, что наш с Сашей приезд морозным зимним днем в Царское Село совпал с открытием этой премии. Но, по-моему, Саша до конца не понял, что все это делается в его честь. Да и зрители тоже не понимали, почему концерт посвящается Володину. “И вообще кто такой Володин?” - спрашивала себя собравшаяся публика. Хотя я весь вечер толковал про это. Не понимали даже тогда, когда встал в зрительном зале человек в каком-то венгерском пиджачке прошлого десятилетия... Это был Володин.

Двухтомник Володина в результате всех усилий вышел, а для меня состоялись еще одно прикосновение к его стихам и, главное, новые встречи с Сашей. ​​ В это время появилось его произведение “Записки нетрезвого человека”. В этой прозе - соединение поэтической приподнятости автора с прозаизмами жизни. В ней утро и вечер человеческой жизни, володинской жизни, его мир чувствований, когда душевные силы на исходе. Искренняя проза, болезненная (это мое личное мнение). В “Записках” образ нетрезвого человека - это не условная литературная формула, не литературный прием: автор пишет свои записки в период нетрезвой жизни и разговоров о нетрезвости... В “Записках” есть слова, которые отчасти объясняют позицию автора. Володин говорит о том, “что самые тайные пороки и болезни жизни не могут остаться не отраженными в искусстве. Как двойные звезды, жизнь и искусство соединены невидимой тканью. Если эту ткань попытаться растянуть, рано или поздно она все равно сократится, и искусство нанесет свой запоздалый и потому особенно жестокий удар”. ​​ Я считаю страшной бедой пьянство русское. Для меня болезненны были торжества, форма торжеств по поводу 60-летия Венедикта Ерофеева. Какая-то пьяная электричка, какой-то марафон... Это было чудовищно. В день празднования 100-летия МХАТа для меня было мучительным, когда на сцене приглашенные пили водку. И среди них, между прочим, были и мы с Володиным. ​​ Осмеливаюсь произносить это в предъюбилейное время, потому что писатель Володин прошел через это искушение и вышел из него через смерти и болезни очень близких ему людей и отдаления от очень любимых... Он трагично одинок. Я тоже человек немолодой, и я могу сказать, что в определенном возрасте так называемое общение - дружеское, соседское или коллегиальное - уже мнимость. Может быть только нечто совсем близко родственное, либо кровно родственное, либо духовно. И трагично, если этого нет. ​​ Володин как человек деликатный и ранимый не может надоедливого человека отбросить, сказать, что с ним нехорошо, неинтересно. Эта деликатность заметна, например, когда его чествуют. Другому бы это в радость: вот я и достиг. А для Володина это настоящая, непритворная мука. Поэтому трагично его пребывание в сегодняшнем дне. ​​ Так говорить мне позволяют последние наши встречи, его явление на спектакль ко мне в Питере, когда мы играли Бергмана, его явление в Москве на мой спектакль Ионеско, его явление в концерт “Пушкин и другие”, где я публично отдал ему дань почтения как выдающемуся драматическому поэту России. Все это были явления меняющегося человека. Да, Александр Володин, приближающийся к своему 80-летию, - меняется. Он в движении.

Ирина Николаева. Позволю себе прервать вас необязательной ремаркой. Александр Моисеевич после концерта рассказал мне, как когда-то ваше исполнение “Евгения Онегина” помогло ему расслышать Пушкина. Он особенно и не читал его, что-то по школьной программе, полагал - гениальный, гармоничный Пушкин не его поэт, потому что сам Володин весь в разладе с собой. И добавил: “А вот благодаря Сереже я его почувствовал. Теперь, когда меня спрашивают о любимом поэте, говорю - Пушкин и Пастернак, и говорю с вызовом”.

Сергей Юрский. Человек, у которого так близко чувство и речь, который способен так искренне открываться, - этот человек необыкновенный. И все же сейчас я буду Сашу ругать. Это для того, чтобы попытаться объяснить феномен Володина. А ругать буду за его излишнюю деликатность. Мне известно немало случаев, когда ему приносили рукописи книг стихов или прозы с просьбой написать предисловие к ним. Ему не нравились эти произведения, он тяготился и тем не менее писал поощрительные слова, исходя из своего постулата: лучше ошибиться в положительную сторону, чем кого-либо обидеть. И так много обиды в жизни. Хорошо ли это? Думаю, что плохо. Мне могут возразить: а где же была эта излишняя деликатность, когда он в пух и прах разнес ваш первый сценарий? Так ведь тогда это был вопрос долга, а не личного одолжения. Он тогда работал критиком (ну, скажем, оценщиком), и ему важно было отличать хорошее от плохого. Это вопрос принципиальный, нравственный, а не вкусовой. И еще важный оттенок - он никогда не был начальником. Никогда он не брал на себя запретительных функций и не приближался к тем, кто требует угодничества. Малейший признак расправы над кем-нибудь, и Володин из критика превращается в адвоката. Его формула (рискую теперь произнести): “Все доброе защитить, все злое обнаружить... и помиловать”.

Ныне он авторитет, и его предисловие дорогого стоит. И те, кто его под руки на подиум ведет, уже сами маленечко в историю входят. И это его: “Ну я скажу хорошие слова, скажу, чтобы плохих не сказать”. Думаете, он лгал? Нет. Притворялся ли он? Нет, он вообще никогда не притворялся. Даже когда хвалил то, что ему не нравилось. Он нещадно потреблял свою душу. А, написав такие “положительные” слова, платил тем, что потом выпивал. Меня больше всего волнует сейчас изменившаяся шкала нравственных ценностей. То, что было в списке добра, ныне - в черном списке. Труд. Количество и качество вложенного труда было критерием оценки, оплаты. Умеренность, подчеркиваю, умеренность оплаты, которая также была в числе положительных черт. Теперь умеренная оплата считается полным провалом твоей карьеры. Много трудился - это стыдно, умеренно оплачен - это стыдно. У тех, кто определял нашу культуру, всегда были четкие представления о добродетели, четкие правила. И это было не только в кругу пушкинском, но и продолжалось в кругу толстовском, в кругу чеховском. Они не были безгрешны и, случалось, нарушали эти правила, но они знали, что это нарушение. И что есть правила. Это же продолжалось и в кругу булгаковском. Человек, близкий мне из булгаковского круга, Сергей Александрович Ермолинский, и далее... это Натан Эйдельман... ​​ Так вот, шкала ценностей на наших глазах поворачивается, и отрицательное становится положительным, а положительное - отрицательным. Работают не только над созданием искусственного интеллекта, научились создавать искусственный успех, вот-вот образуют искусственный талант. И при этом смешными и наивными становятся понятия и равенства, и братства, и справедливости. А стержень, на котором поворачивается эта важнейшая, гигантская шкала, самое нынче потешное понятие - святость! Не в смысле самовыпячивания: “Я, дескать, святой!” - это самомнение и пошлость. Но в другом: ощущении, что в данном человеке есть крупица святости, что она-то, крупица, - ядро его таланта. Она в нем превыше всего остального. ​​ Я никогда не говорил с Сашей о Боге и даже не подозреваю, верующий он или нет. Но Володин - один из самых святых людей, которых я знал в жизни. В этом человеке расцвела крупица святости. Он действует по призыву: “Веленью Божьему, о муза, будь послушна”, - так Пушкин своей музе говорил. Он хотел, чтобы его муза была послушна Божьему велению. Не знаю, сформулировал ли Володин когда-нибудь это для себя. Думаю, нет - не его стилистика. Но я уверен, он послушен именно велению Божьему. Подтверждением его необыкновенных душевных качеств может служить все его творчество, вся его противоречивая жизнь. О ней он рассказывал в телепередаче с Карауловым. Давно я не видел на экране такой искренности и чистоты помыслов. Это делает Александра Володина, человека, живущего одиноко, оторванно, в скромных условиях, не соответствующих современным понятиям о нормальном пребывании на этом свете писателя, значительной фигурой нашей литературы и нашей жизни. ​​ Он многое предсказал так, за рюмочкой. Помню, мы говорили о пьесе “Приблизительно в сторону солнца” и я сетовал на то, что она очень мала, коротенькая пьеска. Саша, как всегда, щурясь мучительно, сказал: “Конечно, маленькая. Но добавить ничего нельзя, ничего. - Махнул рукой и тут же продолжил: - Вообще-то время трехактных пьес кончилось”. (А ведь тогда еще вовсю шли спектакли с двумя антрактами. Без этого спектакль считался неполноценным.) И добавил: “Уже идут двухактные, а в перспективе будут смотреться миниатюры, только малые пьесы. Кончается большая форма. Хорошо это или плохо - не знаю, но кончается”. Сейчас это стало очевидным, однако тогда... Он эту разорванность сознания не только предсказал, но и начал осуществлять в своих маленьких пьесах. Во многом я ему следовал. Например, построением моих концертов. Обычно они состоят из целого десятка маленьких спектаклей. Отчасти это было навеяно Володиным. Он говорил, никогда не пророчествуя, никогда не важничая. Всегда пряча глаза и щурясь от непрерывной самокритики. Он предвосхитил постмодернизм, но его творчество не совпадает с этим направлением только по одной линии. По содержанию. У Александра Володина оно всегда божественно. Когда я перечитывал сегодня ночью “Пять вечеров”, я вновь был поражен удивительной, вполне пушкинской любовью к жизни в ее малых проявлениях. И в этом володинский ответ на вопрос о смысле жизни. Надо только вслушаться в слова писателя, не пренебрегать ими в угоду сегодняшнему дню и новой страшной морали. Она долго не продержится. Новая эпоха, может быть, продержится долго, но не новая мораль, когда прежде всего нужно и должно быть богатым и успешным, когда сама жизнь ничего не стоит, стоит только успех жизни. ​​ Пробуждение, утренний хлеб, слова человека, который рядом, и ты его слышишь и понимаешь, и этот человек тебе не чужой... Сама любовь к жизни почти уничтожена. Она у Володина, и это совершенно не мешает ему быть ироничным, без ложной патетики. Он не похож на псалмопевца, и в стихах, и в прозе, и в пьесах - никакой назидательности. Он посмеивается, и все отношения его героев - это не дешевая романтизация жизни, а правда. Александр Моисеевич Володин вышел из войны, и вышел, не минуя тягот коммунальных квартир, и отсутствия пятидесяти копеек на три дня вперед, и болезни, и смерти, и всего-всего. Но при этом он остается писателем, который способен своих героев научить любить жизнь, а не отрицать ее. Потому что жизнь на вилле в восемь этажей среди охранников есть отрицание жизни.

17  ​​ ​​​​ За последнюю неделю в Польше замерзло 120 бездомных.

Температура опускалась до минус 25!

18 ​​ Мамардашвили: необходимость разрушать структуру сложившегося сознания.

Предполагается человеческая высота.

Женщине с короткой прической надо быть умной, чтобы быть красивой.

21 ​​ Оля и Юра в разладе - и вся наша компания висит на волоске: я не верю, что без прямого влияния Юры встречи всех нас возможны.

Как Оля ни клянет Юру, держит ее на плаву именно он.

Таково мое впечатление.

Лиза Х-ва никак не восприняла ни мой дневник, ни все мое творчество - и тут тлеет разрыв.

Потому что какие же еще могут быть сближения?

Я уже начал писать о ее стихах, ее муж - свой в нашей компании.

22 ​​ Питер: похороны Володина.

Комаровское кладбище недалеко от Санкт-Петербурга.

Даже «Общая», сообщая о смерти Володина, не называло ​​ точной даты.

Но я выяснил.

26  ​​​​ Замучили телефонными звонками: я – нарасхват, слишком много работы.

Я не чувствую тепло среды.

Да и есть ли она?

Ни в охране, ни в моей литературной компании, ни среди гидов у меня нет сколько-то близких людей.

Меж тем, мне все равно.

Потому что у меня надежная семья.

Потому что люблю свою работу.

Потому что свободен.

Мне что же, плакать оттого, что люди такие?

Я не прошу меня любить.

На фига!

30  ​​​​ А. В. Петровский:

Разгром педологии фактически свел на нет права психологов «заглядывать в душу» ребенка. Любая попытка такого рода трактовалась как реставрация педологии и подлежала суровому осуждению. Торжествовала марксистская педагогика, для которой ребенок был заведомо такой, каким он должен был быть. Что здесь изучать, когда и так все ясно! Тем более что никакая иностранная литература в руки к нам не попадала. Дореволюционные философские книги были изъяты. Психологических журналов не было. И вообще, по психологии выходило не более двух-трех книг в год.

31 ​​ Сутолока в конце года.