Театральный дневник.

1991

Важное:

Письма Достоевского за 1867-68 годы

Письма Чехова 1896 года

Достоевский. Слабое сердце

Александр Аникст

Январь

9  ​​​​ Чехов пишет

М. П. ЧЕХОВОЙ

9 января 1896 г. Петербург.

9 янв.

Завтра в Москву уезжает Мамин-Сибиряк. Он повезет маленький пакет в редакцию «Русской мысли» для передачи тебе.

Если будешь в Мелихове до 20-го янв<аря>, то узнай, какие журналы и газеты получаются, и напиши мне. «Вестник Европы» вышлю.

Пошлите за учителем, чтобы он оклеил комнату мамаши.

Передай папаше десять рублей, которые я получил для него от Саши.

Каждый день бываю у Потапенко. Он жизнерадостен. Супруга его - тоже. Сегодня я, он и Мамин снимаемся.

В Петербурге я застал мороз в -7°. Третьего дня была оттепель. Каюсь, что надел шинель, а не шубу. Шинель моя просто неприлична.

Остановился я в Hotel d'Angleterre («Англия») на Исаакиевской площади, но писать мне в случае надобности лучше всего в редакцию «Нового времени», где я бываю каждый день.

Когда станет не хватать денег, обратись в книжный магазин «Нового времени».

Будь здорова. Кланяйся всем.

Твой А. Чехов. ​​ 

9 ​​ ДР Бориса Чичибабина

Какой меня ветер занес в Херсонес?

На многое пала завеса,

но греческой глины могучий замес

удался во славу Зевеса.

Кузнечики славы обжили полынь,

и здесь не заплачут по стуже,

кто полон видений бесстыжих богинь

и верен печали пастушьей.

А нас к этим скалам прибила тоска,

трубила бессонница хрипло,

но здешняя глина настолько вязка,

что к ней наше горе прилипло.

Нам город явился из царства цикад,

из желтой ракушечьей пыли,

чтоб мы в нем, как в детстве, брели наугад

и нежно друг друга любили…

Подводные травы хранят в себе йод,

упавшие храмы не хмуры,

и лира у моря для мудрых поет

про гибель великой культуры…

В изысканной бухте кончалась одна

из сказок Троянского цикла.

И сладкие руки ласкала волна,

Как той, что из пены возникла.

И в прахе открытом все виделись мне

Дворы с миндалем и сиренью.

Давай же учиться у желтых камней

Молчанью мечты и смиренью.

Да будут нам сниться воскресные сны

Про край, чья душа синеока,

Где днища давилен незримо красны

От гроздей истлевшего сока.

13  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Ивановой С. А.

1 (13) января 1868. Женева

Милый, бесценный друг мой Сонечка, несмотря на Вашу настойчивую просьбу писать Вам - я молчал. А между тем кроме того, что ощущал сильную и особую потребность говорить с Вами, - уж по тому одному, что непременно надобно было ответить Вам на один пункт Вашего письма1 и ответить сейчас, как можно скорее, - надо было отвечать. Скажите: как могло Вам, милый и всегдашний друг, прийти на мысль, что я уехал из Москвы, рассердясь на Вас, и руки Вам не протянул! Да могло ли это быть? Конечно, у меня память плоха, и я не помню подробностей, но я положительно утверждаю, что этого не могло быть ничего и что Вам только так показалось. Во-первых, поводу не могло быть никакого; это я знаю как дважды два четыре, а во-вторых, и главное: разве я так легко разрываю с друзьями моими? Так-то Вы меня знаете, голубчик мой! Как мне это больно было читать. Вы должны были, Соня, понимать, как я Вас ценю и уважаю и как дорожу Вашим сердцем. Таких как Вы я немного в жизни встретил. Вы спросите: чем, из каких причин я к Вам так привязался? (Спросите - если мне не поверите). Но, милая моя, на эти вопросы отвечать ужасно трудно; я запоминаю Вас чуть не девочкой, но начал вглядываться в Вас и узнавать в Вас редкое, особенное существо и редкое, прекрасное сердце - всего только года четыре назад, а главное, узнал я Вас в ту зиму, как умерла покойница Марья Дмитриевна2. Помните, когда я пришел к Вам после целого месяца моей болезни, когда я вас всех очень долго не видал? Я люблю вас всех, а Вас особенно. Машеньку, например, я люблю чрезвычайно за ее прелесть, грациозность, наивность, прелестную манеру; а серьезность ее сердца я узнал очень недавно (о, вы все талантливы и отмечены богом), - но к Вам я привязан особенно, и привязанность эта основывается на особенном впечатлении, которое очень трудно анатомировать и разъяснить. Мне Ваша сдержанность нравится, Ваше врожденное и высокое чувство собственного достоинства и сознание этого чувства нравится (о, не изменяйте ему никогда и ни в чем; идите прямым путем, без компромиссов в жизни. Укрепляйте в себе Ваши добрые чувства, потому что всё надо укреплять, и стоит только раз сделать компромисс с своею честию и совестию, и останется надолго слабое место в душе, так что чуть-чуть в жизни представится трудное, а, с другой стороны, выгодное (1) - тотчас же и отступите перед трудным и пойдете к выгодному. Я не общую фразу теперь говорю; то, что я говорю, теперь у меня самого болит; а о слабом месте я Вам говорил, может быть, по личному опыту. Я в Вас именно, может быть, то люблю, в чем сам хромаю). Я в Вас особенно люблю эту твердую постановку чести, взгляда и убеждений, постановку, разумеется, совершенно натуральную и еще немного Вами самими сознанную, потому что Вы и не могли сознать всего, по Вашей чрезвычайной еще молодости. Я Ваш ум тоже люблю, спокойный и ясно, отчетливо различающий, верно видящий. Друг мой, я со всем согласен из того, что Вы мне пишете в Ваших письмах, но чтоб (2) я согласился когда-нибудь в Вашем обвинении, - в том, что во мне хоть малейшее колебание в моей дружбе к Вам произошло, - никогда! Просто, может быть, всё надо объяснить какой-нибудь мелочью, какой-нибудь раздражительностью минутной в моем скверном характере, - да и та не могла никогда лично к Вам относиться, а к кому-нибудь другому. Не оскорбляйте же меня никогда такими обвинениями. (3)

А за то что так долго не отвечал, несмотря на просьбу Вашу писать к Вам скорее, даю Вам честное слово, что каждый месяц буду Вам присылать по письму аккуратно. В письме к Александру Павловичу и Верочке я разъяснил, насколько мог, причину моего молчания. Я был в таком скверном нравственном настроении и напряжении всё это время, что ощущал потребность заключиться в самом себе и тосковать одному. Тяжело мне было садиться за письмо, да и что бы я написал? Об моей тоске? (она бы проглянула наверно в письме): но это материя плохая. Да и хлопотливое было мое положение. От работы моей зависит вся моя участь. Сверх того, я забрал около 4500 р. в Ред<акции> "Русского вестника" вперед, а им честное слово дал и повторял его целый год во всяком письме в Редакцию, что роман будет. И вот, почти перед самой отсылкой в Редакцию романа, мне пришлось забраковать его, потому что он мне перестал нравиться. (А коли перестал нравиться, то нельзя написать хорошо). Я уничтожил много написанного3. Между тем в романе и отдача моего долга, и жизнь насущная, и всё будущее заключалось. Тогда я, недели три тому назад (18-е декабря нового стиля), принялся за другой роман и стал работать день и ночь.4 Идея романа - моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее, а если взялся теперь, то решительно потому, что был в положении чуть не отчаянном. Главная мысль романа - изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь5. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, - всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал - ни наш, ни цивилизованной Европы еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо. (Все Евангелие Иоанна в этом смысле; он всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного)6. Но я слишком далеко зашел. Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченное Дон Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон7. Пиквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон Кихот; но все-таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному - а, стало быть, является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора8. Жан Вальжан, тоже сильная попытка, - но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества9. У меня ничего нет подобного, ничего решительно, и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача. Некоторые детали, может быть, будут недурны. Боюсь, что будет скучен. Роман длинный. Первую часть написал всю в 23 дня и на днях отослал10. Она будет решительно не эффектна. Конечно, это только введение, и хорошо то, что ничего еще не скомпрометировано; но ничего почти и не разъяснено, ничего не поставлено. Мое единственное желание, - чтоб она хотя некоторое любопытство возбудила в читателе, для того, чтоб он взялся за вторую. Вторую, за которую сажусь сегодня, - окончу в месяц (я и всю жизнь ведь так работал)11. Мне кажется, она будет покрепче и покапитальнее первой. Пожелайте мне, милый друг, хоть какой-нибудь удачи! Роман называется "Идиот", посвящен Вам, то есть Софье Александровне Ивановой12. Милый друг мой, как бы я желал, чтоб роман вышел хоть сколько-нибудь достоин посвящения. Во всяком случае, я себе сам не судья, особенно так сгоряча, как теперь.

Здоровье мое совершенно удовлетворительно, и я тяжелую работу могу выносить, хотя наступает для меня тяжелое время, по болезненному состоянию Анны Григорьевны. Просижу в работе еще месяца четыре, а там мечтаю переехать в Италию. Уединение мне необходимо. Сокрушаюсь о Феде и о Паше. К Феде (4) тоже пишу с этой же почтой. Мне, впрочем, очень тяжело за границей, ужасно хочется в Россию. Мы с Анной Григорьевной одни-одинешеньки. Жизнь моя: встаю поздно, топлю камин (холод страшный), пьем кофе, затем за работу. Затем в четыре часа иду обедать в один ресторан и обедаю за 2 франка с вином. Анна Григорьевна предпочитает обедать дома. Затем иду в кафе, пью кофей и читаю "Московские ведомости" в "Голос" и перечитываю до последней литеры. Затем полчаса хожу по улицам, для движения, а потом домой и за работу. Потом опять топлю камин, пьем чай и опять за работу. Анна Григорьевна говорит, что она ужасно счастлива.

Женева скучна, мрачна, протестантский глупый город, с скверным климатом, но тем лучше для работы. Увы, мой друг, раньше сентября, может быть, никак не ворочусь в Россию! Только что ворочусь - немедленно поспешу обнять Вас. У меня в мыслях начать, по приезде в Россию, одно новое издание.13 Но всё зависит, разумеется, от успеха теперешнего моего романа. И вообразите, так работаю, а не знаю еще: не опоздал ли для январского номера? Вот уж неприятность-то будет!

Как-то я с Вами сойдусь, как-то увижусь, как-то встречусь! Часто я мечтаю об вас о всех. На днях видел во сне Вас и Масеньку - целую повесть во сне видел; героиня была Масенька. Поцелуйте ее покрепче от меня. Но что это с Вашим здоровьем? Вы меня испугали. Не тоскуйте, друг мой, - в этом главное, а главное: не спешите, не заботьтесь очень много; всё придет своим чередом и придет хорошо, само собою. В жизни бесконечное число шансов; слишком много заботиться значит время терять. Желаю Вам энергии и твердости характера, - в них я, впрочем, уверен. Голубчик мой, занимайтесь своим образованием и не пренебрегайте даже и специальностию, но не торопитесь главное; Вы еще слишком молоды, всё придет своим порядком, но знайте, что вопрос о женщине, и особенно о русской женщине, непременно, в течение времени даже Вашей жизни, сделает несколько великих и прекрасных шагов. Я не о скороспелках наших говорю, - Вы знаете, как я смотрю на них.14 Но на днях прочел в газетах, что прежний друг мой, Надежда Суслова (сестра Аполлинарии Сусловой) выдержала в Цюрихском университете экзамен на доктора медицины и блистательно защитила свою диссертацию. Это еще очень молодая девушка; ей, впрочем, теперь 23 года, редкая личность, благородная, честная, высокая!15

Много, слишком много задумал было писать к Вам и вот уже сколько исписал, а не написал и 1/10-й доли. До следующего письма, милый друг мой!

Мне хотелось бы поговорить с Вами об одном очень интересном предмете особенно, касающемся Вас16. Не забывайте меня и пишите. Здоровье сохраняйте пуще всего. Обнимите еще раз Масеньку. Я слышал, что... (5) произведен в генерал-лейтенанты папской армии и будет играть на дудочке польку своего сочинения на разбитие Гарибальди17, а кардинал Антонелли и генерал-канцлер (за даму) танцевать в присутствии папы, а Юленька будет смотреть и сердиться. Поцелуйте ее тоже, если допустит поцеловать (от меня!), Витю тоже от меня поцелуйте и хваленого Лелю. Затем всех, а братцу Александру Александровичу пожмите от меня руку покрепче.

Обнимаю Вас и целую. Всегдашний друг Ваш

Федор Достоевский.

Честное слово свое писать Вам каждый месяц - исполню. Но, ради бога, пишите тоже ко мне!

Примечания:

1 Это письмо Ивановой не сохранилось, но содержание его передано А. Г. Достоевской в ее «женевском» дневнике. «Она писала, — сообщается здесь, — о своем тягостном положении в семье, говорила, что мать ее принуждает идти замуж и видит в этом счастье не только ее, но и всего семейства, говорит, что детей много, что они небогаты <...> говорит, что не может же до такой степени убить себя, сломать свою жизнь, чтобы, нелюбя человека, решительно никого не зная, идти замуж. Что ей самой очень тяжело быть в тягость семейству, что она для того, чтобы самой зарабатывать деньги, нарочно изучила английский язык, чтобы переводить что-нибудь, но что переводов у нее нет. Она просит Федю посоветовать ей, что бы ей делать...» (ЛН. Т. 86. С. 249—250).

2 Речь идет о зиме 1863—1864 гг. (М. Д. Достоевская умерла 15 апреля 1864 г.).

3 Об этой стадии работы над романом «Идиот» см. письмо 123.

4 Подразумевается вторая редакция романа «Идиот» (см.: ПСС. Т. IX. С. 358—359).

5 О том, как отразились черты евангельского Христа в образе князя Мышкина, см. в комментарии к роману (Там же. С. 394—395).

6 Об особом интересе и внимании Достоевского именно к Евангелию от Иоанна и о его отражении в романе «Идиот» см.: Там же. С. 396—398.

7 Роман Сервантеса Достоевский в «Дневнике писателя» 1877 г. назвал «величайшей и самой грустной книгой из всех, созданных гением человека» (наст. изд. Т. 14. С. 288; ср. также: Багно В. Е. Достоевский о «Дон Кихоте» Сервантеса // Материалы и исследования. Т. 3. С. 126—135).

8 Имеется в виду герой юмористического романа Ч. Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» (1837; рус. пер. — 1838), благородный, благодушный и незлобивый чудак мистер Пиквик.

9 Речь идет о герое романа В. Гюго «Отверженные» (1862; рус. пер. вышел в том же году).

10 Пять начальных глав романа были отосланы в Петербург 24 декабря 1867 г. (5 января 1868 г.).

11 Продолжение романа (вторая часть) было отправлено в Петербург только через полтора месяца.

12 См. письмо 121, примеч. 1.

13 Возможно, будущий «Дневник писателя».

14 Об отношении Достоевского к так называемому «женскому вопросу» и к «скороспелкам» («нигилисткам») см. в «Дневнике писателя» 1876 г. (наст. изд. Т. 13. С. 184, 211, 256).

15  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 14 декабря 1867 г. Н. П. Суслова получила в Цюрихском университете диплом доктора медицины, хирургии и акушерства. 3 (15) марта 1868 г. в № 63 «Голоса» говорилось: «... г-жа Суслова вернулась в Петербург и находится здесь уже несколько времени, собираясь начать медицинскую практику».

16 Достоевский собирался привлечь Иванову к участию в задуманном альманахе (см. письмо 136).

17 Намек на поражение отряда Дж. Гарибальди при Ментане 3 ноября 1867 г.

(1) далее было: представится

(2) далее было: Вас

(3) было: оскорблениями

(4) было начато: К нем<у>

(5) в подлиннике имя густо зачеркнуто

15  ​​ ​​​​ Газета

ГАЗЕТНЫЕ СТАРОСТи

15 января 1912 года

Встретили...

Как следует, по традиции.

Гремело «ура», летали в потолок пробки, у «Мартьяныча» срывали украшения с елки и... и украшали ими дам.

Разумеется, раздавалась стереотипная, ежегодно повторяемая фраза.

- С новым годом, с новым счастьем!

Пролетела бурная, хмельная, головокружительная ночь, а сегодня... сегодня все идет по-старому...

Год как будто еще новый, а дела... дела старые!

По-старому люди будут гоняться за неуловимым призраком счастья.

По-старому московский трамвай будет калечить обывателей и автомобилисты не отставать от него.

По-старому будут писаться бездарные пьесы, жены изменять мужьям, тотошники проигрываться, интенданты «попадаться», Пуришкевич скандалить, Сабуров утверждать, что «лучше смех, чем слезы».

И только переменится... одна цифра в дате года: на конце вместо «единицы» будут писать «двойку».

Вот и все!

А впрочем:

- С новым годом, с новым счастьем!

В этот день 15 января 1940 года Елена Булгакова написала в дневнике:

Миша, сколько хватает сил, правит роман, я переписываю.

Письмо вахтанговцам о нарушенном ими договоре на «Дон-Кихота». Пусть платят за 20 спектаклей. Безобразие, что делается.

Звонок Асеева - достал для Миши какое-то кашне, хочет подарить.

Радлов Николай по телефону сказал, что ожидается мороз в 42°!

За ​​ два месяца до смерти мужа: Булгаков умрет 10 марта

17 ​​ Чехов пишет

Л. А. АВИЛОВОЙ

17 января 1896 г. Мелихово.

17 янв. Лопасня, Московск. губ.

Многоуважаемая Лидия Алексеевна, я должен был неожиданно уехать из Петербурга - к великому моему сожалению. Узнав от Надежды Алексеевны, что Вы издали книжку, я собрался было к Вам, чтобы получить детище Ваше из собственных Ваших рук, но судьба решила иначе: я опять на лоне природы.

Книжку Вашу получил в день своего отъезда. Прочесть ее еще не успел и потому могу говорить только об ее внешности: издана она очень мило и выглядит симпатично.

После 20 - 25, кажется, я опять поеду в Петербург и тогда явлюсь к Вам, а пока позвольте пожелать Вам всего хорошего. Почему вы назвали меня «гордым» мастером? Горды только индюки.

Гордому мастеру чертовски холодно. Мороз 20°.

Ваш А. Чехов.

Я сегодня именинник - и все-таки мне скучно.

Февраль ​​ 

1  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Каткову М. Н.

1 февраля 1867. Петербург

Милостивый государь Михаил Никифорович,

Я получил, по распоряжению Вашему, 1000 руб. от А. Ф. Базунова. Позвольте выразить Вам мою живейшую благодарность и еще раз засвидетельствовать перед Вами, что Вы меня спасли (буквально спасли), в самую критическую минуту моей жизни. Я и она благодарим Вас искренно.

Примите уверение в глубочайшем моем уважении.

Преданный Вам Федор Достоевский.

2  ​​ ​​​​ «Макбет» Уэллеса.

Узнаваемый Шекспир.

Узнаваемости больше, чем в БДТ-шном «Генрихе»: там узнал только Олега Борисова.

В театре не было общей мощи, но лишь ансамбль хороших актеров.

Товстоногов брался за все, все доводил до уровня, но что качается Шекспира, этот «уровень» кажется очень средним.

Белый.

Есть люди, вроде Бугаева, ​​ что порождают кошмары других.

9  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

9 февраля 1867. Петербург

Добрейший и многоуважаемый Николай Николаевич,

В воскресенье, 12-го февр<аля>, если не произойдет чего-нибудь слишком необычайного, будет моя свадьба, вечером, в 8-м часу, в Троицком (Измайловском) соборе. Если Вы, добрейший Николай Николаевич, захотите припомнить многие годы наших близких и приятельских отношений, то, вероятно, не подивитесь тому, что я, в счастливую (хотя и хлопотливую) минуту моей жизни, припомнил об Вас и пожелал сердцем видеть Вас в числе моих свидетелей и потом в числе гостей моих, по возвращении молодых домой.

Я имел твердое (и давнишнее) намерение просить Вас лично; но в настоящую минуту я, во-первых, захворал, а во-вторых - столько хлопот, столько еще не сделанных и не исполненных мелочей, покупок, распоряжений, что, при скверной моей памяти, просто растерялся, и потому простите великодушно, что приглашаю Вас запиской. К тому же я до того одичал в последний год затворнической жизни и отупел от 44-х печатных, написанных мною в один год листов, что даже и записку-то эту написал с чрезвычайным трудом, несмотря на то, что чувствую искренно и о слоге не старался.

А давненько-таки мы не видались.

До свидания же. Крепко жму Вам руку.

Ваш искренний Федор Достоевский.

Примечания:

(1) далее было: что

18  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Майкову А. Н.

18 февраля (1 марта) 1868. Женева

Добрый, единственный и бесценный друг (все эти эпитеты к Вам применимы и со счастьем их применяю) - не сердитесь на мое бессовестное молчание. Судите меня с тем же умом и с тем же сердцем, как прежде. Молчание мое хоть и бессовестное, но почти ведь буквально невозможно мне было отвечать, хоть и порывался несколько раз. Завяз с головой и со всеми способностями во 2-й моей части, приготовляя ее к сроку. Окончательно испортить не хотелось, - слишком много от успеха зависит. Теперь же даже и не успеха надо, а только чтоб не случилось окончательного падения: в дальнейших частях еще можно будет поправиться, потому что роман выходит длинный. Отослал наконец и 2-ю часть (опоздал сильно, но, кажется, поспеет). Что Вам сказать? Сам ничего не могу про себя самого выразить. До того даже, что всякий взгляд потерял. Нравится мне финал 2-й части1; но ведь это только мне; что скажут читатели? Остальное всё как и в первой части, то есть, кажется, довольно вяло. Мне бы хоть бы только без большой скуки прочел читатель, - более ни на какой успех и не претендую.

Голубчик, Вы мне обещали тотчас же по прочтении 1-й части отписать сюда Ваше мнение о ней. И вот каждый день шляюсь на почту, и нет письма, а вероятно, уж Вы "Русский вестник" имели. Заключение вывожу ясное: что роман слаб и так как Вам говорить мне такую правду в глаза, по деликатности, и совестно и жалко, то Вы и медлите. А я именно в такой правде нуждаюсь! Жажду какого-нибудь отзыва. Без этого просто мучение.2

Правда, Вы мне написали 2 письма еще до выхода, - но не может быть, чтоб Вы, в таком деле, со мной письмами считались! Но довольно об этом.

Если б Вы знали, друг мой, с каким счастьем я перечитываю по нескольку раз каждое письмо Ваше! Если б Вы только знали, какова моя здешняя жизнь и что для меня значит получение письма от Вас! Никого-то я здесь не вижу, ни о чем-то не слышу, а с начала года так даже и газеты ("Московск<ие> ведомости" и "Голос") совсем не приходили. Живем с Анной Григорьевной глаз на глаз и хоть живем довольно согласно и друг друга любя и, кроме того, оба заняты, а все-таки скучно, - мне по крайней мере. Анна Григорьевна уверяет совершенно искренно (я в этом убедился), что она очень счастлива. Представьте себе, до сих пор еще у нас нет ничего и ожидаемый джентльмен еще не являлся на свет. Я каждый день жду, потому что все признаки. Ждал вчера в мои именины; не было. Жду сегодня и уж завтра-то, кажется, наверно. Анна Григорьевна ждет с благоговением, любит будущего гостя чрезмерно, переносит бодро и крепко, но в самое последнее время у ней нервы расстроились и иногда посещают ее мрачные мысли: боится умереть и проч. (1) Так что положение довольно тоскливое и хлопотливое. Денег у нас самая малая капелька, но, по крайней мере, не бедствуем окончательно. Предстоят, впрочем, траты. В этом, однако, положении Анна Григорьевна мне стенографировала и переписывала, кроме того, успела сама всё сшить и приготовить, что следует ребенку.

Сквернее всего то, что Женева уж слишком скверна; мрачное место. Сегодня воскресение: ничего не может быть мрачнее и гаже ихнего воскресения. Переехать же теперь никуда нельзя, недель пять просидим здесь по болезни, а там еще неизвестно как деньги. Наступающий месяц для меня тяжел будет: болезнь жены и 3-я часть, которую, хотя и опоздаю, а все-таки надо безостановочно выслать. А затем и 4-ю; вот тогда, я думаю, и выедем из Женевы, этак к маю. Хорошо еще, что здесь зима вдруг смягчилась. Весь здешний февраль был теплый и ясный, точь-в-точь как у нас в Петербурге в апреле, в ясные дни.

Обо всем, об чем мне сюда пишете, всегда и беспрерывно интересуюсь. В газетах ищу всегда чего-нибудь в этом же роде, как потерянной иголки, соображаю и угадываю. Подлость и мерзость нашей литературы и журналистики и здесь ощущаю. И как наивна вся эта дрянь: "Современники", н<а>пр<имер>, лезут на последние барыши всё с теми же Салтыковыми и Елисеевыми - и все та же закорузлая ненависть к России, всё те же ассоциации рабочих во Франции и больше ничего3. А что Салтыков на земство нападает, то так и должно.4 Наш либерал не может не быть в то же самое время закоренелым врагом России и сознательным. Пусть хоть что-нибудь удастся в России или в чем-нибудь ей выгода - ив нем уж яд разливается. Я это тысячу раз замечал. Наша крайняя либеральная партия в высшей степени стакнулась с "Вестью"5, и не может быть иначе. А про цинизм и гадость всей этой швали, - я иногда из газет вижу. Прислали мне сюда из Ред<акции> 1-й № "Русского вестника". Прочел от доски до доски. Вашего нет, - должно быть, Вы или опоздали или для окрашивания февральской книжки Вас берегут, а в 1-й Полонский (стихотвор<ение> премилое)6 и Тургенев с повестью весьма слабою7. Прочел разбор "Войны и мира"8. Как бы желал всё прочесть. Половину я читал. Должно быть, капитальная вещь, жаль, что слишком много мелочных психологических подробностей, капельку бы поменьше. А впрочем, благодаря именно этим подробностям как много хорошего. Ради бога, пишите мне чаще о литературных новостях. Вы о "Вестнике Европы" упоминали (это Стасюлевич?). Мне кажется, такого направления у нас много развелось9. Представьте: об "Москве", (2) об "Москвиче" - понятия не имею.

Ваша "Софья Алексеевна" - совершенная прелесть, но у меня мысль махнула: как бы хорошо могло бы быть, если б вот этакая "Софья Алексеевна" очутилась эпизодом в целой поэме из того времени, то есть поэме раскольничьей, или в романе в стихах из того времени! Неужели Вам такие намерения никогда не заходят в голову? А такая поэма произвела бы огромный эффект10. Но что же, что же наконец "Слово о полку Игореве" - Вы не пишете, где оно будет? Вероятно, в "Русском вестнике"11. В таком случае я прочту его! Можете представить, с каким нетерпением жду. Кроме чтения, о котором Вы упоминали, - не читали ли Вы где его в публике? Опишите мне всё. Что Вы читали на юбилее Крылова, кроме того, что мне прислали? Я читал в газетах, но неясно.12

В последнее время у нас как будто затихло13; только - вот о подписке на голодных читаю.14 Славянство и стремления славянские, должно быть, вызывают у нас целую тьму врагов из русских либералов15. Когда-то эти проклятые подонки застарелого и ретроградного выскребутся! Потому что русского либерала нельзя никак считать чем-нибудь иначе, как застарелым и ретроградным. Это - так называемое прежде "образованное общество", сбор всего отрешившегося от России, не понимавшего ее и офранцузившегося - вот что либерал русский, а стало быть, ретроград. Вспомните лучших либералов - вспомните Белинского: разве не враг отечества сознательный, разве не ретроград?

Ну, черт с ними! Здесь я только полячишек дрянных встречаю по кофейным, громадными толпами, - но в сношения не вхожу ни в какие. С священником я не познакомился16. Но вот родится ребенок - придется сойтись. Но, друг мой, вспомните, что священники наши, то есть (3) заграничные, не все такие же, как висбаденский, о котором я Вам говорил, уезжая из Петербурга (а познакомились ли Вы с этим? Это редкое существо: достойное, смиренное, с чувством собственного достоинства, с ангельской чистотой сердца и страстно верующее. (4) Ведь он, кажется, ректор теперь в Академии)17. Впрочем, дай бог, чтоб и здешний оказался хорош, хотя он не может не быть избалован аристократией. Здесь, в Женеве (по "Journal des Etrangers") ужасно много русской аристократии, так даже странно, что всю зиму зимовали не в Montreux, например, а в Женеве, где климат плохой.

Если перееду куда-нибудь, то в Италию, но до этого еще далеко и, во всяком случае, тотчас же Вас уведомлю, так что в адрессе Вам не будет задержки. А Вы мне, ради Христа, пишите. Здоровье мое не скажу чтоб очень хорошо. С весной припадки стали опять почаще. Читал Ваш рассказ о Вашем присяжничестве, и у самого сердце билось от волнения18. Об судах наших (по всему тому, что читал) вот какое составил понятие: нравственная сущность нашего судьи и, главное, нашего присяжного - выше европейской бесконечно: на преступника смотрят христиански. Русские изменники заграничные даже в этом согласны. Но одна вещь как будто еще и не установилась: мне кажется, в этой гуманности с преступником еще много книжного, либерального, несамостоятельного. Иногда это бывает. Впрочем, издали я могу ужасно ошибаться. Но, во всяком случае, наша сущность, в этом отношении, бесконечно выше европейской. И вообще, все понятия нравственные и цели русских - выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте.

Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием, Вы правы), и это совершится в какое-нибудь столетие - вот моя страстная вера. Но чтоб это великое дело совершилось, надобно чтоб политическое право и первенство великорусского племени над всем славянским миром совершилось окончательно и уже бесспорно. (А наши-то либералишки проповедуют распадение России на союзные штаты!19 О, говнюки!)

Имею к Вам опять огромнейшую просьбу, или, лучше сказать, 2 просьбы, и надеюсь всего от Вашего доброго сердца и братского участия ко мне. (5) Вот в чем дело: я написал Каткову с отправлением 2-й части и прошу у него 500 руб. Это ужас - но что же мне делать? Возможности нет не просить. Сначала у меня были мечты: 1) написать 4 части (то есть 23 - 24 листа) и 2) написать хорошо, - и тогда уже обратиться с большой просьбой. Но повторяю возможности нет. Теперь, со 2-ю частию, сдано в Редакцию всего 11 1/2 листов, - значит, рублей на 1700 примерно. Всего я должен туда 4560 г. (Ух!) = значит, остается теперь еще долгу на 2860 р., и вот при этаком-то положении долга я прошу опять 500 р., то есть возвышаю опять долг на 2860 + 500 = 3360 р. Но в виду то, что к 1-му мая доставлю опять на 1700 р., а следов<ательно>, останется всего долга тоже рублей на 1700 и не более. Мучился я, посылая эту просьбу о 500 р., чрезмерно. Главное то, если б роман был хорош! Тогда бы и просить было несколько извинительнее.

Пришлет или нет - не знаю. Но, однако, на всякий случай, сообщаю Вам всё, а вместе с тем и две великие просьбы мои: 1-я просьба: я просил Каткова, в случае согласия на эти 500 р., распорядиться так, чтоб 300 р. были высланы мне сюда, в Женеву, а 200 р. в Петербург, на Ваше имя, Вам лично. И однако, несмотря на то, что, может быть, Вы и получите эти 200 р., я все-таки перед Вами остаюсь подлецом и не могу уплатить Вам (который, уже конечно, нуждаетесь) ни копейки! Меня и Анну Григорьевну это так мучает, что мы иногда по ночам говорим об этом; но все-таки просьба моя: подождите еще немножко на мне и тем спасите меня от ужасных страданий. Страдания же мои в том - 2-я просьба, - что я даже вообразить не могу без ужаса, что делается теперь с несчастной Эмилией Федоровной? У ней Федя, но не жестоко ли и не грубо ли с моей стороны надеяться и взвалить всю заботу о семействе на бедного молодого человека, который слишком молод, слишком бьется, чтоб прокормить их, и, уж конечно, может потерять терпение, а это ведет на дурную дорогу. Очень, очень может привести. Чем-нибудь помочь я должен и обязан. Хоть крошкой. Кроме их есть Паша. Опять та же история: невозможно молодому мальчику, несовершеннолетнему, жить своим трудом, это невозможно, нелепо и грубо с моей стороны. Жестоко. Это значит толкать его на погибель; не вытерпит. А мне его Марья Дмитриевна завещала, последняя просьба ее. И потому умоляю Вас, если получите эти 200 р., распорядиться так: сто руб. отдать Эмилии Федоровне, все разом, и 100 р. Паше, но Паше выдать теперь только 50 р. (не говоря ему, что у Вас есть другие 50) и через 2 месяца еще 50, разом же. (Кроме житья необходимы поправки в белье, в платье, необходимы и некоторые пустяки, одним словом, нельзя менее 50 разом.) Эти 200 р., если Катков согласится, к Вам могут прийти отселе через две недели, но могут замешкать и на месяц. Я же Пашу уведомлю так, чтоб он слишком рано к Вам не заходил. Вы мне писали, что они Вас тогда очень беспокоили; простите им, голубчик! Эмилии же Федоровне доставьте сами или дайте знать через Пашу, чтоб она к Вам пришла получить. Всё это, разумеется, если получите: так я и им напишу. Ну вот, это 2-я просьба моя. Беспокою я Вас чрезвычайно, но, друг мой, избавьте меня от этих страданий. Вообразить их положение для меня такое страдание, что лучше мне самому это вынести. И подумать, что всё, вся судьба моя зависит от успеха романа! Ох, трудно быть поэтом при таких условиях! Какова же судьба, н<а>пр<имер>, Тургенева, и как он смеет после этого являться с Ергуновым! А что он мне сам сказал буквально, что он (6) немец, а не русский, и считает за честь считать себя (7) немцем, а не русским, то это буквальная правда!20

До свидания, друг мой. Главное, чему я рад за Вас, это то, что Вы не допускаете праздности Вашему духу. В Вас кипят и желания и идеалы и цели. Это много. В наше время если апатия захватит человека, то он пропал, умер и погребен.

До свиданья, обнимаю Вас крепко и желаю всего лучшего. Пишите мне и напишите хоть что-нибудь о моем романе. Ну хоть что-нибудь.

Читаю политические новости все постоянно. Врак, конечно, бездна; но пугает меня ужасно некоторое ослабление и принижение нашей иностранной политики в последнее время21. Кроме тою, и внутри у нас много врагов реформ государевых22 На него только одна и надежда. Он уже доказал свою твердость23. Дай бог ему еще долго царствовать.

Анна Григорьевна кланяется Вам, Анне Ивановне и Евгении Петровне. Я тоже; напомните им обо мне, пожалуйста. Кажется, сегодня у меня что-нибудь будет. Миша или Соня - так уж положено.

Прощайте, дорогой друг.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Примечания:

1 Под «финалом 2-й части» подразумевается сцена именин Настасьи Филипповны, т. е. заключительная глава первой части романа.

2 В ответном письме Майков писал: «... успех. Возбужденное любопытство, интерес многих лично пережитых ужасных моментов, оригинальная задача в герое <...>. Генеральша, обещание чего-то сильного в Настасье Филипповне, и многое, многое — остановило внимание всех, с кем говорил я, между прочими Тютчев. Соловьев, Милюков, Ламанский, мои все и многие, кого Вы не знаете. <...> Словом, можете быть за эту часть спокойны...». Письмо завершалось сообщением: «Сейчас пришел Соловьев и просит передать Вам свой искренний восторг от „Идиота”. Он свидетельствует, что видел на многих сильное впечатление: образы, говорит, в мозг врезываются» (Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 65).

3 Речь идет о бывших главных сотрудниках «Современника» М. Е. Салтыкове-Щедрине и Г. З. Елисееве, взявших (вместе с Н. А. Некрасовым) в аренду журнал «Отечественные записки» и 23 января выпустивших № 1 журнала за 1868 г. Елисеев поместил в номере статью «Наказ императрицы Екатерины о сочинении проекта Нового уложения», Некрасов — «Притчу о ,,Киселе”» и «Выбор»; никаких материалов об «ассоциациях рабочих во Франции» в номере не было.

4 Темой очерка Салтыкова-Щедрина «Новый Нарцисс, или Влюбленный в себя», помещенного в январском номере «Отечественных записок», были первые шаги земства (введенного реформой 1864 г.).

5 «Весть», политическая и литературная газета, выходила в Петербурге с 1863 (до № 32 она именовалась «Русским листком») по 1870 г. Основал ее Н. А. Безобразов, а с 1863 г. руководящую роль в ней стали играть крайне реакционные публицисты В. Д. Скарятин и H. H. Юматов, именовавшие свою группу «охранительными либералами» и обвинявшие даже М. Н. Каткова в социалистических тенденциях (см.: Весть. 1866. 11 нояб. № 90).

6 Речь идет о стихотворении «Вакханка и сатир».

7 Этот нелестный отзыв Достоевского о рассказе И. С. Тургенева «История лейтенанта Ергунова» совпал с мнением многих современников и очень малочисленными оценками критики (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 10. С. 492—430).

8 Имеется в виду статья П. К. Щебальского «„Война и мир”, соч. графа Толстого. Москва, 1868 г. Томы I, II и III», представлявшая собою, в сущности, пересказ содержания романа (см.: PB. 1868. № 1. С. 300—320).

9 В письме от 7 января Майков писал, что в «ехидном журнале западников» «Вестнике Европы» «в последнем № советуется предоставить Западный край самому себе, дать полякам все блага наших реформ и быть уверенным, что это примирит и привяжет их...» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 344).

10 Речь идет о стихотворении Майкова «Стрелецкое сказание о царевне Софье Алексеевне» (см.: Майков А. Н. Избр. произведения. Л., 1977. С. 384— 389). Оно было напечатано в № 2 «Русского вестника» за 1868 г. Вероятно, Майков посылал Достоевскому рукописный текст стихотворения.

11 О своей работе над поэтическим переводом «Слова о полку Игореве» Майков сообщал Достоевскому еще в письме от 3 ноября 1867 г. (см. примеч. 11 к письму 123).

12 На состоявшемся 3 февраля 1868 г. литературном вечере в пользу Литературного фонда, посвященном столетию со дня рождения И. А. Крылова, Майков прочел стихотворения «У памятника Крылову» и «Стрелецкое сказание...».

13 Вероятно, речь идет о тревожившей Достоевского угрозе войны с Пруссией.

14 В 1868 г. из-за серьезного неурожая ряд центральных губерний страдал от сильного голода. В связи с этим 23 января 1868 г. был образован особый комитет под председательством наследника (будущего Александра III), собиравший и распределявший пожертвования; в журналах и газетах регулярно печатались статьи с призывом помочь «бедствующим братьям».

15 Речь идет о широко освещавшихся в печати событиях в Сербии и Болгарии, связанных с усилением борьбы за национальную самостоятельность (см., например: Г. 1868. 17 февр. № 48; 18 февр. № 49; 2 марта. № 62).

16 По-видимому, в недошедшем письме Майков советовал Достоевскому познакомиться с женевским священником А. К. Петровым.

17 Имеется в виду И. Л. Янышев; ректором Петербургской духовной академии он стал в 1866 г.

18 По судебной реформе 1864 г. старые сословные суды были заменены новыми, общими для всех сословий. В отличие от дореформенного суда дела слушались при открытых дверях, с участием присяжных и адвоката, а судебные материалы печатались в газетах. Однако частые оправдательные приговоры новых судов по преступлениям, заслуживающим суровой кары, вскоре стали вызывать у Достоевского недоумение. Это отразилось, в частности, на страницах романа «Бесы».

19 Намек на один из пунктов прокламации П. Г. Зайчневского «Молодая Россия» (1862), гласивший: «Мы требуем изменения современного деспотического правления в республиканско-федеративный союз областей, причем вся власть должна перейти в руки национального и областных собраний. На сколько областей распадется земля русская, какая губерния войдет в состав какой области — этого мы не знаем: само народонаселение должно решить этот вопрос» (см.: Лемке М. К. Политические процессы. Пб., 1907. С. 514).

20 Об этом эпизоде отношений Достоевского и Тургенева см. письмо 118.

21 Возможно, что «ослаблением» и «принижением» иностранной политики Достоевский считал или твердый нейтралитет России в отдельных европейских конфликтах 1860-х гг. (австро-итальянское столкновение, датско-прусская война, австро-прусская война и т. п.), или политику правительства Александра II в отношении Пруссии, дававшую, например, возможность французской печати упрекать русскую дипломатию в том, что она идет на поводу у Бисмарка. Не исключено, однако, что Достоевский мог иметь в виду и то, что реформы Александра II в какой-то мере отвлекали правительство от внешнеполитических проблем.

22 Реформаторская деятельность Александра II действительно встречала сопротивление в реакционных кругах. Не могла она удовлетворить также народ и передовые общественные круги. В стране происходили многочисленные студенческие выступления, а крестьянская реформа вызвала в одном только 1861 г. более 1800 волнений крестьян.

23 Вероятно, о «твердости» Александра II Достоевский говорит в связи с разгромом в 1864 г. восстаний в Польше, Литве и Белоруссии, расправой с ишутинцами и Д. В. Каракозовым, массовыми арестами революционеров-демократов, а также в связи с колониальной политикой, осуществлявшейся в Средней Азии.

(1) далее было начато: Лишь бы поскорей

(2) было: об "Москвитянине"

(3) далее было: по преиму<ществу>

(4) было: верующий

(5) далее было начато: Закончу когда-нибудь

(6) далее было начато: счит<ает>

(7) вместо: считать себя - было: называться

24  ​​​​ Круглая дата: 85 лет назад ​​ 24.2.1906 Мейерхольд пишет жене Ольге из Тифлис:

… Всю ночь просидел за ролью Нахмана, вот какая работа!

Здесь никакого удовлетворения. Я на репетициях вдохновляюсь, говорю, показываю много интересных нюансов, и никто ничего не воспринимает, все невнимательны, тупы и даже просто недобросовестны. А главное, для того, чтобы работать в провинции, мне приходится принижать свой вкус. Я отрицаю весь этот репертуар, мне не нужны эти их (актеров) темпераменты, эти их голоса. В монтировочной книге я даю ряд бликов, но никто не хочет их осуществлять. Репетиций так мало, что даже приличного строя нельзя добиться. Словом, ужас, ужас, ужас.

Я мечтаю о театре-школе и о многом таком, что в провинции никогда не осуществимо. Зачем, зачем я погублю себя! А я погублю, если я останусь в провинции. Мне это стало ясно теперь, когда прошел ряд спектаклей. До них я писал тебе с колебанием, теперь мне ясно, что провинция - это помойная яма. В провинцию хорошо приезжать с готовым, потому что провинциальная публика наивна и способна искренне удивляться. А создавать что-нибудь на ее глазах… нет, я против провинции.

… Сегодня спектакль шел очень и очень интересно. Финал я поставил крайне любопытно. Дело в том, что погром я веду не на шуме, а на тишине. В течение акта за сценой слышен отдаленный гул толпы, который только дразнит. Он приближается, но в самый момент, когда публике кажется - вот, вот шум совсем близко, я его начинаю удалять так далеко, что его перестает быть слышно. Пауза. На сцене все застыли, публика успокоилась. А в дверь толчки, ломают ставни, и никто не кричит, а только шепчутся (помнишь, голоса, когда строили у нас под домом баррикады, вот так). Стоявшие на сцене потушили лампы, свечи. И наступил полный мрак. Тогда двери сломаны и хулиганы ворвались. Молча они шарят. Молчаливая борьба людей. Выстрел Лии. Березин задушен. За сценой раздаются выстрелы казаков пачками. Хулиганы исчезают. Приходит Нахман, осветил картину и - о, ужас - видит ряд трупов. Лишь Лейзер сидит и шепчет о том, что налетела гроза и все унесла. Нахман опускается и тихо плачет над трупом Лии. Бьют часы. Эффект поразительный. Боюсь, что завтра пьесу снимут. Полицмейстер был на последнем акте. И декорации были очень удачны…

Мейерхольд играл роль Нахмана в спектакле «Евреи» Е. Н. Чирикова. Премьера - 24 февраля 1906 г. После трех представлений спектакль был запрещен.

Март ​​ 

1  ​​​​ Вот прошел мой день рождения, но я не приблизился за все эти годы к пониманию того, кто я такой, что со мной происходит. Вот фраза Блока:  ​​​​ «История тех лет, что русские художники провели между двумя революциями, есть, в сущности, история одиноких, восторженных состояний».

А если и у меня – только вот такие состояния полного непонимания происходящего?

5  ​​ ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Яновскому С. Д.

21-22 февраля (4-5 марта) 1868. Женева

С французского:

Женева, 21 февраля/4 марта 68.

Дорогой, добрый и старый друг Степан Дмитриевич,

Я виноват перед Вами и кажусь из-за своего молчания бессовестным, но знайте же всё: 18 декабря я уничтожил всё, что написал для "Русского вестника", начал писать новый роман и с 18 декабря по 18 февраля отправил 11 1/2 печатных листов в редакцию "Русского вестника". Работал я день и ночь, не щадя здоровья. Что же касается ответов на письма, то пока не были отосланы эти одиннадцать с половиной листов, я и не отвечал никому. Послезавтра я приступаю к третьей части, которую мне надо окончить за 25 дней, - в таких условиях есть ли у меня время даже для друзей? Сердце мне подсказывало, что Вы не станете сомневаться во мне.

22 февраля/5 марта.

С того момента, как я начал это письмо, прошло 24 часа; за это время Анна Григорьевна, жена моя и Ваш искренний друг, подарила мне дочку, Соню. Она ужасно страдала, но наконец в два часа утра из соседней комнаты, которая была для меня закрыта, я услышал крик ребенка, моего ребенка. Это странное ощущение для отца, но из всех человеческих ощущений оно одно из лучших; теперь я знаю это по собственному опыту. Моя жена мужественно перенесла всё это испытание; сейчас она чувствует себя достаточно хорошо и не перестает любоваться своим творением. Малышка большая и чувствует себя хорошо, - трудно себе представить, как она ее вынашивала, ибо для посторонних ее беременность прошла почти незамеченной, и, например, продавщицы в магазине звали ее "мадемуазель", что очень ее задевало. Аня просит передать Вам много добрых слов; она Вас любит, ценит и бесконечно уважает. Из моих друзей Вас и Аполлона Николаевича она ценит больше всех. Третий, кого она ценила так же, - как члена нашей семьи - недавно скончался в Москве, о чем Вы, наверное, уж должны знать. Я говорю о смерти мужа моей сестры, Александра Павловича Иванова. Это ужасное несчастье для его семьи, к тому же покойный не был человеком заурядным: он сделал много добра немалому числу людей. Я люблю его семью, как свою собственную, и эта духовная близость установилась уже много лет тому назад. Из всей семьи я особенно люблю двух старших дочерей, и в особенности самую старшую, Софью; ей уже 21 год; это девушка редких достоинств сердца и ума. Мы сердечно привязались друг к другу за последние пять лет. Это в ее честь я назвал свою дочь Софьей. Я посвятил ей свой роман. Но трудно представить себе, что с ними будет теперь, без отца, который был для своей семьи добрым гением. Есть люди даже и не очень значительные, чье воздействие на всех, кто их окружает, слишком сильно и необходимо. Память об этом человеке станет для детей его предметом почитания на всю жизнь; он внушил им большую любовь; во всю мою жизнь я не встречал лучшего отца.

Вы поймете, дорогой друг. что состояние моей жены и роман помешали бы мне оставить Женеву, даже если бы у меня были нужные для этого деньги; тех, что я имел, было недостаточно, хотя я и не могу сказать, что мы жили здесь всё это время в нужде. Трудно вообразить себе редактора, который вел бы себя благороднее по отношению к сотруднику, чем вел себя Катков по отношению ко мне. Конечно, я не мог просить у него малейшей прибавки; порядочность и совестливость не позволяли этого, потому что мой долг журналу был слишком велик; но теперь, слава богу, я выполнил работы почти на 1700 рублей (за два месяца! - что Вы скажете о Федоре Михайловиче?); а потому мне кажется, что я могу просить выслать мне дополнительно сразу более значительную сумму, так как я в ней очень нуждаюсь! В течение ближайших двух месяцев я намерен написать еще третью и четвертую части (в целом, по иному делению, это составляет две части, - всего, включая то, что уже написано, набирается от 22 до 24 печатных листов) и довести тем самым роман до половины; думаю, что тогда я мог бы обратиться с новой просьбой. Но, с другой стороны, я измучился здесь от одиночества и от неведенья, в котором я пребываю относительно достоинств того, что я написал. Если третья и четвертая части не смогут улучшить написанного, роман, я опасаюсь, будет слабоват; а если будет так, все надежды, которые я возлагаю на будущее, лопнут, то есть не согласятся на второе издание и моя писательская известность, которая за последнее время начала было возрастать, снова несколько потускнеет. Таким образом, положение мое в данный момент чрезвычайно неустойчивое и критическое. Но в любом случае надо работать без послабления, чтобы самому видеть результат. В этих условиях, само собой разумеется, не может быть и речи о переездах. Вот почему я останусь наверняка еще на пару месяцев в этой прескучной, отвратительной Женеве. За всю свою жизнь я не встречал ничего более унылого, более угрюмого, более абсурдного, чем этот мрачный протестантский город. Здесь не живут: здесь отбывают каторгу. Республика (или по крайней мере город) насчитывает 50.000 обитателей, и все они разделены на политические партии; каждый старается в газетах, в журналах подковырнуть и загрызть своего противника. Заметьте еще к тому же, что жизнь здесь очень дорогая. Но наверное вы бы отдали всё, чем владеете, лишь бы не оказаться здесь в воскресенье. С утра заунывный звон колоколов; с полудня пьянство. До чего же здешние работники унылы, грязны, невежественны! А их здесь множество. Я уверяю Вас, что заработки у них изрядные; легко можно было бы откладывать, и немало. Но все эти люди напиваются как свиньи и пропивают весь свой заработок. И всю ночь я слышу их ужасные песни, вопли и крики, которые они издают, толпясь под моими окнами. Это сущий ад. Я отдыхаю только на неделе. Но что здесь хуже всего это климат. Холодные ветры и бури! Погода меняется четыре раза на дню. Мои припадки здесь случаются довольно часто. Припадок сам по себе не страшен, но после припадков я в течение пяти дней испытываю тоску и беспокойство вот что ужасно.

Аполлон Николаевич обещал сообщить мне свое мнение о моем романе, как только он появится. Мы переписываемся довольно часто. Но вот уже немало времени прошло с тех пор, как роман мой появился, а я не получил от него ни строчки; не случилось ли с ним чего?

Если я закончу всю работу и если закончу удачно, я вернусь в Петербург осенью. В противном случае мне надо будет волей-неволей оставаться за границей. Мы живем, как затворники, никаких развлечений; ничего, кроме тоски и скуки. Без работы и взаправду можно было бы сойти с ума от скуки. Счастье еще, что становится теплее. К середине дня температура доходит до +10° по Реомюру. Но о том, как мы страдали от холода зимой, проживи я до 100 лет, не буду вспоминать без дрожи. Дорогой мой Степан Дмитриевич, проезжать страну в качестве путешественника - совсем другое дело, чем в ней жить.

Ах, дорогой мой друг, какие хорошие, сердечные письма Вы пишете; в них по крайней мере видишь искреннего верного друга, на которого можно положиться. Я только что перечитал Ваше последнее письмо и заметил, с каким участием пишете Вы о приближающихся родах, об единственной комнате и т. д. и т. д. Но хвала господу, он хранит мою Аню; мы располагаем скромной, но достаточной суммой, жилье весьма уютно и нас устраивает, акушерка - лучшая в городе; она принимала у половины Женевы, и, наконец, мы пользуемся услугами врача, который прибыл вовремя и кстати. Можно сказать, что из необходимого ничего не было упущено. Добавьте к этому весьма крепкое сложение и молодость моей жены, на которые можно было положиться.

Между тем у меня ужасное желание куда-нибудь поехать весной, скорее всего в северную Италию. Впрочем, и жду, пока жена поправится; тогда мы решим, с чего начинать и что предпринимать. Всё зависит, очевидно, от состояния моего кошелька, а состояние моего кошелька зависит от моей работы. В конечном счете всё сводится к работе. Идея моего романа мне нравится, его поэтическая сторона меня прельщает. Но произведение не сводится к одной идее, его еще надо создать и выполнить. И всё это еще не совсем ясно рисуется в моей голове. Ах, Степан Дмитриевич, старый друг, возьмите "Русский вестник", прочтите хотя бы одну часть и напишите мне что-нибудь, - разумеется, правду, одну только правду - вот чего требует душа. Сейчас я здесь почти ничего не читаю, кроме газет. Что до русских книг, то я получаю только "Русский вестник".

Извините, дорогой друг, за довольно беспорядочное письмо. Я весь разбит и изнемогаю прежде всего из-за припадка, что случился со мной третьего дня, и затем от всех этих семейных беспокойств. Несмотря на это, Ваш больной друг искренне и всем сердцем любит Вас. Аня нежно пожимает Вашу руку. Не забывайте нас, пишите! И знаете ли Вы, дорогой друг, что в итоге, в конце концов я всё же счастлив и даже не могу понять, чем заслужил всё это. Аня меня бесконечно любит; мы жили совсем одни весь год без малейших развлечений, и она меня уверяет совершенно искренне, что счастлива. И как только устроятся некоторые мои дела, можно будет начать спокойную жизнь. Но первый шаг ко всему этому - по-прежнему успех моего романа! Я думаю, что сойду с ума из-за этого успеха. Начиная с завтрашнего дня принимаюсь за работу. Пожелайте мне успеха, дорогой друг, пожелайте счастья Ане, и обнимемся все трое во имя милого прошлого и неопределенного будущего. До свидания. Адрес мой всё тот же.

Искренне и сердечно Ваш

8  ​​​​ Чехов пишет

Ал. П. ЧЕХОВУ

8 марта 1896 г. Мелихово.

8 март 96. Лопасня. Моск. губ.

Отче Повсекакие!

«Русские ведомости» имеют всюду собственных корреспондентов, особливо на съездах, - это раз; во-вторых, я с ними в натянутых отношениях, ибо редактор Соболевский в Риме, а с прочими мне трудно разговаривать. Но у меня есть идея, блестящая мысль. «Новости дня» - теперь газета богатая, платит прекрасно. Вот не хочешь ли? Спишись с Липскеровым или побывай у него проездом через Москву. Я думаю, что предложение твое они примут с удовольствием. Липскеров уже не жид, а англичанин и живет около Красных ворот в роскошном палаццо, как герцог. Tempora mutantur*, и никто не предполагал, что из нужника выйдет такой гений.

Поговори с Кугелем, если хочешь, и Кугель устроит тебе союз с «Новостями дня». А Кугелю скажи, что это я направил тебя к нему.

Я вожусь с пьесой. Переделываю.

Весны нет. Оно как будто бы и не очень холодно, но и не тепло в то же время. Из-под энтакой штуки не выходим: и шубы, и калоши, и печи - всё по-зимнему. Щепки лежат еще покойно и не лезут друг на друга.

Имение - не сбежавшая собака. Его ищут исподволь, по мере возможности, ища подходящего случая, поджидая. Пока еще подходящего случая не было.

Сегодня приедет Маша, и я поговорю с ней насчет лета, а пока веди себя хорошенько, не воняй и не топчи сзади брюк! И ходи по гладкому!

Твоей фамилии передай мое искреннее сожаление, что у нее такая глава.

Твой благодетель

А. Чехов.

* Времена меняются (лат.)

10 ​​ Георгий Адамович: ​​ две Ахматовых: ​​ молодая и средины 60-ых.

Физически она, конечно, резко изменилась. Она была необычайно хороша в молодости, а теперь это была красивая, видная старуха. И когда я в разговоре случайно сказал, что «недаром вас сравнивают с Екатериной Великой», она, очень мило усмехнувшись, сказала: «Я была лучше, чем Екатерина». Она действительно была очень красива в молодости.

Она была в молодости очень молчалива, очень сдержанна, говорила очень мало. Даже когда в «Цехе поэтов» ​​ шло обсуждение стихов, она оставляла почти всегда говорить Гумилева. Уже ​​ в Париже, когда ей было больше 70 лет, ​​ она стала очень разговорчива, очень авторитетна, очень уверена в каждом своем суждении.

Одна ​​ из последних фраз, которую я от нее слышал незадолго до ее отъезда ​​ из Парижа:

- Все, кажется, что может судьба послать тяжелого человеку, все это я испытала.

Я ее не знал девочкой, я с ней познакомился года за два-три до революции, ей было, что же, 25-26 лет, это уже не девочка. Я помню собрания в «Цехе поэтов». Почти неизменно первым говорил Гумилев, говорил очень уверенно. Ахматова молчала, она слушала Гумилева, немножко иронически уже тогда относилась к нему, хотя она потом, уже после его смерти, изменила, может быть, к нему отношение.

Я у меня такое впечатление.

И одной фразой иногда будто говорила что-то такое, что подрывало эти очень умелые и очень тонкие и верные замечания, сделанные Гумилевым.

Я ее знал и женой Гумилева.

Когда я в первый раз был у них в Царском Селе, у нее на коленях сидел ее сын, Лев Николаевич Гумилев, ему было года три, его кто-то, очевидно, научил фразам, он не понимал, что он говорит:

- Папа - формотворец, а мама - истеричка.

И он это повторял при общем хохоте, конечно. Вот это. А потом я ее знал, когда она с Гумилевым разошлась и сошлась с Шилейко, который был ее вторым мужем».

Как ужасно Господь «срежиссировал» ее жизнь.

Сходил в Студию Киноактера: «Общество белградских женщин» Нушича.

Безобидно.

Это не актеры: это – киноактеры.

13  ​​​​ Чехов пишет

И. П. ЧЕХОВУ

13 марта 1896 г. (?) Мелихово.

13 марта.

1/2 меры луку

Колбасы для кухни

Колбасы для благородных

Судак

Пива

3 франц. хлеба

1 ф. баранок с мурашками

Краски для яиц (куриных)

1/2 ф. миндалю сладкого

Отец просит купить подешевле:

1/2 ф. восковых свечей в золоте (20 на фунт)

2 свечи по 1/4 ф.

в Синодальной лавке: Праздничную Минею в 2 р. 10 к. последнего издания, в коже с киноварью, в 1/8 долю листа.

Для матери календарь на стену подешевле.

А. Чехов.

Если есть свежие огурцы и недороги, то купи для окрошки. И луку зеленого. Соне и Володе нижайший поклон и привет. Дорога изгадилась.

Будь здоров!!

А очки?

15  ​​ ​​​​ Чехов пишет

ДИРЕКТОРУ ИМПЕРАТОРСКИХ ТЕАТРОВ

15 марта 1896 г. Мелихово.

Господину директору императорских театров

Антона Павловича Чехова

Прошение

Представляя при сем пьесу моего сочинения под названием «Чайка», в четырех действиях, в двух экземплярах, имею честь покорнейше просить передать ее на рассмотрение Театрально-литературного комитета для разрешения ее к представлению в императорских театрах.

Антон Чехов.

15-го марта 1896 г.

Лопасня, Москов. губ.

17  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Каткову М. Н.

3 (15) - 5 (17) марта 1868. Женева

Милостивый государь, многоуважаемый Михаил Никифорович, не нахожу слов, чтоб извиниться перед Вами, и не знаю как начать мое странное письмо. Я получил одно очень странное известие; оно может быть и неверно; в таком случае я только напрасно Вас беспокою, и мне это до крайности больно, потому что слишком уж часто я Вам надоедал личными, домашними моими обстоятельствами. Но, к несчастью, это известие скорее верно, чем неверно! Во всяком случае, я обязан перед Вами чрезвычайными извинениями и с этою целью пишу письмо это: если известие верно - простите за причиненное беспокойство; если нет - простите за письмо это.

Меня уведомили, и уведомили положительно, что пасынок мой, Павел Александрович Исаев, молодой человек около двадцати одного года, отправился из Петербурга в Москву, в конце февраля, с целью явиться к Вам и испросить у Вас денег, в счет моей работы, - от моего ли имени, или прямо для себя не знаю. Получив это известие, я был убит и не знал что делать. Вы так деликатно со мной поступали и вдруг, через меня, такое беспокойство! Но так как это очень могло быть (а если не было, то еще может случиться), то позвольте мне сделать некоторые объяснения.

Уезжая за границу, я оставил моего пасынка, всегда жившего со мною, под косвенным, нравственным надзором искреннего и доброго друга моего Аполлона Николаевича Майкова, через которого и пересылал всё что мог для его содержания. Этот пасынок мой - добрый честный мальчик, и это действительно; но, к несчастию, с характером удивительным: он положительно дал себе слово, с детства, ничего не делать, не имея при этом ни малейшего состояния и имея при этом самые нелепые понятия о жизни. Из гимназии он выключен еще в детстве, за детскую шалость. После того у него перебывало человек пять учителей; но он ничего не хотел делать, несмотря на все просьбы мои, и до сих пор не знает таблицы умножения. Он, однако, уверен, и год назад спорил с Аполлоном Николаевичем Майковым, что если он захочет, то сейчас же найдет себе место управляющего богатым поместьем. Тем не менее, повторяю, до сих пор, лично, он - мил, добр, услужлив при истинном благородстве; немного заносчив и нетерпелив, но совершенно честен. Уезжая, я оставил ему денег, потом присылал сколько мог. Но в последние три месяца я нуждался ужасно, несмотря на беспрерывные присылки мне Вами денег и несмотря на чрезвычайную скромность и даже крайность моей жизни. Всё дело в сделанном раньше долге, хотя и очень небольшом, здесь в Женеве, в болезни жены и в некоторых экстренных расходах. То, что я не могу посылать помощи вдове моего брата и пасынку, сокрушало меня здесь до боли. Но, однако же, в эти три месяца я все-таки пересылал ему 20 руб. деньгами и отдал за него 30 р. долгу. Стало быть, он не получал от меня денег всего какой-нибудь месяц. Между тем мои родственники и знакомые упросили его в это время принять хоть какое-нибудь служебное место, и я с чрезвычайной радостию узнал, что он наконец решился взяться за какой-нибудь труд. Он служил месяца два в Петербурге в адресном столе (место, конечно, по способностям). Вдруг слышу, что он поссорился с начальством и отправился в Москву, прямо к Вам, чтоб взять у Вас денег, на том основании, что я: "обязан его содержать".

Обязанность эту я признаю, но только свободно в сердце, потому что искренно люблю его, взрастив его с детства, и по убеждениям моим понимаю, что значит ожесточить строгостию молодой и легкомысленный характер. Я сам-то, может, был еще легкомысленнее его в его летах, хотя, впрочем, учился. Тем не менее мне бы очень хотелось и я хотел осторожно довести до того, чтоб он понял сам, что нельзя же быть праздным, достигши полного совершеннолетия. Еще две недели назад просил я Вас, Михаил Никифорович, в просьбе моей о 500-х рублях, чтоб 200 были высланы Аполлону Николаевичу Майкову и только 300 руб. мне сюда. Эти 200 назначались для вдовы моего брата и для него, для пасынка. Бог видит, что стоило мне просить у Вас такую сумму! Я предполагал попросить, это так, - но заработав несравненно более; я же успел отослать всего только одиннадцать листов в Редакцию Вашего журнала. Если я это сделал, то единственно, чтоб отделить им эти 200 руб.! А между тем эти 200 руб. слишком бы много для меня теперь значили: ровно 12 дней тому назад родила жена моя; ее болезнь, прибавившиеся расходы - всё это ставит меня в крайнее положение. Каково же мне узнать об этаком приключении? Пишу к Вам, чтоб извиниться перед Вами и попросить Вас не выдавать ему ничего, потому что я сделал положительные распоряжения сообща с Аполлоном Николаевичем. Я никогда не оставлю глупенького мальчика, пока буду иметь хоть малейшую возможность, - но простите, ради бога, если он Вас обеспокоил. Вы поступали так деликатно со мной, что мне слишком тяжело было узнать об этом.

Несмотря на мое чрезвычайно хлопотливое теперешнее положение - работа идет. Третья и четвертая часть (всего листов 10 или 11) - последуют непрерывно одна за другой. Это будет половина романа. Извините некоторую поспешность письма этого (в неразборчивости почерка) и примите уверение в моем искреннем уважении.

Вам совершенно преданный

Федор Достоевский.

Р. S. Удастся ли роман - не знаю. Мучает меня его успех - ужасно. Но работаю с любовью. Задался, может быть, слишком, но за некоторые характеры ручаюсь. (Кабы за главный!) Ах, кабы удался роман! В успехе его - вся моя будущность.

Р. Р. S. S. Если же случилось так, что пасынок мой уже получил что-нибудь от Вас, то в таком случае я, разумеется, беру этот долг на себя, а Аполлону Николаевичу прошу выслать уже не 200 руб., а с вычетом выданного моему пасынку.

Еще раз прошу Вас: извините за все эти дрязги. Мне так совестно перед Вами!

Ф. Д<остоевский>.

Марта 5-го/17.

Р. S. На всякий случай всё еще не веря в справедливость первого известия, остановил отсылку письма, в надежде получить какое-нибудь разъяснение через новое известие. Сейчас получил письмо, в котором уведомляют меня, что пасынок мой был у Вас и уже воротился и говорил, что Вы обещали ему в скором времени дать денег.

Простите меня, ради бога, за него, многоуважаемый Михаил Никифорович! Когда я начинал это письмо, я всё еще думал, что это, может быть, и неправда. Подтверждаю все прежние просьбы мои. Я не могу допустить такой наглости сего стороны. Кто 12 лет пекся об нем, тот не мог и оставить его, и он должен был в это верить. Да и урок ему должен быть наконец дан: бывши совершеннолетним, нельзя жить в праздности и говорить всем: "Он обязан меня содержать". Это значит, что он даже меня и не любит, потому что не верит, что я и не по обязанности это сделаю. Обязанности же официальной, формальной тут нет и ни малейшей; она давно прекратилась, если и была.

Я уведомляю его обо всем через Аполлона Николаевича Майкова.

Еще раз простите меня за все эти чудовищные беспокойства и еще раз примите уверения искреннего уважения преданного Вам

25 ​​ Достоевский

Слабое сердце

По окончании служебного времени он пошел к коломенским. Нечего говорить, что там было! Даже Петя, малютка Петя, не совсем понявший, что сделалось с добрым Васей, зашел в угол, закрылся ручонками и зарыдал во сколько стало его детского сердца. Были уже полные сумерки, когда Аркадий возвращался домой. Подойдя к Неве, он остановился на минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром кровавой зари, догоравшей в мгляном небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась бесконечными мириадами искр иглистого инея. Становился мороз в двадцать градусов. Мерзлый пар валил с загнанных насмерть лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами - отрадой сильных мира сего, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная дума посетила осиротелого товарища бедного Васи. Он вздрогнул, и сердце его как будто облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива какого-то могучего, но доселе не знакомого ему ощущения. Он как будто только теперь понял всю эту тревогу и узнал, отчего сошел с ума его бедный, не вынесший своего счастия Вася. Губы его задрожали, глаза вспыхнули, он побледнел и как будто прозрел во что-то новое в эту минуту...

Апрель ​​ 

3  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Майкову А. Н.

21-22 марта (2-3 апреля) 1868. Женева

Любезнейший и добрый друг, Аполлон Николаевич, во-первых, благодарю Вас чрезвычайно, голубчик, за исполнение всех моих поручений, которые оказываются очень хлопотливыми и за которыми Вам пришлось столько ходить1. Простите, что мучаю Вас, но ведь Вы один человек, на которого могу понадеяться (что вовсе не составляет резону Вас мучить). Во-вторых, благодарю за привет, поздравление и пожелание счастья нам троим. Вы правы, добрый мой друг, Вы с натуры описали это ощущение быть отцом и с натуры взяли Ваши прекрасные слова: все совершенно верно. Я ощущаю, вот уж месяц почти, ужасно много нового и совершенно до сих пор мне неизвестного, ровно с той минуты, как я первый раз увидел мою Соню, до сей минуты, когда мы ее только что, общими стараньями, мыли в корыте. Да, ангельская душа и к нам влетела. Ощущений моих, впрочем, Вам описывать не буду. Они растут и развиваются с каждым днем. Вот что, голубчик мой, прошлый раз, когда я Вам писал в такой тревоге, я забыл (!) написать Вам то, об чем еще в Дрездене прошлого года мы условились с Аней (и об чем она мне ужасно попрекала за то, что я забыл теперь), - это то, что Вы у меня крестный отец Сони. Голубчик, не откажите! У нас так уж почти 10 месяцев как решено. Если Вы откажетесь, это будет несчастьем Сони. Первый крестный отец и тот отказался! Но Вы не откажетесь, друг мой. Присовокупляю, что Вам это не составит ни самомалейших каких-нибудь забот, а что мы покумимся, - так тем лучше. Крестная мать Анна Николавна - говорила она Вам?2 Сообщите мне, ради бога, Ваш ответ поскорей - потому что это надо для крещения3. Вот уж месяц, а она еще не крещена! (так ли в России?) А Ваша крестница (я уверен в том, что она Ваша крестница) - сообщаю Вам - прехорошенькая, - несмотря на то, что до невозможного, до смешного даже похожа на меня. Даже до странности. Я бы этому не поверил, если б не видел. Ребенку только что месяц, а совершенно даже мое выражение лица, полная моя физиономия, до морщин на лбу, - лежит - точно роман сочиняет! Я уж не говорю об чертах. Лоб до странности даже похож на мой. Из этого, конечно, следовало бы, что она собой не так-то хороша (потому что я красавец только в глазах Анны Григорьевны - и серьезно, я Вам скажу!). Но Вы, сами художник, отлично хорошо знаете, что можно совершенно походить и не на красивое лицо, а между тем быть самой очень милой. Анна Григорьевна Вас чрезвычайно просит, чтоб Вы были крестным. Она Вас и Анну Ивановну ужасно любит и до бесконечности уважает.

Вы слишком большой пророк: Вы пророчите мне, что у меня теперь новые заботы и что я стану эгоистом, и это, к несчастью и по невозможности иначе, сбылось: вообразите: весь этот месяц я не написал ни одной строчки! Боже мой, что я делаю с Катковым, с моими обещаниями, честными словами, обязанностями! Я был до невероятности рад, когда, вследствие моего уведомления, что я опоздаю, по случаю родин, "Русский вестн<ик>" выставил в конце первой части романа, что продолжение в апрельской, а не в мартовской книге4. Но увы! и для апрельской у меня остается теперь никак не более 20 дней (опоздав ужасно) и ни строчки не написано! Завтра же пишу к Каткову и извиняюсь - но ведь из моих извинений им не шубу шить. А все-таки надо поспеть к апрельской книге, хоть и поздно. А между тем, кроме всего остального, всё мое существование (денежными средствами) зависит от них же. Подлинно, положение отчаянное. Но что делать: весь-то месяц прошел в чрезвычайных тревогах, хлопотах и заботах. Случалось по целым ночам напролет не спать, и не то чтоб от нравственного беспокойства одного, а потому что так действительно нужно было. А для падучей это ужасно. Нервы мои расстроены теперь до последней степени. Март здесь стоял до безобразия гадкий - со снегом и с морозом, почти как в Петербурге. Анна Григорьевна была ужасно расстроена физически (не говорите этого НИ ЗА ЧТО Анне Николавне, потому что она и бог знает что вообразит. Просто Аня долго не может оправиться и, вдобавок, сама кормит). Молока, конечно, мало. Употребляем и рожок. Ребенок, впрочем, очень здоров. (Ах, чтоб не сглазить!) Аня же уж начинает выходить гулять. Третий день как удивительные солнечные дни стоят, и начинается уже зелень. Я же едва опомнюсь от всего этого. Забота тоже страшная - деньги. Прислано нам было 300 р. Это, с променом, 1025 франков. Но у нас уже почти нет. Расходы увеличились, надо заплатить было прежние должишки, выкупить заложенные вещи, а ровно через три недели от сего дня предстоят большие траты, по поводу перемены квартиры (с этой нас сгоняют за крик ребенка), и, кроме того, предстоят кой-какие расплаты - ужас. Да и жить надо, начиная от сего дня, по крайней мере, месяца два до надежды еще получить из "Р<усского> вестника". Но из "Р<усского> вестника" во всяком случае нельзя получить, не послав туда 2-й части - а когда я напишу? Разве опять в 18 дней, как то, что было напечатано в январской книге?

Распоряжения Ваши с деньгами были очень хороши. И как ни горько мне Вас тревожить, но пришлите мне оставшиеся у Вас 25 р. сюда, в Женеву, если возможно немедленно. Вот до какого зарезу нужда! (2) (NВ. Положите просто 25-рублевый кредитный билет в письмо, рекомандируйте5, чтоб не пропало на почте, и пошлите сюда, по моему адресу. Здесь разменяют и наш русский кредитный билет. Только вот что: теперь, кажется, у нас новые кредитные 25-рублевого достоинства. Боюсь, что здесь еще их не знают. Так пошлите лучше из старых билетов.)

Очень рад, что Вы Паше выдали 50 руб., а не 25. Ничего. Рад ужасно, что он на службе. Голубчик, наведывайтесь иногда, изредка хоть об нем! Если буду ему писать, то напишу, что я, узнав от Вас, что Вы ему выдали заимообразно 25 р. - уже заплатил Вам. Только вот что: неужели и Паша не напишет мне ничего и не поздравит с Соней. Другие поздравили: Вы, Страхов, из Москвы, знакомые Анны Григорьевны из Петербурга6, а от Паши - не только и теперь нет ничего, но даже и ответа на мое письмо, которое я месяца полтора писал ему, адресуя на Ваше имя (получили ли Вы? Вы об этом что-то не упоминаете), ответа не получил. А на то письмо можно бы было ответить. Кстати, еще и чрезвычайно важное: ведь я все-таки не знаю, был ли он в Москве или нет? Ходил ли к Каткову? Это для меня ужасно важно знать7. Представьте, я послал Каткову большое извинительное письмо, единственно по этому поводу! Мне чрезвычайно нужно узнать. Нельзя ли узнать, голубчик, ради бога!

(Эмилию Федоровну я официально, торжественно уведомил, что у меня родилась дочь, - ничего, никакого от нее ответа! Да и прежде, на чрезвычайно важный от меня спрос насчет их квартиры и хозяина дома Алонкина, - никакого от нее ответу не было. Даже удивляет меня. Ведь это даже уже грубо до безобразия!)

Насчет завещания и прочих Ваших советов я ведь всегда, всегда был совершенно Ваших мнений сам8. Но, друг мой, искренний и преданный друг (может быть, единственный!), к чему Вы меня таким добрым и щедрым считаете! Нет, друг мой, нет, я не бог знает как добр, и это меня печалит. А Пашу мне бедная Марья Дмитриевна на смертном одре оставила! Как можно совсем бросить? (Да этого Вы и не советуете). Нет-нет, а все-таки надо помочь, тем более, что я его искренно люблю; я ведь его в моем доме больше 10 лет растил! Всё равно что сын. Мы с ним жили вместе. И в таких ранних летах, и одного, на свои собственные руки оставить - да разве это возможно! Все-таки хоть иногда, как я ни беден, а надо помочь. Ветрогон он большой, правда; да ведь я, может быть, в его лета, еще хуже его был (я помню). Тут-то и поддержать. Доброе, хорошее впечатление в его сердце теперь оставить, - это ему при дальнейшем развитии пригодится. А что он служит и сам добывает теперь, - этому я ужасно, ужасно рад, - пусть поработает. А Вас обнимаю и целую братски за то, что Вы ходили к Разину и там об нем заботились.9

Что же касается до Эм<илии> Федоровны, то ведь тут опять-таки покойный брат Миша. А ведь Вы не знаете, чем всю жизнь, с первого моего сознания, был для меня этот человек! Нет, Вы этого не знаете! (3) Федя же мой крестник и тоже молодой человек, тяжелым трудом добывающий себе хлеб10. И тут, если только возможно, надо иногда поддержать (ибо человек молодой, не всё же ему на шею, тяжело-с). (4) Да Вы-то сами, голубчик мой, себя таким практикантом и эгоистом чего выставляете: не Вы ли мне 200 р. взаймы дали, а со смертию брата Миши и с падением журнала 2000 р. почти потеряли!11 (5) А впрочем, я обо всем об этом напрасно заговорил. Ваши же советы, во всяком случае, я совершенно считаю правильными. А насчет меня собственно есть пословица: не хвались, идучи на рать. Я к тому это вот пишу, что надо бы помочь и т. д. А почем я знаю, что со мной самим будет?

Как ни безобразна, как ни гадка для меня стала заграничная жизнь, а знаете ли, что я иногда со страхом помышляю о том, что будет с моим здоровьем, когда бог приведет в Петербург воротиться? Уж когда здесь припадки, - что же там? Решительно теряются умственные способности, память например.

Всё что Вы пишете про Россию, и, главное, Ваше настроение (розовый цвет), меня очень радует.

Это совершенная правда, что нечего обращать внимание на разные частные случаи; было бы целое и толчок и цель у этого целого, а всё остальное и невозможно иначе при таком огромном перерождении, как при нынешнем великом государе12. Друг мой, Вы решительно точно так же смотрите, как и я, и выговорили наконец-то, что я три года назад, еще в то время, когда журнал издавал, говорил даже вслух и меня не понимали, именно: что наша конституция есть взаимная любовь монарха к народу и народа к монарху. Да, любовное, а не завоевательное начало государства нашего (которое открыли, кажется, первые славянофилы) есть величайшая мысль, на которой много созиждется. Эту мысль мы скажем Европе, которая в ней ничего ровно не понимает13. Наше несчастное, оторванное от почвы сословие умников14, увы! - тем и должно было кончить. Они с тем и умрут, их не переделаешь. (6) (Тургенев-то!)15 На новейшее поколение - вот куда надо смотреть. (Классическое образование могло бы очень помочь. Что такое лицей Каткова?)16 Здесь я за границей окончательно стал для России - совершенным монархистом. У нас если сделал кто что-нибудь, то, конечно, один только он (да и не за это одно, а просто потому, что он царь, излюбленный народом русским, и лично потому что царь. У нас народ всякому царю нашему отдавал и отдает любовь свою и в него единственно окончательно верит. Для народа - это таинство, (7) священство, миропомазание). Западники ничего в этом не понимают, и они, хвалящиеся основанностию на фактах, главный и величайший факт нашей истории просмотрели. Мне нравится Ваша мысль о всеславянском значении Петра. Я первый раз в жизни эту идею услыхал, и она совершенно верная.17

Но вот что: я здесь читаю "Голос". В нем иногда ужасно печальные факты представляются. Например, об расстройстве наших железных дорог (новопостроенных), об земских делах, об печальном состоянии колоний18. Ужасное несчастье, что у нас еще людей, исполнителей мало. Говоруны есть, но на деле первый-другой, обчелся. Я, разумеется, не в высоких делах исполнителей разумею, а просто мелких чиновников, которых требуется множество и которых нет. Положим, на судей, на присяжных хватило народу. Но вот на железных-то дорогах? Да еще кое-где. Столкновение страшное новых людей и новых требований с старым порядком. Я уже не говорю про одушевление их идеей: вольнодумцев много, а русских людей нет. Главное, самосознание в себе русского человека - вот что надо. А как гласность-то помогает царю и всем русским, - о господи, даже враждебная, западническая.

Мне бы ужасно хотелось, чтоб у нас устроились поскорей железные дороги политические (Смоленская, Киевская, да поскорей, да и ружья новые тоже поскорей бы!)19. Для чего Наполеон увеличил свое войско и рискнул на этакую неприятную для народа своего вещь, в такой критический для себя момент? Ч<ерт> его знает. Но добром для Европы не кончится. (Я как-то ужасно этому верю). Плохо, если и нас замешают.20 Кабы только хоть два годика спустя. Да и не один Наполеон. Кроме Наполеона страшно будущее, и к нему надо готовиться. Турция на волоске21, Австрия в положении слишком ненормальном 22(я только элементы разбираю и ни об чем не сужу), страшно развившийся проклятый пролетарский западный вопрос (об котором почти и не упоминают в насущной политике!)23 - и наконец, главное, Наполеон старик и плохого здоровья. Проживет недолго. В это время наделает неудач еще больше, и Бонапарты еще больше омерзеют Франции - что будет тогда? К этому России непременно надо готовиться и поскорей, потому что это, может быть, ужасно скоро совершится.24

Как я рад, что наследник в таком добром и величественном виде проявился перед Россией и что Россия так свидетельствует о своих надеждах на него и о своей любви к нему.25 Да, хоть бы половина той любви, как к отцу, и того было бы довольно. А нашему, а Александру дай бог жить-поживать еще хоть сорок лет. Он чуть ли не больше всех своих предшественников, вместе взятых, для России сделал. А главное то, что его так любят. На этой опоре всё русское движение теперь, всё перерождение основано, и только на ней. О друг мой, как бы я желал воротиться, как тошна моя жизнь здесь. Скверная жизнь. И, главное, работа нейдет на лад. Если б только мне роман порядочно окончить, как было бы хорошо! Это начало всему моему будущему26. Анна Григорьевна не тоскует и искренно говорит, что счастлива. А мне тошно. Никуда не хожу и никого не вижу. Да если б и были знакомые - так, кажется, не ходил бы. Совсем опустился, - а работа все-таки не идет. Выхожу в день только на два часа из квартиры, в пять часов, и иду в кафе читать русские газеты. Никого-то не знаю здесь и рад тому. С нашими умниками противно в встретиться. О бедные, о ничтожные, о дрянь, распухшая от самолюбия, о г<--->о! Противно!27 С Г<ерценом> случайно встретился на улице, десять минут проговорили враждебно-вежливым тоном с насмешечками, да и разошлись28. Нет-с, не пойду-с. Как они, о как они отстали, до какой степени они ничего не понимают. А распухли-то, распухли-то как!

Я здесь с жадностию читаю объявления в газетах о выходе номеров журналов и оглавления. Странные имена и составы книжек, н<а>пр<имер> "Отеч<ественные> записки", да, тряпье вместо знамен, это правда! Голубчик, не давайте им ничего, подождите. А вопрос, где печататься, Вас, по-видимому, даже заботит. Не беспокойтесь, друг мой. Я теперь Вам наскоро пишу, а то бы с Вами поговорил. У меня есть одна мысль, для Вас, но она требует особого изложения, в целом письме, а теперь некогда. Скоро напишу. Мысль эта не поводу Вашей "Софьи Алексеевны" у меня зародилась. И поверьте, что серьезно, не смейтесь. Сами увидите, что это за мысль! Я изложу. Это не роман и не поэма. Но это так нужно, так будет необходимо, и так будет оригинально и ново и с таким необходимым, русским направлением, что сами ахнете! Я Вам изложу программу. Жаль, что не в живом разговоре, а на письме. Этим прославиться можно будет, и, главное, это даже надо будет особой книгой издать, напечатав несколько отрывков предварительно, а книга должна будет разойтись в громадном числе экземпляров.

Так Вы таки кончили "Апокалипсис"? А я-то вообразил, что Вы его оставили. Разумеется, от духовной цензуры не уйдет ни за что, да и невозможно иначе, но если Вы переводили совершенно верно, то, разумеется, позволят.29 Я получил письмо от Страхова. Обрадовало меня30. Хочу ему поскорей ответить, но так как он мне своего адресса не написал (забыл!), то я и отвечу через Вас. А Вас попрошу доставить. Голубчик, пишите мне чаще, Вы не поверите, что значат для меня Ваши письма! Вот уже 3-е число апреля, здешнего стиля, а 25-го последний срок (minimum!) высылке романа, а у меня ни строки, ни единой строки не написано! Господи, что со мной будет! Ну до свиданья, целую Вас и обнимаю, Аня Вам кланяется, оба мы кланяемся Анне Ивановне. Ваш весь

Федор Достоевский.

Р. S. Ради бога, пишите мне всё, что услышите (если только услышите) об "Идиоте"31. Мне это надо, надо, непременно надо! Ради бога! Финал 2-й части, об котором я Вам писал, - то самое, что напечатано в конце первой части. А я-то на это надеялся! В совершенную верность характера Настасьи Филипповны я, впрочем, и до сих пор верю. Кстати: многие вещицы в конце 1-й части - взяты с натуры, а некоторые характеры - просто портреты, н<а>п<ример> генерал Иволгин, Коля32. Но Ваше суждение может быть и очень верно.33

Примечания:

1 Майков в письме от 7—14 марта сообщал о посещении им Э. Ф. Достоевской и визите к нему П. А. Исаева, а также об исполнении денежных распоряжений Достоевского.

2 А. Н. Сниткина бывала в семье Майковых.

3 В письме от 17 апреля 1868 г. Майков писал: «Не забудьте же, что я крестный отец Сони» (Сб. Достоевский, II. С. 351) .

4 Редакционным примечанием такого содержания сопровождались главы XIII—XVI первой части (см.: PB. 1868. № 2. С. 656). В апрельской книжке журнала появилось начало второй части романа с редакционным извещением, что «болезнь лишила» автора «возможности выслать ранее продолжение своего труда» (см.: ПСС. Т. IX. С. 359).

5 Рекомандировать — послать заказным, застраховать (от франц. recommandé — заказной).

6 Имеются в виду M. H. и В. Я. Стоюнины.

7 Исаев в Москву не ездил.

8 Достоевский отвечает на следующее сообщение из письма Майкова от 7—14 марта 1868 г.: «Краем уха слышал я, что здесь ходят такие толки: хорошо, что у Вас родилась дочь, а не сын, потому что в случае Вашей смерти сочинения Ваши наследует семейство брата, а не жена и дочь, если Ф. М. не сделает завещания <...> не худо Вам сделать такое распоряжение, кто знает — может быть, затеют процесс, если что-либо такое свершится» (Сб. Достоевский, II. С. 348). Достоевский после этого письма сразу же набросал проект «заявления», состоящего из трех пунктов, по которому А. Г. Достоевской в случае смерти мужа передавались все права на издание его сочинений, в том числе и по контракту с Ф. Т. Стелловским; на нее же возлагалась обязанность рассчитаться с «Русским вестником».

9 А. Е. Разин служил в это время в канцелярии по делам Царства Польского.

10 Ф. М. Достоевский (младший) давал уроки музыки.

11 Вероятно, эти деньги Майков дал еще M. M. Достоевскому в период, когда вместо «Времени» было получено разрешение издавать «Эпоху» и когда M. M. Достоевский испытывал серьезные денежные затруднения (ср. заметку в записной книжке 1863—1864 гг.: «2000 — Майкову по векселю» — ЛН. Т. 83. С. 185).

12 Достоевский имеет в виду следующие рассуждения Майкова из письма от 7—14 марта 1868 г.: «Народная любовь (к Александру II. — Ред.) — вот наша конституция! Вот чего не поймет никогда не русский человек! И мы живем все-таки в хорошее время, хотя в умах и брожение, и борьба, и непонимание, великое непонимание! Но, знаете, всё это ничего! Россия в ее основных принципах необходима для мира, для истории, и в этом ее сила, и это ничего, что даже умные люди этого не понимают: история, провидение, Бог — как хотите называйте — их не спросят, понимают они или нет! <...> Пусть бранят меня, что я вижу всё в розовом цвете — да ведь мы с Вами Vates (пророки). <...> Не видь того, что мы видим, — ну пулю в лоб, и конец! Нет, опять повторю, славное время, над которым пылают зори будущего, — и пусть много грязи они еще освещают, уберется грязь, сама собой высохнет» (Сб. Достоевский, II. С. 348—349).

13 Достоевский повторяет основной тезис славянофильской теории государственности, с которой он был знаком уже в 1840-е гг. Это отразилось в его показаниях на следствии по делу петрашевцев (см.: ПСС. Т. XVIII. С. 123).

14 Под «сословием умников» Достоевский подразумевает западников.

15 Речь идет о западнических симпатиях И. С. Тургенева, проявившихся в романе «Дым».

16 Московский Лицей памяти цесаревича Николая Александровича был основан в 1868 г. на средства М. Н. Каткова, П. М. Леонтьева и С. С. Полякова.

17 В мартовском письме Майков излагал свой взгляд на будущий учебник «средней» истории и, в частности, о петровской эпохе писал так: «... слабость и падение Востока, возрождение его с громов полтавских: общеславянское значение Петра и рост России». И прибавлял: «А кстати о Петре: Соловьев нашел и печатает — как он тогда уже решил Восточный вопрос и как его понял — как мы с Вами! <...> Погодите — и не сердитесь — мы все будем гордиться Петром...» (Сб. Достоевский, II. С. 346—347).

18 Под «колониями» здесь имеются в виду удаленные территории Российской империи, в частности отдельные области Сибири, образованное в 1867 г. Туркестанское генерал-губернаторство и недавние приобретения России на Дальнем Востоке.

19 Достоевский откликается на следующие сообщения из письма Майкова от 7—14 марта 1868 г.: «А вот <...> радостные вести: утверждены и начаты работы по Московско-Смоленско-Витебской дороге, и другая от Курска до Азовского моря. <...> А вот через год армия будет перевооружена...» (Сб. Достоевский, II. С. 348—349).

20 Провозгласив, что «империя — это мир», часто твердя о своем миролюбии и даже высказывая идею разоружения, Наполеон III тем временем тайно готовился к войне, надеясь таким образом усилить престиж личной власти. В преддверии войны с Пруссией, с помощью которой он мечтал укрепить бонапартистский режим и предотвратить назревавшую революцию, Наполеон издал закон о наборе в подвижную национальную гвардию. Настроение тревожного ожидания отразилось и в русской печати. «Франция может воевать только с Пруссиею и с Россией»,— писал «Голос» (1868. 17 (29) марта. № 77). Как известно, во время франко-прусской войны 1870—1871 гг. Россия соблюдала по отношению к Пруссии доброжелательный нейтралитет.

21 Речь идет о той критической ситуации, в которой оказалась Османская империя к концу 1860-х гг. Страна была накануне полного банкротства, финансового, экономического и политического: стремительно увеличивались ее долги, росла зависимость от европейских держав (Турция практически превратилась в полуколонию), усиливалась борьба славян против османского ига и т. д.

22 Отклик на газетную корреспонденцию, в которой говорилось о «противоестественности» положения Австрии, где «главенствуют немцы и мадьяры», тогда как «огромное большинство народонаселения — славяне — осуждены на политическое бесправие» (Г. 1868. 6 (18) февр. № 37).

23 «Пролетарскому западному вопросу» на протяжении марта 1868 г. были посвящены многочисленные корреспонденции «Голоса».

24  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 20 апреля 1868 г. императору исполнялось 60 лет. Он страдал «каменной» болезнью и умер от нее 9 января 1873 г. Неудачная внешняя политика Второй империи 1850—1860-х гг. ослабила позиции Наполеона и вызвала недовольство внутри страны.

25 Речь идет о деятельности вел. кн. Александра Александровича в качестве председателя Комитета по сбору пожертвований в пользу голодающих.

26 Имеется в виду роман «Идиот».

27 Подразумеваются русские эмигранты-западники, к которым Достоевский причислял прежде всего Тургенева и А. И. Герцена.

28 В феврале—марте 1868 г. Герцен жил в Женеве подле тяжело больного Н. П. Огарева.

29 Отрывок «Из Апокалипсиса» (переложение библейского текста Майковым) был напечатан в № 4 «Русского вестника» за 1868 г.

30 В письме H. H. Страхова кроме известий о смерти нескольких общих знакомых (И. Г. Долгомостьева, Е. Н. Эдельсона, В. С. Кострова, B. Н. Карпова, H. H. Филиппова и А. И. Бенни) сообщался и ряд литературных новостей (например, о переходе «Отечественных записок» к А. А. Краевскому, о намерении самого Страхова сотрудничать в «Русском вестнике»). Достоевского несомненно обрадовал отзыв критика об «Идиоте», а также строки письма «о веселых редакционных временах», т. е. о литературном кружке «Времени» и «Эпохи». Письмо завершалось перечнем успехов членов этого кружка в настоящее время: «... Вы идете блистательно, — писал Страхов, — Аверкиев развивается, я еще не пропал. Признаюсь, я не без радости видел даже успех беспутного В. Крестовского или истинно даровитого Стебницкого. Часто в эти два года мне приходилось с радостью замечать: все наши! все наши на первом плане. Даже Н. И. Соловьев совершил блистательную карьеру с Вашего благословения» (Шестидесятые годы. С. 259).

31 В письме от 17 апреля 1868 г. Майков говорил: «... пишите роман, пишите спокойнее, он обратил на себя внимание; первая часть — единогласный восторг; при второй — голоса разделились, одни в восторге и ждут, что будет, с нетерпением, другие говорят, что форсировано, — и тоже ждут продолжения, ибо, может быть, так нужно» (Сб. Достоевский, II. C. 350—351).

32 О реальных фактах, отразившихся в «Идиоте», и о прототипах героев романа, в частности Коли Иволгина и генерала, см.: ПСС. Т. IX. С. 385—393.

33 «Суждение» Майкова состояло в том, что все лица первой части романа, кроме главного героя, «как бы живут в фантастическом мире», «на всех хоть и сильный, определительный, но фантастический, какой-то исключительный блеск». «Читается запоем, — отмечал он, — и в то же время — не верится» (Майков А. Н. Письма к Достоевскому. С. 67).

(1) в подлиннике описка

(2) рядом с текстом: Распоряжения Ваши... ... нужда! - на полях помета: NВ.

(3) далее было: А от сердца нельзя

(4) далее было: А ведь я за весь последний год, кроме квартиры, за которую я плачу, всего только 250 р. им выдал.

(5) далее было: (Потому что хоть я поклялся все братнины долги уплатить по долгу чести, так сказать от сердца, но ведь вряд ли я смогу [до сих пор только разве вместо долгов почти!], только долги по векселям или уплатил или на себя перевел.)

(6) было начато: не перелад<ишь>

(7) в подлиннике, вероятно, ошибочно: таинственно

3  ​​​​ Чехов пишет

Л. С. МИЗИНОВОЙ

3 апреля 1896 г. Мелихово.

Милая Лика, если Вы приедете в Мелихово, то я буду и рад, и благодарен Вам. Теперь распутица, но на Фоминой, надо надеяться, можно будет проехать по нашим дорогам без опасности для жизни. Маша будет в Москве в воскресенье, вернется в Мелихово в пятницу.

Поклон и поздравление Лидии Александровне.

Ваш А. Чехов.

7  ​​​​ Коля  ​​​​ Су-ов, знакомый жены, провел и на «Анфису» Леонида Андреева.

Даже Марина Неелова не может вытащить такую пьесу.

Бытописание. И роль не ее.

8  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Чехов пишет

Л. П. ЧЕХОВУ

8 апреля 1896 г. Мелихово.

Недостойный брат! Ты у нас очень много кушал, а между тем не прислал ни одной строчки благодарности. Тебе дано было поручение - и ты его не исполнил. После этого мне остается только перестать благодетельствовать тебе.

Вчера наводил справку насчет одного очень маленького имения в 4-х верстах от нас, и оказалось, что владельцы оного еще не введены во владение и ведут с кем-то тяжбу. Когда будут продавать, уведомят.

Узнай, пожалуйста, сколько стоит подписаться на «Правительственный вестник» на один месяц. Я хочу подписаться на май (и июнь). На сей вопрос, наведя справку в редакции, ответь немедля, дабы я своевременно мог выслать деньги и дабы Виссарион своевременно узнал, когда Ваня получит медаль на шею.

У нас весна. Всё поёть, всё текёть.

За сим желаю тебе, чтобы ты вел себя прилично.

Твой благодетель А. Чехов.

Когда будешь ехать в Киев, сообщи.

11 ​​ Чехов пишет

М. П. ЧЕХОВОЙ

11 апреля 1896 г. Мелихово.

Всё обстоит по-прежнему, т. е. ночью мороз, а днем слабо тает. Сегодня, в четверг, дует холодный ветер Пруд полон. Пруд, что в поле, тоже почти полон, вода льет с поля через борт, так что жёлоб оказывается лишним. Скворешни все заняты. Привези матери: 2 бумажки тонких иголок № 7 и 8,2 фун. сахарн. песку; 2 ф. постных баранок, 2 ф. каленых орехов. В парнике благополучно. Роман едет на станцию верхом. Для отца купи у Мюра 1 десть графленой бумаги, в 36 строк - это для дневника. Не думаю, чтобы скоро установилась дорога; во всяком случае во вторник буду еще посылать на станцию и напишу тебе о состоянии нашей весны и наших путей.

Всех благ.

Твой А. Чехов.

На обороте:

Москва.

Сухаревская Садовая, д. Кирхгоф, кв. 17,

Ее высокоблагородию

Марии Павловне Чеховой.

13 ​​ Чехов пишет

H. M. ЕЖОВУ

13 апреля 1896 г. Мелихово.

13 апр.

Дорогой Николай Михайлович, мне кажется, что Вы преждевременно падаете духом. Пока, судя по Вашему письму, ясно только то, что жене Вашей прописан креозот и что у нее был плеврит. Редко у кого не бывало плеврита и редко кто не принимал креозота. У меня самого давно уже кашель и кровохарканье, а вот - пока здравствую, уповая на бога и на науку, которой в настоящее время поддаются самые серьезные болезни легких. Итак, надо уповать и стараться обойти беду. Самое лучшее, конечно, - поехать бы на кумыс. Если денег нет, то дача, обильное питание, покой. Если понадобится доктор, то обратитесь к известному Вам Корнееву. Это хороший врач и добрейший человек. Когда-то он был ассистентом Захарьина и имел до последнего времени громадную практику, теперь же предается кейфу. Узнайте, в какие дни у него прием, и отправляйтесь с моим письмом. Если же почему-либо не пожелаете Корнеева, то черкните, и я придумаю для Вас другого доктора.

У нас открыто почтовое отделение и адрес теперь стал проще: Лопасня, Моск. губ.

Теперь весенняя распутица, на почту посылаем не больше двух раз в неделю - вот причина, почему Вы получаете сей ответ на Ваше письмо так нескоро.

Летом буду ждать к себе Вас и Александра Семеновича, которому кланяюсь.

Будьте здоровы и благополучны.

Ваш А. Чехов.

В тот же день Чехов пишет

Ф. О. ШЕХТЕЛЮ

13 апреля 1896 г. Мелихово.

13 апр.

Дорогой Франц Осипович, не так давно я надоедал Вам с Суворинским театром, теперь позвольте надоесть Вам еще по другому делу. Замечу, в виде предисловия, что так как Вы теперь страшно заняты, то читать это мое письмо и отвечать мне на оное Вы можете с ругательствами, на каковые Вы, по обстоятельствам, имеете полнейшее право.

Дело вот в чем. Как-то в моем присутствии небольшой дамский кружок, с известной бар. Штевен во главе, завел разговор о постройке в Москве Народного дворца. Я узнал, что затевается нечто en grand*, с народным театром, с читальней, с библиотекой и с помещением для воскресных классов, и что ассигнуется на это несколько сот тысяч, жертвуемых московскими благотворительницами. Дамы рассуждали горячо, но желания их и намерения имели характер чего-то бесформенного, апокалипсического, ни одна не могла сказать определенно, какое представление имеется о будущем Народном дворце, будет ли это в самом деле дворец, нечто солидное, или же каменный балаган Малафеева. Когда спросили у меня, что я думаю, то я сказал, что недостаточно одних намерений и денег, нужно еще определенно знать, чего хочешь, и что в положении дам самое лучшее - обратиться за советом к специалисту, к человеку, вооруженному знанием, и я назвал Вас, предупредив, однако, что Вы едва ли возьметесь за Народный дворец, так как у Вас дел вообще по горло, а перед коронацией в особенности. Вчера я получил письмо, которое при сем прилагаю. Прочтите и напишите мне, что Вы думаете, а я напишу дамам. Пока я ответил, что до коронации Вы едва ли станете «сочувствовать» и что летом, по всей вероятности, Вы будете в Москве. Если постройка Нар<одного> дворца Вам вообще не улыбается, то не найдете ли Вы возможным дать дамам совет, дать им мысль, направить их на настоящий путь, чтобы они не наделали грубых ошибок? Если да, то напишите мне, после коронации мы в назначенный день съедемся в Москве и потолкуем с дамами - кстати сказать, очень милыми и интересными, работающими вполне бескорыстно.

Я денька три поплевал кровью, а теперь ничего, живу. А Вы как? В последнее наше свидание (ужин с Никитиной) Ваше здоровье произвело на меня какое-то неопределенное впечатление. С одной стороны, Вы как будто помолодели, окрепли, а с другой - Ваши глаза смотрят немножко грустно и вдумчиво, точно у Вас ноет что-то или ослабела какая-то струна на гитаре Вашей души. Должно быть, работа утомила Вас.

У нас открыто почтовое отделение, и адрес теперь такой: Лопасня, Москов. губ.

Суворин снял на год Панаевский театр и в течение этого года или совершенно охладеет к театру, или же в самом деле построит великолепный театр.

Ну-с, желаю Вам здравия и крепко жму руку.

Простите, что я так часто надоедаю Вам.

Ваш А. Чехов.

Я строю школу.

Письмо г-жи П<огожевой> возвратите.

* с размахом (франц.)

26 ​​ Сегодня ​​ 26 апреля 1991 года Верховным Советом РСФСР принят Закон «О реабилитации репрессированных народов». Репрессированными Закон признал народы (нации, народности или этнические группы и иные исторически сложившиеся культурно-этнические общности людей, например, казачество), в отношении которых по признакам национальной или иной принадлежности проводилась на государственном уровне политика клеветы и геноцида, сопровождавшаяся их насильственным переселением, упразднением национально-государственных образований, перекраиванием национально-территориальных границ, установлением режима террора и насилия в местах спецпоселения.

В СССР тотальной депортации были подвергнуты корейцы, немцы, финны-ингерманландцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, крымские татары и турки-месхетинцы. Депортациям в СССР подверглось ещё множество других этнических, этно-конфессиональных и социальных категорий советских граждан: казаки, «кулаки» самых разных национальностей, поляки, азербайджанцы, курды, ассирийцы, китайцы, русские, иранцы, евреи-ирани, украинцы, молдаване, литовцы, латыши, эстонцы, греки, болгары, армяне, хемшины, армяне-дашнаки, турки, таджики и другие.

Закон о реабилитации репрессированных народов, помимо всего прочего, признавал право репрессированных народов на восстановление территориальной целостности, существовавшей до антиконституционной политики насильственного перекраивания границ, на восстановление национально-государственных образований, сложившихся до их упразднения, а также на возмещение ущерба, причиненного государством.

23  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Сусловой А. П.

23 апреля (5 мая) 1867. Дрезден

Письмо твое, милый друг мой, передали мне у Базунова очень поздно1, пред самым выездом моим за границу, а так как я спешил ужасно, то и не успел отвечать тебе. Выехал из Петербурга в страстную пятницу (кажется, 14-го апреля), ехал до Дрездена довольно долго, с остановками, и потому только теперь улучил время поговорить о тобою.

Стало быть, милая, ты ничего не знаешь обо мне, по крайней мере, ничего не знала, отправляя письмо свое? Я женился в феврале нынешнего года. По контракту я обязан был Стелловскому доставить к 1-му ноября прошедшего года новый роман не менее 10 печатных листов обыкновенной печати, иначе подвергался страшной неустойке.2 Между тем я писал роман в "Русском вестнике", написал 24 листа и еще оставалось написать 123. А тут эти 10 листов Стелловскому. Было 4-е октября, а я еще не успел начать. Милюков посоветовал мне взять стенографа, чтоб диктовать роман, что ускорило бы вчетверо дело, Ольхин, профессор стенографии, прислал мне лучшую свою ученицу, с которой я и уговорился. С 4-го же октября и начали. Стенографка моя, Анна Григорьевна Сниткина, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно. 28 ноября роман "Игрок" (теперь уже напечатан) был кончен, в 24 дня. При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я и предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я всё более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет.

Теперь вообще о моем положении: тебе известно отчасти, что по смерти моего брата я потерял окончательно мое здоровье, возясь с журналом, но, истощившись в борьбе с равнодушием публики и т. д. и т. д., бросил его. Сверх того, 3000 (которые получил, продав сочинения Стелловскому), отдал их безвозвратно на чужой журнал, на семейство брата и в уплату его кредиторам. Кончилось тем, что я наколотил на себя нового долгу, по журналу, что с неуплаченными долгами брата, которые я принужден был взять на себя, составило еще свыше 15000 долгу.4 В таком состоянии были дела, когда я выехал в 65-м году за границу, имея при выезде 40 наполеондоров всего капиталу. За границей я решил, что отдать эти 15000 смогу только, надеясь на одного себя. Сверх того, со смертью брата, который был для меня всё, мне стало очень тошно жить. Я думал еще найти сердце, которое бы отозвалось мне, но - не нашел.5 Тогда я бросился в работу и начал писать роман. Катков заплатил больше всех, я и отдал Каткову. Но 37 листов романа и еще 10 листов Стелловскому оказались мне не по силам, хотя я и кончил обе работы. Падучая моя усилилась до безобразия, но зато я развлек себя и спас себя, сверх того, от тюрьмы. Роман мне принес (со вторым изданием)6 до 14000, на это я жил и, сверх того, из пятнадцати тысяч долгу отдал 12. Теперь на мне всего-навсе до 3000 долгу. Но эти три тысячи самые злые. Чем больше отдаешь денег, тем нетерпеливее и глупее кредиторы. Заметь себе, если б я не взял на себя этих долгов, то кредиторы не получили бы ни копейки, и они это знают сами, да и просили они меня перевести эти долги на себя из милости, обещаясь меня не трогать. Отдача 12000 только возбудила корыстолюбие тех, которые еще не получили по своим векселям. Денег у меня теперь раньше нового года не будет, да и то если начну новую работу, за которой сижу.7 А как я кончу, когда они не дают мне покою; вот почему я и уехал (с женой) за границу. Сверх того, за границей жду облегчения падучей, в Петербурге же, в последнее время, почти даже стало невозможно работать. По ночам уж нельзя сидеть, тотчас припадок. И потому хочу здесь поправить здоровье и кончить работу. Денег я взял у Каткова вперед. Там охотно дали. Платят у них превосходно. Я с самого начала объявил Каткову, что я славянофил и с некоторыми мнениями его не согласен. Это улучшило и весьма облегчило наши отношения. Как частный же человек это наиблагороднейший человек в свете. Я совершенно не знал его прежде. Необъятное самолюбие его ужасно вредит ему. Но у кого же не необъятное самолюбие?

В последние дни мои в Петербурге я встретился с Брылкиной (Глобиной) и был у нее. Мы много говорили о тебе. Она тебя любит. Она сказала мне, что ей было очень грустно, что я счастлив с другою. Я буду с ней переписываться.8 Мне она нравится.

Твое письмо оставило во мне грустное впечатление. Ты пишешь, что тебе очень грустно. Я не знаю твоей жизни за последний год и что было в твоем сердце, но, судя по всему, что о тебе знаю, тебе трудно быть счастливой.

О, милая, я не к дешевому необходимому счастью приглашаю тебя. Я уважаю тебя (и всегда уважал) за твою требовательность, но ведь я знаю, что сердце твое не может не требовать жизни, а сама ты людей считаешь или бесконечно сияющими или тотчас же подлецами и пошляками. И сужу по фактам. Вывод составь сама.

До свидания, друг вечный! Я боюсь, что письмо это не застанет тебя в Москве. Знай во всяком случае, что до восьмого (8) мая нашего стиля я еще в Дрездене (это minimum, может быть, пробуду и долее), а потому, если захочешь отвечать мне, то отвечай тотчас же по получении этого письма. Allemagne (Saxe), Dresden, Dostoiewsky, poste restante. Дальнейшие же адрессы буду сообщать. Прощай, друг мой, жму и целую твою руку.

Твой Ф. Достоевский.

Примечания:

1 Это письмо Сусловой не сохранилось. О характере его можно судить по реакции А. Г. Достоевской, тайно от мужа прочитавшей письмо. 27 апреля (9 мая) она записала в «Дневнике»: «Прочитав письмо, я так была взволнована, что просто не знала, что делать. Мне было холодно, я дрожала и даже плакала. Я боялась, что старая привязанность возобновится и что любовь его ко мне исчезнет» (Достоевская А. Г. Дневник. С. 28). Ранее, 23 апреля (5 мая), в тот день, когда, как записано в дневнике, «Федя писал письмо», Достоевская отметила, что он «был страшно сердит, не знаю на кого и на что» (Там же. С. 22).

2 Имеется в виду роман «Игрок».

3 Речь идет о работе над романом «Преступление и наказание».

4 О характере работы Достоевского-редактора в 1864—1865 гг., о его попытках спасти гибнувшую «Эпоху» и о крахе журнала см. письма 87, 91.

5 Намек на отказ Сусловой принять предложение Достоевского. В ее дневнике под 2 ноября 1865 г. записано: «Сегодня был Ф. М., и мы все спорили и противоречили друг другу. Он уже давно предлагает мне руку и сердце и только сердит этим...» (Суслова. С. 129).

6 Отдельным изданием «Преступление и наказание» вышло в 1867 г.

7 Речь идет о романе «Идиот».

8 Переписывался ли Достоевский с К. Н. Глобиной, неизвестно.

(1) так в копии вместо "октября"

28  ​​​​ Чехов пишет

E. M. ШАВРОВОЙ-ЮСТ

28 апреля 1896 г. Мелихово.

28 апр.

Никша, Тополев, Кошеварова и проч. и проч. - ведь всё это mouches volantes*, мешающие ясно видеть. На чердак их!! Я отправил бы туда даже барышню Горленко, которая иначе не представляется мне, как с пуговкой вместо носа. Заняться одной семьей Мессеров - разве это не благодарная, не приятная задача? А Мусенька, если допустить, что на Кавказе она не была жертвой случайности, а увлеклась серьезно, и если не бросать ее к концу рассказа - разве это не интересное лицо? Ох, не загромождайте! Говорил Вам - не загромождайте Ваших рассказов!

Степочка живое лицо, но написан несколько трафаретно. Я бы сделал его порядочным человеком и тогда бы резче выражалась его предрассудочность.

Бррр! Холодно чертовски. Дует лютый норд-ост. А вина нет, нечего пить. В одном заштатном городе полицейский надзиратель сказал мне: «Хорош наш город, только любить здесь нечего!» Так и я скажу: хорошо в деревне жить, только в дурную погоду пить нечего!

Завтра поеду в Москву, повезу с собой Ваш рассказ. Быть может, успею еще раз прочесть. Из него бы маленький роман сделать. Как Вы думаете?

Желаю Вам всего хорошего. Холодно!!!

Ваш cher maitre

А. Чехов.

За оттиск и за Елизавет Воробья кланяюсь в ножки. У нас уже открыто почтовое отделение, можно посылать заказные письма, адрес такой: Лопасня, Моск. губерн.

* летающие мушки (франц.)

Май  ​​ ​​​​ 

2  ​​ ​​​​ Лучшая песня Высоцкого о творчестве: ​​ «Певец у микрофона»:

Я весь в свету, доступен всем глазам, -

Я приступил к привычной процедуре:

Я к микрофону встал как к образам...

Нет-нет, сегодня точно - к амбразуре.

И микрофону я не по натру -

Да, голос мой любому опостылет, -

Уверен, если где-то я совру -

Он ложь мою безжалостно усилит.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И - жара!.. Жара!.. Жара!

Кажется, впервые передан ужас творчества: когда физически артист не может поднять так много, сколько требует от него сцена. Непосильность искусства именно физическая – передана.

Сегодня я особенно хриплю,

Но изменить тональность не рискую, -

Ведь если я душою покривлю -

Он ни за что не выправит кривую.

Он, бестия, потоньше острия -

Слух безотказен, слышит фальшь до йоты, -

Ему плевать, что не в ударе я, -

Но пусть я верно выпеваю ноты!

Неплохая разработка темы. Вот это – ценно! Чтобы поэт не просто выдвинул тему, но еще ее разработал.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И - жара!.. Жара!.. Жара!

На шее гибкой этот микрофон

Своей змеиной головою вертит:

Лишь только замолчу - ужалит он, -

Я должен петь - до одури, до смерти.

Не шевелись, не двигайся, не смей!

Я видел жало - ты змея, я знаю!

И я - как будто заклинатель змей:

Я не пою - я кобру заклинаю!

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И - жара!.. Жара!.. Жара!

Прожорлив он, и с жадностью птенца

Он изо рта выхватывает звуки,

Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, -

Рук не поднять - гитара вяжет руки!

Опять не будет этому конца!

Что есть мой микрофон - кто мне ответит?

Теперь он - как лампада у лица,

Но я не свят, и микрофон не светит.

Мелодии мои попроще гамм,

Но лишь сбиваюсь с искреннего тона -

Мне сразу больно хлещет по щекам

Недвижимая тень от микрофона.

Бьют лучи от рампы мне под ребра,

Светят фонари в лицо недобро,

И слепят с боков прожектора,

И - жара!.. Жара!

Так сказать о себе!

15  ​​ ​​ ​​​​ Мои ученики - тоже среда неблагополучная, хоть и французская.

Когда ночевал у преподавателя философии, он прямо предупредил, что ночью по лестнице шастает его коллега-сумасшедший.

Это ласково зовется «у него проблемы».

И на самом деле, за дверью кто-то шебуршал.

​​ 

Я не могу пожаловаться на отношение ко мне моих французских учеников. Конечно, по западным меркам они платят мне как нищему, но есть в наших отношениях и просто дружба.

Матерн сразу подарил огромную бутылку коньяка.

Такую большую, что Люда и я ахнули.

Какие-то вещи дарит и Жан.

А вообще, я понимаю, что русский язык им не очень нужен: они приехали в Россию только очень ненадолго, - и странно требовать деньги за то, что им не нужно.

Уже одно то, что они искренне хотят, чтоб я съездил в Европу, меня сражает. Именно Матерн подсказал, что там смогу ездить автостопом.

«Если ты так ездишь в России, то тем более и там у тебя получится».

Какой бальзам на душу!

31  ​​ ​​​​ Чехов пишет

И. M. СЕРИКОВУ

31 мая 1896 г. Москва.

31 май.

Многоуважаемый Иван Митрофанович! Я смотрел мост на Люторке. На починку пойдет (по убеждению сведущих людей) 10 штук горбылей по 8 арш., 3 дерева по 8 арш., 3 воза хвороста и 2 землекопа. Быть может, понадобится камень в неопределенном количестве. Так как, судя по сему, починка моста обойдется дороже, чем я предполагал раньше, т. е. дороже 5 - 10 руб., то я не решусь взяться за починку, прежде чем не получу разрешение от Василия Егоровича произвести расходы, которые превысят вышеписанную цифру рублей почти втрое. Будьте добры поговорить с Василием Егоровичем и с Сергеем Ивановичем и прислать мне ответ по возможности скорей. Адрес мой: Москва, «Дрезден», № 8. Если я сам не поеду домой вскорости, то распоряжусь насчет моста письменно.

На сих днях пришлю пьесу для ремингтона. Попросите г. Б. напечатать эту пьесу в одном экземпляре и прислать мне заказною бандеролью в Лопасню. Пьеса называется так: «Женщины».

Простите, что опять беспокою Вас.

Желаю Вам всего хорошего и остаюсь искренно Вас уважающий

А. Чехов.

В Вашем письме благоволите назвать по имени и отчеству Вашего заведующего ремингтоном, который будет печатать пьесу. Плата с акта 1 р. 25 к. Всех актов четыре. Плата установлена обычаем и одинакова для всяких актов, больших и малых.

Впрочем, адресуйте письма не в «Дрезден», а в магазин «Нового времени», Неглинный проезд.

На конверте:

г. Серпухов.

Его высокоблагородию

Ивану Митрофановичу Серикову,

В Земской управе.

Июнь ​​ 

10  ​​​​ Юдифь Каган, подруга Иды, со мной сурова и справедлива. ​​ 

Она ​​ очень похожа на мою учительницу художественного чтения.

Тогда, в 1976, я быстро почувствовал, что дело идет плохо – и оставил мечты об актерстве.

После театральной студии ЛГУ остатки иллюзий еще мучили меня.

14  ​​ ​​​​ Чехов пишет

Л. С. МИЗИНОВОЙ

14 июня 1896 г. Мелихово.

Пятница.

Очень грустно, что Вы не приехали. Я собирался 15-го поехать к В<иктору> А<лександровичу>, но так как идет дождь, то 15-го я пробуду дома, а 16-го с утренним поездом отправлюсь в Москву. Остановлюсь в Б<ольшой> московской гост<инице>, а сколько времени пробуду там, не знаю. Это зависит от врача, который будет лечить мне глаз. Назло всем женщинам, которые когда-либо любили меня, я собираюсь стать кривым. Глазной доктор, вероятно, пропишет мне строгую диету, но это не помешает мне, полагаю, обедать по два раза в день и пить доброе вино.

Ваш раб А. Ч.

На обороте:

Подольск, Моск. губ.

Ее высокородию

Лидии Стахиевне Мизиновой.

Ивановское.

В тот же день Чехов пишет

M. П. ЧЕХОВОЙ

14 июня 1896 г. Мелихово.

1) Уже второй день идет дождь. Землю промочило.

2) Мать сегодня уезжает в Москву.

3) Приезжал д-р Витте. Приходил студент-еврейчик и говорил о женщинах.

4) Появились березовики.

5) На огороде всё благополучно.

6) В воскресенье я уезжаю в Москву лечить глаз. Вероятно, если позволит погода, побываю у В<иктора> А<лександровича>. Вероятно, встречусь с Ликой.

7) Ходят плотники, ходят больные, ходит учитель, ходит еврейчик…

Поклон и сердечный привет всем Линтваревым.

Если Наталия Михайловна поедет к нам, то я приеду за тобой.

Будь здорова.

Твой А. Чехов.

20  ​​​​ Чехов пишет

А. С. СУВОРИНУ

20 июня 1896 г. Мелихово.

20 июня.

«Пастор Санг» - трогательная и интересная вещь и читается, как умная, хотя перевод безобразный и пьеса написана небрежно, очевидно в один-два присеста. Но для театра она не годится, потому что играть ее нельзя, нет ни действия, ни живых лиц, ни драматического интереса. Не имеет она значения ни как драма, ни как вообще литературное произведение, главным образом потому, что мысль не ясна. Конец прямо-таки смутен и кажется странным. Нельзя заставлять своих действующих лиц творить чудеса, когда сам не имеешь резко определенных убеждений относительно чуда.

«Карла Бюрин» - другое дело. Это совсем пьеса - и живая, и свежая, и легкая, и умная - кроме, впрочем, последнего акта, который сделан по-бабьи, а lа С. И. Смирнова. Если хотите и если будете в Феодосии, то давайте переделаем вместе на русские нравы. Но достаточно только трех действий. Название «Женщины» претенциозно и тенденциозно; оно заставит зрителя ожидать от пьесы то, чего в ней нет и чего она дать не может. Лучше назвать ее «Скрипачка» или «У моря». Дать побольше моря - и назвать так.

Давать пощечину не надо, достаточно брани - негодяй, лжец. Русская публика любит драку, но не терпит оскорблений, более или менее резких, вроде пощечин, пускания публично подлеца и т. п. И к тому же еще наша публика не особенно верит в благородство, раздающее пощечины.

Пьесу посылаю заказною бандеролью.

Был в Москве и шатался там по Ярам и Эрмитажам, не ложился спать две ночи и теперь испытываю недомогание. Когда не спишь долго, то представление о времени путается, и мне теперь кажется, что те сыроватые, серые утра, которые я провел около Москвы, были шесть лет назад.

У меня пышно цветут розы и масса клубники, но все-таки хочется уехать куда-нибудь. Хочется двигаться. В Нижнем, говорят, блестящая выставка, поражающая своею роскошью и серьезностью, и скучно на ней, потому что совершенно отсутствует пошлость, - таковы отзывы всех моих знакомых, побывавших на выставке, но всё же не тянет в Нижний. Боюсь, что встречусь там с Сергеенко, который станет убеждать меня, что я обязан позавтракать у Баранова.

Поклон Анне Ивановне, Насте и Боре. Все Вы мне снились, и во сне я разговаривал с Анной Ивановной и с Настей.

Строю колокольню. Посылаем во все стороны воззвания о пожертвованиях. Мужики подписываются на больших листах и прикладывают тусклую грязную печать, а я посылаю по почте. Ну-с, желаю Вам всяких благ, побольше ершей и поменьше дождя, который бывает в Тверской губ. почти каждый день и надоедает страшно.

Ваш А. Чехов.

20 июня.

28 Петр Вайль:

28 июня 1922 умер Велимир Хлебников

СТИХИ ПРО МЕНЯ

НЕСТРАШНЫЕ СТИХИ

Велимир Хлебников (1885-1922)

Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова

Явились вы, как лебедь в озере.

Я не ожидал от вас иного

И не сумел прочесть письмо зари.

А помните? Туземною богиней

Смотрели вы умно и горячо,

И косы падали вечерней голубиней

На ваше смуглое плечо.

Ведь это вы скрывались в ниве

Играть русалкою на гуслях кос.

Ведь это вы, чтоб сделаться красивей,

Блестели медом – радость ос.

Их бусы золотые

Одели ожерельем

Лицо, глаза и волос.

Укусов запятые

Учили препинанью голос,

Не зная ссор с весельем.

Здесь Божия мать, ступая по колосьям,

Шагала по нивам ночным.

Здесь думою медленной рос я

И становился иным.

Здесь не было «да»,

Но не будет и «но».

Что было – забыли, что будет – не знаем.

Здесь Божия матерь мыла рядно,

И голубь садится на темя за чаем

1916, 1922

С поэзией Хлебникова мне очень повезло.

Задолго до того, как впервые прочел, много слышал: «Сложность, заумь, поэт для поэтов». Но вначале попалась проза. Раньше всего - «Ряв о железных дорогах», страничка такого же свойства, как те, которые в изобилии приносили и присылали в редакцию газеты «Советская молодежь». Через годы в Нью-Йорке, в газете «Новое русское слово», редакционная почта мало отличалась от рижской. В «Молодежке» я отбился от множества ученых и изобретателей, одних только вечных двигателей было три. В Штатах выдержал полугодовую осаду открывателя непотопляемости. Везде требовали связать с Центром (с прописной): в одном случае с Политбюро, в другом - с Белым домом. «Ряв» Хлебникова - о том, что железные дороги разумны только тогда, когда идут вдоль моря или реки. В доказательство приводятся Италия и Америка. «Североамериканский железнодорожный «крюк» заключается в том, что чугунный путь переплетается с руслами Великих рек этой страны и вьется рядом с ними, причем близость обоих путей так велика, что величавый чугунный дед всегда может подать руку водяному, и поезд и пароход на больших протяжениях не теряют друг друга из вида». На карту Хлебников когда-нибудь смотрел?

Как писал о нем Мандельштам, «какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе - железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве». Почти так же высказался Ходасевич: «Хлебникова... кто-то прозвал гениальным кретином, ибо черты гениальности в нем действительно были, хотя кретинических было больше». Из хлебниковских математических формул всемирной истории, с судьбоносным значением ин­тервалов в 413, 951 и 1383 года, выходило, что к н октября 1962 года советская власть должна распространиться на весь мир. Я огляделся - не получалось. Следующая, запасная, дата - 2007-й. Вряд ли.

Понятно, что после «Рява» и пророчеств под­ступаться к стихам Хлебникова стало еще страшнее. Но повезло: первым из его стихотворений прочел это, «Строгую боярыню», внятную, легкую, звонкую, живописную, с особой, сразу запомина­ющейся проникновенной простотой последних пяти строк - и навсегда перестал бояться стихов.

Июль ​​ 

5  ​​ ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Ивановой С. А.

23 июня (5 июля) 1868. Веве

Милый и добрейший друг мой, Софья Александровна, я перед Вами невыразимо виноват, голубчик, что на письмо Ваше (от 3 мая) до сих пор не отвечал. Но я был в таком горе, в каком никогда не был. Да и теперь оно не прошло; еще сильнее. Соня моя умерла, вот уже с лишком месяц. Она была больна неделю. Глупый доктор (первый в Женеве!) не рассмотрел болезни и даже в день смерти ее говорил, что ей легче. Я за два часа до смерти еще не думал, что она умрет, веря доктору! Ах, Сонечка, ах, ангел мой, если Вы вытерпели несчастье, то я, уж конечно, не меньше выношу. Да что считаться: это уже была для меня личность, она меня знала, улыбалась мне, уже любила, когда я подходил, провожала меня глазками. Вот уж месяц прошел, как ее нет, а я не только не забыл ее, но чем дальше, тем больнее и тем ярче она в моем воспоминании. Мы похоронили ее в Женеве и переехали сюда в Вевей, на другой конец озера. Анна Григорьевна плачет по целым ночам до сих пор. Не знаю, что с нею делать, но она, конечно, больна. Она худеет, нервы ее раздражаются, и не знаю, что будет. Ее мать, Анна Николавна Сниткина, приехала к ней из Петербурга и живет теперь о нами. Приехала ходить за Соней и - вот! Кроме этого горя, я и прежде запоздал романом (потому что рождение Сони и уход за ней и за Анной Григорьевной у меня много взяли рабочего времени и расстроили мое здоровье). А теперь, по болезни Сони, запоздал еще больше. Наконец, переезд. И потому, несмотря на всё горе, весь этот месяц сидел день и ночь за романом (и как проклинал работу, как неприятно и гадко было писать!) и написал очень мало. Вот уже 3-й № выходит: апрельский, майский и теперь июньский, а я всё помещаю клочками и отрывками, и до сих пор тянется только 2-я часть. Я забрал деньги вперед; они на меня надеялись и рассчитывали; по составу книжек "Р<усского> вестника" вижу, что они, конечно, в надежде иметь от меня постоянно и помногу романа, почти совсем не запаслись этим отделом литературы. И вот теперь я их посадил! Так как роман длиннейший и остается его писать еще 30 печатных листов, то надо поправиться и, по крайней мере, конец доставлять помногу и чтоб работа была лучше. Как это для меня важно, можете судить, голубчик, по тому, что на романе этом совокупилась теперь вся моя надежда в будущем. Во-первых, надо сделать порядочно, во-2-х, отработать долг Редакции, а в-третьих, сделать, чтоб они на меня не сердились и охотно присылали теперь деньги, потому что я живу только ихними присылками. И потому перспектива: сидеть день и ночь на одном месте, никуда почти не выезжая, никакого развлечения себе не позволяя, писать с тоской в сердце и мучиться, смотря на мучения жены. Надеюсь, Соня, ангел мой милый, что Вы не станете очень винить меня, прочтя всё это, за молчание мое. Я и никому не отвечал. (1) Однако же знаю, по письму Вани Сниткина, что Вы уже в деревне. От Вас, от Вас жду, Сонечка, писем. Напишите что-нибудь, молчаливый, но верный друг мой. Так ли? Так ли? Ведь верный! Ведь мы с Вами никогда, никогда не разойдемся сердцем. Мою Соню я назвал Соней в Вашу честь. Друг мой милый, как Вы мне дороги. Напишите (я хочу знать всё это непременно), как вы, то есть Верочка и вы все, как и когда намерены вернуться в Москву, где будете жить? Я из всех сил буду стараться воротиться в Россию к зиме, но знаю наверно, что это не иначе может быть, как к самому Новому году или даже в январе. Тогда, конечно, тотчас в Москву приеду. Наговоримся обо всем. Я понимаю, друг мой, что про стенографию Вы, конечно, не можете ничего теперь сказать ни положительно, ни окончательно. Я ведь Вам сообщил только одну идею. Разрешение ее в будущем, а теперь для того только писал, чтоб Вы имели это в виду как идею. Считаю себя обязанным прибавить про стенографию еще одно: что, по всем моим заключениям, эта идея (если только она Вам по сердцу - это важнее всего) весьма осуществимая и простая и гораздо менее фантастическая, чем многие и многие проекты. Но, разумеется, дело об этом впереди. Вот еще мысль: если я угожу "Р<усскому> вестнику" и останусь с ними в добрых и очень ладных отношениях, то во что бы то ни стало сближу Вас с Редакцией, буду хлопотать изо всех сил и, может быть, достигну того, что Вы получите занятие. При двух изданиях ("Моск<овские> вед<омости>" и "Русск<ий> вестн<ик>") можно найти место, а там, судя по Вашей работе. Вы можете укорениться надолго. Работа благородная и при всяком положении Вашей судьбы - удобная. Но, разумеется, для этого нужно мне просить Каткова лично и узнать хорошенько место. Прежде там всё было занято, яблоку упасть было негде, но ведь не всегда же так.

Вот уже месяц как мы в Вевее - городишка дрянной, в 4000 жителей, и по несчастию нашему опять в дрянь попали (всё мне здесь гадко!). Не люблю я этой уединенной жизни, в углу; за границей хорошо поездить по большим городам и по хорошим местам мимоходом, а постоянно жить тяжело. Но в настоящую пору роман связал: надо сидеть и работать, да теперь в это время года некуда и переехать, кроме разве на Рейн; но ведь там гуляние и людные места, а мне надо уединения и работы. Не в Париж же ехать для этого, а в Италии, даже в Северней, теперь сгоришь и раньше сентября туда и думать нельзя переехать, хотя я бы желал. Что же касается до Вевея, то Вы, может быть, и знаете - это одна из первых панорам в Европе. В самом роскошном балете такой декорации нету, как этот берег Женевского озера, и во сне не увидите ничего подобного. Горы, вода, блеск - волшебство. Рядом Монтрё и Шильон. ("Шильонский узник", не помните ли старый перевод Жуковского). Но скверно то, что в Вевее раздражаются нервы, и скоро предрекают сильные жары (а мне именно в это время надо будет работать). Гулять есть где, если захочешь, а купаться опять-таки нельзя: признано докторами, что озерная вода расслабляет организм. Наконец, газет русских нет в Женеве, (2) а для меня это очень важно. Книжная лавка одна. Галерей, музеев и духу нет; Бронницы или Зарайск! - вот Вам Вевей. Но Зарайск, разумеется, и богаче и лучше. Тут только один из самых первых в Европе ландшафтов и больше ничего;

Вот Вам всё обо мне покамест, всё что в письме можно высказать. Если б было наяву, конечно, нашлось бы сказать кой-что побольше. Думаю об вас почти каждый день обо всех, и, уж конечно, мне тяжело, что в такое время мы не вместе, что Верочка? Я не пишу ей теперь, но напишу потом, чуть только найду минуту. Опять сажусь заниматься; думаю, что в деревне Вам не будет ни очень спокойно, ни даже приятно. Я не говорю уже о главной причине. Но так как вы все, разумеется, смотрите на ваше летнее пребывание в деревне как на временное и переходное, то, конечно, заботитесь и думаете о том, когда переедете в Москву; потому что там только, можно сказать, положите первое начало вашей новой жизни. Дай бог, чтоб мы поскорее свиделись. Целую всех, Верочку, Масеньку, Витю - всех. Письмо к Василию Иванову и, кажется, довольно важное, - я получил. Представляю себе удивление Василия Иванова, получившего в свое время письмо с своим адрессом и начинающееся, может быть, словами: "Любезный брат". Ах, милая Верочка! И как, должно быть, она потом сердилась, когда оказалось, что ошиблась адрессами. Анна Григорьевна этот раз много пишет Вам. Я этому очень рад. Еще раз обнимаю Вас всех. Вы знаете, что я вас люблю, не правда ли? до свидания. Пожелайте, милый друг, чтоб работа моя хорошо кончилась. Если хорошо и удачно кончится, тогда более шансов скорее воротиться на родину. А уж как бы хотелось; как здесь скучно и неприятно жить. Пишите же, пишите, пожалуйста.

Ваш весь и навсегда

Федор Достоевский.

Адресс мой теперь:

Suisse, Vevey (Lac de Genиve). А m-r Dostoiewsky, poste restante.

Этот адресс месяца на два по крайней мере, - от сего числа. Напишите от меня поклон, когда будете писать, Елене Павловне и Марье Сергеевне.

Примечания:

(1) далее идет густо зачеркнута фраза

(2) так в подлиннике, вместо: в Вевее.

5  ​​​​ А что та компания из 1980 года? ​​ Вячеслав Полунин, всерьез себя рекламирующий, разъезжает по всему свету.

Антон Адосинский где-то в Праге. Говорят, там создал свой театр «Дерево». ​​ Забавно было б наткнуться на них в Европе.  ​​​​ 

11 Еду на Запад.

Германия, Бухендорф. ​​ Leihtheater. ​​ Наемный театр. ​​ 

Вроде нашего народного.

«Стеклянный зверинец» Уильямса.  ​​​​ 

Обычная табакерка, дилетанты, - но играют с интересом. ​​ 

На второй части выдохлись: не хватило сил на вдохновение. ​​ 

Сразу ритм исчез, все в одно мгновение разладилось.

Просто довели до конца ​​ - и не более того. ​​ 

И на том спасибо.

На весь спектакль ​​ - сил нет: забег оказался слишком длинным.

Воодушевление хорошо, но обычно у дилетантов его не хватает на весь спектакль.

13  ​​​​ Еще один любительский театр: в Гаутинге: «За закрытыми дверьми. Huis clos» Сартра.

Любители играли страстно, с огоньком – и я даже прослезился.

Опять воодушевления не хватило на весь спектакль.

Я всплакнул от умиления, что, мол, вот я в Германии, ​​ - ​​ а не от восхищения мастерством.

И еще одно знакомство: художница, жена юриста эстонского происхождения. Совсем один провел в ее доме весь день.

Что за милое испытание!

16  ​​ ​​ ​​ ​​​​ ДР Аникста.

Александр Абрамович Аникст (1910 – 1988) родился в Цюрихе. Его отец, Абрам Моисеевич Аникст, анархо-синдикалист и участник русского революционного движения, жил в эмиграции в Швейцарии с 1907 года. В 1917 году семья Аникста вернулась в Россию. В 1919 – 1922 годах Абрам Моисеевич был заместителем наркома труда РСФСР, затем занимал должности заместителя председателя Уральского областного экономсовета, наркома труда Украины. С конца 1925 года работал в Госплане РСФСР, входил в его президиум, в последние годы жизни был заместителем председателя. 2 ноября 1937 года Абрам Аникст был арестован, после следствия ​​ приговорен к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян, а мать, Ольга Григорьевна Аникст, была осуждена на ​​ восемь лет исправительно-трудовых лагерей как «член семьи врага народа».

Александр Аникст после окончания десятилетней школы стал студентом литературного отделения Московского индустриально-педагогического института имени Карла Либкнехта. После реорганизации института был переведен во 2-й МГУ (Московский государственный педагогический институт), который и окончил в 1933 году. В 1938 году защитил кандидатскую диссертацию по творчеству Джона Мильтона.

После начала Великой Отечественной Александр Аникст записался добровольцем в народное ополчение. Воевал в пехоте, затем работал во фронтовой газете. В 1944 году после ранения был отозван в Москву.

В 1944 – 1949 годах Аникст преподавал в Военном институте иностранных языков. Затем стал преподавателем ГИТИСа, откуда был уволен в кампанию «борьбы с космополитизмом». С 1955 года и до конца жизни Александр Аникст работал во ВНИИ искусствознания. В 1963 году стал доктором искусствоведения.

Умер Александр Аникст 24 декабря 1988 года в Переделкине.

Александр Аникст – признанный основатель отечественного шекспироведения. Автор монографий «Творчество Шекспира» (1963), «Шекспир» (1964, ЖЗЛ), «Шекспир. Ремесло драматурга» (1974), «Первые издания Шекспира» (1974), «Трагедия Шекспира “Гамлет”» (1986) и других, редактор и составитель многотомных собраний сочинений Шекспира. Книга Аникста «Театр эпохи Шекспира» (1967) стала настоящей энциклопедией английского театра Елизаветинской эпохи и отразила последние на тот момент достижения мировой шекспирологии. В главах книги рассказывается о взаимоотношениях театра и королевского двора, о борьбе пуритан с театром, об архитектуре театральных зданий, структуре трупп, актерском искусстве. В книге описываются биографии великих актеров (Эдуарда Аллена, Ричарда Бербеджа, Ричарда Тарлтона, Уильяма Кемпа), устройство сцены, декорации и бутафория, музыка, звуковые эффекты, костюмы, афиши и другие элементы театральной истории.

В 1975 году Александр Аникст стал инициатором создания и председателем Шекспировской комиссии при Научном совете «История мировой литературы» АН СССР. Также Аникст начал проводить регулярные Шекспировские чтения, по итогам которых выпускались сборники научных статей. Традиция Шекспировских чтений продолжилась и после смерти Аникста.

Помимо исследований Шекспира, Аникст много занимался творчеством Гёте, Бернарда Шоу и других авторов. Не менее важен его вклад в теорию драмы, отраженный в пяти томах «Истории учений о драме» (1967—1988). «История английской литературы» Аникста (1956) долгое время служила основным учебником по этой дисциплине в советских вузах.

Из фронтовых дневников Александра Аникста:

«Почти с самого начала войны во мне родилось желание писать. Как-то так случилось, что каждое значительное переживание хотелось запечатлеть, чтобы оно стало известно другим. Желание это очень глубокое. Думаю, что в основе его лежит стремление преодолеть смерть, угрожающую мне повседневно, как человеку, находящемуся на фронте... Вот, вероятно, почему мне и хочется писать. Побуждает меня к этому не тщеславие, не корысть, а глубочайший инстинкт самосохранения. Я пришел к выводу, что не надо для всех этих фактов и нравов иной рамки, чем мое о них впечатление. Поэтому книга станет собранием новелл, очерков, зарисовок. Объединять их будет мой характер, мои интересы, склонности, симпатии и антипатии. Теперь осталось только выполнить замысел. Это “только” требует большой работы, для чего, к сожалению, у меня нет подходящих условий. Но я буду писать, несмотря ни на что».

Ростислав Плятт:

«Перу Аникста принадлежат монографии о Шекспире, о театре его эпохи, о первых изданиях его пьес, жизнеописание драматурга, большое сочинение, посвященное проблемам многообразных связей драм Шекспира с жизнью, мировоззрением, искусством его времени, работы о стиле шекспировских произведений, о проблеме авторства Шекспира... Словом, Аникст — создатель своего рода шекспировской энциклопедии, развивающей традиции отечественной науки и в то же время опирающейся на лучшее, что было сделано в мировом шекспироведении... Ученый Аникст стремился избегать не в меру “ученых” слов. Он пишет просто. Ясность стиля, происходящая от ясности мысли, делает его труды достоянием читателей самых разных слоев и поколений».

В 1965 году СССР посетил знаменитый актер Лоуренс Оливье. Позже в мемуарах «Исповедь актера» Оливье рассказал, что в Ленинграде самое сильное впечатление на него произвел Петергоф, а в Москве – Аникст.

Когда Аникст написал отрицательную рецензию на постановку пьесы «Моя прекрасная леди» в Московском театре оперетты, обиженный коллектив театра подал на него жалобу в ЦК КПСС.

Аникст был близко знаком с Юрием Любимовым и участвовал в борьбе против запрета спектакля Театра на Таганке «Борис Годунов».

Коллеги ученого между собой называли его «сэр Аникст».

В 1974 году Александр Аникст стал почетным доктором Бирмингемского университета.

19 ​​ ДР Маяковского

Звонок.

- Алло!

Не разбираю имя я…

А!

Это ты!

Привет, любимая!

Еду!

Немедленно!

В пять минут

небо перемахну

во всю длину.

В такую погоду

прекрасно едется.

Жди

у облака -

под Большой Медведицей.

Владимир Маяковский, 1925

20  ​​ ​​ ​​​​ По видео фильм о Бергмане и «В ожидании Годо» из Берлинского Шиллеровского Театра.

Довольно сумбурно играют. ​​ Куда им до Гамбургского театра.

21  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Сниткиной А. Н.

А. Н. СНИТКИНОЙ

9 (21) июля 1867. Баден-Баден

Многоуважаемая и любезнейшая Анна Николаевна,

Я и Аня, мы здоровы и счастливы. Аня меня любит, а я никогда в жизни еще не был так счастлив, как с нею. Она кротка, добра, умна, верит в меня и до того заставила меня привязаться к себе любовью, что, кажется, я бы теперь без нее умер. Благодарю Вас от всего сердца за такую дочь. Вы мне дали это счастье. Мы Вас почти каждый день вспоминаем; Аня иногда даже плачет об Вас и всё мне рассказывает о том, как прежде она жила у Вас в доме. Она очень беспокоится, когда долго не приходят от Вас письма. Передайте наш поклон Марье Григорьевне и ее доброму, прекрасному Павлу Григорьевичу, который так за мной ухаживал, когда со мной был в их доме припадок. Ивану Григорьевичу передайте наш братский привет. Обнимаю Вас от всего сердца и пребываю искренно и многолюбящий Вас

Федор Достоевский.

Август

4  ​​ ​​​​ ДР Кнута Гамсуна

Голод

1

Это было в те дни, когда я бродил голодный по Христиании, этому удивительному городу, который навсегда накладывает на человека свою печать…

Я лежу без сна у себя на чердаке и слышу, как часы внизу бьют шесть; уже совсем рассвело, началась беготня вверх и вниз по лестнице. У двери стена моей комнаты оклеена старыми номерами «Утренней газеты», и я четко вижу объявление смотрителя маяка, а чуть левее – жирную, огромную рекламу булочника Фабиана Ольсена, расхваливающую свежеиспеченный хлеб.

Едва открыв глаза, я по старой привычке начал подумывать, чему бы мне порадоваться сегодня. В последнее время жилось мне довольно трудно; мои пожитки помаленьку перекочевали к «Дядюшке Живодеру», я стал нервен и раздражителен, несколько дней мне пришлось даже пролежать в постели из-за головокружения. Временами, когда везло, мне удавалось получить пять крон за статейку в какой-нибудь газете.

Становилось все светлей, и я принялся читать объявления у двери; я даже мог разобрать тощие, похожие на оскаленные зубы буквы, которые возвещали, что «у Йомфру Андерсен, в подворотне направо, можно приобрести самый лучший саван». Это объявление долго занимало меня, и когда я, встав, начал одеваться, часы внизу пробили восемь.

Я открыл окно и выглянул во двор. Мне видна была веревка для сушки белья и пустырь; в отдалении чернел скелет сгоревшей кузницы, где возились какие-то люди, разгребая угли. Я облокотился о подоконник и смотрел вдаль. Без сомнения, день будет ясный. Пришла осень, дивная, прохладная пора, все меняет цвет, увядает. На улицах уже поднялся шум, он манит меня выйти из дому; пустая комната, где половицы стонали от каждого моего шага, походила на трухлявый, отвратительный гроб; здесь не было ни порядочного замка на двери, ни печки; по ночам я обыкновенно клал носки под себя, чтобы они хоть немного высохли к утру. Единственным моим утешением была маленькая красная качалка, в которой я сидел вечерами, подремывал и думал о всякой всячине. Когда поднимался сильный ветер и входная дверь внизу бывала открыта, пол и стены пронзительно стонали на все лады, а в «Утренней газете» у двери появлялись щели длиною с мою руку.

Я отошел от окна и принялся искать в узелке, что лежал в углу, подле кровати, чем бы позавтракать, но ничего не нашел и снова вернулся к окну.

«Бог весть, – думал я, – удастся ли мне вообще приискать себе занятие!». Столько было отказов, полуобещаний, решительных «нет», взлелеянных и обманутых надежд, новых и новых попыток, которые всякий раз кончались ничем, что я совсем утратил решимость. Наконец я попытался поступить в кассиры, но опоздал; и кроме того, я не мог бы внести залога в пятьдесят крон. Вечно мне что-либо мешало. А еще я просился в пожарную команду. Нас там стояло с полсотни человек, и каждый выпячивал грудь, чтобы произвести впечатление силача и редкого смельчака. Меж нами расхаживал наниматель, осматривал претендентов, щупал мускулы, расспрашивал, а проходя мимо меня, только головой покачал да обронил, что люди в очках для этого дела не годятся. Я пришел снова уже без очков и стоял, насупившись, стараясь придать своему взгляду остроту ножа, но он снова прошел мимо меня и только улыбнулся, потому что узнал меня. В довершение всех зол, мое платье износилось до такой степени, что я уже не казался работодателям приличным человеком.

Как медленно и неуклонно катился я под гору! Под конец у меня не осталось решительно ничего, даже гребенки или хотя бы книжки, которой я утешился бы в грустную минуту. Летом я всякий день уходил куда-нибудь на кладбище или в парк, где стоит замок, сидел там и писал статьи для газет, столбец за столбцом, и чего только не было в этих статьях, сколько удивительных выдумок, причуд, капризов моей беспокойной фантазии! Отчаявшись, я брал самые отвлеченные темы, эти статьи я сочинял много мучительных часов, и никто не хотел их печатать.

В какой-то момент в 80-ые я совсем потерял голову от этого писателя: так мне понравилась его искренность. Да, можно писать и о ​​ себе – лишь бы было интересно!

5 ​​ Мой театр жизни. ​​ Так долго скитания казались священными!

Казалось, это самое святое, что может быть в моей бедной жизни: все дни брести наугад, пока не свалит боль в ногах.

Но вот бунтарский дух ушел – и иду словно б в последний раз. Иду, а самому не верится, что живу.

Иду для радости, приятно отдыхая в музеях и читальных залах – и ​​ юность уже кажется волшебной, романтичной.

Проснешься в каком-то городе – и не прийти в себя.

Где я, в каком мире?

В России первый встречный веселый пьяница рассказывает, сколько и где вчера клюкнул, но и тут болтаешь с утра до вечера.

В пути касаюсь своих праистоков, прикасаюсь к своим корням. Ведь мои предки жили в лесу и в поле.

Что несет это длящееся напряженное состояние?

Оно – и безумие, и опьянение.

И кошмары, и страхи – все собирается в моей душе.

13  ​​ ​​​​ Чехов пишет

А. С. СУВОРИНУ

13 августа 1896 г. Мелихово.

13 авг.

Я давно бы тронулся на юг, да не шлют гонорара, без которого я всё равно что лодка без парусов. Как только получу, тотчас же и поеду. О дне своего выезда из Лопасни телеграфирую Вам. По пути на один день остановлюсь в Таганроге, чтобы осмотреть свою библиотеку, - и Вы туда телеграфируйте мне, какова у Вас погода и как Вы себя чувствуете, и если у Вас очень хорошо, то из Таганрога поеду прямо к Вам через Новороссийск, не заезжая в Кисловодск и в Тифлис. В Таганроге я буду через сутки по отправлении телеграммы, и Вы рассчитайте так, что если телеграмму я пошлю в среду, то в Таганроге, стало быть, буду в пятницу рано утром.

Повесть для «Нивы» я кончил. Колокольню кончил. Было освящение школы, и мужики после молебна (который служили три попа) поднесли мне образ, две серебр<яные> солонки и четыре хлеба на блюдах. Один старик говорил речь; говорил очень хорошо. Школа - лучшая в уезде.

Пьесу я послал Потапенке и вчера получил от цензора письмо, беспокоится, отчего так долго не шлю. Погода у нас опять жаркая, много грибов. Когда хорошая погода, особливо под осень, то хочется иметь тысяч пятьдесят. Чего бы только я ни наделал на эти деньги!

Нижайший поклон Анне Ивановне, Боре и барышням. Желаю им и Вам не скучать. Да хранят Вас шестикрылии херувимы и серафимы!

Ваш А. Чехов.

28  ​​​​ Достоевский Ф. М. - Майкову А. Н.

16 (28) августа 1867. Женева

Эвона сколько времени я молчал и не отвечал на дорогое письмо Ваше, дорогой и незабвенный друг, Аполлон Николаевич. Я Вас называю: незабвенным другом и чувствую в моем сердце, что название правильно: мы с Вами такие давнишние и такие привычные, что жизнь, разлучавшая и даже разводившая нас иногда1, не только не развела, но даже, может быть, и свела нас окончательно. Если Вы (1) пишете, что почувствовали отчасти мое отсутствие, то уж кольми паче я Ваше. Кроме ежедневно подтверждавшегося во мне убеждения в сходстве и стачке наших мыслей и чувств, возьмите еще в соображение, что я, потеряв Вас, попал еще, сверх того, на чужую сторону, где нет не только русского лица, русских книг и русских мыслей и забот, но даже приветливого лица нет!2 Право, я даже не понимаю, как может заграничный русский человек, если только у него есть чувство и смысл, этого не заметить и больно не прочувствовать. Может быть, эти лица и приветливы для себя, но нам-то кажется, что для нас нет. Право так! И как можно выживать жизнь за границей? Без родины - страдание, ей-богу! Ехать хоть на полгода, хоть на год - хорошо. Но ехать так, как я, не зная и не ведая, когда ворочусь, очень дурно и тяжело. От идеи тяжело. А мне Россия нужна, для моего писания и труда нужна (не говорю уже об остальной жизни), да и как еще! Точно рыба без воды; сил и средств лишаешься. Вообще об этом поговорим. Обо многом мне надо с Вами поговорить и попросить Вашего совета и помощи. Вы один у меня, с которым я могу отсюда говорить. NB. Кстати: Прочтите это письмо про себя и не рассказывайте обо мне кому не нужно знать. Сами увидите. Еще слово: почему я так долго Вам не писал? На это я Вам обстоятельно ответить не в силах, Сам сознавал себя слишком неустойчиво и ждал хоть малейшей оседлости, чтоб начать с Вами переписку. Я на Вас, на одного Вас надеюсь. Пишите мне чаще, не оставляйте меня, голубчик! А я Вам теперь буду очень часто и регулярно писать. Заведемте переписку постоянную; ради бога! Это мне Россию заменит и сил мне придаст.

Расскажу же Вам эти четыре месяца tant bien que mal и откровенно.

Вы знаете, как я выехал и с какими причинами. Главных причин две: 1) спасать не только здоровье, но даже жизнь. Припадки стали уж повторяться каждую неделю, а чувствовать и сознавать ясно это нервное и мозговое расстройство было невыносимо. Рассудок действительно расстроивался, - это истина. Я это чувствовал; а расстройство нервов доводило иногда меня до бешеных минут. 2-я причина - мои обстоятельства: кредиторы ждать больше не могли, и в то время, как я выезжал, уж было подано ко взысканию Латкиным и потом Печаткиным3 - немного меня не захватили. Оно, положим, - (и говорю не для красы и не для словца) - долговое отделение с одной стороны было бы мне даже очень полезно: действительность, материал, второй "Мертвый дом", одним словом, материалу было бы по крайней мере на 4 или на 5 тысяч рублей, но ведь я только что женился и, кроме того, выдержал ли бы я душное лето в доме Тарасова?4 Это составляло неразрешимый вопрос. Если же бы мне писать в доме Тарасова, при припадках усиленных, было нельзя, то чем бы я расплатился с долгами? А обуза наросла страшная. Я поехал, но уезжал я тогда с смертью в душе: в заграницу я не верил, то есть я верил, что нравственное влияние заграницы будет очень дурное: один, без материалу, с юным созданием, которое с наивною радостию стремилось разделить со мною странническую жизнь; но ведь я видел, что в этой наивной радости много неопытного и первой горячки, и это меня смущало и мучило очень. Я боялся, что Анна Григорьевна соскучится вдвоем со мною. А ведь мы действительно до сих пор только одни вдвоем. На себя же я не надеялся: характер мой больной, и я предвидел, что она со мной измучается. (NB. Правда, Анна Григорьевна оказалась сильнее и глубже, чем я ее знал и рассчитывал, и во многих случаях была просто ангелом-хранителем моим; но в то же время много детского и двадцатилетнего, что прекрасно и естественно необходимо, но чему я вряд ли имею силы и способности ответить. Всё это мне мерещилось при отъезде, и хотя, повторяю, Анна Григорьевна оказалась и сильнее и лучше, чем я думал, но я все-таки и до сих пор не спокоен). Наконец, наши малые средства смущали меня: поехали мы со средствами весьма невеликими и задолжав вперед ТРИ (!) тысячи Каткову. Я, правда, рассчитывал тотчас же, выехав за границу, приняться немедленно за работу. Что ж оказалось? Ничего или почти ничего до сих пор не сделал и только теперь принимаюсь за работу серьезно и окончательно. Правда, насчет того, что ничего не сделал, я еще в сомнении: зато прочувствовалось и много кой-чего выдумалось; но написанного, но черного на белом еще немного5, а ведь черное на белом и есть окончательное; за него только и платят.

Бросив поскорее скучный Берлин (где я стоял один день, где скучные немцы успели-таки расстроить мои нервы до злости и где я был в русской бане), мы проехали в Дрезден, наняли квартиру и на время основались.

Впечатление оказалось очень странное; тотчас же мне представился вопрос: для чего я в Дрездене, именно в Дрездене, а не где-нибудь в другом месте, и для чего именно стоило бросать всё в одном месте и приезжать в другое? Ответ-то был ясный (здоровье, от долгов и проч.), но скверно было и то, что я слишком ясно почувствовал, что теперь где бы ни жить, оказывается всё равно, в Дрездене или где-нибудь, везде на чужой стороне, везде ломоть отрезанный. Я было тотчас же хотел за работу и почувствовал, что положительно не работается, положительно не то впечатление. Что же я делал? Прозябал. Читал, кой-что писал, мучился от тоски, потом от жары. Дни проходили однообразно. Мы с Аней регулярно после обеда гуляли в Большом саду, слушали дешевую музыку,6 потом читали, потом ложились спать. В характере Анны Григорьевны оказалось решительное антикварство (и это очень для меня мило и забавно). Для нее, например, целое занятие пойти осматривать какую-нибудь глупую ратушу, записывать, описывать ее (что она делает своими стенографическими знаками и исписала 7 книжек), но пуще всего заняла ее и поразила галерея, и я этому очень был рад: потому что в душе ее возродилось слишком много впечатлений, чтоб соскучиться. Ходила она в галерею каждый день. Сколько мы с ней переговорили и перетолковали о всех наших, о петербургских, о московских, о Вас и об Анне Ивановне; было довольно грустно отчасти.

Мыслей моих Вам не описываю. Много накопилось впечатлений. Читал русские газеты и отводил душу. Почувствовал в себе наконец, что материалу накопилось на целую статью об отношениях России к Европе и об русском верхнем слое7. Но что говорить об этом! Немцы мне расстроивали нервы, а наша русская жизнь нашего верхнего слоя и их вера в Европу и цивилизацию тоже. Происшествие в Париже меня потрясло ужасно. Хороши тоже адвокаты парижские, кричавшие: "Vive la Pologne". Фу, что за мерзость, а главное - глупость и казенщина! Еще более убедился я тоже в моей прежней идее: что отчасти и выгодно нам, что Европа нас не знает и так гнусно нас знает. А подробности процесса г<--->на Березовского!8 Сколько гнусной казенщины; но главное, главное, - как это они не выболтались, как всё еще на одном и том же месте, всё на одном и том же месте!

Россия тоже отсюда выпуклее кажется нашему брату. Необыкновенный факт состоятельности и неожиданной зрелости русского народа при встрече всех наших реформ (хотя бы только одной судебной) и в то же время известие о высеченном купце 1-й гильдии в Оренбургской губернии исправником9. Одно чувствуется: что русский народ, благодаря своему благодетелю и его реформам10, стал наконец мало-помалу в такое положение, что поневоле приучится к деловитости, к самонаблюдению, а в этом-то вся и штука. Ей-богу, время теперь по перелому и реформам чуть ли не важнее петровского11. А что дороги? Поскорее бы на юг, поскорее как можно; в этом вся штука12. К тому времени везде правый суд, и тогда что за великое обновление! (Обо всем об этом здесь думается, мечтается, от всего этого сердце бьется).

Здесь, хоть и ни с кем почти не встречался, но и нельзя не столкнуться нечаянно. В Германии столкнулся с одним русским, который живет за границей постоянно, в Россию ездит каждый год недели на три получить доход и возвращается опять в Германию, где у него жена и дети, все онемечились.

Между прочим, спросил его: "Для чего, собственно, он экспатрировался?" Он буквально (и с раздраженною наглостию) отвечал: "Здесь цивилизация, а у нас варварство. Кроме того, здесь нет народностей; я ехал в вагоне вчера и разобрать не мог француза от англичанина и от немца.

- Так, стало быть, это прогресс, по-вашему?

- Как же, разумеется.

- Да знаете ли вы, что это совершенно неверно. Француз прежде всего француз, а англичанин - англичанин, и быть самими собою их высшая цель. Мало того: это-то и их сила.

- Совершенно неправда. Цивилизация должна сравнять всё, и мы тогда только будем счастливы, когда забудем, что мы русские, и всякий будет походить на всех. Не Каткова же слушать!13

- А вы не любите Каткова?

- Он подлец.

- Почему?

- Потому что поляков не любит.

- А читаете вы его журнал?

- Нет, никогда не читаю".

Разговор этот я передаю буквально. Человек этот принадлежит к молодым прогрессистам, впрочем, кажется, держит себя от всех в стороне. В каких-то шпицов, ворчливых и брезгливых, они за границей обращаются.

Наконец в Дрездене тоска измучила и меня и Анну Григорьевну. А главное, оказались следующие факты:

1) по письмам, которые переслал мне Паша (он только раз и писал мне), оказалось, что кредиторы подали ко взысканию (стало быть, возвращаться в Россию до уплаты нельзя). 2) Жена почувствовала себя беременной (это, пожалуйста, между нами. Девять месяцев выйдут к февралю: стало быть, возвращаться (2) тем более нельзя). 3) Предстал вопрос: что же будет с моими петербургскими, с Эмилией Федоровной и с Пашей и с некоторыми другими? Денег, денег, а их нет!

4) Если зимовать, то зимовать где-нибудь на юге. Да к тому же хотелось хоть что-нибудь показать Анне Григорьевне, развлечь ее, поездить с ней. Решили зимовать где-нибудь в Швейцарии или в Италии. А денег нет. Взятые нами уже очень поистратились. Написал к Каткову, описал свое положение и попросил еще 500 руб. вперед. Как Вы думаете: ведь прислали! Что за превосходный это человек! Это с сердцем человек! Мы отправились в Швейцарию. Но тут начну Вам описывать мои подлости и позоры.

Голубчик Аполлон Николаевич, я чувствую, что мог Вас считать как моего судью. Вы человек и гражданин, Вы человек с сердцем, в чем Вы убедили меня давно, Вы муж и отец примерный, наконец, суждение Ваше я всегда ценил. Мне перед Вами покаяться не больно. Но пишу только для Вас, одного. Не отдавайте меня на суд людской!

Проезжая недалеко от Бадена, я вздумал туда завернуть. Соблазнительная мысль меня мучила: пожертвовать 10 луидоров и, может быть, выиграю хоть 2000 франков лишних, а ведь это на 4 месяца житья, со всем, со всеми (3) петербургскими. Гаже всего, что мне и прежде случалось иногда выигрывать. А хуже всего, что натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил.

Бес тотчас же сыграл со мной штуку: я, дня в три, выиграл 4000 франков, с необыкновенною легкостию. Теперь изображу Вам, как всё это мне представилось: с одной стороны, этот легкий выигрыш, - из ста франков я в три дня сделал четыре тысячи. С другой стороны, долги, взыскания, тревога душевная, невозможность воротиться в Россию. Наконец, третье и главное, сама игра. Знаете ли, как это втягивает. Нет, клянусь Вам, тут не одна корысть, хотя мне прежде всего нужны были деньги для денег. Анна Григорьевна умоляла меня удовольствоваться 4000 тысячами (4) франков и тотчас уехать. Но ведь такая легкая и возможная возможность поправить всё! А примеры-то? Кроме собственного выигрыша ежедневно видишь, как другие берут по 20000, 30000 франков. (Проигравшихся не видишь). Чем они святые? мне деньги нужнее их. Я рискнул дальше и проиграл. Стал свои последние проигрывать, раздражаясь до лихорадки, - проиграл. Стал закладывать платье. Анна Григорьевна всё свое заложила, последние вещицы (что за ангел! Как утешала она меня, как скучала в треклятом Бадене, в наших двух комнатках над кузницей, куда мы переехали). Наконец, довольно, всё было проиграно. (О, как подлы при этом немцы, какие все до единого ростовщики, мерзавцы и надувалы! Хозяйка квартиры, понимая, что нам покамест, до получения денег, некуда ехать, набавила цену!) Наконец, надо было спасаться, уезжать из Бадена. Опять написал Каткову, опять попросил 500 рублей (не говоря об обстоятельствах, но письмо было из Бадена, и он, наверно, кое-что понял). Ну-с, ведь прислал! Прислал! Итого теперь 4000 взято вперед из "Русского вестника". Но, однако ж, вот в чем дело: из этих 500 более половины пошло на уплату процентов и перезаклад нашей мебели в Петербурге, что сделала мать Анны Григорьевны. На ее имя, по моей просьбе, и деньги были высланы из "Р<усского> вестника". Затем 100 руб. пошли на уплату долгов в Бадене, 50 рублей ждем еще, мать Анны Григорьевны вышлет (из тех же 500 руб. Это недополученный остаток), и (5) наконец, франков двести осталось нам на переезд в Женеву (почему в Женеву? А почем я знаю; не всё ли равно). В Женеву-то мы переехали, наняли Chambre garnie у двух старух, и теперь, то есть на четвертый день, у нас всего капиталу 18 франков. Кроме 50 рублей, которые ожидаем на днях от Анны Николаевны, - месяца на два не предстоит в виду никакого получения.

Но чтоб окончить с Баденом: в Бадене мы промучились в этом аде 7 недель. В самом начале, как только что я приехал в Баден, на другой же день, я встретил в воксале Гончарова. Как конфузился меня вначале Иван Александрович14. Этот статский или действительный статский советник15 тоже поигрывал. Но так как оказалось, что скрыться нельзя, а к тому же я сам играю с слишком грубою откровенностию, то он и перестал от меня скрываться. Играл он с лихорадочным жаром (в маленькую, на серебро), играл все 2 недели, которые прожил в Бадене, и, кажется, значительно проигрался. Но дай бог ему здоровья, милому человеку: когда я проигрался дотла (а он видел в моих руках много золота), он дал мне, по просьбе моей, 60 франков взаймы. Осуждал он, должно быть, меня ужасно: "Зачем я всё проиграл, а не половину, как он?"

Гончаров всё мне говорил о Тургеневе16, так что я, хоть и откладывал заходить к Тургеневу, решился наконец ему сделать визит. Я пошел утром в 12 часов и застал его за завтраком. Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично. Сквернее всего то, что я еще с 67 года, с Wisbaden'a, должен ему 50 талеров (и не отдал до сих пор!)17. Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное; а главное, его книга "Дым" меня раздражила. Он сам говорил мне, что главная мысль, основная точка его книги состоит в фразе: "Если б провалилась Россия, то не было бы никакого ни убытка, ни волнения в человечестве". Он объявил мне, что это его основное убеждение о России18. Нашел я его страшно раздраженным неудачею "Дыма". А я, признаюсь, и не знал всех подробностей неудачи19. Вы мне писали о статье Страхова в "Отечественных записках"20, но я не знал, что его везде отхлестали и что в Москве, в клубе, кажется, собирали уже подписку имен, чтоб протестовать против его "Дыма"21. Он это мне сам рассказывал. Признаюсь Вам, что я никак не мог представить себе, что можно так наивно и неловко выказывать все раны своего самолюбия, как Тургенев. И эти люди тщеславятся, между прочим, тем, что они атеисты! Он объявил мне, что он окончательный атеист. Но боже мой: деизм нам дал Христа, то есть до того высокое представление человека, что его понять нельзя без благоговения и нельзя не верить, что это идеал человечества вековечный!22 А что же они-то, Тургеневы, Герцены, Утины23, Чернышевские, нам представили? Вместо высочайшей красоты божией, на которую они плюют, все они до того пакостно самолюбивы, до того (6) бесстыдно раздражительны, легкомысленно горды, что просто непонятно: на что они надеются и кто за ними пойдет? Ругал он Россию и русских безобразно, ужасно. Но вот что я заметил: все эти либералишки и прогрессисты, преимущественно школы еще Белинского, ругать Россию находят первым своим удовольствием и удовлетворением24. Разница в том, что последователи Чернышевского просто ругают Россию и откровенно желают ей провалиться (преимущественно провалиться!). Эти же, отпрыски Белинского, прибавляют, что они любят Россию. А между тем не только всё, что есть в России чуть-чуть самобытного, им ненавистно, так что они его отрицают и тотчас же с наслаждением обращают в карикатуру, но что если б действительно представить им наконец факт, который бы уж нельзя опровергнуть или в карикатуре испортить, а с которым надо непременно согласиться, то, мне кажется, они бы были до муки, до боли, до отчаяния несчастны. 2-е). Заметил я, что Тургенев, например (равно как и все, долго не бывшие в России), решительно фактов не знают (хотя и читают газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье России, таких обыкновенных фактов не понимают, которые даже (7) наш русский нигилист уже не отрицает, а только карикатурит по-своему. Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая - это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности - свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов25. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. - Для чего? - спросил он. - Отсюда далеко, - отвечал я; - Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. Он ужасно рассердился. Видя его так раздраженным, я действительно с чрезвычайно удавшеюся наивностию сказал ему: "А ведь я не ожидал, что все эти критики на Вас и неуспех "Дыма" до такой степени раздражат Вас; ей-богу, не стоит того, плюньте на всё". "Да я вовсе не раздражен, что Вы!" - и покраснел. Я перебил разговор; заговорили о домашних и личных делах, я взял шапку и как-то, совсем без намерения, к слову, высказал, что накопилось в три месяца в душе от немцев:

"Знаете ли, какие здесь плуты и мошенники встречаются. Право, черный народ здесь гораздо хуже и бесчестнее нашего, а что глупее, то в этом сомнения нет. Ну вот Вы говорите про цивилизацию; ну что сделала им цивилизация и чем они так очень-то могут перед нами похвастаться!".

Он побледнел (буквально, ничего, ничего не преувеличиваю!) и сказал мне: "Говоря так, Вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я (8) сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!" Я ответил: "Хоть я читал "Дым" и говорил с Вами теперь целый час, но все-таки я никак не мог ожидать, что Вы это скажете, а потому извините, что я Вас оскорбил". Затем мы распрощались весьма вежливо, и я дал себе слово более к Тургеневу ни ногой никогда. На другой день Тургенев, ровно в 10 часов утра, заехал ко мне и оставил хозяевам (10) для передачи мне свою визитную карточку. Но так как я сам сказал ему накануне, что я, раньше двенадцати часов, принять не могу и что спим мы до одиннадцати, то приезд его в 10 часов утра я принял за ясный намек, что он не хочет встречаться со мной и сделал мне визит в 10 часов именно для того, чтоб я это понял. Во все 7 недель я встретился с ним один только раз в вокзале. Мы поглядели друг на друга, но ни он, ни я не захотели друг другу поклониться.

Может быть, Вам покажется неприятным, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я Вам описываю Тургенева, и то, как мы друг друга оскорбляли. Но, ей-богу, я не в силах; он слишком оскорбил меня своими убеждениями. Лично мне всё равно, хотя с своим генеральством он и не очень привлекателен; но нельзя же слушать такие ругательства на Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, еще четыре года назад.26 Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта (11) на Россию происходит единственно от неуспеха "Дыма" и что Россия осмелилась не признать его гением.27Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее.

Но черт с ними со всеми!

Теперь выслушайте, друг мой, мои намерения: я, конечно, сделал подло, что проиграл. Но говоря сравнительно, я проиграл немного своих-то денег. Тем не менее эти деньги могли служить мне месяца на два жизни, даже на четыре, судя по тому, как мы живем. Я уже Вам сказал: я не мог устоять против выигрыша. Если б я первоначально проиграл 10 луидоров, как положил себе, я бы тотчас бросил всё и уехал. Но выигрыш 4000 франков погубил меня! Возможности не было устоять против соблазна выиграть больше (когда это оказывалось так легко) и разом выйти из всех этих взысканий, обеспечить себя на время и всех моих: Эмилию Федоровну, Пашу и проч. Впрочем, это всё нимало меня не оправдывает, потому что я был не один. Я был с юным, добрым и прекрасным существом, которое верит в меня вполне, которого я защитник и покровитель, а следовательно, которое я не мог губить и так рисковать всем, хотя бы и немногим.

Будущность моя представляется мне очень тяжелою: главное, возвратиться в Россию не могу, по вышеизложенным причинам, а пуще всего вопрос: что будет с теми, которые зависят от моей помощи. Все эти мысли убивают меня. Но так или этак, а из этого положения, рано ли, поздно ли, надо выйти. Надеяться же я могу, конечно, только на одного себя, потому что другого ничего нет в виду.

В 65 году, возвратясь из Висбадена, в октябре, я кое-как уговорил кредиторов капельку подождать, сосредоточился в себе и принялся за работу28. Мне удалось, и кредиторам было порядочно заплачено. Теперь я приехал в Женеву с идеями в голове. Роман есть, и, если бог поможет, выйдет вещь большая и, может быть, недурная. Люблю я ее ужасно и писать буду с наслаждением и тревогой.

Катков сам мне сказал в апреле, что им бы хотелось и было бы лучше начать печатать мой роман с января 1868 года. Так оно и будет, хотя высылать частями я начну раньше.29

Хотя здесь и нет кредиторов, но обстановка моя хуже, чем в 65-м году. Все-таки Паша, Эмилия Федоровна были перед глазами. К тому же я был один. Правда, Анна Григорьевна ангел, и если б Вы знали, что она теперь для меня значит. Я ее люблю, и она говорит, что она счастлива, вполне счастлива, и что не надо ей ни развлечений, ни людей, и что вдвоем со мной в комнате она вполне довольна.

Хорошо. Теперь, стало быть, мне месяцев шесть непрерывной работы. Но к тому времени жене придется родить.30 Женева город хороший: тут и доктора и французский язык. Но климат очень дурен, мрачный, а осень, зима скверность. Может быть, если будут средства, месяца через два с половиной можно еще будет переехать в Италию. Вообще зимовать или в Италии, или в Париже. Вообще где выгоднее и удобнее, не знаю. А может быть, и прямо до весны в Женеве останемся.

Денежные расчеты такие: если напечатать роман, то Катков не откажет еще вперед дать в течение будущего года тоже тысячи три. Тут, стало быть, будет и для нас, и для Паши с Эм<илией> Фед<оровной>, и даже немного и для кредиторов (для ободрения их). Роман же можно продать или запродать, с половины года, вторым изданием.31

Вы один у меня, Вы мой голубчик, мое провидение. Не откажитесь помогать мне в будущем. Ибо во всех этих моих делах и делишках (12) я буду умолять принять участие.

Вам, вероятно, ясна мысль, основная мысль всех этих надежд моих: ясно, что всё это может успеть сделаться и принести свои результаты под ОДНИМ ТОЛЬКО условием, именно: ЧТО РОМАН БУДЕТ ХОРОШ. Об этом, стало быть, и нужно теперь заботиться всеми силами.

(Ах, голубчик, тяжело, слишком тяжело было взять на себя эту заносчивую мысль, три года назад, что я заплачу все эти долги, и сдуру дать все эти векселя! Где взять здоровья и энергии для этого! И если опыт показал уже, что успех может быть, то ведь при каком условии: при одном только, что всякое сочинение мое непременно будет настолько удачно, чтоб возбудить довольно сильное внимание в публике; иначе - все рушилось. Да разве это возможно, разве это может войти в арифметический расчет!)

Теперь последнее мое слово к Вам. Выслушайте, сообразите и помогите!

У нас теперь 18 франков. Завтра или послезавтра придут от матери Анны Григорьевны 50 рублей, которые она нам не дослала из катковских денег. И вот всё, все средства наши, до нового получения от Каткова. (Мать Анны Григорьевны именно теперь, в эту минуту, в таких обстоятельствах, что ни одной копейкой нам помочь не может.)

Но просить у Каткова, теперь, решительно нельзя. Через 2 месяца дело другое: тогда я вышлю ему тысячи на полторы романа и опишу свое положение.

1000 руб. он зачтет (13) в уплату моего долга, а 500 мне вышлет. Я на это надеюсь вполне: он добр и благороден.

Но как же прожить эти 2 месяца работы? Не судите меня и будьте моим ангелом-хранителем! Я знаю, Аполлон Николаевич, что у Вас у самих денег лишних нет. Никогда бы я не обратился к Вам с просьбою о помощи. Но я ведь утопаю, утонул совершенно. Через две-три недели я совершенно без копейки, а утопающий протягивает руку, уже не спрашиваясь рассудка. Так делаю и я. Я знаю, что Вы расположены ко мне хорошо; но знаю тоже, что помочь мне деньгами Вам почти невозможно. И все-таки, зная это, прошу у Вас помощи, потому что кроме Вас - никого не имею, и если Вы не поможете, то я погибну, вполне погибну!

Вот моя просьба:

Я прошу у Вас 150 руб. Вышлите мне их в Женеву,

poste restante. Через 2 месяца редакция "Русского вестника" вышлет Вам 500 рублей на мое имя. Я сам буду просить ее сделать так. (А что она вышлет - в этом нет сомнения, только бы я выслал им роман. А я вышлю. Это тоже без сомнения).

Итак, я прошу у Вас на два месяца. Голубчик, спасите меня! Заслужу Вам вовеки дружбой и привязанностию. Если у Вас нет, займите у кого-нибудь для меня. Простите, что так пишу: но ведь я утопающий!32

С сентября месяца Паша останется без денег. (Об Эмилии Федоровне уже не говорю!) И потому из этих 150 руб. отделите ему 25 руб. и выдайте ему покамест, сказав, чтоб он потеснился и поприжался месяца на два. Потом я напишу Вам, сколько отделить для него покамест из катковских 500 руб. (Для того-то я и намерен просить редакцию "Русского вестника" присылать впредь деньги на Ваше имя; ибо Вас я умоляю быть мне на время помощником в кой-каких моих петербургских делишках, то есть через Ваши руки буду производить кой-какие уплаты и выдачи. Не беспокойтесь, тут не будет ничего, что бы Вас поставило в двусмысленное положение. (14) Я прошу только Вашего дружеского участия, умоляю, потому что никого, никого нет у меня в Петербурге, кроме Вас, на кого бы я мог понадеяться!)

Прошу Вас тоже написать мне как можно скорее. Не оставляйте меня одного! Бог Вас вознаградит за это.

Скажите Паше, чтоб написал мне сюда, в Женеву, обо всем, что с ним было, и если имеет ко мне письма, то чтоб переслал их по примеру прежнего раза. Я получил от него всего только одно письмо за всё это время. Не любит он меня, кажется, совсем. А ведь это очень мне тяжело.

Адресс мой:

M-r Theodore Dostoiewsky, Suisse, Geneve, poste restante.

Напишите мне тоже Ваш адресе. Так как я не знаю Ваш дом, то посылаю это письмо через Анну Николавну Сниткину (мать Анны Григорьевны), она и доставит Вам.

Во всяком случае, прошу Вас убедительнейше, напишите мне, голубчик, как можно скорее и сообщите побольше известий обо всех наших, об том, что делается, что в ходу, что Вы делаете сами. Одним словом, оросите каплей воды душу, иссохшую в пустыне. Ради бога!

Всем Вашим поклон, родителям33 и Анне Ивановне. Ей особенно. От Анны Григорьевны особенно. Сколько мы об Вас вспоминали, сколько мы переговорили.

Когда-то увидимся!

Посоветуйте мне тоже что-нибудь. Скажите мне Ваш взгляд на мое положение. Да не слыхали ли Вы чего об моих делах петербургских, хоть от Паши.

В будущем письме напишу кой о чем о другом.

В Женеве я совершенно уединен и никого из русских не видал.

Ни звука русского, ни русского лица!34

Прощайте, обнимаю Вас крепко, крепко и целую.

Ваш весь Федор Достоевский.

Примечания:

1 Возможно, имеются в виду события, связанные с арестом петрашевцев. Братья А. Н. и В. Н. Майковы также имели отношение к этому движению, но В. Н. Майков умер за два года до следствия, а А. Н. Майков был отпущен, хотя и оставлен под тайным надзором.

2 Намек на слова из монолога Чацкого в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» (д. III, явл. 21); процитированы в конце письма.

3 Вексель Латкину неизвестен. Срок векселя В. П. Печаткину истек еще в ноябре 1864 г.

4 В доме Тарасова в Первой роте Измайловского полка помещалось петербургское долговое отделение — «Дом содержания неисправных должников» (в просторечии «яма» или «тарасовская кутузка»).

5 Первые записи к роману «Идиот» были сделаны в сентябре—ноябре 1867 г.

6 А. Г. Достоевская вспоминала позднее: «От нашего дома до парка и обратно составляло не менее шести-семи верст, и мой муж, любивший ходить пешком, очень ценил эту прогулку. <...> В те времена в парке <...> по вечерам играла то полковая, медная, то инструментальная музыка» (Досто евская А. Г. Воспоминания. С. 151).

7 Темы отношений России и Запада, «русского верхнего слоя» и народа и круг идей, связанных с ними, будут вскоре затронуты в романах «Бесы» и «Подросток» (см. об этом: ПСС. Т. XII. С. 166—167; Т. ХIII. С. 452—455), а позднее развиты в «Дневнике писателя» 1873—1881 гг.

8  ​​ ​​ ​​ ​​​​ 25 мая (6 июня) 1867 г. польский эмигрант А. Березовский совершил покушение на Александра II, находившегося со свитой в Париже по случаю открытия Всемирной выставки. Березовский промахнулся, и 30 мая (11 июня) Александр II выехал из Парижа в Берлин. Вскоре после покушения парижские адвокаты вышли на демонстрацию, во время которой выражали сочувствие полякам и Березовскому криками «Vive la Pologne!»; по поводу этой демонстрации совет адвокатов собрался на специальное заседание с целью вынесения официального выговора демонстрантам, но решение о выговоре не было принято. Под тем же знаком сочувствия к Березовскому проходил и суд присяжных (он состоялся 3 (15) июля). Вместо смертной казни Березовский был осужден на принудительные работы.

9 О происшествии на ярмарке в «торговом селе Березовка Бирского уезда Уфимской (а не Оренбургской. — Ред.) губернии» Достоевский узнал из «Голоса», который регулярно читал за границей. В № 192, 244 и 254 за июль 1867 г. рассказывалось о купце Севастьянове, к которому явился пристав Ватланов и от имени исправника Васильева потребовал 5000 руб. Купец отказался дать взятку. Вскоре он был схвачен сотскими, и под угрозой расправы исправник потребовал у его жены уже 10 000 руб. Севастьянов вновь отказал и тотчас же был высечен розгами. После экзекуции исправник предложил купцу расцеловаться с ним и его подручными, говоря при этом: «Мы с Вами не сошлись в принципах. Вы позабрали себе большой капитал и не хотели с нами поделиться. Теперь мы с вами квиты, вы молчите, и мы не будем говорить» (Г. 1867. 14 (26) июля, № 192). Севастьянов молчать не согласился, и дело попало в суд (как известно, купцы 1-й и 2-й гильдий были освобождены от телесных наказаний еще при Екатерине II).

10 В 1860-е гг. правительством Александра II были реформированы центральное и местное управление, порядок судопроизводства, система народного просвещения, деятельность печати.

11 Эпоха Петра I и его реформаторская деятельность постоянно привлекали внимание Достоевского. Признавая необходимость петровских преобразований, позволивших русской культуре усвоить плоды многолетнего развития европейской мысли, Достоевский неоднократно подчеркивали то, что эти реформы образовали глубокую пропасть между высшими классами и народом. Через несколько лет в записной тетради 1872—1873 гг. Достоевский отметит: «Все реформы нынешнего царствования суть прямая противуположность (по существу) реформам Петра Великого и упразднение их во всех пунктах. <...> Нынешнее царствование решительно можно считать началом конца петербургского периода (столь длинного) русской истории. (Задыхание России в тесных петровских рамках)» (см.: ПСС. Т. XXI. С. 268).

12 В 1857—1859 гг. правительство создало несколько акционерных обществ для строительства сети железных дорог. Одной из основных целей этого строительства было обслуживание хлебного рынка. Для этого предусматривалось прежде всего несколько южных линий, построенных в конце 1860 — начале 1870-х гг.: Москва—Курск—Харьков (1868); Москва—Рязань—Козлов—Воронеж (1869); Москва—Смоленск—Минск—Брест (1871). Тогда же сеть дорог связала Одессу с Украиной и Бессарабией.

13 Позиция М. Н. Каткова в начале 1860-х гг. была откровенно националистической, шовинистской. На то, что в данном случае речь идет о П. А. Висковатове, указала жена писателя (см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 403).

14 Встреча с И. А. Гончаровым произошла 25 июня (Гончаров пробыл в Баден-Бадене с 18 июня по 19—20 июля).

15 Еще в 1863 г. Гончаров был произведен в действительные статские советники.

16 Отношение Гончарова к И. С. Тургеневу в течение многих лет было болезненно-пристрастным. Причины такого отношения изложены с исчерпывающей полнотой самим Гончаровым в своеобразной исповеди «Необыкновенная история. (Истинные события)», написанной в 1875—1878 гг. и не предназначавшейся для печати (см. ее текст: Сборник Российской Публичной библиотеки. Пг., 1924. Вып. 1. С. 88—173).

17 Здесь в тексте письма описка: речь идет о событии 1865 г.

18 Эта «главная мысль» вложена в романе в уста Потугина.

19 Роман «Дым» тотчас по выходе привлек широкое внимание читающей публики. Друг Тургенева, П. В. Анненков, так рассказывал об этом в письме своему корреспонденту: «Петербург в эту минуту читает „Дым”, и не без волнения. <...> Большинство испугано романом, который приглашает верить, что вся русская аристократия, да и вся русская жизнь, есть мерзость» (Новь. 1888. Т. XXIII, № 20. С. 201). Майков отнесся к роману отрицательно. Позднее он писал Достоевскому: «Насчет Тургенева так и должно было быть. Воображает из прекрасного далека, что Россия на коленях примет всё, что он плюнет, — а оказалось, что она смеет думать сама и тебя судить. „Да как же она смеет? Да чтоб ей провалиться!” Вот весь процесс в чем» (Д. Письма. Т. 2. С. 388).

20 В ответном письме Майкова от 27 августа 1867 г. сообщалось, что H. H. Страхов «написал очень учтивый и хороший разбор „Дыма”». Статья Страхова появилась в майском номере «Отечественных записок» за 1867 г. (подробнее о ней см.: Тургенев. Сочинения. Т. 9. С. 536—537).

21 Знакомая Тургенева, H. A. Островская, так передала в своих «Воспоминаниях» рассказ самого писателя о впечатлении, произведенном «Дымом» в кругу петербургской аристократии: «... когда вышел „Дым”, они, настоящие генералы, так обиделись, что в один прекрасный вечер в Английском клубе совсем было собрались писать мне коллективное письмо, по которому исключали меня из своего общества» (Тургеневский сборник. Пг., 1915. С. 91).

22 Позднее, в «Дневнике писателя» 1873 г., Достоевский, ссылаясь на Э. Ренана, писал, что Христос «есть идеал красоты человеческой, тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем» (ПСС. Т. XXI. С. 11; ср. также широко известные строки о Христе из его письма к Н. Д. Фонвизиной: наст. том. С. 96).

23 Речь идет о Н. И. Утине. В 1863 г., будучи предупрежден о предстоящем аресте, он эмигрировал за границу и жил сначала в Лондоне, затем в Женеве.

24 В данном письме Достоевского, как и в ряде близких по времени других писем к Майкову, H. H. Страхову и С. Д. Яновскому, высказаны те его антизападнические и почвеннические настроения конца 1860-х гг., которые отразились в романе «Бесы».

25 Имеется в виду несохранившаяся статья Тургенева «Семейство Аксаковых и славянофилы», задуманная, как явствует из комментируемого письма, в 1867 г. (а не в 1869 г.; ср.: Тургенев. Сочинения. Т. 14. С. 572). В 1874 г. она должна была войти в состав «Литературных и житейских воспоминаний» (см.: Тургенев. Письма. Т. 13, кн. 1. С. 272), но из-за резко отрицательного отношения И. С. Аксакова к самому факту появления подобной статьи Тургенев отказался от своего намерения. Не включал ее писатель и в собрания сочинений 1880 и 1883 гг. (см.: Тургенев. Сочинения. Т. 14. С. 305).

26 Достоевский вспоминает о встречах с Тургеневым в сентябре 1863 г. в Баден-Бадене.

27 Выход романа «Дым» до крайности обострил идеологические расхождения между писателями. На их дальнейших личных взаимоотношениях сказалось переданное Тургеневу Анненковым известие о том, что якобы некое письмо Достоевского об их баденской встрече было передано последним в редакцию «Русского архива» для опубликования в 1890 г. Тургенев вынужден был обратиться с письмом к П. И. Бартеневу (см.: Тургенев. Письма. Т. 7. С. 17—18). Виновником этой неприятной истории оказался Майков, показавший письмо Достоевского племяннику П. И. Бартенева Н. П. Барсукову (см. письмо Барсукова Бартеневу от 19 января 1868 г.: ЛН. Т. 86. С. 411).

28 Подразумевается работа над романом «Преступление и наказание».

29 Речь идет о романе «Идиот», первая запись к которому была сделана 2 (14) сентября 1867 г., а 24 декабря 1867 г. (5 января 1868 г.) в «Русский вестник» были отправлены пять глав первой части (см.: ПСС. Т. IX. С. 337—357). Именно об этом сроке Достоевский договаривался с Катковым во время встречи в Москве 6 апреля 1867 г.

30 Дочь Достоевского Соня родилась 22 февраля (5 марта) 1868 г.

31 Вторым изданием роман «Идиот» вышел только в 1874 г.

32 Майков деньги прислал.

33 Т. е. Н. А. и Е. П. Майковым.

34 См. примеч. 2.

(1) было: Вам

(2) далее было: как говорят <?>

(3) далее было начато: расх<одами>

(4) так в подлиннике

(5) далее было: остаток

(6) было: так

(7) было: что даже на<ш>

(8) было начато: ку<пить>

(9) далее было: более уже

(10) далее было: свою

(11) в подлиннике: у рту

(12) было: Ибо все эти мои дела и делишки

(13) вместо: он зачтет - было: пойдут

(14) далее было начато: Останется

30  ​​ ​​​​ Месяц в Париже!

Правда, при плюс тридцати.

В душе какой-то экстаз – и иду наугад до изнеможения, чтоб примириться с самим собой, чтоб, наконец, душу отпустило. ​​ 

В пути освобождаешься от всего, что у тебя есть: и от творчества тоже.

​​ 

Ты забыл себя и родился снова.

Путешествия открывают и раздвигают границы творчества.

Признай же кратковременность жизни и испытай себя!

От страха перед неизведанным кружится голова, - но это-то и ценно: это усиливает восприятие.

Стресс становится нормой; это увлекает.

Тем и хорош путь, что эмоции тебя переполняют.

Ты открываешь мир; это напряжение и учит, и лечит.

Ты идешь мимо потока машин - и растерзан взглядами водителей.

Откуда эти чувства?

Откуда животный страх пред людьми?

Ведь я не был в концлагере.

Сентябрь ​​ 

1 ​​ Достоевский Ф. М. - Редактору одного из иностранных журналов, конец августа - начало сентября 1868

Черновое

Господин редактор.

Позвольте иностранцу прибегнуть к благосклонной помощи Вашего уважаемого журнала для ниспровержения лжи и восстановления истины.

Вот уже год как я живу в Швейцарии. Выезжая прежде из России за границу, я только проезжал (1) мимо, путешествовал. Теперь же в первый раз поселился на месте, не езжу как путешественник, а живу в чужой земле, на одном месте. Таким образом, в первый раз в моей жизни заметил во всей силе многое из того, чего бы мне и в голову не пришло, если б я только проезжал путешественником.

Между прочим, меня чрезвычайно поразило необыкновенное незнание европейцев почти во всем, касающемся России. Люди, называющие себя образованными и цивилизованными, готовы часто с необычайным легкомыслием судить о русской жизни, не зная не только условий нашей цивилизации, но даже, наприм<ер>, географии. Не буду распространяться об этой неприятной и щекотливой теме1. Замечу (2) только, что самые дикие и необычайные известия из современной жизни России находят в публике полную и самую наивную веру. Нельзя не заметить, что масса этих известии увеличивается как в газетах, так и в отдельных изданиях, что, конечно, составляет признак всё большего и большего интереса, который возбуждает мое Отечество в массах европейской публики.

Всем известно, что есть в Европе несколько периодических изданий, почти специально назначенных ко вреду России2. (3) Не прекращается тоже в разных краях (4) Европы и появление отдельных сочинений с тою же целью. Эти книжки имеют большею частию вид обнаружения тайн и ужасных секретов России. Человек, европеец или русский, долго страдавший и негодовавший в России, собиравший сведения, случайно поставленный так, что мог добраться (5) до истины и до обнаружения чрезвычайных фактов, успевает наконец покинуть несчастную страну, в которой он задыхался от негодования, и где-нибудь за границей, где уже русское правительство над ним бессильно, издает наконец книгу - свои наблюдения, записки, секреты. Его издатель спешит надписать на заглавной странице "собственность издателя" - и вот масса публики, в чем я твердо убедился в этот год жизни моей за границей, с самой наивной добросовестностию верит, что всё это правда, святая истина, а не спекуляция на благородных чувствах читателя, не продажа на фунты или на метры благородного негодования, отлично фабрикованного (6) для двух целей - для вреда России и для собственной выгоды, потому что благородное негодование все-таки продается, и продается с выгодой. Книжка издателю окупается, "труд" сочинителя тоже.

Таких книжек я видел много, некоторые из них читал. Фабрикованы они или иностранцами или даже русскими, - во всяком случае людьми необходимо бывшими в России. В них называются известные имена, сообщается история известных лиц, описываются события, действительно бывшие, - но всё это описание неверно, с искажением для известной цели. И чем более автор лжет, тем становится он наглее. (7) Промахи против истины и умышленные клеветы до такой степени иногда наглы и бесстыдны, что становятся даже забавны; я часто смеялся, читая эти сочинения. Тем не менее они вредны, так как и всякая клевета, всякое искажение истины. От всякой клеветы, как бы она ни была безобразна, все-таки что-нибудь остается. Кроме того, в массах европейской публики распространяются ложные, искаженные, мнения и тем сильнее, чем малоизвестнее европейцам русская жизнь, а ложные мнения, ложные убеждения могут вредить в этом случае и не одной России. Таково по крайней мере мое убеждение.

И, однако, признаюсь, я никогда (9) не взял бы на себя труда обнаруживать в этом случае ложь и восстановлять истину: труд слишком был бы уж унизителен. По прочтении некоторых (10) из этих сочинений мне становится всегда почему-то чрезвычайно стыдно: или за автора или за себя, что я взял на себя труд читать такую наглую нелепость. (11)

Но вот на днях, случайно, попалась мне на глаза книжонка: "Les mysteres du Palais des Czars (Sous l'Empereur Nicolas I) par Paul Grimm, propriete de l'Editeur. Vurzbourg, F. A. Julien libraire-editeur, 1868". В этой книжке описывается собственная моя история, и я занимаю место одного из главнейших действующих лиц. Действие происходит в Петербурге, в последний год царствования императора Николая, то есть в 1855 году. И хоть бы написано было: роман, сказка; нет, все объявляется действительно бывшим, воистину происшедшим (12) с наглостью почти непостижимою. Выставляются (13) лица, существующие действительно, упоминается о происшествиях не фантастических, но всё до такой степени искажено и исковеркано, что читаешь и не веришь такому (14) бесстыдству. Я, например, назван моим полным именем Thйodore Dostoiewsky, писатель, женат, председатель тайного общества 3(15)

Примечания:

1 Речь прежде всего идет о книге: La Russie en 1839 /Par le Marquis de Custine. 2-е éd., revue, corrigée et augmentée. Paris, 1843. T. 1—4. Достоевский познакомился с нею еще в 1840-х гг.

2 Вероятно, имеются в виду «Колокол», «Полярная звезда» и другие запрещенные в России заграничные эмигрантские издания.

3 О реакции Достоевского на «книжонку» П. Гримма и о его намерении «протестовать против нее» см. в письме 133. В этом, по выражению А. Н. Майкова, «самомерзейшем романе немецко-французского изделья» (Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 71) действие отнесено к 1855 г. Достоевский, один из главных героев книги, только что вернувшийся из Сибири, вновь принимает участие в тайном революционном заговоре. Заговорщиков арестовывают, Достоевского допрашивают в III Отделении, где подвергают телесному наказанию и отправляют в Петропавловскую крепость. Жене Достоевского удается вымолить у Николая I прощение мужу, но оно опоздало: приговоренный к ссылке в Сибирь писатель умирает по дороге туда в Шлиссельбурге. Несчастная жена уходит в монастырь, Николай I кончает самоубийством. По свидетельству А. Г. Достоевской, «рассказ страшно возмутил Федора Михайловича, и он даже хотел писать опровержение (очевидно, публикуемый набросок. — Ред.), но потом решил, что не стоит придавать значения глупой книжонке» (Достоевская А. Г. Воспоминания. С. 182).

(1) было: ездил

(2) было: Скаж<у>

(3) далее было начато: Но есть

(4) было: концах

(5) было: обнаружить

(6) было: подделанного

(7) далее было: нужны

(8) было: эти

(9) было: все-таки

(10) было: многи<х>

(11) вместо: наглую нелепость - было: мерзость

(12) далее было: обнаруживаются будто бы секреты и тайны

(13) было: Упоминают<ся>

(14) было: подо<бному>

(15) письмо не закончено

1  ​​​​ Марина Цветаева

Пригвождена...

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 1

Пригвождена к позорному столбу

Славянской совести старинной,

С змеею в сердце и с клеймом на лбу,

Я утверждаю, что - невинна.

Я утверждаю, что во мне покой

Причастницы перед причастьем.

Что не моя вина, что я с рукой

По площадям стою - за счастьем.

Пересмотрите все мое добро,

Скажите - или я ослепла?

Где золото мое? Где серебро?

В моей руке - лишь горстка пепла!

И это всё, что лестью и мольбой

Я выпросила у счастливых.

И это всё, что я возьму с собой

В край целований молчаливых.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 2

Пригвождена к позорному столбу,

Я всё ж скажу, что я тебя люблю.

Что ни одна до самых недр - мать

Так на ребенка своего не взглянет.

Что за тебя, который делом занят,

Не умереть хочу, а умирать.

Ты не поймешь -- малы мои слова! -

Как мало мне позорного столба!

Что если б знамя мне доверил полк,

И вдруг бы т ы предстал перед глазами -

С другим в руке - окаменев как столб,

Моя рука бы выпустила знамя...

И эту честь последнюю поправ, -

Прениже ног твоих, прениже трав.

Твоей рукой к позорному столбу

Пригвождена - березкой на лугу.

Сей столб встает мне, и на рокот толп -

То голуби воркуют утром рано...

И, всё уже отдав, сей черный столб

Я не отдам - за красный нимб Руана!

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 3

Ты этого хотел. - Так. - Аллилуйя.

Я руку, бьющую меня, целую.

В грудь оттолкнувшую - к груди тяну,

Чтоб, удивясь, прослушал - тишину.

И чтоб потом, с улыбкой равнодушной:

- Мое дитя становится послушным!

Не первый день, а многие века

Уже тяну тебя к груди, рука

Монашеская - хладная до жара! -

Рука - о Элоиза! - Абеляра!

В гром кафедральный - дабы насмерть бить!

Ты, белой молнией взлетевший бич!

19 мая 1920

10  ​​​​ Я раздухорился и одним махом выписал мое впечатление от Парижа:

Как удивляет, что жизнь в Париже нисколько не изменила меня.

Тем не менее, это именно я, кто страстно исходил центр Града вдоль и поперек.

Почему Франция не изменила меня?

В душе я надеялся, что стану нежнее.

Что любовь к миру, наконец-то, переполнит мою душу.

Ничего подобного.

Все то же.

И я – тот же.

Я – во Франции!

До второй мировой войны Франция экспортировала образы.

Я еще захватил это в шестидесятые, но уже тогда американское явно побеждало. А в девяностые и образ женщины станет иным: ​​ потеряет национальные черты, топ-модель вытеснит актрисы, а красавицы – умниц.

Победит мужской идеал.

Теперь женщина непременно копирует мужчину, если она надеется на успех. А такая женщина, как Мадонна, американская певица, легко переплюнет любого мужчину.

Голливудский идеал победил! ​​ Я говорю это тут, в Париже!

Теперь если женщина и претендует на внимание, то непременно своими низкими качествами.

Чаще всего она – умелая обольстительница, а то и просто мужчина в образе женщины. Теперь миру все равно, думает ли женщина или нет: ему важно, что эта живая кукла потакает его самым низким желаниям.

Но что же делает модель?

Она лишь играет отношение к своему очередному платью. Ее переживание никому не нужно, но лишь профессиональная работа. В таком климате не только французское искусство, но и искусство вообще потеряет ​​ свой приоритет; в общем-то, они не нужны.

Моего ученика, что пригласил меня во Францию, ​​ французские власти очень унизили самим приглашением: он не просто отвечал за меня, ​​ - но в случае моей смерти обязался меня похоронить.

Поэтому он торопил меня покинуть сначала Лозанну, а потом и Париж: он не мог и не хотел понять, что «следующий раз» я мог бы попросту не увидеть Францию никогда.

Отсюда множество проблем. С одной стороны, он попросил свою мать приютить меня на неделю; с другой, он дал понять, что ему страшно, что ему очень бы хотелось, чтоб я через эту неделю покинул Париж. Поэтому наша дружба стала походить на борьбу.

Голосовать во Франции трудно: слишком много бродяг. Это «трудно» все-таки означает «гораздо легче, чем в России».

Немцы едут рядком, осторожно, не говоря уж о швейцарцах.

Зато французы на автобане – как стадо баранов.

Почему французы охотнее других наций звереют за рулем?

А как я приехал в Париж?

Все утро стоял на дороге, но никто не останавливался. Я читал Рильке, а рукой уже махал наугад, не надеясь добраться до Парижа.

И что?

Меня подвез коммивояжер.

Помню, еду в Париж и словно из вечности смотрю на свою судьбу и – несусь ​​ через Францию.

Мое божество, моя юность, едет рядом со мной.

Неужели бред юности не был зряшным? Неужели все, что видел во французских фильмах, сейчас предстанет предо мной?

Жан оставил меня в вагоне.

Одна мысль, что скоро увижу Париж, совершенно сводила с ума. Напротив меня сидела арабка, которая говорила сама с собой.

Увидев меня, она переключилась на меня.

Я так и пребывал в своем беспамятстве, ее слова летели в мое лицо, я их слышал, но волнение не давало словам войти в меня.

Сажусь в поезд.

Напротив меня девушка.

Что-то бормочет.

Нет!

Куда больше: говорит мне.

• «Les arabes, c’est une race des voleurs».

Арабы – воры?! Откуда я знаю? Сама похожа на арабку. Черненькая.

А скажи ей – обидится.

Я так в Москве спросил человека по-дружески:

- Вы – не армянин?

Он страшно обиделся и ответил:

​​ - Нет! Я – грузин.

Откуда мне знать, ребята, кто вы?

Зачем сюда несу эту сцену?

Она уже есть в другом моем дневнике.

Наконец, и девушка догадалась, что говорит с призраком, и даже дотронулась до меня.

В ответ я вымолвил что-то бессвязное и опять погрузился в призрачное состояние.

И на самом деле, во мне не было плоти, но лишь желание увидеть Париж. Мечтания всей жизни собрались в один ком.

Да! О Париже было принято исступленно мечтать, а тут странная девушка, почти пустой вагон, равнодушно несущийся поезд.

Я был куском собственного сна, я уже не чаял воплотиться, и вот - Париж! Желтоватый, полумертвый свет вокзала, а за ним – по-домашнему теплая августовская улица, доверчиво рычащие авто.

Я шел наугад, хоть знал, что иду в верном направлении: к матери Жана.

Все силился вырваться из небытия – и не мог.

Помог араб: коричневый, будто нарисованный (я еще не видел таких людей) писал на дерево, равнодушно разглядывая меня.

Я очнулся. Наконец-то парижские здания вырвались из моего воображения и стали явью. Сон ушел – и я ожил.

Так вид пьяного, ​​ мочащегося человека привел меня в чувство.

А если бы не он? И почему тебе надо что-то торжественное?

Во французских фильмах тридцатых годов полно такой прозы. Ты просто встретил ее наяву.

После такой встречи с Парижем в нем сразу почувствовалась фамильярность.

Проснусь и иду в эту обетованную, долгожданную красоту с желанием ужаса и смерти.

Зачем мне такие чувства? Почему тут, в Париже, не могу освободиться от себя прошлого? Вижу вечность красоты города, но и ее тлен все яснее.

Что-то ужасное в торжестве этой вечности, столь хрупкой, столь красивой, переполненной бродягами и проститутками.

Я вдыхаю сей тлен. Воздух Бодлера!

Парижские храмы пусты. ​​ Это тебе не ​​ поляки, что не мыслят жизни без церкви.

Наверно, девушка бредила. Это было первое шизоидное существо, встреченное мной в Париже.

Вторым оказался крайне правый. Он завалил меня вырезками из «Фигаро» и уговаривал подписаться на эту газету сразу же, как приеду в Москву.

Третий был полуголый француз, в дупелину пьяный, попавший в только что открывшееся метро.

Париж! Живу в хорошем квартале, и все равно ночью носятся мотоциклисты. Рев под самым окном. Здесь никто не защищен! Ни тишины, ни покоя. ​​ Тот же взметенный, несущийся в бездну мир.

Страшно гулять по ночному Парижу: дикие стада авто несутся мимо тебя с ужасающей скоростью.

Какой-то мужчина с потным лицом, в желтой рубашке без рукавов, бредет, как призрак, мимо заваленных прилавков.

После тихого Мюнхена – этот французский вертеп! Вместо улыбок – какие-то ухмылки. Собачьи какашки на каждом шагу.

Идешь с утра по городу – ни за что не попи’сать: все туалеты заняты бродягами. Толпа кажется невыносимой, но стоит подняться в центр Помпиду – и ты в полном одиночестве разглядываешь Париж.

Каждый день иду – и каждый день освобождаюсь от собственной призрачности.

Неужели пребываю в своих снах? ​​ 

Я ведь вижу, что кругом – собачьи какашки.

Что может быть реальнее?

Какая-то женщина говорит со мной и все время меняется в лице.

Почему она волнуется?

Пять ночей в «Армии Спасения». Тут уж не можешь не понять, как напряжены отношения арабов и французов. Кусок французского быта, дно Франции.

Этому приятному студенту негде ночевать, и он приходит сюда и две недели в год тут живет. Демократия. Ему не кажется это унизительным.

Он посмотрел на мое направление, и я лишь много позже понял, что мы – конкуренты.

Утро. Гроздья спящих людей на набережной, на скамейках.

Прощание ужасно, ты боишься этой зримости расставания.

Париж был мечтой всей жизни, а вот надо покидать его навсегда!

Более того, я чувствую, что должен его покинуть, чтоб не влиться в армию бродяг.

Так моя жизнь стала театром.

Боюсь, что одного актера.

11  ​​​​ ДР Ронсара

Перекличка: «Не робей, краса младая» Лермонтова и «Amourette» Ронсара.

Amourette

Pierre de Ronsard

Or que l’hiver roidit la glace épaisse,

Réchauffons-nous, ma gentille maîtresse,

Non accroupis près le foyer cendreux,

Mais aux plaisirs des combats amoureux.

Assisons-nous sur cette molle couche.

Sus! baisez-moi, tendez-moi votre bouche,

Pressez mon col de vos bras dépliés,

Et maintenant votre mère oubliez.

Que de la dent votre tétin je morde,

Que vos cheveux fil à fil je détorde.

Il ne faut point, en si folâtres jeux,

Comme au dimanche arranger ses cheveux.

Approchez donc, tournez-moi votre joue.

Vous rougissez? il faut que je me joue.

Vous souriez: avez-vous point ouï

Quelque doux mot qui vous ait réjoui?

Je vous disais que la main j’allais mettre

Sur votre sein: le voulez-vous permettre?

Ne fuyez pas sans parler: je vois bien

A vos regards que vous le voulez bien.

Je vous connais en voyant votre mine.

Je jure Amour que vous êtes si fine,

Que pour mourir, de bouche ne diriez

Qu’on vous baisât, bien que le désiriez;

Car toute fille, encor’ qu’elle ait envie

Du jeu d’aimer, désire être ravie.

Témoin en est Hélène, qui suivit

D’un franc vouloir Pâris, qui la ravit.

Je veux user d’une douce main-forte.

Hà! vous tombez, vous faites jà la morte.

Hà! quel plaisir dans le coeur je reçois !

Sans vous baiser, vous moqueriez de moi

En votre lit, quand vous seriez seulette.

Or sus! c’est fait, ma gentille brunette.

Recommençons afin que nos beaux ans

Soient réchauffés de combats si plaisants.

и наш Лермонтов:

СЧАСТЛИВЫЙ МИГ

Не робей, краса младая,

Хоть со мной наедине;

Стыд ненужный отгоняя,

Подойди - дай руку мне.

Не тепла твоя светлица,

Не мягка постель твоя,

Но к устам твоим, девица,

Я прильну - согреюсь я.

От нескромного невежды

Занавесь окно платком;

Ну, - скидай свои одежды,

Не упрямься, мы вдвоем;

На пирах за полной чашей,

Я клянусь, не расскажу

О взаимной страсти нашей;

Так скорее ж… я дрожу.

О! как полны, как прекрасны

Груди жаркие твои,

Как румяны, сладострастны

Пред мгновением любви;

Вот и маленькая ножка,

Вот и круглый гибкий стан,

Под сорочкой лишь немножко

Прячешь ты свой талисман;

Перед тем, чтобы лишиться

Непорочности своей,

Так невинна ты, что мнится,

Я, любя тебя, - злодей.

Взор, склоненный на колена,

Будто молит пощадить;

Но ужасным, друг мой Лена,

Миг один не может быть.

Полон сладким ожиданьем,

Я лишь взор питаю свой;

Ты сама, горя желаньем,

Призовешь меня рукой;

И тогда душа забудет

Все, что в муку ей дано,

И от счастья нас разбудит

Истощение одно.

Как забавно звучит «скидай»!

12  ​​ ​​​​ Чехов пишет

Г. М. ЧЕХОВУ

12 сентября 1896 г. Феодосия.

Милый Жоржик, я всё еще на юге. Расставшись с тобой, я поужинал с Волькенштейном, потом занял купе и отплыл в Кисловодск. Здесь встретил знакомых, таких же праздных, как я. Ходил два раза в день на музыку, ел шашлыки, купался в нарзане, ездил на охоту. В начале сентября погода стала портиться, и я почел за благо удрать. В Новороссийске я сел на пароход вашего прекрасного общества, и теперь я в Феодосии, где ничего не делаю и купаюсь в отчаянно холодной воде. Собираюсь домой.

17 окт<ября> в Петербурге пойдет моя новая пьеса. Значит, 5 - 6 октября я уже буду в Петербурге. На всякий случай пришли мне копию той бумаги, которую получила Саша из Петербурга. Быть может, я встречу кого-нибудь и узнаю что-нибудь. Копию пришли на клочке, адресуй в Мелихово.

Пьеса моя пойдет в Александринском театре в юбилейный бенефис. Будет торжественно и шумно. Вот приезжай-ка!

Еще раз от всей души благодарю тебя за гостеприимство и радушие. Тетю, Сашу и Леночку целую и низко им кланяюсь. Иринушке тоже кланяюсь. Крепко жму тебе руку.

Твой А. Чехов.

Нарзан - это удивительная штука. В Кисловодске мельком видел Иорданова, но не успел сказать с ним ни одного слова, так как уехал на охоту.

Кланяйся тете Марфочке.

15 Последнее стихотворение Афанасия Фета.

15 ​​ СЕНТЯБРЯ 1892 ГОДА

Почти сто лет назад.

Тяжело в ночной тиши

Выносить тоску души

Пред безглазым домовым,

Тёмным призраком немым,

Как стихийная волна

Над душой одна вольна.

Но зато люблю я днём,

Как замолкнет всё кругом,

Различать, раздумья полн,

Тихий плеск житейских волн:

Не меня гнетёт волна,

Мысль свежа, душа вольна;

Каждый миг сказать хочу:

«Это я!» Но я молчу.

И еще в этот день:

Издание

ГАЗЕТНЫЕ СТАРОСТИ

15 СЕНТЯБРЯ 1901 ГОДА

КОКАИНИЗМ.

О быстром распространении одной из опаснейших форм наркоза, кокаиномании, в Лондоне сообщает один английский журнал.

Мания эта недавно еще была совсем неизвестна в Англии, теперь же все более и более распространяется.

Некоторое время эту страсть можно так держать втайне, что даже ближайшие друзья ничего не будут о ней подозревать, так как она не производит отталкивающего впечатления обыкновенного опьянения.

Главными жертвами ее бывают врачи, писатели и политические деятели.

Впрыскивание кокаина является самой опасной формой опьянения.

Это 90 лет назад.

23  ​​​​ Чехов пишет

А. С. СУВОРИНУ

23 сентября 1896 г. Мелихово.

23 сент.

Вероятно, я не попаду ни к Толстому, ни на выставку, так как погода у нас чудесная и выехать из дому очень трудно. Впрочем, осень уже дает себя чувствовать, становится уныло. Вечера длинные-предлинные, по ночам кричат совы, каждый день от Лугового приходят письма… Одним словом, прощай лето!

Прочитав Ваше последнее письмо, я остановился на таком распределении ролей: Треплев - Аполлонский, Сорин - Писарев, Заречная - Савина, управляющий - Варламов, Маша - Читау, беллетрист Тригорин - Сазонов, доктор - Давыдов. А кто будет играть актрису? Дюжиковой я не знаю, отродясь ее не видел; если Вы думаете, что роль подходит для нее, то пусть она играет актрису, буде ей угодно. Тогда Абариновой - роль жены управляющего, влюбленной в доктора. Если послушаться Потапенка и эту роль отдать Левкеевой, то, пожалуй, публика станет ждать от этой роли чего-нибудь смешного и разочаруется. Ведь Левкеева пользуется славой прекрасной комической актрисы, и эта слава может задавить роль. А роль учителя хорошо бы отдать какому-нибудь бытовому актерику с комическим оттенком.

Миша спрашивает, пойдет ли его водевиль «За двадцать минут до звонка»? Он написал еще один водевиль и хочет послать его Вам; он просит позволения написать в прошении, чтобы цензурованный экземпляр послали Вам.

Хочу приняться за Лауру Маргольм. На всякий случай нужно заручиться разрешением переводчицы.

Велите отыскать августовскую книжку (№ 80) «Театрала» и прочтите там на стр. 45 корреспонденцию из Петербурга, - Вы узнаете, кто с кем живет. Из этой корреспонденции, написанной откровенно и обстоятельно, я узнал, что Карпов живет с Холмской.

До свиданья! Желаю Вам всяких благ. Анне Ивановне, Насте, Боре и Эмили нижайший поклон.

Ваш А. Чехов.

До 1-го октября, вероятно, пробуду дома. Когда же пришлете посылку? Я возвращу Вам ее немедля.

29  ​​​​ Чехов пишет

​​ А. С. СУВОРИНУ

29 сентября 1896 г. Мелихово.

29 сент.

1-го октября (или самое позднее - 2-го) я поеду в Москву; там остановлюсь в Большой москов<ской> гостинице. А затем в Петербург, 6 или 7-го октября. Стало быть, после первого числа адресуйтесь в Большую московскую гостиницу.

1-го октября у нас открывается телеграф. Теперь адрес для телеграмм такой: Лопасня Чехову. Пожалуйста, пришлите мне какую-нибудь ненужную телеграмму - для почина; пошлите ее так, чтобы я получил 1-го октября во время молебна. Если пошлете накануне поздно вечером, то это будет в самый раз.

Говорят, что Правдин берет «Чайку» для своего бенефиса. Говорят также, что у московского драматурга Гославского есть новая, недурная пьеса, которая пойдет в Москве на Малой сцене. Если в самом деле пьеса хороша, то Вы бы поручили кому-нибудь переговорить с автором и взять у него пьесу для Вашего театра. Гославский неопытный драматург, но всё же драматург, а не драмодел.

В журнале «Хозяин» № 37 прочтите статью «Отсутствие земства на празднике русской промышленности»; за эту статью «Хозяин» получил предостережение.

У нас в Мелихове на сих днях умерла самая красивая и самая умная девушка. Умерла неожиданно, по-видимому от заворота кишок. Уныние всеобщее.

Дня через 2 - 3 по возвращении у меня началось кровохарканье, должно быть оттого, что попал с юга на север, а не наоборот. Теперь ничего, но скучно, потому что нельзя ничего пить. Лень одолела, не хочется работать. В Феодосии я страшно избаловался.

Погода изумительная. Цветут розы и астры, летят журавли, кричат перелетные щеглы и дрозды. Один восторг. Но вечера длинны и скучны до отвращения.

Кланяюсь Вам низко. Анне Ивановне, Насте и Боре тоже кланяюсь и желаю им всяких благ.

Ваш А. Чехов.

 ​​​​ 

Октябрь

3 ​​ ДР ​​ Томаса Вулфа

В прежние времена, когда художник хотел изобразить ужас одиночества, он писал пустыню или голые скалы, и среди этого запустения - человека, совсем одного: так одинок пророк Илия в пустыне, и его кормят вороны. Но современный художник, желая изобразить самое отчаянное одиночество, напишет улицу любого нашего большого города в воскресный день.

Да, таков был голос, таков был человек - въяве, словно эти мертвые губы только что двигались, этот мертвый язык шевелился и плел нам свои слова. Вот он сидит перед нами с желтоватым колером всей своей жизни на лице, который сменяется на глазах страшной пепельностью смерти. Бедная, жалкая, подобострастная, угодливая, бранчливая, растленная мелкая сошка, бедный, заморенный, униженный, хитрящий, ловчащий, исправно-послушный атом миллионностопого города. Бедный, унылый, невзрачный, порожний, потертый человечек - с твоей щетинкой колючих ругательств и криков, тусклых, удушенных слов, с твоими убогими планами, тоскливыми надеждами и мизерными целями, с твоей щепоткой разума и наперстком храбрости и огромным грузом уродливых и глупых предрассудков. О ты, несчастное создание из жира и студня, ты, жеватель скверной пищи и глотатель дрянного пойла. Радость, славу, великолепие предлагала тебе эта земля, а ты царапал тротуары, треща десятком стертых слов, как щебнем в горле, - и не принял их, потому что запах хозяина, слово патера, ничтожное одобрение Майка, Мэри, Молли, Пата не освятили их; и сегодня сияют звезды, большие корабли гудят в гавани, и миллионы тебе подобных топочут над твоей головой, а ты сидишь мертвый в сером тоннеле! Мы смотрели на твое мертвое лицо с ужасом, жалостью и благоговейным трепетом, ибо знали, что сделаны из того же теста. Что-то от каждого из нас - возвышенное и низкое, подлое и героическое, редкое, пошлое, славное - лежит мертвым в утробе неугомонного города, и участь всех людей живых - да, царей земли, рыцарей разума, властелинов языка и слагателей бессмертных стихов, - вся надежда, жажда, пожирающая землю страсть, которые непостижимым образом вмещаются в тесную каморку черепа и потрясают, рвут свой утлый сосуд, запечатлены в убогом обличье тронувшейся плоти.

12  ​​​​ Чехов пишет

M. П. ЧЕХОВОЙ

12 октября 1896 г. Петербург.

Милая Маша, где ты - в Москве или в Мелихове? Пишу в Москву.

Остановился я в доме Суворина, Эртелев, 6. Был у Александра. Живет он хорошо. Постарел. Наталья Алекс<андровна> завела себе собаку, которую прозвали Селитрой и с которой нежничают, как с дочкой. Дети здоровы.

Был у Потапенко. Он на новой квартире, за которую платит 1900 р. в год. На столе у него прекрасная фотография Марии Андреевны. Сия особа не отходит от него; она счастлива до наглости. Сам он состарился, не поет, не пьет, скучен. На «Чайке» он будет со всем своим семейством, и может случиться, что его ложа будет рядом с нашей ложей, - и тогда Лике достанется на орехи.

Пока «Чайка» идет неинтересно. В Петербурге скучно, сезон начнется только в ноябре. Все злы, мелочны, фальшивы, на улице то весеннее солнце, то туман. Спектакль пройдет не шумно, а хмуро. Вообще настроение неважное. Деньги на дорогу я пошлю тебе сегодня или завтра, но ехать не советую.

По-моему, лучше отложить поездку в Петербург до зимы, когда здесь будет не так уныло. Полагаю решение сего вопроса на твое благоусмотрение. Если решишь ехать, то телеграфируй так: «Петербург, Эртелев, 6, Чехову. Едем». Если же поедешь одна, без Лики, то телеграфируй «еду». Тогда приготовлю помещение и встречу на вокзале.

Будь здорова. Поклоны всем.

Твой А. Чехов.

22  ​​​​ Чехов пишет

А. С. СУВОРИНУ

22 октября 1896 г. Мелихово.

22 окт.

В Вашем последнем письме (от 18 окт<ября>) Вы трижды обзываете меня бабой и говорите, что я струсил. Зачем такая диффамация? После спектакля я ужинал у Романова, честь-честью, потом лег спать, спал крепко и на другой день уехал домой, не издав ни одного жалобного звука. Если бы я струсил, то я бегал бы по редакциям, актерам, нервно умолял бы о снисхождении, нервно вносил бы бесполезные поправки и жил бы в Петербурге недели две-три, ходя на свою «Чайку», волнуясь, обливаясь холодным потом, жалуясь… Когда Вы были у меня ночью после спектакля, то ведь Вы же сами сказали, что для меня лучше всего уехать; и на другой день утром я получил от Вас письмо, в котором Вы прощались со мной. Где же трусость? Я поступил так же разумно и холодно, как человек, который сделал предложение, получил отказ и которому ничего больше не остается, как уехать. Да, самолюбие мое было уязвлено, но ведь это не с неба свалилось; я ожидал неуспеха и уже был подготовлен к нему, о чем и предупреждал Вас с полною искренностью.

Дома у себя я принял касторки, умылся холодной водой - и теперь хоть новую пьесу пиши. Уже не чувствую утомления и раздражения и не боюсь, что ко мне придут Давыдов и Жан говорить о пьесе. С Вашими поправками я согласен - и благодарю 1000 раз. Только, пожалуйста, не жалейте, что Вы не были на репетиции. Ведь была в сущности только одна репетиция, на которой ничего нельзя было понять; сквозь отвратительную игру совсем не видно было пьесы.

Получил телеграмму от Потапенко: успех колоссальный. Получил письмо от незнакомой мне Веселитской (Микулич), которая выражает свое сочувствие таким тоном, как будто у меня в семье кто-нибудь умер, - это уж совсем некстати. А впрочем, всё это пустяки.

Сестра в восторге от Вас и от Анны Ивановны, и я рад этому несказанно, потому что Вашу семью люблю, как свою. Она поспешила из Петербурга домой, вероятно думала, что я повешусь.

У нас теплая, гнилая погода, много больных. Вчера у одного богатого мужика заткнуло калом кишку, и мы ставили ему громадные клистиры. Ожил. Простите, стащил у Вас «Вестник Европы» - умышленно, и «Сборник Т. Филиппова» - неумышленно. Первый возвращаю, а второй возвращу по прочтении.

Дело, которое увез Стахович, пришлите мне посылкой - и я тотчас же возвращу Вам. Еще просьба: напомните Алексею Алексеевичу, что он обещал мне «Всю Россию».

Желаю Вам всяких благ, земных и небесных, и благодарю от всей души.

Ваш А. Чехов.

Ноябрь

1  ​​​​ Чехов пишет

E. M. ШАВРОВОЙ-ЮСТ

1 ноября 1896 г. Мелихово.

Лопасня, Москов. губ.

Если Вы, почтенная, «одна из публики», пишете о первом представлении, то позвольте мне, - о, позвольте! усумниться в Вашей искренности. Вы спешите пролить целительный бальзам на авторские раны, полагая, что это, по обстоятельствам времени, лучше и нужнее искренности; Вы добры, милая Маска, очень добры, и это делает честь Вашему сердцу. На первом представлении я не всё видел, но то, что я видел, было тускло, серо, уныло, деревянно. Распределял роли не я, декораций мне не дали новых, репетиций было только две, артисты ролей не знали - и в результате всеобщая паника, полный упадок духа; играла неважно даже Комиссаржевская, которая на одной из репетиций играла изумительно, так что сидевшие в партере плакали, повесив свои носы…

Во всяком случае я благодарен и тронут очень, очень. Печатаются все мои пиесы, и как только они выйдут в свет, вышлю Вам, только известите своевременно о перемене адреса. Пойдет ли «Чайка» в Москве, не знаю; я никого не видал из московских и писем от них не получал. Должно быть, пойдет.

Ну-с, как Вы поживаете? Отчего Вы не попробуете написать пьесу? Ведь это такое ощущение, точно первый раз лезешь в неподогретый нарзан. Напишите-ка. Кстати сказать, Вы обленились и уже ничего не пишете. Это нехорошо.

Я пробуду дома до 15 - 20 ноября. Напишите-ка мне еще строчки 2 - 3, а то мне, право, скучно жить. Такое чувство, точно ничего нет и ничего не было.

Желаю Вам всего хорошего и еще раз благодарю.

Ваш А. Чехов.

7  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Майкову А. Н.

26 октября (7 ноября) 1868. Милан

Дорогой друг, Аполлон Николаевич,

Давно уже, недели три назад, получил я Ваше письмо и не отвечал сейчас, потому что занят и душою и телом работой; и хоть и можно было найти час-другой, чтоб ответить, но мне так тяжело бывает в рабочее время, что, ей-богу, сил нет писать1, тем более когда от души хотел бы поговорить. А тут стал ждать Ваше второе письмо, которое получил наконец вчера и за которое очень Вас благодарю, бесценный друг. Но прежде всего - никакого никогда я не имел на Вас неудовольствия и говорю это честно и совестливо, но, напротив, думал, что Вы на меня рассердились за что-нибудь. Во-первых, то, что Вы перестали писать, а для меня Ваше письмо здесь - событие в жизни; Россией веет, праздник, буквально говоря. Но как Вы-то могли подумать, что я из-за какой-нибудь идеи или фразы мог обидеться! Нет, у меня сердце другое. И вот что: познакомился я с Вами 22-х лет (в первый раз у Белинского, помните?)2. С тех пор много раз швыряла меня жизнь туда и сюда и изумляла иногда своими вариациями, а в конце концов теперь, в эту минуту ведь один Вы, то есть один такой человек, в душу и сердце которого я верю и которого я люблю и с которым идеи наши, и убеждения наши сошлись в одно. Можете ли Вы мне не быть дороги почти как покойный брат был для меня?3 Письма Ваши меня обрадовали и ободрили, потому что нравственное состояние мое очень плохо. И во-первых, работа меня измучила и истощила. Вот уж год почти как я пишу по 3 1/2 листа каждый месяц - это тяжело. Кроме того, - нет русской жизни, нет впечатлений русских кругом, а для работы моей это было всегда необходимо. Наконец, если Вы хвалите мысль моего романа4, то до сих пор исполнение его было не блестящее. Мучает меня очень, что напиши я роман вперед, в год, а потом месяца два-три переписки и поправки, и не то бы вышло, отвечаю. Теперь, как уж всё мне самому выяснилось, я это ясно вижу.

Я так прямо и начал Вам с себя и с романа. Но хочу объяснить сначала мое положение, из него яснее увидите дальнейшее. Итак, вот оно, мое положение:

Более 3 1/2 листов в месяц писать нельзя, - это факт, если писать целый год сряду. Но через это вышло то, что в этом году я не кончу роман и напечатаю всего только половину последней четвертой части. Даже месяц назад я еще надеялся кончить, но теперь прозрел - нельзя! А между тем 4-я часть (большая, 12 листов) - весь расчет мой и вся надежда моя! Теперь, когда я всё вижу как в стекло, - я убедился горько, что никогда еще в моей литературной жизни не было у меня ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чем та, которая выяснилась теперь у меня для 4-й части, в подробнейшем плане. И что же? Надо спешить из всех сил, работать не перечитывая, гнать на почтовых и, в конце концов, все-таки не поспею! В какое же положение, не говоря уже о себе, ставлю я "Русский вестник" и как оказываюсь перед Катковым? Катков же так благородно поступал со мной. Им надо будет додавать окончание романа в будущем году в приложении, а это уже убыток журналу! Я решился даже написать туда и отказаться от платы за всё то, что будет напечатано в будущем году, чтоб вознаградить журнал за убыток печатания в приложении. А это сильно подрывает мои интересы денежные.

Жизнь моя здешняя слишком уж мне становится тяжела. Ничего русского, ни одной книги и ни одной газеты русской не читал вот уже 6 месяцев. И наконец, полное уединение. Весной, когда мы потеряли Соню, мы переселились в Вевей. Тут прибыла к нам мать Анны Григорьевны5. Но Вевей расстроивает нервы (что известно всем здешним докторам, и не могли предуведомить, когда я советовался). Под конец жизни в Вевее и я и жена - мы заболели. И вот два месяца назад мы переехали через Симплон в Милан. Здесь климат лучше, но жить дороже, дождя много и, кроме того, скука смертная. Анна Григорьевна терпелива, но об России тоскует, и оба мы плачем об Соне. Живем мрачно и по-монастырски. Характер Анны Григорьевны восприимчивый, деятельный. Здесь ей заняться нечем. Я вижу, что она тоскует, и хоть мы любим друг друга чуть не больше, чем 1 1/2 года назад, а все-таки мне тяжело, что она живет со мной в таком грустном монастыре. Это очень тяжело. В перспективе же бог знает что. По крайней мере, если б кончен был роман, то я был бы свободнее. В Россию воротиться - трудно и помыслить. Никаких средств. Это значит как приехать, так и попасть в долговое отделение. Но ведь я уж там не рабочий. Тюрьмы я с моей падучей не вынесу, а стало быть, и работать в тюрьме не буду.6 Чем же я стану уплачивать долги и чем жить буду? Если б мне дали кредиторы один спокойный год (а они мне три года ни одного спокойного месяца не давали), то я бы взялся через год уплатить им работой. Как ни значительны мои долги, но они только 1/5-я доля того, что я уже уплатил работой моей. Я и уехал, чтоб работать. И вот идея "Идиота" почти лопнула. Если даже и есть или будет какое-нибудь достоинство, то эффекта мало, а эффект необходим для 2-го издания, на которое я еще несколько месяцев назад слепо рассчитывал и которое могло дать некоторые деньги. Теперь, когда даже и роман не кончен, - о втором издании нечего и думать.7

Переехав в Россию, я бы знал чем заняться и добыть денег; я таки добывал их в свое время. А здесь я тупею и ограничиваюсь, от России отстаю. Русского воздуха нет и людей нет. Я не понимаю, наконец, совсем русских эмигрантов. Это - сумасшедшие!

Вот в таком-то положении наши дела. Но в Милане оставаться тоже нельзя: слишком неудобно жить и слишком уж мрачно. Хотим переехать через месяц во Флоренцию, и там я кончу роман8. Деньги я всё еще получаю от Каткова; ужас сколько проживаем en tout, хотя живем страшно обрезая себя. Скоро, с окончанием романа, кончится, разумеется, и получение денег от Каткова. Опять хлопоты и заботы. Но все-таки долг мой Каткову, считая с тем, что забрано первоначально, чрезвычайно теперь уменьшен.

От Вашей жизни я отстал совершенно, хотя всё сердце мое у Вас и потому Ваши письма - для меня манна небесная. Ужасно я порадовался известию о новом журнале. Я никогда не слыхал ничего о Кашпиреве, но я очень рад, что наконец-то Николай Николаевич находит достойное его занятие; именно ему надо быть редактором и не ограничивать себя как-нибудь отделом в новом журнале, а стать душой всего журнала. Это, в таком случае, будет благонадежно. С полгода назад он мне писал сюда и очень-очень порадовал своим письмом. Я не ответил, не зная его адресса, который он не приложил. Он сообщил мне в этом письме выписку своего письма к Каткову, в котором предлагал ему занять в "Русском вестнике" критический отдел. Я не знаю, что отвечал Катков Николаю Николаевичу, но знаю про себя, что там, и в газете и в журнале, все места, редакторства и отделы заняты и крепко заняты, по гоголевскому выражению, что как сядет человек, то скорее под ним место затрещит, чем он слетит с места9. По-моему, между нами, если б даже и Катков захотел что-нибудь изменить в этом занятии мест, то не всегда бы мог исполнить. Но теперь чего же лучше Николаю Николаевичу, но пусть только, главное, он будет полным хозяином на своем месте. Желательно бы очень, чтоб журнал был непременно русского духа, как мы с Вами это понимаем, хотя, положим, и не чисто славянофильский. (По-моему, друг мой, нам слишком гоняться за славянством, право, не надо, то есть слишком. Надо, чтоб они сами к нам пришли). После Славянского съезда в Москве10 некоторые из славян же, возвратясь к себе, подшучивали свысока над русскими за то, что "руководствовать других взялись и как бы импонировать славянам, а у самих-то еще что и какое малое самосознание" и т. д. и т. д. И поверьте, что многие из славян, в Праге например, судят нас совершенно с западных точек зрения, с немецкой и с французской, и даже, может быть, удивляются, что у нас славянофилы, н<а>пример, мало заботятся об общепринятых формах западной цивилизации. Так что нам, например, гоняться-то бы подождать за славянами. Изучать их - дело другое; помочь тоже можно; но брататься лезть не надо, но только лезть, потому что братьями их считать и как с братьями поступать с ними, несомненно, должно. Надеюсь тоже очень, что Николай Николаевич придаст журналу и политический оттенок, не говоря уж о самопознании. Самопознание - это хромое наше место, наша потребность. Во всяком случае, у Николая Николаевича будет блистательно, и я с неистощимым удовольствием готовлюсь читать его статьи, которых так давно не читал, с той самой "Эпохи". Хорошо, если б журнал поставил себя сразу независимее собственно в литературном мире; чтоб, например, не платить двух тысяч за гнусную кутью вроде "Минина" или других исторических драм Островского11, единственно для того, чтоб иметь Островского; а вот если комедию о купцах даст, то и заплатить можно. Или "Роя"12 Кохановской, которой имя я увидел с ужасом, после всей мерзости и всего срама, которые я вынес два года назад, читая "Роя", - эту аллилую с маслом, от которой даже Аксаков морщился. А вот если даст что-нибудь вроде "Гайки", ну тогда и погордиться можн13о. Или напыщенного и исписавшегося Ергунова14. Одним словом, литераторов, по-моему, надо бы взять наконец в руки и за одно имя не платить, а только за дело чего ни один журнал доселе еще не осмеливался сделать, не исключая "Времени" и "Эпохи". Без литературного же произведения первой руки в 1-х двух нумерах журнала - и выходить нельзя; это значит упустить 1000 подписчиков в самом начале. Я не советы даю, а от любви говорю. Надеюсь, что Николай Николаевич мне пришлет журнал. Быть участником журнала, разумеется, согласен от всей души. Только теперь занят. Вот кончу роман, тогда можно подумать15. Хотелось бы мне, чтоб журнал был капитально хорош. Напишите мне поболее об этом подробностей, голубчик мой. Даете ли Вы сами что-нибудь в журнал? Дайте им для первого номера что-нибудь целое и большое, Ваше "Слово о Полку Иг<ореве>"16 например. Как называется журнал? Публиковались ли, объявляя подписку? Если хотят издавать с нового года, то давно пора.

Я читал книжонку, об которой Вы мне писали, как раз незадолго до Вашего уведомления и, признаюсь, был взбешен ужасно17. Наглее ничего представить нельзя. Конечно, наплевать, я так было и хотел сначала; но меня смущает и то, что если я не протестую, то тем самым как бы дам мое оправдание подлой книжонке. Но где протестовать? В Nord? Но я по-французски не умею хорошо написать и, кроме того, желал бы поступить с тактом. Думаю перебраться во Флоренцию и посоветоваться в русском консульстве, спросить наставления, как поступить. Конечно, перебираюсь во Флоренцию не для одного этого. Вы мне предлагаете съездить в Венецию (которую хвалят зимою в санитарном отношении во всех гидах и все доктора). Я ужасно бы рад, хотя бы собственно для того, чтоб развлечь Анну Григорьевну, и не знаю, может быть, и сделаем, ибо действительно переезд не долгий; (3) но, во-первых, времени очень уж мало, во-вторых, - это будет стоить нам обоим, если даже ехать в третьем классе и жить хоть три дня, 100 франков не менее, а для нас теперь ужас что значит сто франков, хотя, н<а>пример, нам не редкость получить 1000 франков от Каткова. Но получишь и тотчас же отделить надо на жизнь на месяц или полтора, потом заплатить долги, которые всегда накопятся, переезд, одежда. А так как будущее очень не обеспечено, то надо сильно поджать ноги. А прежде всего кончить роман и работать день и ночь; ибо иначе ничего не будет.

С Ламанским желалось бы увидеться очень. (4) Книгу Самарина рад бы прочесть ужасно, тем более что обо всем этом сам всегда думаю, но где я ее достану?18 Здесь ужас что такое. Даже в Женеве, где есть русские книги, лежат на прилавках (5) только "Что делать"20 и разная дрянь наших эмигрантов. Если и есть (6) еще русские книги, - какой-нибудь томик Гоголя, Пушкина, - то случайно. В продаже русских книг нигде ни порядку, ни толку, ни мысли. И редко где даже и продают. Здесь, в Италии, ничего нет. Желал бы достать Самарина, да негде.

Мучаюсь и беспокоюсь тоже об родных. Паше я (7) не мог ничего прислать всё лето, но и он уж хорош. Но я на него не сержусь; не за что ему любить меня особенно, а к ошибкам его по службе я не могу быть строг. Бедный, неразвитый мальчик, один и без помощи, - как не наделать ошибок, но боюсь худшего и ужасно бы желал поскорей помочь ему. Эмилия Федоровна, в ноябре месяце, тоже должна съехать с моей квартиры у Алонкина, потому что я не могу платить за квартиру. Всё это меня беспокоит и все-таки прежде всего надо кончить работу!

А уж про мой долг Вам, друг мой, Вам, - мне стыдно и подумать! Мучает он меня ужасно и именно тем, что Вы поступили со мной как родной брат, да еще не всякий поступит. У Вас же у самих семья. Но получаю же ведь я деньги! И потому - отдам. Придет и для меня рассвет, а главное, хотелось бы мне в Россию. В России я бы обернулся лучше. И подумать еще, что Соня наверно была бы жива, если б мы были в России!

Анна Григорьевна Вас любит и об Вас думает и говорит с радостию. Передайте мой и ее поклон усердный (она уже три раза спрашивала сегодня, пишу ли я от нее поклон) - Вашей супруге, и Вашим родителям20. А от меня тоже и всем меня помнящим. Мне жаль Ковалевского, - добрый и полезнейший был человек, - так полезен, что, может быть, только по смерти его это совершенно почувствуется.21

Ваш весь Ф. Достоевский.

Ради бога, пишите ко мне. Адресс во всяком случае:

Italie, Milan, а M r Dostoiewsky, poste restante.

Примечания:

1 Речь идет о работе над романом «Идиот».

2 В тексте письма описка; вероятно, следует читать: «22 года назад». Достоевский действительно познакомился с А. Н. и В. Н. Майковыми, как он сам указывает, в 1846 г. (см. также: ПСС. Т. XVIII. С. 168, 355—357).

3 Имеется в виду M. M. Достоевский.

4 Отзыв Майкова о романе из письма от 30 сентября 1868 г. см. в примеч. 7 к письму 131.

5 Речь идет об А. Н. Сниткиной.

6 См. письмо 118, примеч. 4.

7 См. примеч. 4 к письму 128.

8 Достоевские приехали во Флоренцию в конце ноября 1868 г.

9 Ср. у Гоголя в «Мертвых душах»: «Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят» (Т. 1, гл. I).

10 В Москву на этнографическую выставку, открывшуюся в мае 1868 г., съехалось много представителей ученых и политических кругов из западно- и южнославянских стран.

11 Историческая хроника А. Н. Островского «Козьма Захарьич Минин, Сухорук» была напечатана в журнале «Современник» (1862. № 1). Журнал «Время» в этом же году дал две противоречащие друг другу оценки драмы. Одна из них содержалась в критическом обзоре «Сочинения К. С. Аксакова» (№ 3. С. 79—88): другая принадлежала А. А. Григорьеву (№ 7. С. 1 —46). Не принимая исторической драматургии Островского, Достоевский в целом высоко ценил его талант.

12 Повесть Н. Кохановской (И. С. Соханской) «Рой — Феодосий Саввич на спокое», написанная в славянофильском духе, была напечатана в газете «День» (1864. № 5—13) (отзыв Достоевского совпал с отзывом И. С. Тургенева об этой повести, охарактеризованной последним как «образчик славянотрупердой галиматьи»: «Каждое слово „Роя” словно в мурмолке ходит, и потому всё впечатление тяжелое. Всё уж это больно искусственно, хотя талант большой» — Тургенев. Письма. Т. 5. С. 252, 268).

13 Резкий отзыв И. С. Аксакова относился к концу повести, противоречившему его славянофильской доктрине. 23 апреля 1864 г. он писал Соханской: «Конец „Роя” не удовлетворил никого, а меня раздосадовал. <...> Рой из христианского деятеля обращается в пошлого человека, который во славу Божию ест, пьет и прохлаждается, бездействует и сибаритствует, который скучает и не знает, что с собой делать» (Рус. обозрение. 1897. № 8. С. 482—483). Повесть Соханской «Гайка» (1860) была посвящена защите патриархальных семейных устоев.

14 Ергуновым Достоевский называет здесь И. С. Тургенева (по имени героя его повести «История лейтенанта Ергунова»). Ср. письмо 125, примеч. 7.

15 В «Заре» Достоевский опубликовал повесть «Вечный муж» (1870. № 1—2).

16 См. примеч. 11 к письму 123.

17 О полной нелепых измышлений книге П. Гримма см. письмо 132 и примеч. к нему.

18 Речь идет о книге Ю. Ф. Самарина «Окраины России» (см. письмо 120, примеч. 1). Достоевский ее прочитал. В записной тетради 1875—1876 гг. он отметил: «Высший смысл этой книги совпадает с древним пониманием народа о своем значении. 3-й Рим — Москва, а 4-го не будет» (ПСС. Т. XXIV. С. 181).

19 В 1867 г. в Женеве М. К. Элпидиным был перепечатан из «Современника» роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?».

20 Речь идет об А. И., Е. П. и Н. А. Майковых.

21 В письме от 30 сентября 1868 г. Майков писал о смерти Ег. П. Ковалевского: «Очень жаль этой потери; конечно, не для Литер<атурного> фонда только, но по влиянию его на нашу славянскую и азиатскую политику, по влиянию на общественные высокие сферы, где он сильно ратовал в прояснении русской идеи...» (Майков А. И. Письма к Достоевскому. С. 73).

(1) в подлиннике описка

(2) далее было начато: хотите

(3) было: не долог

(4) было: ужасно

(5) вместо: лежат на прилавках - было: продают только

(6) далее было: остальные

(7) далее было: сам

11 ​​ Чехов пишет

А. Ф. КОНИ

11 ноября 1896 г. Мелихово.

Лопасня, Моск. губ. 96 11/XI.

Многоуважаемый Анатолий Федорович, Вы не можете себе представить, как обрадовало меня Ваше письмо. Я видел из зрительной залы только два первых акта своей пьесы, потом сидел за кулисами и всё время чувствовал, что «Чайка» проваливается. После спектакля, ночью и на другой день, меня уверяли, что я вывел одних идиотов, что пьеса моя в сценическом отношении неуклюжа, что она неумна, непонятна, даже бессмысленна и проч. и проч. Можете вообразить мое положение - это был провал, какой мне даже не снился! Мне было совестно, досадно, и я уехал из Петербурга, полный всяких сомнений. Я думал, что если я написал и поставил пьесу, изобилующую, очевидно, чудовищными недостатками, то я утерял всякую чуткость, и что, значит, моя машинка испортилась вконец. Когда я был уже дома, мне писали из Петербурга, что 2-е и 3-е представление имели успех; пришло несколько писем, с подписями и анонимных, в которых хвалили пьесу и бранили рецензентов, я читал с удовольствием, но всё же мне было и совестно, и досадно, и сама собою лезла в голову мысль, что если добрые люди находят нужным утешать меня, то, значит, дела мои плохи. Но Ваше письмо подействовало на меня самым решительным образом. Я Вас знаю уже давно, глубоко уважаю Вас и верю Вам больше, чем всем критикам, взятым вместе, - Вы это чувствовали, когда писали Ваше письмо, и оттого оно так прекрасно и убедительно. Я теперь покоен и вспоминаю о пьесе и спектакле уже без отвращения.

Комиссаржевская чудесная актриса. На одной из репетиций многие, глядя на нее, плакали и говорили, что в настоящее время в России это лучшая актриса; на спектакле же и она поддалась общему настроению, враждебному моей «Чайке», и как будто оробела, спала с голоса. Наша пресса относится к ней холодно, не по заслугам, и мне ее жаль.

Позвольте поблагодарить Вас за письмо от всей души. Верьте, что чувства, побуждавшие Вас написать мне его, я ценю дороже, чем могу выразить это на словах, а участие, которое Вы в конце Вашего письма называете «ненужным», я никогда, никогда не забуду, что бы ни произошло.

Искренно Вас уважающий и преданный

А. Чехов.

13  ​​ ​​​​ Чехов пишет

Л. С. МИЗИНОВОЙ

12 - 13 (?) ноября 1896 г. Мелихово.

Добрая Лидия Стахиевна! Я приеду в субботу со скорым, в восьмом часу. Вот церемониал моего прибытия:

1) Когда поезд остановится у дебаркадера, я, убедившись, что на вокзале никто меня не встретил, найму извозчика за 20 коп. и поеду в Большую моск<овскую> гостиницу.

2) Сдавши здесь свой багаж и заняв номер, найму извозчика за 10 коп. и поеду к Теодору, у которого остригусь за 15 коп.

3) Ставши от стрижки моложе и красивее, возвращусь к себе в номер.

4) В 10 часов вечера сойду в ресторан, чтобы съесть полпорции омлета с ветчиной. Если со мной будет Лидия Стахиевна, то я уделю ей кусочек от своей порции, в случае ее настойчивых требований, поставлю ей на свой счет бутылку трехгорного пива.

5) После ужина спущусь к себе вниз и лягу спать, радуясь, что я, наконец, один.

6) Проснувшись утром, одевшись, умывшись, поеду под Сухаревку покупать книги.

7) Уеду из Москвы во вторник утром, воздержавшись от всего лишнего и не позволивши никому вольностей, несмотря даже на настойчивые требования.

До свиданья, добрая Лидия Стахиевна!

Уважающий Вас А. Чехов.

13  ​​​​ Дневник Елены Булгаклвой:

13 ноября 1938 года (ровно 53 года назад):

Вчера вечером Борис и Николай с женой. Ну, и Дмитриев, конечно. Николай прочитал первый акт своей будущей пьесы. М. А. сказал - Сухово-Кобылинская школа.

Дмитриев опять о МХАТе, о том, что им до зарезу нужно, чтобы М. А. написал пьесу, что они готовы на все!

- Что это такое - «на все»! Мне, например, квартира до зарезу нужна - как им пьеса! Не могу я здесь больше жить! Пусть дадут квартиру!

- Дадут. Они дадут.

Для М. А. есть одно магическое слово - квартира. «Ничему на свете не завидую - только хорошей квартире».

У нас, действительно, стройка отвратительная - все слышно сверху, снизу, сбоку. А когда наверху танцуют - это бедствие. Работать М. А. очень трудно.

17  ​​​​ Чехов пишет

Е. Я. ЧЕХОВОЙ

17 ноября 1896 г. Москва.

Милая мама, я приехал сегодня в воскресенье, в 11 часов. Мне необходимо Вас видеть, но так как у меня хлопот по горло и завтра я уеду, то побывать у Вас не успею. Пожалуйста, приезжайте Вы ко мне в понедельник утром в девятом или в десятом часу. У меня и кофе напьетесь. Я встану рано.

Поклон Ване, Соне и Володе.

Ваш А. Чехов.

Большая московская гостиница.

На обороте:

Здесь.

Новая Басманная, д. Крестовоздвиженского,

Петровско-Басманное училище, кв. И. П. Чехова,

Евгении Яковлевне Чеховой.

17 Дневник Елены Булгаковой

17 ноября 1934 года

Вечером приехала Ахматова. Ее привез Пильняк из Ленинграда на своей машине. - Э. Герштейн рассказывает: «…Анна Андреевна совершила с Пильняком экзотическую поездку в открытой машине из Ленинграда в Москву. Знакомым она, бравируя, говорила, что отделалась только легким насморком. Но мне рассказала о пренеприятном дорожном происшествии. Где-то под Тверью случилась небольшая авария, пришлось остановиться и чинить машину. Сбежались колхозники. И легковая машина, и костюм Пильняка обнаруживали в нем советского барина. Это сразу вызвало вражду. Одна баба всю силу своего негодования обратила на Ахматову. «Это - дворянка, - угрожающе выкрикивала она, - разве не видите? Я сразу признала».

Рассказывала о горькой участи Мандельштама. Говорили о Пастернаке. Ахматова пересказывала разговор Пастернака со Сталиным, позднее в ее записях изложенный так:

«Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. «Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти». Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. «Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?» - «Писательские организации не занимаются этим с 1927 года». - «Но ведь он ваш друг?» Пастернак замялся, а Сталин после недолгой паузы продолжил вопрос: «Но ведь он же мастер, мастер?» Пастернак ответил: «Это не имеет значения».

Борис Леонидович думал, что Сталин его проверяет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шаткие ответы.

…«Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить». - «О чем?» - «О жизни и смерти». Сталин повесил трубку».

20 ​​ Чехов пишет

Вл. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

20 ноября 1896 г. Мелихово.

Милый Владимир Иванович, видишь, и я не сразу отвечаю на письма. Маша живет там же, где и в прошлом году: Сухаревская-Садовая, д. Кирхгоф.

Да, моя «Чайка» имела в Петербурге, в первом представлении, громадный неуспех. Театр дышал злобой, воздух сперся от ненависти, и я - по законам физики - вылетел из Петербурга, как бомба. Во всем этом виноваты ты и Сумбатов, так как это вы подбили меня написать пьесу.

Твою нарастающую антипатию к Петербургу я понимаю, но всё же в нем много хорошего; хотя бы, например, Невский в солнечный день или Комиссаржевская, которую я считаю великолепной актрисой.

Здоровье мое ничего себе, настроение тоже. Но боюсь, что настроение скоро будет опять скверное: Лавров и Гольцев настояли на том, чтобы «Чайка» печаталась в «Русской мысли» - и теперь начнет хлестать меня литературная критика. А это противно, точно осенью в лужу лезешь.

Опять надоедаю просьбой. В Таганрогской городской библиотеке открывают справочный отдел. Вышли мне для сего отдела программу и уставы вашего филармонического общества, устав литературной кассы и вообще всё, что найдешь под рукой и что, по твоему мнению, имеет справочный характер. Извини за сие веселое поручение.

Кланяйся Екатерине Николаевне и будь здоров.

Твой А. Чехов.

26 ​​ Чехов пишет

Вл. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО

26 ноября 1896 г. Мелихово.

Лопасня, 96 26/XI.

Милый друг, отвечаю на главную суть твоего письма - почему мы вообще так редко ведем серьезные разговоры. Когда люди молчат, то это значит, что им не о чем говорить или что они стесняются. О чем говорить? У нас нет политики, у нас нет ни общественной, ни кружковой, ни даже уличной жизни, наше городское существование бедно, однообразно, тягуче, неинтересно - и говорить об этом так же скучно, как переписываться с Луговым. Ты скажешь, что мы литераторы и что это уже само по себе делает нашу жизнь богатой. Так ли? Мы увязли в нашу профессию по уши, она исподволь изолировала нас от внешнего мира - и в результате у нас мало свободного времени, мало денег, мало книг, мы мало и неохотно читаем, мало слышим, редко уезжаем… Говорить о литературе? Но ведь мы о ней уже говорили… Каждый год одно и то же, одно и то же, и всё, что мы обыкновенно говорим о литературе, сводится к тому, кто написал лучше и кто хуже; разговоры же на более общие, более широкие темы никогда не клеятся, потому что когда кругом тебя тундра и эскимосы, то общие идеи, как неприменимые к настоящему, так же быстро расплываются и ускользают, как мысли о вечном блаженстве. Говорить о своей личной жизни? Да, это иногда может быть интересно, и мы, пожалуй, поговорили бы, но тут уж мы стесняемся, мы скрытны, неискренни, нас удерживает инстинкт самосохранения, и мы боимся. Мы боимся, что во время нашего разговора нас подслушает какой-нибудь некультурный эскимос, который нас не любит и которого мы тоже не любим; я лично боюсь, что мой приятель Сергеенко, ум которого тебе нравится, во всех вагонах и домах будет громко, подняв кверху палец, решать вопрос, почему я сошелся с N в то время, как меня любит Z. Я боюсь нашей морали, боюсь наших дам… Короче, в нашем молчании, в несерьезности и в неинтересности наших бесед не обвиняй ни себя, ни меня, а обвиняй, как говорит критика, «эпоху», обвиняй климат, пространство, что хочешь, и предоставь обстоятельства их собственному роковому, неумолимому течению, уповая на лучшее будущее.

А за Гольцева я, конечно, рад и завидую ему, ибо в его годы я уже буду не способен. Гольцев мне очень нравится, и я его люблю.

За письмо благодарю тебя от всего сердца и крепко жму тебе руку. Увидимся после 12-го декабря, а до этого времени тебя не сыщешь. Кланяйся Екатерине Николаевне и будь здоров. Пиши, буде придет охота. Отвечу с превеликим удовольствием.

Твой А. Чехов.

27 ​​ Чехов пишет

M. П. ЧЕХОВУ

27 ноября 1896 г. Мелихово.

26-го ноября в 6-м часу вечера у нас в доме произошел пожар. Загорелось в коридоре около материной печи. С обеда до вечера воняло дымом, жаловались на угар, вечером в щели между печью и стеной увидели огненные языки. Сначала трудно было понять, где горит: в печи или в стене. В гостях был князь, который стал рубить стену топором. Стена не поддавалась, вода не проникала в щель; огненные языки имели направление кверху, значит была тяга, между тем горела не сажа, а, очевидно, дерево. Звон в колокол. Дым. Толкотня. Воют собаки. Мужики тащат во двор пожарную машину. Шумят в коридоре. Шумят на чердаке. Шипит кишка. Стучит топором князь. Баба с иконой. Рассуждающий Воронцов. В результате: сломанная печь, сломанная стена (против ватера), содранные обои в комнате матери около печи, сломанная дверь, загаженные полы, вонь сажей - и матери негде спать. А еще, кроме всего, новый повод известному тебе лицу нести чепуху и орать.

Заявляю убытков на 200 руб.

У нас Лика. Кланяюсь.

Ваш папаша

А. Чехов.

Печка была сделана ужасно глупо.

Декабрь

1  ​​​​ Какой прекрасный театр:

​​ 

Кафка

Замок  ​​​​ 

«Кажется, я тебя понимаю», ​​ - сказала она и крепче обхватила его шею, хотела что-то сказать, но не смогла, и, так как стул стоял у самой кровати, они оба, покачнувшись, перекатились туда.

Они лежали вместе, но уже не в той одержимости, что прошлой ночью. Чего-то искала она, и чего-то искал он, бешено, с искаженными лицами, вжимая головы в грудь друг друга, но их объятия, их вскидывающиеся тела не приносили им забвения, еще больше напоминая, что их долг - искать; и как собаки неистово роются в земле, так зарывались они в тела друг друга и беспомощно, разочарованно, чтобы извлечь хоть последний остаток радости, пробегали языками друг другу по лицу. Только усталость заставила их благодарно затихнуть».

Тут очень много довольно прямолинейного театра.

Все же это ужасно – так написать о людях.

2  ​​​​ Чехов пишет

А. С. СУВОРИНУ

2 декабря 1896 г. Мелихово.

2 дек.

Если весной война, то я пойду. В последние 1 1/2 - 2 года в моей личной жизни было столько всякого рода происшествий (на днях даже пожар был в доме), что мне ничего не остается, как ехать на войну, на манер Вронского - только, конечно, не сражаться, а лечить. Единственным светлым промежутком за эти 1 1/2 - 2 года было пребывание у Вас в Феодосии, а всё остальное хоть брось, так скверно. Какой Дучинский написал пьесу? На Сахалине я встретил некоего Дучинского, родственника Скальковского, почтового чиновника, который писал стихи и прозу. Он написал «СахалинО» - пародию на «Бородино», всегда таскал в кармане брюк громадный револьвер и сильно зашибал муху. Это был сахалинский Лермонтов. Не он ли прислал пьесу?

Прилагаемую корреспонденцию, если можно, напечатайте хотя петитом. Из Серпухова. Это насчет дороги, которую хотят и могут отнять у нас. Автор корреспонденции В. Н. Семенкович, племянник Фета, мой сосед.

Мои пьесы печатаются с изумительной медленностью, не быстрее рассказов. Мне присылают корректуру по таким маленьким кусочкам, что ничего больше не остается, как обвинять почту. До сих пор я прокорректировал только «Иванова» и водевили; остались еще не набранными две большие пьесы: известная Вам «Чайка» и не известный никому в мире «Дядя Ваня». Говорят, что потому задержка, что я требую и в полосах, и в листах. Но ведь «Хмурые люди» присылаются мне только в листах, почему же их я читаю уже третий месяц? Ну-с, теперь об условии. Условия не посылайте в контору. Карпов вовсе не говорил мне, чтобы я шел и условился; он послал меня только подписать условие, и когда я пошел для этого в контору, там служили молебен по случаю 17 октября, - было не до условий, я стушевался, а 18-го октября уже обедал в Любани. Пожалуйста, больше ничего не пишите и не говорите Карпову. Я убежден, что он получал по 10%. Все всегда так получали, это вошло почти в закон.

Что Потапенко? Уехал ли он в Херсон, как рассчитывал? Вы хотите одноактных пьес; вот возьмите у него «Букет» - пьесу, которая в Петербурге, кажется, не шла еще на казенной сцене и которая шибко идет в провинции. Возьмите «Горящие письма» Гнедича. У Ежова есть «Енотовый мопс». Поставьте, только очень хорошо, «На реке» покойного Горбунова, - с Михайловым, Орленевым, Домашовой; это чудесная пейзажная вещица, когда-то в Москве на Малой сцене она имела большой успех, так что даже фотографии были сняты с групп.

Пишите мне ради небес.

Ваш А. Чехов.

5  ​​​​ Чехов пишет

ПРАВЛЕНИЮ МОСКОВСКОГО СТРАХОВОГО ОТ ОГНЯ ОБЩЕСТВА

5 декабря 1806 г. Мелихово.

Имею честь покорнейше просить выслать мне, хотя бы наложен<ным> платежом, устав (правила) Общества по следующему адресу: Лопасня, Москов<ской> губ<ернии>. А. П. Чехову.

С почтением

А. Чехов.

5-ХII-96

На обороте:

Москва.

Правление Московского страхового от огня общества,

Б. Лубянка, с<вой> дом.

7 ​​ Чехов пишет

А. С. СУВОРИНУ

7 декабря 1896 г. Мелихово.

7 дек.

Если Вы утомлены и расстроены, то приезжайте в Москву отдохнуть. В Москве скучно, но если 2 - 3 дня Вы не будете видеть Петербурга, то уж и это хорошо - в гигиеническом отношении. Хорошо и для тела, и для души. В ночь под вторник я поеду в Москву. Если Вы согласны приехать, то телеграфируйте мне в Лопасню, я подожду Вас в Москве.

«Чайка» будет напечатана в декабр<ьской> «Русской мысли». Так захотели редакторы. Поэтому типография может не спешить с набором. Пусть она сначала наберет пьесу «Дядя Ваня». Нельзя ли набрать ее всю? Когда прочтешь ее всю, то легче исправлять и можно решить, годится ли она для того, чтобы переделать ее в повесть. Ах, зачем я писал пьесы, а не повести! Пропали сюжеты, пропали зря, со скандалом, непроизводительно.

Условие пошлите в контору. Просить прибавки я не стану. Всё равно, пьеса уже снята с репертуара, не стоит хлопотать. Пусть экономят.

Скоро дни начнут прибавляться, поворот к весне, Вас не тянет в Максатиху?

У меня после пожара стучат и пылят печники, тесно. Желаю Вам хороших сборов и отличных пьес, а наипаче всего - здравия и душевного покоя.

Ваш А. Чехов.

14  ​​​​ Чехов пишет

А. С. СУВОРИНУ

14 декабря 1896 г. Мелихово.

14 дек.

Получил Ваши два письма насчет «Дяди Вани» - одно в Москве, другое дома. Не так давно получил еще письмо от Кони, который был на «Чайке». Вы и Кони доставили мне письмами немало хороших минут, но всё же душа моя точно луженая, я не чувствую к своим пьесам ничего, кроме отвращения, и через силу читаю корректуру. Вы опять скажете, что это не умно, глупо, что это самолюбие, гордость и проч. и проч. Знаю, но что же делать? Я рад бы избавиться от глупого чувства, но не могу и не могу. Виновато в этом не то, что моя пьеса провалилась; ведь в большинстве мои пьесы проваливались и ранее, и всякий раз с меня как с гуся вода. 17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17-го окт<ября> дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого ломал копья (как, например, Ясинский) - все эти имели странное выражение, ужасно странное… Одним словом, произошло то, что дало повод Лейкину выразить в письме соболезнование, что у меня так мало друзей, а «Неделе» вопрошать: «что сделал им Чехов», а «Театралу» поместить целую корреспонденцию (95 №) о том, будто бы пишущая братия устроила мне в театре скандал. Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но всё же я не могу забыть того, что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили.

Теперь просьба. Пришлите мне обычную ежегодную взятку - Ваш календарь, и не найдете ли Вы возможным через какое-нибудь лицо, близко стоящее к Гл<авному> управлению, навести справку, по какой причине до сих пор еще не разрешен нам журнал «Хирургия»? Будет ли разрешен? Прошение подано мной еще 15 окт<ября> от имени проф. Дьяконова. Время не ждет, убытки терпим громадные.

Сытин купил именье под Москвой за 50 тысяч, в 14 верстах от станции, близ шоссе.

Вы делите пьесы на играемые и читаемые. К какой категории - читаемых или играемых - прикажете отнести «Банкротов», в особенности то действие, где Далматов и Михайлов, на протяжении всего акта, говорят вдвоем только о бухгалтерии и имеют громадный успех? Я думаю, что если читаемую пьесу играют хорошие актеры, то и она становится играемой.

Я готовлю материал для книги, вроде «Сахалина», в которой изображу все 60 земских школ нашего уезда, взявши исключительно их бытовую хозяйственную сторону. Это земцам на потребу.

Желаю Вам земных и небесных благ, хорошего сна и доброго аппетита.

Ваш А. Чехов.

24  ​​ ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Страхову Н. Н.

12 (24) декабря 1868. Флоренция

Вы меня много обрадовали, дорогой Николай Николаевич, во-первых, письмом, а во-вторых, добрыми известиями в письме.1 На первое письмо Ваше я не ответил уже по тому одному, что Вы адресса Вашего не приложили, хотя письмо то "заключил в моем сердце".2 Буквально говорю: такие письма, как от Вас, от Майкова, - для меня здесь как манна небесная. Теперь сижу во Флоренции уже недели с две, и, кажется, долго придется просидеть, всю зиму, по крайней мере, и часть весны. А помните, как мы с Вами сиживали по вечерам, за бутылками, во Флоренции (причем Вы были каждый раз запасливее меня: Вы приготовляли себе 2 бутылки на вечер, а я только одну, и, выпив свою, добирался до Вашей, чем, конечно, не хвалюсь)? Но все-таки те 5 дней во Флоренции мы провели недурно.3 Теперь Флоренция несколько шумнее и пестрее, давка на улицах страшная. Много народу привалило как в столицу4; жить гораздо дороже, чем прежде, но сравнительно с Петербургом все-таки сильно дешевле. И все-таки все мечты мои устремлены к Вам, в Россию, в Петербург, да, видно, бодливой корове бог рог не дает. Но какая же, однако, я бодливая корова, помилуйте! Я, может быть, глупая корова, во многих делах - это правда, согласен, но если бодливая, то разве нечаянно.

Что совсем было прекратилась литература, так это совершенно верно.5 Да она, пожалуй, и прекратилась, если хотите. И давно уже. Видите, дорогой мой Николай Николаич, ведь с какой точки зрения смотреть: по-моему, если иссякло свое, настоящее русское и оригинальное слово, то и прекратилась, нет гения впереди - стало быть, прекратилась. Со смертию Гоголя она прекратилась. Мне хочется поскорее своего. Вы очень уважаете Льва Толстого, я вижу; я согласен, что тут есть и свое; да мало. А впрочем, он, из всех нас, по моему мнению, успел сказать наиболее своего и потому стоит, чтоб поговорить о нем.6

Но оставим это, а вот что: что это Вы пишете про себя: "Нет, Вы на меня не надейтесь". Эти слова Ваши не могут иметь серьезного основания, Николай Николаевич. Если Вам стало наконец отвратительно вечно писать, к срокам, заказные статьи, то ведь это и всем нам точно так.7 Эти сроки и заказы одолевают наконец всякое настроение и всякий жар, особенно к летам. Но успокойтесь, сердцевины Вашего влечения Вы никогда не потеряете. Что же? Не пишите 12-ти статей в год, а пишите три. Это напишете с удовольствием, особенно если разгорячитесь. Но ведь достаточно не только трех, двух, но даже одной статьи покапитальнее, чтоб уж дать тон журналу (новому особенно) и обратить на него внимание. Но ведь главное - редакторство. Редакторство вещь капитальнейшая: свой глаз, своя рука и всегдашнее направление. Теперь же, (1) особенно теперь - это самое главное. Нет, не разуверяйте меня насчет "Зари"! Из писем Ап<оллона> Ник<олаеви>ча и даже из Вашего я вижу, что, к счастью, у нового журнала много будет молодого и горячего; много соберется около него людей, которые захотят что-нибудь сделать. А было бы молодо, будет и свежо; а что будет толково и даже назидательно, - то в этом я, зная Вас, не хочу сомневаться.

Теперь вот что, Николай Николаевич: я жду "Зари"; ради бога, пришлите экземпляр сюда во Флоренцию, и не задерживая. Поставьте на счет (если уж очень надо?). Может быть, как-нибудь и сочтемся. Вы не поверите, что для меня это будет значить! Это надо самому испытать на себе, чтоб постичь. Напишите мне, если не секрет, число Ваших подписчиков. Я Вам пишу: "напишите мне". Это значит, я серьезно убежден, что Вы меня не забудете. Я понимаю, что Вам много дела; но напишите страницу - для меня и то будет радостью. Вы да Ап<оллон> Ни<колаеви>ч - только ведь двое и есть у меня. Я надеюсь через месяц совершенно отработаться в "Русский вестник", но зато этот месяц буду сидеть, не отрываясь от работы. Хорошо еще, что во Флоренции тепло, хотя и сыро; а в Милане я не знал, сидя дома, во что закутаться. Про Швейцарию же и говорить нечего - это Лапландия.

Да, дорогой мой, много бы хотелось переговорить с Вами; после 2-х лет, я думаю, даже и взгляды и убеждения должны отчасти измениться!

То, что Вы мне пишете про Данилевского, меня очень интересует. Ведь он непременно должен быть тот отчаянный фурьерист (и натуралист) кажется Данилевский, которого я тогда знал. Исполать ему - коли в силах был из фурьериста стать русским, да еще передовым, как Вы рекомендуете. Жду его статьи как голодный хлеба.8

Итак, наше направление и наша общая работа - не умерли. "Время" и "Эпоха" все-таки принесли плоды - и новое дело нашлось вынужденным начать с того, на чем мы остановились.9 Это слишком отрадно. А знаете, не худо бы в продолжение года, в "Заре", пустить статью об Аполлоне Григорьеве, то есть не то чтоб биографию, а вообще о его литературном значении. 10

Пишу Вам наугад: в Редакцию "Зари". Надеюсь, дойдет. Мой адресс:

Italie, Florence, а M-r Th. Dostoiewsky poste restante. До свидания, жена сейчас напомнила, чтоб я не забыл Вам написать от нее поклон. Если б Вы знали, как мы часто обо всех вас вспоминаем. Одни сидим. Но вот я отработаюсь и - не без милости же бог! Может, и возвращусь как-нибудь в будущем году в Петербург. То-то радость! Того только и жду. А покамест до свиданья.

Ваш искренне Федор Достоевский.

Примечания:

1 В письме от 24—25 ноября 1868 г. Страхов сообщал о «начинающемся» журнале «Заря» и о сгруппировавшихся вокруг него единомышленниках самого критика и Достоевского (см.: Там же. С. 260).

2 Слова «заключил в моем сердце» будут вскоре использованы в романе «Бесы» (письма Степана Трофимовича Варвара Петровна Ставрогина «складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их в сердце своем» — наст. изд. Т. 7. С. 15).

3 Достоевский вспоминает о путешествии (вместе со Страховым) летом 1862 г.

4 В 1865—1871 гг. Флоренция была столицей Итальянского королевства.

5 В письме от 24—25 ноября 1868 г. Страхов писал: «... начинается новый журнал „Заря”. Его непременно нужно было начать, а то, как выражается один из моих новых и юных знакомых, Незеленов <...> совсем было прекратилась литература. А знаете ли, с которых пор он считает прекращение литературы? Со времени прекращения „Эпохи”» (Шестидесятые годы. С. 260). К этим строкам он сделал примечание: «Разумеется, в гиперболе о прекращении литературы под литературой понималась журнальная струйка народного и эстетического направления» (Там же).

6 Об отношении Достоевского к творчеству Л. Н. Толстого в 1860—1870-е гг. см.: Фридлендер Г. М. Достоевский и мировая литература. Л., 1983. С. 223—248.

7 Достоевский отвечает на слова Страхова, говорившего в письме от 24—25 ноября 1868 г. о своем участии в «Заре»: «На себя я надеюсь меньше всего. Увы <...> охота писать почти пропала; пишу статью о Л. Н. Толстом через силу и в месяц приготовил печатный лист. <...> Нет, вы на меня не надейтесь» (Шестидесятые годы. С. 260).

8 Страхов писал о Данилевском в названном выше письме: «Самое капитальное произведение, намеченное для журнала, — это ряд статей Ник<олая> Яковл<евича> Данилевского, которого Вы, вероятно, помните по истории 47—48 годов и по ссылке в Вятку. Он теперь действ<ительный> с<татский> советник и в первый раз выступает на поприще литературы с рядом статей „Россия и Европа”. Это — целое учение, славянофильство в более определенных и ясных чертах» (Там же). См. также письмо 134, примеч. 5.

9 Подразумевается, что «Заря» будет продолжать дело «Эпохи» и проводить ее направление (см. выше, примеч. 5). Далее Страхов писал об издателе «Зари» В. В. Кашпиреве: «Познакомившись с ним ближе, я увидел, что он воспитанник „Времени” и „Эпохи”, что он воспитался на них, как другие русские люди на „Современнике”, „Русском слове” и пр. Итак, есть плоды и нашей деятельности; они редки; но действительные плоды, а не пустоцвет» (Там же).

10 Такой специальной статьи об А. А. Григорьеве в «Заре» напечатано не было. Ответом на просьбу Достоевского явился изданный в 1876 г. первый (и единственный) том «Сочинений Аполлона Григорьева: Издание H. H. Страхова», включивший все основные статьи критика за 1851—1864 гг.

(1) было: Вот что

27  ​​​​ Чехов пишет

Л. С. МИЗИНОВОЙ

27 декабря 1896 г. Мелихово.

Милая Лика, так как Вы приедете к нам встречать Новый год, то позвольте дать Вам поручение: на Тверской у Андреева купите четверть (бутыль) красного вина Кристи № 17 и привезите. Только не выпейте дорогой, прошу Вас. Если не привезете, то мы без вина!!

Будьте здоровы, канталупа.

Ваш А. Чехов.

31  ​​ ​​​​ Достоевский Ф. М. - Майкову А. Н.

31 декабря 1867 (12 января 1868). Женева

Дорогой и добрый друг, Аполлон Николаевич, настало наконец время, что могу написать Вам несколько страничек! Что Вы обо мне подумали: что я забыл Вас? Я знаю, что Вы этого не подумаете. Но меня не вините; Вы скорей всех всё поймете. Верите ли: ни одного часу не было времени; я говорю буквально. Я всех забыл. Что делает мой бедный Паша, которому я уже два месяца денег не посылал? (Ни копейки нет, буквально, чтоб отослать!) Пишу к Вам и опишу всё, а от Вас буду ждать с болезненным нетерпением ответа. Неизвестность меня убивает.

А со мной было вот что: работал и мучился. Вы знаете, что такое значит сочинять? Нет, слава богу, Вы этого не знаете! Вы на заказ и на аршины, кажется, не писывали и не испытали адского мучения. Забрав столько денег в "Русском вестнике" (ужас! 4500 р.), я ведь с начала года вполне надеялся, что поэзия не оставит меня, что поэтическая мысль мелькнет и развернется художественно к концу-то года и что я успею удовлетворить всех. Это тем более казалось мне вероятнее, что и всегда в голове и в душе у меня мелькает и дает себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает, а нужно полное воплощение, которое всегда происходит нечаянно и вдруг, но рассчитывать нельзя, когда именно оно произойдет; и затем уже, получив в сердце полный образ, можно приступить к художественному выполнению. Тут уже можно даже и рассчитывать без ошибки. Ну-с: всё лето и всю осень я компоновал разные мысли (бывали иные презатейливые), но некоторая опытность давала мне всегда предчувствовать или фальшь, или трудность, или маловыжитость иной идеи. Наконец я остановился на одной и начал работать, написал много, но 4-го декабря иностранного стиля бросил всё к черту. Уверяю Вас, что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем, что посредствен, а не положительно хорош. Мне этого не надо было. Ну что же мне было делать? ведь 4-ое декабря! А между тем обстоятельства житейские представлялись в следующем виде:

Писал ли я Вам, - не помню (я ничего ведь не помню) - что я наконец, когда уже пресеклись все мои средства, написал Каткову просьбу высылать мне по 100 р. ежемесячно? Кажется писал. Согласие воспоследовало, и мне стали присылать аккуратно. Но в письме моем (1) к Каткову (в благодарственном) я подтвердил положительно, честнейшим словом, что роман ему будет и что я в декабре вышлю в Редакцию количество романа значительное. (Еще бы, когда писалось и столько было написано!) Потом я написал ему, что расходы мои чрезвычайны и что нельзя ли выслать (2) из определенной мне суммы (пятисот руб.) один раз (на декабрь) не 100, а 200 р. В декабре воспоследовало согласие и присылка, и именно к тому времени, когда я роман - уничтожил. Что мне было делать? Все надежды мои рухнули (я постиг - ведь наконец, что работа и роман есть вся и главная моя надежда, что напиши я роман удовлетворительный, то оплачу долг в Редакцию, Вам, пришлю значительно Паше и Эм<илии> Федоровне и сам просуществую; а напиши я роман хороший, - то и второе издание продам и, может быть, что-нибудь получу и половину или 2/3 вексельного долга заплачу и в Петербург ворочусь). Но всё рухнуло. Получив 200 р. от Каткова, я написал ему подтверждение, что роман будет непременно для январского номера, просил извинения, что придет первая часть в Редакцию поздно, но к 1-му января (нашего стиля) непременно, и очень просил не выпускать первого "Русского вестника" без моего романа (№ никогда ведь не выходил ранее половины месяца).

Затем (так как вся моя будущность тут сидела) я стал мучиться выдумыванием нового романа. Старый не хотел продолжать ни за что. Не мог. Я думал от 4-го до 18-го декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался - не понимаю. Наконец 18-го декабря я сел писать новый роман, 5-го января (нового стиля) я отослал в редакцию 5 глав первой части (листов около 5) с удостоверением, что 10 янв<аря> (нового стиля) вышлю остальные две главы первой части. Вчера, 11-го числа, я выслал эти 2 главы и таким образом отослал всю первую часть, - листов 6 или 6 1/2 печатных.

Первую посылку они должны были получить 30 декабр<я> (нашего стиля), а вторую получат 4-го января; следственно, если захотят, то первую часть еще могут напечатать в январе. Вторую часть (из которой, конечно, не написано ни строчки) я дал честное слово прислать в Редакцию к 1-му февраля (нашего стиля) неуклонно и аккуратно.

Поймите же, друг мой, мог ли я думать о письмах к кому-нибудь и об чем бы я стал писать, спрашивается? А потому поймите как гуманный человек и извините как друг мое вынужденное молчание. Да и время это было очень тяжелое. (3)

Теперь об романе, чтоб кончить эту материю: в сущности, я совершенно не знаю сам, что я такое послал. Но сколько могу иметь мнения - вещь не очень-то казистая и отнюдь не эффектная. Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю ее. Идея эта - изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно. Вы, конечно, вполне с этим согласитесь. Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный.1 Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: "Может быть, под пером разовьется!" Это непростительно.

В общем план создался. Мелькают в дальнейшем детали, которые очень соблазняют меня и во мне жар поддерживают. Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ. Разовьется ли он под пером? И вообразите какие, само собой, вышли ужасы: оказалось, что кроме героя есть и героиня, а стало быть, ДВА ГЕРОЯ!!2 И кроме этих героев есть еще два характера - совершенно главных, то есть почти героев. (Побочных характеров, в которых я обязан большим отчетом, бесчисленное множество, да и роман в 8 частях). Из четырех героев - два обозначены б душе у меня крепко, один еще совершенно не обозначился3, а четвертый, то есть главный, то есть первый герой, - чрезвычайно слаб4. Может быть, в сердце у меня и не слабо сидит, но ужасно труден. Во всяком случае времени надо бы вдвое более (mininum), чтоб написать.

Первая часть, по-моему, слаба. Но мне кажется, еще есть одно спасение: то, что еще ничего не скомпрометировано и может быть развито в дальнейших частях удовлетворительно (о, если бы!). Первая часть есть, в сущности, одно только введение. Одно надо: чтоб она возбудила хоть некоторое любопытство к дальнейшему. Но об этом я положительно не могу судить. У меня единственный читатель - Анна Григорьевна: ей даже очень нравится; но ведь она в моем деле не судья.

Во второй части должно быть всё окончательно поставлено (но далеко еще не будет разъяснено). Там будет одна сцена (из капитальных), но ведь еще как выйдет? - хотя записалось начерно и хорошо.5

Вообще всё в будущем, но от Вас жду строгого отзыва. 2-я часть решит всё: она самая трудная; но Вы мне напишите и о первой (хотя я искренно знаю, что она не хороша), но все-таки напишите. (4) Кроме того, умоляю Вас, уведомьте меня, только что выйдет "Русский вестник", - напечатан ли мой роман? Всё еще боюсь ужасно, что опоздал. А явиться в январе для меня капитально необходимо. Уведомьте же, ради бога, тотчас, чтоб мне знать, хоть двумя строчками.6

Каткову, при отсылке 1-й части, я написал о романе почти точно то же, что и Вам. Роман называется "Идиот". А впрочем, никто себе не судья, особенно сгоряча. Может быть, и первая часть недурна. Если я не развил главного характера, то ведь так по законам всей планировки выходит. Вот почему и жду Вашего суждения с таким алчным нетерпением. Но довольно об романе. Вся эта работа с 18-го декабря до того меня разгорячила, что я ни думать, ни говорить не могу ни о чем другом. Теперь скажу несколько слов о нашем здесь житье, с тех пор, как я Вам не писал.

Мое житье, конечно, работа. Но хорошо то, что теперь я, благодаря постоянной присылке ежемесячно ста рублей, - совершенно не нуждаюсь. Живем с Анной Григорьевной умеренно, но совершенно достаточно. Но предстоят и траты, и необходимо иметь всегда хоть маленькую сумму в запасе. Через полтора месяца Анна Григорьевна (которая великолепно переносит свое болезненное состояние) сделает меня отцом7. Понимаете сами, какие тут предстоят расходы. Но попрошу на это время по 200 р. в месяц, и Редакция пришлет. Я же уж отослал туда на 1000 р. почти. А к 5-му февраля отошлю еще на 1000 (и может быть, хорошего, покапитальне, поэффектнее), стало быть, и могу спросить сумму позначительнее. Кстати, голубчик, если б не уничтоженный роман, то, конечно, к Новому году я бы Вам заплатил то, чем Вы меня одолжили. Но теперь прошу Вас подождать на мне еще месяца два, ибо раньше 2-й части ничего не могу спросить в Редакции позначительнее. Но к тому сроку уплачу непременно. Но главное, но самое ужасное мое сокрушение - это мысль, что делается с Пашей? Сердце мое обливается кровью, и мысль о нем, при всех литературных мучениях моих в декабре, приводила меня просто в отчаяние! Что он делает? Я в ноябре и в декабре не посылал ему денег, но он еще до ноября не писал мне ничего. При последней выдаче денег (60 р. от Каткова) через Вас я писал ему длинное письмо и еще поручал ему сделать маленькую справку, чрезвычайно для меня важную, а для него легкую. Я умолял его отвечать мне. Ни одной строчки ответа. Ради бога, напишите мне о нем хоть что-нибудь. Ненавидит он меня, что ли? За что же, за что же? За то ли, что я послал ему из самого последнего и жду с жгучим нетерпением, когда еще пошлю? Не может быть, чтоб ненавидел. Я приписываю всё не его сердцу, а его легкомыслию и неумению решиться даже письмо написать, так как не решился до двадцати лет хоть таблицу умножения выучить.

Он жил у Эмилии Федоровны и задолжал-таки, несмотря на то, что я до ноября высылал ему достаточно. Через Вас я оплатил тогда Эмилии Федоровне. Но что было в ноябре и декабре? Они сами терпят. Федя работает, но не может всех содержать, а раньше как через месяц я не могу выслать денег (через Вас, конечно, умоляю Вас, голубчик, к Вам будут приходить деньги от Каткова. Не брезгайте моей просьбой и не тяготитесь ими! Они - бедные. А я Вам на всю жизнь Ваш слуга, я Вам докажу, как ценю то, (5) что Вы для меня сделали). Завтра пошлю письмо Феде. Живут ли они у Алонкина? Я просил именно о том Пашу, чтоб он мне написал имя и отчество Алонкина (я забыл), чтоб написать Алонкину. Мне Алонкин поверит, но их сгонит, если от меня ни слуху ни духу, потому что я за их квартиру ему поручился. Ни от Паши, ни от Эмилии Федоровны не было ответа об имени и отчестве. А как я напишу письмо без имени и отчества Алонкину? Он купец, он обидится.

Впрочем, может быть, и раньше пошлю им денег, хотя страшная теперь нужда в ожидании родин. Хоть живем и не нуждаясь в насущном, но, однако ж, вещи постоянно в закладе. При каждом получении денег выкупаем, а к концу месяца опять закладываем. Анна Григорьевна моя истинная помощница и утешительница. Любовь ее ко мне беспредельна, хотя, конечно, есть много различного в наших характерах. (Она Вам и Анне Ивановне чрезвычайно кланяется. Она ужасно любит Вас за то, что Вы цените, как следует, ее мать, которую она обожает. Высоко она вас обоих ставит во всех отношениях, и Вас и Анну Ивановну, и глубоко, с сердечным жаром, самым искренним, уважает Вас).

Всего более натерпелись мы из материальных неудобств в Женеве от холода. О, если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec-plus-ultra. В управлении и во всей Швейцарии - партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их все-таки безмерно выше немца. (В Германии меня всего более поражала глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы). У нас даже Ник<олай> Ник<олаевич> Страхов, человек ума высокого, и тот не хочет понять правды: "Немцы, говорит, порох выдумали". Да их жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили ее, наконец, немцев перенесли, и все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с ее дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством8. Но нечего об этом! А то, что так тяжело по России, такая тоска по родине, что решительно чувствую себя несчастным! Читаю газеты, каждый № до последней литеры, "Моск<овские> ведомости") и "Голос". Спасибо "Голосу" за его новое направление9. Поговорил бы с Вами много, много, друг мой, и сколько накопилось-то! Но, может быть, в этом году обниму Вас. А писем от Вас жду непременно. Ради бога, пишите, голубчик. В моем мрачном и скучном уединении - ведь это единственное утешение мое. Анна Григорьевна находит себя счастливою тем, что со мной. Но мне надо и Вас, надо и родины.

В Швейцарии еще довольно лесу, на горах его осталось еще несравненно более, чем в других странах Европы, хотя страшно уменьшается с каждым годом. И представьте себе: 5 месяцев в году здесь ужасные холода и бизы (вихри, прорывающиеся сквозь цепь гор). А 3 месяца почти та же зима, как у нас. Дрогнут все от холода, фланель и вату не снимают (бань у них никаких вообразите же нечистоту, к которой они привыкли), одеждой зимней не запасаются, бегают почти в тех же платьях, как и летом (а одной фланели слишком мало для такой зимы), и при всем этом нет ума хоть капельку исправить жилища! Ну что сделает камин с углем или с дровами, хоть топи весь день? А весь день топить стоит 2 франка в день. И сколько лесу истребляется даром, а тепла нет. И что ж? Ведь только бы одни двойные рамы - и даже с каминами можно бы жить! Я уж не говорю - печь поставить. Тогда весь этот лес можно бы спасти. Через 25 лет его совсем не останется. Живут как настоящие дикие. Зато и переносливы же. У меня в комнате, при ужасной топке, бывало только +5° Реомюра (пять градусов тепла!). Сидел в пальто и в этом холоде ждал денег, закладывал вещи и придумывал план романа - хорошо? Говорят, во Флоренции в эту зиму было до 10 градусов. В Монпелье (Montpellier) было 15° Реомюра холоду. У нас в Женеве холод дальше 8 градусов не восходил, но ведь всё равно, если в комнате вода мерзнет. Теперь я переменил недавно квартиру и имею 2 комнаты хороших, одна постоянно холодная, а другая теплая, и у меня теперь постоянно в этой теплой +10 или +11 тепла, следственно, еще можно жить.

Написал столько, а ничего почти не успел высказать! Тем-то я и не люблю писем. Главное, жду письма от Вас. Ради бога, напишите поскорее. Письмо ко мне, в теперешней моей тоске, восходит почти до значения доброго дела. Да, забыл Вас попросить: не сообщайте никому того, что я написал Вам об романе, до времени. Не хочу, чтоб как-нибудь дошло до "Русского вестника", потому что я туда солгал, написав, что у меня вчерне много уж написано и теперь только переписываю и переделываю. Я и без того успею и кто знает, может быть, в целом-то выйдет и совсем недурной роман. Но опять об романе; говорю Вам - помешался на нем.

Здоровье мое очень удовлетворительно. Припадки бывают очень редко, и это уже 2 1/2 или даже 3 месяца сряду.

Мой поклон искренний Вашим родителям. Передайте поклон и Страхову, если встретите. А ему поручите передать мой поклон Аверкиеву и Долгомостьеву. Особенно Долгомостьеву. Не видали ли Вы его где-нибудь?10

Обнимаю Вас и целую. Ваш верный и любящий

Федор Достоевский.

Особенный мой поклон Анне Ивановне.

От Яновского я получил письмо. Человек очень добрый, но иногда удивительный. Я люблю его очень.

С Новым годом, с новым счастьем! Будьте, будьте счастливы, - хоть Вы будьте счастливы!

Когда будет напечатано "Слово о Полку Игореве" и где? Пришлите мне, ради бога, сейчас как напечатаете, где бы я на был тогда.11

Примечания:

1 О мотивах и образах, предварявших замысел «Идиота», см.: ПСС. Т. IX. С. 337—338.

2 Имеются в виду уже определившиеся к этому времени герои романа — Настасья Филипповна и Рогожин.

3 Вероятно, речь идет о еще не сформировавшемся образе Аглаи.

4 В это время Достоевский продолжал разрабатывать характер главного героя (см.: Там же. С. 363—386).

5 Под «капитальной» сценой на этой стадии подразумевалась, вероятно, сцена именин Настасьи Филипповны и ее ухода с Рогожиным и его компанией, ставшая потом составной частью главы XVI (см.: ПСС. Т. VIII. С. 140—149).

6 Сразу же по выходе январской книжки «Русского вестника» с начальными семью главами романа, около 26 февраля 1868 г., Майков написал Достоевскому письмо, в котором рассказал о «сильном» впечатлении, произведенном романом на знакомых ему читателей (Майков А. Н. Пись ма к Достоевскому. С. 65). О довольно критическом мнении Майкова об «Идиоте» см. письмо 126, примеч. 33.

7 Дочь Соня родилась у Достоевских 22 февраля (5 марта) 1868 г.

8 В этих словах выразилась вера Достоевского в то, что «идея всемирного человеческого обновления» осуществится «не в революционном виде», а «в виде божеской правды», «в виде Христовой истины» (см.: ПСС. Т. ХХIII. С. 41) и что залог этого — в самом русском народе, в его религиозно-нравственных идеалах, готовности к самоотречению и подвигу. Затронутый здесь круг идей (Россия—Европа, православие—католицизм) будет впоследствии развит в «Дневнике писателя» 1873—1881 гг.

9 В 1860—1870-е гг. газета «Голос» активно выступала в защиту реформ в стране, считая своим долгом участвовать в их практической разработке, ратовала за развитие капитализма в России, отстаивая интересы русских промышленников и торговцев.

10 В ответ на эту просьбу H. H. Страхов сообщил Достоевскому о том, что Долгомостьев умер. В письме от середины марта 1868 г. он писал о покойном: «Долгомостьев умер страшно; он сошел с ума у меня на квартире, и я был свидетелем зрелища почти невыносимого» (Шестидесятые годы. С. 257).

11 В письме от 3 ноября 1867 г. (см.: Сб. Достоевский, II. С. 342— 343) Майков сообщал Достоевскому о работе над стихотворным переводом «Слова о полку Игореве». Этот перевод был полностью напечатан в журнале «Заря» (1870. № 1. С. 82—98; отрывок же из него появился впервые в 1868 г. в № 8 «Модного магазина»).

(1) было: Но писал ли я Вам

(2) было: присылать

(3) далее было начато: О романе и о надеждах моих

(4) далее было: тотчас

(5) было: тем