ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДНЕВНИК

1997

Важное:

Екатерина Гениева. Джойс в России

Мамина библиотека

Всеволод Вишневский и Эйзенштейн о Джойсе

Мой анализ: Маркес «Сто лет одиночества», Джойс, Музиль

Борис Пастернак – Варламу Шаламову. Письмо

Мнения об «Улиссе»

Нестле

Январь  ​​​​ 

1  ​​​​ Наталья Владимировна Кодрянская (1901 - 1983), русская писательница, мемуарист, ученица Алексея Ремизова. 1977: «Ремизов в своих письмах».

2 ​​ До Нового года пару недель читал письма Кафки: остался горький осадок.  ​​​​ Сейчас – Маркес и Библия.

3  ​​ ​​ ​​​​ Екатерина Гениева:

В конце 30-х годов Всеволод Вишневский, автор «Оптимистической трагедии», был в Париже. В ту пору там жил Джеймс Джойс. Шумно-скандальный успех, выпавший на долю «Улисса», сделал его не меньшей достопримечательностью города, чем Эйфелева башня. Встречи с Джойсом, его литературного благословения, беседы с ним, наконец, просто почтительного лицезрения мэтра искали начинающие писатели, те, кто через четверть века сами стали классиками, - Эрнест Хемингуэй, Фрэнсис Скотт Фицджеральд.

Искал встречи с Джойсом и советский писатель Всеволод Вишневский. Он прочитал «Улисса» в переводе, был потрясен силой, новаторством искусства Джойса, вступил у себя на родине в бой за Джойса с теми, которые, не читая писателя, утверждали, что проза Джойса - тупик, что она чужда и не нужна молодому советскому искусству.

Джойс нехотя согласился принять автора из далекой и неизвестной ему Страны, где, как он слышал, его книги не слишком жаловали. Не успел Всеволод Вишневский переступить порог парижской квартиры писателя, как был оглушен вопросом: «Зачем вы пришли ко мне, молодой человек? Мои книги никто не знает в вашей стране». «Вас переводили у нас с 1925 года, то есть ранее, чем во многих других странах», - парировал Всеволод Вишневский.

Действительно, первая публикация Джойса по-русски состоялась на страницах альманаха «Новинки Запада» за 1925 год. Это был очень изобретательный коллаж, дающий представление о стиле романа, приемах Джойса. Кстати, в этот коллаж попали отрывки из эпизода «Пенелопа».

Первым рецензентом Джойса в нашей стране стал Евгений Замятин. Его рецензия, подписанная инициалами «Е. 3.», была напечатана на страницах альманаха «Современный Запад» в 1923 году. Трудно сказать, читал ли Замятин «Улисса». Может быть, он составил свое мнение по откликам зарубежной печати. С уверенностью можно сказать, что с «английским» Джойсом были знакомы Эйзенштейн и Шкловский. О Джойсе в эти годы размышляли Олеша, Пастернак.

Русская эмиграция - Владимир Набоков и Дмитрий Святополк-Мирский - тоже пишут о Джойсе. С отзывом Владимира Набокова читатель познакомился в N 10 «ИЛ». Мирский - случай гораздо более сложный и путаный. В эмигрантском, недолго существовавшем журнале «Версты» за 1928 год Мирский дал высокую оценку роману Джойса, указал на трудность, в первую очередь языковую, текста, признал, что «Блум - величайший в мировой литературе символ среднего, обычного человека», а сцена в публичном доме «потрясает». В конце статьи Мирский даже сравнивает Джойса с Шекспиром, замечая, что со времен автора «Гамлета» в английской словесности не было более значительной фигуры...

Страсти в литературной среде накалялись. Недаром на лекции о Джойсе в Институте кинематографии Эйзенштейну был задан вопрос, почему он не выскажется о Джойсе со всей определенностью на страницах печати, почему не вступит в полемику с его ниспровергателями. Ответ Эйзенштейна был очень нервным: «У меня на это нет времени и вообще не хочу вмешиваться в их литературную полемику. Зачем? Я изучил Джойса».

Серьезно разобраться в искусстве Джойса пытался и Ремизов: «Это не романтизм и не реализм, но... что-то сугубо современное, новое».

.../В СССР/ конец «либерализму» в оценках Джойса положил Первый съезд писателей, на котором была произнесена программная речь Карла Радека. Собственно, он повторил то, что уже говорилось в статьях Мирского после 1928 года, но только в резкой, установочной форме. Что говорить, Эйзенштейн правильно волновался, опасаясь, что после выступления Радека переводы Джойса будут приостановлены. Однако приговор еще был не окончательным. Более того, редакторам журналов даже рекомендовали печатать «кое-что из Джойса».

В ноябре 1934 года на страницах ленинградского журнала «Звезда» был напечатан перевод эпизода «Гадес» под заглавием «Похороны Патрика Дигнема». Переводчиком выступил Валентин Стенич. В его же переводе в 1935 году появился и третий эпизод «Улисса» «Калипсо» под заглавием «Утро мистера Блума». Предисловие к этой публикации написал Мирский. Но уже в 1937 году Мирский был арестован, в 1938 году был репрессирован и Стенич.

В самый разгар дебатов о Джойсе появилась и очень изобретательная пародия Александра Архангельского в альманахе «Год шестнадцатый». В 30-е годы Архангельский был одним из признанных литературных авторитетов. В зеркале его сатиры отразились наиболее значительные явления литературы тех лет. Не успевали современники освоиться с новым стилем, приемом, манерой, которыми изобиловала литература 20-30-х годов, как пародист моментально подбирал к ним ключ. «Пародия, - писал Архангельский, - должна отвечать тем же требованиям, которые предъявляются критике». Пародия «Искатели Джемчуга Джойса» виртуозно передает стиль самого Джойса в эпизоде «Пенелопа» - «поток сознания», ни одного знака препинания, словотворчество. Мелькают имена участников споров: сам «апологет» - Всеволод Вишневский, «шкловун Виктор», «ермилый милый» - критик Ермилов.

Драма, разыгравшаяся на писательском съезде, не затронула пока Первое переводческое объединение Ивана Кашкина. Кашкинцы трудились над «Улиссом», попутно, осваивая классика, готовили к печати «Дублинцев». Первые десять эпизодов «Улисса» с 1935-го по апрель 1936-го печатались на страницах «Интернациональной литературы». Переводчик Игорь Романович был арестован 2 ноября 1937 года. Перевод раннего романа Джойса «Портрет художника в юности», выполненный М. Богословской-Бобровой, одной из кашкинцев, в 1937 году, увидел свет лишь в 1976-м на страницах журнала «Иностранная литература». Переводчица не дожила месяца до начала публикации. Сборник «Дублинцы», подготовленный кашкинцами, вышел в 1937 году без указания фамилий переводчиков. Автор послесловия был вынужден скрыться за псевдонимом. Имена переводчиков мы узнали лишь в 1982 году, когда в Библиотеке журнала «Иностранная литература» было подготовлено издание «Дублинцев», иными словами - через 45 лет.

В 1937 году публикации Джойса прекратились.

Конечно, наша культура продолжала впитывать, поглощать, осваивать Джойса. Пожалуй, особенно интересны в этом отношении суждения о Джойсе и его «Улиссе», принадлежащие Анне Ахматовой. Анна Андреевна не только внимательно прочла, но и несколько раз перечитала «Улисса». В ее дневниковой записи за 1937 год есть замечание, относящееся и к Мандельштаму: «В то же время мы с ним одновременно читали «Улисса» Джойса, он - в хорошем немецком переводе, я - в подлиннике. Несколько раз мы принимались говорить об «Улиссе», но было уже не до книг».

Есть и еще одно замечание, касающееся Мандельштама и Джойса. Чтобы понять, надобно привести весь отрывок: «В музыке Осип был дома, и это крайне редкое свойство. Больше всего на свете боялся собственной немоты. Называл ее удушьем. Когда она настигала его, он метался в ужасе и придумывал какие-то нелепые причины для объяснения этого бедствия... Любил говорить про то, что называл своим «истуканством». Иногда, желая меня потешить, рассказывал какие-то милые пустяки... Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на «Тучке» (комната Н. С. Гумилева, которую он снимал в Тучковом переулке.- Е. Г.) и хохотали до обморочного состояния, как кодатерские девушки в «Улиссе» Джойса».

«Кодатерские девушки», видимо, «кондитерские» девушки, те две хохотушки-певуньи, барменши из эпизода «Сирены». Существенно другое, рассказ о музыкальности Мандельштама вызывает у Анны Андреевны, обладавшей поразительной памятью, ассоциацию с самым музыкальным эпизодом «Улисса».

Как любой большой поэт, Ахматова могла выделить в произведении главное - так она выделила музыкальную тему «Улисса», так поняла и причины внутренних мучений, разлада Стивена-Джойса. К «Черепкам» эпиграфом она взяла строчку из эпизода «Циклоп». Эта строчка у Ахматовой приведена по-английски: «Он не оставит свою мать сиротою». Обращает на себя внимания глубокая, собственная интерпретация Ахматовой сыновней трагедии героя Джойса. Впрочем, это уже материал для других размышлений.

Сейчас, когда текст Джойса представлен на читательский суд, разорванная связь литературного времени, как разорванная сеть, начнет лататься. Проступят черты и в нашей словесности, ранее не понятые, не увиденные, образуются, хочется надеяться, и новые связи.

Так интересно! ​​ Я выкарабкался из простуды. Всегда после болезни кажется, что смерть была довольно близко.

Саллюстий, «Lucius Catilina, nobili genere».

4 Кафка, 1917:

Какая-то ночь мышей! Mausenacht. Утром не могу встать из-за отвращения и грусти.

И далее ​​ в дневниках Кафка много рассуждает о своем страхе пред мышами.

Мыши - символ всего ужасного для моей жены. А мне кажется, мы, люди, не настолько далеко ушли от мышей в ​​ своем развитии, чтобы их бояться.

5  ​​​​ Кажется, вчера еще был болен, а писал - как летел на крыльях.

6  ​​​​ Сочельник. Пастернак, 1927:

На дачах пьют вечерний чай,

Туман вздувает паруса комарьи,

И ночь, гитарой брякнув невзначай,

Молочной мглой стоит в иван-да-марье.

А почему 1927? Ему же дали дачу позже.

В устах любого другого поэта строчку «Туман вздувает паруса комарьи» счел бы глупостью, - но не тут: тут такое обаяние, что веришь всему.

Тут есть и природа детства поэта, но и Природа вообще: как философия, как вера.

7  ​​​​ Как хорошо, что DW можно слушать методически: ​​ не скучно. То есть внутри станции заложено развитие: кто-то продумывает передачи.

Слушаю и другие станции, но там не поймать общий смысл.

Самое ужасное, что все сообщают одно и то же в одних и тех же выражениях. Тут-то и «перебегаю» на иностранные языки.

8 ​​ Пастернак:

Как-то раз,

Когда шум за стеной,

Как прибой, неослабен,

Омут комнат недвижим

И улица газом жива, -

Раздается звонок,

Голоса приближаются: -

Скрябин.

О, куда мне бежать

От шагов моего божества!

9  ​​​​ «Лейтенант Шмидт» Пастернака.

Эта литература - ангажированная, - или только так кажется? Или мэтр верит в то, что пишет? Наверно, он видел и хорошие стороны революции, уже недоступные для нас.

Огромный снегопад. Как в «Идиоте» Куросавы! Еду в Москву поменять в библиотеке книги.

10 Пришел в ужас, заметив, что в доме нет стихов Баратынского.

«Близость proximity весны» успешно доделывается. Уж сделал, а все равно нравится мало.

Аня Мак-ва и вагон - не лучшие впечатления двух последних дней: там, где нет открытий, скучно.

АМ, конечно, дает мне понять, как странно изменчива ​​ ее натура. ​​ Ухабы наших отношений: как всегда.

Иде читал стихи Пушкина. Чтение Пушкина заставляет подтянуться, быть лучше.

Что происходит с моим рассказом «Из бездны»?

Он ​​ так и не приближается ко мне, но все же не тороплюсь его выбрасывать: ​​ его видения еще смущают меня.

11 В ​​ учебнике по «интенсивной» медицине - анастезия - прочел об эпилепсии.

«Песни» Горация, 2, 4. ​​ Ne sit ancillae.

Булга - тревога, суета. Булгаков.

12 «Железная женщина» Берберовой.

Нью-Йорк, 1981; Москва, 1991.

В этих воспоминаниях поразительно много жизни.

«Горький не различал, что было искусством, а что утилитарным».

Это к тому, что Горький до самой перестройки навязывался властью. Его умел ставить Товстоногов: «Мещане» показывают жалкий кошмар человеческого существования, - но тут важно удержаться на нужном «партийном градусе». Гога это умел.

Горький в «Самгине» неясно чувствует, чего хочет. У него вообще нет литературного вкуса.

Для людей типа Горького смерть Ленина была сладким потрясением: появилось, кого обожествлять.

Разве Горький – не «соцреалист» по призванию? Во всяком случае, за предтечу сошел прекрасно.

А как он сражался за свое горьковское понимание литературы?

Да что он такое рядом с правдой Солженицына?

13 ​​ Мамина библиотека:

Сергеев-Ценский - десять томов.

Горький - двадцать томов.

Тургенев – 15 томов. Без переписки.

Стефан Цвейг – 8 томов.

Лесков – 5 томов.

Кассиль – 5 томов.

Новиков-Прибой – 8 томов.

Гайдар.

Герберт Уэллс – 7 томов.

Это не всё! Это только то, что помню.

14 ​​ «Железная женщина» - это Мария Игнатьевна Будберг (1892-1974).

Как тут не подумать о Светлане Зав-ской? Другую давно бы скрутили такие проблемы со здоровьем.

«Виолетта Валери»: анализ оперного кошмара.

«Ложь» - по следам работы в редакции одного московского журнала.

15 ​​ Всеволод Вишневский

​​ 

Из дискуссии «Советская литература и Дос Пассос». «Звезда», 1933, № 5

Джойс и Пассос заставляют задуматься о том, каким образом передавать мир, адекватно передавать огромную мировую наполненность. Миновать этих писателей, которые дают замечательным рисунком огромное многообразие жизни, рисунком, доводящим вас до физического ощущения, жизни, смерти, солнца, воздуха, - нельзя. Каким же образом это сделать? Их приемы надо использовать. Пробы уже идут, и ничто их не остановит.

Из письма В. Киршону от 1937 г.

Ты грубо ведешь себя... Попробуй прочесть Джойса (трех периодов: 1912, 1922, 1932-1933 гг.), дай анализ и выступи с публичной оценкой объекта, который так вас тревожит и раздражает. Ты долбишь в запале о классическом наследстве. Очевидно, где-то наследство внезапно кончается (на Чехове?) и дальше идет всеобщая запретная зона! «Тут плохо и не ступите сюда». Но как все-таки быть: существует мир, человечество, классы, идет борьба. Есть искусство (Чаплин, Гриффит, Джойс, Пруст, Барбюс, Жироду, Ремарк, Роллан, Уэллс, Тагор, Киплинг и др.). Оно сложно, в нем непрерывные столкновения и изменения... Не было «запретных» книг для Маркса, Ленина. В познании жизни надо брать все. (Дело уменья, конечно).

Из дневника. 1938-1940 гг.

Был у Джойса. Узнав у Леже, он пригласил меня. Вошли. Тихо. Прошло минуты две. Входит человек и что-то ощупывает: Джойс пятнадцать лет почти слепой. Чудом окулисты Франции вернули ему маленькую часть зрения. И для того, чтобы он мог читать, ему писали на больших листах плотной бумаги громадные буквы. Теперь он вооружается сложными оптическими приборами и читает небольшие вещи. Мы поздоровались.

Начался разговор о его книгах, отношении к СССР...

Больной, почти ослепший человек. Уже лет двенадцать-пятнадцать не читает, следовательно не знает литературы. Он только слышит о ряде вещей, но этого мало. Держится возможно естественнее - будто светский, зрячий человек. Высокий, тощий, седоватый. Говорит с сильно английским акцентом. «Мои книги в Англии жгут...». Разговор касался ряда тем. Очень оживился, когда я рассказал ему насчет «Улисса» в СССР - о дискуссии, о самом романе, о переводе его в «Интернациональной литературе».

И вот сидит этот пожилой, больной европеец в неуютной, старомодной квартире («модерн» 1909 года) и в лупу пытается что-то прочесть. Иногда шутит зло над немцами. Задел и нас: «Шекспир, вероятно, пользуется у вас успехом потому, что в последнем акте убивает всех королей?». Я говорю, что в числе ряда свойств Шекспира мы ценим и эту его склонность.

Джойс поводит длинными худыми руками. Из-за огромных специальных стекол очков глядят блеклые глаза. В зеркальном шкапике джойсовские издания на двадцати двух языках: "Dubliners", „Ulysses".

«Как вы относитесь к СССР?» - «Никак».- «Можно просить пояснения?» - «Я никогда не был в вашей стране, я знаю о ней очень мало. Мне говорили, что мои книги у вас запрещены».- «Этого никогда не было: вас переводили у нас с 1925 года, то есть ранее, чем во многих других странах. Вас печатали в сборнике «Новинки Запада» и других».- «Благодарю вас».

Странный мир у этого полувыключенного из жизни писателя. Он продолжает работать. Ищет. В беседе он понемногу оживляется. Я стараюсь сделать эту беседу как можно более простой, непринужденной. Джойс слышал о фильме. Ему говорил Леже. «Если я сяду в первом ряду - я увижу». И он перебирает свою оптику. Я благодарю за доброе желание.

Подошел Леже. Заговорили о живописи и музыке. Я рассказывал о Советском Союзе, спрашивал о новых работах Джойса, интересовался, может ли он диктовать. Он сказал, что не диктует никогда, - он может только писать. Рассказал еще о ряде вещей. Мы посидели, поговорили.

Я почувствовал, что надо уже уходить, чтобы не утомлять старика. Джойс все время старался казаться вполне зрячим - он смотрит в вашу сторону и т. д. Мы встали. Джойс нас вышел провожать. Прощаясь, он сказал: «Спасибо вам за дружеское посещение». И вдруг, помолчав, вспомнил и прибавил несколько слов по-русски - тоже дружески, благодарно. (Он знает десять-двенадцать языков, в 1930 году занимался специально русским языком). Мы пожали друг другу руки...

«Чернобыльская молитва» Алексеевича.

Начинаю печатать «Близость весны».

Доделки всегда многочисленны и трудны.

16 ​​ Полночь, самое начало дня. Поправки пока пишу от руки. Ем манную кашу, символ моего вдохновения.

В пять утра опять пишу.

Макс Брод. Кафка фрагментарен провидчески!

«ПОРТРЕТ» Джойса.

2.6. ​​ (шестая часть второй главы).

«Только утро приносило ему боль. Only the morning pained him».

Мое ощущение оргии приходило именно из бессонных ночей.

Стивен открывает ​​ в себе страшный дар: он живет перед Богом, а не перед людьми. Такой вот «высокий дух византийства» (Ахматова). ​​ Но как же интересно, что Стивен не противостоит обществу: в этом залог, что он в «Улиссе» «разовьется» в Блума.

Мне-то кажется, именно общество насылает на меня кошмары своей сервильностью, - а у Джойса вся мощь кошмара обращена против него самого.

Почему Джойсу столь важно зрительное выражение мук ада?

Кукла - немой свидетель падения Стивена.

До Джойса я думал, половой акт - это естественное выражение стремления людей друг к другу. Мы - часть природы! Это вложено в Блума; поэтому он и стал героем «Улисса».

20  ​​​​ Стивен: dark orgiastic riot темный бунт оргии.

Моя юность.

Мое прошлое просит о нем написать.

Оно ​​ - если писать сейчас - прокричится, а не пропишется. Подождать, пока лава застынет?

21 ​​ Сергей Эйзенштейн

Из статьи «Одолжайтесь!», 1932 г.

Только киностихии доступно ухватить представление полного хода мыслей взволнованного человека. Или уже если литература, то только литературе, вышедшей за пределы своих ортодоксальных ограничений. Предельно блестяще это решено внутри жестких рамок литературных ограничений в бессмертных «внутренних» монологах агента по сбору страховых объявлений Леопольда Блума в замечательном «Улиссе» Джеймса Джойса.

Недаром, встретившись со мной в Париже, Джойс так интенсивно интересовался моими планами в отношении «внутреннего киномонолога» гораздо более необъятных возможностей, чем литературный.

Несмотря на почти полную слепоту, он хотел видеть те части «Броненосца» и «Октября», что на киноучастке культуры выразительных средств движутся по сродственным путям.

«Внутренний монолог» как литературный прием упразднения различия между субъектом и объектом в изложении переживаний героя в откристаллизовавшейся форме впервые отмечается в литературе и относится исследователями к 1887 г., к работам Эдуарда Дюжардена над «Срезанными лаврами»...

Как тема, как мировосприятие, «ощущение», предмет описания, но не прием его, он встречается, конечно, и раньше. «Скольжение» из объективного в субъективное и обратно сугубо характерно для писаний романтиков: Э. Т. А. Гофман, Новалис, Жерар де Нерваль. Но как прием литературного письма, не сюжетного переплетения, а формы литературного написания, как специфический прием изложения, как специфический прием конструкции, он впервые встречается у Дюжардена; своего же абсолютного литературного совершенства он достигает лишь у Джойса и Ларбо тридцать один год спустя.

Из лекции «Режиссура», 1933 г.:

Когда видишь готовую вещь - по существу, совершенно не знаешь, как она делается. Вкратце вы будете знать, что какой-нибудь Джойс писал «Улисса» десять лет, что был роман переписан четыре раза целиком, было несколько вариантов и т. д. Обычно такие вещи вы, вероятно, пропускаете мимо внимания, а вместе с тем страшно интересно знать, что вот человек работал несколько лет над одним романом. Как же человек жил эти годы? Очень интересно проследить, какие бывают срывы, как не выходит желаемое, что такое неудача. «Улисс», конечно, наиболее интересное для кинематографии явление на Западе... деанекдотизация и непосредственное выявление темы через сильно действующий материал. Совсем стороной от сюжета, только еще из добросовестности фигурирующего в произведении.

-= Из лекции «Улисс» Джеймса Джойса, 1934 г.

Из архива С. Эйзенштейна

...Что же главное в романе Джойса?.. Он берет один характер, одного героя, одно событие и рассматривает его через очень мощный микроскоп. Если бы он пользовался обычной техникой, то описание такого дня уместилось бы на трех-четырех страницах. Под микроскопом он рассматривает все детали, иными словами, показывает все, что попадает в поле его зрения в этот миг... Если говорить о самом методе, то это вживание искусства в науку, приближение искусства к науке...

Польза Джойса с точки зрения постижения самого искусства литературы огромна... Я как раз сейчас занимаюсь вопросами техники письма и вопросами формы. Джойс в этом смысле бесценен. Впервые в истории литературы показана сама литературная фактура. То же самое, наверное, произошло, когда впервые клетку смогли рассмотреть под микроскопом.

...Критика Джойса часто бывает несправедливой и предвзятой... Радек не хочет принимать во внимание открытия Джойса. Он утверждает, что нам не нужно такое микроскопическое изучение предмета... Его выступление настолько дискредитировало Джойса, что теперь уж, наверное, и не будут переводить роман. Или же переведут и издадут ограниченным тиражом для особо избранных творческих и научных работников. Нет, скорее всего после того, как Радек разделался с Джойсом, его и вовсе не будут переводить. А значит, он будет доступен лишь тем писателям, которые читают по-английски и по-немецки. Широкие массы советских читателей и писателей останутся без Джойса.

Но в конце концов, у разных писателей мы учимся разным вещам. У Бальзака - умение «писать» характер. Мы этому вовсе не учимся у Золя. А у Джойса поразительный запас собственно художественного опыта, а как бы это было полезно нашим писателям...

Почему считают, что Джойса надо не осваивать, а что Джойса непременно будут копировать. Что само по себе невозможно. ...Но ведь постижение чужого опыта не есть копирование, но понимание сути самого процесса, не механическое заимствование, но понимание самого принципа, пересмотр принципа, самоврастание в него...

Формально Джойс достиг пределов литературы. Многое из того, что он сделал, повторить невозможно, многое из сделанного им гармоничнее воплотилось бы в других формах искусства. От Джойса один шаг до искусства кино, фильма...

22  ​​​​ Верлен:

O tristre, triste etait mon аme

Грустной была моя душа...

Вроде, примитивно, а греет.

Лесков и Некрасов.

Я не люблю иронии твоей!

Оставь ее отжившим и нежившим...

Тут прозаистость стихов, более свойственная 20 веку.

24 ​​ Мое детство играет со мной - и я должен найти мужество принять это, примириться ​​ с собственной физиологией.

Эта образность не покидает меня.

Югославская машинка помогла быстро напечатать «Близость proximity весны».

26 Моэм.

«Человек-зверь». Крайности мужа и старика не разбудили в Северине женщину, она просто сжималась под этими мужчинами, просто терпела их.

Золя детально это анализирует. Severine semblait d'etre passionnee.

27  ​​​​ Бодлер. Давние угрызения совести les long remords.

28  ​​ ​​​​ Ровно год назад умер Бродский. Это потрясение еще хранят наши души. Звонкий голос эпохи, но уж никак не пророк: пророков больше не будет. В память о нем весь день читаю его стихи.

Читаю его стихи - и дрожу от ужаса жизни.

Смерть Бродского совпала с моим увлечением его стихами. Пока еще в моем отношении мало холода - и не могу их анализировать.

Меня поражает, как в искреннем желании любви, он не любит на самом деле, но лишь имитирует любовь.

Разве не то же делает герой моего рассказа «Как я люблю»?

29 ​​ Недоволен «Близостью весны», а печатать буду. Просто из уважения к собственной работе.

Потому что нельзя оборвать биоритмы, отказаться от них.

Попытка анализа:

МАРКЕС

«Сто лет одиночества» Маркеса.

На русском переиздавали много раз, но вот испанское издание: ​​ 

«Сто лет одиночества» Маркеса. ​​ Кафедра испанской литературы. ​​ Издание Жака Жозе. Шестое издание. ​​ 1995.

Маркес ​​ родился 6 марта 1928. С восьми лет - в иезуитском колледже.

Сравнить мою глухую коммунистическую деревню и его иезуитский колледж! Да куда ж ты, парень, со свиным рылом, да в калашный ряд!

В литературу захотел?

Не по Сеньке шапка.

Публикация романа - 1967.

«Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа». ​​ Ясное обозначение главного в романе: вращение, повторяемость времени.

И тридцать пять лет назад, начав с этой фразы, я был заколдован ею. Ну да, все мы - в одном цикле.

Откуда Буэндия? ​​ ¡buen día! = с добрым утром!, здравствуйте!

«Цыганское племя». Еще раз упор на скитания.

Мелькиадес. Кто-то из цыган должен и воплощать размытое понятие времени.

«Магнит».

Чудо - непременный элемент мира. Магнит - необычайной силы: выдергивает забытые гвозди.

Мелькиадес. Вечный персонаж романа.

Уже в начале романа Маркес подчеркивает примитивность и повторяемость мира. Он взывает: чудо блестит в обычной жизни.

«В марте цыгане».

Но красной строки - нет! Это важно: ​​ события должны наезжать друг на друга. Маркес создает их необычайную плотность.

Буэндия - сын Урсулы. Она более всех держит повествование.

«Вещи, они тоже живые».

Вот она, магия!

Это не просто упоминание, но целая концепция лирического безумия.

Но что же высекает этот поэтический огонь?

Столкновение времени и Времени: хода истории и космических процессов. Одна огромность сражается с другой, а бедный человечик ​​ - заложник этих неодолимых зловещих сил.

В набросках фигурировал рассказ «Дом Буэндия», причем ​​ жену полковника звали «донья Одиночество».

Макондо - ​​ метафора Латинской Америки.

«Скоро я завалю тебя золотом».

История очередного безумия. Роман - кладезь таких безумий.

«Он уже готов был поджечь и собственный дом».

Безумие, непременно безумие.

В сущности, оно мало меня устраивает. У нас есть «История города Глупова» Щедрина: строительство русского государства.

Но из чего получается государство у Маркеса? Из каких-то иллюзий?! Не верю.

«Алхимическая ​​ лаборатория».

Каждый инструмент - двигатель познания. Тут и обаяние познания: ради него персонаж готов на все - и тут он персонифицирует человечество.

Не вообще алхимия, но писатель делает выборку ее лучших традиций.

Тут и ​​ географические открытия, ​​ и имитация истории человечества – и ​​ важно не бояться терминов, а немножко огорошить ими читателя.

Чтоб он понял, что все ​​ - всерьез.

«Это было по-настоящему счастливое селение, где никому еще не перевалило за тридцать и где пока никто не умирал». Модель рая. ​​ 

Задача писателя – вместить в повествование все эти модели: только тогда роман сымитирует Библию, сымитирует становление мира.

Да! На заднем плане должна непременно присутствовать Библия: есть с чем тягаться.

Начинаю еще раз - с начала романа.

«Земля круглая, как апельсин».

Идея «земля - ​​ круглая» переживает свое величие, но в словах Урсулы и свое падение. Маркес дает не только идеи, ​​ но именно то, как они переживаются, понимаются, чувствуются другими людьми.

«На всю жизнь запомнит».

Остановить время! Но Маркес еще и подбирает яркий образ.

«Темные уголки воображения».

Конечно, чудо! Разве бывают локализованы такие «уголки»?

«Философское ​​ яйцо».

Алхимический символ общности; в нем зарождается гермафродит.

«Иудейская Мария».

Пойми, кто может! Тут и насмешка над ученостью. Эти особенные детали заостряют повествование.

Омоложенный Мелькиадес. Чудо! Лишнее чудо не помешает. А сам цыган - волшебник.

Уж не пародия ли на Библию?

«Трудолюбие Урсулы».

Все-таки Библия. Урсула - идеальная мать (признание самого автора), ​​ Макондо имеет идеальную планировку и пр. Есть, что разрушать: идеал построен. Delendum est.

Но не только Библия, но и история испаноязычной литературы: в ней в 16 веке часто описывался такой рай.

До появления ​​ Дрейка - момент невнятицы. Черная дыра; даже дырочка. Неужели она необходима повествованию?

Маркесу виднее.

Какой раз читаю, и всегда кажется, рассказ иной раз пробуксовывает.

«Проблуждав два года и два месяца».

После Дрейка опять Библия.

Насколько слабее «невнятицы» Достоевского: ​​ русского романиста всегда можно понять.

Да, рядом с Музилем Достоевский кажется путаником, - но не рядом с Маркесом.

«Чары чудовищных грудей».

Как же-с! Без этого никак.

Блуждания: идея создать свою литературную латиноамериканскую Библию.

«Высился огромный испанский галион».

Понятный образ. Кстати, ​​ распространенный образ всех эпох, но особенно этой: 70-ые и 80-ые 20 века. «И корабль плывет» Феллини.

Здесь проза соревнуется с кино. Проза проиграла заранее.

Образ корабля - ключевой! Это перекресток всех тем и образов. Тут обозначается иерархия образов.

И мой анализ - непременное движение от образа до образа.

Цветистые описания - просто длинноты.

«Пройдет много лет».

Важность этого лейтмотива.

«Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа в свою очередь окажется в этих краях, где к тому времени уже будет проложен почтовый тракт, на месте галиона он увидит только обугленный остов среди целого поля маков».

Бросок в будущее и сразу - назад!

Как важны эти броски? Да они цементируют повествование.

Психологизм романа - «плавание по неисследованными водам воспоминаний».

Герой что-то вспомнил - и это его изменило.

Все решила жена! Маятник качнулся к сущности. ​​ Забавны эти колебания в повествовании.

«Чарами своей фантазии».

А фантазии - самые пустые. Для Урсулы магия и наука безумны, а для ее мужа - реальность. Так воображение и «реализм» противопоставляются.

Una region inexplorada de los recuerdos.

Перевод: «неисследованные воды ​​ воспоминаний». Region - страна! Вода тут не при чем.

Меня-то коробит сама математичность этой формулы.

Первый сын - Хосе Аркадио.

Сыновья.

«Много лет спустя». ​​ 

Возвращение в начало романа. Держать цикл! Чтоб, чего доброго, читатель не забыл, что главное.

Цыгане - опять цикл.

«О последнем потрясающем открытии мудрецов Мемфиса». Это же лед!!

Пришли цыгане и говорят на незнакомом языке.

Открытие льда - необычайно. Трепет автора прекрасен.

В этом и есть секрет популярности романа: обилие чудес. Мировая история предстает этакой сказкой. Кровавой, а все же чудесной сказкой.

«Кладет ее на Библию».

Прямое ​​ упоминание священной книги. Постоянные обращения к ней.

В начале и в конце этой главы появляется лед, но в конце - иначе: образ льда многогранно раскрыт.

Лед «изобретен» богом, а книга - людьми.

Февраль  ​​ ​​​​ 

3 ​​ Сиятельный Кушнер объявил тему из тем: Пушкин и Бродский. Потому что он хорошо их знает, а совсем не потому, что между ними есть хоть что-то общее.

Скрестить ужа и ежа - что будет? Колючая ​​ проволока.

Анекдот 60-ых годов.

Бродский и - гармония? Это тянет ​​ на анекдот.

Он так воспел свою Басманову, что дамчатушка от ужаса содрогнулась.

5  ​​​​ Восстановлен «Невский проспект»!

В 80-ые смахивало на истерию, а теперь – ничего.

Люде понравился.

Супральская рукопись, Петербург, 1904.

Слишком большое влияние болгарского языка.

7  ​​​​ Рост общего интереса к ​​ Некрасову.

«Воспоминания о Некрасове» Ковалевского.

«Тщетно подносили Тургеневу вазу с буше-де-дам».

Не найти, что такое «буше-де-дам».

bouchée = количество пищи, принимаемое за один раз, кусок.

7  ​​​​ Жак целует Северин. «Il lui \\ Флоре \\ semblait». Кровь течет волнами. Бодлер!

Золя не жалеет красок?! Нет, он просто точен.

Анализ современного произведения

«Жена трюкача» ​​ Юрия Волкова.

Жалкий автор, но на данный момент звучит громко.

Все проявления его персонажей вывернуты, из них убрано все человеческое.

Дорогой друг!

Ваши писания не получат премию.

Я считаю справедливым, что дают премии Битову, у которого культура и слог, а не такому борзописцу, как вы.

Да, мне и Битов не нравится, но я понимаю, как важно эпохе сохранить лицо.

Современный роман: сплошные выверты - и человек в них пропадает.

Пока что роман Волкова - не массовая культура, - но каково будет читателю, когда лет через десять он будет завален тоннами такой продукции!

Персонаж настолько чужд самому себе, что у него уже нет шансов стать человеком.

Это жизнь наперекор человеческому и в себе, и в других. Удаление от человеческого столь велико, что персонажу Виталику его уже не нащупать.

Почему отброшены человеческие эмоции? Если ​​ все в масках, все забыли Бога и себя, то откуда претензия на глубину?

То же отрицание секса, как и в моем «Жуане»: отрицание через его многочисленные и пустые проявления.

Читая эти нагромождения скотства, понимаешь, что «нельзя» быть современным: нельзя тонуть в том г-не, что бурлит вокруг.

И что гнаться ​​ за современностью?

Неприятно раздуто рацио. Мир этаких головастиков!

Почему непременно надо, чтоб все мелькало?

9 «Спекторский» Пастернака:

Вдруг крик какой-то девочки в чулане.

Дверь вдребезги, движенье, слезы, звон,

И двор в дыму подавленных желаний,

В босых ступнях несущихся знамен.

Чудовищная природность; именно так. Передан не только порыв, но и его суть.

Европейский бестселлер об отречении нашего царя.

10 Изменить название рассказа: «Саша Прохоров» в «Вечерний полусвет».

Хорошо глянуть в «Аурелиан» ​​ Арагона. Как передать такое общение с библиотекой? Ты заглядываешь в юного Арагона и поражаешься его таланту. Потом он отдаст свой талант каким-то там «общественным» идеям. Это уже его выбор.

Нет, я не решусь его судить.

11 Переработка «Саши из Афгана».

12 ​​ Пастернак.

13 Продолжается охота на Салмана Рушди.

Уже восемь лет его жизни его преследуют.

15 ​​ Шарлетта:

- «Моя первая любовь ​​ была оборвана не по моей воле...  ​​​​ Может, поэтому позже я любила кратко, но сильно. Я ​​ любила не саму страсть, а ее открытие».

Опять письма! Но теперь мне все равно.

«Некуда» Лескова. Помню, Бялый в ЛГУ прочел нам целый спецкурс о Лескове, очень детально обговаривал этот роман.

Уже тогда была «демократическая общественность» - и уже она обвиняла.

Роман в трех книгах.

Книга первая. В провинции.

Глава первая. Тополь да березка.

16 ​​ «Искусственный рай» Бодлера на кассете. Слушаю в оригинале. Потом слушаем вместе с Идой.

Прекрасно.

18 ​​ Заболоцкий, 1926:

Там Невский в блеске и тоске,

В ночи переменивший краски,

От сказки был на волоске,

Ветрами вея без опаски.

Тут и близко нет естественности, столь милой у Блока. Кажется, Заболоцкий любит со страхом, он во вражде с эпохой.

19 Пастернак:

Но как ни сковывает ночь

Меня кольцом тоскливым,

Сильней на свете тяга прочь

И манит страсть к разрывам.

А вот это:

На свечку дуло из угла

И жар соблазна,

Смыкал, как ангел, два крыла

Крестообразно.

Казалось бы, так много общего, но на самом деле - ничего: тот быт уничтожен. То, что рождается из нашего быта, ужасает не только нас.

21 ​​ Чтение в ночи Пастернака. Вдохновляет.

Всю жизнь я быть хотел, как все,

Но век в своей красе

Сильнее моего нытья

И хочет быть, как я.

Прекрасен этот вираж!

22 Чествование Гейне в Германии.

Из «Зимней сказки»:

Im traurigen Monat November war's,

Die Tage wurden trüber,

Der Wind riß von den Bäumen das Laub,

Da reist ich nach Deutschland hinüber.

Печальный ноябрь,

Печальные дни,

Ветер срывает листву с деревьев,

А я скачу в Германию.

hinueber (разг. ' nueber)

​​ 1) через, на ту сторону; на той стороне das Boot ist schon hinueber - лодка уже на той стороне

2) указывает на уничтожение, износ, смерть

der Anzug ist hinueber - костюм отжил свой век

er ist hinueber - он (уже) на том свете

23 ​​ Перепечатал и вычистил ошибки в «Коте и голубе» и в «Бисмарке».

24  ​​​​ Умер Синявский.

Будь я поумней, мои 70-ые были б содержательнее, - но тогда я не сумел заметить диссидентского движения.

25  ​​ ​​​​ Читаю: журнал о кино Cahiers du cinema

Биография Кафки

«Некуда» Лескова.

27 Лесков: «Ты расставишь сетку, ты уляжешься и начнешь вабить, подражая голосу перепелки, а уже где-то, загончика за два, за три, откликается пернатый Дон Жуан».

Вкусно написано, потому что вкусно живется.

Вот в моей жизни нет таких прекрасных оазисов, как охота для Лескова.

28 Э. Павел о Кафке: «Стратегия \\ Кафки \\ умереть в жизни \\ еще при жизни \\, которую он культивировал, стала Angewohnheit привычкой, - и потом с этой привычкой приходилось много сражаться».

Конечно, меня поразило это откровение. Дело в том, что меня в юности преследовали эти состояния ​​ близкой ​​ смерти - и их-то исследователь почему-то называет «привычкой».

МАРКЕС

Продолжение работы ​​ над ​​ романом Маркеса «Сто лет одиночества».

А вот и вторая глава. Она не обозначена, так что можно лишь думать, что она вторая.

Вторая (условно) глава.

Опять Дрейк!

Прабабка bisabuela ​​ Урсулы! ​​ Маркес сигает в глубь истории. Из 19 века в 16-ый.

«Узы более прочные, чем любовь: общие угрызения совести».

Но что же в основе этой Вины?

«Урсула и ее муж были двоюродными братом и сестрой».

Для меня это затягивающий кошмар. Мне всегда чудилось, что мои лужские родственники терроризируют своей навязанной близостью.

В душе я навсегда шокирован: выбрать такой сюжет! ​​ Заранее ясно, что будет много свинства.

А та же тема в «Человеке без свойств» Музиля?

Eran primos entre si = ​​ были первыми меж собой.

«Произвести на свет игуана. Один такой страшный случай уже был».

«Игуана» или «игуану»? ​​ Какой род животного? Почему именно игуана?

Игуана - раз. А еще?

iguará ​​ = ​​ плод кактуса.

iguaria = лакомое блюдо, деликатес

А есть имя Iguaran?

«Ибо родился и рос с хвостом».

Противные кошмары. Совсем не художественные. Да зачем они, эти физиологизмы? Но Маркес только их акцентирует, а потом не «раскручивает» в кошмары.

Нет, тем и «хороши» его кошмары, что они неотделимы от жизни.

Панталоны жены - пародия на пояс верности.

Сам строй образов для меня совершенно невозможен: настолько вычурным, неприродным он кажется.

Или слишком дорожу именно моим пониманием природного?

Если этот пояс и пародирует средневековье, это все же слишком примитивно.

«Ночь молодые проводили в томительной и жестокой борьбе, которая стала постепенно заменять им любовные утехи».

Вот это уже 20 век с его вывертами! Огромный, выразительный образ.

Хорошо, когда Маркес ищет именно выразительности, а не красоты.

И далее - взрыв действия.

Потом эти кошмары уйдут: словно б автор растет вместе с повествованием.

Я все боялся, догадается ли Маркес сосредоточить его, не распылит ли?

Нет!

Роман начинается именно здесь.

Только ​​ что свершилось убийство. Что же дальше? Грандиозный половой акт.

В романе сексуальная близость явно мифологизирована.

«Они не спали, и до самого рассвета сотрясалась кровать».

И далее влечение Маркес ставит рядом ​​ с убийством.

Мертвый Пруденсио Агиляр. ​​ 

Тут уже рассказ нравится: мертвый не просто является, - но вторгается в реальность.

Это уже новая эстетика!

«Я тебя каждый раз буду убивать снова».

Есть огромные циклы, а вот и такие. Так цикличность становится философской категорией, главной в романе.

Вот и видно, как в смартфоне ​​ роман бездушно прессуется, деформируется. И что за установка: чтоб объем был как можно меньше? Глупо.

Мертвый изгоняет живых! Надо ж, какой поворот сюжета. Это уже не может не нравиться.

Действительно, эта реконструкция истории правдоподобна?!

«Вода в которой была похожа на застывший поток жидкого стекла».

Испанский комментатор замечает, что это образ конденсации. Как, к примеру, это уже было с образом льда. Прозрачность! Далее во сне - город с прозрачными стенами.

Маркес не просто указывает на качество, но он его и развивает.

«Много лет спустя. Anos despues» - обычная формула.

«Хосе Аркадио почувствовал, что кости у него становятся мягкими, как губка, его охватил изнуряющий страх, он с трудом сдерживал слезы».

Страх я понимаю, но почему смягчаются кости? Неясно. Или про кости - метафора?!

«Кости наполняются пеной. Los huesos se le llenaban de espuma».

Не понимаю.

Неужели так можно переживать приближение близости с женщиной?

Затем он приходит к ней домой и - ее не узнаёт! Очень тонко.

Гнетущей банальности нет; это увлекает читателя.

И далее - очень интересная новелла, переполненная открытиями. Меня притягивали именно они.

«Но почувствовал разочарование и страх, а не наслаждение».

Меня это потрясло в мои двадцать лет! Потому что в Союзе о сексе ​​ не писалось ничего, а народная молва приписывала ему сверхестественное, небывалое наслаждение. ​​ 

Мой герой рассказа «Как я люблю» судорожно ищет это наслаждение и - не находит его.

Поэтому он много мечтает: он любит секс за те мечты, что он дарит.

«Тот запах». ​​ 

Герой идет на запах! Мифологизация запаха. Почему Маркес сразу прыгает в сверхестественное?

Пилар Тернера.

Очевидность связи Ternera-ternura.

Ternura =

1) мягкость, нежность, ласковость

2) любовь, привязанность

3) terneza ​​ нежность; мягкость; теплота; ласка

con ternura - tiernamente

2) растроганность; нежность; умиление 3) трогательный, волнующий, умилительный вид, трогательность.

Итак, Тернера – образ матриархальности мира.

В ее образе - чувственность мира. ​​ Пробуждению чувственности Маркес придает огромно значение: ее очень много в романе. Она становится чем-то вроде философской категории.

Поразительно, что именно эти «сексуальные» куски цементируют весь роман и затягивают читателя. Прочие якобы научные порывы кажутся такими подозрительными!

Маркес был первым, кто показал мне всю сложность сексуальной жизни: когда духовное выходит на физиологию.

Целая поэма о близости.

С приобщением брата близость приобретает космический масштаб.

И опять цыгане, и опять их лед. Зачем? Стоит так нагромождать?

Цикличность мирового развития.

Летающая циновка - это наш «ковер-самолет». Фольклор мира.

Известие ​​ рождении ребенка убивает любовь. То, что естественно для женщины, страшит ​​ мужчину: его пугает ​​ социальная ответственность, ему страшно любить перед другими.

То же испытал и я, когда родилась дочь Кристина в мои 23: я сразу стал бедным и жалким.

Столько открытий несла эта книга!

«При первой его атаке кости девушки, казалось, рассыпались в разные стороны с беспорядочным стуком».

Сказка о близости, но желанная сказка.

Сейчас это так не потрясает, но в начале 70-ых было подлинной революцией.

Прочая канва событий просто невразумительна: чудеса, побеги, поиски и возвращения. Что хотел сказать Маркес такой сумятицей?

Неужели эта сумятица хоть как-то представляет историю Латинской Америки?

Не забыть, что сын называет золото «г-ном» - и за это ударен отцом. Перевернутость значения. ​​ Она оправдана: скоро сын покидает отца и любимую. Тут еще и столкновение культур.

Все же это не столь серьезно, как близость.

Понимает ли Маркес, что он вознес секс на невиданную высоту?!

Не забыть, что сын чувствует себя одиноким именно после близости – и тем оправдывает название романа.

Рождение Амаранты, кажется, моего любимого персонажа.

Ее ждут невероятные переживания в личной жизни; это меня искренне ​​ печалит.

Что за мужчина-змея и позже женщина-паук?

Откуда Амаранта?!

amamantar

1) вскармливать, кормить грудью

2) вскармливать; растить, воспитывать,

лелеять, баловать, ​​ скрывать, утаивать (детей; о проститутках)

amar любить

amarar совершать посадку (садиться) на воду, приводняться

amargar 1. (amargarse) горчить, отдавать горечью

2. 1) придавать горький вкус, делать горьким

Март  ​​ ​​​​ 

2  ​​ ​​ ​​​​ ТВ открыто рассказало, что Синявский был плохо принят русской эмиграцией. Обычно о таких вещах молчали. «Прогулки с Пушкиным» обвинены в русофобии.

4  ​​ ​​​​ Перелопачиваю мой стеллаж. Создан отдел филологии. Стихи отделил от учебников.

Шеллинг:

- Поэзия – та же философия… ​​ да будет она неким внутренним событием, присущим предмету, как музыка – сферам.

Много интересных цитат в книге Берковского «Романтизм в Германии».

5  ​​​​ «Ужас бытия» по Блоку мною напечатан.

То есть как бы вытащен из небытия.

«Жизнь и судьба» Гроссмана.

Советский «полухудожественный» концептуализм. Автор берет на себя роль историка-просветителя. Сопоставление советского и немецкого лагерей очень драматично, эпоха предстает ловушкой. Главное, написано хорошо.

Солженицын в СМИ преподносится как пророк, а не как писатель.

7 ​​ Бродский:

Только рыбы в морях знают цену свободе;

но их немота вынуждает нас как бы к созданью своих

этикеток и касс.

И пространство торчит прейскурантом.

Время создано смертью.

Пытаюсь перевести на немецкий. Красиво. Ужасно нравится его единоборство со временем.

Я в ситуации моего героя «Письма в правительство»: понос: компот после бифидка.

8 Анна Скокова = Ванскок. Вот кто ​​ чаровал Достоевского.

Переделка «Снежной маски». Да, для ЛГУ это не подходит.

10 Мы в семейной жизни.

Я: ​​ Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах.

Люда: ​​ Только гордый буревестник

Реет смело и свободно

Над седой равниной моря.

Так-то. Максим Максимыч! Спасибо вам большое за верные формулировки.

Миф моего детства: английский флот против немецких подлодок.

11 ​​ Новалис:

- Милый сумрак

- Сверкание темных солнц

- Темная полнота раскрытия зародыша

Бахтин:

Немецкий романтик боится выдать себя своим героем и оставляет в герое внутреннюю лазейку, через которую герой мог бы ускользнуть, подняться над своей завершенностью.

12 ​​ Стал писать о «Снежной маске» Блока и погрузился в странное, глубокое молчание.

Что-то новое! Словно б не только молчал, но и «погрузился» в молчание. Даже не смог говорить с сыном.

Бродский:

Лязг ножниц, ощущение озноба..

«Двадцать сонетов к Марии Стюарт».

13 Чьи стихи?

Когда печаль так нежно греет грудь

И теплится костер рябины красной

Слагаю я печальные стихи

О жизни грустной.

Грустной и прекрасной.

Ахматова! Но совсем иначе:

Когда шуршат в овраге лопухи

И никнет гроздь рябины желто-красной,

Слагаю я веселые стихи

О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Вот так!

14  ​​​​ Кажется, мне трудно простить Блоку во что: его ужас кажется головным.

Не странно ль, что Рембо так близок? Истоки культуры 20 века.

Джон Донн. Проглядывает красота и современность.

16 ​​ А если переназвать «Черную кровь» в «Начало века»?

17 ​​ «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана.

«В этом \\ лагерном \\ мычании немых и в речах слепых... трагически выражалось одно из бедствий 20 века».

«Время втекает в человека... И вот - время уходит. Самое трудное - быть пасынком времени».

У него люди раздавлены Временем, им уже никогда не подняться.

Почему я все-таки предпочитаю Пруста? Вот Петрушевская обвинила меня в искренности, а ведь у Гроссмана - только она.

Если запечатлеть только ужас времени, то мы узна'ем об эпохе ​​ слишком мало.

17  ​​​​ Блок:

Всегда без спутников, одна...

Маяковский переделал:

Среди беспутников, одна...

Бог с ним, дурачком.

17 Прекрасен Оден.

The mercury sank in the mouth of the dying day.

Ртуть опустилась в рот умирающего дня.

Кажется, настолько искусственные образы, а ведь трогают! Потому что верно.

18 ​​ Читаю Иде Евангелие от Иоанна. Поразительно, что ​​ ей нравится. Ей хочется мира в душе: любой ценой. Она понимает, что ее любовь только все обострит.

Как вообще человек отказывается от своих чувств, от своей натуры?

18  ​​​​ Чьи стихи?

Там, в сумерках, рояль бренчит в висках бемолью,

Пиджак, вися в шкафу, там поедаем молью,

Оцепеневший дуб кивает лукоморью.

Бродский! Такое вот странное сочетание ужаса, эклектики, трогательности.

21 ​​ Снег падает весь день - и это переполняет мою жизнь поэзией. Я кого-то люблю.

Опять тургеневские чувства! Видно, так и умру с ними.

22 Бродский:

Луна - что твой генсек в параличе.

Я вдруг ясно понял, что это - знак, под которым я родился.

24 ​​ Образ осени в моей душе ужасен.

В октябре 1969-го умирает мой отец и 12-летний сын Клер.

Блок:

Окна черные на' небе черном.

Тут есть колдовство. Ложно-черный цвет мягок.

«Сестры милосердия» ​​ Рембо. Поэт ясно показывает, что хочет любить женщин.

Лиризм ужаса в «Портрете» Джойса.

3.1. «It was his own soul».

Через три дня - всеобщая стачка, а я читаю «Улисса».

25 ​​ «Рыцарь-монах», статья Блока.

Владимир Соловьев усмирял время, набрасывая на косматую шерсть чудовища легкую серебристую фату смеха. Вот почему этот смех иногда и странен, и страшен. \\ Для Владимира Соловьева \\ книжный труд - только средство бороться с хаосом. У него лишь одно земное дело: дело освобождения пленной царевны, Мировой Души, страстно тоскующей в объятиях хаоса. ​​ 

25  ​​​​ Все-то «Черная кровь»! ​​ Хотелось бы и мне сюда добавить юмора Соловьева.

Чем хороша работа: когда материал уже обработан, ясно вижу, что, мягко говоря, ​​ не гений.

Это полезно.

Не могу подсмотреть жизнь собственных идей. Словно б они и не мои.

26  ​​​​ Бродский:

Блестящее, как капля из-под крана,

вибрируя над проволокой нот,

парит лунообразное сопрано.

Кто бы еще из современников так сказал? Стих и впрямь вибрирует, как чей-то голос.

28 ​​ Перепечатал «Утку» и «Искушение».

Неужели спасение грядет - и этой грохочущей пишущей машинки - не будет?

29 Теории сверхчеловека - все же из веры в большие возможности человека. Теперь эти «возможности» подвергаются сомнению.

30 ​​ Лесков.

Смех и Горе, алгвазилы ( испанское alguacil).

Лантрыганили - от «лантрыга» (мот).

31  ​​ ​​​​ Чтоб одолеть собрание Лескова, встал полседьмого. Уж прочел шесть томов.

«Вижу, моя воительница совсем сбрендила: распала и угасла в час один... Через месяц Домна Платоновна вдруг окончила свою прекрасную жизнь».

Вот так! Мне эти накруты кажутся пустой эклектикой.

«Леди Макбет Мценского уезда». Катерина Львовна и Сонетка в волнах.

Как меня ни за что унизили в Таллине, так и Лескова - в Ревеле.

Испытываются возможности языка, а ведь это больше подошло бы для дневника. А то иной раз натыкаешься на пустые нагромождения.

Анализ

«Портрет» Джойса.

3.1.

Дважды «Withered flower засохшие цветы». В словаре «withered heart = чёрствое сердце», так что «Stephen's heart had withered» - устарело. Джойсу важно, что сердце засохло, как цветы.

На этом примере видно, как Джойс «раздирался» между 19 и 20 веком. Тут стоит заметить, что я - постмодернист, что к концу 20 века все выжжено - ​​ и работаю на ничьей земле no man's land.

МУЗИЛЬ

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля. ​​ 

10 ​​ главка.

На природе. От Хагауэра она ищет защиты у брата. «Противоречивая страсть» Агаты, - говорит Музиль. Противоречивость в том, что она слишком поздно оценила свободу.

Может, она догадывается, что можно жить, и не унижая себя: более высокой жизнью.

Брат и ​​ сестра прошли опыт случайных связей и - разуверились в них. ​​ И вот они встречают друг друга и поражены, насколько они близки. Такой близости еще не было в их жизни!

Как много чистой философии. Почему Ульрих доверяет ее сестре? Мало шансов, что она проникнется ею. ​​ 

«Agathe lachte auf» выносится в отдельный абзац. Почему? Зачем крошить текст? Или это уже воля издателей? ​​ 

«Агата сказала:

     - Мне хочется убить Хагауэра.

     Ульрих заставил себя не поднимать глаз. Слова эти проникли в него легко ​​ и тихо, но, пройдя, оставили в памяти что-то вроде широкой колеи». 

Странно, что в центре непременно оказывается преступление, хотя бы воображаемое, а значит, и Моосбругер. В немецком языке имя этого преступника содержит три слога, а не четыре, как в русском.

Мысли об убийстве - естественное следствие разрыва.

«На  этой  границе  между  тем,  что происходит в нас,  - говорит Ульрих, - и  тем,  что  происходит  вне  нас,  не  хватает  сегодня какого-то связующего звена».

Я тоже остро чувствую это: каждый кажется мне разорванным между внешней жизнью и внутренней.

Самое большое событие романа: просьба сестры помочь. ​​ 

«-Через несколько дней ты тоже покинешь меня, - сказала она, - и как  мне тогда справиться со всем?».

«Современная мораль - ​​ ближайшего шага».

Пропасть между тем, что в нас, и тем, что вне нас.

11 главка. ​​ 

Огромность европейской морали.

«О себе  Агата  ничего  не  рассказывала ему, но она восхищалась его умением так говорить о собственной жизни».

В прошлых прочтениях романа меня убивал объем: казалось, сказано так много, что вместить невозможно.

Апрель  ​​​​ 

1 ​​ Творчество – молитва. ​​ Обычное состояние.

В моем реферате – или рассказе – о «Черной крови» Блока ​​ должна была быть специальная главка ​​ о кино.  ​​​​ Я ​​ еще в 1982-ом решил, что там кадр будет построен горизонтально при его фронтальной концепции.

Это ложно, это далеко от литературы, но меня эта идея грела.

3 Одолел всего Лескова: семь томов.

Как ни крути, сумбурщик какой-то.

4 ​​ Бродский:

То-то же я, страхами крепок,

вижу в вас \\ облака \\ слепок

с небытия, с жизни иной.

В вас мне ясна

рваность, бессвязность,

сумма ​​ и разность

речи и сна.

Здесь сказано очень много самой строфикой, такой стих заставит задуматься.

Сам стих еще забудешь, но не его ритм.

Между нами не так уж много лет, но он ужасно устал к своим 56-ти.

Может, метафизическая ​​ усталость поэта стала обыденной?

Я не устал, потому что моя жизнь дана мне только напрокат, она - мало моя. А у него – «много» его. Потому он и устал.

5 Фет:

Приходи, моя милая крошка.

Приходи посидеть вечерок.

Тьфу.

Такие же мои стихи на французском:

Les moeurs de mon musee

M'amusent enormement.

Нравы нашего музея

Сильно меня развлекают.

Так вот. Обмен идиотизмом.

Вот он ​​ подъезжает к филфаку, останавливает извозчика, торжественно плюет и - уезжает.

А вот то, что мне очень понравилось в школе:

Хожу и хожу, не щадя каблука,

Хожу и ночь, и день я,

Хожу трафаретным поэтом, пока

В глазах не встанут виденья.

Маяковский первый много мне рассказал о творчестве.

6  ​​ ​​ ​​ ​​​​ «Лирика 20-ых годов», 1976.

Мои родители могли читать эти стихи? Читали они их? Или в тридцатые годы была уже другая «лирика»?

Воспоминания Зинаиды Гиппиус. Тбилиси, 1991.

Они оба (Блок и Бугаев) не имели зрелости, и чем больше времени проходило, тем яснее было, что они ее не достигнут.

Литературная Москва и литературный Петербург всегда разнились между собою... Многое Москва захватывала глубже и переживала длительнее. Петербург был зато зрячее и сдержаннее.

Воспоминания Гиппиус: о Белом, Блоке и Брюсове.

Холодный обескураживающий взгляд. И не судит о людях, но холодно, по-змеиному, просчитывает их. Правильно схватила и «головность» Белого, и холод Брюсова.

В Чехове ничего не угадала.

Самая большая страсть - ненависть к коммунизму. Тут она верна.

7  ​​ ​​​​ В квартире П-ых я - и литературный нянь, и друг.

8  ​​​​ Много переделал в «Черной крови».

Письма Полю Pohl'ю ​​ и Норберту в Нюрнберг.

Даль: ​​ Разобью тебе морду и рыло, да скажу, что так и было.

10  ​​​​ Л-а  ​​​​ П-ва - за Лукошенко, я - против.
Василь ​​ Быков был в демонстрации, и потому избит.

12 ​​ Вот женщины!

В них всегда море нежности.

Нерастраченной.

Все мы не находим себя в других.

Но прекрасно, что человек сохраняет желание нежности.

Я вижу это в людях - и мне радостно.

Мы пишем о любви, за основу взяв Пушкина.

Вот Бродский нашел иную основу - и кажется бесконечно холодным и запутанным.

Бродскому все равно, поймешь ли ты его, - и это пугает.

Главное в притягательности Высоцкого: ему важно, чтоб его услышали и поняли.

Но эту черту Бродского я бы никогда не назвал «высокомерием»: скорее, он фиксирует тектонические сдвиги в человеческих отношениях.

14  ​​ ​​​​ Март, 1966.

Ахматову хоронят, глубокий снег.

15 ​​ Подарок ​​ ИАЛ (Иды): словарь: 17 томов современного русского языка.

Кажется, вся моя душа - в этом словаре: слова и фразы, меня составляющие. Этот язык стремительно уходит.

Гиппиус с мужем путешествует по Европе. До 1914, конечно. Денег берут мало. Она пишет:

- Денег мало, но ведь все дешево.

Кажется, Европа пережила тогда такой кризис, ужас которого трудно представить.

60-ые - такой расцвет в Европе! А я - в моей тюрьме.

16 Пастернак, «Детство Люверс».

«Все, что шло от родителей к детям, приходило невпопад, со стороны, вызванное не ими, но какими-то посторонними причинами, и отдавало далекостью, как это всегда бывает».

Если в моем детстве что-то и было, то вот это «отдавало далекостью».

17 ​​ Закончил переделку «Черной крови» и перепечатываю на печатной машинке.

Брожу по лесу, чтоб прийти в себя от усталости.

19 ​​ Пастернак, болезнь Жени: «Начав, например, с какого-нибудь эпизода, чувство слабости принималось наслаивать на него ряды постепенно росших пустот, скоро становившихся неимоверными в стремлении сумерек принять форму площади...».

Приятные построения, и сам Пастернак с приятностию в них впадает.

Джеймс Августинус Алоизиус Джойс, 2 февраля 1882 - 13 января 1941.

Уж эти даты должен помнить.

Даль:

Девка платье моет, так вальком колотит.

21 ​​ Молитва Тексту, Целому, Богу, Созиданию.

«Полтава» Пушкина:

Дорога, как змеиный хвост,

Полна народу, шевелится.

Всю жизнь с этими строчками.

26 ​​ Страстная Суббота.

Перечитываю «Фауста».

27 Пасха.

В «Воспоминаниях» Гиппиус видно, как страшно жить в меняющемся мире. По сути, она многое поняла в том, что грядет.

1909: «Блок помрачнел, погрузившись в особый патриотизм». Ведь Блоку - только 29.

Ее стих:

Блевотина войны - октябрьское веселье!

От этого зловонного вина.

Это написано 25 октября 1917 года. Первая реакция на переворот.

Анализ

МАРКЕС

Продолжение работы ​​ над ​​ романом Маркеса «Сто лет одиночества».

Третья (условно) глава.

«По которому пришли сюда первые арабы в туфлях без задников и с кольцами в мочках ушей».

Непроходимое детство рядом с психологическимм открытиями.

И думаешь: а не случайны ли эти открытия?

«Губительной и заразной болезни - бессонницы».

Чума - в отсутствии сна. Смелый образ оживляет повествование. Пока он только мелькнул, но потом писатель его разовьет.

Карамель - слабость самого Маркеса.

Занимательность рассказа потихоньку становится главным героем романа.

«И действительно, в воскресенье появилась Ребека».

Очень важный персонаж. Еще один человек со стороны, как и незаконный сын.

Так создается широта.

«Известку она ела тайком».

А тут что за обертона? Не понимаю. Слишком сложная символика.

Может, известка имеет смысл современного курения?

То есть атавизм, нечто, преодоленное цивилизацией?

cal ​​ = известь

«Утекло немало времени».

Почему тут не пожалеть читателя и не сделать «красную строку»?

«Теперь она играла».

Откуда столь легкое превращение Ребекки?

Вписалась в семью = инициация, тайное посвящение в род.

То самое, что я так напрасно ждал от родственников.

Почему Ребекке дано это пройти, а мне - нет?

Такой инициации ждал и от Луги.

Не получилось.

Зато получилось - с огромным: с Россией.

«В доме появилась бессонница».

Опять она! Когда повествование улетает непонятно, куда, Маркес ловит его за хвост приемом, уже известным читателю.

Тут и выясняется, что следствие бессонницы - идиотизм!

Образ коллективного забвения, коллективного погружения в идиотизм.

Не мог предполагать, что главная опасность интернета - это исчезновение синтаксиса.

Я бы многого не узнал о романе, не будь под рукой испанского подлинника.

Чума.

На каждом болезнь отыгрывается по-разному.

Куда важнее, что сама жизнь предстает болезнью.

Аконит. Зачем же использовать редкие растения?

«Но и те образы, что грезились другим». Коллективизм и в грезах?

Да.

Ведь самое интересное для Маркеса - описывать безумие мира, ставить ему невеселый диагноз.

Плакат с надписью «Бог есть».

В этой чуме, возможно, воссоздается какой-то важный миф человечества.

Но в чем его смысл?

Меня уже мучает холод романа.

Что ж, остается помнить, что роман - о забвении, - и все его образы непременно предстанут.

Тут-то и возникает - СЛОВАРЬ!

Мелькиадес приносит память! Он был на том свете и потому вернулся, обогащенный опытом забвения.

Макондо еще не знает смерти, так что опыт цыгана особенно ценен.

Все это хорошие идеи, но как они малокровны!

Фото: спасение от забвения.

Не писатель, а фокусник.

«В ожидании расстрела».

Еще раз! Измеренность человеческой жизни.

«Спина была стерта до крови».

И не передать, как меня сразила эта сцена! До героя было еще 63 мужчины.

Машина любви, фр. baisodrome.

А как они вместе выжимают простыню? Это заставляет верить в теории Маркеса.

«Научное доказательство существования Бога».

Скучно!

Важная триада: зеркало, лед, стекло.

Моя впечатлительность выхватывала «самые живые» куски, а прочее только досаждало. Теперь вижу и теории.

«Ребека, вопреки всем ожиданиям, превзошла Амаранту красотой».

Сравнение двух девушек!

Настоящий двигатель романа - их красота.

Урсула строит: имитация действий Бога.

Приезд коррехидора: интеграция Макондо в государственную систему.

«Первым его распоряжением был приказ покрасить все дома в голубой цвет в честь годовщины национальной независимости».

Опять какая-то жалкая детская мифология.

Май  ​​​​ 

1  ​​ ​​​​ Был рассказ «Ложь»: я хотел довести до концепции мое недовольство социальной жизнью. Хотел и - не смог. Так вот и остался только какой-то расхристанный текст.

2  ​​​​ Проза Арагона. ​​ «De memoire d'homme... Никто не видел мадам Еву без перчаток».

5 ​​ Ярослав Смеляков:

Земля

Тихо прожил я жизнь человечью:

ни бурана, ни шторма не знал,

по волнам океана не плавал,

в облаках и во сне не летал.

Но зато, словно юность вторую,

полюбил я в просторном краю

эту черную землю сырую,

эту милую землю мою.

Для нее ничего не жалея,

я лишался покоя и сна,

стали руки большие темнее,

но зато посветлела она.

Чтоб ее не кручинились кручи

и глядела она веселей,

я возил ее в тачке скрипучей,

так, как женщины возят детей.

Я себя признаю виноватым,

но прощенья не требую в том,

что ее подымал я лопатой

и валил на колени кайлом.

Ведь и сам я, от счастья бледнея,

зажимая гранату свою,

в полный рост поднимался над нею

и, простреленный, падал в бою.

Ты дала мне вершину и бездну,

подарила свою широту.

Стал я сильным, как терн, и железным

даже окиси привкус во рту.

Даже жесткие эти морщины,

что по лбу и по щекам прошли,

как отцовские руки у сына,

по наследству я взял у земли.

Человек с голубыми глазами,

не стыжусь и не радуюсь я,

что осталась земля под ногтями

и под сердцем осталась земля.

Ты мне небом и волнами стала,

колыбель и последний приют...

Видно, значишь ты в жизни немало,

если жизнь за тебя отдают.

1945

Строфы века. Антология русской поэзии.

Сост. Е. Евтушенко.

Минск, Москва: Полифакт, 1995.

6  ​​​​ Я - жалкий фантазер! Запишу свои фантазии, а потом выбрасываю: до того стыдно. Эти состояния: будто я влюблен - преследуют меня всю жизнь. Жаль, их нельзя доверять женщинам: они сразу используют их против меня.

Полное отсутствие уважения к писателю. Общество его унижает и грабит.

7 Никандр:

- «Они молят, и шепчут, и плачут, - а я воплощаюсь. Я рядом с ними. Я - становлюсь».

Помню, в августе пять лет назад я сочинил стих и сразу прочел его сыну:

В тот тихий, в тот далекий вечер,

Когда Олежек уже спал,

Собрав котов моих на встречу,

Я всем им уши целовал.

Олег закричал:

- Ты первый это сочинил!

Меня поразила его фраза.

Теперь такого ​​ и не представить: он ходит в школу, как на ужасную битву.

Грубеет с каждым днем. Мы не можем освободить его от школы.

Василий Розанов:

- Как хорошо, что я проспал университет! На лекциях ковырял в носу, на экзаменах отвечал по шпаргалкам.

10 Каролина Павлова, 1858:

Я стихла, я довольна,

Безумие прошло -

Но все мне что-то больно

И что-то тяжело.

Туманно. И синтаксис - такой странный.

12 ​​ Опять начинаю писать «Письмо в правительство».

Критические обзоры не говорят о появлении гениев, но о смене ориентиров: чернухи стало мало, герой головаст и смело бросается в море информации.

Советские «асы» еще пишут, их еще объявляют знаменитыми, но их уже никто не читает.

15 ​​ Музиль. Агата: «Я хотела бы убить мужа».

«Повесть» Пастернака: «О прошлом не говорили и потому, ​​ что в глубине души все они знали, что революция будет еще раз».

После 1917-го!

19 ​​ После всех праздников можно прийти в себя. Сильный, холодный ветер. Как он по-настоящему воет под окном!

21 ​​ Поэт в «Фаусте»:

Oft, wenn es erst durch Jahre durchgedrungen,

 ​​​​ Erscheint es in vollendeter Gestalt.

Was glänzt, ist für den Augenblick geboren,

 ​​​​ Das Echte bleibt der Nachwelt unverloren.

«Часто лишь то, что прошло, прорвалось через годы, становится совершенным образом. Что блестит - недолговечно, но подлинное не теряется с годами».

А это уже комик:

Ein Werdender wird immer dankbar sein.

Тот, кто становится, всегда благодарен.

22 ​​ Порыв уносит меня в иные минуты вдохновения.

Почти закончил «Письмо в правительство». Разборки детских комплексов.

Похоже, что Достоевский плакал над Диккенсом. Есть душевная перекличка. Тот же черно-белый мир с огромными страстями.

«Люди и положения» Пастернака:

«(В детстве) при успешно подвинувшемся сочинительстве (в музыке) я был беспомощен в отношении практическом. Я едва играл на рояле и даже ноты разбирал недостаточно бегло, почти по слогам».

Отсюда и поворот к стихам.

Мое увлечение математикой похоже: я знал ее только в классическом исполнении.

Я понимал, как ограничены мои знания!

24 А вот как Гегель проморгал талант ​​ Клейста:

«Клейст страдает от общей печальной неспособности найти основной интерес в естественном и истинном».

Так что Гегель и в античном искусстве попросту не воспринял декаданс как нечто серьезное.

Прочел моим «Письмо в правительство». Олег доволен, Люда - нет. Сын рад, жена озадачена.

25 ​​ Взрыв активности вокруг имени Бродского: тьма конференций и обсуждений.

История ясно говорит, что других крупных поэтов у эпохи просто нет.

26 Сборники «Руконог» и «Центрифуга».

Пастернак, 1914, «У себя»:

В час, когда из сада остро тянет тенью,

Пьяной, как пространства, мировой, как скок.

Степи под седлом, - я весь – на иждивенье

У огня с колонной воспаленных строк.

Невероятный прорыв в сознании. ​​ То, чего вовсе не бывает у ангажированных поэтов.

Я не могу подступиться к материалу о Маркизе Саде: так меня и влечет, и ужасает эта личность.

27 ​​ Пастернак в детстве: музыка и сломанная нога. А я? Грыжа и математика. Травматизм у детей.

28 ​​ Последний день перед отъездом в Питер. Беру три книги:

«Выстрел из милосердия» Юрсенар,

Стихи Рильке,

«Шум и ярость» Фолкнера.

Беру три экземпляра «Иисуса из Клазомен».

Пилон, «Надежда recours на страну». ​​ 

Странные краски любви. ​​ 

«Не жить с той стороны тебя, что меня ​​ разрушает…».

29 ​​ Как написать о войне?

В 1962-ом Юрсенар пишет о «Выстреле из милосердия»: «Сюжет нам очень близок, потому что тот моральный разброд, что описан, только углубляется».

30 ​​ В Питере.

Математичка Буся стала моей читательницей – и меня это не удивляет.

Я в Эрмитаже и прихожу в себя.

31 ​​ «Шум и ярость» Фолкнера. 2 июня 1910. «When the shadow- watch». Кованое и с ритмом.

МАРКЕС

Продолжение работы ​​ над ​​ романом Маркеса «Сто лет одиночества».

Четвертая ​​ (условно) глава.

Рождение дома. Так что рождаются не только люди!

Пианола.

Итальянский мастер Пьетро Креспи. Важный штрих: откуда ни возьмись, появляется Европа.

crespa = 1) морщин(к)а

2) складка

3) pl рябь (на воде)

А мужской род?

crespo 1. ​​ 1) курчавый, вьющийся (о волосах)

2) сборчатый

3) морщинистый; шершавый, шероховатый (о листьях)

4) жатый (о материи)

5) покрытый рябью (о воде) 2. ​​ креп (ткань).

Близко и растения!

Казалось, какая-то жалкая деревенька, а вот всплыли и правительство, и Европа. По щучьему веленью.

А вот и Музыка.

Опять история Креспи с легкостью хоронит все теории автора и живет сама по себе.

Самое забавное, что пианола разобрана самим Аркадио Буэндиа - в поисках Бога!

Милое варварство! То девочка должна отрабатывать в постели сожженный дом, то ломается инструмент.

Так готовятся ужасы войны.

Ломается = «расшифровывается». Тайный шифр льда и всего должен быть раскрыт! Алхимия.

Ребека и ее страсть ​​ есть землю. На ​​ самом деле, это - выражение любви.

И далее - лабиринт отношений. Маркес тут - как рыба в воде, но мне не понятна логика таких переходов.

Особенно не понимаю мотивацию.

«Дом наполнился любовью».

Какая тут логика?! Просто страсть.

Две страсти: Ребека и Аурелиано.

«Только вскоре обнаружил, что его друзья и женщины плывут в тускло светящемся мареве». ​​ 

Пришли видения!

Это мне совсем близко.

Именно видение переносит его к Пилар, любовнице брата.

Так забавно Маркес перемешивает рациональное и иррациональное.

Половой акт. В душе Аурелиано - с ​​ Ремедиос!

Так и мой герой «Как я люблю» ​​ во время близости в душе несет какое-то свое ​​ воспоминание.

Итог близости: Пилар поможет Аурелиано получить Ремедио.

Эти шуточки показались бы кощунственными, не будь этого в поэтике романа.

Амаранта любит того же Креспи: она «изливала муки безнадежной страсти в пламенных письмах».

Роман превращается в поэму о любви! Это и привлекало меня.

Любовь сына Урсулы к дочери Москоте, чиновника, социализирует и семью Урсулы, вводит ее в круг государственных кошмаров.

Они еще впереди!

И войны, и массовые убийства.

Любовь - чума; это да. Но и государство - чума! Мне нравится, что Маркес превозносит лишь искренность чувства, делает его единственным мерилом жизни.

Смерть Мелькиадеса. Интересно, что, как во всех хрониках, все события комментируются.

«Кожа его покрылась нежной плесенью».

Чудеса фантазии! Эти всплески весьма умиляют.

Сам цыган ​​ - сборище темных текстов. Этакий Аристотель.

За Гумбольдта - особое спасибо.

Мелкиадес тянет ​​ на пророка!

Почему целая поэма о смерти цыгана и признание Амаранты не отделены хотя бы красной строкой?! Зачем эти налезания смыслов и строчек?

Отгремела история с Мелкиадесом - и что же дальше?

Новая прекрасная погремушка: соперничество сестер.

Писатель - истинный фокусник!

Макондо остается деревней с якобы неразвитыми социальными отношениями, но мы-то видим, что в любви - двадцатый век!

Так одно социальное противоречит другому.

Пятая ​​ (условно) глава.

Бунт ​​ старого Буэндия закончил предыдущую главу.

В чем же смысл повествования?

«Аурелиано Буэндиа и Ремедиос Москоте обвенчались».

Важный предрассудок: падение кольца на свадьбе.

superstición = суеверие, предрассудок.

Противопоставление двух свадеб: свершившейся и сорвавшейся.

Падре ​​ Никанор свершает чудо.

«И вслед за тем падре Никанор поднялся на двенадцать сантиметров над землей».

Итак, в романе регулярно ​​ свершаются чудеса - и к этому надо привыкнуть: такова модель мира, предложенная писателем.

Старый Буэндия заговорил на латыни.

Старик в качестве доказательства требует не «шоколадное вознесение», но ​​ дагерротипный снимок ​​ Бога.

После Джойса, Музиля, Достоевского мне, признаться, скучно.

Но - не сдаваться! Хоть не нравится, все равно раздраконю.

Смерть Ремедиос.

Целая поэма о ней.

«Ремедиос будет последней, о ком подумает через несколько лет Аркадио, стоя у стены в ожидании расстрела».

Так девочка стала прабабушкой.

«На пороге возник человек необыкновенного вида». ​​ Театральный прием «Бог из машины».

И тут земля затряслась, и половой акт производит то же впечатление.

Умерла Ремедиос, но вот медальон со святой Ремедиос.

Такие вот забавки.

Это что за «параллели»?

И что дальше?

Возвращение Хосе Аркадио.

У Маркеса упор на особенность типа, на завлекательность портрета. Мягко говоря, странные преференции для писателя.

Конечно, Тургенев много описывал людей внешне, но далее действие он основывал на чем-то более значительном, чем собственные фантазии.

А уж про Достоевского я и не говорю: его персонажи - мировые типы.

«Подбородок решительный, а взгляд печальный». Из рекламного ролика?

remedio =

1) способ, средство, мера; метод

2) поправка, исправление

esto tiene remedio fácil ​​ это легко поправимо

3) поддержка; утешение

4) лекарство, средство, лечебный препарат

Хосе - антигерой.

«Он видел призрак пиратского корабля Виктора Юга». ​​ Прямая отсылка к Алехо Карпентьеру. ​​ 

Сама идея - прекрасна: расширить контекст.

«Испускающий ветры такой силы, что от них цветы вянут». Это уж прямая отсылка к Рабле.

В целом, этот эклектизм неприятен. Даже не пойму, в чем же мощь этого стиля.

Символ: татуированный член. Довольно прямолинейно, товарищ писатель.

Ребека бросается на Хосе. Забавно.

Боже, сколько инцеста!

«В брачную ночь молодую укусил за ногу скорпион, притаившийся в ее туфле. У Ребеки отнялся язык, но это не помешало  ​​​​ супругам весьма шумно провести медовый месяц».

Вот-вот! Сочетание самых разных чувств - «творческий» метод.

Повествование тонет в каких-то изысканных реалиях, вроде португальских сардин или турецкого варенья из розовых лепестков. Спасибо, конечно, но этого мало.

«Либералы готовились развязать войну».

Вот и внешний мир!

Какие-то там «либералы»!

«Выборы прошли спокойно».

Подмена бюллетеней.

Из выборов неожиданно вырастает образ террориста.

Алирио, конечно, из «delirio безумие».

«Отныне я полковник Аурелиано Буэндиа».

Ужасные социальные потрясения переданы, как сказочка.

Для меня эта связь событий абсолютно неубедительна.

Июнь ​​ 

1 ​​ ПИТЕР

Собрание сочинений Владимира Высоцкого в пяти томах. Тула. Издание этого года. ​​ 

Лиля сразу купила, ведь у Гурьева – культ этого певца.

Я-то – просто люблю Высоцкого: без обожания.

2 ​​ Строчки Бодлера о Париже. ​​ Мы любим, когда нам больно.

Неприятный Костюшка КЛД. Совсем не друг. ​​ Что же мы тогда встречаемся?

Чудовищно много пишу в эти первые дни в Питере.

Неприлично много.

Что это: разговор с Градом, со своим прошлым?

Письмо Пушкина Чаадаеву попало в центр нашей жизни. «Что же сказать о нашей общественной жизни? Грубость...».

3 Дал на читку ​​ Неверову мой роман «Иисус».

Юрсенар: «Любовь, подобно нервной болезни, постоянно меняла форму».

«Казачка» Полонского. 1859.

Ему 40. Прозаизм стихов уникален. Стихи в прозе. Ирония только начинает прививаться в нашей литературе и ее не хватает именно Полонскому. Банальности надо произносить со смешком!

У Бродского ирония уже так горька, что постоянно ждешь от автора улыбки.

4  ​​ ​​​​ Вот сложилась система семи дневников ​​ и постараюсь ее придерживаться. Удивительно, что писать так много мне не кажется странным.

В 1905 выходит поэма Белого «Дитя-Солнце» и другие стихи. Время поисков! Тогда слава Белого спорит со славой Блока, - но скоро эпоха начнет «портиться» - и Блок станет «народным», станет поэтом поколения, - а Белый по существу будет забыт.

Мне видно, что та эпоха искала и находила, а наша даже не ищет, ​​ а только пережевывает. И что ж мне бросаться в чтение этой жвачки? Зачем превозносить вторичность и тем самым укреплять ее?

Белый казался пустоватым, но вот это предубеждение прошло.

Мне неприятна в нем  ​​​​ позиция какого-то измученного демиурга.

Диалоги Фолкнера в «Шуме и ярости» - в вечности, на небесах. Поэтому они могут показаться скучными.

Готье о «Легенде веков» Гюго:

«Визионерское око поэта умеет высвободить призрак объекта и смешать химерическое и реальное в пропорции, которая и есть сама поэзия».

Бодлер высоко ценит именно сделанность стихов Гюго.

Готье ​​ о Бальзаке:

-«Его главное достоинство - в страстном визионерстве».

Почему нежность Юрсенар в «Алексисе» направлена на женщину? Это для меня загадка. Это же не отрицание природы, а напротив, следование ей.

5 Стих Цветаевой, 13 мая 1913:

Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни, растраченной даром,

И какой героический пыл

На случайную тень и на шорох...

И как сердце мне испепелил

Этот даром истраченный шорох.

Намеренный отказ от ровного ритма!

А дальше?

О, летящие в ночь поезда!...

Настоящий поэт.

«Шарм» Валери.

Rameur гребец.

Ce bruit secret des eaux...

Этот тайный шум воды...

Но вот стихи отступили: так потряс разговор с Лотман и ее сестрой. Значит, все же бывает нормальная жизнь, какие бы трудности ни были.

6 Рильке, 29 сентября 1897:

Ich lebe grad...

Я живу...

Зачитано. Все равно выписываю.

И я - в «ветре огромного листа».

Блок: смешки в монастыре.

7 Апулей:

Psyche teneris et herboris locis...

Психеи нежно-травные места...

Юрсенар.

Софи убили! Мои переживания повести надолго задерживаются во мне.

9 Идиот и лошадь в «Шуме и ярости».

Фолкнер.

«I could hear... Я мог слышать».

11 Куски в «Философию скитаний». Может, они больше бы подходили для дневников.

Написать вслед за Рильке что-то о больших городах! ​​ «Denn, Herr, die grossen Staedte... Ибо, Господь, большие города».

Или я уже написал?

Вроде, да.

Столько людей вокруг меня, но они не стремятся меня понять - и это делает отношения зыбкими.

С другой стороны, так легче побороть холод жизни.

Легче и подготовиться к небытию.

Шлю Шарлетте большую цитату из «Толп» Бодлера:

«То, что люди называют любовью, - это совсем маленькое, ограниченное, слабое, сравнимое с ​​ той невыразимой оргией, с той святой проституцией души, которая отдается целиком - поэзии и милосердии, непредвиденному и неизвестному».

Что называется, замутил воду. Видимо, мэтр сравнивает любовь с трепетом жизни.

А что? Неплохо.

12  ​​ ​​​​ УМЕР ​​ ОКУДЖАВА.

Так уходит лучшее, что связывало меня с моей собственной юностью.

«Песенка о солдатских сапогах», ей сорок лет:

Вы слышите, грохочут сапоги,

и птицы ошалелые летят,

и женщины глядят из-под руки -

Вы поняли, куда они глядят?

Вы слышите: грохочет барабан?

Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней...

Уходит взвод в туман-туман-туман...

А прошлое ясней-ясней-ясней.

А где же наше мужество, солдат,

когда мы возвращаемся назад?

Его, наверно, женщины крадут

и, как птенца, за пазуху кладут.

Должен признаться, что эта строфа мне особенно не нравилась. Но кто бы так задушевно, с нежностью, еще сказал о войне?!

А где же наши женщины, дружок,

когда вступаем мы на свой порог?

Они встречают нас и вводят в дом,

но в нашем доме пахнет воровством.

А мы рукой на прошлое: вранье!

А мы с надеждой в будущее: свет!

А по полям жиреет воронье,

а по пятам война грохочет вслед.

И снова переулком - сапоги,

и птицы ошалелые летят,

и женщины глядят из-под руки...

В затылки наши круглые глядят.

Но важно, что последняя строфа поется уже после катарсиса: человек уже помолился, уже принял войну в своем сердце, он готов жить дальше.

Окуджава – кудесник надежды!

«Писака» еще в душе не остыл.

14  ​​ ​​ ​​ ​​​​ В этот день 160 лет назад ​​ умер Джакомо Леопарди Giacomo Leopardi.

ЛЕОПАРДИ

Родился ​​ 29 июня 1798, Реканати, Мачерата.

Умер в ​​ Неаполе.

Если одной строчкой, «итальянский ​​ романтический поэт, мыслитель-моралист».

Его творческий пессимизм вдохновляет.

15 ​​ Я юный - в Ораниенбауме, в Китайском дворце. Словно б не мелькнуло двадцать лет жизни. Мы оба остолбенели пред этой красой.

16 ​​ Купил в букинисте: полный зеленый Лермонтов, том Ремизова, русско-немецкий словарь 1911 года Павловского, стихи Каме'нского.

17 ​​ В классической гимназии ищу преподавателя латыни и древнегреческого Александра Гаврилова. Где ты, кумир моей юности?

Нашел его с трудом, а он признался, что ему просто некогда читать мой роман.

Спасибо и на этом.

Состоялся и диалог:

- Вы писали один роман, когда были на моем семинаре.

Я: - Какой?

- «Любовь на свежем воздухе».

Я: -Так вы запомнили!

- Я запомнил только название.

18 ​​ Прекрасный разговор с Л М Лотман. Призналась, что отложила работу своего Пушкинского Дома, чтобы прочесть мой роман.

По поводу присуждения Битову премии за роман «Пушкинский Дом»:

Чины людьми даются,

А люди могут обмануться.

Цитата из «Горя от ума».

Она похвалила мой рассказ о Кристине. Кстати, я не уверен, что имею право его печатать: я ведь ничего не знаю о своей дочери.

19 ​​ Мемуары Андрея Белого.  ​​​​ В 1907 Белый возвращается в Россию. Его поражает профанация символизма и связь Любови Дмитриевны с Чулковым.

Только подумать, что же переживали эти молодые люди: Белый и Блок!

20 Все тот же Белый «Между двух революций».

Выразительное фото Исаака Бабеля.

21 «Красный занавес» д'Оревийи.

cramoisi ​​ = тёмно-красный; малиновый.

Так что «Тёмно-красный занавес».

Д'Оревийи: «Я никогда не мог видеть зажженное окно в спящем городе, не представляя себе за занавесками интимные сцены или драмы».

Чехов: «Нет страшнее картины, чем семья, пьющая чай».

21  ​​​​ Бродский - на венецианском кладбище. Гроб из орехового дерева.

22 «Орел! Давай делать орленка!». ​​ Примерно так обратилась девушка к Андрею Белому.

А он?

- Уходите, откуда пришли.

Она:

- Филистер!

23 ​​ Вот и последний понедельник моего путешествия в Питер.

В ночи немножко переделывал «Письмо в правительство».

Как ​​ же много хожу! Ну да, в Москве такое невозможно.

Меж тем, силы покидают меня. Тут в Питере я живу меж двух огромных напряжений: ​​ ходьбы и приобщения к высокому: красоте города, музыки, литературы.

В «Алексис» Юрсенар сказано:

- «Жизнь - это лишь загадка физиологии».

То же самое говорит и Л М Лотман:

- «Тайна человека - в его физиологии».

Странно, что я никогда столь мощно не чувствовал свое физиологическое существование. В нем ​​ слишком много, но и слишком мало.

25  ​​ ​​ ​​​​ Пишу в Таврическом саду.

Лидия Михайловна Лотман:

- «Вы не живёте! Как бы жизнь ни была противна, вы должны жить в ней!»

Драгоценно.

27 Бодлер считает, что Гюго более ловкий \\ в стихах \\ человек, чем творческий, работник \\ литературы \\ более корректный, ​​ чем ​​ созидательный, творческий. Короче, обругал.

Какой дешевый стал Гамсун! Раньше его том стоил 14 буханок хлеба (2.50), а теперь - только одну. Прежде он был в дефиците, а теперь никому не нужен.

29  ​​​​ Поезд на Москву.

Синтаксис Фолкнера.

Пытаюсь учить наизусть стихотворение Рильке «Орфею». ​​ «Ein Gott vermags. Бог это любит».

В этом путешествии мало читал только Апулея. Все же слишком сложный, изысканный латинский.

30 ​​ ДОМА. ​​ 

Читаю:

«Божественную» Данте,

Маркеса.

Письма Лиле и Л М Лотман.

Гюнтеру Грассу открыто угрожают немецкие экстремисты. И тут опасно прославиться, и там. Потому что слава писателя – слава перед вечностью, но не пред людьми.  ​​​​ Дело в том, что писатель стал защищать священника, приютившего алжирскую семью.

Хомяков: «Мир является разуму, как вещество в пространстве и как сила во времени».

Что-то доморощенное.

МАРКЕС

Продолжение работы ​​ над ​​ романом Маркеса «Сто лет одиночества».

Шестая ​​ (условно) глава.

Мифология вокруг главного персонажа.

«Полковник Аурелиано Буэндиа поднял тридцать два вооруженных восстания и все тридцать два проиграл».

Недостойно! И скучно.

Может, только для меня?

Испанские исследователи нашли исторические соответствия.

Что ж!

«Аркадио продолжал сильнее и сильнее закручивать гайки своей ненужной жестокости и, наконец, превратился в самого бесчеловечного из правителей, каких видел Макондо».

«Богу было угодно, чтобы Хосе Аркадио и Ребека поженились».

Неожиданно ​​ много монолога: Урсура говорит сама с собой.

Как странно, что эта книга оказала столь большое впечатление на наше поколение: она кажется бесформенной.

А разве ​​ у Достоевского больше формы?

Неужели теперь может быть знаменита только «исповедь горячего сердца», только этот жанр?

«Чувствительность Амаранты, ее сдержанная, но обволакивающая нежность словно паутина оплетали жениха, и всякий раз в восемь часов, поднимаясь, чтобы уйти, он должен был буквально отдирать от себя эти невидимые нити».

Что ни говори, прекрасно написано о нежности.

Думаю, это притягивает читателя.

Любовь итальянца - вот что главное.

Ради этой любви он пересек океан! От несчастной любви он уже плачет «без стыда».

У меня любовь и самоубийство Креспи вызывают всегда неподдельное восхищение. Это и обряд черной магии, и обряд Любви.

И - торжественность ужаса и смерти!

Это-то ​​ я и хотел отразить в моем рассказе «Утка».

А ​​ что Амаранта? ​​ Она сжигает руки.

Вместо радости любви - ее ужас. Любовь - оружие.

Вот почему роман называется «Сто лет одиночества»!

Тут писатель бесконечно прав: люди в своей слепоте загоняют себя в одиночество и ужас. Я абсолютно согласен с этим.

Наконец, мы видим, что роман превратился в связку биографий. Это уже сильно!

Но справится сам писатель с такой задачей!

Он держит в руке связку человеческих судеб - и создадут ли они Целое?

После одной разрушительной страсти - другая: инцест.

Идея? Мир переполнен безумием.

Тут похоже на «Лолиту» Набокова: не только безумием, но и - любовью.

Мать Тернера подкупает девушку, чтоб избежать инцеста.

«Известия о поражении либералов становились с каждым разом все более достоверными».

Шарж на войну, ее отражение в мозгу незамысловатого рассказчика.

Кому писатель отдает нить повествования?

Само сражение в городе все же серьезно. Спасибо!

И обязательная сцена: мысли Аркадио перед расстрелом.

Так рассказ начинается с расстрела, а потом движется от одного расстрела до другого.

В самой структуре «Ста лет одиночества» заложена циклическая бесконечность.

Теперь у меня появилась уверенность, что роман будет развиваться достойно, что Маркес окажется на уровне своей задачи.

Проскочили больше четверти романа - и что?

Да ничего.

Исторических событий явно хватит. Только б хватило фантазии ​​ на любовные отношения!

Прекрасно, что в смерть его провожают женщины.

Так обряд смерти становится ​​ центром повествования.

Седьмая  ​​​​ (условно) глава.

«Вечером Урсула пришла на свидание с полковником Аурелиано Буэндиа».

Собственно, возвращение к этому персонажу - возвращение в начало романа. У читателя появляется подозрение, что именно этот Аурелиано Буэндиа - главный герой.

Теперь и читать-то роман стало легче и веселей: читатель примерно понимает, куда гнет автор.

«Он знал все, что произошло дома».

В свидании сына и матери цементируется все главное в романе.

«Заставьте себя думать, что меня расстреляли уже давным-давно».

Эти расстрелы - в прапамяти семьи.

Но что мы видим? У Буэндия - дар провидения. Кроме того, он - поэт. Вот и деушка, несущая смерть.

Так реальность романа превращается из фантастической в поэтическую.

«Предчувствия возникали внезапно, как озарение свыше, как абсолютная, мгновенная и непостижимая убежденность».

Вот тебе и Достоевский.

«Они не хотят спать с человеком, у которого смерть за плечами, - объяснила она. - Никто не знает, как это случится, но кругом говорят, что офицер, который расстреляет полковника Аурелиано Буэндиа, и все его солдаты рано или поздно будут обязательно убиты один за другим, даже если они спрячутся на краю света».

Провидение в устах проституток поднимается во всю мощь. Буэндиа спасаем высшими силами - и об этом знают все.

Так что роман еще и - о мощи Рока!

И вот обычный слух, пущенный проституткой, становится грозной силой: страшным предсказанием, в которое все верят.

Итак, к трети романа туман рассеивается - и читатель начинает представлять, что же происходит.

Ребекка напряженно ждет расстрела: следит за кладбищенской стеной.

Так кладбище попадает в центр жизни городка.

«Когда солдаты подняли винтовки, ярость полковника Аурелиано Буэндиа материализовалась в какую-то липкую и горькую субстанцию, от которой у него омертвел язык и закрылись глаза».

Все описание расстрела прекрасно. Это момент истины!

Материализация!

«Вы ниспосланы мне Божественным Провидением».

Так что роман еще и - о мощи Рока! ​​ На этом настаивает сам Маркес, так что читателю остается это усвоить.

Вот «расстрел», лед в цыганском шатре - и колесо истории крутится дальше.

Если расстрел - плюс, то не-расстрел - это минус. Маркес меняет знак!

«И тут началась еще одна война».

Кукольный театр! Получается, и война, как смерть - только игра! Только семиотика.

Теперь война везде, и война - там, где Аурелиано Буэндиа. Примитивно.

Или это огрубление сна?

Может, латиноамериканцам такое описание войны о чем-то говорит, но для меня это бред сумасшедшего. Неужели это не фантазии?

Для меня это очень серьезно: все мое детство переполнено рассказами дядей о войне сороковых годов.

Если б я ​​ хоть что-то узнал!

Убийство настолько банально, что незаметно. ​​ Изумляет реакция Урсулы!

«Она вышла на улицу лишь однажды, уже совсем старухой, в туфлях цвета старого серебра и шляпке, украшенной крошечными цветочками». ​​ 

Прекрасные детали!

А что дальше? Очередное возвращение!

«Это случилось в то время, когда в Макондо появился Вечный Жид».

И жара - хорошо!

Не просто жара, но художественная жара!

«Птицы врывались в комнаты сквозь проволочные сетки на окнах и падали замертво».

«Хотя возвращение полковника Аурелиано Буэндиа».

Видно, как трудно Маркесу «оживить» войну, сделать ее хоть сколько-то интересной. Просто эти сцены скучнее житейских.

Геринельдо Маркес. Боже, сколько передвижений, сколько суетни! Не успеваю следить, не успеваю понимать.

​​ Может, это мой недостаток, моя неспособность понимать простые вещи?

Наверно, Маркес несет в себе глубокое, аж мифическое, мифологическое понимание семьи, понимание ее глубинной роли в цивилизации, понимание, недоступное мне.

Неужели я не могу понимать?

Или не смею?

Может, понимание убьет меня: я пойму, что моя жизнь не состоялась.

«Хосе Аркадио Буэндиа находил утешение во сне о бесконечных комнатах». ​​ 

И вдруг в тине повествования - этот блестящий ход!

И во сне - страшная бесконечность, повторяемость ​​ жизни!

Я, было, загрустил, чуточку заскучал, но вот опять - великолепие смерти!

«За окном идет дождь из крошечных желтых цветов».

И далее - о цветах, как о снеге моего детства:

«Всю ночь они низвергались на город, подобно беззвучному ливню, засыпали все крыши, завалили двери, удушили животных, спавших под открытым небом».

«Я пришел на погребение короля».

Прямая отсылка к мифологии.

Июль  ​​​​  ​​ ​​​​ 

1  ​​​​ Юрсенар: «Сe recit... Этот рассказ». Да, для меня «Алексис» и актуален, и полезен.

Абакум: «И как \\ филина \\ рыбою накормлю, бес в нем вздивьячится \\ он дико взвоет\\».

Моя «Виолетта». Она - Каллас, и - четыре Жермона. ​​ Все странствуют по свету.

2 ​​ Начало «Чистилища» Данте. Старик с длинной бродой.

«Портрет» Джойса: «Стефан сидел напротив капеллы».

«Песня плохо любимого» Аполлинера: подлинное движение.

Сто лет одиночества СЛО: ясный ритм романа Маркеса.

20 глав по 18-19 страничек.

Иногда отклонение в объеме: 15-22 страницы.

Мое качество няни при сыне входит в последнюю стадию.

Что будет за ней, не могу и представить.

Я ​​ сам чувствую, как История меня куда-то поворачивает, - но куда?

Борхес. «Человек безумно разумен. Homo est sapiens demens». Вроде, все рационально, но сколько прозрений внутри этой рациональности!

«Благословление. Benediction» Бодлера.

Надо научиться жить под таким высоким проклятием: но присуще нашей жизни. Прими это проклятие как свою судьбу, человече.

Но откуда это ожесточение против любимой матери, против мира?

«Угрызения совести. Remords» - о нашей ущербности.

В русских журналах в 80-ые, 90-ые 19 века много французских поэтов. Значит, наше общество интересовало то, что сейчас так волнует меня.

Бодлер понимал все, но при этом он сам утонул в своих слабостях.

Ночью на берегу. Год Гейне.

Лотреамон.

Почему его монстры ​​ живут в природе? Вот и видно, что я-то природу идеализирую.

«На моем лбу - капля крови и ​​ капля спермы».

Что за образы? Человек-рыба. Босх?

Две пьяных женщины. Напряжния нет, только живопись.

Свобода Бунина нам недоступна, а потому и трудо понять его рассказы. Вот в «Чистом понедельнике» они общаются на ​​ равных - и она не просит его - ее обеспечивать. Разве нам даны такие отношения с миром и женщинами? Нет.

Бунин пробуждает во мне зверя! Реальная жизнь отсекает во мне целые пласты чувств, но проза Бунина опять их возрождает.

Гоголь первый заставил меня думать над книгой. Бронзовый пистолет вижу только сейчас! Читал, но в себе его не видел.

А вот колесо («куда доедет») въелось в душу сразу.

Кстати, это поразило и брата. Может быть, наш единственный разговор о литературе.

А сбитенщик? «Лицо такое красное, как самовар». Лубок!

«Тюфяк, замаслившийся, как блин». Это метафора, которую использую в коротушке «Я пишу рассказ».

А Чичиков? И идея человека, и сам человек.

2-ая глава: Чичиков растворяется в Манилове.

Чичиков - более определенный тип человека, чем сам человек!

Разнообразие литературных средств таково, что Тургенев кажется ограниченным, камерным, робким.

Пруст. Читаешь - и Целое эпопеи входит в тебя. Тут много нежности к миру.

Ремизов. Читаешь, да ведь все - выверты. Будто и не смотрит, а разглядывает. Иль таращится.

«Смерть Ивана Ильича» Толстого. Тут я вижу, что с годами привык к чуждости мира, разделяю ее вместе со всеми.

А в детстве читаю и спрашиваю себя:

- А как мне доказать хотя бы самому себе, что живу?

Так получилось, что и мои родители умирали, как ​​ Иван Ильич.

Этот рассказ активно готовил к ужасу жизни. Спасибо Толстому за ясность ужаса!

Свет Ивана Ильича и свет моего Сиверцева в «Писаке».

ДАНТЕ

Посвящение Данте.

БК. «Чистилище», 9-ая. Призрачный пожар раздвигает сон Данте.

Данте из массы зримо вычленяет личность.

Данте путешествует в аду - этот образ мне дорог. Он поглощен бездной, но она благосклонно его принимает.

Но разве не то же я чувствовал в детстве в Луге, когда видел тучи пьяных? Конечно, мне казалось, что я проклят, я - в аду, - и выхода нет.

Разве мои близкие не были против меня уже потому, что всегда были пьяны? Это был мой первый ужас бытия - и уже тогда литература несла спасительный Свет. Это не был Данте, но русская классическая литература.

Игра с культурным наследием: несколько незлобивых известных мифологических персонажей превращены аж в дьяволов.

Человек-арфа. Да это же Босх!

Уже то, что БК - это и научный трактат, восхищает.

А превращение человека в змея? Так и в «Метаморфозах» Овидия речь не идет о боли превращений.

По Данте, божествнная справедливость ужасна только для неправедных.

«Ад» Данте был очень мне близок до этого дневника: до 1985 года - и потому в дневник не попал.

Как ни странно, реальность веры покидает меня - и потому уходит интерес к БК.

Вещество воплощений Данте.

«Чистилище», 15-ая. «Восхи'щен снами».

«Чистилище» сопоставлено со второй частью «Фауста».

Данте увлекает своим поиском.

«Чистилище»: ясность логики.

Вопросы бытия и сознания поставлены современно.

3 Послал ИА мои «Искушение» и «Утку».

Вспомнил август, 1991: Цюрих. ​​ «Песня ​​ плохо любимого» Аполлинера: «Бродяга, похожий на мою любовь». ​​ 

«Взгляд бродяги заставил меня покраснеть».  ​​​​ У меня такое было!

Если где и найдешь родство, то только в русской поэзии. Особенно в русской.

Музиль: «Da, siehst du (Agathe). Ты видишь, Агата». Мораль «ближайшего шага».

«Письмо».

Я  ​​​​ давно ​​ не какаюсь, - а почему все же пишу о таком – таковом - человеке?

«Портрет» Джойса.

3.2 «Мерзкие подробности падения». Эти самые «подробности» создают особую ясность ужаса, в которой задыхается грешник - сам Стивен. После красок ада - не менее выразительные краски мира.

Что же выбрать юноше? Ад Данте - куда человечней, чем Джойса.

5  ​​​​ Олег читает «Мертвые души»!!

Марина:

В живоплещущую ртуть

Листвы - пусть рушащейся!

Впервые руки распахнуть!

Забросить рукописи!

Трогает ужасно, до слез. Тут нет величия, как у Пастернака, зато столь огромная жажда жизни!

А еще она говорит:

- «Не умею жить на свете... У меня все растет ирония и все холодеет солнце».

Зеленых отсветов рои,

Как в руки - плещущие...

Простоволосые мои,

Мои трепещущие!

8 сентября 1922 года.

7 ​​ Насколько я близок Никандру? Думаю, очень мало.

Опять ​​ что-то переделываю в «Письме».

Блохе почему-то оскорбительны слова, что она - иностранка. Нам всем почему-то важно оставаться русскими; даже тем, кто уже далеко от России.

7  ​​​​ Цветаева:

Минута: ми'нующая: минешь.

Так мимо же, и страсть, и друг!

Поразительное умение ухватить мгновение.

Я с такой же остротой чую вечность, а потому и ненавидим приземленным окружением.

9  ​​​​ Ровно двадцать лет назад умер Набоков.

Ровно 45 лет назад 9 июля 1952 было написано это письмо:

Борис Пастернак – Варламу Шаламову

Дорогой Варлам Тихонович!

В середине июня Ваша жена передала мне две Ваши книжки и записку. Я тогда же по собственному побуждению пообещал ей, что напишу Вам. Это очень трудно сделать.

Я склоняюсь перед нешуточностью и суровостью Вашей судьбы и перед свежестью Ваших задатков (острой наблюдательностью, даром музыкальности, восприимчивостью к осязательной, материальной стороне слова), доказательства которых во множестве рассыпаны в Ваших книжках. И я просто не знаю, как мне говорить о Ваших недостатках, потому что это не изъяны Вашей личной природы, а в них виноваты примеры, которым Вы следовали и считали творчески авторитетными, виноваты влияния и в первую голову - мое.

И, для того чтобы Вам стало яснее дальнейшее (а совсем не из поглощенности собой), я скажу несколько слов о себе.

Если бы мне можно было сейчас переиздаться, я бы воспользовался этой возможностью для того, чтобы отобрать очень, очень немногое из своих ранних книг и в попутном предисловии показать несостоятельность остающегося в них и предать его забвению.

Я пришел в литературу со своими запросами живости и яркости, отчасти сказавшимися в первой редакции книги «Поверх барьеров» (1917 г.). Но и она претерпела уже некоторые искажения. Я был на Урале, а издатель, плативший этим дань футуризму, приветствовал опечатки и типографские погрешности как положительный вклад в издание и выпустил книгу, не послав мне корректуры.

Какие-то свежие ноты были в нескольких стихотворениях книги «Сестра моя жизнь». Но уже «Темы и Вариации» были компромиссом, шагом против творческой совести: такой книги не существует. Ее не было в замыслах, в намерении. Ее составили отходы из «Сестры моей жизни», отброшенный брак, не вошедший в названную книгу при ее составлении.

Дальше дело пошло еще хуже. Наступили двадцатые годы с их фальшью для многих и перерождением живых душевных самобытностей в механические навыки и схемы, период для Маяковского, еще более убийственный и обезличивающий, чем для меня, неблагополучный и для Есенина, период, в течение которого, напр. Андрею Белому могло казаться, что он останется художником и спасет свое искусство, если будет писать противное тому, что он думает, сохранив особенности своей техники, а Леонов считал, что можно быть последователем Достоевского, ограничиваясь внешней цветистостью якобы от него пошедшего слога. Именно в те годы сложилась та чудовищная «советская» поэзия, эклектически украшательская, отчасти пошедшая от конструктивизма, по сравнению с которой пришедшие ей на смену Твардовский, Исаковский и Сурков, настоящие все же поэты, кажутся мне богами. В разбор всей этой, и моей собственной, ерунды, я вхожу только потому, что потом буду говорить о Ваших тетрадках.

Из своего я признаю только лучшее из раннего (Февраль, достать чернил и плакать… Был утренник, сводило челюсти) и самое позднее, начиная со стихотворения «На ранних поездах». Мне кажется, моей настоящей стихией были именно такие характеристики действительности или природы, гармонически развитые из какой-нибудь счастливо наблюденной и точно названной частности, как в поэзии Иннокентия Анненского и у Льва Толстого, и очень горько, что очень рано, при столкновении с литературным нигилизмом Маяковского, а потом с общественным нигилизмом революции, я стал стыдиться этой прирожденной своей тяги к мягкости и благозвучию и исковеркал столько хорошего, что, может быть, могло бы вылиться гораздо значительнее и лучше.

Но, повторяю, только Вы сами и мое уважение к Вам заставляют меня касаться материй, не заслуживающих упоминаний, потому что даже обладая даром Блока или Гете и кого бы то ни было, нельзя останавливаться на писании стихов (как нельзя не прийти к выводу, сделав ведущие к нему посылки), но от всех этих бесчисленных неудач и недомолвок, прощенных близкими и поддержанных дурным примером, надо рвануться вперед и шагнуть к какому-то миру, который служит объединяющей мыслью всем этим мелким попыткам; надо что-то сделать в жизни; надо написать философию искусства, новую и по-новому реальную, а не мнимую и кажущуюся; надо написать повесть о жизни, заключающую какую-то новость о ней, действительную, как открытие и завоевание; надо построить дом, которому все эти плохо написанные стихи могли бы послужить плохо притесанными оконными рамами; надо после этих стихов, как после неисчислимо многих шагов пешком, оказаться на совсем другом конце жизни, чем до них.

Не думайте, что я сужу и осуждаю себя и Вас и столь многих в этом роде с официальных нынешних позиций. Не утешайтесь неправотою времени. Его нравственная неправота не делает еще Вас правым, его бесчеловечности недостаточно, чтобы не согласясь с ней, тем уже и быть человеком. Но его расправа с эстетическими прихотями распущенного поколения благодетельна, даже если она случайна и является следствием нескольких, в отдельности, ложно направленных толчков.

Видите, какого труда и потери времени Вы мне стоите. А Вы будете огорчаться, обижаться и чего доброго еще строго критиковать это длинное и проклятое письмо на такие кропотливые и невылазные темы, которое я пишу начисто и которого не буду переписывать.

Итак, что я хочу всего настоятельнее и прежде всего сказать Вам? Пусть все написанное послужит Вам ступенью к дальнейшему совершенствованию. Я говорю о Вашем внутреннем совершенствовании, о совершенствовании главной Вашей, наиболее Вашей, мысли в жизни, о совершенствовании какого-то, Вам ведомого (это Ваш секрет) излюбленного поворота воображения или сосредоточения сил, почти предопределенного и в котором Вы считаете свое предназначение. Не о совершенствовании стихописания (избави боже), потому что никакие стихи, и написанные гораздо лучше, не самоцель и, сами по себе яйца выеденного не стоят, - это Вы сами знаете, это знает проявленная Вами даровитость.

В заключение все же немного о Ваших стихах. Я, по-моему, уже достаточно расправился с самим собою и не буду осложнять разбора Ваших грехов постоянным сравнением со своими.

1) Удивительно как я мог участвовать в общем разврате неполной, неточной, ассонирующей рифмы. Сейчас таким образом рифмованные стихи не кажутся мне стихами. Лишь в случае гениального по силе и ослепительного по сжатости содержания я, может быть, не заметил бы этой вихляющей, не держащейся на ногах и творчески порочной формы.

2) Ваша сильная сторона - «Волшебный мир всеобщих соответствий», строчки и строфы с образно хорошо воплощенными черточками природы и жизни: Перчаток скрюченный комок. - И безголовое пальто со стула руки опустив. - Гребенка прыгает в углу, катаясь лодкой на полу. - В колючих листьях огуречных. - И запах пригоревшей каши напоминает шоколад. - Тяжелый лебедь шлепается в лужу. - Хотели б ветки сбросить тяжесть, какая им не по плечам. - Огонь перелетает птицей, как ветром сорванный орел. - Мне не забыть рябых озер, - Пузатых парусов. - Гравюру мороза в окне! - Ползет как кошка по карнизу - Изодранная в кровь заря. - В подсвечниках сирень… Волнистым льдом, оплывшим стеарином Беспомощного горного ключа. - Но разглядев мою подругу, Переглянулись зеркала. - И ногти лиственниц натерты изумрудом. Я мясом с птицами делился. - Деревьям ветви заплести.

3) Ваша слабая сторона, отрицательное начало, подтачивающее все Ваши удачи, все счастливые Ваши подступы и живые вступления к теме, это Ваши частые, почти постоянные переходы от фигур и метафор, основанных на действительно существующих ощущениях, к игре разнозначительными оттенками слова, к голой словесности, к откровенному каламбуру. Неужели и в этом виноват только я? Неужели Вы не замечаете разрушительного, обесценивающего действия этого элемента, подрывающего, подтачивающего все Ваши добрые достижения тем вернее, что почти всегда Вы начинаете Ваши длинные, зачастую растянутые стихи с обрисовки действительно виденного или пережитого, а когда этот неподдельный запас истощится (тут бы и кончить стихотворение), приписываете к нему многословное и натянутое каламбурное дополнение, производящее впечатление рассудочной неподлинности. Или, может быть, я чего-то не понимаю! Я ведь и «романтическую иронию» не очень-то жалую. Сейчас я приведу Вам примеры определенно отрицательные, чтобы Вы поняли мою мысль. Но иногда, когда эта игра не так оголенно упирается в общеупотребительные выражения и поговорки, т. е. когда она не сведена так явно и сознательно только к речевому острословию, а сверх фразы, заключает в себе и что-то иное, эта фигура не только приемлема, но бывает часто и хороша, чему тоже будут примеры.

а) Вот эти (на мой взгляд) срывы, (после хороших частей, строф и страниц) - Бродя в изорванных лаптях, Ты лыко ставила мне в строку. - Толок речную воду в ступе, В уступах каменных толок. - И зайцы в том краю не смели б показаться, куда-нибудь на юг, Гнала бы их как зайцев. - Он фунта лиха знает цену. И за ценой не постоит. - Снег чувствует себя как ветеран войны на чтенье Воспоминаний для ребят. - И он нас здесь интересует, как прошлогодний снег. - Вся белая от страха, Нитка чуть жива. - А в строчке: «Река поэзии впадает в детство» налет этого приема топит и обесцвечивает живую и ценную мысль.

в) Вот примеры, где по видимости такой же прием, но наполненный истинным содержанием или вовлеченный в поток настоящего поэтического движения и им разогнанный, производит совсем иное впечатление. Хорошо, удачно, допустимо: - Земля поставлена на карту и перестала быть землей. - Мы живы не только хлебом и утром на холодке кусочек сухого неба размачиваем в реке (очень хорошо). - Рукой отломим слезы, Такой УЖ тут мороз. - И кровь не бьет и кровь не льет - До свадьбы заживет. - И надоевшее таежное творение, небрежно снегом закидав (хорошо), Ушел варить лимонное варенье и т. д.

4) Жалко, что эта умственная напряженность мешает Вам ввериться задаткам лирической цельности, которая Вам свойственна и прорывается отдельными строфами: Им тоже, может Даться, Хотелось бы годок не знать радиостанций и автодорог. - Где юности твоей условие, Восторженные города, Что пьют подряд твое здоровье, Всегда, всегда… - И в снежной синей пене Тонули бы подряд Олени и тюлени, Долины и моря. - Я писал о чем попало, Но свою имел я цель. В стекла била, завывала, И куражилась метель.

Но этой легкости и стройности надо подчинять не отдельные четверостишия, а целые стихотворения.

Из них мне понравились многие: «Мне грустно тебе называть имена», «В нем едет Катя Трубецкая», «У облака высокопарный вид», «Поездка» (только нехорошо, где… Ты взглядом узких карих глаз Показывала вверх, т. е. нехорош этот надуманный зенит и нехорошо то, что он ее оставляет). «Гусеница», «Приманка», «Платье короля», «Свадьба колдуна» (отчасти), начало «Кареты прошлого» в «Космическом» все об Уране, «Ты верно снова замужем», «Сестре Маше», «Вечерний холодок». Но почти ни одно из них, несмотря на серьезность содержания стихотворения «Сестре Маше» и тонкость и вдохновенность многих других, не понравилось мне целиком, безоговорочно.

Итак, чтобы подвести итог этим разговорам о стихах, вот мое общее по ним заключение, мое мнение. Вы слишком много чувствуете и понимаете от природы и пережили слишком чувствительные удары, чтобы можно было замкнуться в одни суждения о Ваших данных, о Вашей одаренности. С другой стороны, слишком немолодо и немилостиво наше время, чтобы можно было прилагать к сделанному только эти облегченные мерила.

Пока Вы не расстанетесь совершенно с ложною неполною рифмовкой, неряшливостью рифм, ведущей к неряшливости языка и неустойчивости, неопределенности целого, я, в строгом смысле, отказываюсь признать Ваши записи стихами, а пока Вы не научитесь отличать писанное с натуры (все равно с внешней или внутренней) от надуманного, я Ваш поэтический мир, художническую Вашу природу не могу признать поэзией. Все это я говорю «в строгом смысле», но в творчестве никакого смысла, кроме строгого и не существует. И зачем мне щадить Вас? Вы не бездарны и с жизнью связаны очень тесною связью высокой художественной восприимчивости, явствующей из Ваших строк. Если бы даже двадцать Пастернаков, Маяковских и Цветаевых творили беззаконие, расшатывая свои собственные устои и расковывая враждебные им силы дилетантизма, все равно эта Ваша связь с жизнью, а не их пример, давно должен был подсказать Вам, что Вы себя и Ваши опыты должны подчинять дисциплине более даже суровой, чем школа жизни, такая строгая в наши дни.

Но довольно о стихах. Я бы о них не писал, и я не писал бы Вам, если бы мне не верилось, что атмосфера в будущем, может быть, уже недалеком, смягчится, что наваждение безвыходности развеется и снято будет с общего склада современных судеб, что у Вас будет простор и выбор, когда Вам понадобится более вольный и менее стесненный взгляд. И вот с этой целью, чтобы отвести Ваш взор, слишком прикованный к стихам (все равно своим и чужим), прикованный слишком колдовско, мелко и слепо, я и написал Вам это все. Будьте здоровы. Не сердитесь на меня. Я верю в Ваше будущее.

Ваш Б. Пастернак

P.S. Для проверки своего мнения я показал Ваши книжки и свое письмо жене, женщине из военной среды, человеку здравому, уравновешенному и скорее старого закала, не склонному к вольностям новаторства, левизне и декадентщине. Она бегло, поверхностно просмотрела несколько стихотворений и, прочтя письмо, сказала: «По-моему, очень талантливо, и ты отозвался слишком строго, пристрастно и субъективно. Я знаю твои взгляды, но нельзя их навязывать другим». Так что, может быть, я несправедлив.

Б. Л.

И я упустил сделать главное, поблагодарить Вас за присланные книжки и за доброе Ваше отношение ко мне, незаслуженное.

Он сказал, что он писал так, как говорил сам с собой, что потому так много и строго написал, что это большое, настоящее творчество, что это - «серьезный случай» в литературе, ​​ ((приписка рукой Г.И. Гудзь))

9  ​​ ​​​​ РС ​​ RL приглашает Родиона Щедрина и представляет его оперу «Лолита».

Время, когда я помешан на личности Цветаевой. Марина, я ведь и боюсь твоих порывов! Мне нравится, что ты сумела их выразить в ​​ стихах. И куда страстнее Блока.

Легкомысленная, порывистая, талантливая!

10  ​​ ​​​​ А что читает сын?

«Энциклопедия для детей», Москва, 1996.

Мысли нормальные, а картинки чепуховые.

Люде очень неприятно то, что я работаю в музее. Ну да, это ей очень мешает: слишком много ссылок на меня. Даже не обязательно на мою плохую работу.

11  ​​ ​​ ​​​​ Мое «Письмо в правительство». ​​ Пукование. Пердышев Владимир Степанович.

12 ​​ Почему и в «Письме», и в «Жуане» описываю некие ложные общности? Тут видно, что общество внушает мне кошмары.

Вместе с тем это - вообще общество, а не наше конкретное.

В конкретном сильны Горенштейн или Солженицын.

Мне ​​ же ​​ нужен больший градус абстрактности: я сразу взываю к искаженной ​​ вечности: вечности человеческих слабостей.

13 ​​ Вергилий объясняет свое собственное место ​​ в «Аду».

7 песня. «Luogo e la giu non triste... Вот там не грустно».

Наверно, я б и не писал, не чувствуй с такой болью зловещее молчание людей.

Как мне еще общаться с миром, если не писать?

14 ​​ Час ночи. Илларион, «Слово о законе и благодати». Что читать такое, что молиться - разве не то же самое?

Аполлинер, «Путешественник»: «Откройте дверь...».

Он, плача, стучится в дверь, он гоним безумными городами.

МУЗИЛЬ

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля. ​​ 

12 главка.

Беседы с братом разрастаются. Смерть первого мужа Агаты.

Ульрих: много об европейском духе.

«Разумная  аскеза  состоит  в ​​ отвращении к еде при регулярном  и  здоровом  питании!».

Присутствие Ульриха для сестры: «Какая-то пустота (в ее душе), какое-то зияние, которые всегда были между прошлым и  настоящим,  в последнее время исчезли».

Агата: «чудной зуд, который ощущаешь при  виде  старых,  высохших,  превратившихся  в  прах следов самого себя».

Уже и нет сестры и брата, а какие-то божественные голоса, рассуждающие о морали. В 1985-ом это разозлило, а теперь прихоть мэтра радует.

Самая «невыстроенная», необработанная, незавершенная глава. Теперь ценен и черновик, но все же Музиль не сказал того, чего хотел. Все равно, глава кажется остановкой действия - и тем противостоит другим главам. И сам Музиль понимает это.

Все же проскальзывает, что мораль устанавливает некое родство, - но лишь хрупкое родство по радости. Опять родство - состояний!

Словно Музиль взыскует по огромности родства и общности, предложенными церковью. Нет ни церковной, ни государственной, ни человеческой морали! А что же есть? Сомнения и слабости индивида.

Порнографические открытки отца. Мой отец такого не оставил, - но что это меняет?

Как на фото реагирует Агата?

«Она чувствовала, как они возбуждают

ее тело, но сама она, казалось ей, не  была  этим  телом». 

16  ​​​​ Материалы ​​ к «Трилистнику ужаса».

Тот простой факт, что я - часть массы, часть других, до перестройки я воспринимал как увечье: как будто мне снесли полбашки только за то, что я живу.

Толпа – это же мой юношеский кошмар.

Не могу забыть декабрь 1992 года. Президент дал понять собравшемуся съезду, что видит в них только толпу, одержимую мыслью жить как прежде, по глупости не заметившую, что прошлое сожжено.

Я видел эту толпу, готовившую «ползучий переворот», и чувствовал себя частью её косности.

Но тогда я просто отмахнулся от этого понимания: я все же верил, что мне-то непременно повезет больше, чем всем.

А с какой стати?

Да потому, что я - не только человек, но еще и писатель, еще и персонаж.

Уже не тень, но еще не человек.

Пойдет дождь – и растекусь в его каплях.

Мои отражения шевелятся во мне и в лужах – ну и что?

17 ​​ Один в этой квартире я словно в огромном дворце. Мне чудится, мои не уехали в Сибирь, а сидят где-то рядом и смотрят на меня.

Теперь я чувствую всю неслучайность моей семьи, всю мощь Судьбы, воплотившейся в ней.

18 Мило пронесся дождик.

19 ​​ Солженицын и медиальная Россия. До приезда писатель был более медиален, чем сейчас. Но его значение огромно. Я это утверждаю, хоть и равнодушен к его художественной литературе.

Перечел описание ада у Джойса. «Портрет».

Монолог Фауста: «Высокий дух…».

20 ​​ Два ночи.

«До света» Блока.

21 Одолел «Письмо», а вот сажусь за напечатание четырех рассказов. Надо одолеть, пока мои далеко: машинка грохает залихватски.

Феминистская литература по «Свободе»: «На маяк. ​​ To the Lighthouse» 1927, ​​ Виргинии Вульф.

Петрушевская - чернушница, хоть и не феминистка.

«Чистилище»: Данте увидел ангелов.

«Vidi uscir».

23 Мои дневники едва уместились в пять объемистых пакетов. Ужас! Да мне никогда на машинке их не отстучать!! Неужели придется выбросить?

25 ​​ Ликвидирован бумажный завал. Это ужас моей профессии: обилие бумаг.

Чтение «Чистилища» заставляет и меня уверовать в близость бездны.

Бодлер, «Наказание» - и «Ад» Данте. У Данте показывает Богу фиги, у Бодлера - смеется над Богом.

А Фауст? Тоже хочет равенства с божественным.

Но почему не жить «вдоль» божественного, почему не покориться ему?

26 ​​ Когда идет дождь, печатать особенно приятно.

Все заезды Блока в общественную жизнь кажутся неубедительными. А ведь его современников они просто шокировали. И как он не испугался этих справедливых проклятий?

Вот в 12 номере «Золотого руна» за 1908 он пишет: «Русский писатель по-прежнему один, может быть, гораздо более один, чем во времена кружков Белого и Станкевича».

Может, и верно сказано, а не верится.

Брюсов, 1905:

Как милостыню, я приму покорно тело,

Вручаемое мне, как жертва палачу.

Я всех святынь коснусь безжалостно и смело,

В ответ запретных слов спрошу и получу.

Такой вот протест!

Тогда он был святым, а теперь отдает пародией.

Так что опасно быть искренним: скорее всего, потомков это чувство не убедит.

Объективность - ​​ вот что здо'рово.

Теперь это пародия для моего «Жуана».

А вот из «Литургия мне» Ф. Сологуба:

Мы рано вышли на дорогу,

Когда Дракон еще дремал

И лучезарную тревогу

Из темных скал не подымал.

Чем это лучше, чем сейчас?

27 ​​ Ахматова: затворница, молитвенница.

РЕМИЗОВ

28 Ремизов:

- Короткие и изодранные их \\ Финогеновых \\ ​​ шинели бархатила сгущающаяся тьма.

- Ненастные суетливые сумерки.

«Пруд» Ремизова - о пруде моего детства, в котором утонула собака.

- Занавешанные окна \\ неправильное «ша» \\ .

- В душе Николая разверзлась пропасть, и он, как птица, вился в тяжелой туче, и безнадежность хватала и тащила его в эту пропасть.

А в «Часах»?

- «И казалось Косте, напевая песню \\ нарочно корявит язык \\, он говорит с кем-то, кто еще светит ему в его косолапую жизнь».

«Крестовые сестры»:

- «И бульвар принимает ту вечернюю воскресную выправку, которая сулит мордобой и участок».

31  ​​​​ Лев Лосев о Маяковском. Интересные передачи по культуре «Радио Свобода».

Отрежьте ему ананаса

За то, что он скоро умрет.

Провокативность современного искусства. ​​ Много именно этого, а где же само искусство?

Рубрика «Поверх барьеров».

МАРКЕС. ​​ 

Восьмая ​​ (условно) глава.

Поэма Амаранты и Аурелиано Хосе. ​​ У Маркеса вразумительно только про любовь.

Так много про войну, а ее смысл не уловить. Может, стоило за уши подтянуть историю Латинской Америки? На это комментаторы не отваживаются.

Я внимательно слежу и за русским переводом, и за испанским оригиналом.

Как интересно, что все героини Маркеса - irresistibles: перед ними невозможно устоять.

И тоже перестаешь верить!

Мифологемы, а не женщины.

Так вырисовывается каркас мифа Маркеса; в него трудно поверить.

«Остов испанского галиона».

Это возвращение к старому символу ​​ - отметка в повествовании.

«Свергнуть правительства консерваторов на всем континенте - от Аляски до Патагонии».

Сон Симона Боливара.

Рядом с историей России все какое-то игрушечное.

«Он же добился объявления Макондо центром муниципального округа».

То есть ​​ районный центр.

Тут я становлюсь внимателен к «социальным» деталям.

Разве и я не так же писал своего «Иисуса»?

По мере сил Маркес продвигает социальную часть - и тут у него получается куда лучше, чем у меня.

Тут уже ясен Бог писателя: Событие.

«Когда Амаранта увидела его, она сразу». ​​ 

Тут абзац необходим: действие возвращается в личное.

Амарантa с сожженными ладонями становится символом чувственности.

Это занятие Маркеса: он «доводит» людей до символов, а события - до мифа.

Десять сыновей полковника Аурелиано Буэндиа.

Ощущение племени и большой семьи Буэндия не ослабевает.

Собирание его сыновей.

Их - ​​ семнадцать!

Пилар Тернера и ее сын.

Речь персонажей сливается с происходящим, но вдруг, в решительный момент, выстреливает в отдельные строчки, вырывается из массива текста.

Сплетение мифологии и истории войны. Но вот миф исчезает, а изображение войны слишком суетно, чтобы в него поверить.

«Он был защищен от неизбежного старения жизненной силой, имевшей немало общего с внутренней холодностью». Что за фраза? Что-то журналистское.

«Ему почудилось, что фосфоресцирование ее костей проникает».

Прекрасная ​​ поэма о Ребекке.

Сердце Ребеки сожжено, она движется через блуждающие огни! А к ней приходит то ли бандит, то ли революционер!

Яркий романтизм.

Колебания полковника.

«Почувствовал глубокое презрение к себе, но спутал его с пробуждающимся состраданием».  ​​​​ 

Все же главный герой прописан тщательно.

Вообще-то, для 90-ых годов этот роман безнадежно архаичен. Я читаю его любя, потому что любил его в юности.

Даже не представить, чтоб роман полюбили сейчас.

Теперь романы объявляются бестселлерами, но потом они бесследно исчезают.

Маркес оставил след.

Думаю, для профессионалов его роман будет интересен всегда.

Август  ​​​​ 

1 ​​ Аполлинер: «В одиночестве я делал белые жесты ​​ \\ наверно, «беспомощные жесты», хоть в словаре и не нашел \\, лемуры населяли мои кошмары \\ но не сказано, что «мои», - а просто «кошмары» \\...

2 ​​ От Блохи приходят известия, что она там буквально перебивается.

3 Странно, что всю жизнь меня преследуют эти состояния лихорадки и слабости.

4  ​​​​ О ​​ ДЖОЙСЕ

АННА АХМАТОВА

17 октября 1940 г.

Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. «Нева», 1989, № 7

...Изумительная книга. Великая книга ((«Улисс» Джойса))... Вы не понимаете ее потому, что у вас времени нет. А у меня было много времени, я читала по пять часов в день и прочла шесть раз. Сначала у меня тоже было такое чувство, будто я не понимаю, а потом все постепенно проступало, - знаете, как фотография, которую проявляют. Хемингуэй, Дос Пассос вышли из него. Они все питаются крохами с его стола.

ЭЛЛЕН ГЛАЗГО

Впечатления о романе «Нью-Йорк геральд трибюн» от 20 мат 1928 г.

Текущая критика отлично освоила смелый современный метод погружения в субъективный опыт. Читая иные из панегириков новой психологичности, почти убеждаешься в том, что самоанализ - изобретение столь же новое, как авиация, и что действительность была впервые открыта господином Джеймсом Джойсом, увидевшим ее из-за плеча господина Леопольда Блума. Но так ли все это просто? В сравнении с интеллектуальными вывертами господина Джойса и господина Лоуренса великие английские романисты могут показаться сборищем туповатых людей, которые, вместо того чтобы интересоваться патологическими симптомами, интересуются той самой здоровой, слишком здоровой плотью и другими материальными субстанциями... В конце концов, ни одно изобретение еще не было достаточно смелым, чтобы заставить содрогнуться завтрашний день. Подсолнечник Оскара Уайльда представляется нам увядшим и хрупким, как лист, засушенный между книжными страницами; и грязь «Улисса» скорее всего превратится в застывшую глину раньше, чем поток сознания иссякнет в романе...

СТЕФАН ЦВЕЙГ

Заметки по поводу «Улисса» «Нойе рундшау» (XXXIX, 1926)

Способ употребления: Прежде всего следует обзавестись надежной подставкой, чтобы не пришлось все время держать книгу на весу: в этом томе 1500 страниц, и человек начинает чувствовать слабость в коленках. Затем следует взять проспект, сопровождающий «величайшее произведение прозы нашего века», «Гомера наших дней», аккуратно зажать между пальцами, разорвать эти чересчур восторженные или выражающие преувеличенное недовольство заметки и выбросить их в мусорную корзину, дабы обеспечить себе непредвзятость как от непомерных ожиданий, так и от нелепых требований. Затем садитесь в кресло (потому что это потребует много времени), запаситесь всем возможным терпением и здравым смыслом (потому что вам придется и сердиться тоже) и начинайте.

Жанр, или разновидность: Роман? Нет, конечно же нет: ведовской шабаш духа, гигантское «Каприччо», необыкновенная Вальпургиева ночь рассудка, фильм психических состояний, снятый из окна быстро несущегося экспресса, где перед взором мелькают кадры необозримых ландшафтов души, богатых оригинальными, интересными деталями; проплывают мимо, кружась, мысли с двойным, тройным дном, одна за другой, одна через другую, одна из-за другой; сенсации из сенсаций; оргия психологии - это новая техника съемок медленно движущейся камерой, которая исследует каждое движение и чувство до последнего атома. Тарантелла бессознательного, неистовый, стремительный полет идей, которые беспорядочно кружатся, по пути вбирая в себя все: изысканную утонченность - и банальность; фантазию - и фрейдизм; богословие - и порнографию; лиризм - и извозчичью грубость - хаос, который является, однако, порождением не отупевшего ума, погубленного алкоголем и окутанного адской тьмой, но острого, ироничного, циничного и блестящего интеллекта...

Есть что-то героическое в этой книге, и в то же время в ней - какая-то лирическая пародия на искусство; во всяком случае, это подлинный, настоящий шабаш ведьм, черная месса, во время которой дьявол кривляется и дразнит Святой Дух самым дерзким и вызывающим образом. Вместе с тем это исключительная вещь, неповторимая вещь, новая вещь.

Источник: В корне романа есть что-то злое. Ненависть или эмоциональная память о полученной еще в юности душевной ране не оставляет Джеймса Джойса. Должно быть, в Дублине, своем родном городе, он был обижен людьми, которых ненавидит... потому что все, что пишет этот оригинальный человек, - его месть Дублину: и ранняя книга, замечательная, необузданная автобиография Стивена Дедала, и нынешняя- жестокое исследование души. Среди тысячи пятисот страниц вы не сыщите и десяти, где нашлось бы место для сердечности, преданности, дружелюбия; повсюду цинизм, глумление, неистребимая мятежная сила, все взрывчато, все - воспаленные нервы, вибрирующие в бешеном темпе, все это одновременно и оглушает и озадачивает. Человек здесь не только взрывается криком, презрительным словоизвержением и гримасой, из всего своего нутра он исторгает негодование, он выблевывает свои перезревшие чувства с силой и страстью, от которых действительно мороз подирает по коже. Самый искусный обман не может скрыть огромного волнующего чувства, того трепета, той дрожи, болезненного темперамента, почти доводящего до припадка, с какими человек выталкивает в мир свою книгу...

Искусство: Оно обнаруживает себя не в построении, а в словах. Здесь Джойс - безусловный мастер, Меццофанти (Джузеппе Каспар Меццофанти (1774- 1849) - итальянский кардинал, лингвист, с 1833 г.- главный хранитель библиотеки Ватикана. Говорили, что он свободно владел пятьюдесятью или шестьюдесятью языками. (Прим. перев.)) языка. Думаю, он говорит на десятке, а то и дюжине иностранных языков и выводит из них свой собственный, абсолютно новый синтаксис и чрезмерный, буйный словарь. Он владеет всей клавиатурой самых тонких, метафизических средств выразительности, вплоть до бредового языка развязной пьяной девки со дна клоаки. Он обрушивает на нас целые страницы словесной графики. Пространство идей и концепций накрывается пулеметным огнем символов; он разыгрывает свое представление с изумительной бравурностью, пользуясь всеми трапециями фразеологической акробатики, и превосходно заканчивает одной фразой, насчитывающей, думаю, более шестидесяти страниц... В его оркестре смешано звучание гласных и согласных инструментов всех языков, все технические термины из всех областей науки, все жаргоны и диалекты; из английского языка Джойс производит общеевропейский эсперанто. Этот искусный акробат подобен молнии, мечущейся от вершины горы к подножию; он танцует меж скрещивающихся мечей и раскачивается над всеми безднами порока и безобразности... Одних достижений в области языка достаточно, чтобы не сомневаться в гениальности этого человека. В истории современной английской прозы Джеймс Джойс открывает особую главу, которой он один есть начало и конец.

Заключение: Эта книга - лунный камень, заброшенный в нашу литературу, великолепное, фантастическое, единственное в своем роде произведение, героический эксперимент архииндивидуалиста, эксцентричного гения. В нем нет ничего от Гомера, чье искусство воплощено в спокойных, ясных строках; эти сверкающие картины преисподней, даже при их шумности и мелькании, очаровывают душу. Нет здесь ничего и от Достоевского, хотя он Джойсу ближе в силу фантастичности видения и невероятной избыточности. В сущности, любое сравнение абсолютно неверно в отношении этого уникального эксперимента. Внутреннюю уединенность Джеймса Джойса не сравнить ни с чем в прошлом. Он ни на что не похож, и потому у него не будет последователя. Человек-метеорит, полный темной, первозданной силы; книга - метеорит «парализующего» искусства, подобная современному варианту средневековых магических писаний... Как бы то ни было, именно поэтому такое достижение окончательно и недвижимо: эта книга - неповторимый раритет - останется странной глыбой, ничем не связанной с полным животворящей силы миром вокруг нас. И если время сохранит ее, ее, вероятно, станут почитать, как почитают голоса всех Сивилл. В любом случае, если говорить о сегодняшнем отношений к книге: это уважение к капризному, страстному и отчаянно отважному литературному эксперименту. Уважение, уважение к Джеймсу Джойсу.

ГИЛБЕРТ КИТ ЧЕСТЕРТОН

Дух Эпохи в литературе «Букмен», октябрь 1930 г.

Антисоциальность интеллекта, которая может сосуществовать с внешне общепринятой, даже стадной манерой поведения, - самая замечательная особенность по-настоящему способных современных писателей. Одно из ее проявлений - эксцентричность языка талантливых произведений, выходящих за рамки эксцентричности как таковой. Это напоминает условный язык, придуманный ребенком. В «Улиссе» множество странных слов; и все же самое странное, пожалуй, - Улисс. Потому что курьезно само по себе сравнение: если Гомер на протяжении всего необъятного языческого эпоса с помощью очень простого языка добивается абсолютного целомудрия, то Джойс с помощью языка, понятного лишь очень немногим, добивается абсолютного неприличия. Есть в книге сомнительные места, требующие аргументации уже морального свойства, которые едва удерживаются на грани благопристойности. Его сравнивают с Рабле, но именно сравнения достаточно, чтобы показать со всей очевидностью отличие, привнесенное Духом Эпохи. Сила Рабле в том, что в его смехе как бы сливаются голоса десяти тысяч человек, что в одном его великане - как бы множество людей, обратившихся в одного человека. Его рык, быть может, не всегда очень ясен и вразумителен, так же как и рев нынешней толпы или некоего сборища, но мы знаем: в их крике - обыкновенное и человеческое, даже если кто-то и назовет его диким. Однако у нас нет ощущения - по крайней мере, у меня его нет, - что Джеймс Джойс когда бы то ни было обращается к кому бы то ни было, кроме Джеймса Джойса. Можно называть это индивидуализмом, или безумием, или гениальностью - чем угодно, но это знак времени: стремление создать свой собственный язык и отодвинуться еще хоть немного дальше от всего, что похоже на язык всеобщий.

Новый Улисс - противоположность Улисса старого, потому что последний действовал среди великанов-людоедов и колдунов, руководствуясь обыкновенным и почти прозаическим здравым смыслом, в то время как первый двигается среди обыкновенных фонарных столбов и забегаловок, а склад ума его неизменно остается более фантастическим, чем все волшебные сказки. Я здесь не пытаюсь ни со знанием предмета хвалить, ни со знанием предмета критиковать это весьма спорное произведение; я просто пользуюсь им как иллюстрацией изолированности интеллекта или даже духа. Рабле иногда приводит в замешательство, потому что он - как двадцать человек, говорящих одновременно; но Джойс оказывается весьма невнятным, потому что он разговаривает лишь сам с собой...

ТОМАС ВУЛФ

Два отрывка из писем

...Вы спрашиваете, отношусь ли я к писательству как к средству ухода от действительности; ни в каком смысле слова оно не кажется мне уходом от действительности, я бы сказал, что оно скорее есть попытка приблизиться, и проникнуть в действительность. Это, конечно же, справедливо в отношении такой книги, как «Улисс»: усилие понять и оживить мгновение утраченного времени столь огромно, что некоторые из нас чувствуют - Джойсу на самом деле удалось, по крайней мере местами, проникнуть в действительность и, более того, создать, быть может, иное измерение действительности...

Из письма к Джулиан Мид от 1.11.1932 г.

...Великая книга не пропадет... Всегда найдутся люди, которые ее спасут. Книга проложит себе дорогу. Это самое и случилось с «Улиссом». Шло время, и круг расширялся. Читателей у нее прибавлялось. По мере того как люди преодолевали собственную инерцию, справлялись с трудностью, которую создает каждое новое и оригинальное произведение, осваивали в целостности ее композицию, они начинали понимать, что книга эта не является ни неприличной, ни непонятной, разумеется, она не есть причуда своенравного дилетанта. Напротив, она являет собой упорядоченное, плотно пригнанное сооружение, недостаток которого, как мне представляется, - весьма далекий от недостатков, свойственных причудам, - состоит в почти иезуитской логичности, которая, в сущности, слишком суха и безжизненна по своей механике для произведения, рожденного воображением. Во всяком случае, нынче, по прошествии пятнадцати лет, «Улисс» больше не считается книгой, предназначенной исключительно для небольшой группы литературных знатоков. Сегодняшние знатоки говорят об этом произведении покровительственно как о «завершающем эпоху», являющемся «последним достижением отживающего натурализма» и т. д. и т. п. Но сама книга завоевала теперь безусловное и признанное место в литературе. Весь ее метод, ее стиль, ее персонажи, ее сюжет и композиция стали так близки многим из нас, что мы не думаем больше о ней как о трудной или непонятной книге...

Из письма к Максвеллу Перкинсд от 15.ХII. 1936 г.

Перевод с английского И. ДОРОНИНОЙ

КАРЛ ЮНГ

Письмо Джойсу от августа 1932 г,

...Ваш «Улисс» открыл миру столь обескураживающую психологическую проблему, что ко мне неоднократно обращались по этому поводу как к человеку, считающемуся специалистом по вопросам психологии.

«Улисс» оказался слишком твердым орешком и побудил мой ум не только к совершенно неординарным усилиям, но также и к весьма нелепым (с точки зрения ученого) блужданиям. Ваша книга в целом заключала для меня бесконечно много трудностей, и я размышлял над ней около трех лет, прежде чем мне удалось войти в нее. Но должен сказать, что я испытываю чувство глубокой благодарности к Вам, а равно к Вашему гигантскому труду, потому что я очень многое узнал из него. Я, вероятно, никогда не смогу с уверенностью сказать, доставил ли он мне удовольствие, ибо он требует слишком изнурительной работы нервов и серого вещества. Я также не уверен, что Вам понравится то, что я написал об «Улиссе»... так как я не мог не поведать миру о том, сколь утомлен я был, как я ворчал, как ругался и как восхищался. 40 страниц сплошного текста в конце - это череда истинных психологических перлов. Думаю, лишь чертова бабушка знает так же много о настоящей женской психике. Я - нет.

Итак, я осмеливаюсь рекомендовать Вам свое маленькое эссе как занятный опыт совершенно незнакомого человека, заблудившегося в лабиринте Вашего «Улисса», которому удалось вырваться из него по счастливой случайности. Во всяком случае, Вы сможете понять из моей статьи, что сделал «Улисс» с человеком, всегда считавшим себя уравновешенным психологом.

-= Монолог об «Улиссе» «Эуропеише ревю», сентябрь 1932 г.

Улисс, фигурирующий у меня в заголовке, имеет отношение к Джеймсу Джойсу, а не к тому практичному, влекомому штормами персонажу гомеровского мира, который знал, как хитростью и делом обезопасить себя от враждебности и мстительности богов и людей, и который после утомительного странствия вернулся к домашнему очагу. По резкому контрасту со своим греческим тезкой, джойсовский Улисс пассивен, он лишь исследует сознание - только глаз, ухо, нос и рот, чувствительный нерв, без всякого выбора и контроля подвергающийся воздействию ревущего, хаотичного, бессмысленного водопада душевных движений и событий, происходящих в материальном мире, - и регистрирует все это с почти фотографической точностью.

«Улисс» - книга, на семистах тридцати пяти страницах которой льется поток времени - семисот тридцати пяти дней, в которых заключен один-единственный бессознательный каждый день Каждого Человека, абсолютно безотносительный к 16 июня 1904 года в Дублине - день, в который на самом-то деле ничего не происходит. Поток, берущий начало в пустоте и впадающий в пустоту. Не есть ли все это одно невероятно длинное и чрезмерно усложненное стриндберговское высказывание о сути человеческой жизни, высказывание, которое никогда не кончается, что приводит читателя в смятение? Возможно, оно действительно касается жизненной сути, но что уж совершенно точно, так это то, что оно касается десяти тысяч поверхностей жизни, окрашенных в сотни тысяч цветов. Насколько я могу судить, на этих семистах тридцати пяти страницах нет очевидных повторов и ни одного благословенного островка, где бы многострадальный читатель мог отдохнуть. Ни единого местечка, где он имел бы возможность посидеть в одиночестве, опьяневший от впечатлений, и откуда он мог бы спокойно обозреть пространство пройденного пути, не важно, равняется оно ста страницам или даже меньше. Если бы он только мог увидеть что-нибудь обычное, узнаваемое, проскользнувшее туда, где его и не ожидают. Но нет! Безжалостный и непрерывный поток катится мимо, скорость его и стремительность возрастают на последних сорока страницах до того, что он смывает даже знаки препинания. Это придает той самой пустоте жесточайшее выражение, от которого перехватывает дыхание, напряжение достигает такой степени, что становится невыносимым и чревато взрывом. Совершенно безнадежная пустота - доминанта всей книги. Она не только начинается и кончается ничем, в ней нет ничего, кроме ничего. Она чертовски бесполезна. Если мы взглянем на книгу с точки зрения литературного мастерства, это абсолютно блестящее, адское порождение чего-то чудовищного.

У меня был старый дядя, который обладал способностью всегда схватывать суть явления. Однажды он остановил меня на улице и спросил: «Знаешь, как дьявол терзает души грешников в аду?» Когда я сказал, что не знаю, он объявил: «Он заставляет их ждать». И с этим ушел. Его замечание пришло мне на ум, когда я впервые продирался сквозь «Улисса». Каждая фраза будит ожидания, которые не сбываются; и в конце концов, полностью сдавшись, вы попадаете в ловушку. Действительно так: ничего не происходит, и ничего из этого не проистекает, и все же тайное ожидание, вопреки безнадежному смирению, засасывает читателя от страницы к странице. Семьсот тридцать пять страниц, которые содержат лишь ничто, ни в коей мере не состоят из белых листов бумаги, напротив, они заполнены плотным текстом. Вы читаете, и читаете, и читаете, и вы притворяетесь, что понимаете то, что читаете. Временами вы проваливаетесь в какую-то фразу, как в воздушную яму, но когда наконец достигаете должной степени смирения, вы уже ко всему привычны. Так и меня до страницы сто тридцать пятой не покидало чувство безысходности, я дважды засыпал. Неправдоподобное многообразие стиля Джойса оказывает монотонно гипнотическое воздействие. До читателя ничего не доходит; все уворачивается от него, ускользает, оставляя его сидеть разинув рот. Эта книга всегда проходит где-то выше или рядом; она не в ладу сама с собой, она одновременно иронична, саркастична, ядовита, надменна, печальна, полна отчаяния и горька...

ВАН ВИК БРУКС

​​ 

Мнения Оливера Олстона (1941)

​​ ...В большинстве наших критических работ исследуются вопросы литературной техники, но технические новации, кажется, единственное достоинство, которого требуют и которое высоко ценят авторы этих работ. Не обогатил ли писатель чем-нибудь жизнь, а превзошел ли он всех других какими-нибудь новыми трюками - вот что обычно интересует критику. Престиж таких писателей, как Джойс, Элиот и Эзра Паунд, зиждется на оригинальности формы их произведений; и, вероятно, в век техники это естественно. Но как можно игнорировать гораздо более важный вопрос, неотделимый от течения современной мысли, - о состоянии, которое один психолог назвал «гонкой смерти», то есть о желании умереть, которое сосуществует в нашем сознании с желанием жить... Джеймса Джойса, ирландского иезуита с болезненной психикой, Элиот назвал ортодоксом, но тот сделал для разрушения традиции гораздо больше, чем сам Элиот. Разве не он в «Улиссе», в «Быках Гелиоса», прошелся по всей английской литературе, глумясь в своих пародиях над величайшими писателями, извращая каждого из них - Гиббона, Бёрка, Голдсмита, Лэма, Де Куинси, Диккенса, Рескина, Ньюмена, Беньяна, Бёрнса и дюжину других. Какими глупцами он их выставил, пользуясь в своих шаржах их стилем для выражения ничтожного и непристойного смысла! - и все для прославления Джеймса Джойса. Ибо каким же выдающимся человеком должен он быть, если сумел указать их место всем этим писателям! Прошлое в книгах Джойса всегда дурно пахнет, в то время как Джойс самодовольно пребывает в своем «сопливо-зеленом» мире; и при этом его представляли еще как писателя, победившего традицию!..

Кроме всего прочего, в литературе нельзя забывать о здоровых устоях, а Джойс совершенно с этим не считается. Извращение Джойсом традиции почти полностью стерло ее в сознании, которое и без того уже было от традиции отторгнуто...

...Говорят о «развитии романа», высшей точкой которого являются «Поминки по Финнегану»... Но существовал ли какой-то определенный роман, который должен был развиваться? И не был ли Джеймс Джойс, к примеру, лишь пеплом от сгоревшей сигары, и не были ли все они - лишь пеплом 1890-х, если оставить в стороне вопросы литературной техники? И действительно ли они постигли «смысл своей эпохи», на что всегда претендовали? Или, может быть, они были лишь летучими мышами, сонмища которых носились в сумерках между двумя войнами?

ТОРНТОН УАЙЛДЕР

Джеймс Джойс, 1882-1941 Литературный некролог. «Поэтри», 1940-1941 гг.

...Как Сервантес, он ощупью искал свою тему и свою форму. Судьба художника - это судьба поисков им своей темы и своего мифа, спрятанных от него, но уготованных ему каждым часом его жизни, это его «Путешествия Гулливера», его «Робинзон Крузо». Как Сервантес, Джойс безуспешно пробовал себя в поэзии и драматургии. Того, кто знает несравненные возможности ритмов его прозы, удивят эти стихи - бесцветная мелодика, сдавленное чревовещание. Того, кто помнит полные живой энергии диалоги из «Дублинцев» или ту известную, как бы пронизанную электричеством сцену ссоры за рождественским столом из «Портрета художника в юности», удивит деревянность его пьесы «Изгнанники».

Как Сервантес, с большим успехом он обращается к жанру короткого рассказа и, как Сервантес, именно в пределах толстой книги находит свою форму и свою тему.

«Улисс» дал литературе новый метод - внутренний монолог. В своем вековом развитии реализм столкнулся с проблемой реалистического описания сознания. Для реализма сознание - это бессвязное бормотанье, стремительный поток, несущий обрывки образов и ассоциаций. Джойс с таким мастерством овладел методом воспроизведения всей полноты этой картины, что вопрос о каких бы то ни было его предшественниках просто отпадает. Он один оказался способен так организовать нечто очевидно бессвязное и заурядное, некое бесконечное витание в облаках, что оно действительно стало искусством...

Трудно сказать, ненависть ли погребла это обретение Джойса под развалинами языка, разложенного на атомы, или любовь через смех этого гения шутки и через несравненную музыкальность стиля одержала здесь свой величайший триумф...

ВЛАДИМИР НАБОКОВ

Фрагмент лекции об «Улиссе» из курса, читанного в Корнеллском университете в 1948-1956 гг.

Перевод выполнен по изданию: Vladimir Nabokov. Lectures on Literature. A Harvest /HBJ Book, 1982.

...Прежде чем перейти к обсуждению содержания и стиля книги, хочу сказать несколько слов о главном действующем лице, Леопольде Блуме. Пруст изобразил своего Свана личностью с индивидуальными, неповторимыми чертами. Сван не литературный и не национальный тип, хотя и известно, что он сын еврея - биржевого маклера. Джойс же, создавая образ Блума, заведомо хотел ввести в среду ирландцев - коренных жителей Дублина кого-то, кто был бы и ирландцем, как он сам, Джойс, но в то же время и изгоем, паршивой овцой в стаде, какой был он сам, Джойс. Поэтому-то и избрал он, вполне обдуманно, тип постороннего, тип Вечного жида, изгоя. Однако позднее я покажу, что порой он слишком откровенно нагнетает и подчеркивает так называемые национальные особенности. Еще одно соображение в связи с Блумом: очень многие авторы, так обильно писавшие об «Улиссе», либо слишком наивны, либо слишком порочны. Они склонны видеть в Блуме самого обыкновенного человека. Вероятно, и Джойс хотел изобразить обыкновенного человека. Но совершенно очевидно, однако, что в половой сфере Блум если и не находится на грани безумия, то уж по крайней мере являет собой типичный клинический случай острой половой озабоченности со всеми возможными причудливыми осложнениями. Он, безусловно, абсолютно гетеросексуален - вовсе не гомосексуален, как большинство господ и дам у Пруста (homo здесь - это греческое «одинаковый», а не латинское «мужчина», как думают некоторые студенты), - но в широких рамках любви к противоположному полу Блум предается действиям и желаниям, которые определенно являются отклонением от нормы с точки зрения науки о поведении животных. Не буду утомлять вас перечислением его странных фантазий, но об одной скажу: в голове у Блума и в книге Джойса тема пола постоянно переплетается с темой отхожего места. Бог свидетель, у меня нет совершенно никаких возражений против так называемой откровенности в романах. Напротив, я думаю, что у нас ее слишком мало, да и то, что есть, стало вполне приличным, даже банальным под пером тех, кого называют грубыми писателями, - эдаких милашек из литературных клубов, баловней клубных дам. Но вот с чем я не согласен: с предположением, будто Блум - весьма обычный гражданин. Это неправда, что мысли обычного гражданина непрерывно заняты физиологией. Я не приемлю здесь мысли о непрерывности, а вовсе не омерзительности. Вся эта слишком уж патологическая чепуха кажется искусственной и необязательной в конкретном контексте книги. Советую наиболее щепетильным из вас просто полностью отрешиться от этого особого пристрастия Джойса.

«Улисс» - восхитительное сооружение» рассчитанное на долгие времена, но оно было чуть-чуть переоценено критиками того сорта, что интересуются больше идеями, общими местами и человеческими аспектами, нежели самим произведением искусства. Должен особо предостеречь от того, чтобы видеть в скучных скитаниях и ничтожных приключениях Леопольда Блума летним днем в Дублине точную пародию на «Одиссею», где рекламный агент Блум исполняет роль Одиссея, или Улисса, человека весьма хитроумного, а виновная в нарушении супружеской верности жена Блума представляет целомудренную Пенелопу, в то время как Стивену Дедалу предназначена роль Телемака. Что очень неопределенное и очень смутное эхо гомеровской темы скитаний слышно в образе Блума, это бесспорно, на это указывает и название романа; и в книге множество классических аллюзий, равно как и разных иных аллюзий, встречающихся по ходу дела, но было бы пустой тратой времени искать прямых параллелей в каждом персонаже и в каждой сцене. Нет ничего унылей, чем пространная и назойливая аллегория, основанная на сильно истертом мифе - вот почему после того, как произведение было опубликовано частями, Джойс немедленно снял псевдогомеровские названия глав, увидев, на что готовы ученые и псевдоученые зануды. И еще. Один такой зануда, человек по имени Стюарт Гилберт, введенный в заблуждение шуточным списком, составленным самим Джойсом, обнаружил в каждой главе преобладание одного какого-нибудь органа - уха, глаза, живота и т. д. Мы не будем обращать внимания и на этот скучный вздор. Всякое искусство по-своему символично, но мы хватаем за руку - «Попался!» - критика, который преднамеренно превращает утонченный авторский символ в избитую аллегорию доктринера, тысячу и одну ночь - в сборище идолопоклонников.

Какова же тогда главная тема книги? Это очень просто.

1. Безнадежное прошлое. Очень давно умер в младенческом возрасте сын Блума, но память об этом жива в его крови и мыслях.

2. Нелепое и трагическое настоящее. Блум все еще любит свою жену Молли, но отдается на волю Судьбы. Он знает, что в 4 часа 30 минут того дня в середине июня Бойлан, разбитной импресарио Молли, ее концертный агент, навестит ее, - и Блум ничего не предпринимает, дабы предотвратить свидание. Он очень тщательно старается не оказаться на пути у Судьбы, но вместе с тем весь день только и делает, что встречается с Бойланом.

3. Жалкое будущее. Блум постоянно встречается еще с одним молодым человеком - Стивеном Дедалом. Мало-помалу он начинает думать, что это, быть может, тоже перст Судьбы. Если уж у его жены должны быть любовники, то чувствительный, артистичный Стивен - более подходящая для этого фигура, чем пошляк Бойлан. В самом деле, Стивен мог бы давать Молли уроки, помог бы ей с ее итальянским произношением, что профессионально важно для нее как для певицы, короче говоря, он мог бы оказывать на нее облагораживающее влияние, трогательно думает Блум.

Словом, главная тема романа: Блум и Судьба.

Каждая глава написана в определенном стиле, вернее, в каждой преобладает определенный стиль. Никаких особых причин для того, чтобы в одной главе повествование велось просто, без затей, в другой - при помощи журчащего потока сознания, в третьей - сквозь призму пародии, нет. Никаких особых причин нет, но очевидно, что постоянный сдвиг точки зрения делает знание более разнообразным, неожиданные, яркие вспышки его возникают то тут, то там в романе. Если вы когда-нибудь пытались наклониться так, чтобы перевернутая голова ваша оказалась между колен лицом назад, вы увидели мир в совершенно ином свете. Попробуйте принять такую позу на берегу моря: очень забавно наблюдать за тем, как люди ходят, если вы смотрите на них вверх ногами. Кажется, что при каждом шаге они как бы отдирают ноги, приклеенные к земле гравитацией, не теряя, однако, достоинства. Так вот этот трюк с переменой угла и точки зрения можно сравнить с новой литературной техникой Джойса, с тем новым поворотом, из-за которого трава видится более зеленой, а мир более новым.

В тот день в Дублине персонажи постоянно сталкиваются в своих скитаниях. Джойс никогда не теряет контроля над ними. В самом деле, они приходят и уходят, встречаются и расстаются, встречаются снова как живые части тщательно составленной композиции, движущиеся в своего рода медленном танце судьбы. Повторение многих тем - одна из наиболее поразительных особенностей книги. Темы эти гораздо более определенно очерчены и гораздо более осознанно проводятся, чем это можно наблюдать у Толстого или Кафки. «Улисс» в целом, как мы постепенно убедимся, - это продуманный узор из повторяющихся тем и совпадения незначительных событий. Джойс использует три основных стиля:

1. Подлинный Джойс: прямой, ясный, логичный и неторопливый.

2. Незавершенная, поспешная, рваная речь, представляющая собой так называемый поток сознания, а лучше бы сказать камешки, проложенные для перехода через поток сознания. Образчики можно обнаружить в большинстве глав, хотя обычно прием используется только для характеристики главных действующих лиц. Эту особенность стиля мы будем обсуждать подробнее в связи с самым знаменитым примером - финальным монологом Молли ...а здесь сделаем лишь одно замечание- при использовании такого приема преувеличивается словесная сторона мышления. Человек не всегда мыслит словами, он мыслит и образами, в то время как техника потока сознания предполагает лишь течение слов, которые могут быть записаны. Трудно, однако, поверить, что Блум беспрерывно разговаривает сам с собой.

3. Пародирование всевозможных нероманных форм: газетных заголовков... музыкальных форм... драматических мистерий и фарсов... экзаменационной модели «вопрос-ответ»... А также пародирование стилей, свойственных литературным направлениям и отдельным авторам...

В любой момент, сменив стиль или даже в рамках одного и того же стиля, Джойс умеет усилить настроение, введя музыкальную лирическую мелодию с помощью аллитерации и ритмических языковых средств. Пользуется он этим приемом главным образом для выражения чувств грустных, тоскливых. Поэтический стиль ассоциируется чаще со Стивеном Дедалом, но, случается, характеризует и Блума, например, когда тот избавляется от конверта, в котором было письмо Марты Клиффорд. Или несколькими фразами выше- конец видения огромного потока пролитого пива...

Каждую минуту, однако, от Джойса можно ожидать любого словесного трюка - каламбура, перестановки слов, словесных перекличек, чудовищных соединений слов или звукоподражания. Это, равно как и перегруженность частными ссылками, аллюзиями и иностранными выражениями, производит порой впечатление излишней смутности, когда подробности не выписаны с достаточной четкостью, лишь намечены, и доступны только посвященным...

Теперь перепечатываю мой рассказ «Деву Марию».

ДЖОЙС

«Портрет» Джойса.

3.2  ​​​​ 

В молитве Стивен говорит о Нем, но просит помощи у Нее. Для меня это «заход» в ортодоксальность.

3.3 ​​ 

Шепчущие лица. Ужасное потрясение юноши.

4.1 ​​ 

Я, конечно, не могу тут не увидеть влияние мелодрамы: театра 19 века. Как жаль, что в нашу эпоху жесты обесценились. После ​​ такой муки Стивен вознесен благодатью. Может, и моя жизнь осенена благодатью? Вот питерский август, жара, но я - в своем обычном раже познания. Или это не благодать?

Стивен искренне надеется спасти душу. Молодец! Главное - верить искренне. Покаяние Стивена перемешивается с моей радостью: возвращаюсь домой. Если был ​​ грех, то и раскаяние необходимо: в этой главе есть некая заданность.

4.2. ​​ 

Опять заданность, опять работа на план! Между тем, речь идет о целой человеческой жизни. Стивену соблазнительно стать священником, как и мне когда-то ​​ - военным.

5.1.

О нищете написано страстно. Погружение в реалии искусства. Родство уже найдено в искусстве, но Стивен еще не знает его горечи. Эта глава особенно близка: и в моей юности было много таких дней, пронизанных отчаянием.

Развития образа юноши не чувствую в «Бригге» Рильке. Конечно, это мечта - написать об юноше. Рильке ближе: у него острее предстояние пред вечностью, сама вечность ближе ​​ и дается без борьбы.

Какие разговоры Стивена с друзьями! Мне и не снилось.

5.3.

Уже самотворчество! Прекрасно.

4.2.

В воображении Стивен ясно видит цвет своего будущего лица; юношу пугает именно заданность цвета. В отличие от меня Стивен ясно понимает нищету своей семьи, понимает, что мог бы помочь родным.

Меня удивляет социальная взрослость: мне, советскому человеку, не было понятно, где я живу, - но Стивен знает, что такое гордость.

4.3.

«Цель незримо вела (Стивена) к спасению».

Кстати, перевод Богословской-Бобровой нравится все больше, а прежде все что-то против него бунтовал.

Стивен понимает, что его выбор университета ​​ матери и неприятен, и непонятен - и это делает его резким. Его мать не понимает, что тем ​​ самым готовит его будущий разрыв с Ирландией.

Так и для меня до смерти родителей Россия более была Россией-землей, а с их уходом - Россией-культурой. Поэтому возвращения в Лугу столь болезненны.

Но как Стивен добивается такой ясности? Я только сейчас хоть что-то понимаю, а в юности жил одними мечтами. Почему он отказался от торжества религии, от величия сана священника? Реальность любого выбора - мучительна.

Стивен впервые сталкивается с этим. Как это понятно! Как это больно!

Но именно жестокость выбора делает текст столь огромным.

Джойс осторожно намекает, что Стивен выбирает свободу.

«A hawk-like man flying sunward above the sea. ​​ Человек, похожий на ястреба, летящий над морем к солнцу».

6 DW о коллегии переводчиков, но неясно, что же значит организация.

Чем занимаюсь в дневниках? Может, останавливаю мгновение? Или доказываю себе, что живу?

Вот моих нет - и только дневник доказывает, что живу. Я чувствую, как во мне мерцает и бьется кровь, - но почему этого мало? Почему одно это не заставляет радоваться жизни? Почему нужны эти корявые строчки?

Кажется, не просто пишу, а возношу молитвы своему Богу.

Вои'ст был Иванушка Годинович,

Повоистее того Илейка Муромец.

Белый о Блоке:

- Он пишет о страхе: страх перед страхом есть самый действительный страх.

9 ​​ Перечитка Римских элегий Гете.

«Lass dich, Geliebte, nicht reun, dass du mir so schnell dich ergreben! Не раскаивайся, любимая, что столь быстро мне отдалась!»

Как многому меня научил именно Гете! ​​ Через него в меня вошел немецкий язык.

10 «Remedios, la bella, no lo conto' a nadie que uno de los hombres...». Ей погладили живот в толчее.

Я вдруг подумал, как было бы интересно написать словарь жестов.

Описать движения ​​ человеческих рук!

В нашем мире жесты остаются непонятыми, но тем важнее попробовать их понять.

12  ​​​​ Сразу два издательства: Терра и Азбука – печатают «Божественную».  ​​​​ На русском, конечно.

15 ​​ Коржаков уже написал свою книгу о Ельцине! Глава охраны - о шефе.

Положено начало плохой традиции.

Музиль: «Наша культура - храм... Unsere Kultur ist ein Tempel».

Сокращения в «Деве». И тут мой замысел только с возрастом яснеет. А умри раньше, просто ничего бы в себе не понял.

Читаю «Имя розы»: Умберто умен, но скучен.

Мои 14 лет. Купринское «Рупь - или в морду». «Киевские типы».

17 Пишу «Квартирный эпос». Тьфу! Но смешно.

24 ​​ Веду дневники по-польски. ​​ Из близкого языка лучше узнаю себя, но вряд ли когда-нибудь озвучу эти знания.

25 Написана новеллочка «Клейст».

26 ​​ В итальянском Римини большая выставка о Достоевском.

Аполлинер, «Сватанья»:

У меня больше нет жалости к себе…

Слова, что хотел сказать, превратились в звезды…

28 ​​ Литература – физическая потребность общаться с универсумом.

Венецианские эпиграммы Гете. ​​ 

«So verwirret». ​​ 

Такой предстает Венеция.

29  ​​ ​​​​ За лето я написал нехорошие рассказики. Что с ними делать? Совсем неприличные.

Памятник в Воронеже – самому Платонову.  ​​​​ Через два года – столетие ​​ со дня рождения этого прекрасного писателя.

30 ​​ Начал писать «Весну в Москве». ​​ Мне чудится, этот старый человек одержим юности, что так и не покидает его душу.  ​​​​ 

Выражается это, конечно, нелепо, - но таков уж современный человек: он непоправимо неадекватен.

Он остро чувствует приближение своей смерти, но это только обостряет его желание счастья.

31  ​​​​ Так мало нравится «Дева»! ​​ Сел перепечатывать.

МУЗИЛЬ

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля (вторая часть). ​​ 

13 ​​ главка.

Ульрих вернулся в свой дом.

«В мучительном отрезвленье, непонимающе ​​ глядел Ульрих на отпечаток минувшего часа,  на  матрицу  бурных  волнений  и ​​ мыслей, его заполнявших. Он почувствовал, что  ему  до  тошноты  не  хочется соприкасаться с этими остатками самого себя». ​​ 

Как это меня трогает! Этот наемный дом так хорош, что Ульрих ощущает его своим. Каждый день отделяет его самого ​​ от его предыдущего - и это делает жизнь интересной, но, увы, не только: это же наполняет ее болью. Он делает что-то такое, что далеко от него самого.

Забавный, хоть и слишком уж простой разговор Ульриха и генерала.

За несколько глав роман подрастрепался ​​ - и Музиль пытается опять его собрать.

14 ​​ главка.

«Новое у Вальтера и Клариссы».

Как интересно, что Музиль много говорит об искусстве, причем применительно к Клариссе более всего «работает» театр.

«В ее  позе  была какая-то самозабвенная  оцепенелость,  но  в  то  же  время  какая-то  почти незаметная театральность, отметить которую  мог  только  знавший  всякие  ее ​​ черточки друг: вид у нее был такой, словно она играла роль  в  драме  важных мыслей, работавших в ней».

«Почти незаметная театральность»!

Конечно, Кларисса много играет в жизни, - но разве это выражалось внешне? Музиль решился и на это.

А какая же роль?

«Роль  в  драме  важных ​​ мыслей».

Мейнгаст-пророк приехал - и это еще более «театрализирует» ситуацию.

​​ 

«Логическим результатом всего этого было то, что она стояла под окном в  пылающих  лучах заходящего солнца, меж тем как пророк  удалился  в  тенистую  глубину  дома».

«Пылающие лучи заходящего солнца» - кивок в сторону Достоевского.

«Логический результат» - это забавно. Так Кларисса окутана странными, как раз нелогичными чувствами.

Изменения в Ульрихе огромны. О них сообщается только сейчас. ​​ 

«Последние ​​ две недели низложили все прежнее и связали нити внутреннего движения в тугой узел».

Вот это да! Для читателя Ульрих только бесформенно говорил с сестрой, но на ​​ самом деле он порвал со своим прошлым!

Отношение Вальтера к Мейнасту: «фортепьянное ​​ чувство», ​​ бушующее ​​ без полной убежденности».

«Все  четверо  начали  постепенно  наблюдать  за  этим  человеком».

Странно, что случайный прохожий так всех объединяет! И чем? Своей аномалией.

Сейчас Кларисса увлечена Мейнгастом. Маньяк под окнами еще более сближает их.

«Ее мнение, что она жестоко привлекает к себе мужчин, с которыми что-то не в порядке, было твердо и  уже не раз подтверждалось!».

В этой сцене только Вальтер готов занять позицию нормального человека.

Ему неприятно, что его жена прижалась к «пророку», что все с любопытством смотрят на маньяка.

Вальтер очень мало понимает свою жену.

«Жестоко»?

Ну, да.

Сказано некорректно и странно, но уж слишком верно.

Я очень понимаю эту черту!

Сейчас, например, много буквально девочек с большой открытой грудью.

​​ 

Наконец-то Музиль добирается и до анализа ​​ своей интереснейшей героини.

«У других  людей мысли ведут ведь свое начало от жизни, а у Клариссы то,  что  происходило  с ней, всегда возникало из мыслей - это было такое  завидное  сумасшествие!». 

15 ​​ главка. ​​ 

Завещание.

Агата не понимает всей казуистики и слепой мощи государства, - но и Ульрих не уверен, что обманывать - плохо. ​​ 

Странно, что авантюризм сестры его легко увлекает.

Не так: не увлекает: Ульрих просто уступает женщине.

Да еще и очень близкому человеку.

Агата непоправимо ​​ банальна, ​​ но это не мешает ее удивительным отношениям с братом.

«Агата черпала свою храбрость в нем самом (в брате), и это было  поразительно ​​ женское состояние, - нападая на него, находить в  нем  опору, -  поразительное ​​ настолько, что и он это почувствовал».

Ульрих нежен с сестрой.

Настолько нежен, что позволяет ей все.

Она не понимает ценность этой огромной, вечной близости и разменивает ее на то, что ей удобно.

Эта близость отделена от близости физической, которая, конечно, просто б обрушила их отношения.

Музиль не говорит, что ей грозила ​​ б нищета!

Нет.

Агата обманывает из простой неприязни.

Каким бы ни был Хагауэр, он не заслуживает такого отношения.

Кажется, Ульрих побаивается ее неуравновешенности.

«Ульрих любил ее со странным чувством, что от него к  ней  перешли,  а  теперь  опять  возвращаются  от  нее  к  нему  его

собственные мысли - возвращаются, обеднев  рассудительностью,  но  благоухая свободой, как дикая тварь».

Теперь ему приходится прикрывать преступление собственной сестры и - любимой сестры. 

«Ульриху  надо было подумать теперь и о том, что, собственно, станется с его сестрой, когда он вернется к своей небрежно-временной и не  признаваемой  им  самим  жизни». Так сестра уже вошла в его жизнь! Агата сделала все, чтоб привязать его.

Сентябрь

1  ​​ ​​​​ «Свет» вокруг Гришки Отрепьева в «Борисе Годунове» Пушкина и свет в «Анне Карениной» Толстого. ​​ 

Посравнить.

Как посравнить да посмотреть

Век нынешний и век минувший!

Из «Горя от ума» Грибоедушки.

2 ​​ Вокруг смерти Дианы наша подлая «цивилизация» развела целый роман - и уже я сам не могу от него оторваться.

3 ​​ День посвящен «Деве». Добиться ясности текста.

Шесть лет назад: я - в каком-то под-парижском отеле. Ужасающий шум ночью.

6 ​​ Ночью читал «Ночную фиалку» Блока.

И запомнилось мне,

Что в избе этой низкой

Веял сладкий дурман,

Оттого, что болотная дрема,

За плечами моими текла,

Оттого, что пронизан был воздух

Зацветаньем Фиалки Ночной.

В его стихах теперь открываю много ночного духа.

Не решаюсь ни печатать рассказ «Кристина», ни выбрасывать. Насколько помню Галю, она сделает все, чтоб моя дочь, чего доброго, не нашла меня. Бог с ними!

Галя не любила меня. Рожая дочь, она надеялась любить ее. Получилось хотя бы это?

7 ​​ Качество стихов Блока: моя жизнь умещается в них. В иные дни чувствую это особенно остро.

«Тошнота» Сартра.

Сартр избегает быта.

Рокантен все делает пред ликом Истории - и это предстояние заставляет читать роман. Роман совсем юного человека! Какой талант.

В романе быт не касается судьбы героя, а потому так скуден. Идея автора: История - не быт, - но манихейская борьба Добра и Зла.

Нужен ли специальный дневник по литературе? До конца я в этом не уверен, хоть давно его веду.

Шок от «Иисуса» проходит. Может, еще что-то напишу. Да свершится воля Его! Его, а не моя.

8  ​​​​ Чтение семитомника Борда'с.

«Посторонний» Камю. Поведение Мерсо Mersault понятно: и меня общество отчуждает. Ну, никого не убил, зато развелся.

9 Поток смертей застит воображение.

Стихи Ингеборг Бахман. «Я спрашиваю: я мучима».

Она протестует, сердится, задает вопросы.

«Я никогда не чувствовала себя в коленях».

12 ​​ Юмор Кафки вторгается в нашу жизнь. Я вижу, как его много в нашей жизни.

Юмор Кафки - это то же, что и любовь Бродского: поди, поймай!

Зато если уловишь, многое поймешь.

13 Видеофильм о Максе Фрише. «Разговор в возрасте». Этот фильм 1986 года показывает мне неизвестный образ. Мой идол потускнел.

20 Блок:

И труп мечтательно глядит наверх.

Так хорошо и вольно.

Такая вот юность поэта. ​​ Ему уже 28.

Я помню длительные муки:

Ночь догорала за окном;

Ее заломленные руки

Чуть брезжили в луче дневном.

Откуда эта драматичность? ​​ В реальных отношениях ее не было. ​​ Или сказано непременно о Любови Дмитриевне?

23 Достоевский: «Я же бе над твердию».

Бал над землей.

Эти фразочки, взятые из Библии, важны писателю.

Черт пакостит «по долгу службы».

24 ​​ Сражение с собственными кошмарами.

Помню, в детстве я только сильно потел, мне было плохо ​​ - и я не понимал, почему. А теперь видения настоящие.

26 ​​ Столетие со дня рождения Фолкнера. ​​ 

В моем сознании ​​ ирландец ​​ Джойс вытеснил американца Фолкнера – и, в том числе, потому, что его английский более трогает меня. ​​ Я уж не говорю об идеях.

Василевская, «Годы, что прошли». Приятный польский.

«Хвала и слава» Ярошевича.

27 ​​ Переписал в оригинале «Неверную жену» Лорки и учу наизусть.

А что еще:

Начало ​​ «Ста лет одиночества».

Два сонета ​​ Микельанджело.

Конец из «Портрета» Джойа.

«Сильвия» Леопарди.

28 ​​ Иные «исследователи» считают, что Достоевский скрывал свои гомосексуальные порывы. ​​ Мол, это следует из его текстов.

Передачи Бориса Парамонова по «Свободе» - насколько они верны? Кажется, более остры, чем верны.  ​​​​ Напускает фрейдизма.

Хотя – уж не «достижение» ли это? Свой фрейдист в русском литературоведении.

29 ​​ Что-то подправил в «Чужом», а не уверен, что это нужно.

Итак, у меня два романа и двенадцать рассказов.

МАРКЕС

Продолжение работы ​​ над ​​ романом Маркеса «Сто лет одиночества».

Девятая ​​ (условно) глава.

Пустота войны. В тему романа.

Получается не сама война, а какой-то растущий фантом. Маркесу только и важно, что она порождает насилие и одиночество.

Поэма: Геринельдо Маркес и Амаранта.

Ремедиос Прекрасная.

«Амаранта заперлась в спальне, чтобы до самой смерти оплакивать свое одиночество».

Одиночество - это болезнь. Героине важно свое маленькое «я».

Герцог Марлборо. Совсем непонятная отсылка. Зачем она? С одной стороны, приходит на ум детская песенка (вспомним отца князя Андрея в «Войне и мире»!), с другой - это землевладелец, обладатель прекрасного поместья. С третьей - сигареты.

Нет, эта ассоциация все путает.

Не стоило тащить в роман этот образ.

Все-таки этакая разбитная репортажность во всем романе проскакивает. Писатель не удерживается на заданной высоте. Словно б он в чем-то не уверен.

Описание войны. ​​ 

«Многие \\ командиры \\ ​​ даже не знали, за что они сражаются».

Что дальше с полковником? Он устраняет конкурента.

Как меняется полковник?

«Внутренний холод, пронизывавший его до самых костей и терзавший даже под жаркими лучами солнца, мешал ему спать в течение многих месяцев, пока наконец не сделался чем-то привычным».

В отличие от Достоевского Маркес дает лишь психологические портреты без развития.

«А спокойствие и было как раз самым страшным в нескончаемой войне: оно означало, что ничего не происходит».

«Он \\ полковник \\ дошел до невообразимых пределов бесчеловечности, подавляя восстания своих же собственных офицеров».

Урсула повторяет свое прошение: после Монкады - Геринельдо.

Материализация одиночества: его скорлупа. Полковник ее долбит.

Никто не узнает в романе Маркеса хронику войны, как и в моем «Жуане» - сборник речей Брежнева.

Его роман - восприятие истории Латинской Америки на такой-то срез времени таким-то журналистом Маркесом.

Будет ли читатель вообще браться за такое? Дневник маньяка, но современника легко перевесит все твои изыски, потому что в маньяке больше жизни.

«Полковник Геринельдо Маркес, боровшийся за поражение столь же убежденно и преданно, как раньше боролся за победу, упрекал его в ненужной смелости».

Забавная сказка вместо реальной войны.

«Завоевать поражение». ​​ 

Жалкий, литературный фольклор.

«Даже старость была для него уже позади».

Метафора подменяет реальность.

А вот и хороший кусок: возвращение в семью после ужасов войны. Но отчуждение полковника Аурелиано Буэндиа зашло слишком далеко. ​​ 

Может, и странно, что этот рассказ так мало убеждает меня. Скорее, я желаю добра Маркесу, попавшему в тенета своих собственных идей.

По-моему, фантастичность мало подходит для войны, но я вижу усилия Маркеса!

«Ужасно, - сказал он. - Как время идет!».

Дежурная, но необходимая фраза. Она обязана повториться! Уже была и еще будет.

Тут важна «сверхзадача» романа: все персонажи по мере сил сражаются с Временем. Они распластаны, раздавлены этой Вечностью.

«Может, опять война, - подумала она, - а если не война, то, значит, смерть».

Итак, для полковника выбор невелик: или ​​ война, или смерть. Или ​​ Война, или Смерть.

И кто еще? Урсула.

Полковник начинает воспринимать ​​ собственную мать - и под это дается ее описание. Тонко. И так много натяжек в романе, а потому каждый «естественный» ход - на вес золота.

«На другой день он занялся уничтожением всяких следов своего пребывания на свете».

Полковник рвется в небытие.

Обряд забвения: сжечь стихи.

Есть конкретная дата для перемирия: 24.10.1902. Как это приятно! Я, когда писал «Иисуса», цеплялся именно за такие большие даты.

«Семьдесят два золотых кирпича».

Это же скучно! Хватит этого жалкого фольклора.

Акты любви и смерти - прекрасно!

Оранжевые ​​ диски пересекают небо. Механический образ - как его вплести в смерть?

«А молодой офицер, доведенный до безумия пренебрежением Ремедиос Прекрасной, умер от любви у нее под окном на заре первого дня нового года».

Так закончить главу! Тьфу.

Десятая (условно) глава.

Двойничество.

Вся семья грешит похожестью. И вот она доведена до логического конца: двойняшки слишком похожи.

«Урсула часто спрашивала себя, а не ошиблись ли они сами // близнецы // в какой-нибудь из моментов своей головоломной игры с переодеваниями и не перепутались ли навсегда».

И вдруг фантазия писателя становится чистой, математической.

Восприятие Мелкиадеса его потомками.

Цыган вечен!

Сама идея Маркеса, что ничего не исчезает, очень убеждает. Она собирает повествование.

Важно, что автор демонстрирует глубину.

Эту глубину повествования легко почувствовать у Джойса, а Маркесу приходится постоянно доказывать свою интересность.

Маркес признался, что «Тысяча и одна ночь» его впечатлили в детстве.

Оживший Мелкиадес, и - расстрел. Варево из одних и тех же событий. Так прямолинейно подается цикличность истории.

Котес. Так звали бабушку Маркеса.

«Девушка спит попеременно то с ним, то с его братом». Скучно! Маркес сюжетно одарен, но не хочется быть жертвой его дара.

К счастью, сюжет Петры Котес развивается и увлекает.

«Неодолимая эпидемия ​​ размножения».

Процветание! Это не сомнительный ход, но отсылка к прекрасной эпохе ​​ la belle epoque.

Словно б жизненность текста уходит - и уже изо всех сил надо ловить нить повествования.

Почему такого ​​ не было у Рабле? Потому что был избыток сил. А тут - сил не хватает.

«Весь двор забит кроликами, - в свете зари шерсть их отливала голубым».

«Макондо благоденствовал, как в сказке».

Что это?

Галион. Возвращение к началу. Вот и видно, что роман не выдерживает анализа. Есть в нем что-то от газетной бойкой статьи. Есть, как ни крути.

Теперь видно, что роман о том, как человек тщетно пытается вырваться из плена Времени. И время - агрессивно: оно делает сужающиеся круги, оно возвращается к тому же, оно заставляет почувствовать свою неумолимость.

Герой привозит на плоту - «целый букет великолепных французских гетер».

Так вот в чем «прогресс»: обновился публичный дом.

Куда качнется повествование?

«Королевой карнавала была провозглашена Ремедиос Прекрасная».

Конечно, ее красота - «сказочная». Тут уж ничего не поделаешь.

И далее - пародия на сказку: «принца» по пьянке разрезает поезд.

Жалкая красивость, недостойная Маркеса.

«Ремедиос Прекрасная была существом не от мира сего». Настаивает на сказке, упорствует во зле.

Порочный круг - во всем.

«И чем больше продает \\ золотых рыбок \\, тем больше должен работать, чтобы поддерживать этот порочный круг».

Комментатор отсылает ​​ к «Чуме» Камю, где герой свершает нарочито бессмысленные действия. Но у Камю - абсурдность мира подана как концепция. Не играет ли Маркес с концептуальностью: и строит ее, и разрушает сразу?

Комментарии довольно скучны! В чем же их смысл?

Старость полковника Аурелиано Буэндиа. Что за поэму «выдаст» Маркес?

Никакой лирики! Быстрый переход в кошмар карнавала (carne - мясо).

Тут важна традиция.

Бал!

Если сравнить с Балом Сатаны Булгакова, то лишний раз бросается в глаза пустота Маркеса.

«Сто лет тщеты и пустоты»!

Смысл явно не дотягивает до уровня красоты.

«Она звалась Фернанда дель Карпио».

Хороший выход в нового персонажа. Это - тонко! Кажется, повествование уже задохнулось в своих повторениях, но новое вовремя взрывается.

Октябрь  ​​​​ 

1  ​​ ​​​​ Фолкнер:

- Писатель должен быть провинциалом.

Творчество держится на разрывах. Теперь-то научился их скрывать.

«Возмездие» Блока - на принятии этих разрывов.

А ну-ка, загляну в «Портрет» Джойса!

Все тот же 4.3. Стивен отринул служение церкви. Выбор сделан.

3 ​​ Часто пишу в вагоне, ведь его пустота невольно взывает к вечности.

Беру ​​ в Москву Гельдерлина (ГДР: ​​ в Ре'клам).

Смысл рассказа «Как я люблю» еще и в том, что герой не смеет любить. Может быть, потому, что он раздавлен чувством вины.

Боже, сколько я настрогал коротких рассказов! Неужели хоть один получился?

4 ​​ В «Мечтах и звуках» Некрасова, 1840, узнаю' меня. Путь начат! Все штампы 30-ых годов собраны. Он уморителен, когда уходит от воспарений.

Премии в искусстве всех уровней показывают: критериев нет!

Наша эпоха: Рабле с поправкой на Сартра.

Пелевин: мастер эклектики. У него нет рая и ада, зато середина ребячлива и привлекательна. Как ребенок, играет с теориями!

7 ​​ Частое формулирование моих семейных проблем. Именно формула освобождает от сомнений и указывает, как жить дальше. Это немыслимо нести в дневник, но слишком важно еще поупражняться на иностранном языке.

Готовы «Квартирный эпос» и «Две судьбы».

8 Написанное мной не хочет ко мне приближаться, но устанавливает со мной некие дипломатические отношения.

Я прямо-таки обомлел, узнав от «Свободы», что и Гоголь - «репрессированный» гомосексуалист. Это уж слишком, господа!

Написал жалкую «Сцену в современном замке». О динозавре. Действительно, эти безделушки имеют смысл?

9 ​​ Ночью работаю «под Тютчева», с его строчками в душе:

Тревога и труд лишь для смертных сердец,

Для них нет победы, для них лишь конец.

РС.

Только б избежать глумления! Теперь все писатели, и артисты, и все оказались просто жалкими бабниками, пропойцами, игроками. Блок вот стал сифилитиком.

10 Дарио Фо - нобелевский лауреат этого года.

Читаю одни и те же книги! Аномалия? Слабость? Или, наоборот, профессионализм?

Печатаю «Встречи». Ян Чихольд.

Блок:

Словно дьякон взмахнул орарем.

В этом жесте что-то от крыльев ангела.

А вот и еще одна строчка, которой живу сегодня - Мандельштама:

На головах царей - божественная пена.

Так много!

11 Некрасов, 1840, «Песня»:

Смят я несчастьями, горем измучен я;

Дева, явися, спаси!

С мыслью о смерти теперь неразлучен я, жить и любить воскреси!...

Это совсем пустые стихи, - но, прежде всего, это не стихи, потому что в их нет тайны.

А ритм?

По мне, и ритма нетути.

Хочется пародировать:

И бабу, бабу он нашел,

И с ней по жизни он пошел.

12 ​​ Все рассказы до 1997 года переписаны, обновлены, переделаны. Почему время сделало их бесформенными? Они словно обветшали, а не прошло и поколения. Что же с ними станется дальше?

Только сегодня узнал, что Богумил Грабал третьего февраля выбросился из окна пражской клиники.

13 ​​ Мое литературное сознание мне кажется обветшавшим. Я вымер как тип, я смешиваю все эпохи и времена.

В моем «Жуане» женщины унижают и преследуют Жуана, - чтоб его любить!

Что ж поделать, если иначе они любить не умеют? Их любовь переполнена истерией - и тут тоже ничего не поделаешь.

15 ​​ Никогда литераторы не были моими учителями по жизни.

Я вытащил ранние сюжеты и пытаюсь их объединить. Не выбросить же! Для дневников они тоже не годны. Моя жизнь на моих глазах обретает Целое, целостность - и я должен это принять.

16 Наша привычка к кофе. Это и привычка к культуре.

18 ​​ Журналы стали частью общих пустых СМИ. ​​ Глянцевое отрицание информации, а вернее, информация только для посвященных, только для своей тусовки. ​​ «Общая» среди немногих газет обращается ко всем слоям общества избирательно, отвечает за информацию, - но прочие ​​ равнодушны к тому, что вещают. Только б было в русле. Только б безобидно.

Андре Жид у гроба Горького.  ​​​​ 

Вернувшись во Францию, он написал все, что думал.  ​​​​ Любовник Жида, гуляя по Москве, наткнулся на женщину, которая выла от горя. Это никого не удивляло, никто не бросился ее утешать. Тридцатые годы!

19  ​​ ​​​​ С ​​ полоборота огорчусь с утра, разозлюсь, разобижусь – и чуть не плачу. Такие радостные утра делают меня ребенком – и это мне неприятно. Почему всплывают именно детские состояния?

По примитивности перевод Соллогуба достоин упоминания: ​​ 

Что ты сделал, что ты сделал?

Исходя слезами, что ты сделал

С юными годами?

Бедный Верленчик! ​​ 

Боже, как изменилась среда искусства в сравнении с Серебряным веком! Теперь и ушла среда искусства (тусовка – не среда!), и никто ничего от писателя не ждет, и сам художник больше ​​ не зациклен на народ.

20 ​​ Что делать с рассказом «Из бездны»?

Он ​​ и мой, и не мой, он растворился в других опусах.

ЧБС, 2, 18. ​​ 

«Ульрих смеялся... ​​ schlechte Art gut ist». ​​ 

Относительность морали доходит до трагикомизма.

Возможно ли ​​ развивать сходство с другими людьми до реальной близости с ними? ​​ Что могло бы стать основой нашей возможной близости? Только Он.  ​​​​ 

Насколько мои сны воплощаются в том, что пишу? Я так много «контактирую» со всем, что пишу, но пока - только бессознательно.

Еще не пришло время моего самопонимания, самоосознания.

21 ​​ Даль. Ганить = хаять, позорить. Ганка = балясина.

Что свистнуло, то и гаркнуло.  ​​​​ 

Прекрасная Дама у Блока.

А у Джойса в «Портрете»? ​​ 

«A girl...  ​​​​ Her image». Мне еще важна не только похожесть, но и чуть ли не одновременность.

РС «Свобода» говорит о будущей электронной книге. Надо же! Американские книжные издательства первыми испытывают на своей шее, что это такое.

22 ​​ «Дитя Гоголя», первая статья Блока из тех, что мне нравятся.

23 Попросил Люду перечесть «Деву Марю», чтобы вымести повторения.

Печатание дневников. ​​ 1993-ий! ​​ Одновременно пишу новые дневники на бумагах отдела жилищных субсидий. Есть и такие.

Боже! Да это же справка о моих доходах!! ​​ 

О моих никаких доходах.

24 ​​ Пишу в электричке, пока не вваливается толпа. Моросит.

Не холодный... дождичек

Брызжет, брызжет сквозь туман.

Слезы горькие льет молодец

На свой бархатный кафтан.

А потом нравятся утешения:

Полно, брат молодец! Ты ведь - не девица...

Утешил.

27 ​​ Жуковский:

Поэзия есть Бог в святых мечтах земли.

Прекрасно сказано. ​​ Вот и мечтай себе на здоровье.

Но мечта должна стать святой, - а как это сделать? ​​ 

28 ​​ Но стоит ли вовсе отрицать святость? Мне это кажется величайшей глупостью.

Так герой Лимонова с наслаждением отдается негру. Получается «святость» случайного.

Герой моего «Письма» какает, но я не преподношу это, как удовольствие.

Мне даже не кажется странным, что писатель, герой которого отдается просто ради события, становится крайне правым: ведь он уже был таким в любви!

30 Фланнери О'Коннор.

31 Сейчас мы не можем понять слова Андрея Белого о Блоке:

- Блок продался купчине...

Такое жалкое впечатление производит ​​ их полемика.

Блок стал редактором – вот и все!

По предложению «купчины».

Жить с женой друга - и писать такое! Нет, такой «дружбы» не надо.

МАРКЕС

Продолжение работы ​​ над ​​ романом Маркеса «Сто лет одиночества».

Одиннадцатая ​​ (условно) глава.

Какое-то время вовсе не трогал этот текст: таким «заговоренным» он явился.

Этот расхристанный, кое-как набросанный текст создает невиданные трудности при его постижении.

Часто приходишь к мысли, что и «постигать»-то - нечего.

Но каковы события? Аурелиано Второй возращается к Петре Котес после медового месяца. Сбегает от королевы.

Странствующий фотограф - частый персонаж Маркеса.

История любви - нарочито бытовая. ​​ Где тут трагедия?

Трагедии нет и потому, что взгляд Маркеса - не из вечности, а изнутри событий: он не дистанцируется от своих героев.

Ботинки сразу - и для любви, и для смерти.

«Фернанда оказалась женщиной не от мира сего».

И она?! Не слишком ли?

Уж очень однообразно. Кстати, тут ошибка: Ремедиос Прекрасная - «не от мира сего», а Фернанда - «потеряна для мира». Для русского переводчика это что «в лоб», что «по лбу», но оценки-то совсем разные.

«Совсем еще ребенком, в одну из лунных ночей, Фернанда увидела, как через сад прошла к часовне прекрасная женщина в белом».

Скучно! Жалкое кино.

«Прекрасная женщина в белом». ​​ 

Немного китча не помешает.

Комментарии: Фернанда - испанская культура Золотого века.

А какой смысл в этой пародии на испанцев? В ней что-то ложное, советское.

Герой ищет возлюбленную. ​​ 

Аурелиано Второй: поиск любимой - сказка.

Так Маркес нанизывает друг ​​ на дружку бесконечно много сказок, уводя читателя в дурную бесконечность.

Роман - собрание все мыслимых банальностей.

«Он сразу же узнал, хотя никогда раньше их не видел». ​​ Хорошо! Создается лубок, но потом сам автор его разрушает.

Фернанда и ее прабабка - одно и то же. Время сжимается.

Фернанда, это сказочное создание, вдруг попадает в грубую реальность.

Барокко наступает, но писатель вовремя его отбрасывает, возвращая повествованию трезвость.

Постепенно Фернанда становится главой семьи.

«Мало-помалу погребальное великолепие древних и мрачных господских покоев перекочевало в светлый дом Буэндиа». Война Фернанды с семьей полковника: занимательно.

Изменить, - «чтобы скот продолжал плодиться». Я не понимаю. Абсурдный ход.

Одолеть ​​ этот роман помогает желание выучить испанский. Кроме того, мне важно продублировать текст в оригинале и в переводе.

Temeridad ​​ f ​​ =

1) смелость, отвага; дерзость

2) безрассудство

3) опрометчивость

4) неосторожное (необдуманное) суждение; необдуманный поступок.

«Жестокое безрассудство, слепая гордость, ​​ бессмысленная цепкость» - в этом все Буэндия.

Фернанда ​​ из тени становится тираном.

Гроб ​​ присылают ​​ по почте! Такой образ непременно остановит внимание.

Вот бы ​​ такое почаще. Среди рутины - такие открытия! На него молились, его считали легендой, - а он прибывает весь в червях!

«Дон Фернандо...  ​​​​ медленно тушился в пенистом, бурлящем соусе из червей, и кожа на нем то и дело лопалась со звуком зловонной отрыжки».

Картинку – посочнее.

Кипи, воображение!

Как бы я тут написал?!

«Труп отвратительно и с треском лопнул – и как будто все черти взвыли одновременно».

«Вскоре после рождения Ренаты». Кстати, в оригинале не «Ренаты», а «ребенка».

Явление сыновей. Они-то все пришли на юбилей!

Знак у каждого: крест на лбу.

Всего этого маловато для полноценного повествования. Конечно, я б не читал столько раз этот роман, если б не обаяние самого испанского языка.

«Двери с изъеденными ржавчиной петлями».

Описание заброшенного дома - отсылка к «Осени патриарха». Это со вкусом.

А в целом, роман спланирован довольно холодно. Везде следы работы.

Прекрасное возвращение к Ребекке.

Наверно, столь искусственное построение, как план этого романа, не могло быть органичнее: пустоты в нем зияют повсюду.

Но последнее возвращение вновь наполняет роман.

«Единственным человеком, который ни на минуту не переставал сознавать, что Ребекка жива, была неумолимая и постаревшая Амаранта».

Дуэль Ребеки и Амаранты затянулась на всю жизнь.

Жаль, об этом только сообщается, в самом повествовании это натяжение пропадает.

Как ни противоречиво повествование Достоевского, мы ни на мгновение не теряем его нить. Да, Маркес пишет более гладко, с большим литературным мастерством, - но зачем нам такое «мастерство», если натыкаемся на пустоты?

Странно, что ​​ и двадцать лет назад - целое поколение назад! - эти куски останавливали мое внимание.

«Она \\ Ребекка \\ все стояла неподвижно посреди набитой старым хламом комнаты». ​​ 

Два конька Маркеса: запустение и секс. ​​ Ему и надо делать открытия на этом перекрестке.

Перед тобой твое прошлое целится в тебя из пистолета.

Чудесно.

Такой образ способен «держать» большие куски не очень содержательной прозы.

Мой любимый образ - человек, окаменевший в ужасе и ненависти. Маркес и трогает тем, что тоже явно любит этот образ.

Кода от человека остается только его тень, его изваяние.

«Надо провести железную дорогу».

Идея призвана ​​ подстегнуть повествование.

И далее - поезд.

И все равно меня не покидает ощущение, что роман рассыпается на ходу - и все усилия Маркеса подобрать разлетающиеся шестеренки тщетны.

Тут мне никак не увидеть Целое, хоть у Джойса и Музиля оно на поверхности.

Или это только газетная статья?

В этом я вижу вину этого большого писателя: он прокладывает путь массовой культуре.

Так вот же наоборот: именно при этой культуре, той самой, что мы сейчас получили, - о Маркесе никто и не вспомнит.

Как?! ​​ Неужели и Маркес относится к этому общему падению литературу и культуры?

Нет ​​ предела падению. Да, Маркес «пал» только немножко, а современный гунн просто откажется от литературы, потребовав хлеба и зрелищ.

Немножко вернусь назад.

Постепенно жизнь семьи превращается в обряд смерти. «Мало-помалу погребальное великолепие древних и мрачных господских покоев перекочевало в светлый дом Буэндиа».

Что-то математическое, но и мальчишеское в уме Маркеса: он наводняет рассказ контрастами, что не дают скучать.

Тут есть милое желание каталогизировать кошмары мира, засушить их, пришпилить как мертвых бабочек.

«Вскоре после рождения Ренаты...».

Каким ужасным кажется этот прыжок в повествовании! Прибытие гроба оборвало целую эпоху, но для Маркеса это - только конец очередной газетной заметки.

Но как же хлестко написано! Так и дохнет ужасом и - правдой.

Юбилей полковника.

17 сыновей - прекрасно! Юбилей привлеает их всех. Этот ход - новая находка.

«Падре Антонио Исабель начертал каждому пеплом крест на лбу».

Но это же - знак судьбы! Маркес неистощим на выдумки.

Тут важно, что «выдумка» - обычный обряд: такой крест ставили каждому, кто исповедовался.

Фабрика ​​ льда.

История о Ребекке непоправимо трогательная. Одна яркая картина следует за другой.

«Амаранта думала о Ребекке; одиночество привело в порядок ее воспоминания». ​​ 

И тут автор находит столько красок! Нет, это лучшая глава в романе.

Но не зря же она - посередине романа! Появляется символ конца Макондо:

-«Надо провести железную дорогу, - сказал Аурелиано Печальный».

Почему Ребекка все же не стреляет? Она видит в призраке «реинкарнацию» своего бывшего мужа.

Как такое объяснить читателю? Коли так, призрак «очень» естественен.

Двенадцатая  ​​​​ (условно) глава.

«Великое ​​ множество чудесных ​​ изобретений». Жители еще не понимают, что это - ловушка.

Кино как жанр. Мелькнуло - и бог с ним.

Коротышка мистер Герберт. Американские влияния?

А! Это тот самый, что принес капитализм.

Впервые Маркеса покидает равновесие!

Мне чудится, тут есть параллель с тиранией, но совсем не нашей, а - прогресса.

«Весь этот квартал обнесли высокой металлической решеткой, как гигантский электрифицированный курятник».

Пока писал о далеком, историческом, было скучно, а тут - наплыв странных образов. Так Лорка - в Нью-Йорке.

Даже климат изменили!

Правда, мне эта идея кажется более коммунистической, чем буржуазной.

Комментатор говорит о разных формах колониализма и империализма.

Почитаешь Маркеса - и с благодарностью вспомнишь своих классиков.

«В одну прекрасную среду прибыл поезд, нагруженный совершенно особенными шлюхами и вавилонскими блудницами».

Так и что?

«Особенными»? ​​ 

Это много обыгрываю в моем «Жуане».

А точнее?

Inverosímil  ​​​​ = ​​ невероятный, невозможный, неправдоподобный.

Так что еще и не переведено!

Нахлебники: скромно. Почему не выдать что-нибудь раблезианское?

Простое описание свинства - журналистика, а не литература.

Конечно, это достоинство Маркеса: он смеется над всеми ухищрениями цивилизации.

Это только чудится, что она освобождает: эта «свобода» стоит слишком ​​ дорого.

«Улыбающийся коротышка мистер Герберт».

Для меня конец света придет из-за несовершенства человека, а для Маркеса - цивилизации.

Ух, с какой ненавистью Маркес описывает американский «тип» цивилизации!

Первый раз Герберт появляется в рассказе 1961 года «Море потерянного времени».

А исторически? Так появился «Объединенный Фрукт United Fruit» в Латинской Америке.

«С помощью сил, в минувшие времена подвластных только Божественному Провидению, они изменили режим дождей...». ​​ 

Так что коммунистический порыв - общецивилизационный!

Ремедиос Прекрасная живет вне мира - ​​ это делает ее центром повествования. Сказочность в ее необычайной красоте.

Кажется, мир непоправимо банален, но женская красота делает его удивительным и похожим на человеческий.

Но каковы истоки этой необычайной сказки? Таких женщин в природе не существует.

Почему все прекрасное отдано женщинам?

Ремедиос ​​ с особым запахом, она несет смерть и пр. Надо ж перегрузить образ! Но интересно.

И все же, Маркес слишком ясно проводит параллель между святостью и идиотизмом.

Верно, что никто не способен полюбить Ремедиос. Таково ее проклятье!

Вот написал это слово - и понял, что роман посвящен ему: проклятью.

Род Буэндия заклят на одиночество.

«Амаранта же ощутила таинственное колыхание кружев на своих юбках и в ту минуту, когда Ремедиос Прекрасная стала возноситься, вцепилась в свой конец простыни, чтобы не упасть».

Боже, как меня поразил этот кусок! Все же у Маркеса заслуженная слава.

«Мучимая завистью, Фернанда со временем все же признала чудо и долго потом надоедала Богу мольбами вернуть ей простыни».

Прекрасно!

Истребление всех Аурелиано.

Блестяще ​​ написанная глава! Вместить столько значимых событий!

Но что дальше? Удержится ​​ Маркес на высоте рассказа?

А полковник описан в четких, политических тонах. ​​ Так создается контраст повествования, он-то и держит читателя за хвост.

Ноябрь  ​​​​ 

1  ​​​​ Чтение Некрасова захватило.

Некрасов:

У вечности нельзя отжилить мига жизни.

Что-то уж слишком незатейливо. ​​ Эх, и мои б рассказы потянули на водевиль!

В сфере высших проявлений...

Ну, уж!

2 В каждом ремесле есть много рутины - и я был прав, когда в мои 29 лет отверг рутину литературоведения: я мог бы стать средним некрасоведом, - а ведь это - измена Литературе.

Блок, «Крах гуманизма».

Поэтическое безумие. Он столкнулся с нашей повседневной жизнью.

Некрасов, 1843:

Не мысля о погибели,

Рад сам себя на пе,

Согнувшись в три погибели,

Пустить на зло судьбе.

А как у Пушкина?

Что? Перестать? Или пустить на «пе»?

Такая вот перекличка двух мастеров.

«Портрет» Джойса.

5.1.

Семья сражается с университетом. Так и мои лужские «родные» топили меня.

Последние страницы «Портрета» ​​ перечитываю ​​ бесконечно: так они нравятся, - но хочется что-то и записать в дневник, а не просто «ограничиться» вдохновением.

Сколько людей принесли всего себя в ​​ искусство и - не реализовались в нем! Но уже то, что они коснулись высокого, изменило их. Проклятие Джойса - высокий интеллектуализм. Ему слишком легко стать непонятым.

4 Последние статьи Блока потрясли. Страшно. Умер от изнеможения.

«Пушкина убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура». ​​ Это и ваша история, Александр Александрович!

«Покой и воля. Они необходимы для освобождения гармонии». Абсолютно согласен. Он сказал это десятого февраля, а седьмого августа умер.

Ужасно, но и Бродский умер от этого. Да, это наша эпоха!

«Крушение гуманизма»:

-«Роковая ошибка тех ​​ -цивилизуются».

Пророческое.

6 Лосев:

Мы в наши полимеры

Впрядаем клок шерсти,

Но эти полумеры

Не могут нас спасти.

Написано в Удельной! Умный человек чаще всего - не поэт.

Роль Сталина в истории огромна - и уже ясно, что его диктаторство было нормой. Теперь видна заурядность этого дьявола. Собственно, сами люди сделали его таким.

Например, мой отец - своим безволием, а мама - своим врожденным патриотизмом. Я почему-то ничего не могу написать об этом вразумительного. Уже десять лет лежит в материалах «Тебя, Боже, хороним».

Растут и наброски к «Реалиям жизни и искусства».

7 Дискуссия об интеллигенции. Стыдно признаться, что я никогда не чувствовал приязни этого слоя общества. Меня гнетут и интеллигенты; о прочих уж и не говорю.

Вот откуда «гнетет»:

Грозные силы нас злобно гнетут...

10 Блок:

- Катилина. Трагедия римского большевизма накануне рождества Христова…

Блок потом уточняет: «стихия большевизма».

Жена готова правильно понять мои путешествия. Как это ей трудно!

11 ​​ День рождения Достоевского.

В доме, как всегда, ремонт. Иду писать в лес.

И Люда, и я потрясены теплом писем и Жана, и Хорста, и Шарлетты. Что ж нам так везет? К нам взывают другие культуры! Это и говорит, что они нам не чужие.

Пишу им письма. Не ИА, не брату: они воздвигли стену.

12  ​​​​ Посредственный французский поэт Тардье Tardieux:

О, мертвые, запертые в жизни...

И прочее.

13 Дневник - разоблачение.

Пародии Некрасова на Гейне и Лермонтова.

В один трактир они оба ходили прилежно

И пили с отвагой и страстью безумно мятежной.

14 ​​ Киндюк, ​​ моя классная руководительница, бездарно преподавала Некрасова. Бедная Валентина Александровна! Она была так добра ко мне.

В словаре Любке читаю о Горации. Странно, что трепет перед книгами - самое большое чувство моей жизни. Кроме книг, ничто не позволяло любить себя так сильно.

15 Блок - мое окно в русскую культуру.

16 Мои дневники меня удивляют. ​​ Сегодня пишу на испанском.

18 Лорка, «Баллада морской воды».

19 Бестиальное в персонажах Маркеса.

Мне с детства нравилось некрасовское «Рыцарь на час».

Пародия на Фета:

От шмелей ненавистных лошадки

Забираются по уши в волны.

Вечера соблазнительно сладки

И сознательной жаждою полны.

Это не просто шутка, но еще и взгляд из 20 века. В стихах Фета меньше таких прорывов, зато пронизывающий лиризм.

20 Что значит любить до конца?

Бодлер в «Падали» говорит о трупе любимой. Тут какое-то средневековое язычество, темное, утлое, страшное. Но с другой стороны, тут и самозабвение любви, которое даже не представить у Некрасова.

А это не любовь? Блок:

Но чем конец неудержимей,

Чем ближе веянье конца,

Тем лучезарнее, тем зримей

Сияние Ее лица.

Реальный секс в советское время воспринимался как жалкая уступка природе.

Может, Блок и любил бы иначе, если б эта женщина разделила его взгляды.

21 ​​ Какие-то дневники потеряны. Что ж! Ничто не должно помешать работе.

Как часто бывало с известными писателями, их кто-то «толкал» печатал. Со мной этой истории Золушки не будет. Может, так и лучше.

23  ​​​​ Маркес спасает в пригородной страшной электричке.

25  ​​ ​​​​ Я вспомнил милую девушку, что 16 лет назад, когда мы учились в университете, прямо мне сказала:

- Мне не надо твоей любви! Напиши мне реферат по Есенину.

Она, как Полунин, была уверена, что буду работать на нее совсем бесплатно.

Такие вот странности!

Тогда будь такой талантливой, как Полунин!

Или поймай меня в момент, когда жизнь для меня невыносима.

Боже мой, сколько же таких недоумений! Ничего не поделаешь; наверно, это непременная часть жизни.

28 Материалы к рассказу «День гнева».

29 ​​ В обработке дневников: начало 1989 года. ​​ В дневниках большие куски на «ты»: необходимо остранение. При обработке это пропадает.

МАРКЕС

Продолжение работы ​​ над ​​ романом Маркеса «Сто лет одиночества».

13 ​​ (условно) глава.

Урсула: «постоянно нарастающее ухудшение качества времени».

Ну да, старушка не могла сказать очевидное для нас: понижение качества жизни.

В старости Урсулы нет ничего, кроме старости. И правильно: должны же быть и нормальные персонажи! А то все, как Ремедиос, вознесутся!

Меня-то очень злит отсутствие ритма и жанр «от очерка до очерка».

«Она сделала заключение, что этот ее сын, за которого она пошла бы на смерть, от природы лишен способности любить».

Причем, это подлинное открытие, а не какое-то минутное мнение.

«В этой борьбе восторжествовал неразумный страх».

Страх! Именно это и заставляет уже какой раз перечитывать роман.

А мои страхи?

Значит, ​​ все Буэндия рождаются с врожденным ужасом - и нести его слишком больно. Поэтому они такие странные.

Сейчас, в старости, Урсула ​​ ясно противостоит безумию мира.

Странно, что и ей, и Маркесу эта ясность понадобилась лишь сейчас, в шаге от ее смерти.

Ясность - накануне собственных безумия и смерти.

«Амаранта начала ткать себе погребальный саван». ​​ 

Тема полотна Пенелопы.

Как хорошо! Откуда такой нюх на верное действие? Для развития романа нужен именно этот жест - и Маркес его находит.

Комментаторы отмечают начало большого цикла Амаранты, что кончится с ее смертью.

Превращение Фернанды в соломенную вдову.

Действие шарашится от одного персонажа к другому, но это не просто не скучно, но виртуозно.

Много повторений. Что ж, это на уровне концепции. Статус легкомысленного повествования. Он есть и в «Улиссе» Джойса, но без этой расхлябанности.

Конечно, у Маркеса меньше расхлябанности, чем у Достоевского, но у нашего классика более затягивает огромная идея.

Что же теперь становится объектом мифологизации? Аппетит Аурелиано Второго.

Гастрономические турниры.

Слониха.  ​​​​ Необходимость этого персонажа. Это как огромная женщина в фильмах Феллини.

Почему Маркесу так нужны эти символы? Это как девственность Амаранты.

«Судьба поменяла все местами, сделав его мужем наложницы и любовником жены».

Что за математические ходы?

Интересно дается Меме.

Подруги Меме: манипуляции с горшками.

«Хосе Аркадио Второй был длинный и худой, держался надменно, и какой-то мрачный отблеск лежал на его смуглом лице, задумчивом и грустном, как у сарацина».

Вот характерное описание Маркеса.

Так что мы можем «видеть» его персонажей.

Эти описания нарочито лишены психологичности, они как бы из мифа, а не из жизни.

Власть воспоминаний.

«В отличие от первого, которое, в сущности, определило направление всей его жизни».

Так память сильнее реальности.

«Никто не замечал, чтобы полковник проявлял какие-нибудь человеческие чувства».

Маркес «доводит» персонажей до полного омертвения, но это противоречит самой жизни: только что полковник пережил нашествие школьниц, - да ​​ и его отношения с Аркадио очень человечны.

Тут важна не подробность, а логика писателя, которая не должна меняться на протяжении всего произведения.

«По-прежнему моросил дождь, начавшийся еще в субботу». Прекрасная деталь, повторения которой для меня - чудесная музыка. И в ​​ моей жизни много важных событий произошло именно под дождь.

Как велика роль призраков! Они наравне с живыми. Уже с утра они осаждают Буэндиа.

«Полковник, как обычно, не увидел отца, и когда призрак, разбуженный полившейся внезапно ему на ботинки струей горячей мочи, обратился к сыну с какой-то непонятной фразой». А ведь это трогает, хоть и грубо.

Потом - призрак женщины, что умерла в его постели!

Со столь интенсивной духовной жизнью жить - не скучно.

«Какой дождь! - сказала Урсула. ​​ - Октябрь, - ответил он». Говорят все односложно! Очень смешно.

Обычный сон полковника. Жизнь - обряд. Причем, и сны, и пищеварение, и все прочее - в одном цикле.

С дождем и льдом («посмотреть на лед») связаны основные повторения. Что ж, лейтмотивы нужны.

Смерть полковника спокойна и легка. Маркес аккуратно подводит к ней. ​​ Тут есть виртуозность, пред которой не устоять. Как такое не любить? Просто кудесник, а не литератор.

14 глава.

«Такой строгий траур установила, несмотря на свою скрытую враждебность к полковнику, сама Фернанда».

Личность Меме. Дочь играет покорность.

Ее сближение с отцом. Тут поражает полнота отношений. Маркес добивается их полноценности! Особые краски, ритм - все увлекает читателя.

Французский медик – из рассказа «Hojarasca».

Что это?

1) сухой лист

2) слишком густая листва (деревьев)

3) пустая болтовня, пустословие.

Стоило привести этого пустякового персонажа, чтоб показать, что их у Маркеса много и они толкутся из одного рассказа в другой. Что делать!

Маркес – не мой автор: я не чувствую развития даже в этом романе. Скорее, речь идет о некоей сумме повторяемых событий с небольшими нюансами.

Общение Фернанды с невидимыми медиками.  ​​​​ Что это? Годится для сюжета?

Внезапная смерть Амаранты. Но каков напор событий! Все живут, как на вулкане.

«В течение многих лет Амаранта молила Бога лишь о том, чтобы он не послал ей наказание умереть раньше Ребеки».

Ее жизнь была построена на соперничестве и похоти.

Амаранта ткет свой роскошный саван для Ребеки».

Здорово!

«Смерть сидела и шила в галерее рядом с Амарантой». ​​ 

Так сказать, в лучших традициях. Прямо-таки весь культурный набор! Не перегружает это повествование?! По Маркесу, лучше переборщить с красками, чем недодать.

«Амаранта почувствовала себя повторенной в чужой юности».

Какой тщательный анализ!

«Объявила спокойно, без всякой нарочитости, что вечером умрет».

Все же в этом много правды.

Великолепный спектакль смерти! Есть, чему поучиться. Меня поражает, как тут торжественность пробивается через прозу. ​​ Это довольно тонко.

Почему в комментариях так много об «инцестных мотивах»? В ​​ тексте этого не чувствуется.

Мощь и торжественность смерти, наконец, побеждает, но Маркес своим мастерством делает эту победу убедительной.

Маурисио Бабилонья, ухажер Меме. И что? Он описан хорошо. Меня смущает, что, в отличие от Тургенева, эти описания не ​​ связываются в целое, но эклектично пристегиваются друг к другу.

Маурисио близок цыганам, похож на них.

«Во сне выходило так, будто она сама \\ Меме \\ ​​ предоставила ему желанную возможность, а Меме жаждала другого, не только от Маурисио Бабилоньи, но и от любого мужчины, который ею увлечется».

Чтобы сблизить Меме и Маурисио Бабилоньо, Маркесу понадобился сон.

«Именно тогда она заметила, что желтые бабочки предвещают появление Маурисио Бабилоньи».

Грубый, но точный ход.

Меня коробит, что автор постоянно завлекает читателя. Откровенная борьба за его внимание.

Сон, потом бабочки - да не искусственная ли это конструкция?

«Фернанду испугало трепетание, внезапно наполнившее воздух, и на мгновение ей показалось, что чудо сейчас повторится с ее дочерью. Но это были бабочки». ​​ 

Прежде бабочки были связаны только с мужчиной, но вот их существование наполнено огромным смыслом: они появляются на месте вознесения Ремедиос.

Так не оскудевают чудеса, так жизнь полна таинства.

Меме: одиночество ее безумной любви.

И эта история любви написана прекрасно, как все истории этого романа. ​​ 

Мать нанимает охрану, чтоб убить любовника дочери.

Декабрь  ​​​​ 

1 Может, потому так трудно писать о литературе, вести литературный дневник, что она стала всем для меня.

2 ​​ Нежное равновесие и во мне, и в природе. Спасибо, Боже.

Между тем надо мной - большой ремонт.

Спаси, Боже.

3 Шкловский. При его формализме он видел в коммунизме здоровое зерно. Но сотрудничать, продаваться ​​ приходилось много, «остранение» оставалось теорией.

Желание чистоты входит в творчество.

4 Кажется, только сейчас моя юность снизошла до меня. Чтоб хоть немножко побыть именно моей.

5 ​​ Ширак призвал французов признать вишистское прошлое Франции. Гонкуровскую премию получил писатель, поднявший эту тему.

6 Люди вокруг меня - из «Архипелага» Солженицына. Все мы - из зоны.

7 Книги из ФКЦ уже прочитаны - и можно взять Некрасова. До какой же степени петербургский поэт!

8 В этом городке я могу быть только дворником. Это неизбежность. Так вот.

Один раз в месяц я не сплю целую ночь.  ​​​​ 

Непреложности моей жизни. Меня все не оставляет мечта найти работу за границей.

9 Записные книжки Блока. 14 марта 1914:

- «Я звоню по телефону Дельмас... ​​ Еще два романса на мои слова от Н. Рославца ​​ из Москвы... ​​ Весь день спал и кошмары... Вечером бродил - оттепельный снег, и чай у мамы с ​​ тетей».

В этих же книжках я нашел, что 7 ноября 1913 года Магда Брониславновна Вериго приходила к Блоку в гости.

4 июля, еще летом 1916 года, Блок видит труп лошади на берегу Финского залива. ​​ Совсем скоро начинается война и Блок становится военнообязанным.

10  ​​ ​​​​ ОМАЖ  ​​​​ ДОСТОЕВСКОМУ.

Он жил в Веве, так что биография НЕСТЛЕ’ имеет к нему прямое отношение.

После посещения ​​ Веве и мне естественно задуматься об этом человеке.

Что за компания?

Основана ​​ в 1866 году швейцарским фармацевтом Генри Нестле. Экспериментируя с различными комбинациями молока, пшеничной муки и сахара, он создал питание для младенцев, которые не могли быть вскормлены материнским молоком. Его основной целью было помочь в разрешении проблемы детской смертности, вызванной недостаточным и неправильным питанием. Новый продукт получил название Farine Lacte Henry Nestlé (Молочная Мука Генри Нестле), и через несколько лет он активно продавался в большинстве стран Европы.

Использование Генри Нестле в качестве торгового знака своего фамильного герба: гнезда с птичками.

В 70-х годах XIX века, борясь с конкурентами, компания выпустила на рынок собственную марку сгущенного молока. В 1875 году житель города Веве Дэниел Питер придумал способ получения молочного шоколада путём соединения молока и какао-порошка и основал компанию, которая быстро стала мировым лидером в производстве шоколада и позже вошла в состав корпорации Nestlé.

В 1882 году швейцарский кулинар Юлиус Магги разработал технологию производства быстрорастворимых гороховых и бобовых супов и основал фирму «Магги и Компания», которая к концу века производила уже не только растворимые супы, но и бульонные кубики, а также соусы и приправы.

В начале 1900-х годов у Nestlé были фабрики в США, Великобритании, Германии и Испании.

В 1904 году компания начала производить шоколад, достигнув соглашения со «Швейцарской Национальной Шоколадной компанией». А в 1905 году Nestlé объединилась со своим давним соперником - «Англо-швейцарской компанией по производству сгущенного молока» и была переименована в «Nestlé и Англо-швейцарская молочная компания».

В 1907 году компания развернула полномасштабное производство в Австралии, своём втором крупнейшем по объёму экспорта рынке. В тот же период были построены склады в Сингапуре, Гонконге и Бомбее для обеспечения потребностей быстрорастущих рынков стран Азии.К концу первой мировой войны компании принадлежали 40 фабрик, а объём производства по сравнению с 1914 годом увеличился почти вдвое.

C окончанием Первой мировой войны для компании наступил период экономического кризиса. В 1921 году Nestlé впервые понесла убытки. Это вынудило руководство компании расширить традиционный ассортимент производимой продукции. Производство шоколада стало вторым по значимости видом деятельности компании. Nestlé стала регулярно выпускать новые виды продуктов питания.

А откуда Nescafe?

В 1930 году Бразильский Институт кофе обратился к руководству компании с просьбой помочь в разработке новых видов продуктов, способных решить проблемы сбыта излишков кофе в Бразилии. Результатом восьмилетних исследований стало открытие растворимого порошка и производство кофе Nescafe, который изменил традиционный взгляд на потребление кофе во всем мире и очень быстро приобрёл популярность. В начале 40-х годов компания начала производство чая Nestea.

С началом Второй мировой войны прибыль Nestlé резко упала (с 20 млн. д. в 1938 году до 6 млн в 1939 году). Чтобы преодолеть проблемы с распространением продукции в Европе и Азии, компания открыла новые фабрики в развивающихся странах, в том числе в Латинской Америке.

Однако война ускорила распространение Nescafe, так как он стал основным напитком американских солдат и офицеров, несших службу в Европе и Азии. К 1943 году объём производства Nescafe достиг одного миллиона коробок в год. Так же, как и во время Первой мировой войны, уровень производства и продаж в условиях военной экономики значительно увеличился: общий оборот возрос со 100 млн (в 1938 году) до 225 млн (в 1945 году). Кроме того, компания заняла лидирующее положение в мировом кофейном бизнесе.

Послевоенные годы стали самым динамичным периодом в истории развития компании. Диверсифицированный подход к работе на рынке продуктов питания лег в основу новой стратегии и позволил компании ещё более эффективно реагировать на спрос потребителей. Вследствие присоединения к корпорации ряда компаний к ассортименту Nestlé добавились десятки новых продуктов.

В 1947 году Nestlé объединилась с компанией Alimentana S.A. - производителем приправ и супов Maggi, и была переименована в «Nestlé Alimentana Company». За этим последовало приобретение в 1950 году британского производителя консервированных продуктов Crosse & Blackwell, фирм Findus (замороженные продукты) в 1963 году, Libby (фруктовые соки) в 1971 году и Stouffer (замороженные продукты) в 1973 году.

В этот же период началось стремительное развитие торговой марки Nescafe. С 1950 по 1959 год продажи растворимого кофе увеличились почти втрое, а с 1960 по 1974 год - ещё в четыре раза. За 15 лет, прошедших после окончания Второй мировой войны, общий объём продаж компании возрос вдвое. Разработка технологии сублимационной сушки привело к появлению в 1966 году на рынке растворимого кофе марки «Taster’s Choice».

В 1974 году компания стала крупнейшим акционером фирмы L'Oréal, одного из мировых лидеров в производстве косметики, и ​​ вышла за пределы рынка продуктов питания.

Такая вот поэма о Нестле!

12  ​​​​ Закончил чтение СЛО ​​ Маркеса. Чтение считается важной литературной работой.

Суд над террористом Санчесом стал частью моих кошмаров. Преодоление ужаса во мне - творческая работа.

Вот и получается, что много труда: некогда разогнуться.

В рассказе «Мама» есть и голос:

- Меня никто не любил и не жалел, даже мама.

Тьфу, как противно! Да сколько ж можно?

13 ​​ Написал десять писем на разных языках.

15 Обработка дневников: март 1990.

Невразумительная переписка с Блохой доводит до белого каления: хоть бы капельку понимания! Осточертело.

16 Обработка дневников: май ​​ 1990.

17 Туча писем всем моим.

Святой Фома:

- «Цель философии не в знании того, о чем люди думали, - но в знании истины вещей».

22 Сосед стучит с утра до вечера - и под его ремонт печатаю дневники. Перекличка двух сумасшедших.  ​​​​ Он стимулирует мой ужас, а я, возможно, - его. Два стукача.

Письма. Обычная литературная гекатомба.

Лиле - на 4 страницах. Шарлетте - 10 стр на французском. Полю - 10 на немецком. Блохе - 4. ЛМЛ - 2.

Весь год много читал Лорку.

23 ​​ Две сестры и две королевы: Ахматова и Цветаева.

Я их обожаю, но не очень-то понимаю.

Много материалов к рассказу «Быть русским».

24 ​​ Полночь. ТВ о Мандельштаме.  ​​​​ Демидова читает его стихи.

Он умер в день метели – и это меня очень поразило в его смерти. ​​ Что ж, и Моцарт, и Шиллер не избежали общей могилы.

Идея написать роман о жизни Цицерона.

«В уходящем году ​​ образована Академия российской словесности (АРС) - творческий союз российских литераторов и деятелей культуры, учреждённый в 1997 году Литературным институтом им. А. М. Горького, институтом русского языка им. А. С. Пушкина, международным сообществом книголюбов.

Уставные цели АРС состоят «в защите русского литературного языка, в поддержке просветительских и нравственных тенденций в книгоиздании, в консолидации всех здоровых творческих сил и в укреплении общей духовности всего современного российского общества».

Явно что-то коммунистическое!

Но есть и другая: ​​ Академия русской современной словесности.

«Создана в декабре 1997 года по инициативе 9 литературных критиков (среди них - А. Архангельского, Н. Ивановой)».

31 В обработке дневников: январь 1991.

Мои духовные проблемы настолько поглощают мое внимание, что нет сил на внешний мир.

Продолжение работы ​​ над ​​ романом Маркеса «Сто лет одиночества».

15 глава.

Приносят сына Меме Буэндиа. Такой «зачин», а потом - история Меме. Здесь мы видим необычайную жестокость Фернанды.

Меме на пароходе. ​​ 

«Прошло много времени, прежде чем на ее глазах погибла в лопастях вентилятора последняя желтая бабочка и она, наконец, осознала, что Маурисио Бабилонья мертв и это уже непоправимо. Но Меме не отреклась от своего возлюбленного».

Конец истории Меме. Эта история потрясла своей кинематографичностью: читатель видел буквально все. Как взошла и рухнула эта жизнь.

«Фернанда возвратилась в Макондо в поезде, охраняемом вооруженными полицейскими».

Это начало конца романа никак ее выделено. Поворотный момент к социальным кошмарам от кошмаров любви.

Забавно, что я, а не Маркес, разделяю эти два типа кошмаров. Отсюда и мои неудачи на женском фронте.

«Очень скоро его \\ Хосе Аркадио Второго \\ ​​ объявили агентом международного заговора против общественного порядка».

Исторический аспект являет свою разрушительную важность. Маркес пишет о нем мало, но все же ясно, как много значат общественные события.

Неоколониальное скотство похоже на советское.

«В корзине лежал сын Меме».

Возвращение к началу главы.

«Рабочие жили в страшной скученности в развалившихся бараках».

И тут Маркес не жалеет красок. Это напоминает советский учебник истории, хоть это и правда.

«Армия получила приказ восстановить общественный порядок, Хосе Аркадио Второй как раз находился в бильярдной. Хотя он и не был наделен даром ясновидения, но это сообщение воспринял как предвестие смерти». Казалось бы, «общие» чувства, ​​ но они укладываются в концепцию романа.

«Солдаты были похожи друг на друга, словно дети одной матери».

Маркесу важно впечатление грубой, неразличимой массы. Так в кино Ланг показывает «икру голов» в «Метрополисе».

Расстрел толпы, наоборот, предельно индивидуализирован.

«Люди оказались запертыми, словно скот в загоне: они крутились в гигантском водовороте».

Маркес делает слишком реальным фантасмагорическое повествование. Какая обжигающая смесь реальности и фантазии!

«Бесконечно длинный и бесшумный поезд».

Не зря Маркес посещал Москву и знал диктаторские методы! Он знал, о чем писал.

Для меня, русского, совершенно ясно, что это образ чистки.

Город истреблен. Хосе Аркадио Второй возвратился в пустыню.

Бесконечный дождь. Официальная позиция властей: ничего не было!! Откуда такой социальный опыт? Неужели он приложим не только к России?

Обыск. Офицер не видит мятежника, превратившегося ​​ в привидение.

Но что дальше? Прежний виток, из которого не вырваться. «Брату было достаточно и этого короткого мгновения, чтобы увидеть в его взгляде повторение непоправимой судьбы прадеда».

Ну да, мир стал непоправимо жестоким, но на личном уровне это ничего не изменило: люди ходят по одним и тем же кругам.

16 глава.

«Дождь лил четыре года одиннадцать месяцев и два дня». ​​ Пародия на Библию.

Маркес любит описывать как бы несуществующие, призрачные состояния.

«Воздух был настолько пропитан влагой, что рыбы могли бы проникнуть в дом через открытую дверь, проплыть по комнатам и выплыть из окон».

Доведено до абсурда.

Несколько смущает, что абсурдируется библейское бедствие.

«Дождь смыл все желания».

Так много функций дождя!

Что связывает бедствия? ​​ Память Урсулы. Так именно она вносит в роман наибольшую связность.

Пергаменты: возможная разгадка мира.

Но вот Маркес «откровенничает»: строго определяет род Буэндиа. «Характерные ​​ родовые ​​ признаки: торчащие ​​ скулы, удивленный взгляд и одинокий ​​ вид».

Кажется, повествование задыхается, не находит выхода, - но вот в нем появляются дети, а с ними - свежее дыхание.

Безумие Фернанды: она носится со своей болезнью, она много кому-то пишет.

Еще несколько глав назад мне казалось, писатель повторяется, ему самому скучно, - но вот все персонажи ожили и заиграли.

Похороны под дождем. Красивое и печальное зрелище. Зачем ему нужны эти очередные похороны?

Все же потрясает это зрелище бесконечных бедствий. Кажется странным, что столь нежизнерадостный человек столь любим. Но он любим искренне: как человек, сказавший правду.

Гибель скота.

«Огромная раздувшаяся туша качнулась, словно колокол, и тут же была унесена потоком жидкой грязи».

Но как сделать картину целым, как наделить ее концепцией? «Проходя по улицам, он видел в домах людей с остановившимся, мертвым взглядом, они сидели, скрестив руки на груди, всем своим существом ощущая, как течет поток цельного, неукрощенного, неупорядоченного времени».

Дождь остановил время! Маркес прекрасно осмысляет это состояние.

Бурные сексуальные сцены покидают повествование. ​​ А еще предстоит последняя четверть романа!

Так у читателя создается иллюзия, не стареет ли автор вдоль развития романа?

Огромный монолог Фернанды самой себе. Без точек. Разнообразит.

И вдруг ее прерывают ​​ - и читатель с удивлением узнает, что все это - выслушивается!

Тут интересна параллель: потоп от воды и – от слов.

​​ «Аурелиано Второй разбил стеклянную горку, принялся доставать оттуда посуду и не спеша швырять на пол тарелки, стаканы, бокалы».

С особенным ужасом передаю именно эту сцену, потому что она была между папой и мамой.

Дети! ​​ «Их самой любимой игрушкой была Урсула».

Поиски клада. Тут Маркес - сказочник.

После одного бедствия - другое!

«В пятницу в два часа дня глупое доброе солнце осветило мир, и было оно красным и шершавым, как кирпич, и почти таким же свежим, как вода. И с этого дня дождь не шел целых десять лет».

Тут некая прямолинейность.

«Их кожа еще сохраняла зеленоватый оттенок, присущий водорослям». Словно б он жили на дне моря!

Прекрасный испанский язык.