Музейный дневник

1990

Важное:

Письма Достоевского.

Валерий Волков

Шпет Г.Г. ​​ Искусство и жизнь

Фридрих фон Шеллинг. Спиноза

Р. Штейнер. Из лекции о томизме

Заболоцкий. ​​ История моего заключения.

Пастернак пишет Никите Хрущёву

Январь  ​​ ​​ ​​​​ 

2  ​​​​ Валишевский. Роман ​​ императрицы ​​ (Екатерины Второй). Пб., 1919. Двадцатое издание.

Увесистая книга, легкий французский, читать очень интересно.

Григорий Турский. История франков. Москва, 1989.

4  ​​ ​​​​ Мишле. История французской революции.  ​​​​ В ​​ Плейядах.

Преувеличивает роль женщин.

Встретил в тексте прямой намек на фильм Этторе Сколы «Ночь в Варенне».

20 июня 1792 года.

Народ навязывает общение королевской чете. Яростные выкрики толпы и тактичность короля. Он берет цветок у девушки из народа и прикрепляет себе на шляпу.

Он кладет себе на грудь руку оказавшегося рядом простолюдина и говорит:

- Я спокоен.

6  ​​ ​​ ​​​​ Новый год начался с кошмара: у Валерия Волкова взломали мастерскую. Все перерыли (искали деньги), но ничего не украли. Всего взломано семь мастерских.

В сущности, он загнан в свою квартиру, как в нору.

Валерий Волков.

Его рассказ в его квартире:

У меня ​​ есть такой портрет Светланы, о котором очень хорошо сказал ученый-филолог и писатель Юрий Михайлович Лотман на моей персональной выставке в Тарту в 79-м году:

- Если бы художник 18 ​​ века жил сегодня, то он бы написал именно так.

Этот портрет написан не в подражание Рокотову, но он несет некое классическое начало: ​​ я писал не просто свою жену, а фамильный портрет.

Моя жена Светлана - дочь знаменитого профессора-востоковеда Юрия Завадовского, жившего в эмиграции, во Франции.

Только в 60-е годы ​​ Завадовский с семьей приехал работать в Ташкент: при жизни Сталина возвращаться в России было ​​ бы опасно.

За портретом моей жены угадывается ушедший знаменитый род Завадовских.

В жене я увидел ее предков: позы, жесты совпадали с жестами и позами ее бабушек.

Я изучал старинные фотографии, присматривался.

Хотя мой реализм «нонфигуративный», я не отрицаю, что люблю портрет. Есть у меня вещи и сюжетные, но по- своему интерпретированные».

10  ​​​​ ТАНКА

САЙГЁ

Зыблются все быстрей,

Чтоб ветер их просушил,

Спутаны, переплелись,

Вымокли под весенним дождем

Нити зеленой ивы.

«Цапля на ветке». Охара Сосон, период Сева, после 1926 г. Гравюра «нисики-э», сикисибан 23,5×24,8 см. Бостон, Музей изящных искусств

17  ​​​​ Дневник Лили Брик

17 января 1917 года:

К нам стало ходить такое количество народа, что квартира стала мала. В том же доме, пониже, освободилась огромная, в шесть комнат. Мы переехали туда без всякой мебели. Одну комнату назвали библиотекой, - у Оси, по обыкновению, накопилось страшное количество книг, - другую танцевальной. Еще в верхней квартире я затеяла учиться танцам, настоящей балетной классике, и в танцевальной комнате была приделана к стене длинная палка, а у противоположной стены поставлено зеркало, и каждое утро у нас форменный танцкласс в пачках и балетных туфлях.

18 ​​ Дневник ​​ Лидии Чуковской

18 января 1942 года:

Вчера был грандиозный вечер в пользу эвакуированных детей. Я пошла. Впервые пошла, хотя выступала А.А. (Я видела ее на эстраде один раз в жизни: в Петербурге, в Доме литераторов, на Бассейной, в годовщину смерти Блока. С тех пор сознательно не ходила: ни в Союз в Ленинграде, ни здесь. Я знала, что будет стыдно за публику.)

Это был полный провал. Всех встречали бурно, провожали с треском, а ее и встретили вяло, и проводили почти молча. Она прочла «Воронеж» и «Веет ветер лебединый». Я не глядела на нее. Читала она напряженным голосом, чтобы ее слышали, - но все равно было неслышно, - и торопливо, как школьница, чувствуя неуспех, чтобы поскорее кончить. Дело тут не только в малой интеллигентности публики, но и в общей благотворительно-эстрадно-кабаретной настроенности ее. Недаром наибольший успех имела Русланова.

20  ​​ ​​​​ Большое впечатление от Лотрека: его картин танцовщицы Джейн Авриль.

Альбом:

Henri de Toulouse-Lautrec (1864–1901) epitomised La Belle Époque of 1890s Paris. He spent his nights at nightclubs and theatres, sketching the dancers and clientele, many of them his friends and whom he would then immortalise on canvas. But one dancer at the Moulin Rouge captivated him until his death and inspired some of his most important work...

They made a strange pair, Lautrec and Jane Avril, He, the diminutive artist in his regular box at the Moulin Rouge, she with her erratic and frenetic dance style, at once unique and mystifying. Yet throughout the 1890s they worked together as artist and model to create paintings, sketches and drawings which are now recognised as a significant and distinct example of Lautrec’s œuvre. The critic Arsène Alexandre wrote that “painter and model, together, have created a true art of our time, one through movement, one through representation».

22 ​​ Дневник Веры Судейкиной

22 января 1917 года

Приходят Ольга* с Артуром**, который дарит Сереже всего Пушкина, старое издание 1859 года. Ольга нам читает стихотворения Пушкина, находим такие, каких нет в других изданиях. Особенно пленяют нас его ранние стихотворения, написанные в пятнадцать лет: какой эротизм, какой опыт, знание, какая мудрость в пятнадцать лет! «Божественный мальчик», - говорит Сережа. До двух часов мы сидим и читаем. В два ложимся безумно усталые и измученные.

*Ольга Судейкина-популярная театральная актриса, танцовщица, бывшая жена Сергея Судейкина.

**Артур Лурье - композитор, теоретик музыкального авангарда. Гражданский муж Ольги Судейкиной.

22 ​​ Дневник Алексея Толстого

22 января 1917 года

Литература - чистое искусство, это отстоявшееся вино жизни. А что же я поделаю, когда вино взбаламучено и бродит, когда сам черт не разберет, что это - деготь или мед.

30  ​​ ​​​​ Гертруда Стайн

Дневник

30 января 1917 года

Пришел Пикассо с висящим у него на плече стройным юношей. «Это Жан, - объявил он, - Жан Кокто. И мы уезжаем в Италию». Пикассо был взволнован перспективой работы над декорациями для «Русских балетов». Музыка, по его словам, сейчас пишется Эриком Сати, либретто - Жаном Кокто.

30  ​​​​ В этот день 27 лет назад Бродский пишет стих

На смерть Роберта Фроста

Значит, и ты уснул.

Должно быть, летя к ручью,

ветер здесь промелькнул,

задув и твою свечу.

Узнав, что смолкла вода,

и сделав над нею круг,

вновь он спешит сюда,

где дым обгоняет дух.

Позволь же, старик, и мне,

средь мертвых финских террас,

звездам в моем окне

сказать, чтоб их свет сейчас,

который блестит окрест,

сошел бы с пустых аллей,

исчез бы из этих мест

и стал бы всего светлей

в кустах, где стоит блондин,

который ловит твой взгляд,

пока ты бредешь один

в потемках... к великим... в ряд.

30 января 1963 года

Февраль ​​ 

1  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Серов Валентин Александрович (1865-1911). Портрет княгини Зинаиды Николаевны Юсуповой .

Как интригует в Русском музее ГРМ!

Феликс Юсупов:

Всюду, где появлялась мать, она приносила свет, её взгляд сиял добротой и кротостью. Она одевалась со сдержанной элегантностью, не любила украшений и, хотя располагала лучшими в мире, появлялась в них только в особенных обстоятельствах...

2  ​​ ​​​​ Cup with spiral pattern.

Akrotiri, Thera/Santorini

17th cent. BC

4 ​​ Жиру. Альма Малер. 1988.

В 1911 Франсуа-Фердинанд посещает выставку в Вене. О картине Кокошки он говорит:

Свинство! Этот человек достоин того, чтоб ему разбили каждую косточку.

​​ 

Да?! Так говорила обезьяна у Кафки («Речь в Академии»).  ​​​​ 

Сей художник колотил Альму, а потом забрасывал ее цветами.

Так делал и знакомый моей первой жены! Я даже его видел.

Мать Альмы – Кокошке:

Если вы опять увидите мою дочь, я вас застрелю!

Так и моя мама сказала моей знакомой:

- Оставьте моего сына, или я кислотой оболью вам лицо.

6  ​​ ​​​​ Иностранка: большой том «Художники и театр в 20 веке». Франция, 1986. ​​ 

Дильтей. Я-переживание Ich-Erlebnis в живописи.

8  ​​ ​​​​ Мишле: обнаженные женщины во французской революции.

26.6.1793. Женщины захватывают корабль с мылом.

Дантон откапывает жену через неделю после погребения, чтоб еще раз ее увидеть.

Чистки Робеспьера.

И во время Французской революции распинали женщин. Об этом нельзя не вспомнить, если смотришь «Млечный путь» Бунюэля.

10  ​​​​ Сто лет со дня рождения ДР Пастернака

Пронзительные строчки из «Живаго»:

Лара:  ​​​​ Мне ли, слабой женщине, объяснять тебе, такому умному, что делается сейчас с жизнью вообще, с человеческой жизнью в России, и почему рушатся семьи, в том числе твоя и моя? Ах, как будто дело в людях, в сходстве и несходстве характеров, в любви и нелюбви. Все производное, налаженное, все относящееся к обиходу, человеческому гнезду и порядку, все это пошло прахом вместе с переворотом всего общества и его переустройством. Все бытовое опрокинуто и разрушено. Осталась одна небытовая, неприложенная сила голой, до нитки обобранной душевности, для которой ничего не изменилось, потому что она все время зябла, дрожала и тянулась к ближайшей рядом, такой же обнаженной и одинокой. Мы с тобой как два первых человека Адам и Ева, которым нечем было прикрыться в начале мира, и мы теперь так же раздеты и бездомны в конце его. И мы с тобой последнее воспоминание обо всем том неисчислимо великом, что натворено на свете за многие тысячи лет между ними и нами, и в память этих исчезнувших чудес мы дышим и любим, и плачем, и держимся друг за друга и друг к другу льнем.

Лара: ​​ Мы женились перед самой войною, за два года до ее начала. И только мы зажили своим умом, устроили дом, объявили войну. Я теперь уверена, что она была виною всего, всех последовавших, доныне постигающих наше поколение несчастий. Я хорошо помню детство. Я еще застала время, когда были в силе понятия мирного предшествующего века. Принято было доверяться голосу разума. То, что подсказывала совесть, считали естественным и нужным. Смерть человека от руки другого была редкостью, чрезвычайным, из ряду вон выходящим явлением. Убийства, как полагали, встречались только в трагедиях, романах из мира сыщиков и в газетных дневниках происшествий, но не в обыкновенной жизни.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ И вдруг этот скачок из безмятежной, невинной размеренности в кровь и вопли, повальное безумие и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Наверное, никогда это не проходит даром. Ты лучше меня, наверное, помнишь, как сразу все стало приходить в разрушение. Движение поездов, снабжение городов продовольствием, основы домашнего уклада, нравственные устои сознания.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ - (Юрий) Продолжай. Я знаю, что ты скажешь дальше. Как ты во всем разбираешься! Какая радость тебя слушать.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ - (Лара) Тогда пришла неправда на русскую землю. Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями. Стало расти владычество фразы, сначала монархической - потом революционной.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Это общественное заблуждение было всеохватывающим, прилипчивым. Все подпадало под его влияние. Не устоял против его пагубы и наш дом. Что-то пошатнулось в нем. Вместо безотчетной живости, всегда у нас царившей, доля дурацкой декламации проникла и в наши разговоры, какое-то показное, обязательное умничанье на обязательные мировые темы. Мог ли такой тонкий и требовательный к себе человек, как Паша (муж Лары), так безошибочно отличавший суть от видимости, пройти мимо этой закравшейся фальши и ее не заметить?

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ И тут он совершил роковую, все наперед предрешившую ошибку. Знамение времени, общественное зло он принял за явление домашнее. Неестественность тона, казенную натянутость наших рассуждений отнес к себе, приписал тому, что он - сухарь, посредственность, человек в футляре. Тебе, наверное, кажется невероятным, чтобы такие пустяки могли что-то значить в совместной жизни. Ты не можешь себе представить, как это было важно, сколько глупостей натворил Паша из-за этого ребячества.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Он пошел на войну, чего никто от него не требовал. Он это сделал, чтобы освободить нас от себя, от своего воображаемого гнета. С этого начались его безумства. С каким-то юношеским, ложно направленным самолюбием он разобиделся на что-то такое в жизни, на что не обижаются. Он стал дуться на ход событий, на историю. Пошли его размолвки с ней. Он ведь и по сей день сводит с ней счеты. Отсюда его вызывающие сумасбродства. Он идет к верной гибели из-за этой глупой амбиции. О если бы я могла спасти его!

14  ​​​​ M. М. ДОСТОЕВСКОМУ ((брату))

14 февраля 1844. Петербург

Любезный брат!

Ты мне приказал уведомить себя насчет обстоятельств перевода. К крайнему прискорбию моему, бесценный друг мой, скажу тебе, что дело, кажется, не пойдет на лад; — и потому прошу тебя повременить до времени и не переводить далее, доколе не получишь, милый мой, от меня более верного уведомления. . . Видишь ли: я по-настоящему не имею никакого основания ​​ подозревать неудачу. Но осторожность не излишня ни в каком случае.

Что до меня, я переводить продолжаю. Тебя же прошу остановиться до времени, чтобы на всякий случай не утруждать себя понапрасну. Мне и так очень прискорбно, милый мой, что, может быть, ты и теперь уже потерял время. — Подозреваемая мною неудача находится не в самом переводе и не в литературном его успехе (предприятие было бы блистательно), но в странных обстоятельствах, возникших между переводчиками. 3-й переводчик был Паттон, который за условленную цену от себя нанял капитана Гартонга поправить свой перевод. Это тот самый Гартонг, который переводил «Плик и Плок», «Хромоногий бес» ​​ и написал ​​ в «Библиотеку для чтения» повесть «Панихида». Дело шло очень хорошо. Деньги нам давала взаймы мать Паттона, которая дала в том честное слово. Но Паттон в апреле едет на Кавказ служить под командою отца, вместе с своею материю; он говорит, что непременно окончит перевод и мне поручит печатание и продажу.

Но мне что-то не верится, чтобы такие жиды, как Паттоны, захотели поверить до 3000 р. мне на дело, как бы то ни было, а рискованное; для них двойной риск. Несмотря на то Паттон переводит.

Я это знаю и видел своими глазами.

Все эти причины понудили меня просить тебя, друг мой, оставить покамест перевод. Весьма в недолгом времени уведомлю тебя последним решением; но, вероятно, не в пользу перевода: сам

суди. А как жалко, друг мой, как мне-то тебя жалко. Извини, голубчик, и меня бедняка; ведь я Мурад несчастный.

Желаю Эмилии Федоровне прехорошенькую дочку и много, ​​ много здоровья. Целую у ней и у Феди ручки.

Твой всегда Ф. Достоевский.

Напиши, что у тебя было с Егором Ризенкампфом. Отец писал что-то своему сыну. А я тебе в будущем письме напишу про моего Ризенкампфа Александра.

На обороте:

Его благородию

милостивому государю

Михайле Михайловичу Достоевскому.

В Ревель. В крепость.

Инженер-прапорщику

при тамошней Инженерной команде.

15  ​​ ​​ ​​​​ Удивляют эти тонкие завитушки. Конечно, не чистое золото: иначе б так хорошо не сохранилось. ​​ The Metropolitan Museum of Art – это Метрополитен в Нью-Йорке.

Χρυσοί σπειροειδείς σφηκωτήρες μαλλιών διακοσμημένοι με κεφάλι λιονταριού και ρόδακες.

Κλασική περίοδος, 1ο μισό 4ου π.Χ αιώνα/αρχαίο Κούριον, Κύπρος.

Μητροπολιτικό Μουσείο Νέας Υόρκης.

Gold and copper alloy spiral head terminals decorated with lion-griffin head and rosettes.

Classical period 1st half of the 4th century B.C /ancient KOURION, Cyprus.

The Metropolitan Museum of Art

The eyes and rosettes were originally inlaid with colored enamel, and the goldworking is of very high quality. The spirals themselves are made of copper alloy rods covered in thin gold sheet.

Τα μάτια και οι ρόδακες αρχικά ήταν διακοσμημένα με χρωματιστό σμάλτο. Οι σπείρες είναι φτιαγμένες από ράβδους με κράμα χαλκού, καλυμμένες με λεπτό φύλλο χρυσού.

18  ​​​​ В этот день 18 февраля 1927 года Репин пишет Илье Бондаренко:

Милостивый государь Илья Евграфович.

Бессовестно, злодейски я запоздал Вам своим ответом о Савве Ивановиче Мамонтове. И главное, в такое беспокойное время, если и было что у меня от Саввы Ивановича, я порастерял. Могу только сообщить о нем Вам - общее место, что в свое время было признаваемо нами - всеми его друзьями. Все мы жили в Абрамцеве как дома, и все сходились во мнении, что Савва Иванович - для всего оазиса искусства в Абрамцеве - был освежающим, веселым, плодотворным дождем.

У Саввы Ивановича была масса дел капитальных, ответственных, постоянных. И вот, подобно всем людям дела, Савва Иванович ничего не откладывал и много занимался скульптурой, лепил бюсты со всех близких. Савва Иванович на перепутье заезжал домой в Абрамцево и как истинный артист сейчас же стремился к своим делам по главной отрасли - начатым работам. Главным образом у него было много начатых бюстов. В его доме, прославленном старожилами Аксаковыми и посещениями их современниками знаменитыми славянофилами, с прибавлением Гоголя, Тургенева и многих других имен громкой известности. Там жили и мы, его современники, имевшие там свои мастерские и работавшие там самостоятельно в своем установленном порядке.

Здесь В. М. Васнецов в «Яшкином доме» установил и обрабатывал своих «Богатырей» и «Рай» для собора в Киеве. Адриан Викторович Прахов приводил в порядок весь большой материал (внутренняя отделка Владимирского собора в Киеве). Я разрабатывал свои картины «Проводы новобранца» и т.д.

Конечно, в продолжение целой недели иногда мы уставали над своими постоянными работами и поджидали приезда Саввы Ивановича... И вот он налетал на нас как освежающий дождь, весело вспрыскивал нас своими добрыми замечаниями и незаменимыми советами; и мы после его отъезда опять быстро опушались живой, веселой листвой молодых побегов (художественной мыслью). По вечерам в доме, в уютных просторных покоях Елизаветы Григорьевны, происходило чтение. Елизавета Григорьевна очень хорошо читала и любила это дело. Я обыкновенно, во время чтения, рисовал с кого-нибудь в альбом - и 15-летний Валентин Серов также пополнял альбом Елизаветы Григорьевны. И очень часто уже и тогда его портреты были лучше моих. Савва Иванович был хороший настоящий певец (не любитель только) и очень хорошо знал музыку. Это доказывается тем, что Савва Иванович, как только позволили средства, сейчас же основал оперу и управлял ею. У него пели лучшие итальянские певцы; у него же начинал свою карьеру Федор Иванович Шаляпин. Отлично помню и я нашего гениального певца, когда ему было около 20 лет. В это же время Савва Иванович дружил и со скульптором - князем Трубецким, который запросто был вхож к Савве Ивановичу. И сейчас же, как услышал пение этого феноменального юноши, сейчас же стал лепить его бюст.

Теперь этот бюст стоит у меня - отлитый из бронзы и страшно похож и по сие время. А у меня же есть бюст, последняя работа Саввы Ивановича, бюст профессора Поленова. Это очень удачный бюст лепки Саввы Ивановича. Василий Дмитриевич как живой - проходить мимо страшно в сумерках. Я радуюсь на него.

Илья Репин.

Илья Евграфович Бондаренко (1870-1947) - архитектор, историк архитектуры.

Савва Иванович Мамонтов (1841-1919) - известный меценат, крупный промышленник и финансовый деятель. Занимался скульптурой, музыкой, пением. В 1885 году основал в Москве частную русскую оперу. Подмосковное имение Мамонтова Абрамцево близ станции Хотьково Северной железной дороги, купленное им в 1870 году (с 1844 по 1870 год принадлежало Аксаковым), в семидесятых - девяностых годах становится значительным центром русской художественной жизни. Здесь подолгу жили и работали многие крупнейшие артисты и художники: М. М. Антокольский, В. М. Васнецов, М. А. Врубель, А. Я. Головин, К. А. Коровин, И. И. Левитан, Н. В. Неврев, М. В. Нестеров, И. С. Остроухов, В. Д. Поленов, Е. Д. Поленова, И. Е. Репин, В. А. Серов и другие.

Адриан Викторович Прахов (1846-1916) - археолог и историк искусства, профессор Петербургского университета. С юных лет был другом Репина и оказывал большое влияние на его развитие.

Март ​​ 

4  ​​ ​​​​ Николас де Сталь.

Цветовые возможности фигуративности.

Волков рассказывал о нем особенно много.

1914: ​​ родился в 1914 в Санкт-Петербурге.

А учился - в Академии в Брюсселе.

Влияние ​​ Cezanne, Matisse и Braque.

Кубизм. ​​ 

Соединение ​​ абстрактных и конкретных элементов.

1955: самоубийство.

6  ​​ ​​​​ Гербенштейн. Записки о Московии. МГУ, 1988.

«Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе».

Автор не скрывает своего презрения. Как и у Казановы. Как у Кюстина.

С удовольствием описывает, как дубасил свою русскую любовницу.

10 ​​ Ч-лова, коллега Люды, предоставила на время свою квартиру – и по вечерам хожу туда: работать с этой частной библиотекой.

Чудесная «История Византии» Лазарева.

23  ​​​​ Дневник АРКАДИЯ АВЕРЧЕНКО

23 МАРТА 1917 ГОДА:

Все прочие как хотят: могут самоопределяться, могут не самоопределяться - их дело. А я лично решил самоопределиться. Довольно этой неопределенности! Очень тяжело, когда сам не знаешь, кто ты такой. Не такое нынче время, ха-ха.

Самоопределение мое пойдет по определенному руслу и в одной только плоскости: буржуй я или не буржуй? С чего начались мои сомнения? Вот:

Недавно на митинге, когда я произнес блестящую и глубоко прочувствованную речь в защиту Временного правительства, один гражданин, в зеленом, довольно легкомысленном для его возраста пиджаке, клетчатой кепке и узких штанах, уверенно сказал, поведя широким ноздристым носом:

- Буржуй разговаривает.

Странное чувство овладело мною, когда я услышал такое определение. Вероятно, такое же чувство овладевает страусом, беззаботно бегавшим по безлюдным африканским пустыням, когда он впервые с разбега налетел на человека и тот уверенно заметил вслух:

- Ба! Да это страус.

Всю жизнь прожил беззаботный вольный страус и не знал, что его имя страус. А пришел охотник, и сразу открыл ему глаза, и сразу наклеил ярлык.

24  ​​​​ M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

24 марта 1845. Петербург

Любезный брат.

Ты, верно, заждался письма моего, л<юбезный> б<рат>. Но меня задерживала неустойчивость моего положения. Я никак не могу заниматься вполне чем бы то ни было, когда перед глазами одна неизвестность и нерешительность. Но так как я и до сих пор ничего не сделал хорошего по части моих собственных обстоятельств, то всё равно пишу; ибо давно бы было нужно писать.

Я получил от москвичей 500 руб. сереб<ром>. Но у меня столько было долгов, старых и вновь накопившихся, что на печать недостало. Это бы еще ничего. Можно бы было задолжать в типографии или уплатить не все из домашних долгов, но роман еще не был готов. Кончил я его совершенно чуть ли еще не в ноябре месяце, но в декабре вздумал его весь переделать; переделал и переписал, но в феврале начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Около половины марта я был готов и доволен1. Но тут другая история: цензора не берут менее чем на месяц. Раньше отцензировать нельзя. Они-де работой завалены. Я взял назад рукопись, не зная, на что решиться. Ибо кроме четырехнедельного цензурованья печать съест тоже недели три. Выйдет к маю месяцу. Поздно будет! Тут меня начали толкать и направо и налево, чтобы отдать мое дело в "Отечеств<енные> записки". Да пустяки. Отдашь да не рад будешь. Во-первых, и не прочтут, а если прочтут, так через полгода. Там рукописей довольно и без этой. Напечатают, денег не дадут. Это какая-то олигархия. А на что мне тут слава, когда я пишу из хлеба? Я решился на отчаянный скачок: ждать, войти, пожалуй, опять в долги и к 1-му сентября, когда все переселятся в Петербург и будут, как гончие собаки, искать носом чего-нибудь новенького, тиснуть на последние крохи, которых, может быть, и недостанет, мой роман. Отдавать вещь в журнал значит идти под ярем не только главного maоtre dhфtel, но даже всех чумичек и поваренков, гнездящихся в гнездах, откуда распространяется просвещение. Диктаторов не один: их штук двадцать. Напечатать самому значит пробиться вперед грудью, и если вещь хорошая, то она не только не пропадет, но окупит меня от долговой кабалы и даст мне есть.

А теперь насчет еды! Ты знаешь, брат, что я в этом отношении предоставлен собственным силам. Но как бы то ни было, а я дал клятву, что коль и до зарезу будет доходить, - крепиться и не писать на заказ. Заказ задавит, загубит всё. Я хочу, чтобы каждое произведение мое было отчетливо хорошо. Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут монументов. И теперь Гоголь берет за печатный лист 1000 руб. сереб<ром>, а Пушкин, как ты сам знаешь, продавал 1 стих по червонцу. Зато слава их, особенно Гоголя, была куплена годами нищеты и голода. Старые школы исчезают. Новые мажут, а не пишут. Весь талант уходит в один широкий размах, в котором видна чудовищная недоделанная идея и сила мышц размаха, а дела крошечку. Beranger сказал про нынешних фельетонистов французских, что это бутылка Chambertin в ведре воды2. У нас им тоже подражают. Рафаэль писал годы, отделывал, отлизывал, и выходило чудо, боги создавались под его рукою. Vernet пишет в месяц картину, для которой заказывают особенных размеров залы, перспектива богатая, наброски, размашисто, а дела нет ни гроша. Декораторы они!

Моим романом я серьезно доволен. Это вещь строгая и стройная. Есть, впрочем, ужасные недостатки. Печатание вознаградит меня. Теперь покамест я пуст. Думаю что-нибудь написать для дебюта или для денег, но пустяки писать не хочется, а (2) на дело нужно много времени.

Приближается время, в которое я обещал быть у вас, милые друзья3. Но не будет средств, то есть денег. Я решил остаться на старой квартире. Здесь по крайней мере сделал контракт и знать ничего не знаешь месяцев на шесть. Так дело в том, что я всё это хочу выкупить романом. Если мое дело не удастся, я, может быть, повешусь.

Мне бы хотелось спасти хоть 300 руб. к августу месяцу. И на триста можно напечатать. Но деньги ползут, как раки, все в разные стороны. У меня долгов было около 400 руб. сереб<ром> (с расходами и прибавкою платья), по крайней мере я на два года одет прилично. Впрочем, я непременно приеду к вам. Пиши мне поскорее, как ты думаешь насчет моей квартиры. Это решит<ельный> шаг. Но что делать!

Ты пишешь, что ужасаешься будущности без денег. Но Шиллер выкупит всё, а вдобавок, кто знает, сколько раскупится экземпляров моего романа. Прощай. Отвечай мне скорее. Я тебе объявлю (3) в следующую почту все мои решения.

Твой брат Достоевский.

Целуй детей и кланяйся Эмилии Федоровне. Я о вас часто думаю. Ты, может быть, хочешь знать, чем я занимаюсь, когда не пишу, - читаю. Я страшно читаю, и чтение странно действует на меня. Что-нибудь, давно перечитанное, прочитаю вновь и как будто напрягусь новыми силами, вникаю во всё, отчетливо понимаю, и сам извлекаю умение создавать.

Писать драмы - ну, брат. На это нужны годы трудов и спокойствия, по крайней мере для меня. Писать ныне хорошо. Драма теперь ударилась в мелодраму. Шекспир бледнеет в сумраке и сквозь туман слепандасов-драматургов кажется богом4, как явление духа на Брокене или Гарце.5 Впрочем, летом, я, может быть, буду писать. 2, 3 года, и посмотрим, а теперь подождем!

Брат, в отношении литературы я не тот, что был тому назад два года. Тогда было ребячество, вздор. Два года изучения много принесли и много унесли.

В "Инвалиде", в фельетоне, только что прочел о немецких поэтах, умерших с голоду, холоду и в сумасшедшем доме. Их было штук 20, и какие имена! Мне до сих пор как-то страшно. Нужно быть шарлатаном...6

Примечания:

1 Речь идет о первой редакции «Бедных людей», законченной в ноябре 1844 г., и работе до половины марта 1845 г. над окончательным текстом романа.

2 Источник цитируемого отзыва Беранже установить не удалось. Шамбертен — сорт красного вина из Бургундии.

3 Достоевскому удалось приехать в Ревель к брату 9 июня 1845 г. (см.: Достоевский и его время. С. 283).

4 Скорее всего, мысль эта подсказана Достоевскому статьей Белинского «Александрийский театр» (1845), которая была опубликована во второй части «Физиологии Петербурга», составленной Н. А. Некрасовым и только что появившейся (ср.: Белинский. Т. 8. С. 539—541, 548).

5 Брокен — главная вершина Гарца. Отбрасываемая его восточной скалой тень носит название брокенского призрака и окружена местными легендами. Сцена «Вальпургиева ночь» из ч. 1 «Фауста» Гете происходит у подножия Брокена.

6 В «Русском инвалиде» (1845. 22 марта. № 64) в отделе «Смесь» была помещена статья А. Вейса «Поэты в Германии». В ней приведены трагические факты из жизни Лессинга, Моцарта, Бетховена, Гельдерлина, Граббе, Бюргера, Клейста и других, которые произвели столь сильное впечатление на только что подавшего в отставку и решившего всецело посвятить себя литературному труду Достоевского.

(1) зачеркнуто: феврал<я>

(2) было: да

(3) было: отвечу

26  ​​ ​​ ​​​​ Густа́в Густа́вович Шпет.

26 марта [7 апреля] 1879, Киев - 16 ноября 1937, Томск.

Русский философ, психолог, теоретик искусства, переводчик философской и художественной литературы (знал 17 языков). Действительный член (1921) и вице-президент (1923-1929) Государственной академии художественных наук.

Шпет Г.Г.

Искусство и жизнь

Что искусство возникает из украшения, это - не только генетический факт, это также существенная функция искусства, раз искусство, так или иначе, целиком или частично, между прочим или всецело, представляет красоту. Поэтому-то и бессмысленно, неодушевленно, бессубстанциально искусство «вообще себе». Но нельзя обращать формулу, ибо это обращение есть извращение, - нельзя сказать: всякое украшение есть искусство.

Украшение - только экспрессивность красоты, т.е. жест, мимика, слезы и улыбка, но еще не мысль, не идея. Экспрессивность - вообще от избытка. Смысл, идея должны жить, т.е., во-первых, испытывать недостаток и потому, во-вторых, воплощаться, выражаться. Красота - от потребности выразить смысл. Realisez - tout est Je (Сезанн). ((реализуйте всё, что есть в вас)). Потребность - пока она не успокоена - беспокойство, неутоленность. Творчество - беспокойная мука, пока не найдено выражение. Муки ученика - страшнее мук мастера: пока-то выражение не «удовлетворит», пока-то не выразишь волнующего. Поистине, пока оно не выражено, оно уничижает сознание, издевается над разумом. Волнует простор неба, грудь женщины, величие духа - художник пишет, рисует, высекает, пока не «снял» выражением беспокойной страсти. «Мастер» не так мучается, как «ученик» - оттого есть мастера маститые, «академики». Есть, впрочем, мастера - ученики. Но, конечно, не в том дело, что «притупляется» страсть и волнение, - разве маститый меньше чувствует потребность жизни, чем мальчик, - а в том, что маститый не хватается за выражение «не по силам». Инстинкт почестей - против инстинкта жизни!

Так и формула: искусство есть жизнь - для немногих все-таки верна. Извращенный крик: жизнь - искусство! Такие обращения-извращения повторяются: жизнь есть философия, жизнь есть поэзия. Это - социально-психологический симптом. Это - признак эпохи, когда ложь дешева. Это - вопль вырождающихся. Жалкую увядающую жизнь хотят косметицировать философией, искусством, поэзией. Это называется «вносить» философию, искусство, поэзию в жизнь... Или, наглее, не отрывать их от жизни. Но молодость об этом не кричит, а сама собою украшена и никаких потерь, и разрывов не страшится.

Жизнь - искусство, «создание» из жизни искусства, жизнь даже величайшее из искусств, - все это типическое декадентство. Это знал падавший древний мир, знал романтизм - падавшее христианство, - это слыхали недавно и мы от падавшего демократизма и натурализма - у каждого в собственном архиве найдутся напоминания. Вне декадентства «искусство жизни» - фатовство и пошлость.

Если жизнь есть искусство, то искусства нет. Ибо украшение должно быть украшением чего-нибудь, а если оно не украшает жизни, то и оно не существует, и жизнь - истязание. А украшать украшение - своего рода aesthetical insanity ((эстетическая невменяемость)).

Художественное создание - хотят того или не хотят декаденты - входит в жизнь как факт. С этим ничего даже и поделать нельзя. Художественное произведение, вошедши как факт в жизнь, уже и не может не быть жизнью. Хотят же другого. Хотят, чтобы то, что не может быть, перешло в то, что есть, что не может не быть. Но это и есть возвращение к неукрашенной жизни, природной, животной, - прекрасной только в некоторых редких случаях игры и безобразия природы. Тут почти всегда вместо золота - горсть глиняных черепков.

Только искусство подальше от жизни, далекое, далекое ей, может быть ей, безобразной, украшением. А искусство в жизни, близкое ей, - новое в ней безобразие. Не довольно ли того, что есть? Искусство должно быть не в жизни, а к жизни, при ней, легко отстегиваемое, - отстегнул и пошел дальше - пристегнуть к другому краю... Красота - праздник, а не середа.

Поэзия и философия

Искусство не есть жизнь, и философия не есть жизнь. Никакого логического вывода из этих отрицаний сделать нельзя. Но если всмотреться в смысл этих отрицаний, то их положительное значение раскрывается скоро. Жизнь есть только материал и искусства, и философии, следовательно, жизнь есть только отвлеченность. Философия же - последняя, конечная в задании и бесконечная в реальном осуществлении, конкретность; искусство - именно потому, что оно искусство, а не уже-бытие, творчество, а не созданность - есть предпоследняя, но все же сквозная конкретность. Философия может быть предпоследнею конкретностью, и тогда она - искусство, а искусство, проницающее последнюю конкретность, есть уже философия. Так, искусство как философия есть философия как искусство – и, следовательно, пролом в стене между искусством и философией.

Философия есть искусство, и искусство есть философия - две истины, вовсе не получающиеся путем взаимного формального обращения. Оба утверждения реально независимы и самобытны. Философия есть искусство как высшее мастерство мысли, творчество красоты в мысли - величайшее творение; ображение безобразного, украшение безобразного, творение красоты из небытия красоты. Философия есть искусство, т.е. она начинает существовать «без пользы», без задания, «чисто», - в крайнем случае, разве лишь в украшающем «применении».

Теперь искусства - органы философии. Тут особенно ясно видно бессмыслие синтеза искусств: что такое «синтез» рук, ног и головы? - кровавая каша из мышц, нервов, костей. Но что такое живопись в поэзии, поэзия в музыке и т.п.? - То же, что ходить на руках, обнимать ногами, целовать теменем... Цирковой фокус, если говорят всерьез. В действительности - лишь метафора. Столько же общего между музыкальностью поэзии, изобразительностью и осмысленностью музыки, поэтичностью картины - сколько его вообще между произвольно подобранными омонимами, между часом грозным и часом пополудни, между талантом, зарытым в землю, и талантом гробокопателя, между гробокопателем и клоуном.

Смешным делом занимается модерн-поэтика, перенося в поэзию музыкальные аналогии. Только при готтентотском дворе можно было бы исполнять музыкальную пьесу, написанную по правилам Буало, Батте и Брюсова. Поэзия как «синтез» музыки и смысла, есть синтез паутины и меда. Как может смысл делать музыку? Смысл не делает музыки - музыка убивает смысл - тон калечит поэзию.

- Поэзия исключает музыку, музыка - поэзию.

- Почему?

- Потому что их хотят соединить!

Искусства - органы философии; философия нуждается не только в голове, также и в руках, глазах и в ухе, чтобы осязать, видеть, слышать. Пора перестать ходить на голове и аплодировать (футуризму) ушами!

Когда музыкальная внешность - вся музыка непосредственно только внешность - убивает смысл в поэзии, хватаются за живописность, за «образ». Образ не на полотне - только «образ», метафора; поэтические образы - фигуры, тропы, внутренние формы. Психологи сделали поэтике плохой дар, истолковав внутреннюю форму как образ - зрительный по преимуществу. Утверждение, что внутренняя форма живописный образ, есть ложь. Зрительный образ мешает поэтическому восприятию. Принимать зрительный образ за поэтический - то же, что считать всякое созерцание, всякую интуицию зрительною.

Напрягаться к зрительному образу «памятника нерукотворного» или «огненного глагола», любого «образа», любого символа - где формы не зрительны, а фиктивны - значит, напрягаться к непониманию и к не-восприятию поэтического слова.

Бывает и есть, конечно, и музыкальная внутренняя форма; без нее музыки не было бы. Но это не оправдывает сведения поэзии к музыкальности. Доказательство - история. Каждая поэзия имеет своих «музыкантов», сама она, каждая, своих и назовет, когда требуются примеры. Но поэтов поэзия знает и не только «своих», а просто всех для всех.

Нужны поэты в поэзии, и как не нужны в поэзии музыканты, так не нужны и живописцы. Живописная поэзия родилась на заборе, там и место ей.

Внутренняя форма, «образ», созерцание, интуиция бывают также умными. Тут начинается искусство как философия, перевал к последней конкретности, туг кончается вместе псевдофилософия и псевдоискусство, кончаются, для имеющих глаза и уши, до-прометеевские сумерки, когда - οϊ πρώτα μέν βλέποντες έβλεπον μάτην, // κλύοντες ούκ ήκουον - имели глаза, и попусту смотрели, напрягали слух, а не слышали.

Восемнадцатое столетие великолепно своею монолитностью. В него влились потоки Ренессанса, истощившиеся в рассудочной сухости семнадцатого столетия, слились в одну большую волну, и примерно к средине века вздыбилась эта волна исторического течения. Она опять ниспадает к концу века, чтобы в начале следующего подняться в многообразных переливах национальных Возрождений. Провал середины девятнадцатого столетия только резче выделяет новый взлет культурно-исторической волны к концу замечательного века. Наше время захотело быть орудием в руках злого гения истории и воздвигло поперек ее течения чудовищную военную плотину. Как игрушечную, смел ее напор духа и мысли - ибо, невзирая на мильоны трупов и искалеченных тел, это была война духовных, а не плотских сил, - и не оказалось народов побежденных и победителей, есть только низверженные и взнесенные. Мы - первые низверженные - взносимся выше других, быть может, девятым и последним валом европейско-всемирной истории. Ныне мы преображаемся, чтобы начать наконец - надо верить! - свой европейский Ренессанс. От нас теперь потребуется стиль. До сих пор мы только перенимали.

Сороковые годы составляют, пожалуй, последний естественный стиль. По философской задаче времени это должен был быть стиль осуществлявшегося в действительности духа - стиль прочный, обоснованный, строгий, серьезный, разумный. На деле, быт нередко принимался за действительность и вытеснял культ: демократизм и мещанство заслоняли собою духовность. Реализм духовный остался нерешенною задачею, потому что средства символизации такого реального найдены не были. Философия истории запружалась эмпирическою историей. Строгая разумность замещалась распущенным благоразумием и расчетливою уютностью. Мещанские революции внесли сумбур в жизнь, искусство демократизировалось, иррационализировалось и дегенерировало - aequis саnо ((опытная собака)) встало на место equitibus саnо ((равных собаке? Увы, сходу никак)). С «натуралиста» Фейербаха началось алогическое беспутство в самой философии. Эстетика растряслась. Натурализм бесчинствовал. Можно говорить о разности талантов, но не о различии осуществляемых форм. Золя и Толстой, Тургенев и Флобер, Чехов и Мопассан, Шпильгаген, Зудерман, Сенкевич, и опять Толстой - разница только талантов, и, следовательно, чувства меры. Крейцерову Сонату ((Толстой)), Сентиментальное воспитание ((Флобер)), Une Vie ((Мопассан)) от пошлости выручает только талант, но не направление. Соответственно, эстетика натурализуется, психологизируется, социологизируется, вообще занимается пустячками, «фактиками», сплетнями о происхождении и о похождениях искусств. Собственный высокий стиль эстетики стал непонятностью, потому что недостаточно понятным, иностранным, стал сам разум. Поистине вовремя начал философствование молотом классик Ницше! Нам нужно снова стать классиками, - твердил Сезанн.

Только в России продолжала звучать, несмотря ни на что, разумная непонятность лирики Тютчева и продолжала надоедать бессмысленным умам непонятная разумность трагики Достоевского. Их роль и пути - над-исторические. Исторически реализм сороковых годов сломался вместе с Гоголем. Тютчев и Достоевский остаются обетованиями нового стиля. Ответственный подвиг принимает на себя Андрей Белый преждевременным выполнением обетования - потому что стиль может явиться только после школы.

Этот стиль должен быть наш. Всякий стиль руководится, всякий стиль направляется избранным для того, во-своевременьи, народом. Но стиль бывает только после школы. А мы школы не проходили. В этом наша культурная антиномия. Запад прошел школу, а мы только плохо учились у Запада, тогда как нам нужно пройти ту же школу, что проходил Запад. Нам учиться всегда недосуг, вместо σχολή у нас ασχολία. За азбукою мы тотчас читаем последние известия в газетах, любим последние слова, решаем последние вопросы. Будто бы дети, но на школьной скамье, мы - недоросли. Такими родились - наша антиномия - от рождения, вернее, от крещения: крестились и крестимся по-византийски, азбуку выучили болгарскую, книжки читаем немецкие, пишем книжки без стиля.

Натурализм, который приняли мы, как последнее слово, был чистым эстетическим нигилизмом. По своему существу, по идее своей, натурализм - принципиальное отрицание не только стиля, но и направления. «Направление» в натурализме заменяется поучением, моралью, потому что нигилист, отрицая бесполезное творчество, никакого для себя оправдания, кроме утилитарного, придумать не в состоянии. Направление в искусстве - серьезность, нигилизм - беспечность, утилитаризм - лицемерный покров духовной праздности, деланная серьезность тунеядца, практичность варвара, цивилизованность семинариста.

Символизм явился для формальной защиты и для восстановления прав искусства. В силу оснований, прямо противоположных с натурализмом, символизм как такой также не может иметь стиля и не может быть «направлением». Как натурализм - отрицание искусства, так символизм - существенное свойство искусства. Символизм - исключительно сосредоточенное искусство, и потому символический стиль всегда искусственный стиль, а не естественный, всегда стилизация.

Символ - сопоставление порядка чувственного со сферою мыслимого, идеи, идеальности, действительного опыта (переживания) со сферою идеального, опыт осмысливающего. Искусство, в аспекте эстетики, существенно между тем и другим. Ошибочно утверждение, будто символ устанавливается непременно на основе «сходства». «Сходство» физического и духовного, чувственного и идеального - вообще весьма хитрая проблема, если под «сходством» понимать «подобие», а не просто «схождение» - с двух безусловно неподобных концов к какому-то условно одному пункту. Символ и не аллегория. Аллегория - рассудочна, «измышленна», плоскоконечна. Символ - творчески-пророчествен и неисчерпаемо-бесконечен. Аллегория - теософична, символ - мистичен.

Хотя бы совершенно условно, символ - знак в смысле «слова» как знака других слов, прямо (или метафорически) называющих «вещь» (процесс, признак, действие). Следовательно, символ есть sui generis suppositio ((своего рода предположение)). Поэтому слово, с другого конца, есть прообраз всякого искусства. Поэтому же и его структура - исчерпывающе полна и составляет тип всякого эстетического предмета. Искусство - модус действительности, и слово - архетип этой действительности, недействительной действительности.

В итоге, символизм принципиально есть утверждение прав искусств. Исторически символизм - время всяческих реставраций и стилизаций. У нас, например, - классицизма, архаизма (славянизма), романтизма, народничества. Но нам теперь, сейчас, не реставрации нужны, а Ренессанс.

Через символизм Европа спасала себя от несерьезности, праздности, утилитарности, варварства, восточной мудрости: стилизовался сам Восток, стилизовали японцев и других варваров, даже дикарей и вообще низкорожденных, для того только, чтобы их европейски облагородить. В примитив только играли, потому что нужно было на место смешного поставить веселое, на место нелепого - умное, незабываемого Сезанна - на место позабытого Хокусая. И если в наше время уже истлели в памяти разные Альтенберги, Товоте, Шницлеры и им подобные, то разве не затем, чтобы подчеркнуть провинциальное безвкусие еще существующей способности к «чтению» какого-нибудь Рабиндраната Тагора?

В борьбе за право искусства, за «веселую науку» Европа потеряла стиль. Стиль сделался вопросом не осуществления, а только изучения.

Стилизация замешала школы мастерства. Дисциплина хорошего воспитания исчезла; парикмахеры и портные заменили собою гувернера; коммивояжер вкладывал прейскурант торгового дома в обложку Готского Альманаха. Так случилось, что в эпоху техники был утерян секрет техники, не бывший, однако, секретом для веселых мастеров серьезного цеха.

Реализм также существенное свойство искусства. Требование формы исходит от содержания. Содержание без формы есть чистая страдательность. Содержание страждет формы - и страдает без нее, как страдает само от себя все отвратительное, как страдает душа «сама по себе», лишенная тела, отвратительная. Формы без содержания составляют предмет не творчества, а собирания, коллекционирования -музыканты в поэзии, например, коллекционеры, бездомны, их домашний очаг - уют музея, они спят, едят, любят и делают прочее в магазинах старого платья. Одно содержание, без формы, есть стихия природы и души - отвратительность и ложь духовная, логическая, эстетическая в культуре, ибо и культура - рождение, преображение и Возрождение духа - есть для природы ложь нравственная.

Реализм, если он - не реализм духа, а только природы и души, есть отвлеченный реализм, скат в «ничто» натурализма. Только дух в подлинном смысле реализуется - пусть даже материализуется, воплощается и воодушевляется, т.е. осуществляется в той же природе и душевности, но всегда возникает к реальному бытию в формах культуры. Природа просто существует, душа живет и биографствует, один дух наличествует, чтобы возникать в культуру, ждет, долго терпит, надеется, все переносит, не бесчинствует, не превозносится, не ищет своего. Христианская метафора духа - любовь. Смешно и жалко слушать, когда христиане говорят о любви: рассуждение слепого о цветах, глупого об уме, лжеца о правде, теософа о мистике, кастрата о брачных радостях. Утверждение, что любовь есть источник - и при том особенно глубокий и плодотворный - познания, творчества, красоты, так же истинно, как было бы истинно заверение, что плакучие ивы - источник полноводия озера ((ну, братец, расходился!)), к которому они склоняются и в которое они роняют свои слезы. Дух - источник всяческого, в том числе и любви.

Дух - не метафизический Сезам, не жизненный эликсир, он реален не «в себе», а в признании. «В себе» он только познается, в себе он только идея. Культура, искусство - реальное осуществление, творчество. Дух создается. Без стиля и формы - он чистое и отвлеченное не-бытие. Реализм есть реализация, а не бытие. Познать реальное, узнать идею и осуществить ее - таков путь от Возрождения к стилю. Когда-то он еще будет? Наша теперь задача - только Возрождение. Потому-то нужнее теперь учитывать признаки, чем заботиться о стиле. Стиль сам придет, нечаянно, когда, быть может, устанем ждать; Дух ждать не устанет, он переждал христианство, переждет и теперешний послехристианский разброд. Но мы-то сами, конечно, уже устали. Недаром умы наших современников иссушаются восточною мудростью, недаром нас оглушает грохот теософической колесницы, катящей жестокую Кали, недаром беснуются ее поклонники, душители разума. Это - их последнее беснование. Обреченная ими жертва - искупление готового родиться нового духа. Эта жертва - дорогое для разума, но не законное его детище - европейская метафизика. Ей будет сооружена гробница в новом стиле, ее соорудит возрожденный разум - в законных уже формах реализации духа. Новый реализм, реализм выраженный, а не реализм быта, будет выражением того, что есть, а не того, что случается и бывает, того, что действительно есть, а не того, что кажется.

В кн.: Шпет Г.Г. ​​ Сочинения. М., 1989.

Апрель ​​ 

3  ​​ ​​ ​​​​ Alberto Giacometti:

The object of art is not to reproduce reality, but to create a reality of the same intensity.

5 ​​ Однажды ​​ Валерий Волков пригласил на вернисаж советских азиатских художников. Неожиданно на нее забрел Любимов. Он очень раскованный, очень свободный.

Вот и я хожу по выставке рядом с Юрием Петровичем. Хорошо думать, что рядом с тобой – живой факел. Факел свободы, любви к искусству, ума. Теплый голос, но смотрит на людей осторожно. Мне было странно такое приятное соседство!

У Волкова нет такой мощной ауры, как у Любимова, - но он тоже не без дара притягивать.

8 ​​ ДР  ​​​​ Пикассо

Пикассо

Многие становятся художниками по причинам, имеющим мало общего с искусством. Богачи требуют нового, оригинального, скандального. И я, начиная от кубизма, развлекал этих господ несуразностями, и чем меньше их понимали, тем больше было у меня славы и денег. Сейчас я известен и очень богат, но, когда остаюсь наедине с собой, у меня не хватает смелости увидеть в себе художника в великом значении слова; я всего лишь развлекатель публики, понявший время. Это горько и больно, но это истина

1971

10 ​​ ДР Беллы

Белла Ахатовна Ахмадулина

Сны о Грузии - вот радость!

И под утро так чиста

виноградовая сладость,

осенившая уста.

Ни о чем я не жалею,

ничего я не хочу -

в золотом Свети-Цховели

ставлю бедную свечу.

Малым камушкам во Мцхета

воздаю хвалу и честь.

Господи, пусть будет это

вечно так, как ныне есть.

Пусть всегда мне будут в новость

и колдуют надо мной

родины родной суровость,

нежность родины чужой.

Май ​​ 

1 ​​ ДР Валерия Волкова

«Мои "Восточные базары" - это толпа в движении, бесконечность движения, заключённая в рамку холста. Каждый цвет имеет свой ритм. Будучи на самом базаре, я делал наброски, но, успев провести несколько линий, видел перед собой уже другие фигуры, пятна, сочетания. Хаос? Нет. Ритм. Если следовать реальности, то его и надо переносить на холст. В толпе - всегда движение волн разных цветов. Существует не бесконечное разнообразие оттенков, а ритмическое повторение и вариации цвета. Ритмические концентрации цвета выражают зрительную правду, они верны визуально и являются основой художественного образа базара. Это можно назвать пантомимой цвета.

В Средней Азии базар - праздник. Невероятное скопление цвета! Если пробыть до конца, можно наблюдать, как движение центростремительное переходит в движение центробежное. Кишащая толпа расползается, и в конце концов на её месте - голая выжженная площадь, пустота. Но пустота - по контрасту. В действительности раскалённая добела земля совсем не белая и не белёсая, она цветная».

Валерий Волков

7 ​​ ДР ​​ Заболоцкого

Н. А. Заболоцкий

История моего заключения.

1

Это случилось в Ленинграде 19 марта 1938 года. Секретарь Ленинградского отделения Союза писателей Мирошниченко вызвал меня в Союз по срочному делу. В его кабинете сидели два неизвестных мне человека в гражданской одежде.

- Эти товарищи хотят говорить с вами, - сказал Мирошниченко. Один из незнакомцев показал мне свой документ сотрудника НКВД.

- Мы должны переговорить с вами у вас на дому, - сказал он. В ожидавшей меня машине мы приехали ко мне домой, на канал Грибоедова. Жена лежала с ангиной в моей комнате. Я объяснил ей, в чем дело. Сотрудники НКВД предъявили мне ордер на арест.

- Вот до чего мы дожили, - сказал я, обнимая жену и показывая ей ордер.

Начался обыск. Отобрали два чемодана рукописей и книг. Я попрощался с семьей. Младшей дочке было в то время 11 месяцев. Когда я целовал ее, она впервые пролепетала: «Папа!». Мы вышли и прошли коридором к выходу на лестницу. Тут жена с криком ужаса догнала нас. В дверях мы расстались.

Меня привели в Дом предварительного заключения (ДПЗ), соединенный с так называемым Большим домом на Литейном проспекте. Обыскали, отобрали чемодан, шарф, подтяжки, воротничок, срезали металлические пуговицы с костюма, заперли в крошечную камеру. Через некоторое время велели оставить вещи в какой-то другой камере и коридорами повели на допрос.

Начался допрос, который продолжался около четырех суток без перерыва. Вслед за первыми фразами, послышалась брань, крик, угрозы. Ввиду моего отказа признать за собой какие-либо преступления, меня вывели из общей комнаты следователей, и с этого времени допрос велся, главным образом, в кабинете моего следователя Лупандина (Николая Николаевича) и его заместителя Меркурьева. Этот последний был мобилизован в помощь сотрудникам НКВД, которые в то время не справлялись с делами, ввиду большого количества арестованных.

Следователи настаивали на том, чтобы я сознался в своих преступлениях против Советской власти. Так как этих преступлений я за собою не знал, то, понятно, что и сознаваться мне было не в чем.

- Знаешь ли ты, что говорил Горький о тех врагах, которые не сдаются? - спрашивал следователь. - Их уничтожают!

- Это не имеет ко мне отношения, - отвечал я.

Апелляция к Горькому повторялась всякий раз, когда в кабинет входил какой-либо посторонний следователь и узнавал, что допрашивают писателя.

Я протестовал против незаконного ареста, против грубого обращения, криков и брани, ссылался на права, которыми я, как и всякий гражданин, обладаю по Советской Конституции.

- Действие конституции кончается у нашего порога, - издевательски отвечал следователь.

Первые дни меня не били, стараясь разложить меня морально и измотать физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать.

Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом - сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог более переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали. Впрочем, допрос иногда прерывался - и мы сидели молча. Следователь что-то писал, я пытался дремать, но он тотчас будил меня.

По ходу допроса выяснялось, что НКВД пытается сколотить дело о некоей контрреволюционной писательской организации. Главой организации предполагалось сделать Н.С. Тихонова. В качестве членов должны были фигурировать писатели-ленинградцы, к этому времени уже арестованные: Бенедикт Лившиц, Елена Тагер, Георгий Куклин, кажется, Борис Корнилов, кто-то еще и, наконец, я. Усиленно допытывались сведений о Федине и Маршаке. Неоднократно шла речь о Н.М. Олейникове, Т.И. Табидзе, Д.И. Хармсе и А.И. Введенском, - поэтах, с которыми я был связан старым знакомством и общими литературными интересами. В особую вину мне ставилась моя поэма «Торжество Земледелия», которая была напечатана Тихоновым в журнале «Звезда» в 1933 году. Зачитывались «изобличающие» меня «показания» Лившица и Тагер, однако прочитать их собственными глазами мне не давали. Я требовал очной ставки с Лившицем и Тагер, но ее не получил.

На четвертые сутки, в результате нервного напряжения, голода и бессонницы, я начал постепенно терять ясность рассудка. Помнится, я уже сам кричал на следователей и грозил им. Появились признаки галлюцинации: на стене и паркетном полу кабинета я видел непрерывное движение каких-то фигур. Вспоминается, как однажды я сидел перед целым синклитом следователей. Я уже нимало не боялся их и презирал их. Перед моими глазами перелистывалась какая-то огромная воображаемая мной книга, и на каждой ее странице я видел все новые и новые изображения. Не обращая ни на что внимания, я разъяснял следователям содержание этих картин. Мне сейчас трудно определить мое тогдашнее состояние, но помнится, я чувствовал внутреннее облегчение и торжество свое перед этими людьми, которым не удается сделать меня бесчестным человеком. Сознание, очевидно, еще теплилось во мне, если я запомнил это обстоятельство и помню его до сих пор.

Не знаю, сколько времени это продолжалось. Наконец, меня вытолкнули в другую комнату. Оглушенный ударом сзади, я упал, стал подниматься, но последовал второй удар, в лицо. Я потерял сознание. Очнулся я, захлебываясь от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки и, мне показалось, начали срывать с меня одежду. Я снова потерял сознание. Едва я пришел в себя, как какие-то неизвестные мне парни поволокли меня по каменным коридорам тюрьмы, избивая меня и издеваясь над моей беззащитностью. Они втащили меня в камеру с железной решетчатой дверью, уровень пола которой был ниже пола коридора, и заперли в ней. Как только я очнулся (не знаю, как скоро случилось это), первой мыслью моей было: защищаться! Защищаться, не дать убить себя этим людям, или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром! В камере стояла тяжелая железная койка. Я подтащил ее к решетчатой двери и подпер ее спинкой дверную ручку. Чтобы ручка не соскочила со спинки, я прикрутил ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим занятием я был застигнут моими мучителями. Они бросились к двери, чтобы раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру и, пользуясь ею, как пикой, оборонялся, насколько мог, и скоро отогнал от двери всех тюремщиков. Чтобы справиться со мной, им пришлось подтащить к двери пожарный шланг и привести его в действие. Струя воды под сильным напором ударила в меня и обожгла тело. Меня загнали этой струей в угол и, после долгих усилий, вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами, и врачи впоследствии удивлялись, как остались целы мои внутренности, - настолько велики были следы истязаний.

Я очнулся от невыносимой боли в правой руке. С завернутыми назад руками я лежал, прикрученный к железным перекладинам койки. Одна из перекладин врезалась в руку и нестерпимо мучила меня. Мне чудилось, что вода заливает камеру, что уровень ее поднимается все выше и выше, что через мгновение меня зальет с головой. Я кричал в отчаянье и требовал, чтобы какой-то губернатор приказал освободить меня. Это продолжалось бесконечно долго. Дальше все путается в моем сознании. Вспоминаю, что я пришел в себя на деревянных нарах. Все вокруг было мокро, одежда промокла насквозь, рядом валялся пиджак, тоже мокрый и тяжелый, как камень. Затем как сквозь сон помню, что какие-то люди волокли меня под руки по двору... Когда сознание снова вернулось ко мне, я был уже в больнице для умалишенных.

Тюремная больница Института судебной психиатрии помещалась недалеко от Дома предварительного заключения. Здесь меня держали, если я не ошибаюсь, около двух недель, сначала в буйном, потом в тихом отделениях.

Состояние мое было тяжелое: я был потрясен и доведен до невменяемости, физически же измучен истязаниями, голодом и бессонницей. Но остаток сознания еще теплился во мне или возвращался ко мне по временам. Так, я хорошо запомнил, как, раздевая меня и принимая от меня одежду, волновалась медицинская сестра: у нее тряслись руки и дрожали губы. Не помню и не знаю, как лечили меня на первых порах. Помню только, что я пил по целой стопке какую-то мутную жидкость, от которой голова делалась деревянной и бесчувственной. Вначале, в припадке отчаянья я торопился рассказать врачам обо всем, что было со мною. Но врачи лишь твердили мне: «Вы должны успокоиться, чтобы оправдать себя перед судом». Больница в эти дни была моим убежищем, а врачи, если и не очень лечили, то, по крайней мере, не мучили меня. Из них я помню врача Гонтарева и женщину-врача Келчевскую (имя ее Нина, отчества не помню).

Из больных мне вспоминается умалишенный, который, изображая громкоговоритель, часто вставал в моем изголовье и трубным голосом произносил величания Сталину. Другой бегал на четвереньках, лая по-собачьи. Это были самые беспокойные люди. На других безумие накатывало лишь по временам. В обычное время они молчали, саркастически улыбаясь и жестикулируя, или неподвижно лежали на своих постелях.

Через несколько дней я стал приходить в себя и с ужасом понял, что мне предстоит скорое возвращение в дом пыток. Это случилось на одном из медицинских осмотров, когда на вопрос врача, откуда взялись черные кровоподтеки на моем теле, я ответил: «Упал и ушибся». Я заметил, как переглянулись врачи: им стало ясно, что сознание вернулось ко мне, и я уже не хочу винить следователей, чтобы не ухудшить своего положения. Однако я был еще очень слаб, психически неустойчив, с трудом дышал от боли при каждом вдохе, и это обстоятельство на несколько дней отсрочило мою выписку.

Возвращаясь в тюрьму, я ожидал, что меня снова возьмут на допрос, и приготовился ко всему, лишь бы не наклеветать ни на себя, ни на других. На допрос меня, однако, не повели, но втолкнули в одну из больших общих камер, до отказа наполненную заключенными. Это была большая, человек на 12-15, комната, с решетчатой дверью, выходящей в тюремный коридор. Людей в ней было человек 70-80, а по временам доходило и до 100. Облака пара и специфическое тюремное зловоние неслись из нее в коридор, и я помню, как они поразили меня. Дверь с трудом закрылась за мной, и я оказался в толпе людей, стоящих вплотную друг возле друга или сидящих беспорядочными кучами по всей камере. Узнав, что новичок - писатель, соседи заявили мне, что в камере есть и другие писатели, и вскоре привели ко мне П.Н. Медведева и Д.И. Выгодского, арестованных ранее меня. Увидав меня в жалком моем положении, товарищи пристроили меня в какой-то угол. Так началась моя тюремная жизнь в прямом значении этого слова.

2

Большинство свободных людей отличаются от несвободных общими характерными для них признаками. Они достаточно уверены в себе, в той или иной мере обладают чувством собственного достоинства, спокойно и разумно реагируют на внешние раздражения... В годы моего заключения средний человек, без всякой уважительной причины лишенный свободы, униженный, оскорбленный, напуганный и сбитый с толку той фантастической действительностью, в которую он внезапно попадал, чаще всего терял особенности, присущие ему на свободе. Как пойманный в силки заяц, он беспомощно метался в них, ломился в открытые двери, доказывая свою невинность, дрожал от страха перед ничтожными выродками, потерявшими свое человекоподобие, всех подозревал, терял веру в самых близких людей и сам обнаруживал наиболее низменные свои черты, доселе скрытые от постороннего глаза. Через несколько дней тюремной обработки черты раба явственно выступали на его облике, и ложь, возведенная на него, начинала пускать свои корни в его смятенную и дрожащую душу,

В ДПЗ, где заключенные содержались в период следствия, этот процесс духовного растления людей только лишь начинался. Здесь можно было наблюдать все виды отчаянья, все проявления холодной безнадежности, конвульсивного истерического веселья и цинического наплевательства на все на свете, в том числе и на собственную жизнь. Странно было видеть этих взрослых людей, то рыдающих, то падающих в обморок, то трясущихся от страха, затравленных и жалких. Мне рассказывали, что писатель Адриан Пиотровский, сидевший в камере незадолго до меня, потерял от горя всякий облик человеческий, метался по камере, царапал грудь каким-то гвоздем и устраивал по ночам постыдные вещи на глазах у всей камеры. Но рекорд в этом отношении побил, кажется, Валентин Стенич, сидевший в камере по соседству. Эстет, сноб и гурман в обычной жизни, он, по рассказам заключенных, быстро нашел со следователями общий язык и за пачку папирос подписывал любые показания. Справедливость требует сказать, что наряду с этими людьми были и другие, сохранившие ценой величайших усилий свое человеческое достоинство. Зачастую эти порядочные люди до ареста были совсем маленькими скромными винтиками нашего общества, в то время как великие люди мира сего нередко превращались в тюрьме в жалкое подобие человека. Тюрьма выводила людей на чистую воду, только не в том смысле, как этого хотели Заковский и его начальство.

Весь этот процесс разложения человека проходил на глазах у всей камеры. Человек не мог здесь уединиться ни на миг и даже свою нужду отправлял он в открытой уборной, находившейся тут же. Тот, кто хотел плакать, - плакал при всех, и чувство естественного стыда удесятеряло его муки. Тот, кто хотел покончить с собою, - ночью, под одеялом, сжав зубы, осколком стекла пытался вскрыть вены на руке, но чей-либо бессонный взор быстро обнаруживал самоубийцу, и товарищи обезоруживали его. Эта жизнь на людях была добавочной пыткой, но в то же время она помогла многим перенести их невыносимые мучения.

Камера, куда я попал, была подобна огромному, вечно жужжавшему муравейнику, где люди целый день топтались друг подле друга, дышали чужими испарениями, ходили, перешагивая через лежащие тела, ссорились и мирились, плакали и смеялись. Уголовники были здесь смешаны с политическими, но в 1937-1938 годах политических было в десять раз больше, чем уголовных, и потому в тюрьме уголовники держались робко и неуверенно. Они были нашими владыками в лагерях, в тюрьме же были едва заметны. Во главе камеры стоял выборный староста по фамилии Гетман. От него зависел распорядок нашей жизни. Он сообразно тюремному стажу распределял места - где кому спать и сидеть, он распределял довольствие и наблюдал за порядком. Большая слаженность и дисциплина требовались для того, чтобы всем устроиться на ночь. Места было столько, что люди могли лечь только на бок, вплотную прижавшись друг к другу, да и то не все враз, но в две очереди. Устройство на ночь происходило по команде старосты, и это было удивительное зрелище соразмерных, точно рассчитанных движений и перемещений, выработанных многими «поколениями» заключенных, принужденных жить в одной тесно спрессованной толпе, и постепенно передающих новичкам свои навыки.

Днем камера жила вялой и скучной жизнью. Каждое пустяковое житейское дело: пришить пуговицу, починить разорванное платье, сходить в уборную, - вырастало здесь в целую проблему. Так, для того, чтобы сходить в уборную, нужно было отстоять в очереди не менее чем полчаса. Оживление в дневной распорядок вносили только завтрак, обед и ужин. В ДПЗ кормили сносно, заключенные не голодали. Другим развлечением были обыски. Обыски устраивались регулярно и носили унизительный характер. Цели своей они достигали только отчасти, так как любой заключенный знает десятки способов, как уберечь свою иголку, огрызок карандаша или самое большое свое сокровище - перочинный ножичек или лезвие от самобрейки. На допросы в течение дня заключенных почти не вызывали.

Допросы начинались ночью, когда весь многоэтажный застенок на Литейном проспекте озарялся сотнями огней, и сотни сержантов, лейтенантов и капитанов госбезопасности вместе со своими подручными приступали к очередной работе. Огромный каменный двор здания, куда выходили открытые окна кабинетов, наполнялся стоном и душераздирающими воплями избиваемых людей. Вся камера вздрагивала, точно электрический ток внезапно пробегал по ней, и немой ужас снова появлялся в глазах заключенных. Часто, чтобы заглушить эти вопли, во дворе

ставились тяжелые грузовики с работающими моторами. Но за треском моторов наше воображение рисовало уже нечто совершенно неописуемое, и наше нервное возбуждение доходило до крайней степени.

От времени до времени брали на допрос того или другого заключенного. Процесс вызова был такой.

- Иванов! - кричал, подходя к решетке двери, тюремный служащий.

- Василий Петрович! - должен был ответить заключенный, называя свое имя-отчество.

- К следователю!

Заключенного выводили из камеры, обыскивали, и вели коридорами в здание НКВД. На всех коридорах были устроены деревянные, наглухо закрывающиеся, будки, нечто вроде шкафов или телефонных будок. Во избежание встреч с другими арестованными, которые показывались в конце коридора, заключенного обычно вталкивали в одну из таких будок, где он должен был ждать, покуда встречного уведут дальше.

По временам в камеру возвращались уже допрошенные; зачастую их вталкивали в полной прострации и они падали на наши руки; других же почти вносили и мы потом долго ухаживали за этими несчастными, прикладывая холодные компрессы и отпаивая их водой. Впрочем, нередко бывало и так, что тюремщик приходил лишь за вещами заключенного, а сам заключенный, вызванный на допрос, в камеру уже не возвращался.

Издевательство и побои испытывал в то время каждый, кто пытался вести себя на допросах не так, как это было угодно следователю, то есть попросту говоря, всякий, кто не хотел быть клеветником.

Д.И. Выгодского, честнейшего человека, талантливого писателя, старика, следователь таскал за бороду и плевал ему в лицо. Шестидесятилетнего профессора математики, моего соседа по камере, больного печенью (фамилию его не могу припомнить), следователь-садист ставил на четвереньки и целыми часами держал в таком положении, чтобы обострить болезнь и вызвать нестерпимые боли. Однажды, по дороге на допрос, меня по ошибке втолкнули в чужой кабинет, и я видел, как красивая молодая женщина в черном платье ударила следователя по лицу и тот схватил ее за волосы, повалил на пол и стал пинать ее сапогами. Меня тотчас же выволокли из комнаты, и я слышал за спиной ее ужасные вопли.

Чем объясняли заключенные эти вопиющие извращения в следственном деле, эти бесчеловечные пытки и истязания? Большинство было убеждено в том, что их всерьез принимают за великих преступников. Рассказывали об одном несчастном, который при каждом избиении неистово кричал: «Да здравствует Сталин!» Два молодца лупили его резиновыми дубинками, завернутыми в газету, а он, корчась от боли, славословил Сталина, желая этим доказать свою правоверность. Тень догадки мелькала в головах наиболее здравомыслящих людей, а иные, очевидно, были недалеки от истинного понимания дела, но все они, затравленные и терроризированные, не имели смелости поделиться мыслями друг с другом, так как не без основания полагали, что и в камере снуют соглядатаи и тайные осведомители, вольные и невольные. В моей голове созревала странная уверенность в том, что мы находимся в руках фашистов, которые под носом у нашей власти нашли способ уничтожать советских людей, действуя в самом центре советской карательной системы. Эту свою догадку я сообщил одному старому партийцу, сидевшему со мной, и с ужасом в глазах он сознался мне, что и сам думает то же, но не смеет никому заикнуться об этом. И действительно, чем иным могли мы объяснить все те ужасы, которые происходили с нами, - мы, советские люди, воспитанные в духе преданности делу социализма? Только теперь восемнадцать лет спустя, жизнь, наконец, показала мне, в чем мы были правы и в чем заблуждались...

После возвращения из больницы меня оставили в покое и долгое время к следователю не вызывали. Когда же допросы возобновились, - а их было еще несколько, - никто меня больше не бил, дело ограничивалось обычными угрозами и бранью. Я стоял на своем, следствие топталось на месте. Наконец, в августе месяце, я был вызван «с вещами» и переведен в Кресты.

Я помню этот жаркий день, когда одетый в драповое пальто, со свертком белья подмышкой, я был приведен в маленькую камеру Крестов, рассчитанную на двух заключенных. Десять голых человеческих фигур, истекающих потом и изнемогающих от жары, сидели, как индийские божки, на корточках вдоль стен по всему периметру камеры. Поздоровавшись, я разделся догола и сел между ними, одиннадцатый по счету. Вскоре подо мной на каменном полу образовалось большое влажное пятно. Так началась моя жизнь в Крестах.

В камере стояла одна железная койка и на ней спал старый капитан Северного флота, общепризнанный староста камеры. У него не действовали ноги, отбитые на допросе в Архангельске. Старый морской волк, привыкший смотреть в глаза смерти, теперь он был беспомощен, как ребенок.

В Крестах меня на допросы не водили: следствие было, очевидно, закончено. Сразу и резко ухудшилось питание, и если бы мы не имели права прикупать продукты на собственные деньги, мы сидели бы полуголодом.

В начале октября мне было объявлено под расписку, что я приговорен Особым совещанием (то есть без суда) к пяти годам лагерей «за троцкистскую контрреволюционную деятельность». 5 октября я сообщил об этом жене, и мне было разрешено свидание с нею: предполагалась скорая отправка на этап.

Свидание состоялось в конце месяца. Жена держалась благоразумно, хотя ее с маленькими детьми уже высылали из города и моя участь была ей известна. Я получил от нее мешок с необходимыми вещами, и мы расстались, не зная, увидимся ли еще когда-нибудь...

Этап тронулся 8 ноября, на другой день после отъезда моей семьи из Ленинграда. Везли нас в теплушках, под сильной охраной, и дня через два мы оказались в Свердловской пересыльной тюрьме, где просидели около месяца. С 5 декабря, Дня Советской Конституции, начался наш великий сибирский этап - целая одиссея фантастических переживаний, о которой следует рассказать поподробнее.

Везли нас с такими предосторожностями, как будто мы были не обыкновенные люди, забитые, замордованные и несчастные, но какие-то сверхъестественные злодеи, способные в каждую минуту взорвать всю вселенную, дай только нам шаг ступить свободно. Наш поезд, состоящий из бесконечного ряда тюремных теплушек, представлял собой диковинное зрелище. На крышах вагонов были установлены прожектора, заливавшие светом окрестности. Тут и там, на крышах и площадках торчали пулеметы, было великое множество охраны, на остановках выпускались собаки-овчарки, готовые растерзать любого беглеца. В те редкие дни, когда нас выводили в баню или вели в какую-либо пересылку, нас выстраивали рядами, ставили на колени в снег, завертывали руки за спину. В таком положении мы стояли и ждали, пока не закончится процедура проверки, а вокруг смотрели на нас десятки ружейных дул, и сзади, наседая на наши пятки, яростно выли овчарки, вырываясь из рук проводников. Шли в затылок друг другу.

- Шаг в сторону - открываю огонь! - было обычное предупреждение.

Впрочем, за весь двухмесячный путь из вагона мы выходили только в Новосибирске, Иркутске и Чите. Нечего и говорить, что посторонних людей к нам не подпускали и за версту.

Шестьдесят с лишком дней мы тащились по Сибирской магистрали, простаивая целыми сутками на запасных путях. В теплушке было, помнится, человек сорок народу. Стояла лютая зима, морозы с каждым днем все крепчали и крепчали. Посередине вагона топилась маленькая чугунная печурка, около которой сидел дневальный и смотрел за нею. Вначале мы жили на два этажа - одна половина людей помещалась внизу, а вторая вверху, на высоких нарах, устроенных по обе стороны вагона, на уровне немного ниже человеческого роста. Но вскоре нестерпимый мороз загнал всех нижних жителей на нары, но и здесь, сбившись в кучу и согревая друг друга собственными телами, мы жестоко страдали от холодов. Понемногу жизнь превратилась в чисто физиологическое существование, лишенное духовных интересов, где все заботы человека сводились лишь к тому, чтобы не умереть от голода и жажды, не замерзнуть и не быть застреленным, подобно зачумленной собаке...

В день полагалось на человека 300 граммов хлеба, дважды в день кипяток и обед из жидкой «баланды» и черпачка каши. Голодным и иззябшим людям этой пищи, конечно, не хватало. Но и этот жалкий паек выдавался нерегулярно и, очевидно, не всегда по вине обслуживающих нас привилегированных уголовных заключенных. Дело в том, что снабжение всей этой громады арестованных людей, двигавшихся в то время по Сибири нескончаемыми эшелонами, представляло собой сложную хозяйственную задачу. На многих станциях из-за лютых холодов и нераспорядительности начальства невозможно было снабдить людей даже водою. Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая новый 1939 год где-то около Байкала, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни.

В том же вагоне я впервые столкнулся с миром уголовников, которые стали проклятием для нас, осужденных влачить свое существование рядом с ними, а зачастую под их началом.

Уголовники - воры-рецидивисты, грабители, бандиты, убийцы со всей многочисленной свитой своих единомышленников, соучастников и подручных различных мастей и оттенков, - народ особый, представляющий собой общественную категорию, сложившуюся на протяжении многих лет, выработавшую свои особые нормы жизни, свою особую мораль и даже особую эстетику. Эти люди жили по своим собственным законам, и законы их были крепче, чем законы любого государства. У них были свои вожаки, одно слово которых могло стоить жизни любому рядовому члену их касты. Все они были связаны между собой общностью своих взглядов на жизнь, и у них эти взгляды не отделялись от их житейской практики. Исконные жители тюрем и лагерей, они искренне и глубоко презирали нас - разнокалиберную, пеструю, сбитую с толка толпу случайных посетителей их захребетного мира. С их точки зрения, мы были жалкой тварью, не заслуживающей уважения и подлежащей самой беспощадной эксплуатации и смерти. И тогда, когда это зависело от них, они со спокойной совестью уничтожали нас с прямого или косвенного благословения лагерного начальства.

Я держусь того мнения, что значительная часть уголовников действительно незаурядный народ. Это действительно чем-то выдающиеся люди, способности которых по тем или иным причинам развились по преступному пути, враждебному разумным нормам человеческого общежития. Во имя своей морали почти все они были способны на необычайные, порой героические поступки; они без страха шли на смерть, ибо презрение товарищей было для них во сто раз страшнее любой смерти. Правда, в мое время наиболее крупные вожаки уголовного мира были уже уничтожены. О них ходили лишь легенды, и все уголовное население лагерей видело в этих легендах свой идеал и старалось жить по заветам своих героев. Крупных вожаков уже не было, но идеология их была жива и невредима.

Как-то само собой наш вагон распался на две части: 58-я статья поселилась на одних нарах, уголовники - на других. Обреченные на сосуществование, мы с затаенной враждой смотрели друг на друга, и лишь по временам эта вражда прорывалась наружу. Вспыхивали яростные ссоры, готовые всякую минуту перейти в побоище. Помню, как однажды, без всякого повода с моей стороны, замахнулся на меня поленом один из наших уголовников, подверженный припадкам и каким-то молниеносным истерикам. Товарищи удержали его, и я остался невредимым. Однако атмосфера особой психической напряженности не проходила ни на миг и накладывала свой отпечаток на нашу вагонную жизнь.

От времени до времени в вагон являлось начальство с поверкой. Для того, чтобы пересчитать людей, нас перегоняли на одни нары. С этих нар по особой команде мы переползали по доске на другие нары, и в это время производился счет. Как сейчас вижу эту картину: черные от копоти, заросшие бородами, мы, как обезьяны, ползем друг за другом на четвереньках по доске, освещаемые тусклым светом фонарей, а малограмотная стража держит нас под наведенными винтовками и считает, считает, путаясь в своей мудреной цифири.

Нас заедали насекомые, и две бани, устроенные нам в Иркутске и Чите, не избавили нас от этого бедствия. Обе эти бани были сущим испытанием для нас. Каждая из них была похожа на преисподнюю, наполненную дико гогочущей толпой бесов и бесенят. О мытье нечего было и думать. Счастливцем чувствовал себя тот, кому удавалось спасти от уголовников свои носильные вещи. Потеря вещей обозначала собой почти верную смерть в дороге. Так оно и случилось с некоторыми несчастными: они погибли в эшелоне, не доехав до лагеря. В нашем вагоне смертных случаев не было.

Два с лишним месяца тянулся наш скорбный поезд по Сибирской магистрали. Два маленьких заледенелых оконца под потолком лишь на короткое время дня робко освещали нашу теплушку. В остальное время горел огарок свечи в фонаре, а когда не давали свечи, весь вагон погружался в непроглядный мрак. Тесно прижавшись друг к другу, мы лежали в этой первобытной тьме, внимая стуку колес и предаваясь безутешным думам о своей участи. По утрам лишь краем глаза видели мы в окно беспредельные просторы сибирских полей, бесконечную занесенную снегом тайгу, тени сел и городов, осененные столбами вертикального дыма, фантастические отвесные скалы байкальского побережья... Нас везли все дальше и дальше, на Дальний Восток, на край света...

В первых числах февраля прибыли мы в Хабаровск. Долге стояли здесь. Потом вдруг потянулись обратно, доехали до Волочаевки и повернули с магистрали к северу по новой железнодорожной ветке. По обе стороны дороги замелькали колонны лагерей с их караульными вышками и поселки из новеньких пряничных домиков, построенных по одному образцу. Царство БАМа встречало нас, своих новых поселенцев. Поезд остановился, загрохотали засовы, и мы вышли из своих убежищ в этот новый мир, залитый солнцем, закованный в пятидесятиградусный холод, окруженный видениями тонких, уходящих в самое небо дальневосточных берез.

Так мы прибыли в город Комсомольск-на-Амуре.

Впервые: Заболоцкий Н.А. История моего заключения. Вступ. ст. и примеч. Е. Эткинда // Минувшее. Paris, 1986. Вып. 2. С. 317-333.

8  ​​ ​​​​ ДР: ​​ Ларин Юрий Николаевич

Родился 8 мая 1936 ​​ в семье видного государственного деятеля Николая Ивановича Бухарина и Анны Михайловны Лариной, после ареста родителей воспитывался в детском доме под Сталинградом

1958: закончил Новочеркасский инженерно-мелиоративный институт

1958 – 1960: работал инженером-гидротехником на строительстве Саратовской ГЭС и в проектных организациях

1960 вместе с матерью А. М. Лариной получил разрешение вернуться в Москву

1970: закончил Московское высшее художественно-промышленное училище (б. Строгановское)

1970 – 1986: преподавал в Московском художественном училище «Памяти 1905 года»

с 1970: участие в отечественных выставках

с 1977 - член Союза художников России

с 1987 ​​ - участие в зарубежных выставках

1992, 1993 ​​ - стипендиат Фонда Генриха Белля (Германия)

1998: награжден Дипломом Российской академии художеств.

Персональные выставки:

1987 Персональная выставка акварелей. Галерея «Books & Company Art». Нью Йорк. США

1989 Центральный дом художника. Москва

1992 Персональная выставка русских и немецких пейзажей. Дюрен. Германия

1993 Выставочный зал редакции журнала «Наше наследие». Москва

1994 Персональная выставка акварелей. Галерея «Искусство ХХ века». Бонн. Германия

1996 Персональная выставка портретов и пейзажей. Московское отделение Всемирного банка

1997 «Из итальянского цикла». Государственный институт искусствознания. Москва

1998 «Времена года. Из русского цикла». Московский государственный музей Вадима Сидура

10  ​​ ​​ ​​​​ Во Львове ограбили музей. Я ведь там был когда-то! Неужели я был одним из последних, кто видел эти картины?

11  ​​​​ «Иудейская ​​ война» Флавия.

О Христе ни слова. Официальная ложь. Этот роман для меня – руководство, как не надо писать романы. Вот уж «историк»! Меж тем, такой историзм ​​ еще недавно привлекал меня.

13  ​​​​ Макс Вебер.

14  ​​​​ Трубецкой. Три очерка о русской иконе.

Просто дух захватывает от этой высоты!

15  ​​​​ Ортега-и-Гассет.

16 ​​ Выставка Френсиса Бэкона в ЦДХ.

Вот это событие! И я бы хотел работать так экзистенциально.

17  ​​ ​​​​ Откуда?

Беседин К. Современность // Советская Сибирь. 1925. № 111 (1650), 17 мая. С. 9.

65 лет назад.

Константин Беседин

СОВРЕМЕННОСТЬ

Ясный день. Ликующий, веселый.

Тает легких облаков орда.

А внизу плывут поля и села.

Пустоши, леса и города.

Я мечтою в поднебесье взятый,

Быстролетней, чем аэроплан;

Вижу: – гор сверкающие скаты,

За горами вереницы – стран.

Что за радость мчать быстрее птицы,

Забывая пленные года!

Этот сон, что видится и длится.

Не приснится, может, никогда.

В этой высоте необычайней,

Где чиста, прозрачна синева,

Скрыты человеческие тайны,

Все людские, мудрые слова.

И еще: быть может, вам невнятны,

Не разгаданы, не прочтены:

Слов иных блистающие пятна,

Нам с планет далеких отданы.

И стучась у нашего порога,

Непонятных и незримых вам,

Много их таинственно и строго

Бродит по далеким пустырям.

Но затеряны во мгле небесной,

И, до слуха не дойдя земли,

Нам они – до срока неизвестны

В скопищах космической пыли.

Ясный день. Когда ж другой настанет –

День, когда увидим въяве мы:

Марс таинственный, что вас упорно манит,

И Венеры пестрые холмы?

18  ​​​​ «Хуан Миро» Пенроза, 1970.

24 Ровно 70 лет назад:

Р. Штейнер

Из лекции «Значение томизма для современности» ​​ 

Дорнах 24 мая 1920 года

Христос внутри отдельной человеческой души, я бы сказал, брезжил христианским мистикам Средневековья.

Но Он не светил достаточно ясно и явственно для тех, кто искали Его, исходя лишь из того мышления, которое было столь необходимым для нарождавшейся человеческой индивидуальности, или же исходя из того, что было добыто этим мышлением.

Ибо они отклоняли то, что является Христовым началом как раз для внутреннейшего в человеке, а именно, отклоняли импульс развития, метаморфозы мышления. А оно, как раз, должно само измениться для того, чтобы смочь подняться в вышнюю сферу познания и бытия.

Необходимость этого с полной отчетливостью ощутил последователь Декарта - Спиноза, личность и учение которого недаром оказали глубокое влияние на таких людей, как Гердер и Гете.

Хотя Спиноза, как кажется, стоит еще совершенно внутри интеллектуализма, исходящего, пусть и в преображенном виде, из схоластики, но он трактует этот интеллектуализм особенным образом.

Согласно Спинозе, человеческое мышление не должно оставаться таким, каким оно выступает в повседневной жизни и в обычной науке. Оно должно подвергнуться преобразованию, развитию. И тогда духовный, сверхчувственный мир через некий род «интуиции» (как называет это Спиноза) откроется такому мышлению, наполнит его духовным содержанием.

Когда мы научаемся, с одной стороны, мыслить строго - как это происходит в математике, - а с другой стороны развиваем, поднимаем наше мышление до ступени интуиции, тогда ему открывается сущность исторического развития человечества, открывается - согласно учению пришедшего из иудейства Спинозы - мистерия воплощения Христа в человеке Иисусе.

И замечательным образом лучится из трудов еврея Спинозы следующая мысль: высшее откровение Божественной субстанции предстает в Христе.

В Христе интуиция восходит до теофании, до вочеловечения Бога, и глас Христа есть при этом поистине глас Бога и Путь к спасению.

Как основной тон эта мысль пронизывает всю «Этику» Спинозы. Но только нужно уметь читать ее между строк, как читал ее Гете.

Учение Спинозы, однако, не стало доминирующим.

Июнь ​​ 

4  ​​​​ Воспоминания Коровина.

Врубель и Шаляпин неотразимы.

5  ​​ ​​​​ ДР Лорки.

En Viena hay diez muchachas,

un hombro donde solloza la muerte

y un bosque de palomas disecadas.

Hay un fragmento de la mañana

en el museo de la escarcha.

Hay un salón con mil ventanas.

¡Ay, ay, ay, ay!

Toma este vals con la boca cerrada.

Este vals, este vals, este vals,

de sí, de muerte y de coñac

que moja su cola en el mar.

Te quiero, te quiero, te quiero,

con la butaca y el libro muerto,

por el melancólico pasillo,

en el oscuro desván del lirio,

en nuestra cama de la luna

y en la danza que sueña la tortuga.

¡Ay, ay, ay, ay!

Toma este vals de quebrada cintura.

En Viena hay cuatro espejos

donde juegan tu boca y los ecos.

Hay una muerte para piano

que pinta de azul a los muchachos.

Hay mendigos por los tejados.

Hay frescas guirnaldas de llanto.

¡Ay, ay, ay, ay!

Toma este vals que se muere en mis brazos.

Porque te quiero, te quiero, amor mío,

en el desván donde juegan los niños,

soñando viejas luces de Hungría

por los rumores de la tarde tibia,

viendo ovejas y lirios de nieve

por el silencio oscuro de tu frente.

¡Ay, ay, ay, ay!

Toma este vals del "Te quiero siempre".

En Viena bailaré contigo

con un disfraz que tenga

cabeza de río.

¡Mira qué orilla tengo de jacintos!

Dejaré mi boca entre tus piernas,

mi alma en fotografías y azucenas,

y en las ondas oscuras de tu andar

quiero, amor mío, amor mío, dejar,

violín y sepulcro, las cintas del vals.

МАЛЕНЬКИЙ ВЕНСКИЙ ВАЛЬС

Десять девушек едут Веной.

Плачет смерть на груди гуляки.

Есть там лес голубиных чучел

и заря в антикварном мраке.

Есть там залы, где сотни окон

и за ними деревьев купы...

О, возьми этот вальс,

этот вальс, закусивший губы.

Этот вальс, этот вальс,

полный смерти, мольбы и вина,

где шелками играет волна.

Я люблю, я люблю, я люблю,

я люблю тебя там, на луне,

и с увядшею книгой в окне,

и в укромном гнезде маргаритки,

и в том танце, что снится улитке...

Так порадуй теплом

этот вальс с перебитым крылом.

Есть три зеркала в венском зале,

где губам твоим вторят дали.

Смерть играет на клавесине,

и танцующих красят синим,

и на слезы наводит глянец...

А над городом - тени пьяниц...

О, возьми этот вальс,

на руках умирающий танец.

Я люблю, я люблю, мое чудо,

Я люблю тебя вечно и всюду,

и на крыше, где детство мне снится,

и когда ты поднимешь ресницы,

а за ними, в серебряной стуже, -

старой Венгрии звезды пастушьи,

и ягнята, и лилии льда...

О возьми этот вальс,

этот вальс "Я люблю навсегда".

Я с тобой танцевать буду в Вене

в карнавальном наряде реки,

в домино из воды и тени.

Как темны мои тростники!..

А потом прощальной данью

я оставлю эхо дыханья

в фотографиях и флюгерах,

поцелуи сложу перед дверью -

и волнам твоей поступи вверю

ленты вальса, скрипку и прах.

Перевод А.Гелескула

5  ​​ ​​ ​​​​ Официально объявлено об убийстве коммунистами царской семьи. Покаяние изменило бы наше искусство, дало бы ему новый импульс.

9 В этот день ​​ 9 июня 1672 года родился Пётр Алексеевич Романов, последний царь всея Руси из династии Романовых (с 1682 года) и первый Император Всероссийский (с 1721 года) – Пётр I Великий, выдающийся государственный деятель, полководец и дипломат, вся деятельность которого на протяжении более чем 35 лет его правления связана с радикальными преобразованиями и реформами, направленными на устранение отставания России от европейских стран.

Петр:

Указую на ассамблеях и в присутствии господам сенаторам говорить токмо словами, а не по писанному, дабы дурь каждого всем видна была.

Неблагодарный есть человек без совести, ему верить не должно. Лучше явный враг, нежели подлый льстец и лицемер; такой безобразит человечество.

Забывать службу ради женщины непростительно. Быть пленником любовницы хуже, нежели пленником на войне; у неприятеля скорее может быть свобода, а у женщины оковы долговременны.

Наш народ, яко дети, неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают.

10  ​​​​ Николай Губенко, министр культуры, призвал всех работников культуры провести предупредительную пятиминутную забастовку.

1256 год: монголы убивают 800 тысяч жителей Багдада.

Вот кто, а не мы жаловался б на кошмары монголов!

Мир «Тысяча и одной ночи» был разрушен.

15  ​​​​ Неизвестно, кто, но знаем, что анархист:

L'Anarchiste Incandescent Non Identifié

Et dans nos poitrines nous cultiverons des algues et dans nos maisons nous entreposerons des caisses de savons, pour nous laver les idées.

Des maisons? Non, monsieur, des idéaux.

Alors cours dehors dans l'obscur, ne va pas à la lumière, car la lumière c'est toi.

Июль  ​​ ​​ ​​​​ 

1  ​​ ​​​​ Скульптура  ​​​​ Dea Madre (dea della fertilità) 7000 A.C in Turchia

2 ​​ В этот день месяца 2 июля 1895 года Мария Якунчикова пишет Елене Поленовой:

Париж

Дорогая Елена Дмитриевна!

Вернулась из Лондона и нахожу целую кипу писем от вас, не знаю, уж на что прежде вам отвечать. Начнем издалека. Я не ожидала, что так сильно почувствую ваш отъезд. Такой громадный vide оказался, что я просто изумилась. Вскоре я уехала в Лондон. Ну что мне вам о нем рассказать? Он меня покорил совершенно, но не сразу. Первое впечатление было странное. Я в первый раз попала туда из весеннего Парижа. Контраст смутил. К французс[кому] поголовному изяществу привыкли и только сознаем его, когда видим другую, не поддающуюся легко культуре, грубую сильную расу. С первого взгляда это коробит. Воспоминание морской болезни и утомительного путешествия - плохие помощни[ки] в восприятии хороших сторон шумных, жарких, пыльных, черных улиц, несуразной, разнообразной, контрастной толпы. Но живя, вдумываясь, вглядываясь, проникаешь[ся] симпатией к сочному, живому, сильному оригинальному народу. Ничего для внешности, для фразы (кроме протяжно-скучного приличья, но это не мешает), простота страшная во всем. Все отвечает непосредственной цели. Дома для жилья не требуют фальшивых украшений, нет там ни напутанных железных решеток в окнах, отлитых псевдоренессансовых empir’истых рококовских фруктов[ых] гирлянд из штукатурки и камня, ets... просто, гладко, а если украшено, то с творчеством живым, сочным, настоящим. Во всех окнах со стороны улицы вот эти горшки с цветами, которые я в большом количестве привезла с собой для вдохновения.

Ну да описывать трудно.

Музеи обворожительные, можно черпать такую безграничную массу, что просто захлебнешься <...>

Ваша Маша.

Поленова Елена Дмитриевна (1850-1898) - художница, сестра Василия Дмитриевича Поленова.

Якунчикова Мария Васильевна (1870-1902), в замужестве Вебер, - художница.

Их имена связаны с зарождением и утверждением стиля модерн.

Франц le vide = ​​ пустота (espace, vacuité), пробел (lacune)

​​ вакуум (physique)

3  ​​ ​​​​ Спиноза – познавательная любовь к богу; пламенный рационализм.

Блок уверен, ​​ что это отличительная черта евреев. ​​ 

5  ​​​​ Крым. ​​ Вечер у художников Владимировых. ​​ В этой квартире – много страстей: вся история, как москвич и питерка продали московскую квартиру и ринулись на природу, как Гоген когда-то – на Ямайку.

Это красиво, но жаль, сердечных отношений у нас нет, мы какие-то чужие, хоть так близко связаны.

12  ​​​​ ДР Бабеля

Исаа́к Эммануи́лович Ба́бель (первоначальная фамилия Бобель.

30 июня (12 июля) 1894, Одесса - 27 января 1940, Москва.

Русский советский писатель, переводчик, сценарист и драматург, журналист, военный корреспондент.

О его жене:

Она была замужем всего семь лет. Потом 15 лет ждала мужа из сталинских лагерей, не зная, что он расстрелян. И до конца жизни собирала его письма, черновики, воспоминания современников, по крупицам восстанавливая для нас то, что осталось от Исаака Бабеля.

«Однажды он рассказал с какой-то стеснительной усмешкой, что женился на дивной женщине, с изумительной анкетой — мать неграмотная, а сама инженер на Метрострое, и фамилию ее вывешивают на Доску почета. Фамилия ее Пирожкова. К концу рабочего дня он прибегает в Метрострой за Пирожковой и в ожидании ее прихода волнуется — есть ли ее фамилия сегодня на Доске почета? Однажды он пришел в Горки из Молоденова с прелестной, очень красивой молодой женщиной, необычайно женственной, но отнюдь не лишенной затушеванных властности, воли и энергии. Нам он сказал: „Вот Пирожкова Антонина Николаевна, знакомьтесь“, — и тут же что-то со смешком упомянул об анкетных данных. Антонина Николаевна взметнула на него свои светлые, какие-то по всему лицу раскинувшиеся глаза и строго на него посмотрела. Бабель не то чтобы смутился, но осекся как-то. Но все равно у него было очень счастливое лицо».

Из воспоминаний самой А. Пирожковой.

Иван Павлович представил меня Бабелю: — Это — инженер строитель, по прозванию Принцесса Турандот. Иванченко не называл меня иначе с тех пор, как, приехав однажды на Кузнецкстрой, прочел обо мне в стенной газете критическую заметку под названием: «Принцесса Турандот из конструкторского отдела»... Бабель посмотрел на меня с улыбкой и удивлением, а во время обеда все упрашивал выпить с ним водки. — Если женщина — инженер, да еще строитель, — пытался он меня уверить, — она должна уметь пить водку. Пришлось выпить и не поморщиться, чтобы не уронить звания инженера-строителя.

Валентина Ходасевич. «Каким я его видела»

«Анкета» у Антонины и впрямь была незаурядной. Она родилась в 1909 году в селе Красный Яр Томской губернии. В 1930 году окончила Сибирский Томский технологический институт им. Ф.Э. Дзержинского. Работала в конструкторском бюро Кузнецкстроя, а после переезда в Москву поступила в Метропроект, впоследствии став главным конструктором этого института. Пирожкова была одной из первых, кто проектировал Московский метрополитен, в том числе станции «Маяковская», «Павелецкая», «Арбатская», «Киевская» и «Площадь Революции». Коллеги считали её одним из самых талантливых инженеров-проектировщиков. С Бабелем Антонина познакомилась в 1932 году.

Спустя два года они стали жить вместе. К тому моменту Бабель уже дважды вступал в семейные отношения. В 1919 году он женился на дочери богатого предпринимателя Евгении Гройнфайн. В 1925 году Евгения уехала в Париж, и тогда Бабель на некоторое время сошелся с актрисой Татьяной Кашириной, у них даже родился сын Эммануил, но вскоре Бабель выехал за границу и воссоединился с законной супругой — в 1929-м у них родилась дочь Наталья. А вот с Антониной они так и не оформили отношения. Читая воспоминания Антонины Николаевны, не устаешь поражаться тому, насколько разными были эти двое. Она — молодая, изящная, великолепная красавица. Он старше её на 15 лет — приземистый, с короткой шеей, в очках, весь какой-то «подозрительный тип». Бабель был весь посвящен литературе, творчеству. Его жена с раннего утра и до позднего вечера пропадала на работе в Метропроекте. Бабель неизменно подшучивал над женой в кругу друзей. Например, представлял ее как «девушку, на которой хотел бы жениться, а она не хочет», хотя они давно уже жили вместе. Или на разные лады повторял заголовок стенгазетной статьи о своей жене-конструкторе — «Равняйтесь по Пирожковой». Или рассказывал, что женился на поповской дочке, хотя отец Антонины только жил в детстве в семье священника и никогда никакого отношения к церкви не имел. А еще он патологически любил дарить друзьям свои вещи: галстуки, фотоаппараты, часы — и часто, забывшись, мог подарить что-нибудь из вещей жены! А она не обижалась. Без Бабеля, без его шуток ей, увлеченной своей работой и имеющей насыщенную жизнь, было скучно. Он открывал ей другой мир — и этот мир она потом по памяти восстанавливала долгие десятилетия. В 1937-м у них родилась дочь Лида. Бабель до умопомрачения любил детей, но ни одного из собственных ему не удалось вырастить. Сын Эммануил вырос под другой фамилией, и настоящему отцу не разрешали с ним видеться. Дочь Наташа росла во Франции. Увидеть, как растет Лида, ему тоже было не суждено. Когда начались аресты друзей, он долго не мог понять: почему те, кто пятнадцать лет назад делал революцию, признаются на допросах в измене и шпионаже? «Я не понимаю, — по словам жены, повторял Бабель. — Они же все смелые люди». Родственники арестованных просили его хлопотать. Он покорно шел к знакомым начальникам, кто со дня на день сам мог стать добычей «черного воронка», разговаривал с ними, бессмысленно и долго, и понурым, чернее тучи, возвращался домой. Помочь он не мог. Антонина видела, что муж страдает. Но что могла она? Только представить его сердце в разрезе, большое, израненное и кровоточащее. «Хотелось взять его в ладони и поцеловать». Просьбы и звонки не прекращались. Последние силы оставляли Бабеля. Маленькая дочка Лидочка по его просьбе подходила к телефону и взрослым голосом произносила: «Папы нет дома, — как-то решив, что сказано слишком мало, совершенно по-бабелевски присочинила от себя: — Потому что он ушел гулять в новых калошах». Вскоре за Бабелем пришли тоже. Чекисты опасались, что Бабель станет сопротивляться, поэтому прикрылись во время ареста молоденькой женой. Они забрали Антонину из дома в пять утра и заставили ехать с ними на дачу к мужу. Увидев ее, Бабель не пытался бежать или драться, дал себя обыскать. Из Переделкина на Лубянку их тоже везли в одной машине. Под суровыми взглядами, улыбнувшись Бабелю, Антонина сказала, что будет думать, что он просто уехал в Одессу. Исаак Бабель был арестован 15 мая 1939 года и уже 27 января 1940-го — расстрелян. Ни его мать, ни Антонина о расстреле извещены не были. На каждый запрос о его судьбе Антонина неизменно получала ответ, что ее муж «жив и отбывает срок в заключении на стройках народного хозяйства в Сибири». Только в 1954-м, после смерти Сталина и посмертной реабилитации Бабеля она узнала правду. Она так и не вышла замуж. Занималась любимой работой, проектировала метро и курортные дворцы на Кавказе, преподавала. Еще до 1954 года начала собирать материалы по жизни и творчеству мужа. Стала составителем сборника, в который вошли воспоминания о Бабеле — Утесова, Паустовского, Эренбурга... Написала книгу «Я пытаюсь восстановить черты». Литературоведы называли ее «последней великой вдовой».

Август ​​ 

3 ​​ В этот день 3 августа 1873 года Крамской пишет Репину:

Козловка-Засека

Большое спасибо, добрейший мой Илья Ефимович! Что Вы и под благословенным небом Италии вспомнили обо мне. Письмо Ваше доставило мне большое удовольствие, во-первых, потому, что оно от Вас, а во-вторых, что в нем непосредственные, так сказать, горячие впечатления Ваши, а в-третьих, что суждения, которые Вы мимоходом делаете, подтверждают мои мнения. Суждение, что Рим есть пошлый барак, я встречаю в первый раз, тем не менее я очень охотно согласился с Вами.

Смотря на фотографии с архитектуры римской, мне как что-то смутное приходило тоже в голову, но я никогда не давал себе времени, достаточного для того, чтобы смутное чувство созрело в убеждение; что касается Рафаэля вообще, то, пожалуй, Вы и тут правы, и та громадная популярность, которую имеет этот художник, со временем послужит для уяснения скорее эпохи, людей, вкусов и того извращения, до которого дошло общество, превознесшее такого художника (гораздо более), чем для уяснения деятельности самого художника.

Вот так периоды! Не знаю, встречалось ли у Цицерона что-либо подобное по ясности. Постройте, поправлю, Вы прочтете и так, и этак, и выйдет понятно. Лучше всего, впрочем, описан Неаполь, по-моему, - это очень верно, - именно пейзаж, рисованный гуашью. О французах судить подождите. Они, во всяком случае, лучше других - правда, но... мы, должно быть, очень грубый, невежественный народ, или глубоко художественный. Вопрос этот так и останется, должно быть, еще долго открытым. Да не мне его и решать, я начинаю седеть. Что я думаю, Вам известно, но это ни для кого не обязательно, слава богу. Итак, с богом, в Париж. Думаю, что Вы к нему прилипните. Неужели ошибусь? Нам ведь подавай гения! а то, что у французов, решительно не годится (я говорю, разумеется, про содержание), мы слишком молоды, а все молодое скорее предпочтет, в силу законов развития, Александра Македонского, нежели... нежели, да, пожалуй, Мейсонье и Фортуни. О Морели и Усси слишком мало знаю, чтобы судить. Коли Вы не застрянете в Италии в самом деле, это, по моему мнению, хороший признак.

Однако ж, что это я, по старой привычке, говорю, точно поучаю, - дурная примета, все люди, идущие под гору, любят предаваться такому непроизводительному занятию. Хотел писать, как путный человек, а между тем... лучше бросить. Позвольте, а что же это в Вашем письме нет ни слова о Вене, о Вене, положим, еще ничего, а о выставке все-таки стоило бы хотя упомянуть, или уж там ничего не было? Кстати, не знаете ли, как о Вас один немец рассуждал, то есть о “Бурлаках” Ваших? Не знаете, ну, так я Вам сообщу, и я рад Вам сообщить хоть что-нибудь в свою очередь.

Идею Вашей картины он, немец, изволите видеть, понял очень глубокомысленно, что вот, дескать, кучка людей вымирающего племени, довольно дикого, близкого к горилле, перед приближением цивилизации (пароход). Каково! а ведь верно. Что Вы на это скажете? По-моему, и хорошо, и по-немецки. Оно тем хорошо, что неожиданно. Странное дело, или мы умнее других, или еще не доросли! Отчего, скажите, иностранцы так нас мало знают, т. е. мало понимают? Вот, между прочим, Вам недурно было бы...

4  ​​ ​​​​ Сегодня, 4 августа - день памяти русского художника Исаака Ильича Левитана (3 (15) октября 1860 или 18 (30) августа 1860 - 22 июля (4 августа) 1900).

Фрагменты из воспоминаний русского художника, писателя Константина Алексеевича Коровина (1861-1939гг.).

Константин Коровин учился вместе с Исааком Левитаном в Московском училище живописи, ваяния и зодчества.

​​ 

«Левитан часто впадал в меланхолию и часто плакал. Иногда он искал прочесть что-нибудь такое, что вызывало бы страдание и грусть. Уговаривал меня читать вместе. «Мы найдем настроение, это так хорошо, так грустно - душе так нужны слезы...»

Летом Левитан мог лежать на траве целый день и смотреть в высь неба. «Как странно все это и страшно, - говорил он мне, - и как хорошо небо, и никто не смотрит. Какая тайна мира - земля и небо. Нет конца, никто никогда не поймет этой тайны, как не поймут и смерть. А искусство - в нем есть что-то небесное – музыка».

Я разделял его созерцание, но не любил, когда он плакал.

- Довольно реветь, - говорил я ему.

- Константин, я не реву, я рыдаю, - отвечал он, сердясь на меня.

Но делался веселей...».

«Останкино под Москвой - место дивной красоты. Около дубового леса был Панин луг и мелколесье. В небольшом деревянном доме взяли комнату за три рубля в месяц.

Утром писали с натуры - весна, солнце, дубы только распускались, их светлые стволы покрыты пятнами темного, как плюш, моха, весело сияло голубое небо.

Разложив на столе учебные книги и листы лекций, мы смотрели на них с ужасом. Решили: будем заниматься вечером и ночью. Уговаривали себя - ночью лучше заниматься, а теперь пойдем в мелколесье. Я говорил:

- У меня ружье, пойдем на тягу, увидишь, как тянет вальдшнеп, кричит - ар, ар, ар - замечательно!..

- Какой вальдшнеп? - удивлялся Левитан.

Долго стоим мы в мелком лесу. Розовая заря погасла.

- Слышишь - тянет, слышишь, - шепчу я.

Сбоку, храпя, показалась темная птица. Я выстрелил. Вальдшнеп качнулся в воздухе и, каркая, полетел опять прямо.

- Промазал, - сознался я.

В комнате нашей горит лампа, абажур сделали из бумаги, на столе разложены тетради лекций, крынка молока, хлеб. Левитан читает: «В географическом положении Египта мы встречаем две особенности...»

- А вальдшнеп-то, - говорю я Левитану, - он из Египта летел, у него такой нос длинный, египетский, он аравийский красавец.

- Да, наверное, - соглашается Левитан. - Хорошо, но мы не можем лететь. Ну как это... «в географическом положении Египта...» Или это мы потом, надо сначала хронологию, в котором году что было. Хорошо бы многое забыть, что было...

- Нет, постой, - говорю я. - Давай лучше анатомию...

- Ну зачем это? Я никогда не буду писать человека. Анатомия! Я не хочу знать, какие у меня кости, какой хрусталик в глазу. Ой, это невозможно...

- Нет, обязан знать, - говорю я с умыслом. - Ты сегодня хотел писать вечером «Галки летят»...

- Ну и что же?..

- Значит - должен знать анатомию галки...

Левитан пристально посмотрел на меня и сказал, горячась:

- Но нет же анатомии весны...

- Кажется, еще нет, а будет...

- Ну, довольно. Ты же крокодил! Я не могу, я не хочу знать человека, зачем мне его кости?

- А итальянцы знали анатомию, Микеланджело знал, - говорю я...

- Да, да, правда, но я хочу писать стог сена, в нем же нет костей и анатомии…»

«Левитан был разочарованный человек, всегда грустный. Он жил как-то не совсем на земле, всегда поглощенный тайной поэзией русской природы. Говорил мне с печалью: «Художника не любят - он не нужен. Вот Саврасов, это великий художник - и что же? Я был у него в доме, его не любят и дома. Все против, он чужд даже своим. Писателя легче понять, чем художника. Мне говорят близкие - напиши дачи, платформу, едет поезд или цветы, Москву, а ты все пишешь серый день, осень, мелколесье, кому это надо? Это скучно, это - Россия, не Швейцария, какие тут пейзажи? Ой, я не могу говорить с ними.

«В конце апреля мы с Левитаном уехали к Звенигороду писать этюды. Под горой раскинулась деревня Саввинская слобода. А на горе стоял красивейший монастырь святого Саввы. Место было дивное.

Поселились мы в комнате сзади избы, у крестьянки Федосьи Герасимовны. У нее уже жили художники - и потому в комнате было сделано большое окно. Еще в оврагах, у сараев и у плетней лежал тающий снег. Солнце ярко светило. И лес был в розовой дымке...

Вечером мы сидели на завалинке дома. С нами - старуха Федосья - рассказчица разных случаев, женщина умная. К нам подошла молодая красивая девица, в шляпке, в кружевных перчатках и в черной накидке, отделанной бисером, в то время называвшейся «дипломат». Франтиха из Звенигорода. Она поздоровалась с Федосьей Герасимовной и - жеманно - с нами, подав кончики пальцев. Села тоже на завалинку.

Неожиданно для меня Левитан с нею разговорился и даже пошел ее провожать до Нехлюдова, где на речке у плотины стояла небольшая фабрика.

- Вот, пришла воструха! Значит, приедет ее вздохарь, - говорила мне Федосья Герасимовна.

- Какой вздохарь? - спросил я.

- Да Борис Абрамыч, что вот фабрику держит. Из льна вату гонит на Нехлюдове. Он - лысый, но деньги. Так она с ним эдак, вроде жены...

Только я сел к столу ужинать, дожидаясь Левитана, как к крыльцу подъехал тарантас, и в избу Федосьи вошел человек небольшого роста, в широком суконном пальто, с чемоданом, зонтиком, в калошах. Когда снял пальто - оказался в сюртуке. Большая цепочка. Держал себя развязно с Федосьей Герасимовной, как свой человек.

Вернулся и Левитан. Познакомились, и все сели за стол. Новый знакомый, Борис Абрамович, был весел и, нагнувшись к Левитану, рассказывал какой-то анекдот.

- Как от вас пахнет помадой! - сказал ему Левитан. - Какая гадость!

- Ну, да... Но это не помада, а мазь для ращения волос. Доктор мне прописал. Деньги берут, а пойдут волосы или нет - кто знает...

Федосья подала яйца, опущенные в миску с водой.

Левитан, взяв яйцо, вдруг раздавил его над лысиной Бориса Абрамовича.

- Вот отчего волосы у вас вырастут непременно!

Борис Абрамович опешил.

- Растирайте скорее!

Фабрикант озадаченно стал растирать голову:

- Может быть, это и помогает, вы знаете. Но так нельзя, прямо на голову...

Позже Левитан у таза с водой мылил себе лицо, говоря:

- Ужасно! От Фроси тоже пахнет этой помадой!.. Она меня, прощаясь, поцеловала. Какая гадость! Я не могу... Дай мне еще воды...

Мы легли в своих комнатах на матрацы из сена. Левитан молчал. Вдруг приоткрылась дверь, и Борис Абрамович спросил:

- Вы спите? А я хотел спросить: что это каждый день нужно голову яичком мазать?..»

​​ 

«Под Москвой, в Сокольниках, шла дорога, колеи в снегу заворачивали в лес. Потухала зимняя заря, и солнце розовым цветом клало яркие пятна на стволы больших сосен, бросая глубоко в лес синие тени.

- Смотри, - сказал Левитан.

Мы остановились. Посинели снега, и последние лучи солнца в темном лесу были таинственны. Была печаль в вечернем свете.

- Что с вами? - спросил я Левитана.

Он плакал и грязной тряпочкой вытирал у носа бегущие слезы.

- Я не могу, - как это хорошо! Не смотрите на меня, Костя. Я не могу, не могу. Как это хорошо! Это - как музыка. Но какая грусть в лучах, в последних лучах! В чем эта грусть и зачем она?..»

5  ​​​​ Born today! American abstract artist, poet, philosopher and teacher, Irene Rice Pereira (August 5, 1902 – January 11, 1971) She is known for her work in the Geometric abstraction, Abstract expressionist, and lyrical abstraction genres and her use of the principles of the Bauhaus school. In 1935, Pereira helped found the Design Laboratory, a cooperative school of industrial design established under the auspices of the Works Progress Administration. The curriculum of the Design Laboratory was similar to that of the Bauhaus. All students were required to take a basic course that included an introduction to chemistry, physics, and art materials. Students experimented with materials in laboratories in order to understand their physical properties. There was an emphasis on social considerations, and students were taught the social implications of technological developments alongside classes in art, music, and literature. Pereira taught classes in painting, composition, and design synthesis.

Многие залы Эрмитажа закрыты из-за нехватки ​​ смотрителей. Их зарплаты так малы, что желающих не найти. ​​ 

7  ​​​​ «Иллюстрированная энциклопедии моды». Прага, 1966.

M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

9 августа 1838. Петербург

С. -Петербург. Августа 9-го дня. 1838 года.

Брат!

Как удивило меня письмо твое, любезный брат: неужели же ты не получил от меня ни полстрочки; я тебе со времени отъезда твоего переслал 3 письма: 1-е вскоре после твоего отъезда; на 2-е не отвечал, потому что не было ни копейки денег (я не брал у Меркуровых)1. Это продолжалось до 20 июля, когда я получил от папеньки 40 р.; и наконец, недавно 3-е. Следовательно, ты не можешь похвалиться, что не забывал меня и писал чаще. Следовательно, и я был всегда верен своему слову. Правда, я ленив, очень ленив. Но что же делать, когда мне осталось одно в мире: делать беспрерывный кейф! Не знаю, стихнут ли когда мои грустные идеи? Одно только состоянье и дано в удел человеку: атмосфера души его состоит из слиянья неба с землею; какое же противузаконное дитя человек; закон духовной природы нарушен... Мне кажется, что мир наш - чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслию. (1) Мне кажется, мир принял значенье отрицательное и из высокой, изящной духовности вышла сатира. Попадись в эту картину лицо, не разделяющее ни эффекта, ни мысли с целым, словом, совсем постороннее лицо... что ж выйдет? Картина испорчена и существовать не может!

Но видеть одну жесткую оболочку, под которой томится вселенная, знать, что одного взрыва воли достаточно разбить ее и слиться с вечностию, знать и быть как последнее из созданий... ужасно! Как малодушен человек! Гамлет! Гамлет! Когда я вспомню эти бурные, дикие речи, в которых звучит стенанье оцепенелого мира, тогда ни грусть, ни ропот, ни укор не сжимают груди моей...2 Душа так подавлена горем, что боится понять его, чтоб не растерзать себя. Раз Паскаль сказал фразу: кто протестует против философии, тот сам философ3. Жалкая философия! Но я заболтался. - Из твоих писем я получил только 2 (кроме последнего). Ну брат! ты жалуешься на свою бедность. Нечего сказать, и я не богат. Веришь ли, что я во время выступленья из лагерей не имел ни копейки денег; заболел дорогою от простуды (дождь лил целый день, а мы были открыты) и от голода и не имел ни гроша, чтоб смочить горло глотком чаю. Но я выздоровел, и в лагере участь моя была самая бедственная до получения папенькиных денег. Тут я заплатил долги и издержал остальное. Но описанье твоего состоянья превосходит все. Можно ли не иметь 5 копеек; питаться бог знает чем и лакомым взором ощущать всю сладость прелестных ягод, до которых ты такой охотник! Как мне жаль тебя! Спросишь, что сталось с Меркуровыми и деньгами твоими? А вот что: я бывал у них несколько раз после твоего отъезда. Потом я не мог быть, потому что отсиживал. В крайности я послал к ним, но они прислали мне так мало, что мне стало стыдно просить у них. Тут я получил на мое имя письмо к ним от тебя. У меня ничего не было, и я решился просить их вложить мое письмо в ихнее. Ты же, как видно, не получил ни которого4. Кажется, они не писали к тебе. Перед лагерями (не имея денег прежде отослать давно приготовленное папеньке письмо.) я обратился к ним с просьбою прислать мне хоть что-нибудь; они прислали мне все наши вещи, но ни копейки денег, и не написали ответа; я сел как рак на мели! Из всего я заключил, что они желают избавиться от докучных требований наших. Хотел объясниться в письме с ними, но я отсиживаю после лагеря, а они съехали с прежней квартиры. Знаю дом, где они квартируют, но не знаю адреса. Его я сообщу тебе после. - Но давно пора переменить матерью разговора. Ну ты хвалишься, что перечитал много... но прошу не воображать, что я тебе завидую. Я сам читал в Петергофе по крайней мере не меньше твоего. Весь Гофман русский и немецкий (то есть непереведенный "Кот Мурр")5, почти весь Бальзак (Бальзак велик! Его характеры - произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека)6. "Фауст" Гете и его мелкие стихотворенья7, "История" Полевого8, "Уголино"9, "Ундина"10 (об "Уголино" напишу тебе кой-что-нибудь после). Также Виктор Гюго, кроме "Кромвеля" и "Гернани"11. Теперь прощай. Пиши же, сделай одолженье, утешь меня и пиши, как можно чаще. Отвечай немедля на это письмо. Я рассчитываю получить ответ через 12 дней. Самый долгий срок! Пиши же или ты меня замучаешь.

Твой брат Ф. Достоевский.

У меня есть прожект: сделаться сумасшедшим. Пусть люди бесятся, пусть лечат, пусть делают умным. Ежели ты читал всего Гофмана, то наверно помнишь характер Альбана. Как он тебе нравится? Ужасно видеть человека, у которого во власти непостижимое, человека, который не знает, что делать ему, играет игрушкой, которая есть - бог!12

Часто ли ты пишешь к Куманиным? И напиши, не сообщил ли тебе Кудрявцев что-нибудь о Чермаке. Ради бога, пиши и об этом; мне хочется знать об Андрюше.

Но послушай, брат. Ежели наша переписка будет идти таким образом, то, кажется, лучше не писать. Условимся же писать через неделю каждую субботу друг к другу, это будет лучше. Я получил еще письмо от Шренка и не отвечал ему 3 месяца. Ужасно! Вот что значит нет денег!

Примечания:

1 О сближении братьев Достоевских с «давнишним знакомцем» И. Н. Шидловского отставным ротмистром Меркуровым и его женой рассказывалось в письме М. М. Достоевского к М. А. Достоевскому от 17 февраля 1838 г. (см.: Письма Михаила Достоевского к отцу. С. 73).

2 Достоевский, по всей вероятности, познакомился с «Гамлетом» Шекспира в переводе Н. А. Полевого, вышедшем в 1837 г. и ставшем значительным явлением литературной и общественной жизни той поры. Именно в этом переводе он цитирует «Гамлета» в 1848 г. в рассказе «Чужая жена и муж под кроватью». В пору написания этого письма оба старших брата Достоевских находились под сильным влиянием Шидловского, увлекавшегося, как и они, Шекспиром и особенно Шиллером.

3 Приводится рассуждение из сочинения Б. Паскаля «Мысли» (1669), ставшего известным в России по французским изданиям (рус. пер. — 1843). У Паскаля: «Пренебрежение философствованием и есть истинная философия» (см.: Ларошфуко Ф. де. Максимы; Паскаль Б. Мысли; Лабрюйер Ж. де. Характеры. М., 1974. С. 113).

4 Упомянутые письма неизвестны.

5 Кроме отдельных переводов из Гофмана, опубликованных на страницах «Московского телеграфа», «Московского наблюдателя», «Московского вестника», «Телескопа», «Сына отечества», под «русским» Гофманом Достоевский подразумевал, по-видимому, и изданное в Москве в 1836 г. ввосьми частях собрание его повестей и сказок «Серапионовы братья» (впереводе И. Безсомыкина). Остальное, в том числе роман «Житейские воззрения кота Мурра», Достоевский прочел по-немецки. Об увлечении Достоевского Гофманом в Инженерном училище см.: Григорович. С. 47.

6 Об отношении Достоевского к творчеству Бальзака см.: Д. Письма. Т. 1. С. 465—466; Гроссман Л. П. Бальзак // Библиотека. С. 27—63; наст. изд. Т. 2. С. 572; Т. 5. С. 542—543. Роман Бальзака «Евгения Гранде» Достоевский в 1844 г. перевел на русский язык.

7 С «Фаустом» и лирикой Гете Достоевский познакомился в оригинале и затем неоднократно обращался к ним в своих произведениях («Подросток», «Бесы», «Братья Карамазовы» и др.). См. об этом: наст. изд. Т. 7. С. 748; Т. 8. С. 565—566, 804; Т. 10. С. 139, 154, 366, 370.

8 Имеется в виду «История русского народа» Н. А. Полевого (М., 1829—1833. Т. 1—6).

9 «Уголино» — «драматическое представление» Н. А. Полевого, поставленное на сцене Александрийского театра в бенефис В. А. Каратыгина 17 января 1838 г. С Н. А. Полевым лично был знаком И. Н. Шидловский. Он высоко оценил драму «Уголино», но критически отозвался о романтических штампах, присущих как этому, так и другим произведениям Полевого (см.: Нечаева. Ранний Достоевский. С. 76—77). В. Г. Белинский в майском номере «Московского наблюдателя» писал об «Уголино» Полевого как о «лучшем доказательстве той непреложной истины, что нельзя писать драм, не будучи поэтом» (Белинский. Т. 2. С. 443).

10 «Ундина» — вышедшее отдельным изданием в 1837 г. поэтическое переложение В. А. Жуковским одноименной романтической повести Ф. де ла Мотт Фуке.

11 Из прочитанных Достоевским в юности произведений В. Гюго наиболее глубокий след в его сознании оставили «Последний день приговоренного к смерти» (1829) и «Собор Парижской богоматери» (1831), в предисловии к русскому переводу которого, опубликованному в 1862 г. во «Времени», Достоевский назвал Гюго провозвестником «основной мысли всего искусства девятнадцатого столетия» о «восстановлении погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков» (наст. изд. Т. 11. С. 241). Литературу вопроса об отражении проблематики и поэтики этих и других произведений Гюго в творчестве Достоевского см.: ПСС. Т. XXVIII, . С. 404.

12 Альбан — герой повести Гофмана «Магнетизер» (1813), наделенный необыкновенной способностью проникновения в жизнь природы, сверхъестественной силой воздействия на людей и презирающий общепринятую мораль, что приводит в конце концов к гибели понравившейся ему девушки, невесты другого, и ее близких. Повесть к этому времени была дважды напечатана в России в переводе Д. В. Веневитинова под заглавием «Что пена в вине, то сны в голове» (Моск. вестн. 1827. Ч. 5. № 19; Сорок одна повесть иностранных писателей / Изд. Н. Надеждина. М., 1836. Ч. 5). Достоевский скорее всего познакомился с нею в оригинале. Повесть произвела впечатление на Белинского и многих других русских читателей того времени. На связь романтического типа Альбана с образом Раскольникова указал Л. П. Гроссман (см.: Библиотека. С. 113). В 1861 г. в статье «Три рассказа Эдгара Поэ» Достоевский дает обобщающую характеристику гофмановской фантастики, вдохновляемой «светлым идеалом» (см.: наст. изд. Т. 11. С. 160—161). О влиянии Гофмана на ранние повести Достоевского и другие его произведения см.: наст. изд. Т. 1. С. 445, 447, 460; Т. 2. С. 171, 561, 573; ПСС. Т. XXVIII1. С. 405.

(1) далее было: Здесь

10  ​​​​ Посмотрел Fr. Leidi Леди: Dessins. Рисунки. 1965-1986.

Или эта историческая реликвия: «Chinese popular print. Aurora, Leningrad, 1988. Printed in the German Democratic Republic. Китайская народная печать. Напечатано в ГДР».

12  ​​​​ «Платон» Лосева. ​​ Вся жизнь философа – спор о красоте.

17  ​​ ​​​​ M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

Июль - август 1844. Петербург

Любезный брат!

Промежуток между последним письмом твоим и моим ответом был чреват различными происшествиями. (1) Не все удались, но некоторые довольно благоприятны.

Получив "Разбойников", я тотчас же принялся за чтение; вот мое мнение о переводе: песни переведены бесподобно, одни песни стоят денег. Проза переведена превосходно - в отношении силы выражения и точности. Ты жалуешься на Шиллера за язык; но заметь, мой друг, что этот язык и не мог быть другим. Но я заметил, что ты слишком увлекался разговорным языком и часто. весьма часто для натуральности жертвовал правильностью русского слова. Кроме того, кой-где проскакивают слова не русские (но не штудировать, не сувенирчики - употребление этих слов верх искусства и находчивости). Наконец, иная фраза переведена с величайшею небрежностью. Но вообще перевод удивительный в полном смысле слова. Я подчистил кое-что и приступил к делу тотчас. Я пошел к Песоцкому и Межевичу. Канальи жмутся. О помещении в своем журнале1 всего Шиллера и думать не хотят; они не постигают хорошей идеи, они спекулируют. Отдельно "Разбойников" взять не хотят, боятся цензуры. Действительно Никитенко не может и не хочет взять ответственности, не перечеркнув целой трети. Я, впрочем, дал ему цензуровать, а потом можно будет заделать неровности. Что делать! Услыхав решение Песоц<кого> и Меж<евича>, и понюхать им не дал "Разбойников". Но тогда же решил вот что: напечатать в их журнале "Дон Карлоса". Это заинтересует публику; она увидит, что перевод хорош. В том же номере журнала объявить об издании всего Шиллера. За "Дон Карлоса" нам заплатят; и я настою, что заплатят хорошо. Итак, кончай его, ради бога, скорее. Осенью разом напечатаем "Разбойник<ов>"2, "Фиеско", "Дон Карлоса" и "Марию Стуарт", (ради бога, и "Марию Стуарт". Нужно стихов, это непременно, если желаешь успеха)3. Деньги для напечатания будут. Нужно 1000 с лишком рублей. Следовательно, чистых денег нужно 700, ибо треть всегда в долг поверят. Так все делают, а 700 руб. я всегда берусь достать. Назначив соответственную цену изданию, 100 распроданных экземпляров могут не только окупить наши издержки, но и дать маленький барыш, а 100 пустяки; намерение, следовательно, хорошо, и дело совершенно верное. Пиши, мой друг, переводи. За успех я ручаюсь головою, и тебя без денег не оставлю. Подожди, к нам как мухи налетят, когда в руках наших увидят переводы. Не одно будет предложение от книгопродавцев и издателей. Это собаки - я их несколько узнал.

Итак, спеши с "Дон Карлосом"; непременно спеши; это и денег даст и пустит в ход наше издание. Деньги будут тотчас. Полагаю, что ты не ленился и переводил всё это время. Если бы ты хотел сначала много денег, то должен бы был начать перевод не по порядку, а прямо с "Дон Карлоса". Но лучше делать дело хорошо.

Межевич просит покорнейше и поскорее прислать, если есть в переводе готово, все прозаические сочинения Шиллера о драме и драматическом искусстве. Особенно о наивном и сантиментальном4. Советую перевесть, будут деньги, и поскорее переводи. (Без денег я из рук не выпущу, не беспокойся). Итак, теперь работай "Дон Карлоса" и прозу. "Фиеско" и "Мария Стуарт" потом. Надеюсь, брат, на тебя; пуще всего не повесь носа. Помнишь "Семелу" и "Германа и Доротею". "Семелу" отказали в одном месте, и ты оставил перевод: а недавно "Семела" появилась в "Отеч<ественных> записках" в гадчайшем переводе. "Герман и Доротея" также, и оба имели успех5. А отчего; оттого, что ты повесил свой нос не вовремя, милейший мой; ради бога, спеши и работай. Пожива будет славная. "Фиеско" и "Марию" потом можешь делать исподволь. А напечатаем только что деньги будут. А они будут. На этот случай можно прижать москвичей.

Ну теперь все черти помогай тебе, а не угадаешь, кого я открыл в Петербурге, милый брат. - Меркуровых!! Я встретился с ними случайно и, разумеется, возобновил знакомство. Я тебе всё расскажу. Во-первых, брат, это люди хорошие. Мария Крескентьевна удивительная женщина. Я ее уважаю от всей души. Меркуров un peu picardo, но славный малый. Они разбогатели и имеют тысяч семь годового дохода. Живут отлично. Старик Меркуров, кажется, умер, и они разделились. Ты напрасно предполагал, что он в жандармах. Он служил в жандармах только полгода; потом перешел в Ольвиопольск<ий> гусарский полк (на юге). Потом был прикомандирован в Петербург к образцовому полку. Это было, когда ты производился в офицеры (и мы не знали). Наконец, опять служил и теперь штаб-офицер, вышел в чистую отставку и живет в Петербурге. Меня приняли превосходно. Они совершенно такие же, как и прежде. Но о деньгах в 1-е, 2-е, 3-е и 4-е свидание ни слова; я тоже не говорил, да и совестился. Наконец, случился со мной один неприятный случай. Я был без денег. Но перевод Жорж Занда романа кончался у меня ("La derniиre Aldini")6. Суди же о моем ужасе - роман был переведен в 1837 году7. А черт это знал, я был в исступлении. Написал в Москву, но покамест погибал в Петербурге. Нужда заставила меня попросить взаймы (2) у Меркурова. Получаю вместо ответа приглашение на чай. Прихожу: он говорит, что краснеет от моего письма. Что не знает, почему я просил у него взаймы, когда имел право требовать должное. Что он молчал оттого, что не было денег (действительно не было, ибо он на моих глазах истратил 2000 на покупки), что он ждет самого скорого получения и тогда хотел доказать строгость характера, отдав деньги без нашей просьбы. Но теперь краснеет оттого, что я напомнил ему. Не имея денег, просил он меня принять 50 руб. ассигнац<иями>. Я принял (брат, ты не знаешь, какова была нужда моя). Приказали тебе кланяться. Пиши к ним, брат, они об тебе весьма интересуются, удивились, что ты женат. Как счастливо! Теперь деньги верные, он не хотел отдавать прежде, но теперь, увидав меня снова, я уверен, что он с 1-го свидания решился отдать, к тому же он имеет средства. Пиши, пожалуйста, лучше как можно более дружески и денег не проси слишком. Они будут всё равно в самое короткое время. Но можешь упомянуть вскользь и назначь весь долг, он забыл сколько, а я сам не знаю. Прощай, мой возлюбленный, поздравляю тебя с неожиданным кушем. Дай ему свой адрес в Ревель и уведомь меня, когда он тебе всё вышлет. Потому что деньги не мои, и я их получать не буду. Живет он рядом со мною: у Владимирской церкви, (3) по Владимирской улице, в доме Нащокина (его высок<ородия>).

Прощай. Кланяйся милой жене своей, целуй детей, будь прилежен и счастлив.

Твой Достоевский.

Уведомляю, что Ободовский перевел "Дон Карлоса". Смотри, брат, ухо востро и спеши скорее: Ободовский еще не печатал, да еще и не намерен печатать.

Я могу выручить за "Дон Карлоса" руб. 500.

Перевод выпусками по 1-й книжке издавать нельзя, публика помнит выпуски Гете. Невозможно.

Примечания:

1 Речь идет о «Репертуаре русского и Пантеоне всех европейских театров», издателями которого были в это время И. П. Песоцкий и В. С. Межевич (последний являлся также и редактором журнала).

2 Переводом трагедии Шиллера «Дон Карлос» M. M. Достоевский занялся по настойчивому совету Ф. М. Достоевского (см.: ПСС. T. XXVIII1. С. 88).

3 См. письмо 19, примеч. 3.

4 Имеется в виду эстетический трактат Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795—1796), переведенный M. M. Достоевским (ОЗ. 1850. № 2. Отд. II. С. 93—114).

5 Драматические сцены Шиллера «Семела» были переведены А. А. Фетом (ОЗ. 1844. № 7). Поэма Гете «Герман и Доротея» (1797) была напечатана на русском языке в 1842 г. в переводе Ф. Арефьева, на который Белинский откликнулся отрицательной рецензией (см.: Белинский. Т. 6. С. 559).

6 Отрывок из романа Ж. Санд «Последняя Альдини» (1837) был воспроизведен на русском языке в пересказе под заглавием «Il primo tenore» («Первый тенор» — итал.) в «Библиотеке для чтения» (1838. Т. 27. Отд. II. С. 142—240). Об увлечении в молодости творчеством Ж. Санд

7 Достоевский вспоминал впоследствии в июньском выпуске «Дневника писателя» 1876 г. Работа над переводом романа «Последняя Альдини» не прошла для будущего писателя бесследно. Так, исследователями отмечалась некоторая общность в обрисовке героинь этого романа Ж. Санд и повести Достоевского «Неточка Незванова», а также в изображении в обоих произведениях музыкальной атмосферы и демократической артистической среды (см., например: Нечаева. Ранний Достоевский. С. 127—129).

(1) в подлиннике описка: происшествии,

(2) под словами попросить взаймы - приписка рукой Достоевского: понимаешь????

(3) было: улицы

20 Каспар Фридрих в ГМИИ.

Ясно, что вера была важной и естественной частью его жизни. И теперь верить можно, но уже без той простоты, естественности, природности.

А подробнее?

Жил 1774–1840.

Лидеров романтизма.

Родился в ​​ семье мыловара.

1794–1798: копенгагенская Академия художеств.

Жил ​​ в Дрездене.

Друзья – романтики: ​​ Л.Тик, Новалис, Г.фон Клейст, ​​ Рунге.

1810: знакомство Гёте.

1821 – с В. А. Жуковским.

До 1807 работал исключительно в технике рисунка (преимущественно штифтом или сепией).

Природа и символы сверхреального бытия.

История – и древнеязыческая, и средневековая – это меланхолические мотивы, история полна ​​ разрывы, но не связью времен.

В Эрмитаже: На паруснике, 1818.

Столько чистоты вложено в эти картины!

22  ​​ ​​​​ Или отвращение к плоти ​​ во мне - свыше?!

Как человек, я развращен, но искусство во мне борется за себя: за чистоту, за мою преданность к высокому – и побеждает именно искусство.

Наверно, это моя судьба – любить плоть издалека, не касаясь ее. ​​ 

Но это же – только мысли.

Творчество говорит о другом.

Сентябрь

1  ​​​​ M. M. ДОСТОЕВСКОМУ ((брату))

Начало сентября 1845. Петербург

Драгоценнейший друг мой!

Пишу к тебе тотчас же по приезде моем, по условию.1 Сказать тебе, возлюбленный друг мой, сколько неприятностей, скуки, грусти, гадости, пошлости было вытерпено мною во время дороги и в первый день в Петербурге свыше пера моего. Во-первых, простившись с тобою и с милой Эмилией Федоровной, я взошел на пароход в самом несносном расположении духа. Толкотня была страшная, а моя тоска была невыносимая. Отправились мы в двенадцать часов с минутами первого. Пароход полз, а не шел. Ветер был противный, волны хлестали через всю палубу; я продрог, прозяб невыносимо и провел ночь неописанную, сидя и почти лишась чувств и способности мыслить. Помню только, что меня раза три вырвало. На другой день ровно в четыре часа пополудни пришли мы в Кронштадт, (1) то есть в 28 часов. Прождав часа три, мы отправились уже в сумерках на гадчайшем, мизернейшем пароходе "Ольга", который плыл часа три с половиною в ночи и в тумане. Как грустно было мне въезжать в Петербург. Я смутно перечувствовал всю мою будущность в эти смертельные три часа нашего въезда. Особенно привыкнув с вами и сжившись так, как будто бы я целый век уже вековал в Ревеле, (2) мне Петербург и будущая жизнь петербургская показались такими страшными, безлюдными, безотрадными, а необходимость такою суровою, что если б моя жизнь прекратилась в эту минуту, то я, кажется, (3) с радостию бы умер. Я, право, не преувеличиваю. Весь этот спектакль решительно не стоит свечей. Ты, брат, желаешь побыть в Петербурге. Но если приедешь, то приезжай сухим путем, потому что нет ничего грустнее и безотраднее въезда в него с Невы и особенно ночью. По крайней мере, мне так показалось. Ты, верно, замечаешь, что мои мысли и теперь отличаются пароходной качкою.

Когда я приехал на квартиру, ночью в 12-м часу, то человека моего дома не оказалось; он служил на время в другом месте, и дворник, неизвестно чему обрадовавшийся, вручил мне осиротелый ключ моей шестисот рублей (4) квартиры (в долгах). Я даже не мог чаю напиться и так и лег в решительном апатическом состоянии. Сегодня, проснувшись в восемь часов, я увидел перед собой моего человека. Порасспросил его. Всё как было; по-старому. Квартира моя слегка подновлена. Григоровича и Некрасова нет еще в Петербурге, а известно лишь по слухам, что они явятся разве-разве к 15-му сентяб<ря>, да и то сомнительно. Дав самую коротенькую, но весьма решительную аудиенцию кой-каким кредиторам, я отправился по делам и ровно ничего не сделал. Познакомился с журналами, поел кое-что, купил бумаги и перьев - да и кончено. К Белинскому не ходил. Намереваюсь завтра отправиться, а сегодня я страшно не в духе. Вечером присел за письмо, которое уже почти кончается, а письмо вялое, тоскливое, вполне отзывающееся тяжким моим теперешним положением - "Скучно на белом свете, господа!"2

Это письмо пишу к тебе, во-первых, вследствие обещания написать поскорее, а во-вторых, оттого, что тоска, и письмо просилось написаться. Ах, брат, какое грустное дело одиночество, и я начинаю тебе теперь завидовать. Ты, брат, счастлив, право, счастлив, сам не зная того. С следующею почтою напишу тебе еще. Занимает меня немного то, что я почти совсем (до 15-го) без ресурсов, но только немного, потому что я в настоящее время и думать ни об чем не могу. Впрочем, всё это вздор! Я ослаб страшно и хочу теперь лечь спать, потому что уже ночь на дворе. Что-то скажет будущность. Как жаль, что нужно работать, чтобы жить. Моя (5) работа не терпит принуждения.

Ах, брат, ты не поверишь, как бы я желал теперь хоть два часочка еще пожить вместе с вами. Что-то будет, что-то будет впереди? Я теперь настоящий Голядкин, которым я, между прочим, займусь завтра же3. Покамест прощай! До следующей почты. Прощай, возлюбленный друг мой; кланяйся и поцелуй за меня Эмилию Федоровну. Детям тоже кланяюсь. Помнит ли еще меня Федя или оказывает равнодушие? Ну, прощай, дражайший мой. Прощай.

Твой Достоевский.

Голядкин выиграл от моего сплина. Родились две мысли и одно новое положение. Ну, прощай, мой голубчик. Послушай, что-то с нами будет лет через двадцать? Не знаю, что со мной будет; знаю только, что я теперь мучительно чувствую.

М. И<ванов>не и А<лександ>ру Ада<мови>чу Бергманам мое нижайшее почтение. Петербург еще пуст. Всё порядочно вяло.

Примечания:

1 Достоевский гостил в Ревеле у брата с 9 июня 1845 г. и возвратился в Петербург пароходом, отбывшим из Ревеля 1 сентября 1845 г. (см.: Достоевский и его время. С. 283).

2 Последняя фраза «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». У Гоголя: «Скучно на этом свете, господа!».

3 Речь идет о работе над «Двойником».

(1) далее было начато: то есть сутки с

(2) было: с вами

(3) было: мне кажется

(4) так в подлиннике

(5) было: Эта

3 ​​ ДР Ивана Грозного

Профессор Н.Н. Соболев

Письмо С.М. Эйзенштейну...

Тов. С.М. Эйзенштейну. Москва, Пушкинская площадь, 5. В издательство журнала Новый Мир.

Уважаемый товарищ!

На днях прочёл в N10-11 журнала Новый Мир Ваше произведение «Иван Грозный», киносценарий и по поводу его мне хотелось указать Вам некоторые исторические недосмотры, которые бросились в глаза при чтении Вашего труда.

На стр. 78. - «Успенский собор. Гроб с телом Анастасии». В Успенском соборе никогда не ставили покойников. Царей отпевали в Архангельском соборе, а цариц в Вознесенском монастыре в том же Кремле. Вознесенский собор был разобран только в 1928 году. Тогда же были вскрыты могилы московских великих княжен и цариц и Анастасии Романовой с долблёной колодой. В головах был найден драгоценный бокал венецианского стекла, окованный золотом, а тело юной царицы было накрыто золотистого цвета итальянской камкой.

На стр. 91. - «Угол внутри собора в Москве. Страшный Суд. Гневный лик Царя Небесного - Саваофа на фреске Страшного суда». На фресках и иконах с изображением Страшного суда никогда и нигде Бог отец Саваоф не фигурирует, т.к. само действие последнего суда принадлежит Иисусу Христу. Это соблюдается не только в Православной церкви, но и на западе (см. Страшный суд Микеланджело в Сикстинской капелле).

На стр. 97. - «Кончил монах читать свой свиток. Новый синодик рассматривает». Синодик это уже не свиток, это большая переплетенная в кожу книга. Если Вы пожелаете видеть подлинный синодик Грозного, то съездите в Загорск. Там в б. Троице-Сергиевой лавре выставлен в Палатах N1 подлинный синодик Грозного. Громадная книга толщиною около 20 см., вся исписанная именами загубленных Иоанном людей.

А теперь позвольте спросить Вас, почему Вы так изменили историю в отношении смерти Владимира Андреевича Старицкого, который был отравлен по приказу Иоанна с женой и детьми на полдороге в Александровскую слободу?

Хотя Вы пишете в начале, что по творческим соображениям автор счёл нужным допустить в отношении отдельных второстепенных персонажей исторические отступления, но разве Вы считаете В. А. Старицкого таким второстепенным персонажем, что так сильно изменили исторические условия его смерти своим поэтическим вымыслом. Ведь действительные исторические обстоятельства его смерти гораздо трагичнее, чем мелодраматическая сцена его убийства в Вашем киносценарии. Я потому обращаю на это обстоятельство Ваше внимание, что наша молодёжь - поклонница кино - сочтя за истину все Ваши построения может быть этим дезориентирована.

1990 минус 1530 = 460 лет назад

5  ​​ ​​​​ Фридрих фон Шеллинг

Спиноза

Представив себе картезианскую систему в ее истинном значении, мы сразу же ощущаем стремление к лучшей, более стройной и спокойной философии, которую мы и обретаем в спинозизме.

Спиноза - его можно считать учеником и непосредственным последователем Декарта - родился в Амстердаме в 1632 г. До того, как он создал свою систему, он изучал картезианское учение, стремясь придать ему подлинно объективную внутреннюю связь. Решительный шаг к созданию собственной системы был сделан тогда, когда он принял в качестве единственного отправного пункта первичное само по себе, причем и в нем он принимал во внимание только то, что можно было познать с необходимостью, а именно его необходимое существование. Из картезианского понятия, в котором Бог был все еще чем-то большим, чем необходимо существующим существом, Спиноза взял только само это определение - Бог был для Спинозы только необходимо существующим существом. Все предшествующие этому понятию соображения Декарта он отбросил и начал прямо с определения субстанции, которую он понимал как id, ad cujus naturam pertinet existere [то, чьей природе присуще существование] или как id, quod cogitari non potest nisi existens [то, что может мыслиться только существующим], что без противоречия не может быть мыслимо несуществующим. Поскольку Спиноза определил необходимо существующее как субстанцию, причем как абсолютную, всеобщую субстанцию, очевидно, что он мыслил это необходимо существующее сначала как всеобщий субъект бытия; однако, будучи мыслимо только в качестве такового, оно еще не есть сущее, но лишь предпосылка, возможность бытия, подобно тому как человек, мыслимый в качестве субъекта болезни, тем самым еще не есть действительно больной, но только тот, кто может быть больным. Единичные действительные вещи отнюдь не суть субъект самого бытия, хотя они и существуют; они существуют только благодаря участию в бытии, это не значит, что они вообще не могли бы не быть, напротив, они могут не быть, потому что их бытие связано с определенным бытием.

Возникает естественное желание возвыситься до того, чему может быть присуще не только определенное бытие, а бытие вообще (действие, которое есть существование), это только всеобщий, абсолютный субъект бытия, который мы называем само сущее. Можно попытаться удержать его в чистой абстракции, когда оно еще только первичнее бытия; тогда оно было бы только мысленно существующим, тем, что имеет бытие лишь в мышлении (в таком смысле единство мышления и бытия, а именно взятое отрицательно, так, чтобы бытие было не вне мышления, следовательно, не транзитивным, а только имманентным). Однако, как уже было сказано, удержать его в этих рамках невозможно, оно не только в логическом, но и в транзитивном смысле есть то, что не может не быть; и как бы я ни старался подступиться к нему на самой ранней стадии, до того, как я успею помыслить, до всякого мышления, оно уже для меня существует или я нахожу его таковым, потому что, будучи субъектом бытия вообще, оно есть сущее по своей природе и никогда не может мыслиться не сущим.

Таково, следовательно, происхождение спинозистского понятия. Как показывает история философии, оно вплоть до настоящего времени остается центром, вокруг которого все вращается; вернее, у него в плену мышление, которое посредством ряда следующих друг за другом систем пыталось освободиться, но до настоящего времени безуспешно. Это понятие, посредством которого в Боге explicite - категорически - отрицается наличие воли и разума; согласно этому понятию, Бог действительно есть лишь слепо существующее; можно было бы даже сказать - существующее без субъекта, поскольку оно целиком и полностью перешло в бытие. В возможности все еще есть свобода от бытия, следовательно, и по отношению к бытию. Однако здесь возможность поглощена бытием. Именно потому, что упомянутое первичное есть то, что может только быть (и не может также не быть), оно - только сущее, т. е. сущее, исключающее всякое небытие, всякую потенцию, всякую свободу (так как свобода есть не бытие). Тем самым это сущее, лишенное потенции и в том смысле бессильное сущее, что оно совершенно лишено в себе могущества другого бытия. Спиноза называет Бога causa sui [причиной самого себя], однако в том узком смысле, что Он есть в силу одной только необходимости своей сущности, следовательно, только Есть, без того, чтобы его можно было удержать как могущего быть (как causa), - причина полностью перешла в действие и предстает только как субстанция, по отношению к которой его мышление бессильно. Ибо, как бы захваченное врасплох слепым бытием, тем неожиданным, предшествовать чему мышление не может (поэтому такое бытие есть existentia fatalis [предопределенное существование], а сама система - фатализм), будучи обогнанным, повторяю, неожиданно на него набросившимся, пожирающим свое собственное начало бытием, оно перед этим натиском бытия полностью теряет сознание, всякую силу, всякую свободу движения.

Поэтому спинозизму и можно приписать то успокаивающее воздействие, которое помимо всего другого ценил в нем Гёте. Спинозизм в самом деле - учение, повергающее мышление в состояние покоя, полного отдыха, в своем крайнем выражении - система совершенного теоретического и практического квиетизма, который может показаться благотворным под ураганным натиском бурного, не знающего покоя, пребывающего в вечном движении мышления. Состояние такого покоя Лукреций (II, 1.2.) описывает следующим образом: «Cладостно с дальнего брега взирать на беды других в бурном море не потому, что человек испытывает удовольствие, глядя на страдания других людей, но потому, что сам он ощущает себя вне опасности». Несомненно, именно тишина и покой системы Спинозы создают впечатление глубины и своим скрытым, неодолимым очарованием привлекают сердца столь многих людей.

В определенном смысле система Спинозы всегда будет служить образцом. Система свободы - столь же величественная, столь же простая, как система Спинозы, ее совершенное подобие в другой сфере - была бы действительно наивысшим достижением философии. Поэтому, несмотря на множество нападок и предполагаемых опровержений, спинозизм не становился устаревшим и никогда до сих пор не был действительно преодолен, и тот, кто хотя бы раз в жизни не погрузился в глубины спинозизма, не может надеяться на то, что достигнет в философии истины и совершенства. Каждый, кто стремится к разработке собственных обоснованных убеждений, должен прочесть главное произведение Спинозы - его «Этику» (под этим наименованием он изложил свою систему); вообще я призываю всех серьезно относящихся к своему образованию не только уделять большое внимание самостоятельным занятиям, которые никакое преподавание заменить не может, но и к большой добросовестности и осторожности в выборе того, что надлежит читать. К писателям, создавшим непреходящие ценности, относится в первую очередь и Спиноза. Он велик возвышенной простотой своих мыслей и манеры изложения, своим полным разрывом со схоластическим мышлением и, с другой стороны, отсутствием в его произведениях какой-либо ложной красивости и высокопарности.

Однако если мы спросим, какой же ценой достигнут в системе Спинозы этот глубокий покой, то мы вынуждены будем ответить: ценой того, что Бог здесь только субстанция, а не свободная причина; поэтому и вещи могут относиться к нему только как к субстанции, а не как к причине. Бог Спинозы - не свободно творящий или созидающий дух, способный действовать вне себя, вне своего непосредственного бытия; он полностью замкнут в своем существующем до мышления бытии, следовательно, и вещи могут быть только в нем, только особыми формами или видами, в которых предстает божественное бытие. Не то чтобы это ограничивало самого Бога, но каждая вещь выражает в себе непосредственную божественную сущность лишь известным и определенным образом. Если Бог сам и не ограничен этими формами, так как он выходит за каждую из них, то мы, естественно, хотим знать, каким образом эти ограничения бытия входят в Бога. На это Спиноза отвечает только одно: эти состояния и, следовательно, вещи принадлежат природе Бога и следуют из нее совершенно так же, как свойства треугольника следуют из природы треугольника и присущи ей; другими словами, связь между Богом и вещами не свободная, а необходимее. Однако характер этой необходимой связи Спиноза не поясняет, он допускает наличие промежуточных звеньев между самими конкретными вещами и Богом, т. е. он не считает, что вещи возникают непосредственно из Бога.

Тем самым можно было бы предположить, что он указывает на некую сплошную последовательность моментов или точек прохождения, посредством которой можно построить понятный переход от высшей идеи к вещам, причем не только к вещам вообще, а к вещам, именно так созданным и так друг от друга отграниченным. Однако с этими промежуточными звеньями дело обстоит следующим образом: в качестве первых опосредствований между Богом и вещами он полагает бесконечную протяженность и бесконечное мышление, которые, по его словам, суть непосредственные атрибуты Бога или бесконечной субстанции, т. е. формы, в которых она непосредственно существует (ведь иным образом объяснить понятие атрибутов невозможно). Мышление и протяженность суть, таким образом, для него две непосредственные и - каждая по-своему - в равной мере бесконечные формы, в которых существует бесконечная субстанция; поскольку же они суть лишь две непосредственные формы бытия этой субстанции, она сама не мыслящая и не протяженная. Здесь Спиноза должен был бы как будто вернуться к понятию субстанции самой по себе и до себя и перейти к объяснению атрибутов. Субстанция для него causa sui - причина самой себя. Эту causa sui можно было бы объяснить, как нечто само себя полагающее. Это само себя полагающее может - продолжим эту мысль - полагать себя в качестве существующего только в двух формах - мышления и протяженности, примерно так, как позже утверждали, что само себя полагающее полагает себя необходимым образом

а) в качестве объекта (это было бы в системе Спинозы бесконечной протяженностью),

b) в качестве субъекта (бесконечное мышление в системе Спинозы).

Однако этим мы привнесли бы в его учение определения, сложившиеся лишь в ходе дальнейшего развития, и тем самым уничтожили бы его своеобразие и индивидуальное значение в истории науки. Спинозистская субстанция - это субъект-объект, но субъект при этом полностью исчезает.

Однако можно задать вопрос: как же Спиноза приходит к этим так называемым атрибутам? Ответ гласит: прежде всего благодаря тому, что Декарт определил противоположность между материей и духом как противоположность между протяженным и мыслящим и тем самым как бы разделил универсум на два мира - мир мышления и мир протяженности. Здесь связь Спинозы с Декартом совершенно очевидна. Правда, у него (у Спинозы) Бог уже не есть просто случайный остающийся внешним посредник между обоими мирами, но постоянное, непреходящее единство. Для Декарта мышление существует вне Бога, у Спинозы Бог сам - бесконечное мышление и сам - бесконечная протяженность. Однако и это единство у Спинозы не следует понимать в духе современных представлений, а именно будто мышление воздействует на протяженность, и различные протяженные вещи отличаются друг от друга именно тем, что в одной мышление получило более полное, в другой - менее полное выражение. Это не соответствует тому, что говорит Спиноза. Ибо, помимо общего следования из одной и той же субстанции, они не имеют ничего общего и остаются столь же чужды друг другу, как у его предшественника. Только если у Декарта связь между мышлением и протяжением опосредствована или опосредствуется в каждом отдельном случае особым актом, то у Спинозы она дана раз и навсегда тождеством субстанции.

Подлинная идея Спинозы заключается, следовательно, в абсолютном единстве субстанции при абсолютной противоположности (взаимоисключаемости) атрибутов.

Протяженность у него столь же лишена духа, как у Декарта, поэтому воззрение Спинозы на природу, его физика, не менее механистично и безжизненно, чем у его предшественника. Единство обоих атрибутов остается, таким образом, чисто формальным и внешним, а не положенным в них самих и в этом смысле имманентным и субстанциальным. Двойственность, которую он полагает в единство, не создает действительного биения пульса, истинной жизни, так как противоположные атрибуты остаются мертвыми и безразличными друг другу. Это лишь необходимое следствие того, о чем уже говорилось, что Спиноза приходит к двойственности атрибутов, не отправляясь от субстанции, a priori. Они для него, правда, следствия, и необходимые следствия, существования абсолютной субстанции, однако он не понимает их как такие следствия. Он говорит, но не объясняет, что они суть это, не доказывает эту необходимость. Следовательно, он берет их просто a posteriori, из опыта, так как вынужден признать, что мир состоит не только из духа, или мышления, но частично также существует в качестве материи, или протяженной сущности, и состоит не только из материи, но частично также из духа или мышления. Если бы он осознал необходимость, лежащую в основе его системы, он бы вообще не допустил в ней двойственность, и то, что он помимо протяженного полагает и мыслящее, есть по существу просто коррекция его системы посредством опыта. Ибо протяженное, очевидно, здесь первое, единственно истинно изначальное. Мышление только относится к протяженному и без него вообще не могло бы быть; так, например, человеческий дух - модификация бесконечного мышления, которое Спиноза называет понятием; однако это действующее, или живое, понятие есть лишь непосредственное понятие человеческого тела, т. е. совершенно независимо от него существующей, хотя и соответствующей ему модификации бесконечной протяженности.

Каким же образом, однако, бесконечная субстанция приходит к тому, чтобы кроме протяженного полагать также и его понятие, почему она не останавливается на протяженном, которое если не по своей природе, то по времени ведь предшествует понятию протяженного? На этот вопрос может быть дан только один ответ или одно объяснение, а именно что бесконечная субстанция, полагая протяженное или себя как протяженное, полностью этим себя не исчерпывает; только в этом случае она вынуждена вновь полагать себя на более высокой ступени, в более высокой потенции, как стали говорить позднее. Это высшее уже не может быть протяженным, оно должно быть понятием протяженного или относиться к протяженному как его понятие. Высшее ведь всегда есть постигающее то, что ему предшествует или что ниже его, как, например, дух постигает тело, предшествующее ему, а не наоборот, как более позднее время всегда постигает более раннее, само не сумевшее себя понять. Однако такое воззрение в корне чуждо Спинозе, и хотя он называет душу понятием тела, но для существования души, а также для того, чтобы помимо протяженного полагать также бесконечное мышление, у него нет другого основания, кроме опыта. То, что он протяженному противополагает мышление, следует приписать лишь неодолимому влиянию действительности и рассматривать как зародыш более высокой системы, который лежит в его учении, хотя и не понят им. Спиноза в высокой степени будит мысль, и изучение его следует особенно приветствовать именно потому, что в его системе повсюду разбросаны семена будущего развития. Спиноза, чья система, впрочем, даже в поставленных им границах

(что Бог

1) вообще не полагает вещи и

2) уже поэтому не полагает их вне себя),

даже в качестве системы необходимости, способна к дальнейшему развитию, воплощает собой в истории философии всю замкнутость Ветхого завета (он еврей по происхождению). Ему еще чуждо более высокое развитие последующего времени и его более широкое понимание, однако они уже подготовлены и частично намечены; закрытый бутон еще может распуститься. Философию Спинозы (даже рассмотренную в ее границах) можно уподобить еврейской письменности, лишенной гласных. Последующее время вставило отсутствующие гласные и сделало ее произносимой.

Бог Спинозы еще полностью погружен в субстанциальность и тем самым в неподвижность; ибо движение (-возможности) есть только в субъекте. Спинозистская субстанция - только объект. Вещи следуют из Бога не посредством движения, воления в нем самом, но тем незаметным образом, как, по собственному уподоблению Спинозы, из природы прямоугольного треугольника следует отношение гипотенузы к катетам. По своей интенции, следовательно, эта связь чисто логическая. Однако даже связь он не поясняет, а только утверждает, что она существует. В качестве первых промежуточных звеньев между Богом и отдельными конечными вещами он полагает оба вида бытия, бесконечную протяженность и столь же бесконечное в своем роде мышление. Однако сама субстанция в них не открывается, но пребывает в своей замкнутости в качестве простой основы их существования, не выступая как совместно сущее, как живая их связь. На вопрос, почему он придает божеству именно эти, а не какие-либо иные атрибуты, Спиноза отвечает в одном из своих писем: только потому, что человеком или человеческой природой не могут быть познаны никакие другие, кроме этих двух (следовательно, причина коренится не в самой субстанции, а в опыте).

Бесконечному мышлению и бесконечной протяженности он придает затем два подчиненных modus [модуса], как он их называет, а именно движение и покой. Они также суть непосредственные атрибуты бесконечной протяженности, подобно тому как воля и разум суть непосредственные атрибуты бесконечного мышления. Это - новые промежуточные звенья. Однако тем самым он не приближается к отдельным действительным вещам, которые суть либо протяженные, либо мыслящие, и состояния, т. е. определения бесконечной субстанции, выступают как ее состояния либо в качестве протяженной, либо в качестве мыслящей. Построение в целом, следовательно, таково: над всем возвышается бесконечная субстанция, затем следуют атрибуты, затем modi [модусы] и, наконец, состояния. Однако вопрос, как эти состояния возникают в бесконечной субстанции, Спиноза полностью оставляет в стороне. Поскольку он не может допустить подлинный переход от бесконечного к конечному, он не утверждает, что конечные вещи возникают непосредственно из бесконечной субстанции; все они возникают из нее лишь опосредствованно, т. е. будучи опосредствованы другой единичной или конечной вещью, которая в свою очередь - тоже другой, и т. д. до бесконечности. Каждая единичная или конечная вещь определена, как утверждает Спиноза, к существованию и действию не просто Богом, но постольку, поскольку Бог сам уже мыслится аффицированным каким-либо определением, а это определение в свою очередь положено не непосредственно Богом, а лишь постольку Богом, поскольку он обременен другим определением, и так далее до бесконечности. Таким образом, я никогда не достигну той точки, на которой можно было бы задать вопрос, как вещи следуют или следовали из Бога. Таким образом, Спиноза отрицает всякое истинное начало конечного, каждая конечная вещь постоянно отсылает нас к другой конечной вещи, которая определяет ее к существованию; этот процесс уходит в бесконечность, и мы никогда не сможем дойти до конца и обнаружить где-либо непосредственный переход из бесконечного в конечное.

В поисках объяснения каждой вещи мы вынуждены уходить в бесконечность. Между тем Спиноза утверждает, что каждая вещь только временным образом следует из другой вещи, из природы же Бога, вечным образом (aeterno modo), но так, что каждая из них содержит в себе другую. Все вещи, как существующие ныне, так и те, которые некогда были или когда-либо будут, положены природой Бога вечным образом так же, как вечным образом положены свойства треугольника. Как же это вечное и, следовательно, одновременное полагание сочетается с этим уходом в бесконечность, т. е. как же мыслить этот уход в бесконечность все-таки в его отношении к Богу вместе с тем как абсолютно присутствующий в настоящем? На это Спиноза отвечает с помощью математического сравнения. Представим себе, говорит он, два круга, описанные из различных центров, один из которых включает в себя другой; неравенства заключенного между этими двумя кругами пространства или изменения, которые должна будет претерпеть движущаяся в этом промежуточном пространстве жидкая или мягкая материя, превзойдут всякое мыслимое число. И тем не менее, продолжает он, здесь нет внешней бесконечности. Подобно тому как здесь одной только идеей двух описанных из разных центров, неконцентрических кругов одновременно in actu ((в действительности)) положено бесконечное число неравенств или изменений в ограниченном пространстве, так и идеей Бога положено бесконечное продвижение от одной вещи к другой.

Можно, следовательно, в движении внутри положенного Богом бытия уходить в бесконечность, не выходя из божественной природы, но и не находя при этом подлинного начала конечного. Конечное не может быть объяснено как непосредственно следуемое из Бога. (Спиноза рассматривает описанную здесь фигуру двух положенных друг в друга, но не концентрических кругов, которые, следовательно, нигде не находятся на равном расстоянии друг от друга, как своего рода символ или эмблему всей своей философии, поэтому эта фигура выгравирована на меди в его орр. posth [«Посмертных произведениях»]. Математик, указывает он далее, ни на минуту не усомнится в том, что неравенства находящегося между обоими кругами пространства или число изменений, претерпеваемых движущейся в нем податливой материей, не могут быть выражены в каком-либо числе и в этом смысле бесконечны; он выводит это не из величины заключенного между кругами пространства. Ведь я могу, продолжает Спиноза, выделить из этого промежуточного пространства любую его большую или малую часть, и при этом будет положена такая же бесконечность - доказательство того, что эта бесконечность лежит в природе вещей и положена вещью, т. е. идеей. Таким образом, природой Бога положена сущностная бесконечность, внутри которой я могу двигаться, уходя в бесконечность, не выходя тем самым за пределы божественной природы.)

Однако откуда же берутся не та или другая вещь, то или иное состояние, но состояния божественной субстанции вообще? На это Спиноза ответа не дает, впрочем, дать его и не может. Определение, границу и т. д. можно мыслить лишь там, где есть размышление, а бытие субстанции полностью лишено способности размышлять и в этом смысле лишено границ, т. е. это - бытие, не ограничивающее и не подвергающее рефлексии самого себя. Следовательно, Спиноза полагает определения в бесконечную субстанцию не потому, что в ней самой или в ее понятии заключена необходимость давать самой себе определения, а потому, что он может мыслить вещи только как самоопределения бесконечной субстанции; что вещи суть, ему известно только из опыта, и ему, можно сказать, не пришло бы в голову полагать состояния в бесконечную субстанцию, если бы он не обнаруживал вещи в опыте. Таким образом, становится очевидным, что он, правда, говорит об объективной связи между богом и вещами, но по существу ее не показывает; достоверность вещей проистекает для него не из принципа его философии, а из чего-то другого. Не поможет и такое утверждение: в системе Спинозы конечные вещи не истинны; только бесконечная субстанция, только Бог, собственно, есть, вещи же не обладают истинным, действительным существованием. Хорошо, можно на это ответить, но пусть мне объяснят по крайней мере их неистинное, только кажущееся существование. Или мне говорят: «Все конечное как таковое - только небытие, только граница (т.е. отрицание)». Хорошо, но пусть мне объяснят эти отрицания, причем исходя из субстанции; ведь это я вправе требовать.

Таким образом, спинозизм и с этой стороны предстает как система, развитие которой полностью не завершено. Если бы Спиноза положил вместо мертвой, слепой субстанции живую, то дуализм атрибутов послужил бы ему средством действительно понять конечность вещей. Если протяженное существо действительно слепо и лишено сознания, то бесконечное мышление могло бы быть определено как противоположная ему потенция, как пытающаяся возвратить к самой себе то, что положено вне себя самой. Из этого необходимым образом возникли бы модификации протяженного существа, причем не модификации вообще, а определенные и градуированные модификации протяженного бытия; вместе с тем, однако, поскольку мышление натолкнулось бы в своем отношении к протяженному на сопротивление и достигало бы в каждой из этих модификаций лишь известной степени актуальности, то и в нем, в мышлении, также были бы положены определения, модификации. Такая идея, однако, совершенно чужда спинозизму; эта система, как уже было сказано, не развита, и поскольку все ее ошибки проистекают только из недостаточной мощи развития, то тем самым она уже определена как неверная или ошибочная, и нет никакой необходимости выносить против нее обычные обвинения, которые отчасти несправедливы, отчасти слишком неопределенны, чтобы иметь какое-либо значение.

Обвинения первого рода обычно охватываются зловещим словом «пантеизм», которым в настоящее время принято называть все, что угодно, и которым многие пользуются как удобным, не требующим умственных усилий орудием, для того чтобы излить свою бессильную злобу на то, что они не способны ни опровергнуть, ни даже понять. Поскольку этим понятием столь широко, можно даже сказать постоянно, пользуются, я остановлюсь здесь на возможных его значениях, впрочем, прежде всего в связи со Спинозой. Наиболее распространенное представление о пантеизме, а поскольку систему Спинозы отождествляют с пантеизмом, и о спинозизме сводится к следующему: в соответствии с этой системой каждая единичная вещь, каждое тело, например, есть лишь модифицированный Бог, поэтому Богов столько же, сколько единичных вещей. Ряд новейших толкователей в своих слепых нападках на пантеизм объявили даже, что он ничем не отличается от фетишизма, что полностью противоречит принятому и хорошо известному смыслу этих слов. Ведь никому, кто обладает хотя бы историческим знанием о различиях в представлениях людей, не придет в голову, что фетишизм негритянских народов, поклоняющихся страусовому перу, зубу, куску дерева или камню, ничем не отличается от пантеизма образованного индийца. Что же касается пантеизма Спинозы, то ведь каждому человеку, даже не имеющему научной подготовки, нетрудно понять, что именно в том случае, если все существующее как таковое, которое именно поэтому не может быть особенным или единичным существованием, есть Бог, - именно поэтому и Бог не может быть ничем особенным или единичным. Однако это понятие можно толковать и по-другому: хотя единичное не может быть названо Богом, но мир, мыслимый как единство или как всеполнота, тождествен Богу, или, как принято говорить, не отличен от Бога. Однако если под этой всеполнотой действительно понимать лишь совокупность единичных вещей, то неверно, что Спиноза не отличает ее от Бога. В своем учении он от начала до конца постоянно повторяет: Бог есть то, что может быть понято через самого себя, что не предполагает никакого другого понятия; мир же есть то, что есть только после Бога и может быть понято только как следствие Бога (Substantia divina natura prior suis affectionibus) [субстанция по своей божественной природе - первое своих состояний]. Это учение, утверждающее абсолютную самостоятельность Бога и абсолютную несамостоятельность вещей, полагает между тем и другим различие, подлинное differentia totius generis [коренное различие], и так же, как по системе Спинозы нельзя называть Богом единичную вещь, нельзя назвать Богом и мир как совокупность единичных вещей. В завершение следует указать на слова Спинозы: только substantia infinita in se considerata et sepositis suis affectionibus [бесконечная субстанция, рассмотренная в себе и вне своих состояний] есть Бог. Остается как будто лишь сказать, что, по учению Спинозы, мир не есть Бог, но, наоборот, Бог есть мир или мир вообще, т. е. его бытием непосредственно положена тотальность определений этого бытия. Однако из этого не следует, что все есть Бог, как обычно понимают пантеизм, но что Бог есть все. Однако во всех системах необычайно трудно показать, как и в каком смысле Бог не есть все, т. е. как можно из чего-нибудь просто исключить Бога. К тому же положение «Вот есть все» не означает, что бог есть по своей сущности все, так как эта сущность остается всегда простой (prius affectionibus первее состояний) и единой, а означает только, что он есть все по своему существованию. Бог, рассматриваемый как существующий, в раскрытии всего своего бытия и как бы вне себя самого, есть тотальность всех определений бытия, - но не Бог, рассматриваемый в своей сущности, Бог сам по себе, в своей сокровенности. Это очень важное различие, которого обычно не замечают. Однако даже этим различием еще само по себе не установлено, что мы говорим и мыслим о Боге правильно, если утверждаем, что Бог в своем бытии или по своему бытию есть тотальность всех определений бытия; и если это называть пантеизмом, что, впрочем, не вполне правильно с точки зрения языка, то о таком понятии пантеизма еще не вынесено никакого решения. Это решение - дело философии.

Другие упреки, сделанные Спинозе, оказываются при ближайшем рассмотрении по существу неопределенными, ведь определенным упрек можно считать только в том случае, если тому, что порицают, противопоставляют нечто правильное и истинное, так, например, никто не вправе обвинять полководца в том, что он проиграл сражение, если обвиняющий не может указать, как можно было бы избежать этого сражения или выиграть его. Так же обстоит дело с мнимым неразличением Бога и мира. До тех пор, пока сохраняется неопределенность в понимании характера того единства, в котором - во всех системах - Бог должен пребывать с миром (ведь различие между Богом и миром никоим образом не должно переходить в подлинное разъединение), пока граница этого разделения не указана, такой упрек Спинозе лишен определенности. То же следует сказать о другом, не менее распространенном обвинении, согласно которому Спиноза отрицает личность Бога. Действительно, по учению Спинозы, Бог не обладает отличным от его сущности существованием. Он есть только сущность самого себя, и его сущность есть всеобщая субстанция. Его отношение к миру также не есть свободное, т. е. личное, отношение; мир есть следствие его существования, и так как он существует в силу своей природы, т. е. необходимо, то и мир есть следствие его природы. Однако до той поры, пока научные понятия таковы, что даже те философы, которые настаивают на личности Бога, вынуждены признать, что в соответствии с научными понятиями Бог как личность непостижим, и это обвинение не имеет силы.

Таким образом, в оценке спинозизма ясно одно: это - система необходимости, т.е. все объясняется в ней как необходимое следствие божественной природы (а не как свободное, случайное следствие его воления). Однако этот упрек может быть сделан отнюдь не только спинозизму.

Русский перевод М. И. Левиной и А. В. Михайлова

В книге: К истории новой философии (Мюнхенские лекции) (Из рукописного наследия)

Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения, в 2-х тт. М., 1987-89, том 2, с. 415-424

24  ​​​​ В этот день 24 сентября 1924 года Малевич пишет Гершензону:

Из Ленинграда в Москву

Многоуважаемый Михаил Осипович, 23 сентября мы претерпели ужас и вместе с тем великолепное зрелище материовидных движений. Утром 23-го я стал наблюдать сильное передвижение птиц, удивляясь зрелищу, куда они летят - и грачи, и галки, вороны, мелкая птица. В 12<-ом> часу я заметил перебегание крыс, мышей по нескольку штук; в одной из улиц - Демидов переулок - я насчитал 16 крыс, через несколько минут некоторые люди замечали и устроили побоище, не отдавая себе отчета в этом. Мне самому показалось это странным, но я немедленно связал со стихийным бедствием; я шел в милицию, чтобы достать для 70-летней своей матери удостоверение личности, и там уже узнал о сильном подъеме воды в Неве; и действительно, движение воды было сильно, так что уже в 5 часов я еле перебрался домой на Исаакиевскую площадь; здесь уже представлялась картина ужасная - Нева своими огромными черными с белыми гривами во<лнами>, {пенясь}, страшно как плевалась с яростью на всю устроенную культурою ей дорогу; никакие заборы не помогли, к 6-ти часам вода затопила всю площадь так высоко, что ступеньки до дверей Ис<аакиевского> собора были затоплены. Люди по плечи всё же лезли по воде, а <слв.нрзбр.> хохотали, представляли муравейник. <В> 6 1/2 часов вода стала затоплять и мой этаж. Перестал действовать телефон; свет, тьма, плеск воды и шум ветра, кое-когда через прорывы туч Марс засматривал. Перебравшись на балконы, вытаскивали людей, которые всё же шли по воде; более смелых {ветер} опрокидывал волной. Вода превысила все наводнения - и 1724, и ​​ 1824 годов. Потом для большего зрелища возник где-то пожар; как это всё связано - вода, огонь, грабитель, всё одно друг за другом держится или одно порождает другое; а огромная масса <людей> притаилась и ждала своей участи. А сегодня, 24 сентября, солнце светит как ни в чем не бывало; и действительно, тело есть тело; если оно есть тело - ничего ужасного для него не произошло, а для людей, для психических искажений, подлинный был ужас, убыток.

24/с<ентября> 24 г. Жму Вашу руку. К. Малевич

26  ​​​​ ДР Межирова

С войны

Нам котелками

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ нынче служат миски,

Мы обживаем этот мир земной,

И почему-то проживаем в Минске,

И осень хочет сделаться зимой.

Друг друга с опереттою знакомим,

И грустно смотрит капитан Луконин.

Поклонником я был.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Мне страшно было.

Актрисы раскурили всю махорку.

Шёл дождь.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Он пробирался на галёрку,

И первого любовника знобило.

Мы жили в Минске муторно и звонко

И пили спирт, водой не разбавляя.

И нами верховодила девчонка,

Беспечная, красивая и злая.

Гуляя с ней по городскому саду,

К друг другу мы её не ревновали.

Размазывая тёмную помаду,

По очереди в губы целовали.

Наш бедный стол

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ всегда бывал опрятен -

И, вероятно, только потому,

Что чистый спирт не оставляет пятен.

Так воздадим же должное ему!

Ещё война бандеровской гранатой

Влетала в полуночное окно,

Но где-то рядом, на постели смятой,

Спала девчонка

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ нежно и грешно.

Она недолго верность нам хранила, -

Поцеловала, встала и ушла.

Но перед этим

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ что-то объяснила

И в чём-то разобраться помогла.

Как раненых выносит с поля боя

Весёлая сестра из-под огня,

Так из войны, пожертвовав собою,

Она в ту осень вынесла меня.

И потому,

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ однажды вспомнив это,

Мы станем пить у шумного стола

За балерину из кордебалета,

Которая по жизни нас вела.

30  ​​​​ M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

30 сентября 1844. Петербург

Любезный брат.

Я получил "Дон Карлоса" и спешу отвечать как можно скорее (времени нет). Перевод весьма хорош, местами удивительно хорош, строчками плох; но это оттого, что ты переводил наскоро. Но, может быть, всего-то пять, шесть строчек дурных. Я взял смелость кое-что поправить, также кой-где сделать стих позвучнее. Всего досаднее, что местами ты вставлял иностранные слова, н<а>п<ример> комплот. Этого допустить нельзя. Также (впрочем, я не знаю, как в подлиннике) ты употребляешь слово сир. Сколько мне известно, этого слова в Испании не было, а употреблялось только в Западной Европе в государствах нормандского происхождения. Но это всё пустяки сущие. Перевод удивительно как хорош. Лучше, чем я ожидал. - Я отнесу его этим дуракам в "Репертуар"1. Пусть рты разинут. Если же (чего я боюсь) есть уже у них перевод Ободовского, то в "О<течественные> записки". За мелочь не продам, будь покоен. Как только продам, пришлю деньги. Что же касается до издания Шиллера, то, разумеется, я с тобой согласен, даже сам хотел предложить тебе (1) разделить на 3 выпуска. Пустим сперва: "Разб<ойников>", "Фиеско", "Дон Карлоса", "Коварство", Письма о Карлосе и Наивн<ости>2. Это будет очень хорошо. Насчет издателей посмотрим. Но штука в том, что гораздо лучше самим; иначе нет барыша. Ты только переводи, а насчет денег не беспокойся: как-нибудь их найдем, так ли этак ли - всё равно. Только вот что, брат, через месяц это дело нужно кончить, то есть решиться, ибо объявление не может быть выпущено после, а без объявления мы погибли. Вот почему я и прикажу припечатать несколько слов о сем в "Репертуаре".

Перевод произведет сенсацию. (Малейший успех - и барыш удивительный.)3

Ну, брат, - я и сам знаю, что я в адских обстоятельствах; вот я тебе объясню:

Подал я в отставку, оттого что подал, то есть, клянусь тебе, не мог служить более. Жизни не рад, как отнимают лучшее время даром. Дело в том, что я, наконец, никогда не хотел служить долго, следовательно, зачем терять хорошие годы? А наконец, главное: меня хотели командировать - ну, скажи, пожалуйста, что бы я стал делать без Петербурга. Куда я бы годился? Ты меня хорошо понимаешь?

Насчет моей жизни не беспокойся. Кусок хлеба я найду скоро. Я буду адски работать. Теперь я свободен. Но что я буду делать теперь, в настоящую-то минуту? - вот вопрос. Вообрази себе, брат, что я должен 800 руб., из коих хозяину 525 руб. ассигнациями (я написал домой, что долгов у меня 1500 руб., зная их привычку присылать 1/3 чего просишь).

Никто не знает, что я выхожу в отставку. Теперь, если я выйду, - что тогда буду делать. У меня нет ни копейки на платье, Отставка моя выходит к 14 октябр<я>4. Если свиньи-москвичи промедлят, я пропал. И меня пресерьезно стащут в тюрьму (это ясно). Прекомическое обстоятельство. Ты говоришь, семейный раздел5. Но знаешь ли ты, чего прошу я? За отстранение мое от всякого участия в имении теперь и за совершенное отчуждение, когда позволят обстоятельства, то есть за уступку с сей минуты моего имения им, - я требую 500 руб. сереб<ром> разом и другие 500 уплатою по 10 руб. сер<ебром> в месяц (вот всё, что я требую). Согласись, что немного и никого не обижаю. Они и знать не хотят. Согласись еще, что не мне предлагать им это теперь. Они мне не доверяют. Они думают, что я их обману. Поручись, душа моя, пожалуйста, за меня. Скажи именно так: что ты готов всем поручиться за меня в том, что я не простру далее моих требований6. Если у них нет столько денег, то в моем положении 700, даже 600 руб. могут быть отрадными; я еще могу обернуться, и за это поручись, что это примется в уплату всей суммы 500 руб. сер<ебром> и 500 р. сер<ебром> интервалами.

Ты говоришь, спасение мое драма. Да ведь постановка требует времени7. Плата также. А у меня на носу отставка (впрочем, милый мой, если бы я еще не подавал отставки, то подал бы сейчас. Я не каюсь).

У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме "Eugenie Grandet". Роман довольно оригинальный. Я его уже переписываю, к 14-му я наверно уже и ответ получу за него. Отдам в "О<течественные> з<аписки>". (Я моей работой доволен). Получу, может быть, руб. 400, вот и все надежды мои. Я бы тебе более распространился о моем романе, да некогда8 (драму поставлю непременно. Я этим жить буду).

Свинья-Карепин глуп как сивый мерин9. Эти москвичи невыразимо самолюбивы, глупы и резонеры. В последнем письме Карепин ни с того ни с сего советовал мне не увлекаться Шекспиром! Говорит, что Шекспир и мыльный пузырь всё равно. Мне хотелось, чтобы ты понял эту комическую черту, озлобление на Шекспира. Ну к чему тут Шекспир? Я ему такое письмо написал! Одним словом, образец полемики. Как я его отделал. Мои письма chef-d’oeuvre беллетристики10.

Брат, пиши домой как можно скорее, пожалуйста, ради самого создателя. Я в страшном положении; ве<дь> 14 самый дальний срок; я уже 1 1/2 месяца, как подал. Ради небес! Проси их, чтобы прислали мне11. Главное, я буду без платья. Хлестаков соглашается идти в тюрьму, только благородным образом. Ну, а если у меня штанов не будет, будет ли это благородным образом?..12

... Карепи<н> (2) водку пьет, имеет чин и в бога верит. Своим умом дошел.

Мой адрес: у Владимирской церкви в доме Прянишникова, (3) в Графском переулке. Спросить Достоевского.

Я чрезвычайно доволен романом моим. Не нарадуюсь. С него-то я деньги наверно получу, а там

Извини, что письмо безо всякой связи.

Примечания:

2 Имеются в виду «Письма о „Дон Карлосе”» (1788) и статья «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795—1796). См. также ниже, примеч. 3.

3 Издать задуманные в 1844 г. выпуски переводов Шиллера не удалось. Позднее вышли следующие переводы M. M. Достоевского из Шиллера: «Дон Карлос» — БдЧт. 1848. Т. 86. Отд. II. С. 111—202; Т. 87. Отд. II. С. 1—32, 81—136; «Наивная и сентиментальная поэзия. Статья первая» — ОЗ. 1850. № 2. Отд. II. С. 93—114; «Разбойники» — в кн.: Драматические сочинения Шиллера в переводах русских писателей, изданные под редакцией Н. В. Гербеля. СПб., 1857. Ч. 3. С. 1—171 (тут же исправленный и дополненный «Дон Карлос»); стихотворение «Боги Греции» — Светоч. 1860. № 1. С. 11.

4 Приказ об отставке от службы по домашним обстоятельствам «полевого инженер-подпоручика Достоевского» с присвоением звания «поручика» был подписан 19 октября 1844 г. (см.: Рус. инвалид. 1844. 24 окт. № 239).

5 Имеется в виду раздел оставшихся после смерти родителей деревень Даровое и Черемошня Каширского уезда Тульской губернии.

6 M. M. Достоевский умолял П. А. Карепина в письме от 3 октября 1844 г.: «Брат Федор Вам готов дать акт, свидетельство или подписку — всё, что угодно, что он торжественно отказывается от своей части; я же, с своей стороны, какое угодно Вам поручительство...» (ЛН. Т. 86. С. 368).

7 M. M. Достоевский писал Карепину еще 25 сентября 1844 г.: «Я читал, с восхищением читал его (Ф. М. Достоевского. — Ред.) драмы. Нынешней зимою они явятся на петербургской сцене» (ЛН. Т. 86. С. 365). Известно также, что еще в начале 1841 г. перед отъездом M. M. Достоевского в Нарву на его прощальном вечере Ф. М. Достоевский читал отрывки из задуманных им драм «Мария Стюарт» и «Борис Годунов», над которыми он продолжал работать и в следующем году (см.: Биография. С. 41, 49; ЛН. Т. 86. С. 328). Об этих замыслах см.: Алексеев М. П. О драматических опытах Достоевского // Творчество Достоевского. 1921. С. 49— 52. А. М. Достоевский вспоминал в открытом письме к А. С. Суворину от 5 февраля 1881 г.: «Еще в 1842 г., то есть гораздо ранее „Бедных людей”, брат мой написал драму „Борис Годунов”. Автограф лежал часто у него на столе, и я — грешный человек — тайком от брата нередко зачитывался с юношеским восторгом этим произведением. Впоследствии <...> кажется в 1875 г., я в разговорах с братом покаялся ему, что знал о существовании его „Бориса Годунова” и читал эту драму. На вопрос мой: „Сохранилась ли брат, эта рукопись?”— он ответил только, махнув рукой: „Ну, полно! Это... это детские глупости!”» (НВр. 1881. 8 февр. № 1778).

8 Имеется в виду первая редакция «Бедных людей».

9 Цитата из комедии Гоголя «Ревизор» (д. 5, явл. VIII).

10 Кроме публикуемого в данном томе известны еще три письма Достоевского Карепину (см.: ПСС. T. XXVIII2. С. 92—99. 101—104).

11 Исполнив тотчас просьбу Ф. М. Достоевского (см. выше, примеч. 6), M. M. Достоевский в том же письме Карепину от 3 октября1844 г. выражал веру в будущее брата: «Он подал, как Вы уже знаете, в отставку. Но это меня не много беспокоит; человек с его дарованиями без хлеба не останется. Он избрал для себя новую, лучшую дорогу, и так как два дела делать вдруг нельзя, он вполне предался тому, к которому чувствовал более склонности» (ЛН. Т. 86. С. 366).

12 Достоевский имеет в виду следующие слова из монолога Хлестакова («Ревизор», д. 2, явл. VII): «Что, если в самом деле он потащит меня в тюрьму? Что ж? если благородным образом, я, пожалуй... нет, нет, не хочу».

(1) далее было начато: выпу<стить>

(2) далее было: пьет, <->, серит (зачеркнуто, возможно, не Достоевским)

(3) далее было: что

Октябрь ​​ 

2  ​​ ​​​​ Terracotta neck-amphora

Period: Early Corinthian

Date: ca. 620–590 B.C.

Culture: Greek, Corinthian

Medium: Terracotta; black-figure

Dimensions: H.: 11 1/2 in. (29.2 cm)

MET Museum.

Corinthian potters and painters invented a technique of silhouetted forms that would evolve into the black figures of Athenian vase painting. Typically, their vessels, like this neck amphora, are decorated with tapestry-like patterns of small animals and plant motifs. A variety of animals- bulls, lions, birds and goats march around the belly of this vase, and multiple rosettes fill the background. Above the queue of exquisite animals is a padded dancer, who stands between two lions.

3  ​​ ​​​​ С моими учениками-французами приехал в Музей Новый Иерусалим. Святое место всех привлекает.

Большая компания французов (а с ними и Саша Бахмутская) пересекла окрестности Истры, мы болтались после музея по полям.

Как это хорошо, и не сказать.

Какое ощущение свободы!

Может, впервые в жизни у меня есть хоть какие-то деньги, я использую свои знания (говорю по-французски) и уверен в себе. ​​ 

4  ​​ ​​​​ Летом 1991-го года увижу Европу.  ​​​​ 

Франсуаза обо мне: «Il est séduisant. Он соблазнителен».

Это как удар молнии.

Она дает понять, что именно социальное, а не человеческое стоит между нами.

Как огромны эти слова! Здесь есть ясно обозначенная дистанция, тот трепет и ужас жизни, о котором только и стоит писать. ​​ 

6  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Выставка из венских музеев: понемногу Шиле, Кокошки и Климта.

8  ​​ ​​​​ M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

8 октября 1845. Петербург

Любезнейший брат.

До сих пор не было у меня ни времени, ни расположения духа уведомить тебя о чем-нибудь до меня касающемся. Так всё было скверно и гадко, что самому тошно было глядеть на свет божий. Во-первых, дражайший, единственный друг мой, всё это время я был без копейки и жил на кредит, что весьма скверно. Во-вторых, было вообще как-то грустно, так что поневоле опадаешь духом, не заботишься о себе и становишься не безмозгло равнодушным, но, что хуже этого, переходишь за предел и бесишься и злишься до крайности. В начале этого месяца явился Некрасов, отдал мне часть долга, а другую получаю на днях. Нужно тебе знать, что Белинский недели две тому назад прочел мне полное наставление, каким образом можно ужиться в нашем литературном мире, и в заключение объявил мне, что я непременно должен, ради спасения души своей, требовать за мой печатный лист не менее 200 р. асс<игнациями>. Таким образом мой Голядкин пойдет по крайней мере в 1500 рублях ассиг<нациями>. Терзаемый угрызениями совести, Некрасов забежал вперед зайцем и к 15 генварю обещал мне 100 руб. серебром за купленный им у меня роман "Бедные люди". Ибо сам чистосердечно сознался, что 150 р. сереб<ром> плата не христианская. И посему 100 р. сереб<ром> набавляет мне сверх из раскаяния. Всё это покамест хорошо. Но вот что скверно. Что еще ровнешенько ничего не слыхать из цензуры насчет "Бедных людей". Такой невинный роман таскают, таскают, и я не знаю, чем они кончат. Ну как запретят? Исчеркают сверху донизу? Беда, да и только, просто беда, а Некрасов поговаривает, что не успеет издать альманаха, а уж истратил на него 4000 руб. ассиг<нациями>.1

Яков Петрович Голядкин выдерживает свой характер вполне. Подлец страшный, приступу нет к нему; никак не хочет вперед идти, претендуя, что еще ведь он не готов, а что он теперь покамест сам по себе, что он ничего, ни в одном глазу, а что, пожалуй, если уж на то пошло, то и он тоже может, почему же и нет, отчего же и нет? Он ведь такой, как и все, он только так себе, а то такой, как и все. Что ему! Подлец, страшный подлец! Раньше половины ноября никак не соглашается окончить карьеру. Он уж теперь объяснился с е<го> превосходительством и, пожалуй, (отчего же нет) готов подать в отставку. А меня, своего сочинителя, ставит в крайне негодное положение.2

Я бываю весьма часто у Белинского. Он ко мне донельзя расположен и серьезно видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих. Познакомился я на днях с Кронебергом, переводчиком Шекспира (сыном стар<ого> Кронеберга, харьк<овского> проф<ессора>). Вообще говоря, будущность (и весьма недалекая) может быть хороша и может быть и страх как дурна. Белинский понукает меня дописывать Голядкина. Уж он разгласил о нем во всем литературн<ом> мире и чуть не запродал Краевскому, а о "Бедных людях" говорит уже пол-Петербурга. Один Григорович чего стоит! Он сам мне говорит: "Je suis votre claqueur-chauffeur".

Некрасов аферист от природы, иначе он не мог бы и существовать, он так с тем и родился - и посему в день же приезда своего, у меня вечером, подал проект летучему маленькому альманаху, который будет созидаться посильно всем литературным народом, но главными его редакторами будем я, Григоров<ич> и Некрасов. Последний берет издержки (1) на свой счет. Альманах будет в 2 печат<ных> листа и выходить будет один раз в две недели, 7-го и 21-го каждого месяца. Название его "Зубоскал"; дело в том, чтобы острить а смеяться над всем, не щадить никого, цепляться за театр, за журналы, за общество, за литературу, за происшествия на улицах, за выставку, за газетные известия, за иностранные известия, словом, за всё, всё это в одном духе и в одном направлении. Начнется он с 7-го ноября. Составился он у нас великолепно. Во-первых, он будет с иллюстрациями. Эпиграфом берутся знаменитые слова Булгарина из фельетона "Северной пчелы", что "мы готовы умереть за правду, не можем без правды" и т. д., и подпишет Фаддей Булгарин.3 То же будет написано в объявлении, которое пойдет 1-го числа ноября4. Статьи для 1-го нумера будут Некрасова, о некоторых (разумеется, на днях случившихся) Петербург<ских> подлостях. 2) Будущий роман Евг. Сю "Семь смертных грехов" (на 3-х страничках весь роман).5 Обозрение всех журналов. Лекция Шевырева о том, как гармоничен стих Пушкина, до того, что когда он был в колизее и прочел двум дамам, с ним бывшим, несколько стансов из Пушкина, то все лягушки и ящерицы, бывшие в колизее, сползлись его слушать. (Шевырев читал это в Москов<ском> университете)6. Потом последнее заседание славянофилов, где торжественно докажется, что Адам был славянин и жил в России, (2) и по сему случаю покажется вся необыкновенная важность и польза разрешения такого великого социального вопроса для благоденствия и пользы всей русской нации.7 Потом в отделе искусств и художеств "Зубоскал" отдает полную справедливость "Иллюстрации" Кукольника, причем даже сошлется на следующий пункт "Иллюстрации", где она говорит: что: ъiсктгзел-дтоом-дудурн и т. д. несколько строк таким образом. (Известно, что "Иллюстрация" весьма неисправна в корректуре; переставление слов, слова оборотом для нее вовсе ничего не значат.) Григоров<ич> напишет "Историю недели" и поместит несколько своих наблюдений. Я буду писать "Записки лакея о своем барине"8 и т. д. Видишь, что журнал будет весьма веселый вроде "Guкpes" Kappa.9 Дело это доброе; ибо самый малый доход может дать на одну мою часть 100-150 руб. в месяц. Книжка пойдет.10 Некрасов будет помещать и стихи.

Ну, прощай. В другой раз напишу больше. Теперь страшно занят, а видишь, между прочим, что настрочил тебе целое письмо, а ты мне ни полстрочки не напишешь без моего письма. Считаешься визитами. Лентяй ты такой, Фетюк, просто Фетюк!11

Прочти (3) "Теверино" (Жорж Занд в "Отечеств<енных> записк<ах>", окт<ябрь>). Ничего подобного не было еще в нашем столетии. Вот люди, первообразы.12

Прощай, друг мой. Эмилии Федоровне кланяюсь и целую у ней ручки. Здоровы ли дети? Пиши мне подробнее.

Шиллера переводи исподволь, хотя издание его решительно нельзя сказать, когда осуществится. Я теперь пронюхиваю какой-нибудь перевод для тебя. Но беда! В "Отеч<ественных> записках") три офиц<иальных> переводчика. Авось уладим мы, брат, что-нибудь вместе с тобой. Всё впереди, впрочем. Если я пойду, то Театр Шиллера тоже пойдет, - вот что я только знаю.13

Твой Ф. Достоевский.

Примечания:

1 Редактировавшийся Н. А. Некрасовым «Петербургский сборник», в котором были напечатаны «Бедные люди» Достоевского, вышел в свет 15 января 1846 г. (см. письмо 24).

2 Этот стилизованный под речь Голядкина пассаж восходит к гл. XII «Двойника», где герой объясняется с «его превосходительством».

3 В фельетонах «Журнальная всякая всячина», постоянно печатавшихся в «Северной пчеле», Ф. В. Булгарин неизменно характеризовал себя как поборника правды. Белинский посвятил этому ироническую заметку «„Северная пчела” — защитница правды и чистоты русского языка» (ОЗ. 1845. № 12; ср.: Белинский. Т. 9. С. 371).

4 Объявление об издании альманаха «Зубоскал» было написано Достоевским (ОЗ. 1845. № 11. Отд. «Библиографическая хроника»). По предположению Григоровича, оно послужило одним из поводов к запрещению альманаха (см.: Григорович. С. 82). Текст объявления и комментарий к нему см.: ПСС. Т. XVIII. С. 5—10. 213—216.

5 Имеется в виду пародия на многотомные романы Э. Сю, изобилующие изображением различного рода тайн, ужасов и романтических приключений.

6 Анекдот «Пушкин и ящерицы», высмеивавший С. П. Шевырева (который воспринимался кругом Белинского прежде всего как представитель «официальной народности»), был опубликован в альманахе «Первое апреля» (СПб., 1846). См.: Некрасов. Т. 5. С. 551.

7 В альманахе «Первое апреля» напечатан анекдот «Славянофил», но сюжет его иной, чем указанный в письме Достоевского (см.: Некрасов. Т. 5. С. 602, 644).

8 Замысел «Записок лакея о своем барине» осуществлен не был. Вместо них Достоевский написал «Роман в девяти письмах».

9 «Les Guêpes» («Осы») — сатирическая газета, основанная в 1839 г. французским писателем и журналистом А. Карром.

10 «Зубоскал» был запрещен цензурой. Часть предназначенных для него материалов Некрасов использовал в альманахе «Первое апреля».

11 Выражение Ноздрева в «Мертвых душах» Гоголя (т. 1, гл. IV).

12 Оценка, данная Достоевским роману Ж. Санд «Теверино» (1845; рус. пер. — 1845), близка к отзыву об этом романе Белинского (см.: Белинский. Т. 9. С. 397).

13 См. письмо. 19, примеч. 3.

(1) было: деньги

(2) далее было: и что по сему случаю, это он

(3) было начато: Читал

13  ​​ ​​​​ ЖУРНАЛ "ЭКОНОМИСТ"

13 ОКТЯБРЯ 1990 ГОДА:

Будь у меня сейчас какая-то власть, я заставил бы все «Правды» и «Известия» печатать Пруста, чтобы его мог прочесть каждый. Пруста, а потом еще Музиля - писателя, гениального в своем умении сомневаться. Это было бы куда лучшим воспитанием чувств для страны, чем бесконечные речи, произносимые моими соотечественниками.

ИОСИФ БРОДСКИЙ

15  ​​ ​​​​ The Dancers of Delphi, also known as the Acanthus Column, are three figures in high relief on top of an acanthus column found near the sanctuary of Pythian Apollo at Delphi. They are on display in the Delphi Archaeological Museum and were the inspiration for the first of Claude Debussy's Préludes.

The fragments were uncovered between May and July 1894 on the terraces to the east and northeast of the Temple of Apollo. The excavators rapidly reconstituted a column of around 13 metres, made up of five drums and a capital decorated with acanthus and surmounted by an extension of the stem with three female figures standing 1.95 metres high, wearing chitoniskoi (short tunics) ((хитоны)) and carrying kalathoi. Their bare feet are suspended in the air and their arms are raised, making them look like dancers, which is how the column gets its name.

The fastenings at the top of the capital and the concave shape of the upper surface of the column drum at the level of the dancers' heads suggests that the whole ensemble supported a colossal tripod (probably made of bronze) with its feet standing on top of the column and framing the heads of each of the dancers. It has recently been supported with good evidence that the omphalos, on display also in the museum, belonged to this complex, crowning the tripod.

Вот и греческий текст (любопытно):

Κίονας με τις χορεύτριες

Κλασική περίοδος, 330 π.Χ., βρέθηκε στους Δελφούς βορειοανατολικά του ναού του Απόλλωνα, το εκτιθέμενο εύρημα έχει ύψος 3,50 μ. από πεντελικό μάρμαρο.

Από τα πιο εντυπωσιακά αναθήματα στο ιερό του Απόλλωνα πρέπει να ήταν ο μαρμάρινος κίονας, που είχε συνολικό ύψος 10,90 μ. Έφερε φύλλα άκανθας, τόσο στο κιονόκρανο όσο και στη βάση των σπονδύλων, έτσι ώστε να μοιάζει με βλαστό φυτού. Στο Μουσείο των Δελφών εκτίθεται το ανώτερο τμήμα του, που επιστέφεται από κιονόκρανο με φύλλα άκανθας και σύμπλεγμα τριών γυναικών, πιθανόν χορευτριών. Οι μορφές είναι σκαλισμένες σε έκτυπο ανάγλυφο γύρω από ένα κίονα και τα ενδιάμεσα κενά καλύπτονται από φύλλα ακάνθου. Φορούν πόλο στο κεφάλι και διαφανή χιτώνα ζωσμένο ψηλά, που αναδεικνύει την ομορφιά τους. Σηκώνουν το δεξί τους χέρι και προβάλλουν ελαφρά το ένα πόδι, δίνοντας τη γενική αίσθηση μιας χαριτωμένης, αέρινης κίνησης. Πάνω από τα κεφάλια τους υψωνόταν τρίποδας, που στήριζε χάλκινο λέβητα. Το μνημείο πατούσε επάνω σε λίθινο βάθρο, που φέρει τη χαρακτηριστική επιγραφή με το συγκεκομμένο όνομα του Πανκράτη, γνωστού εργολάβου των μέσων του 4ου αι. π.Χ.

27  ​​​​ Эразм Роттердамский ​​ родился 27 октября 1466 в Роттердаме. Умер в 1536.

Это выдающийся писатель, философ и ученый эпохи Северного Возрождения. Он подготовил первое греческое издание Нового Завета (с комментариями), положил начало критическому исследованию текстов Священных писаний и способствовал возвращению античного наследия в европейскую культуру. Будучи одним из наиболее авторитетных деятелей гуманитарных наук своего времени, он получил прозвище «князь гуманистов».

В историю литературы Эразм вошел как автор замечательных сатирических произведений, в которых высмеивал непреходящую человеческую глупость и невежество. Самым известным из них стала «Похвала глупости».

Цитаты:

Самая низкопробная дрянь всегда приводит толпу в восхищение, ибо значительное большинство людей заражено глупостью.

Мудрость делает людей робкими, и потому на каждом шагу видишь мудрецов, живущих в бедности, в голоде, в грязи и в небрежении, повсюду встречающих лишь презрение и ненависть. К дуракам же плывут деньги, они держат в своих руках кормило государственного правления и вообще всячески процветают.

В человеческом обществе все полно глупости, все делается дураками и среди дураков.

Война, столь всеми прославляемая, ведется дармоедами, сводниками, ворами, убийцами, тупыми мужланами, нерасплатившимися должниками и тому подобными подонками общества, но отнюдь не просвещенными философами.

Поистине, два великих препятствия стоят на пути правильного понимания вещей: стыд, наполняющий душу, словно туман, и страх, который перед лицом опасности удерживает от смелых решений. Но глупость с удивительной легкостью гонит прочь и стыд, и страх.

Потакать слабостям своих друзей, закрывать глаза на их недостатки, восхищаться их пороками, словно добродетелями, - что может быть ближе к глупости?

Тем и отличен от дурня мудрец, что руководствуется разумом, а не чувствами.

28  ​​​​ ДР Страхова

Никола́й Никола́евич Стра́хов (16 (28) октября 1828, Белгород, Курская губерния - 24 января (5 февраля) 1896, Санкт-Петербург) - русский философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Петербургской АН (1889). Действительный статский советник.

В книгах «Мир как целое» (1872), «О вечных истинах» (1887), «Философские очерки» (1895) высшей формой познания считал религию, критиковал современный материализм, а также спиритизм; в публицистике разделял идеи почвенничества. Статьи о Л. Н. Толстом (в том числе о «Войне и мире»); первый биограф Ф. М. Достоевского (одновременно с О. Ф. Миллером).

31 Это было не так давно: 31 октября 1958 года Борис Пастернак пишет Никите Хрущёву:

Уважаемый Никита Сергеевич, я обращаюсь к Вам лично, ЦК КПСС и Советскому правительству. Из доклада т.Семичастного мне стало известно о том, что правительство «не чинило бы никаких препятствий моему выезду из СССР». Для меня это невозможно. Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее. Каковы бы ни были мои ошибки и заблуждения, я не мог себе представить, что окажусь в центре такой политической кампании, которую стали раздувать вокруг моего имени на Западе. Осознав это, я поставил в известность Шведскую Академию о своем добровольном отказе от Нобелевской премии. Выезд за пределы моей Родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры. Положа руку на сердце, я кое-что сделал для советской литературы и могу еще быть ей полезен. Б.Пастернак.

31  ​​​​ M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

31 октября 1838. Петербург

С. -Петербург. 1838 года 31 октября.

О, как долго, как долго я не писал к тебе, милый мой брат... Скверный экзамен! Он задержал меня писать к тебе, папеньке и видеться с Иваном Николаев<ичем>, и что же вышло? Я не переведен! О ужас! еще год, целый год лишний! Я бы не бесился так, ежели бы не знал, что подлость, одна подлость низложила меня; я бы не жалел, ежели бы слезы бедного отца не жгли души моей. До сих пор я не знал, что значит оскорбленное самолюбие. Я бы краснел, ежели бы это чувство овладело мною... но знаешь? Хотелось бы раздавить весь мир за один раз... Я потерял, убил столько дней до экзамена, заболел, похудел, выдержал экзамен отлично в полной силе и объеме этого слова и остался... Так хотел один преподающий (алгебры), которому я нагрубил в продолженье года и который нынче имел подлость напомнить мне это, объясняя причину, отчего остался я... При 10-ти полных я имел 9 1/2 средних, и остался... Но к черту всё это1. Терпеть так терпеть. .. Не буду тратить бумаги, я что-то редко разговариваю с тобой.

Друг мой! Ты философствуешь как поэт. И как не ровно выдерживает душа градус вдохновенья, так не ровна, не верна и твоя философия. Чтоб больше знать, надо меньше чувствовать, и обратно, правило опрометчивое, бред сердца. Что ты хочешь сказать словом знать? Познать природу, душу, бога, любовь... Это познается сердцем, а не умом. Ежели бы мы были духи, мы бы жили, носились в сфере той мысли, над которою носится душа наша, когда хочет разгадать ее. Мы же прах, люди должны разгадывать, но не могут (1) обнять вдруг мысль. Проводник мысли сквозь бренную оболочку в состав души есть ум. Ум - способность материальная... душа же, или дух, живет мыслию, которую нашептывает ей сердце... Мысль зарождается в душе. Ум - орудие, машина, движимая огнем душевным... Притом (2-я статья) ум человека, увлекшись в область знаний, действует независимо от чувства, следовательно, от сердца. Ежели же цель познания будет любовь и природа, тут открывается чистое поле сердцу... Не стану с тобой спорить, но скажу, что не согласен в мненье о поэзии и философии... Философию не надо полагать простой математической задачей, где неизвестное - природа... Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает бога, следовательно, исполняет назначенье философии2. Следовательно, поэтический восторг есть восторг философии... Следовательно, философия есть та же поэзия, только высший градус ее!.. Странно, что ты мыслишь (2) в духе нынешней философии. Сколько бестолковых систем ее родилось в умных пламенных головах; чтобы вывести верный результат из этой разнообразной кучи, надобно подвесть его под математическую формулу. Вот правила нынешней философии...3 Но я замечтался с тобою... Не допуская твоей вялой философии, я допускаю, однако ж, существованье вялого выраженья ее, которым я не хочу утомлять тебя...

Брат, грустно жить без надежды... Смотрю вперед, и будущее меня ужасает... Я ношусь в какой-то холодной, полярной атмосфере, куда не заползал луч солнечный... Я давно не испытывал взрывов вдохновенья... зато часто бываю и в таком состоянье, как, помнишь, Шильонский узник после смерти братьев в темнице...4 Не залетит ко мне райская птичка поэзии, не согреет охладелой души... Ты говоришь, что я скрытен; но вот уже и прежние мечты мои меня оставили, и мои чудные арабески, которые создавал некогда, сбросили позолоту свою. Те мысли, которые лучами своими зажигали душу и сердце, нынче лишились пламени и теплоты; или сердце мое очерствело или... дальше ужасаюсь говорить... Мне страшно сказать, ежели всё прошлое было один золотой сон, кудрявые грезы...

Брат, я прочел твое стихотворенье... Оно выжало несколько слез из души моей и убаюкало на время душу приветным нашептом воспоминаний. Говоришь, что у тебя есть мысль для драмы... Радуюсь... Пиши ее...5 О ежели бы ты лишен был и последних крох с райского пира, тогда что тебе оставалось бы... Жаль, что я прошлую неделю не мог увидется с Ив<аном> Николаев<ичем>, болен был! - Послушай! Мне кажется, что слава также содействует вдохновенью поэта. Байрон был эгоист: его мысль о славе - была ничтожна, суетна...6 Но одно помышленье о том, что некогда вслед за твоим былым восторгом вырвется (3) из праха душа чистая, возвышенно-прекрасная, мысль, что вдохновенье как таинство небесное освятит страницы, над которыми плакал ты и будет плакать (4) потомство, не думаю, чтобы эта мысль не закрадывалась в душу поэта и в самые минуты творчества. Пустой же крик толпы ничтожен. Ах! я вспомнил 2 стиха Пушкина, когда он описывает толпу и поэта:

И плюет (толпа) на алтарь,

где твой огонь горит,

И в детской резвости

колеблет твой треножник!..7

Не правда ли, прелестно! Прощай. Твой друг и брат Ф. Достоевский.

Да! Напиши мне главную мысль Шатобрианова сочиненья "Gйnie du Christianisme"8. - Недавно в "Сыне отечества" я читал статью критика Низара о Victor'e Hugo. О как низко стоит он во мненье французов. Как ничтожно выставляет Низар его драмы и романы. Они несправедливы к нему, и Низар (хоть умный человек), а врет.9 - Еще: напиши мне главную мысль твоей драмы: уверен, что она прекрасна; хотя для обдумыванья драматических характеров мало 10-ти лет. Так по крайней мере я думаю. - Ах, брат, как жаль мне, что ты беден деньгами! Слезы вырываются. Когда это было с нами? Да кстати. Поздравляю тебя, мой милый, и со днем ангела и с прошедшим рожденьем.

В твоем стихотворенье "Виденье матери" я не понимаю, в какой странный абрис облек ты душу покойницы. Этот замогильный характер не выполнен. Но зато стихи хороши, хотя в одном месте есть промах10. Не сердись за разбор. Пиши чаще, я буду аккуратнее.

Ах, скоро, скоро перечитаю я новые стихотворенья Ивана Николаевича. Сколько поэзии! Сколько гениальных идей!!11 Да, еще позабыл сказать. Ты, я думаю, знаешь, что Смирдин готовит Пантеон нашей словесности книгою: портреты 100 литераторов с приложением к каждому портрету по образцовому сочиненью этого литератора. И вообрази Зотов (?!) и Орлов (Александ<р> Анфимов<ич>) в том же числе12. Умора! Послушай, пришли мне еще одно стихотворенье. То прелестно! - Меркуровы скоро едут в Пензу или, кажется, уже совсем уехали.

Мне жаль бедного отца! Странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, что нечем его утешить. - А знаешь ли? Папенька совершенно не знает света: прожил в нем 50 лет и остался при своем мненье о людях, какое он имел 30 лет назад. Счастливое неведенье. Но он очень разочарован в нем. Это, кажется, общий удел наш. - Прощай еще раз.

Примечания:

1 А. И. Савельев позднее свидетельствовал в своих записках: «Ф<едор> М<ихайлович> знал имена начальников в войсках на войне и на гражданckom поприще, которые получали награды не по заслугам, а благодаря родству и связям с сильными мира сего. Он знал проделки бывшего инспектора классов Инженерного училища, как он помещал и поддерживал (тех кондукторов, которых родители ему платили или делали подарки и пр.» (Достоевский в воспоминаниях. Т. 1. С. 103).

2 Рассуждения Достоевского о соотношении философии и поэзии, их взаимодействии близки к кругу идей романтической философии (в частности, русских шеллингианцев) о связях между художественным и научным познанием, о роли интуиции, «откровения» в постижении гармонии «целого». Эти убеждения могли сложиться у Достоевского под воздействием (статей в «Телескопе», «Молве» и «Московском наблюдателе», принадлежавших бывшим «любомудрам», Н. И. Надеждину, а также раннему Белинскому.

3 Протестуя против метафизического подхода к природе, Достоевский сближается с научной мыслью того времени, развивавшей диалектические тенденции натур философии Шеллинга (см.: Каменский З. А. Русская философия XIX века и Шеллинг. М., 1980).

4 Характеризуя свое угнетенное состояние, Достоевский вспоминает героя поэмы Байрона «Шильонский узник» (1816), с которой он познакомился в переводе В. А. Жуковского (1822); именно этот перевод вспомнился ему позднее, летом 1868 г., когда он жил в Веве, на берегу Женевского озера, недалеко от замка Шильон (см.: ПСС. T. XXVIII2. С. 308).

5 М. М. Достоевский сообщал М. А. Достоевскому 28 ноября 1838 г. о том, что написал «много стихотворений» и послал их И. Н. Шидловскому. «Поэзия, — признавался он, — содержит всю мою теперешнюю жизнь, все мои ощущения, горе и радости. Это дневник мой!» (Письма Михаила Достоевского к отцу. С. 80). О ранних творческих начинаниях М. М. Достоевского см. статью: Писцова А. З. Ревельский период жизнии деятельности М. М. Достоевского // Научн. тр. Ташкентского ун-та. 1974. Вып. 474. По страницам рус. и зарубеж. литератур. С. 55—74.

6 Суждение об «эгоизме» Байрона, возможно, сложилось у молодогоДостоевского под влиянием Шидловского, чья отрицательная оценка английского поэта сформировалась в 1828—1830 гг. под воздействием статей Н. И. Надеждина в «Вестнике Европы» и С. П. Шевырева в органе «любомудров» «Московском вестнике». Но Достоевский уже в эти годы рассматривал Байрона в ряду поэтических гениев, сопоставляя его прежде всего с Пушкиным. Критические высказывания о личности Байрона встречаются иногда и в его поздних записных тетрадях. Итоговую глубокую оценку исторического значения великого английского поэта Достоевский дает в гл. II, § 2 «Дневника писателя» 1877 г.

7 Цитата из стихотворения Пушкина «Поэту» (1830). По воспоминаниям А. М. Достоевского, оба старших брата в отрочестве, несмотря на некоторую разницу литературных вкусов, на Пушкине «мирились» и «чуть не всего знали наизусть» (Достоевский А. М. С. 70).

8 Достоевский интересовался литературным трактатом Ф. Шатобриана «Гений христианства» (1802), содержавшим полемику с эстетикой просветителей. Их апелляции к разуму общественного человека в трактате противопоставлялись мистическое, чудесное, интуиция и фантазия. Этот манифест раннего французского романтизма оказал большое влияние на развитие европейской литературы первой трети XIX в.

9 Имеется в виду статья о В. Гюго в «Сыне отечества» за март—апрель 1838 г., но не Ж. -М. -Н. -Д. Низара (автора помещенной в этой же книжке журнала статьи о Ламартине), а Г. Планша. Отказывая поэзии, романам и драмам Гюго 1820—1830-х гг. в серьезной мысли, Планш считал их достоинства чисто внешними, что явно противоречило мнению Достоевского (см. письмо 7, примеч. 11).

10 Посылая стихотворение «Видение матери» отцу, M. M. Достоевский писал в конце января 1839 г.: «Я не могу вспомнить покойной маменьки без сильного душевного движения! Летом я видел ее во сне; видел, будто она нарочно сошла с небес, чтоб только благословить меня, и это было причиною рождения моего стихотворения. Я посылал его брату; ончитал его Шидловскому, и Ш<идловский> в восхищении от него» (Письма Михаила Достоевского к отцу. С. 82). Текст стихотворения (без заключительных строф) воспроизведен в воспоминаниях А. Е. Ризенкампфа (см.: ЛН. Т. 86. С. 325—326).

11 До нас дошло лишь несколько стихотворений И. Н. Шидловского. Публикацию и характеристику их см. в воспоминаниях Н. Решетова «Люди и дела давно минувших дней» (РА. 1886. № 10. С. 226—232) и в книге М. П. Алексеева «Ранний друг Ф. М. Достоевского» (Одесса, 1921. С. 13—18).

12 А. Ф. Смирдин выпустил три тома издания «Сто русских литераторов» (1839—1845). Первый том, вышедший в 1839 г., включал сочинения десяти авторов; наряду с Пушкиным в нем фигурировали А. А. Орлов, лубочный романист, осмеянный критикой 1830-х гг., и Р. М. Зотов, автор исторических романов и драм, над которыми иронизировал Белинский (см.: Белинский. Т. 3. С. 99).

(1) было: Мы же, прах, люди, должны разгадывать, но не можем

(2) далее было: также

(3) было: улети<т>

(4) было: заплачет

Ноябрь

5  ​​ ​​​​ Альбомище: «Art precolombien de Mexique. Искусство Мексики до Колумба». Милан, 1990.

Еще: «Lost cities. Утраченные города». Помпеи и др.  ​​​​ 

Хорошиге. 53 станции Хоккайдо.

Удивительное впечатление от Иностранки: тут редкий подбор альбомов. Мой интерес к живописи удовлетворяется во многом.

13 ​​ ДР ​​ Августина

Авре́лий Августи́н Иппони́йский.

Aurelius Augustinus Hipponensis.

Августи́н Афр (лат. Augustinus Afer), также Блаже́нный Августи́н.

13 ноября 354 года, Тагаст, Нумидия, Северная Африка - 28 августа 430 года, Гиппон, близ Карфагена, Северная Африка.

Христианский богослов и философ, влиятельнейший проповедник, епископ Гиппонский (с 395 года), один из Отцов христианской церкви.

Августин является святым католической, православной и лютеранской церквей (при этом в православии обычно именуется с эпитетом блаженный - Блаженный Августин).

Его память отмечается Католической церковью 28 августа, Русской православной церковью 15 (28) июня.

Некоторая часть сведений об Августине восходит к его автобиографической «Исповеди» («Confessiones»). Его самый известный теологический и философский труд «О граде Божием».

Через манихейство, скептицизм и неоплатонизм пришёл к христианству, учение которого о грехопадении и помиловании произвело на него сильное впечатление. В частности, он защищает (против Пелагия) учение о предопределении: человеку заранее предопределено Богом блаженство или проклятие, но это сделано им по предведению человеческого свободного выбора - стремление к блаженству, или отказ от него. Человеческая история, которую Августин излагает в своей книге «О граде Божием», «первой мировой истории», в его понимании есть борьба двух враждебных царств - царства приверженцев всего земного, врагов Божьих, то есть светского мира (civitas terrena или diaboli), и царства Божия (civitas dei). При этом он отождествляет Царство Божие, в соответствии с его земной формой существования, с римской церковью. Августин учит о самодостоверности человеческого сознания (основа достоверности есть Бог) и познавательной силе любви. При сотворении мира Бог заложил в материальный мир в зародыше формы всех вещей, из которых они затем самостоятельно развиваются.

Также Святитель Августин, Учитель Благодати (лат. Doctor Gratiae).

ИСПОВЕДЬ Августина

Aurelius Augustinus

Confessiones

первая книга вторая глава

Et quomodo invocabo deum meum, deum et

dominum meum, quoniam utique inme ipsum

eum invocabo, cum invocabo eum? et quis

locus est in me, quoveniat in me deus meus?

quo deus veniat in me, deus, qui fecit caelum et

terram? itane, domine deus meus, est quiquam

in me, quod capiat te?an vero caelum et terra,

quae fecisti et in quibus me fecisti, capiuntte?

an quia sine te non esset quidquid est, fit, ut

quidquid est capiat te? quoniam itaque et ego

sum, quid peto, ut venias in me, quinon essem,

nisi esses in me? non enim ego iam in inferis, et

tamen etiam ibi es. nam etsi descendero in

infernum, ades. non ergo essem, deus meus,

non omnino essem, nisi esses in me. an potius

non essem, nisi essem in te, ex quo omnia, per

quem omnia, in quo omnia? etiam sic, domine,

etiam sic. quo te invoco, cum in te sim? aut

unde venias in me? quo enim recedam extra

caelum et terram, ut inde in me veniat deus

meus, qui dixit: caelum et terram ego impleo?

Aurelius Augustinus

Bekenntnisse

Erstes Buch - Zweites Kapitel

Wie aber soll ich anrufen ihn, meinen Gott und

Herrn? Denn zu mir hinein rufe ich ihn ja, wenn

ich ihn anrufe. Wie heißt die Stätte, dahin mein

Gott komme zu mir, wohin der Gott komme zu

mir, der Himmel und Erde gemacht hat? So ist

also, Herr mein Gott, etwas in mir, das dich zu

fassen vermag? Fassen dich denn Himmel und

Erde, die du gemacht hast und in deren Bereich

du mich geschaffen? Oder faßt dich deshalb

alles, weil ohne dich nicht wäre, was ist? Da

nun auch ich bin, was bitte ich dich denn, in

mich zu kommen, der ich nicht wäre, wenn du

nicht wärst in mir? Denn noch bin ich nicht im

Reiche des Todes, und doch bist du dort. Denn

bettete ich mich auch in die Hölle, siehe, so bist

du auch da. Ein Nichts wäre ich, mein Gott,

wäre überhaupt nicht vorhanden, wenn du nicht

wärest in mir. Oder ich wäre vielmehr nicht,

wenn ich nicht wäre in dir, von dem alles, durch

den alles, in dem alles ist. Ja, so ist es, so ist es,

o Herr. Wenn ich dich anrufe, wohin rufe ich

dich, da ich ja bin in dir? Von wannen sollst du

kommen zu mir? Wohin sollte ich wohl gehen

über Erde und Himmel hinaus, daß von da

käme zu mir mein Gott, der da gesprochen: Bin

ich es nicht, der Himmel und Erde füllet?

14  ​​ ​​​​ Il lago di Bolsena e gli antichi riti orgiastici dedicati al dio Bacco.

Nel museo territoriale di Bolsena è conservato un bellissimo trono dionisiaco, il Trono delle pantere, rivenuto in una domus romana dedicata al dio Bacco e fortemente danneggiato nel tentativo di distruggerlo in seguito alla decisione assunta dal Senato romano nel 186 a.C. di reprimere i culti in onore di Bacco. Questi culti erano la versione latina di quelli greci dedicati a Dioniso, divinità complessa, simboleggiante la natura istintiva, primordiale, selvaggia e sfrenata dell’uomo. Il culto orgiastico di Dioniso, dio del vino e dell’ebbrezza, dei bevitori e di ogni altro piacere, era esoterico, riservato cioè solo agli iniziati e dalla Magna Grecia arrivò nell’Italia centrale proprio grazie agli Etruschi. Il rituale prevedeva l’ingresso in una caverna, simbolo di discesa agli inferi e morte rituale, dalla quale, terminata l’iniziazione, si rinasceva a nuova vita.

15 ​​ Лидия Чуковская

Записные книжки

15 ноября 1964 года:

Не пустил меня к ней днем проливной дождь.

Я пришла вечером. Она обрадовалась: уже не ожидала меня.

Болтали.

О Валерии Сергеевне Срезневской.

– В 46 году психически больная Валерия хлопотала себе пенсию и в каком-то учреждении произнесла: «Сталин – немецкий шпион». Ее арестовали и дали ей семь лет.

Об Арсении Александровиче Тарковском.

– Книжка его стихов вышла слишком поздно. Слава, поздняя, испортила его. Он разучился быть вежливым. Сначала писал мне письма по стилю совершенно любовные… («Арсений, зачем вы сбиваете с толку Лубянку, стыдно».) Потом начал дерзить. Я уже рассказывала вам, кажется? Сидит целый вечер и бубнит «Не пишите прозу. Не пишите прозу. Не пишите прозу». Можно подумать, я «Клима Самгина» написала.

С большой горечью о Марии Сергеевне.

– Мария Петровых – один из самых глубоких и сильных поэтов наших. Она читала вам свои стихи? Убедились?.. А ей всю жизнь твердили: вы – не поэт. Она поверила. У нее теперь психоз: нигде не читать свои стихи и никому не давать печатать их. Даже когда предлагают, просят.

(«Я могу только так, из души в душу», – вспомнились мне слова Марии Сергеевны.)

Заговорили о здешнем море. «Все оттенки серого», – сказала я.

– Неверно, – ответила Анна Андреевна. – Не серого, серебряного. Все оттенки серебра. Я объясняю друзьям: «кто хочет изучить все оттенки серебра, должен приехать в Комарово».

Мне было пора, я заторопилась. Она просила завтра непременно придти.

Ровно 26 лет назад

16  ​​ ​​​​ M. M. ДОСТОЕВСКОМУ

16 ноября 1845. Петербург

Любезный брат.

Пишу к тебе теперь наскоро и тем более, что временем теперь совсем не богат. Голядкин до сей поры еще не кончен; а нужно кончить непременно к 25-му числу. Ты мне весьма долго не отвечал, и я было начал крайне за тебя беспокоиться. Пиши почаще; а что ты отговариваешься неимением времени, то это просто вздор. Времени тут надо немного. Лень провинциальная губит тебя в цвете лет, любезнейший, а более ничего.

Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет (1) до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением1, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и, зашедши к Краевскому, вдруг спросил его: Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что "Достоевский не захочет Вам сделать чести осчастливить Вас своим посещением".2 Оно и действительно так: аристократишка (2) теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня величием своей ласки. (3) Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоев<ский> то-то сказал, Достоев<ский> то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более. На днях воротился из Парижа поэт Тургенев3 (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет (4) ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет,4 - я не знаю, в чем (5) природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в "От<ечественных> записк<ах>" "Андрей Колосов" - это он сам, хотя и не думал тут себя выставлять.5

Деньгами же я до сих пор не богат, - но не нуждаюсь. На днях я был без гроша. Некрасов между тем затеял "Зубоскала" - прелестный юмористический альманах, к которому объявление написал я. Объявление наделало шуму; ибо это первое явление такой легкости и такого юмору в подобного рода вещах. Мне это напомнило 1-й фельетон Lucien de Rubempré.6 Объявление мое напечатано уже в "Отеч<ественных> записках" в Разных известиях.7 За него взял я 20 руб. серебр<ом>. Итак, на днях, не имея денег, зашел я к Некрасову. Сидя у него, у меня пришла идея романа в 9 письмах. Придя домой, я написал этот роман в одну ночь; величина его 1/2 печатного листа. Утром отнес к Некрасову и получил за него 125 руб. ассиг<нациями>, то есть мой лист в "Зубоскале" ценится в 250 руб. асс<игнациями>. Вечером у Тургенева читался мой роман во всем нашем круге, то есть между 20 челов<ек> по крайней мере, и произвел фурор. Напечатан он будет в 1-м номере "Зубоскала"8. Я тебе пришлю книгу к 1-му декабря, и вот ты сам увидишь, хуже ли это, нап<ример>, "Тяжбы" Гоголя? Белинский сказал, что он теперь уверен во мне совершенно, ибо я могу браться за совершенно различные элементы. (6) На днях Краевский, услышав, что я без денег, упросил меня покорнейше взять у него 500 руб. взаймы. Я думаю, что я ему продам лист за 200 руб. асс<игнациями>.

У меня бездна идей; и нельзя мне рассказать что-нибудь из них хоть Тургеневу, н<а>п<ример>, чтобы назавтра почти во всех углах Петербурга не знали, что Достоев<ский> пишет то-то и то-то. Ну, брат, если бы я стал исчислять тебе все успехи мои, то бумаги не нашлось бы столько. Я думаю, что у меня будут деньги. Голядкин выходит превосходно; это будет мой chef-dнuvre. Вчера я в первый раз был у Панаева и, кажет<ся>, влюбился в жену его. (7) Она умна и хорошенькая, вдобавок любезна и пряма донельзя.9 Время я провожу весело. Наш кружок пребольшой. Но я всё пишу о себе; извини, любезнейший; я откровенно тебе скажу, что я теперь упоен собствен<ной> славой своей. С будущим письмом пришлю "Зубоскала". Белинский говорит, что я профанирую себя, помещая свои статьи в "Зубоскале".

Прощай, мой голубчик. Желаю счастья тебе. Поздравляю с чином. Целую ручки Эмилии Федоровне и детей твоих. Что они?

Твой Достоевский.

Белинский охраняет меня от антрепренеров. Я перечел мое письмо и нашел, что я, во-1-х, безграмотен, а, во-2-х, самохвал.

Прощай. Ради бога, пиши.

Наш Шиллер пойдет на лад непременно. Белинский хвалит предприятие полного издания. Я думаю, со временем его можно выгодно продать, хоть Некрасову н<а>прим<ер>. Прощай.

Минушки, Кларушки, Марианны и т. п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег. На днях Тургенев и Белинский разбранили меня в прах за беспорядочную жизнь. Эти господа уж и не сознают, как любить меня, (8) влюблены в меня все до одного. Мои долги на прежней точке.

Примечания:

1 О желании В. Ф. Одоевского видеть у себя Достоевского свидетельствует записка Н. А. Некрасова, сообщавшего Одоевскому 27 ноября 1845 г.: «Я виделся с г-ном Достоевским. Он теперь так занят и просил меня извинить его перед Вами, что не может быть у Вас ранее, как после первого декабря» (Некрасов. Т. 10. С. 48).

2 Вскоре (видимо, в конце 1845 г.) В. А. Соллогуб посетил Достоевского «и выразил <...> в восторженных словах то глубокое и вместе с тем удивленное впечатление, которое <...> произвела его повесть, так мало походившая на все, что в то время писалось...» (Соллогуб В. А. Воспоминания. М.; Л., 1931. С. 413—414).

3 И. С. Тургенев после полугодичного пребывания за границей вернулся в Петербург около 10 ноября 1845 г. (см.: Клеман М. К. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. М.; Л., 1934. С. 39).

4 Тургеневу было тогда 27 лет.

5 Об отражении в повести Тургенева «Андрей Колосов» (ОЗ. 1844. № 11) черт из жизни писателя см.: Тургенев. Сочинения. Т. 5. С. 544—545.

6 Люсьен де Рюбампре — герой романов Бальзака «Утраченные иллюзии» (1837—1843) и «Блеск и нищета куртизанок» (1844—1847).

7 См. письмо 22, примеч. 4.

8 «Роман в девяти письмах» был напечатан в № 1 «Современника» за1847 г.

9 А. Я. Панаева вспоминала: «Достоевский пришел к нам в первый раз вечером с Некрасовым и Григоровичем. <...> С первого взгляда на Достоевского видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица; небольшие серые глаза его как-то тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались. Почти все присутствовавшие тогда у нас уже были ему знакомы, но он, видимо, был сконфужен и не вмешивался в общий разговор. Все старались занять его, чтобы уничтожить его застенчивость и показать ему, что он член кружка. С этого вечера Достоевский часто приходил вечером к нам. Застенчивость его прошла, он даже выказывал какую-то задорность, со всеми заводил споры, очевидно, из одного упрямства противоречил другим. По молодости и нервности, он не умел владеть собой и слишком явно высказывал свое авторское самолюбие и самомнение о своем писательском таланте» (Панаева А. Я. Воспоминания. М., 1972. С. 142—143). О своей влюбленности в эту пору в Панаеву Достоевский сообщал брату 1 февраля 1846 г. (см. письмо 24). По свидетельству А. Г. Достоевской, «увлечение Панаевой было мимолетно, но все же это было единственным увлечением Достоевского в его молодые годы. В доме у них, где к Федору Михайловичу начали относиться насмешливо, неглупая и, по-видимому, чуткая Панаева пожалела Достоевского и встретила за это с его стороны сердечную благодарность и нежность искреннего увлечения» (Гроссман Л. Путь Достоевского. Л., 1924. С. 121).

(1) было: не доходила

(2) было: мерзавец

(3) вместо: величием своей ласки - было: своим величием.

(4) было: объяснил

(5) было: что

(6) далее было: и умею просто

(7) далее было: Она славится в Петерб<урге

(8) далее было начато: Это

20 ДР Гиппиус

Зинаида Гиппиус

Нелюбовь

Как ветер мокрый, ты бьёшься в ставни,

Как ветер чёрный, поёшь: ты мой!

Я древний хаос, я друг твой давний,

Твой друг единый, - открой, открой!

Держу я ставни, открыть не смею,

Держусь за ставни и страх таю.

Храню, лелею, храню, жалею

Мой луч последний - любовь мою.

Смеётся хаос, зовёт безокий:

Умрёшь в оковах, - порви, порви!

Ты знаешь счастье, ты одинокий,

В свободе счастье - и в Нелюбви.

Охладевая, творю молитву,

Любви молитву едва творю...

Слабеют руки, кончаю битву,

Слабеют руки... Я отворю!

1907

Такое вот сражение с хаосом! Отдаться хаосу физически! Это похоже на «зеленоглазую наяду» (Блок).

25  ​​ ​​​​ Умер ​​ М. К. Мамардашвили

Из его творений

«Третье» состояние

Начать мне хотелось бы с определения характера нашего социального мышления, под которым я подразумеваю не деятельность в профессиональных департаментах социальных наук, а социальное мышление людей в их повседневной жизни. Иными словами, состояние общегражданской грамотности. Говоря коротко и прямо, состояние это на сегодняшний день просто чудовищное. Но другим, видимо, оно и не могло быть. Народ, который выскочил из истории и жизни (я имею в виду все народы, населяющие российское пространство), не мог не оказаться в итоге больным. Больны сами люди. И это видно по тому, как они реагируют на происходящие события, на самих себя, на власть, на окружающий мир. Очевидно, что мы имеем дело здесь с дезорганизованным, заблудшим, одичавшим сознанием, которое представить себе можно лишь в фантасмагоричных образах, например, как если бы волосы на голове человека росли не наружу, а внутрь. Вообразите себе эти дикие заросли, в которых все спуталось, где одна половина мысли никогда не может найти другую, чтобы создать целую, законченную, законопорожденную мысль… Люди по-прежнему жаждут крови, по-прежнему везде видят вредителей, а это значит, что они фактически находятся в том взвешенном состоянии, когда любая мутация, любой толчок могут выбросить их в кристалл, который мы называем тридцать седьмым годом. И, видимо, мы не сможем очистить или позволить выздороветь такому сознанию, если как профессионалы будем продолжать употреблять такие дубовые, уродливые слова, как «ошибки», «отклонение», «необоснованные репрессии» (как будто бывают обоснованные?!), «ложный навет», «перегибы» и т.д. Это бессмысленный набор слов, который, однако, роковым образом означает, что, находясь во всех этих благочестивых, добронамеренных состояниях, в которых оперируют подобными словами, мы не можем раз и навсегда извлечь смысл из того, что с нами произошло, что мы сами испытали. Поэтому страдания, обиженная чувствительность, стоящие за такими словами, будут длиться вечно. И каждый раз, когда мы будем оценивать какие-то события, мы будем снова и снова говорить о том, что это насилие, произвол и т.д. Еще Салтыков-Щедрин в свое время заметил, что русские люди (если угодно, российские люди) готовы вечно страдать, как бы считая, что здесь, в России, хорошо, потому что тут больше страдают. Но в метафизическом смысле, в том смысле как устроен мир, не бывает страданий во множественном числе, как и не бывает смерти во множественном числе. Если страдают действительно, то делают это один раз, в одном экземпляре. Это единственный путь, на котором можно извлечь хоть какой-то смысл из пережитого. Извлечь раз и навсегда, чтобы в историческое существование вошло то, что уже однажды испытано. Страдающий многократно, постоянно возвращается в царство теней, обрекает себя на круговерть, где несовершенное деяние, непрожеванный кусок истины вечно тащится потоком нашей жизни и сознания.

Я не случайно делаю такой акцент на «словах». Ведь проблема больного сознания – это еще и языковая проблема. Мы живем в пространстве, в котором накоплена чудовищная масса отходов производства мысли и языка. Пространство это предельно замусорено побочными, вторичными продуктами нормальной мыслительной и духовной деятельности, мифологизированными их осколками. Поэтому, даже когда мы хотим мыслить, когда есть позыв, побуждение мысли, у нас ничего не получается. Что-то уже нарушено в самом языке, в его основании.

Но прежде чем приступить к выяснению причин этой болезни, мне хотелось бы предупредить читателя об особенности восприятия данного текста. Дело в том, что профессиональное по своей сути философское мышление должно оперировать более крупными единицами времени и пространства. Логика его такова: чтобы извлечь смысл из сегодняшнего дня, нужно мыслить крупными единицами, которые захватывают и связывают XX век, например, с XVIII; мыслить в терминах долгодействующих, так сказать, сквозных сил российской, например, истории. А для этого их надо хотя бы выявить, установить действительную временную и пространственную размерность нашей (возможной) мысли о событиях этой истории. Только в этом случае мы сможем увидеть, к примеру, что та сумма проблем, о которых мы так много сегодня говорим, в действительности может быть сведена к одной – проблеме гражданского общества.

Если коротко, то суть ее состоит в расщеплении, разрыве жесткой спайки государства и общества, в развитии самостоятельного общественного элемента, который, с одной стороны, являлся бы естественной границей власти, а с другой не подпирался бы никакими государственными гарантиями и никаким иждивенчеством. Но эта проблема самого начала Нового времени, добуржуазного или до естественно-правового состояния общества. И для того, чтобы убедиться в том, что это и есть наше сегодняшнее состояние, вовсе не нужно искать каких-то особых доказательств. Достаточно вернуться в плоскость языковой проблемы.

Приведу очень простой элемент догражданственности в нашем сознании. Мы, например, говорим – «общественный труд» и при этом сразу же подразумеваем отличие общественного труда от индивидуального. Мы рассуждаем примерно так: сперва нужно поработать на общество, а уже потом на себя. Но это и есть та самая «спайка» сознания, то «кривляющееся слово», через которое проговаривается помимо нашей воли нечто совершенно другое. А именно, что труд наш есть труд барщины, поденщины, где мы лишь отрабатываем. Но это и есть ситуация, отличная от самого начала Нового времени, от возникшего новоевропейского общества и культуры. Просвещение уже ничего подобного не знает. Просвещенное состояние человечества отвечает той стадии развития, когда труд осуществляется свободными производителями, вступающими между собой и с нанимателями в договорные отношения. И тут никаких различий между трудом на себя и трудом на общество быть не может. А если они возникают, то это отражает существующее в действительности крепостное состояние экономической материи. Что в наше время воспринимается как полнейший абсурд. Но опять же нельзя забывать о том историко-культурном контексте, в котором мы находимся.

В свое время у Пушкина возник спор с Чаадаевым, который первым в нашу философскую традицию ввел оппозицию между «историческими» и «неисторическими» образованиями. Чаадаев имел при этом в виду характеристику России как социально-культурного феномена. Пытаясь определить его, он столкнулся с довольно странной вещью, которую я бы назвал «неописуемостью». В том смысле, что есть вещи, которые можно описать, а есть нечто, что не поддается описанию. Таким загадочным феноменом и стала для Чаадаева Россия.

В самом деле, «говорят про Россию, что она не принадлежит ни к Европе, ни к Азии, – пишет Чаадаев, – что это особый мир. Пусть будет так. Но надо еще доказать, что человечество, помимо двух своих сторон, определяемых словами – запад и восток, обладает еще третьей стороной», которой в действительности нет. Да и быть не может. Этот момент очень точно схвачен в нашем языке. Мы говорим – «с одной стороны» и «с другой стороны». И никогда не скажем – «с третьей стороны».

Если мы теперь соединим это с другими наблюдениями Чаадаева, с нашим собственным опытом, то поймем, что в реальности «третьей стороны» быть не может. Но она может быть в ирреальности. В зеркальном мире.

Для Чаадаева, очевидно, Россия и была такой неописуемой страной из «зазеркалья». Не случайно он называл ее «пробелом в понимании». То есть чем-то, чего нет в историческом мире членораздельных форм, устоев, традиций, внятной артикуляции. Пушкин возражал против этого, но фактически собственной жизнью подтверждал верность этой мысли. Ведь это он чуть ли не собственноручно пытался создать в России традицию, устои Дома, Семьи. А в ирреальном мире за это приходится платить своей жизнью. Ведь понятия, которыми там пользуются люди, фантасмагоричны. Они есть порождение больного, одичавшего сознания. Одним из первых это, кстати, понял Гоголь. Именно он развил специальную технику литературного описания этих потусторонностей. И в этом смысле действительно вся русская литература вышла из «Шинели» Гоголя. Еще Набоков, который сам был чувствителен к теме потусторонностей, отмечал: «…ну какой же Чичиков плут? Предмет плутовства его ирреален». Он так же неописуем, как современный московский или грузинский миллионер. Попробуйте его художественно-типологически описать, как, скажем, Гобсека, Шейлока или какого-нибудь Руггон-Маккара. У вас ничего не получится, потому что предмет его стремлений так же ирреален, как ирреальны советские деньги.

В самом начале XX века в спор Пушкина и Чаадаева включился О. Мандельштам – один из немногих поэтов в русской современной традиции с ярко выраженным историософским и метафизическим складом ума. Соглашаясь во многом с Чаадаевым, он в то же время утверждал, что Россия все-таки «историческое образование», потому что здесь есть как минимум одна органическая структура, стоящая на собственных ногах, живущая по собственным законам, имеющая свои традиции и устои. Это русский язык.

Но весь трагизм ситуации состоял в том, что мысль Мандельштама была высказана в тот момент, когда уже начался процесс выпадения именно языка из нашей истории, когда стало сбываться предчувствие Блока о возможности разрушения самих внутренних истоков гармонии, а не просто варварского обращения с их внешними продуктами. Мандельштам это тоже понимал. Весь его спор с Чаадаевым оговорен одной странной фразой о том, что если мы уж и от языка отпадем, то окончательно рухнем в пропасть нигилизма. Так оно и произошло. Но интересно тут и другое. Именно в этом историческом пункте, на краю пропасти, в России, вопреки всему, появились люди, которые продолжали уже существовавшую литературную традицию. Я имею в виду прежде всего Зощенко, Заболоцкого, Платонова. Они первыми стали описывать странных людей, говорящих на «языке управдомов», на языке человеческого существа, выведенного Булгаковым в повести «Собачье сердце».

Язык этот состоит из каких-то потусторонних неподвижных блоков, представляющих собой раковые образования. В самом деле: ну как можно мыслить, например, такими словосочетаниями: «овощной конвейер страны»? За этим языковым монстром сразу возникает образ этаких мускулистых, плакатных молодцов у конвейера. Увидеть же или помыслить о том, что в этот момент происходит с овощами, решительно невозможно. Вы сразу как бы попадаете в магнитное поле и несетесь по нему в направлении, заданном его силовыми линиями.

Я здесь сознательно отвлекаюсь от социальных проблем. Меня интересуют мыслительный механизм и состояние языка, в котором уже все есть. Остается только эту языковую наличность успевать прочувствовать, успевать вписывать в нее свои чувства и мысли. Сознание такого рода очень напоминает комнату, в которой вместо окон сплошные зеркала, и вы видите не внешний мир, а собственное изображение. Причем отвечающее не тому, какой вы есть, а тому, каким вы должны быть. Любая искорка сознания может закапсулироваться в этих отражениях и обезуметь. И человек с таким сознанием может хотеть только одного – взорвать себя, т.е. покончить с собой и одновременно со всем миром. Ведь зло человеческого сердца – это ненависть к чему-то непосильному в самом себе. И только потом она проецируется на внешний мир.

Нечто очень похожее случилось и с философским языком. Возьмите в руки любой учебник по марксистской философии и вы увидите, что весь он состоит из таких же потусторонностей. Их невозможно привести в движение. Ими нельзя профессионально оперировать. Они не поддаются никакому развитию мыслью. А складывался этот язык по законам достаточно простого механизма.

Представьте себе социал-демократический кружок, где «ученый человек» должен вместить в головы слушателей весь мир со всеми его сложнейшими проблемами и составом. Причем вместить так, чтобы голова слушателя не подвергалась усилию труда, чтобы ей не пришлось напрягаться, думать, мучиться. Сделать это можно было лишь одним средством – сведя всю сложность мира к простым схемам. Например, таким: «Почему есть бедные? – Бедные есть потому, что есть богатые. – Как сделать, чтобы не было бедных? – Нужно уничтожить богатых».

Я хочу обратить внимание читателя не на само сомнительное содержание этого утверждения, а на то, с чем оно соединяется в сознании слушателя и что в конечном счете порождает. Во-первых, оно отнимает у человека потребность в самостоятельном труде. То есть внушает ему, что мысль – это то, для овладения чем не требуется приложения никаких усилий ума, а достаточно лишь услышать, прочитать. Во-вторых, существует механизм уважения человека к самому себе. Кроме властной потребности быть, состояться, или пребыть, как говорят философы, у него еще есть потребность понимать. Человек в принципе не может жить в мире, который ему непонятен. Но принцип этого понимания всегда сращивается с фундаментальным отношением человека к самому себе и в смысле способности идентифицировать себя и способности уважать себя. Если же он достигает степени самоуважения посредством упрощенных схем, то он скорее убьет того, кто покусится разрушить эти схемы, чем расстанется с ними. Это должно быть понятно, потому что его упрощенное понимание сложного мира уже слепилось с фундаментальным для любого человека вопросом жизни и смерти.

Теперь представьте, что мы пытаемся освободиться от этого «философского» языка, хотим научиться мыслить и выставляем в противовес Сталину таких мыслителей, как Плеханов, Бухарин, Луначарский или кого-то другого. Но из этого ничего не получится. Уровень этих мыслителей ничтожен. Ведь нужно было сначала сравнять вокруг себя горы гуманитарной мысли в России, чтобы на освободившемся пространстве такие люди выглядели монбланами философской мысли. Их тексты не просто чудовищно скучны, но еще и написаны совершенно деревянным, мертвым языком. Они изначально исключают живую, свободную мысль. Поэтому, возвращаясь к нашей теме, скажу, что без разрешения задачи по очищению языкового пространства вообще и философского в частности мы дальше никуда не двинемся. Ведь мы постоянно живем в ситуации, которую одной фразой очень точно описал Платонов. Один из его героев вместо «голоса души» слышит «шум сознания», льющийся из репродуктора. Каждый из нас на собственный страх и риск, в своем конкретном деле, внутри себя должен как-то противостоять этому «шуму». Ибо, как я уже говорил, человек с одичавшим сознанием, с упрощенными представлениями о социальной реальности и ее законах не может жить в XX веке. Он становится опасным уже не только для самого себя, но и для всего мира. А мы сегодня говорим о том, что необходимо заботиться о нашем общем европейском доме. Но для этого, как минимум, вначале нужно восстановить свое членство в этом доме. Основная задача, которая стоит перед социальным мышлением, перед гражданами Советского Союза – это воссоединение со своей родиной, которая необратимо является европейской судьбой для России. Правда, мы реализовали пока «третью» сторону, фантасмагоричную, поэтому проблема «гражданского общества» надолго выпала из поля нашего зрения.

Выше я уже говорил, что суть проблемы «гражданского общества» состоит в расщеплении спайки государства и общества, в развитии самостоятельного общественного элемента. Отвлекаясь от социальных и экономических теорий, попытаюсь в этой связи пояснить смысл принципиального в любом гражданском обществе слова «частный».

Дело в том, что европейская культура есть прежде всего христианская культура, и она совершенно не зависит от того, сколько людей ходит в церковь и выполняет конфессиональный или церковный ритуал. Речь идет о том, что христианство проникло во все институции европейского гражданского общества и существует уже кристаллизованно в них.

Сама же идея христианской культуры фундаментальна и проста. Эта культура принадлежит людям, которые способны в частном деле воплощать бесконечное и божественное. Говоря «частное», я имею в виду дело сапожника, купца, рабочего и т.д. В противоположной культурной ситуации вы имеете дело с феноменом, суть которого состоит в фантастическом безразличии человека к собственному делу. Почему это происходит? Потому, что любое дело никогда не совпадает с некой мистической абсолютной и бесконечной точкой. То, что я делаю, не имеет, согласно этой схеме, никакого значения. Поэтому я могу быть подлым сегодня, чтобы стать безупречным завтра. А для европейской культуры нет никакого завтра. Есть только то, что есть сейчас, внутри конкретно оформленного, выполненного дела. Отсюда, кстати, некоторые социологи даже пытаются как бы перевернуть экономическую теорию и во главу угла поставить факт религиозного сознания. Я не разделяю этой точки зрения, но, чтобы проиллюстрировать такой ход мысли, приведу один пример.

Существует известная теория Макса Вебера, который само появление феномена капитализма связывал с тем, что он называл «протестантской этикой». Он считал, что для развития капитализма нужно было, чтобы акт, например, торговли, т.е. частного дела, стал носителем каких-то очень высоких ценностей. В том числе взаимоотношения с Богом, ответственности и т.д. Когда это случается, появляется, по его мнению, класс капиталистов, предпринимателей, купцов. То есть появляются и такие слова, как «бюргер», «частный человек» и т.д. В русском языке есть аналог этому – «мещанин». Именно в этом смысле его использовал в своем знаменитом стихотворении Пушкин. Но для нас слова «бюргер», «буржуа», «мещанин» и т.д. давно стали символом пошлости, обывательщины и пр.

Повторяю, я не считаю веберовскую теорию верной в отношении анализа причин возникновения капитализма. У меня к ней есть свои претензии. Но ход его мысли в данном случае весьма показателен и многое говорит именно о действительном характере европейской христианской культуры. Если же мы обратимся теперь к России начала XX века, то увидим, что сознание ее людей отнюдь не было глубоко затронуто Евангелием. Еще Розанов в свое время отмечал распространение в стране на волне первой революции «живых Христов» и «живых Богородиц», что совершенно невозможно ни в каком грамотном религиозном сознании. Тут всем движут другие силы. «Говоря о России, – писал Чаадаев, – постоянно воображают, будто говорят о таком же государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия – целый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека, – именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это – олицетворение произвола». Иными словами, Чаадаев как мыслитель, я думаю, тоже бы считал, если участвовал в современных дискуссиях, что никакого сталинизма не существовало, что это выдумка, посредством которой невозможно помыслить то, что мы называем этим словом. На самом деле Сталин – это продукт миллионов «самовластий», вернее, их сфокусированное отражение. Об этом, кстати, он и сам говорил, признаваясь, что партия создала его по своему образу и подобию. Миллионы «сталиных» – это социальная реальность, в которой живет масса властителей. Это и есть то, что Чаадаев назвал «олицетворением произвола». Мы сейчас пытаемся вычленить из того времени что-то вроде интеллектуальной, партийной и даже духовной «оппозиции». Но в действительности ее не было. Да и быть не могло. Просто тот же Бухарин немножко детонировал с тем образом, который миллионы «самовластий» относили к себе. Адекватным их сознанию оказался Сталин. Поэтому он и стал тем, кем стал.

Но эта история еще не закончилась. Мы так и не научились пока извлекать смысл из пережитого. Иначе бы не говорили о культе Брежнева, которого в действительности тоже не существовало. Был «культ Брежнева», через который исполнялся ритуальный танец и определенная группа лиц занималась собственным восхвалением. Через него они говорили о себе, о своем авторитете, о своей силе и т.д.

Закончить эти размышления мне хотелось бы по-прежнему актуальной для нас мыслью Чаадаева, которой он завершает приведенное выше рассуждение о том, что Россия не является просто государством в ряду других государств. «В противоположность всем законам человеческого общежития, – пишет Чаадаев, – Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения всех соседних народов. И поэтому было бы полезно не только в интересах других народов, а в ее собственных интересах – заставить ее перейти на новые пути».

Когда-то эта задача уже начала решаться, но мы отклонились в сторону и одичали. Теперь, если мы хотим действительно спасать или участвовать в спасении цивилизации на Земле, если мы хотим вернуться в свой европейский дом и иметь право говорить о нем в роли защитников, нам нужно самим стать сначала цивилизованными – более цивилизованными или просто цивилизованными людьми, т.е. перейти на другие, новые пути.

Давайте на этом и закончим

Мера́б Константи́нович Мамардашви́ли

Грузинское ​​ მერაბ მამარდაშვილი

15 сентября 1930 года, Гори, Грузинская ССР, СССР - 25 ноября 1990 года, Москва.

Советский философ, доктор философских наук (1970), профессор МГУ.

26

Декабрь ​​ 

2  ​​ ​​​​ Уильям Сароян:

Я думал, я на ней женюсь. Я все представлял, какие у нас будут дети. Третий был моим любимчиком. Первые два были замечательные. Красивые и обаятельные, и умные, но этот третий был не похож ни на кого. Тихий, и такой... придурковатый. Мне он ужасно нравился. Когда она сказала мне, что выходит замуж за другого, я не жалел о первых двух, я жалел только об этом третьем. ​​ 

Сколько человеку должно быть лет, чтобы он больше не был ребенком?

5  ​​​​ Ancient Sarcophagus Unearthed in Cyprus

A 2,500-year-old sarcophagus with vivid color illustrations from Homer's epics has been discovered in western Cyprus, in Paphos.

Construction workers found the limestone sarcophagus in a tomb near the village of Kouklia, in the coastal Paphos area. The tomb, which probably belonged to an ancient warrior, had been looted during antiquity.

The style of the decoration is unique, not so much from an artistic point of view, but for the subject and the colors used. Only two similar sarcophagi have ever been discovered in Cyprus before. One is housed in New York's Metropolitan Museum of Art and the other in the British Museum in London, but their colors are more faded.

The coffin - painted in red, black and blue on a white background - dated to 500 B.C., when Greek cultural influence was gaining a firm hold on the eastern Mediterranean island. Pottery discovered in the tomb is expected to provide a precise date.

Experts believe the ornate decoration features the hero Ulysses in scenes from Homer's Iliad and Odyssey - both hugely popular throughout the Greek world.

In one large painting, Ulysses and his comrades escape from the blind Cyclops Polyphemos' cave, hidden under a flock of sheep. Another depicts a battle between Greeks and Trojans from the Iliad.

Archeologists think the scenes hint at the status of the coffin's occupant.

Why else take these two pieces from Homer and why deal with Ulysses? Maybe this represents the dead person's character - who possibly was a warrior.

Other drawings depict a figure carrying a seriously injured or dead man and a lion fighting a wild boar under a tree. These are not believed to be linked with Homer's poems.

Reflecting a long oral tradition loosely based on historic events, Homer's epics were probably composed around 800 B.C. and written down in the 6th century B.C.

The tomb was found in an area containing several ancient cemeteries which belonged to the nearby town of Palaepaphos, 11 miles inland from modern Paphos.

First settled around 2800 B.C., Palaepaphos was the site of a temple of Aphrodite - the ancient goddess of beauty who, according to mythology, was born in the sea off Paphos.

10 ​​ Юбилей: ​​ 70 лет музею Новый Иерусалим.  ​​​​ 

Ясно, что скоро музей  ​​​​ станет монастырем, - а что же будет с музеем? ​​ 

В музее четыре мужика Василия и еще боксер Васечка.

И четыре Михайловны! Михаилы старались, чтоб поставить кадры в этот музей.

12  ​​​​ Событие года:  ​​ ​​ ​​​​ Киево-Печерская лавра ​​ внесена в список Всемирного наследия ЮНЕСКО.

Киево-Печерская лавра. ​​ Ки́єво-Пече́рська ла́вра.

Один ​​ из первых по времени основания монастырей на Руси. Основан в 1051году при Ярославе Мудром монахом Антонием, родом из Любеча. Сооснователем Печерского монастыря стал один из первых учеников Антония - Феодосий. Князь Святослав II Ярославич подарил монастырю плато над пещерами, где позже выросли прекрасные каменные храмы, украшенные живописью, кельи, крепостные башни и другие строения. С монастырём связаны имена летописца Нестора (автора «Повести временных лет»), художника Алипия.

C 1592 по 1688 был ставропигией Константинопольского Патриарха; с 1688 года монастырь получил статус лавры и стал «ставропигионом царским и патриаршим Московским»; в 1786 году лавра была подчинена киевскому митрополиту, который стал её священноархимандритом.

В Ближних и Дальних пещерах Лавры покоятся нетленные мощи угодников Божьих, также в Лавре есть и захоронения мирян (например, могила Пётра Аркадьевича Столыпина).

В настоящее время нижняя Лавра находится в ведении Украинской Православной Церкви (Московского Патриархата), а верхняя Лавра - в ведении национального Киево-Печерского историко-культурного заповедника.

14  ​​ ​​​​ “Horses of Saint Mark.” Bronze. Attributed to the Greek sculptor Lysippos, 4th century BCE. Venice, Basilica of St. Mark.

18  ​​ ​​​​ Пётр I Великий:

Перед появлением многонародным гостю надлежит быть:

1. Мыту старательно, без пропускания оных мест.

2. Бриту тщательно, дабы нежностям дамским щетиною мерзкой урон не нанести.

3. Голодну наполовину и пьяну самую малость, а то и вовсе.

10. Упитых складывать бережно, дабы не повредить, и не мешали бы танцам. Складывать отдельно, пол соблюдая, иначе при пробуждении конфуза не оберёшься.

16. Увидев на ассамблее особу знатную, а хотя бы и царя, духом не падай, рот не разевай, но и не высовывайся - услужить вряд ли сможешь, а досадить спьяну втройне против обычного способней.

20  ​​ ​​​​ Фазиль Искандер:

Если жизнь представляется невозможной, есть более мужественное решение, чем уход из жизни. Человек должен сказать себе: если жизнь действительно невозможна, то она остановится сама. А если она не останавливается, значит, надо перетерпеть боль.

Так суждено. Каждый, перетерпевший большую боль, знает, с какой изумительной свежестью после этого ему раскрывается жизнь. Это дар самой за верность ей, а может быть, даже одобрительный кивок Бога.

22  ​​ ​​​​ Александр Бенуа. Мои воспоминания. Серия «Литературные памятники». 1989. Тираж 50 тыс.

25 ​​ Ирина Одоевцева

25 декабря 1910 года:

О том, что он (Николай Гумилёв) подарил Ахматовой на Рождество в первый год, рассказал даже очень подробно: „Я купил у Александра на Невском большую коробку, обтянутую материей в цветы, и наполнил ее доверху, положил шесть пар шелковых чулок, флакон духов „Коти“, два фунта шоколада Крафта, черепаховый гребень с шишками - я знал, что она о нем давно мечтает - и томик „Les amours jaunes“ Тристана Корбьера. Как она обрадовалась! Она прыгала по комнате от радости“».

По всей видимости, речь идет не о Рождестве 1910 года, поскольку его Гумилев провел в Африке.

27  ​​​​ Rodin:

lettre à Camille Claudel

Je t'embrasse les mains mon amie, toi qui me donnes des jouissances si élevées, si ardentes, près de toi, mon âme existe avec force et, dans sa fureur d'amour, ton respect est toujours au dessus. Le respect que j'ai pour ton caractère, pour toi ma Camille est une cause de ma violente passion. ne me traite pas impitoyablement je te demande si peu.

30  ​​​​ Николай Харджиев.

О ХАРМСЕ (Из последних записей)

Фигуры в зеркале

Весна 1933 года. Хармс, Олейников и я идем к Заболоцкому праздновать его 30 летие. Несем скудные подарки - водку и красную икру. Проходим мимо витрины “закрытого распределителя”, где выставлена всякая снедь.

Олейников мечтательно произносит:

- Вот бы нас впустили туда на ночь...

“Мальчишник” у Заболоцкого. Его очень молоденькая жена Катя, собираясь идти ночевать к подруге, смотрит на нас неприязненно и задиристо. Своим вздорным поведением она отравила последние годы жизни Заболоцкого, который, к сожалению, был любящим мужем.

Когда она ушла, мы сразу повеселели. Пирушка нищих продолжалась до утра.

Говорили о стихах и еще больше о живописи.

Спорили отчаянно и в доказательство правоты лупили друг друга подушками.

Хармс, чтобы позлить друзей, упрямо повторял, что его любимейший художник - Каульбах.

Олейников пристально рассматривал хорошо ему известный рисунок Заболоцкого, висевший на стене: изображение бегущего слона. Заболоцкий недурно рисовал, его учителем, кратковременным, правда, был сам Филонов. Олейников:

- Я знаю, как называется ваш рисунок, Николай Алексеевич. “Чаяние”!

Но Заболоцкий даже не улыбнулся. Неизменно спокойный, он сдержанно поругивал Мандельштама:

- У Мандельштама есть только одна хорошая строка:

Лепешка медная с туманной переправы.

Выбор этот не случаен. Заболоцкий обнаружил у Мандельштама пластический образ, создать который мог бы сам. Олейников Мандельштама ненавидел и о том, кого презирал, говорил сквозь зубы:

- Ему, наверно, нравится Мандельштам...

Утром, после пирушки, решили пойти в Русский музей, чтобы закончить спор о живописи. Олейников похваливал работы ближайших учеников Венецианова, а Хармс восхищался их несравненным учителем. Кажется, Хармс первый обратил внимание на каких-то посетителей в глубине смежного зала:

- Это что там за дрянь? - полюбопытствовал Олейников.

А это были мы, отраженные в большом зеркале, мало привлекательные после бессонной и пьяной ночи.