111

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДНЕВНИК

 

 

1995

 

 

Важное:

«Бесы» Достоевского. ​​ Анализ.

Мишель Фуко. ​​ Что такое автор?

Набоков

Бирс

Кундера

Анализ. «Двойник» Достоевского.

Мандельштам

Анализ «Человека без свойств» ​​ Музиля

Из письма Бибихина Ольге Седаковой

Мандельштам О. Э. Из статьи «Буря и натиск»

 

Январь

 

1  ​​ ​​ ​​​​ Это только кажется, что в Европе ты быстрее набредешь на веру. ​​ Скорее «набреду» на нее при работе над романом. ​​ 

Как трудно не нести образы искусства в обычное житейское общение.

Не умею.

Не могу.

Вот образы «Христа» - те просто выше житейского. Наверно, эти образы и научат быть простым человеком, общаться на том уровне, который человек тебе предлагает.

 

«Зависть» Олеши. Та пружина, что сначала чувствуется в повествовании, уходит и начинается «просто» рассказ.

 

Заячий мех моей шапки ужасно вытерся, и эта вытертость дает ощущение барака, нар.

Дали жить - как посадили, - а за что посадили, забыли объяснить.

 

Ощущение от себя самого: ушастый заяц вышел на прогулку.

 

2  ​​ ​​​​ Кусок из «Ручья» Бирса:

«He noted the prismatic colors in all the dewdrops upon a million blades of grass. ​​ 

Он заметил призмочки красок ​​ в росе, сверкающей миллионами лезвий травы».

 

В «Иисусе» расчистил путь к окончанию 3 главы.

Смерть Августа меняет слишком многое.

Проследить след этого события в душах.

Демокл, бродячий софист и еврей, находит место в библиотеке.

 

«Отпущение. Absolution». ​​ Фицжеральда.

Вовсе не чувствую греха. Хорошо само вещество описаний, но и оно не затягивает; в него не хочется возвращаться.

«It would be night... Это могла быть ночь...». Завораживающая экстатика.

А «Богатый мальчик»?

 

Потрясения от известий о женщинах, когда-то близко знакомых. Я сам не могу привыкнуть к столь огромным превращениям, хоть ничего не связываю с ними. ​​ 

 

Может, ставить даты всегда? ​​ Сегодня - 1 января.

 

3  ​​ ​​ ​​​​ Умершие в 1994:

 

Смоктуновский,

 

Мазина (жена Феллини),

 

Крючков,

 

Булгакова,

 

Борисов,

​​ - и еще с десяток имен.

Просто заговор какой-то: все спешат - туда.

Я смотрю на этот длинный ​​ список и жалею, что по-настоящему ​​ неравнодушен только к Смоктуновскому ​​ и Борисову.

 

А писатель Леонов? Его роман «Лес» прочел несколько раз, а все равно не помню. Просто сказали, что он классик - и вот я бросился читать. Как ни читал, ничего ​​ особенного не вычитал.

 

А Евгений Леонов?

Замечательный артист, а - скучен.

Сам он куда интереснее того, в чем ему приходилось играть. ​​ 

 

4  ​​ ​​​​ Общение с сыном.

 

Мои десны кровоточат.

 ​​ ​​​​ Заклад = (действие) mise en gage

+ (предмет заклада) nantissement

+ gage ​​ (движимость)

+ hypotheque (недвижимость).

Столь важное слово для Достоевского, а звучит только по-русски. Так что не понять, по какому принципу писатель «французирует» свой текст. Видимо, попадает только самое известное.

«Будировать», к примеру.

Но ко второй половине 19 века уже появились разночинцы, часто не знавшие французского. И что? В «Карамазовых» его совсем мало.

 

6 ​​ Из письма О. Седаковой Бибихину, 6.8.1994:

 

- ​​ В связи с интересом к непространственной России я взялась написать для новой английской энциклопедии по русской литературе статью о Митрополите Киевском Иларионе. Его «Слово о законе и благодати» я помнила смутно, но с удовольствием, и вот перечла. И какая печаль. Все это павловское, тонкое и т.п. различение исполняет исключительно орудийную роль: а цель - национальное и государственное самоутверждение, одно и то же во все века, как при Брежневе. «Покорив под ся округняя страны, овы миром, а непокоривыя мечем». За это восхваляется христолюбивый князь. Что за несчастье и что за никому не нужная и всем опасная Россия. А ведь Иларион наверняка прекрасный инок и молитвенник. Неужели этот Молох международного значения - военного - никогда не рухнет здесь? Он явно рухнул для Аверинцева, и это вселяет в меня надежду, ведь никто из русских мыслителей прежде не позволил себе отказаться от этого кумира. Или отказывались вместе с Православием и Россией, как русские католики. Мне кажется, это личное решение С.С. много значит. Без соловьевской смутности. Или Вам так не кажется?

 

7  ​​ ​​​​ Почти закончил третью главу «Иисуса».  ​​ ​​​​ Кажется иной раз, ​​ будто только мгновение отделяет меня от смерти, - но я пишу - и мир возрождается, снова оживаю.

 

Ойген Финк. «Основные явления Grundphaenomene человеческого существования». На русском.

 

8  ​​ ​​ ​​​​ Пишу три письма: Шарлетте (Франция), Одуфуе (Германия), Колену (Италия). Только Шарлетта серьезна, а прочие похожи на авантюристов.

Зачем же им пишу?

Но мне еще никак не поверить в простой факт: Европа переполнена бродягами. Остаться там, стать еще одним бродягой?

Что-то не тянет.

Я не писал о кошмарах человеческих отбросов: о безумной болгарке, о каких-то шантажирующих меня людях.

Падать можно бесконечно!

 

Читал Олегу:

«Не мысля гордый ​​ свет забавить»,

«Мой дядя» (начало «Онегина»),

- но и Жуковского «Ах, гением моим душа твоя была»,

но ​​ и Тургенева «Сидели две пожилые женщины» (из «Дворянского гнезда»). ​​ 

Прежде пробовал было учить его шахматам и иностранным языкам; без успеха. ​​ 

 

10 Луций обрастает человеческими отношениями.

 

Журнал «Символ». Париж, декабрь, 1991.

 

13 Люда продолжает до полночи читать Олегу книги.

 

Пушкинское

 

Судьба людей повсюду та же:

Где благо, там уже на страже

Иль просвещенье, иль тиран.

 

Так просвещенье оказывается рядом с тираном.

Эта антиинтеллектуальность мелькает у нашего кумира довольно редко, зато этим отличится Достоевский. Наверно, Пушкин имел в виду какие-то издержки просветительства, о которых нам не поведал.

15 Люда в четырех экземплярах отпечатала «Утку». Этот рассказ ей нравится.

 

16 «Поединок» Куприна. Не уйди я из Академии, стал бы таким вот Романовым.

 

Агата Кристи, «Убийство в экспрессе».

 

Фолкнер не боится шероховатостей: лишь бы ухватить энергию.

 

Иов с друзьями; 2.13; на чешском.

 

18 ​​ Написал 20 страниц, но не в «Иисуса», а к «Реалиям» и дневникам.

 

Сегодня  ​​ ​​​​ во сне ​​ Истра предстала полуразвалившимся вокзалом где-то на краю света.

Как меня занесло на этот полустанок?

 

Коллега Люды, что обещал меня устроить в охрану Музей Новый Иерусалим, теперь ее избегает.

Да и ей было б неприятно, если б я работал в музее, да еще на столь низко оплачиваемой должности.

 

19 «Подросток» написан Достоевским в спешке, но это и толкает перечитать роман. ​​ 

 

И ​​ еще «литературное» событие: только партия Лимонова поддержала войну в Чечне.

 

Он и другой «литератор»: Жириновский.

 

20 Почти закончена 4 глава «Иисуса».

 

21 Андрей Вознесенский. Бомонд. Книга гаданий.

Видно, что он «вырвался» из литературы в синтез, в визуальность.

Наверно, это не было так трудно: особенно она, эта самая дама Литература, ​​ его и не удерживала.

Для визуальности находит теплые слова.

Он совсем вылетел из своей эпохи и стал патриархом неизвестно, чего.

Какого-то несуществующего царства.

Интересно, что он более подает себя как архитектор.

Но у него все - поза!

И кому он позирует?

Кому позиционирует?

С чего он взял, что он звезда?

Ну, человек со знакомствами, с опытом, - и все же человек советский.

Сливки советского общества! ​​ 

Что за охота быть реликтом неизвестно чего?

 

24 Идеи одного из учеников Платона:

 

душа - мировой ум

 

математическая сущность души.

 

Ученики не создавали ​​ систем, но лишь отдельные идеи. Вот он, эллинизм!

 

Стишата – куда же без них?

 

Вчера я видел вас во сне.

Вы душу озаряли мне.

 

Пусть это из меня уйдет.

Подожду.

 

26 «История древнего мира» Виппера.

 

Фицжеральд, «Семья в ветре».

Перекличка с моим «Любовь на свежем воздухе». ​​ 

«Ночь нежна» Фицжеральда: вовсе нет тире! Много подробных описаний лиц.

Это делал Тургенев, - но так живописать человека в 20 веке? Герой пристально всматривается! В 20 веке мы делаем это редко.

 

Два моих ​​ рассказа: «Ящер» (мужик на подработке для детей) и рассказ о насилии гомиков.

Наверно, я должен что-то об этом написать, чтоб стряхнуть с себя кошмары. Насилие - это активные прикосновения.

 

Материал о смерти Августа, разбросанные листы (разметанные, по Анненскому).

Пишу «Иисуса» - и чудится, Россия удерживает меня, а не выталкивает, как раньше.

Материал к роману активно набирал с октября 1989 по июнь 1991 года. Эти полтора года материал отлеживался, я еще не знал, как к нему отношусь.

 

27 Кавабати в «Мастерах современной прозы».

 

Подготовлена 4 глава. Луций и его восторженные письма о вере.

Что делать с «Хроникой» и «Ложью»? Рассказы живут, но не завершаются.

Писатель обречен на дневник: больше ему негде выразиться, высказаться. Я, чудится, пишу о юности.

Так много, что она, наконец, входит.

Думал же, мол, приеду в Париж - и разом изменюсь! Как по мановению волшебной палочки.

Ничего не вышло.

Нет, мой идеал - Борхес: радостный и слепой узник библиотеки.

 

Лукиан: повыше массовой римской культуры второго века.

 

Художник Вячеслав Павлов высказал мнение о моих опусах.

«Музыка для тебя» - «как обо мне».

Что это значит? У него было такого рода знакомство?

О «Жуане»: «Перейдена грань, указанная русской классикой».

«Деву Марию» просто не прочел.

Может, лучше не записывать, что самый образованный в среде Люды просто отпихнул меня.

Я все кого-то компрометирую. Это плохо. Так что у меня просто нет среды. Что же! Плакать не стоит.

 

28  ​​​​ «ЗАВИСТЬ» Олеши.

 

Та пружина, что сначала чувствуется в повествовании, уходит и начинается «просто» рассказ.

Почему из трагедии «Зависть» разбавлена в мелодраму? Сознательное решение 27-летнего писателя?

Бабичев-герой и Кавалерович-антигерой.

Двойники, но тема двойничества талантливо намечена, хоть неразвита и непрояснена. Талантливо, но без концепции.

 

«День сворачивал лавочку».

Вторая часть куда слабее первой. Олеша впоследствии «выбрался», спасся от самобытности, и «Зависть» показывает, как непрямо это шло.

 

Читал Гаршина: все, кроме «Красного цветка», честно-рационально. Возвращаюсь к Музилю.

 

29  ​​​​ Обычная работа с утра: мою, клею книги и пишу.

 

Платон: «Поэт - существо крылатое и священное». Почему философ так противоречиво судит о Гомере? Сходу прочел страниц 70 книги Лосева о Платоне - и только тогда устал. Разом.

Платон хорошо знает, что такое стресс: прямо утверждает, что вакхические танцы «очищают». ​​ 

Я готов писать роман о Платоне, но все же столь высокое безумие мне не просто недоступно, но и сознательно не стремлюсь к его постижению. От концепций Платона остается ощущение огромной непоправимой путаницы, но именно умной, творческой путаницы.

Как его впечатлил Египет? Что-то его привлекало в этой архаичности и окаменелости.

Загадка: почему философ бросается в ретро?

Или это - реакция на закат Греции? Странно видеть растерянным человека столь высокого уровня. Он потерял слишком много с ушедшей эпохой. Сколько у него ярких «материальных» картин.

 

30 Два дня не могу писать роман: такой сильный страх. ​​ 

 

Ранний редкий дар Пушкина - выражать всего себя в стихах. Прочие не доходят до такой глубины самовыражения. А ножницы?

«Ревнивое роптанье черни» и «безумные шалости».

Лугу проехал в 18 лет.

Тиснул о ней злодейский стишок.

Есть на свете город Луга…

 

«Струна трепещет» - сердце трепещет - трепетная любовь - трепетунчик (мое).

 

Луций и Квинт в письмах продолжают свои детские споры.

 

АНАЛИЗ

 

«Бесы» Достоевского. ​​ 

 

1 ГЛАВА. ​​ 

1 главка.

 

Личность ​​ Степана ​​ Трофимовича Верховенского. Без интереса ​​ к политике в такой текст не войти. Этого интереса при советской власти у меня быть не могло: не было ​​ информации. Осмеяние «гражданской роли».

 

Странно, что пока, до моих 43 лет, ​​ биологически развиваюсь вдоль чтения ​​ - причем, вдоль чтения Достоевского.

Мой писатель начался с лета 1970 года: с «Преступления и наказания». ​​ Нашел в дневниках записи от июля 1992 года. ​​ Тогда только начал читать серьезно; на большее сил не хватило.

 

Как я завидую таланту Достоевского: он сумел создать такого рассказчика, - а у меня в «Хронике» 1989 ничего не получилось. Именно это позволяет писателю распутать чрезвычайно сложный кубок человеческих отношений.

 

«Сафьянный переплет» поэмы Верховенского мной использован в «Жуане»: так и жена Жуана издает свой опус.

 

Рассказчик в «Бесах» и «Братьях Карамазовых». О рассказчике в ​​ «Братьях Карамазовых» ​​ подробно в книге Ветловской «Поэтика ​​ «Братьях Карамазовых», Ленинград, 1977.

Когда мы дружили с Валентиной Евгеньевной, я с наслаждением читал ее книгу.

А теперь ​​ ее идеи ​​ не увлекают меня.

Странно, что она разорвала наши отношения: не словесно, - а только тем, что избегает меня. Вот мы, чудится, сидим на ее кухне, ​​ говорим о Достоевском - и это так чудесно, что помню каждое мгновение.

Хватит лирики!

 

Рассказчик в ​​ «Братьях Карамазовых» вне событий в романе. Похоже, это приподнимает повествование. Появляется дистанция, и «воздух морали» разреживается.

2 ​​ главка.

Когда ты рассказываешь о ком-то, трудно выдержать стиль. ​​ Эти первые главы перечитывал десятки раз и никогда не мог понять, что же критикует Достоевский. Он описывает заведомую сволочь, так отметая романтизм становления. А ведь этот романтический порыв непременно присутствует.

 

«Драгоценная, так-сказать классическая дружба Варвары Петровны».

Этот юмор и вовсе не понять.  ​​​​ Тут он занимает позицию неприятного стороннего наблюдателя. ​​ Сплошные натяжки. Правда, живо написано. Правда, «учебник» жизни. Но чему тут научишься? Презрению?

Достоевский одну за другой высмеивает «добродетели» - и это не только смешно, но и зловеще. Так в тридцатые годы все чувства окажутся перевертышами.

 

3 ​​ главка.

Отношения Степана Трофимовича и Варвары Петровны. Какие они? Слишком распространенные среди супругов. Достоевский «вынимает» сексуальность, естественное тепло любых человеческих отношений - и получается пародия.

 

«Кроме того, ​​ (она) слагала их (его письма) в сердце своем». ​​ 

 

«В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения».

Прежде я почему-то не замечал, как много вокруг меня именно такой ломаной любви.

 

4 ​​ главка.

Взлеты их отношений.

Спасибо эпохе, что могу понимать такие книги: я уверен, в советское время не было бы ничего, что смогло бы сформировать мое понимание.

 ​​​​ 

Появление мужа Варвары Петровны, генерал-лейтенанта Ставрогина.

Она и высший свет.

Видно, как Достоевский безжалостно загоняет героев в социальную плоскость. На пошлость

жизни он отвечает собственной пошлостью.

 

5 ​​ главка.

Вот и описание Степана Трофимовича. Во времена Достоевского не было кино, литература правила безраздельно - и описаниям верили. Чтобы хоть чему-то верить.

Пустота героев подчеркнута даже там, где читатель не хочет верить в эту пустоту. Устаешь от этого ерничества. Но можно забыть о злости, если оценивать выдержанность стиля.

Почему Достоевский хочет нас заставить поверить, что они - какие-то жалкие?

Кто же говорит от автора? Почему ему так противны те, о ком он рассказывает?

6 ​​ главка.

Они в Петербурге.

Пародия на литературный салон. Вот если бы что-то такое появилось у нас ​​ на современную литературную среду! Да, у нас есть информация о ней, показывающая, что такого написать нельзя: кланы-с.

 

7 главка.

Необходимое испытание на прочность: Степан Трофимович за границей - он не выдерживает.

Почему непременно форма бреда?

 

8 главка. ​​ 

И снова - родина.

Если Степан Трофимович пуст до такой степени, то зачем ​​ размалевывать эту пустоту?

Повествование, сделав круг, возвращается к настоящему. Тут мы и узнаём, что рассказчик - из круга Степана Трофимовича. Эта правдоподобность приятна.

 

И уже вырисовывается «кружок»! История Шатова. Опять все гадости - за границей. Словно б, чтоб что-то отмочить, надо съездить туда.

Формула ​​ «говорят»: биография - здесь: Шатова - со слов какого-то человека. Кого? Что за люди давали эту информацию?

 

«Это было одно из тех идеальных русских существ \\так - о Шатове!\\, ​​ которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки».

Когда так сказано об идеях, кстати, описана и внешность Шатова.

 

Посетил Варвару Петровну, а уходя, «задел и грохнул об пол ее дорогой, наборный рабочий столик». Мышкин грохнул вазу, а Шатову доверили столик.

Чудесный пасквиль! ​​ Он легко перешел и на Шатова, и на прочее окружение. Этот переход нельзя не оценить.

 

Виргинский и Лебядкин: жалкий любовный треугольник. Почему непременно свинство коммунальной квартиры?

 

9 ​​ главка. ​​ 

Кружок. ​​ «Веселенькая либеральная болтовня». Что же такое русский? «Национальность, если хотите, никогда и не являлась у нас иначе как в виде клубной барской затеи, и вдобавок еще московской».

 

Так спором о народе кончается первая глава.

Почему в России ничего не происходит? Почему одни и те же вопросы мучают на протяжении столетий? Я бы не смог принять участие в этом споре: настолько невообразимо жестоким кажется мне мир.

2 ​​ ГЛАВА.

1 главка.

 

Николай Всеволодович ​​ Ставрогин. Степан Трофимович - его наставник. Эта «сердечная» система воспитания была всегда распространена. В России более чем в Европе. Наверно, это ​​ «система» воспитания ​​ и моих детей: когда все брошено на самотек. Поэтому мне не увидеть ни Кристину, не Женю; даже если их увижу, они не узнают меня.

 

Жизнь Ставрогина развивается, как криминальная хроника. Но почему? Разнуздание не только героя, но и автора. Структура обнажается до полемики.

Ставрогин - это вырождение романтического героя. Вот чем обернулись Байрон и Лермонтов! Натурализм в описании Ставрогина, зато похож на дьявола.

 

2 ​​ главка.

Дерзости Ставрогина. ​​ Только Ставрогин появился, он сразу тянет на дьявола. Мелодраматизм в духе Гюго. Тогда этакой выхлест эмоций, утрирование был частью многих жанров.

 

В «Записках из подполья» есть такой изящный «джентльмен», что «за хвост» запросто « стряхивает» всю цивилизацию. Чувствуется, что Достоевский ​​ нес в себе Ставрогина и преодолевал его.

 

3 ​​ главка.

Сокращает предыдущую, нарушает ритм. Словно б автор куда-то ​​ спешит. Не могу не вспомнить, что в детстве именно этот тип человека очень впечатлил.

Рассказ «Шалый» Новикова-Прибоя!

Мне еще важно, что Достоевский отказывается от собственной юности. ​​ 

 

Февраль  ​​​​ 

 

2 «Философия 20 века». Издано Шпирлингом Spierling. Кусок и о философии потребления, но все мимоходом. Путеводитель!

Философия предстает городом, в котором можно блуждать по определенным кварталам.

 

5 Сто лет со дня рождения Есенина.

Помянем душу Сережи его стихом о Москве!

 

Я люблю этот горд вязевый,

Пусть обрюзг он и пусть одрях.

Золотая, дремотная Азия

Опочила на куполах.

 

Я обязан Сергею многими моими чувствами. Да! Именно он их назвал.

Он - один из тех, кто меня привел в литературу.

В его стихах она предстала делом семейным, радостным и таинственным.

Выразить себя! Он научил этой радости. Именно радости, а не самому процессу выражения радости в строчках.

 

Почудилось, кто-то прочел рассказ Петрушевской и сказал: ​​ 

- О, яко же ты, паскуда, нещасна в горести твоея!

 

6 «И поднимается солнце» Хемингуэя.

Даже трудно поверить после Фолкнера, что английский язык может быть таким скупым. Все-таки скупым, а не скудным.

 

8  ​​​​ За день написал сразу два письма в моем романе, но позже утомление настигло меня: чуть ли не до головокружения.

Творить - только от избытка сил, и никогда - по принуждению.

 

9  ​​​​ Закончена 4 глава «Иисуса».

 

10  ​​​​ Стал писать на немецком рассказ: я осужден на сто лет и пишу очередное прошение о помиловании.

 

11 Дни рождения любимых артистов.

Барышникову - 47,

Ольбрыхскому - 50,

Делону - 60,

Ньюману - 70.

 

12 У меня с Ирвингом всего десять лет разницы в возрасте. Поколение Бродского!

 

После нервного срыва все же начал пятую главу. Главное, чтоб кризис не разрастался: постоянная литературная работа. Не можешь писать - много читай.

Как странно переплелись моя небольшая простуда и приятное предчувствие, что напишу 5 главу.

14  ​​ ​​​​ НАБОКОВ

 

Для меня любовь к ​​ нимфеткам его героя ​​ - нисколько не он сам, но воплощение ужаса того мира, в котором мы живем. Не реального мира, а именно того, в котором мы живем.

 

И, конечно, «Школа для дураков» Соколова не могла не понравиться создателю «Лолиты»: слишком уж много стилистических перекличек, хоть в темах ничего похожего.

Это не просто тонкая, но и очень разнообразная интонация.

 

Гумбольд - поэт! «Fire of my loins. Огонь чресел моих».

«Her opalescent knee. Ее перламутровое колено».

Так вот неожиданно - не в ту сторону! - распустился талант Набокова в эмиграции. Он собрал в этом романе всю свою горечь и отчаяние. Мне ​​ это не близко и где-то странно, но склоняюсь пред талантом.

 

«Mrs. Humbert showed a curiosity... Она была чрезвычайно любопытна». Хорошо.

 

Книга Ги Демерсона о Рабле.

Генрих, герой моего рассказа «Дева Мария», - современник этого писателя. ​​ 

 

15 Образ Моби-Дика. Столько читал на русском! Или пытался читать?

 

16 «Мне отмщение, аз воздам». Эпиграф к «Анне Карениной». Именно Ему вручается судьба человека, оскорбившего тебя, - но не тебе.

 

17 Огарев в письме Герцену говорит об «изящности» пути предчувствий в науке.

Понятия из других областей: «благоговение», «предчувствие».

Найди ​​ себя и в науке.

 

Можно себе представить, как Горенко Анна в своих штудиях вдруг где-то натыкается на имя «Ахмат-хан»! А почему нет? Годунов - от татарского мурзы.

Блок:

 

Наш путь - стрелой татарской красной крови

Пронзил нам грудь.

Почему «красной»? Бывает другая? Противопоставление голубой крови?

 

18  ​​ ​​​​ Сейчас кажется, только «Дон Жуан» глубоко отражает меня. Время от времени развивается чувство «особой правдивости» какого-то опуса - и, как это ни смешно, это отражает суть моей натуры.

Так матери какой-то ребенок неожиданно кажется ближе других.

Этот мираж приходит и уходит, но воспоминание о нем ценишь.

 

Набоковские словечки оседают в башке. «Bladder мочевой пузырь» ​​ или «grunt ​​ хрюканье».

 

20 ​​ Уайтхед «Fallacy обман, хитрость сдвинутой конкретности». Москва, 1990.

 

Огромное солнце - не признак ли ранней весны?

Забавно, как в щедром русском языке это легко можно развернуть в стихотворение:

 

Огромное солнце -

Не признак ли ранней весны?

А мы ​​ что-то шепчем,

Все прячемся в старые сны.

 

Нас легкой поземкой

Спешит, заметает зима,

Нам некуда деться

От старого, долгого сна.

Хватит писать стихи, скотина!

Получился среднеарифметический стих, руководство к тому, как не надо писать стихи.

У меня хватило ума  ​​​​ еще в 25 лет выбраться из этого привлекательного, но пустого очарования. Я все же понял, все же заставил себя понять, что я - прозаик.

 

21  ​​ ​​​​ Борьба двух немецких литературных клубов. Там нет Союзов писателей, а только вот такие образования.

 

Отсутствие «деревенщиков» разве не говорит о конце всей деревни? Нет! Как раз не деревни вообще, а советской.

Все равно останется сердечность Шукшина и его расхристанный «Разин».

 

И Астафьев вспомянется за свою честность. Я вижу у них человеческие таланты, а литературный - куда менее.

 

22  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Дневник - этот память. Надо возделывать память, эту плодоносящую почву. Иначе забудешь себя. И потом, только дневник может закрыть, смягчить страсть писать.

Творчество? Но там надобно совершенство. А дневник не требует так много; только ежедневной самоотдачи, искренности.

 

Бусятская нашла «Утку» хорошей: с пружиной.

А вот в «Музыке для всех» финал надо сделать сильнее.

Мой поклонник - мой сын. Только б это ему помогло!

Фолкнер в оригинале.

Но что ведет ​​ мой дух? Французская литература.

 

24  ​​ ​​ ​​​​ «Поднимается солнце» Хемингуэя. «Фиеста»! Слишком популярно. Как романы Фриша и «Сто лет одиночества» Маркеса.

 

Естественность творчества. Ты направляешь энергию в высокое - и это тебя спасает.

Честно говоря, мои выбросы энергии небольшие. Куда мне до Достоевского! «Подросток», хоть и кажется расхлябанным, все-таки удерживает линию. Он написан, как и прочие романы, со всем напряжением сил, на одном дыхании. Как ни «порывается» писатель, роман интересен. Мне даже не представить писать столь быстро!

 

25  ​​​​ «Как небо, встала надо мною».

Блок зафиксировал психологическое состояние. Именно Блок хранит мои воспоминания о Петербурге. Под эту строчку, когда блуждаю по Питеру, мне приятно думать о смерти. Это и состояние болезни, когда кажется, что больше не встанешь.

 

Закончил четвертую главу. Демокл совсем живой.

 

В три ночи подступаюсь к пятой.

 

В романе Луций, Квинт и Демокл расписаны подробно.

 

26  ​​ ​​ ​​​​ Основа моей жизни: работа, строки романа, - но и Французский Культурный Центр, и радиоприемник «Филипс», и - дневник.

 

Мысли о «Поминках Финнегана». «Абракадаброчка карочка каракча».

Мои герои ​​ собираются и шепчут. Я покорно прохожу через их строй. Потом беру текст новой пятой главы и строго, презрительно его просматриваю. Вот мой уже написанный текст издалека манит меня особым свечением.

 

27  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Мне важно, что Луций открыт: он следует своему призванию пророка. Он - врач. Ипостась доктора Живаго? Да, Пастернак - всегда на виду.

Великий путаник!

Как-то я справлюсь с техническими трудностями? Все равно, много делаешь по наитию, наугад. Оба умерли до того, как их покинула сексуальность. ​​ Мне 42.

 

АНАЛИЗ

 

Достоевский. ​​ «Бесы» ​​ 

 

5 ​​ главка ​​ второй главы.

Заботы Варвары Петровны. Тут можно счесть, что ничего не происходит. На самом деле, более чарует вот такое беззаботное течение романа. У Толстого в «Войне и мире» все куда более функционально.

 

А Степан Трофимович? ​​ 

«Его мучило одно весьма значительное и давнишнее денежное обязательство».

Только насмешки. Но что мы знаем о нем на самом деле? Не образ, но схема. Так случается, если гнаться за типичностью образа.

 

И диалог-то со Степаном Трофимовичем самый жалкий. Тьфу. Ляляканье. И персонажи все новые и новые. Ткань романа - не резиновая! И впрямь, роман развивается куда-то в бесконечность.

 

Всплывает Кармазинов, пародия на Тургенева.

Степан Трофимович немножко опустился. Достоевский раздувает это в поэму.

Рассказчик «перескакивает» на автора. Или показалось?

 

6 ​​ главка.

Рассказ о Ставрогине со стороны. Вот Варвара Петровна хочет выдать ​​ свою воспитанницу ​​ Дашу за Степан Трофимовича. ​​ Канва довольно прямолинейная. Слишком просто рядом с «Идиотом» или «Карамазовыми».

 

Константа: он так ее любит, что убьет после венца.

 

7 главка.

Даша. Лиза: Лизавета Николаевна

Тушина. Девы перехватывают внимание. Обе - ученицы Степана Трофимовича.

 

Но что же действие? Стоит. К нему приходит Варвара Петровна. Как все неуклюже! Наверно, эта «сырость» материала и пленяет.

Как Достоевский умудряется писать и так сложно, и так примитивно сразу? Здорово: учит, что не надо бояться быть примитивным!

 

8 ​​ главка.

Финансы Степана Трофимовича.

История невероятной женитьбы - это непременно. Без этой легкости и естественности ​​ Достоевского не рванулся б писать моего «Жуана».

Эту игру с женитьбой начал Гоголь в своей пьесе «Женитьба», но и в советском быту этой темы было много.

 

«Поджениться» - говорила жена моего сокурсника.

 

ГЛАВА третья.

Название «Чужие грехи».

 

1 главка.

Раскручивается самая жалкая интрига. Тут мастерство заранее составлять большие планы произведений, что мне просто не дано и что мне скучно. Только у Достоевского это не совсем банально.

 

2 главка.

Рассказчик и Кармазинов.

Несправедливо о Тургеневе: «Эти господа таланты средней руки, на склоне ​​ почтенных лет своих, обыкновенно самым жалким образом у нас исписываются, совсем даже и не замечая того».

 

«Но седые старички не замечают того \\что исписались\\ и сердятся».

 

«Это был очень невысокий, чопорный старичок, лет, впрочем, ​​ не более пятидесяти пяти, с довольно румяным личиком».

Это какое-то сумасшествие! Я не понимаю такой злости в приложении к живым людям.

 

3 главка.

Буря вокруг Кармазинова. ​​ Достоевский подсунул роман Гюго: «Человек, который смеется».

Степан Трофимович ​​ о Варваре Петровне: ​​ «Деспотизм сумасшедшей женщины».

 

4 главка.

Кириллов. Это ж надо, какое обилие персонажей! Сыплет, как из рога изобилия - и все. Писателю важно создать ощущение «живой» жизни: чтоб кругом все кипело.

 

5 главка. ​​ 

Лебядкин и его сестра. Ну да, хорошие наброски. Как Достоевский умудряется выруливать на целое?

«А сестрица эта не только сумасшедшая, но даже хромоногая».

 

6 главка.

В этой ужасной, нестерпимой болтовне есть центр: Ставрогин. Все крутится вокруг него, как вокруг солнца.

Вот и видно, что решает не мастерство писателя, а его собственный голос.

 

Начисто забылись столько хороших советских писателей, потому что им не позволено было иметь именно свой голос. Какой бы ни был настоящий писатель, но он несет ощущение тайны, божественности мира.

 

7 главка.

Степан Трофимович ​​ встречает Лизу.

 

Хорошо помню, как именно по «Бесам» профессор Бялый в ЛГУ читал спецкурс - и я весь его отходил. Что-то осталось в моей душе, даже помню его голос.

 

8 главка.

Шатов. Корень от «шататься, шатания». Хорошо помню советскую фразу: «Идейные шатания».

 

Важный разговор с Кирилловым. Здесь очень интересен дом «преступников»: ​​ «старая, глухая баба», как прислуга, - и прочее. «Мебель была сборная, разнокалиберная и совершенный брак».

 

Почему с таким удовольствием читаю этот опус и буду читать всю жизнь? Мне это странно. Это мое духовное и реальное пространство, тут узнаю' каждую мелочь.

Как ни хороша, к примеру, «Тошнота» Сартра, многое мне чужое и навсегда непонятное. А тут понятно - всё!

 

Обсуждение самоубийства естественно: Кириллов хочет о нем написать.

 

Кириллов:

«Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый».

Вот это спор по существу! Увы, мощь таких идей знаю на собственной шкуре.

 

«Кому будет все равно жить или ​​ не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет».

 

9 главка. ​​ 

Лебядкин.

 

10 главка.

Степан Трофимович.

«Он не был бы ​​ сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбурного вольнодумства».

Что до его «любовного бреда», то он много раз повторяется - и читатель уже проскакивает его, как пустую болтовню.

 

4 ГЛАВА. ​​ «Хромоножка».

 

1 главка.

Дома у Лизы. Шатов.

Насколько раскрывается рассказчик? Это Г-в Антон Лаврентьевич. Хроникер.

 

2 главка.

Лиза и Шатов - ближе. Их огромный разговор. Достоевский сближает их на литературной почве. Это забавно: видеть, что часто персонажи так или иначе обвенчаны с литературой, зациклены на нее.

 

«Идея» Лизы - библиотекарская, библеографическая: классификация изданных газетных материалов. Это на совести писателя!

 

Простой разговор чуть ​​ не перерастает в признание в любви! «Ласково и как бы стыдливо спросил он у Лизы». Тоже на совести писателя.

 

Письмо ​​ Лебядкина.

 

3 главка.

Лиза хочет видеть Лебядкину.

Представил себе, как легко по роману снять среднего пошиба фильм: слишком много слов, слишком много действия. Роскошная бульварность романа.

В начале главы казалось, ее героем станет «странный» Маврикий Николаевич. Не тут-то было!

 

4 ​​ главка.

Г-в у Шатова. ​​ Появление Шигалева. Как Достоевский проклинает, ставит клеймо на персонаже? ​​ «Он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью».

 

«Он смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые

могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого».

 

«Всего более поразили его уши неестественной величины, длинные, широкие и толстые, как-то особенно врознь торчавшие».

Ну, Федор Михалыч!

 

Суд Шатова над «своими»:

«Русский атеизм никогда дальше каламбура не заходил... Люди из бумажки».

 

«Неужто хозяин вас бил, это в Америке-то?».

Вот тогдашняя идеализация Европы, а вот и те отношения с Европой, к которым мы пришли. Америка и Европа поменялись местами.

Между тем, фигура Шатова - самая интересная: Достоевского сумел передать сложность сомнений.

 

5 главка.

M-lle Лебядкина. Кошмар, но и тут все же лазейка для красоты есть: «Тихие, ласковые, серые глаза ее были и теперь еще замечательны».

 

Вот и кредо святой: «Как напоишь слезами своими под собой землю на поларшина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься».

 

Алла Демидова играет Лебядкину в экранизации «Бесов».

По Достоевскому, вера разлита в народе. Оттого и образ странный.

 

6 главка.

Исповедь Лебядкина. Можно себе представить, как легко ​​ Достоевский разделал эту главу.

7 главка.

Степана Трофимович в раздрае. Шатов.

 

Входят: «с Лизаветой Николаевной рука в руку - Марья Тимофеевна Лебядкина».

 

Встреча Варвары Петровны и Лебядкиной в соборе.

 

Все эти огромные, непременно женские сцены у Достоевского просто непереносимы. Им доверяется так много! Непременно на грани скандала, обязательно какая-то маргинальная выходка. Мне они кажутся ​​ прямолинейными.

 

Эта сцена в соборе - тоже.

Что тут сказать? Любимым все прощаешь. Да уж очень однообразно.

 

«Авторитет Варвары Петровны ​​ поднялся до чрезвычайности». Измышления писателя. Мысли об обществе - юноши.

 

Пятая ГЛАВА. ​​ 

«Премудрый змий».

 

1 ​​ главка.

Сцена дома.

«Все мы молчали и ждали какой-нибудь развязки». Такие вот «решающие» сцены рассыпаны по всем романам.

 

2 ​​ главка.

Подруга Варвары Петровны. Как черт из печки!

Описания Достоевским ​​ характера: ​​ «Характер Варвары Петровны был прямой и гордо-открытый, с наскоком, если так  ​​​​ позволительно выразиться».

 

3 главка.

Так что? Ничего. Воз и ныне там. Гутарят.

Сама эта ситуация для меня немыслима: весь мир - как одна семья. Тебя приглашают везде, тебе мир распахнут. В моей жизни все как раз наоборот: живу в обществе, наглухо застегнутом на все пуговицы.

 

Неужели такая «семейственность» мира вообще возможна? Разве такое бывает среди людей? Такие у Достоевского ​​ и Петербург, и городки.

 

Прием Достоевского: «анонимное, шутовское письмо». ​​ Ведь читатель не может понять, что же будет со всей этой жалкой говорильней, на фиг она нужна.

 

Что это за отношения людей? Я их не понимаю. Примерно понимаю, что хочет писатель, но сама вязь человеческих взаимоотношений не убеждает.

Конечно, куда более убеждает «Улисс»: Блум не просто близок, но несет в себе многое, что есть в каждом.

 

4 ​​ главка.

Появление Лебядкина.

«Иногда довольно хитрыми глазками». Описания людей нравятся. Тут и нужна сочность, потому что отношения людей жидки. Интересно, что в «Преступлении и наказании» даже не возникает вопроса о такой достоверности: жизни дореволюционного доходного дома и советской коммуналки изумительно перекликаются.

 

Лебядкин что-то уж слишком раскручен.

«Здесь, в этом сердце накипело столько, столько, что удивится сам бог, когда обнаружится на страшном суде!». Этот тип человека мне ​​ слишком известен по соседям моей коммуналки, хоть я, конечно, никогда не слышал таких слов.

 

И непременно ​​ философия: «Сударыня! По-моему, Россия есть игра природы, не более!». ​​ 

 

Обычный «шедевр» Достоевского:

 

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан

Полный мухоедства.

 

Бесценный документ эпохи! Мы видим, что этот тип и человека, и стихов вечен.

 

5 главка.

Ставрогин.

«Язык... ​​ какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком».

Портрет дьявола. Но Достоевский явно злоупотребляет: получается, что-то много этаких дьяволяток. Не прояснено, кто же появляется перед Ставрогиным.

 

Вопрос матери о Лизе - прекрасно! Ба-бах!! Очень надо, чтоб бабахнуло - и бабахает.

«Восторг в ее взгляде, какой-то безумный восторг, почти исказивший ее черты». Хорошо, но неправдоподобно. Ведь такого не бывает. Читаешь романтическую повесть!

 

6 главка.

Разгул чувств Гюго! А действие стоит. Многоглаголание.

 

7 главка. ​​ 

Теперь раскручивается Лиза. Но естественности - нет!

 

«А без ноги я стану премаленькая». ​​ Странная шутка Лизы.

 

О женитьбе Степана Трофимовича - слишком затянуто. Думаю, на современников Достоевского ​​ эта замкнутость оказывала самое неприятное впечатление. Нет ощущения, что писатель до конца владеет текстом.

 

8 главка.

Шатов: пощечина Ставрогину. Параллель между Ставрогиным и ​​ декабристом Л-ным (Луниным?).

 

Новелла о Л-не. «В злобе, разумеется, выходил прогресс против Л-на, даже против Лермонтова».

То есть ​​ Ставрогин переплюнул их в злости.

Да сколько можно «засверкавших глаз»?

Пощечина Ставрогину и обморок Лизаветы Николаевны. Не много ли?

 

Март  ​​ ​​ ​​​​ 

 

1  ​​ ​​​​ Но почему дневник за февраль подменил анализом?!

Большая ошибка.

Слишком увлекся анализом.

 

Мои Квинт и Клавдий шляются районе дешевых борделей.

У Квинта куда серьезней отношения с Луцием. Он чувствует, что простые удовольствия его друга не привлекают.

 

2 ​​ Мишель Фуко.

 

Что такое автор?

 

Выступление на заседании Французского философского общества 22 февраля 1969 года в Колледж де Франс под председательством Жана Валя

 

Жан Валь. Сегодня мы имеем удовольствие видеть среди нас Мишеля Фуко. Мы с нетерпением ждали его прихода и немного уже беспокоились из-за его опоздания - но вот он здесь. Я вам его не представляю: это «настоящий» Мишель Фуко - Фуко Слов и вещей, Фуко диссертации О Безумии. Я сразу предоставляю ему слово.

 

Мишель Фуко. Я полагаю, не будучи, впрочем, слишком в этом уверен, что существует традиция приносить в это Философское общество результат уже завершенной работы, дабы предложить его вашему рассмотрению и вашей критике. К сожалению, то, что я принес вам сегодня, является, боюсь, слишком незначительным, чтобы заслуживать вашего внимания. То, что я хотел бы вам представить, - это проект, опыт анализа, основные линии которого я пока едва смутно просматриваю. Но мне показалось, что пытаясь их наметить перед вами, обращаясь к вам с просьбой вынести о них суждение и выправить их, я, подобно «настоящему невротику», ищу двойную выгоду: во-первых, уберечь результаты работы, которой пока еще не существует, от суровости ваших возражений, и, во-вторых, сделать так, чтобы в момент своего рождения она воспользовалась не только преимуществом иметь в вашем лице своего крестного отца, но также и вашими советами.

Я хотел бы обратиться к вам еще с одной просьбой: проявить ко мне снисхождение, если, слушая в скором времени ваши вопросы, я буду все еще - и здесь особенно - ощущать отсутствие одного голоса, который до сих пор был мне необходим. Вы хорошо понимаете, что вскоре именно этот голос - голос моего первого учителя - я и буду пытаться неодолимо ((перевод!)) услышать. В конце концов, именно ему первому я рассказал о первоначальном замысле работы. Несомненно, мне очень было бы нужно, чтобы он присутствовал при первом испытании этого проекта и чтобы он еще раз помог мне в моих сомнениях. Но, так или иначе, поскольку отсутствие и есть первое место дискурса, то согласитесь, прошу вас, чтобы сегодня вечером я обращался в первую очередь именно к нему.

По поводу предложенной мною темы: «Что такое автор?» мне следует, по-видимому, как-то объясниться перед вами.

Если я выбрал для обсуждения этот несколько странный вопрос, то в первую очередь потому, что мне хотелось бы провести определенную критику того, что мне довелось уже написать прежде. И вернуться к некоторым опрометчивым действиям, которые мне довелось уже совершить. В Словах и вещах я попытался проанализировать словесные массы, своего рода дискурсивные пласты, не расчлененные привычными единствами книги, произведения и автора. Я говорил о «естественной истории», или об «анализе богатств», или о «политической экономии» - вообще, но вовсе не о произведениях или же о писателях. Однако на протяжении всего этого текста я наивным, а стало быть - диким образом использовал-таки имена авторов. Я говорил о Бюффоне, о Кювье, о Рикардо и т.д. и позволил этим именам функционировать неким весьма затруднительным двусмысленным образом. Так что на законном основании могли быть сформулированы двоякого рода возражения - что и произошло. С одной стороны, мне сказали: Вы не описываете как следует ни Бюффона, ни совокупности его произведений, равно как и то, что Вы говорите о Марксе, до смешного недостаточно по отношению к мысли Маркса. Эти возражения были, конечно, обоснованными; но я не думаю, что они были вполне уместными по отношению к тому, что я делал; поскольку проблема для меня состояла не в том, чтобы описать Бюффона или Маркса, и не в том, чтобы восстановить то, что они сказали или хотели сказать, - я просто старался найти правила, по которым они произвели некоторое число понятий или теоретических ансамблей, которые можно встретить в их текстах. Было высказано и другое возражение: Вы производите - говорили мне - чудовищные семейства, Вы сближаете имена столь противоположные, как имена Бюффона и Линнея, Вы ставите Кювье рядом с Дарвиным, - и все это вопреки очевиднейшей игре естественных родственных связей и сходств. И здесь опять же я не сказал бы, что возражение это кажется мне уместным, поскольку я никогда не пытался создать генеалогическую таблицу духовных индивидуальностей, я не хотел образовать интеллектуальный дагерротип ученого или натуралиста 16-17 веков; я не хотел сформировать никакого семейства: ни святого, ни порочного; я просто искал - что является куда более скромным делом - условия функционирования специфических дискурсивных практик. Зачем же было тогда скажете вы мне - использовать в Словах и вещах имена авторов? Нужно было или не использовать ни одного из них, или же определить тот способ, каким Вы это делаете. Вот это возражение, как я полагаю, является вполне оправданным - и я попытался оценить допущения и последствия этого в тексте, который должен скоро появиться. Там я пытаюсь установить статус больших дискурсивных единств - таких, как те, что называют Естественной историей или Политической экономией. Я спросил себя, в соответствии с какими методами, с помощью каких инструментов можно было бы их засекать, расчленять, анализировать их и описывать. Вот первая часть работы, предпринятой несколько лет назад и ныне законченной.

Но встает другой вопрос: вопрос об авторе - и именно об этом я и хотел бы сейчас с вами побеседовать. Это понятие автора конституирует важный момент индивидуализации в истории идей, знаний, литератур, равно как и в истории философии и наук. Даже сегодня, когда занимаются историей какого-либо понятия, или литературного жанра, или какого-нибудь типа философии, эти единства, как мне кажется, по-прежнему рассматривают как расчленения сравнительно слабые, вторичные и наложенные на первичные, прочные и фундаментальные единства, каковыми являются единства автора и произведения.

Я оставлю в стороне, по крайней мере в сегодняшнем докладе, историко-социологический анализ персонажа автора. Каким образом автор индивидуализировался в такой культуре, как наша, какой статус ему был придан, с какого момента, скажем, стали заниматься поисками аутентичности и атрибуции, в какой системе валоризации автор был взят, в какой момент начали рассказывать жизнь уже не героев, но авторов, каким образом установилась эта фундаментальная категория критики «человек-и-произведение», - все это, бесспорно, заслуживало бы того, чтобы быть проанализированным. В настоящий момент я хотел бы рассмотреть только отношение текста к автору, тот способ, которым текст намечает курс к этой фигуре - фигуре, которая по отношению к нему является внешней и предшествующей, по крайней мере с виду. Формулировку темы, с которой я хотел бы начать, я заимствую у Беккета: «Какая разница, кто говорит, - сказал кто-то, - какая разница, кто говорит». В этом безразличии, я полагаю, нужно признать один из фундаментальных этических принципов современного письма. Я говорю «этических», поскольку это безразличие является не столько особенностью, характеризующей способ, каким говорят или пишут, сколько, скорее, своего рода имманентным правилом, без конца снова и снова возобновляемым, но никогда полностью не исполняемым, принципом, который не столько маскирует письмо как результат, сколько господствует над ним как практикой. Это правило слишком известно, чтобы нужно было долго его анализировать; здесь будет вполне достаточно специфицировать его через две его важнейшие темы. Во-первых, можно сказать, что сегодняшнее письмо освободилось от темы выражения: оно отсылает лишь к себе самому, и, однако, оно берется не в форме «внутреннего», - оно идентифицируется со своим собственным развернутым «внешним». Это означает, что письмо есть игра знаков, упорядоченная не столько своим означаемым содержанием, сколько самой природой означающего; но это означает и то, что регулярность письма все время подвергается испытанию со стороны своих границ; письмо беспрестанно преступает и переворачивает регулярность, которую оно принимает и которой оно играет; письмо развертывается как игра, которая неминуемо идет по ту сторону своих правил и переходит таким образом вовне. В случае письма суть дела состоит не в обнаружении или в превознесении самого жеста писать; речь идет не о пришпиливании некоего субъекта в языке, - вопрос стоит об открытии некоторого пространства, в котором пишущий субъект не перестает исчезать.

Вторая тема еще более знакома: это сродство письма и смерти. Эта связь переворачивает тысячелетнюю тему; сказание и эпопея у греков предназначались для того, чтобы увековечить бессмертие героя. И если герой соглашался умереть молодым, то это для того, чтобы его жизнь, освященная таким образом и прославленная смертью, перешла в бессмертие; сказание было выкупом за эту принятую смерть. Арабский рассказ (я думаю тут о Тысяче и одной ночи), пусть несколько иначе, тоже имел своим мотивом, темой и предлогом «не умереть» - разговор, рассказ длился до раннего утра именно для того, чтобы отодвинуть смерть, чтобы оттолкнуть этот срок платежа, который должен был закрыть рот рассказчика. Рассказ Шехерезады - это отчаянная изнанка убийства, это усилие всех этих ночей удержать смерть вне круга существования. Эту тему рассказа или письма, порождаемых, дабы заклясть смерть, наша культура преобразовала: письмо теперь связано с жертвой, с жертвоприношением самой жизни. Письмо теперь - это добровольное стирание, которое и не должно быть представлено в книгах, поскольку оно совершается в самом существовании писателя. Творение, задачей которого было приносить бессмертие, теперь получило право убивать быть убийцей своего автора. Возьмите Флобера, Пруста, Кафку. Но есть и другое: это отношение письма к смерти обнаруживает себя также и в стирании индивидуальных характеристик пишущего субъекта. Всевозможными уловками, которые пишущий субъект устанавливает между собой и тем, что он пишет, он запутывает все следы, все знаки своей особой индивидуальности; маркер писателя теперь - это не более чем своеобразие его отсутствия; ему следует исполнять роль мертвого в игре письма. Все это известно; и прошло уже немало времени с тех пор, как критика и философия засвидетельствовали это исчезновение или эту смерть автора.

Я, однако, не уверен ни в том, что из этой констатации строго извлекли все необходимые выводы, ни в том, что точно определили масштаб этого события. Если говорить точнее, мне кажется, что некоторое число понятий, предназначенных сегодня для того, чтобы заместить собой привилегированное положение автора, в действительности блокирует его и замалчивает то, что должно было бы быть высвобождено. Я возьму только два из этих понятий, которые являются сегодня, на мой взгляд, особенно важными.

Первое - это понятие произведения. В самом деле, говорят (и это опять-таки очень знакомый тезис), что дело критики состоит не в том, чтобы раскрывать отношение произведения к автору, и не в том, чтобы стремиться через тексты реконструировать некоторую мысль или некоторый опыт; она должна, скорее, анализировать произведение в его структуре, в его архитектуре, в присущей ему форме и в игре его внутренних отношений. Но тогда сразу же нужно задать вопрос: «Что же такое произведение? Что же это за такое любопытное единство, которое называют произведением! Из каких элементов оно состоит? Произведение - разве это не то, что написал тот, кто и есть автор?». Возникают, как видим, трудности. Если бы некоторый индивид не был автором, разве тогда то, что он написал или сказал, что оставил в своих бумагах или что удалось донести из сказанного им, -разве все это можно было бы назвать «произведением»? Коль скоро Сад не был автором, - чем же были его рукописи? Рулонами бумаги, на которых он во время своего заключения до бесконечности развертывал свои фантазмы.

Но предположим теперь, что мы имеем дело с автором: все ли, что он написал или сказал, все ли, что он после себя оставил, входит в состав его сочинений? Проблема одновременно и теоретическая, и техническая. Когда, к примеру, принимаются за публикацию произведений Ницше, - где нужно остановиться? Конечно же, нужно опубликовать все, но что означает это «все»! Все, что Ницше опубликовал сам, - это понятно. Черновики его произведений? Несомненно. Наброски афоризмов? Да. Но также и вычеркнутое или приписанное на полях? Да. Но когда внутри блокнота, заполненного афоризмами, находят справку, запись о свидании, или адрес, или счет из прачечной, - произведение это или не произведение? Но почему бы и нет? И так до бесконечности. Среди миллионов следов, оставшихся от кого-то после его смерти, - как можно отделить то, что составляет произведение? Теории произведения не существует. И такой теории не хватает тем, кто простодушно берется издавать произведения, из-за чего их эмпирическая работа очень быстро оказывается парализованной. И можно было бы продолжить: можно ли сказать, что Тысяча и одна ночь составляет одно произведение? А Строматы Климента Александрийского или Жизнеописания Диогена Лаэртского? Начинаешь понимать, какое множество вопросов возникает в связи с этим понятием «произведения». Так что недостаточно утверждать: обойдемся без писателя, обойдемся без автора, и давайте изучать произведение само по себе. Слово «произведение» и единство, которое оно обозначает, являются, вероятно, столь же проблематичными, как и индивидуальность автора.

Есть еще одно понятие, которое, я полагаю, мешает констатировать исчезновение автора и каким-то образом удерживает мысль на краю этого стирания; cвоего рода хитростью оно все еще сохраняет существование автора. Это - понятие письма. Строго говоря, оно должно было бы позволить не только обойтись без ссылки на автора, но и дать основание для его нового отсутствия. При том статусе, который имеет понятие письма сегодня, речь не идет, действительно, ни о жесте писать, ни об обозначении (симптоме или драке) того, что кто-то якобы хотел сказать; предпринимаются замечательные по глубине усилия, чтобы мыслить условие - вообще - любого текста: условие одновременно - пространства, где он распространяется, и времени, где он развертывается.

Я спрашиваю себя: не есть ли это понятие, подчас редуцированное до обыденного употребления, не есть ли оно только транспозиция - в форме трансцендентальной анонимности - эмпирических характеристик автора? Бывает, что довольствуются устранением наиболее бросающихся в глаза следов эмпиричности автора, заставляя играть - в параллель друг другу, друг против друга - два способа ее характеризовать: критический и религиозный. И в самом деле, наделить письмо статусом изначального, - разве это не есть способ выразить в трансцендентальных терминах, с одной стороны, теологическое утверждение о его священном характере, а с другой критическое утверждение о его творящем характере! Признать, что письмо самой историей, которую оно и сделало возможной, подвергается своего рода испытанию забвением и подавлением, не означает ли это представлять в трансцендентальных терминах религиозный принцип сокровенного смысла (и соответственно -необходимость интерпретировать) - с одной стороны, и критический принцип имплицитных значений, безмолвных определений, смутных содержаний (и соответственно необходимость комментировать) - с другой? Наконец, мыслить письмо отсутствие - разве не значит это просто-напросто: повторять в трансцендентальных терминах религиозный принцип традиции, - одновременно и нерушимой, и никогда не исполняемой до конца, или, с другой стороны, разве это не эстетический принцип продолжения жизни произведения и после смерти автора, его сохранения по ту сторону смерти и его загадочной избыточности по отношению к автору?

Я думаю, следовательно, что такое употребление понятия письма заключает в себе риск сохранить привилегии автора под защитой a priori: оно продлевает - в сером свете нейтрализации - игру тех представлений, которые и сформировали определенный образ автора. Исчезновение автора - событие, которое, начиная с Малларме, без конца длится, - оказывается подвергнутым трансцендентальному запиранию на засов. И не пролегает ли сегодня важная линия водораздела именно между теми, кто считает все еще возможным мыслить сегодняшние разрывы в историко-трансцендентальной традиции XIX века, и теми, кто прилагает усилия к окончательному освобождению от нее?

 

Но, конечно же, недостаточно просто повторять, что автор исчез. Точно так же, недостаточно без конца повторять, что Бог и человек умерли одной смертью. То, что действительно следовало бы сделать, так это определить пространство, которое вследствие исчезновения автора оказывается пустым, окинуть взглядом распределение лакун и разломов и выследить те свободные места и функции, которые этим исчезновением обнаруживаются.

Вначале я хотел бы кратко напомнить проблемы, возникающие в связи с употреблением имени автора. Что такое имя автора? И как оно функционирует? Будучи весьма далек от того, чтобы предложить вам ответ на эти вопросы, я укажу только на некоторые трудности, перед которыми оно нас ставит.

Имя автора - это имя собственное, и потому ведет нас к тем же проблемам, что и оно. Здесь, среди прочего, я сошлюсь на исследования Серля. Невозможно, конечно же, сделать из имени собственного просто-напросто референцию. Имя собственное вообще (и имя автора) имеет и другие функции, помимо указательной. Оно больше, чем просто указание, жест, - чем просто направленный на кого-то палец. До известной степени оно есть эквивалент дескрипции. Когда говорят «Аристотель», то употребляют слово, которое является эквивалентом одной или, быть может, целой серии определенных дескрипций наподобие таких, как «автор Аналитик», или «основатель онтологии» и т.д. Но мало этого: имя собственное не только и не просто имеет значение. Когда обнаруживается, что Рембо не писал Духовной охоты, то нельзя сказать, чтобы это имя собственное или имя автора изменило при этом смысл. Имя собственное и имя автора оказываются расположенными где-то между этими двумя полюсами: дескрипции и десигнации; они, несомненно, имеют определенную связь с тем, что они называют, но связь специфическую: ни целиком по типу десигнации, ни целиком по дескрипции. Однако и именно здесь и возникают трудности, характерные уже для имени автора, - связи имени собственного с именуемым индивидом и имени автора с тем, что оно именует, не являются изоморфными друг другу и функционируют различно. Вот некоторые из различий.

Если я, например, узнаю, что у Пьера Дюпона глаза не голубые, или что он не родился в Париже, или что он не врач и т.д., - само это имя «Пьер Дюпон», тем не менее, по-прежнему будет относиться к тому же самому лицу; связь десигнации при этом не так уж сильно изменится. Проблемы же, встающие в связи с именем автора, оказываются куда более сложными: конечно же, если бы выяснилось, что Шекспир не родился в доме, который сегодня посещают, то это изменение, разумеется, не нарушило бы функционирования имени автора. Однако если было бы доказано, что Шекспир не написал сонетов, которые принимаются за его сочинения, это было бы изменением совсем другого рода: оно оказалось бы совсем не безразличным для функционирования имени автора. А если бы было установлено, что Шекспир написал Органон Бэкона просто потому, что произведения Бэкона и сочинения Шекспира были написаны одним автором, это было бы уже таким типом изменения, которое полностью меняло бы функционирование имени автора. Имя автора, стало быть, не есть такое же имя собственное, как все другие.

Многие другие факты указывают на парадоксальное своеобразие имени автора. Совсем не одно и то же сказать, что Пьера Дюпона не существует, и сказать, что Гомера или Гермеса Трисмегиста не существовало; в одном случае хотят сказать, что никто не носит имени Пьера Дюпона; в другом - что несколько авторов были совмещены под одним именем, или что подлинный автор не обладает ни одной из черт, традиционно приписываемых таким персонажам, как Гомер или Гермес. Точно так же совсем не одно и то же сказать, что настоящее имя некоего Х не Пьер Дюпон, а Жак Дюран, и сказать, что Стендаля на самом деле звали Анри Бейль. Можно было бы также спросить себя о смысле и функционировании предложения типа: «Бурбаки - это такой-то и такой-то» или «Виктор Эремита, Климакус, Антикпимакус, Фратер Тацитурнус, Константин Констанциус - это Кьеркегор».

Эти различия, быть может, связаны со следующим фактом: имя автора - это не просто элемент дискурса, такой, который может быть подлежащим или дополнением, который может быть заменен местоимением и т.д.; оно выполняет по отношению к дискурсам определенную роль: оно обеспечивает функцию классификации; такое имя позволяет сгруппировать ряд текстов, разграничить их, исключить из их числа одни и противопоставить их другим. Кроме того, оно выполняет приведение текстов в определенное между собой отношение. Гермеса Трисмегиста не существовало, Гиппократа тоже, - в том смысле, в котором можно было бы сказать о Бальзаке, что он существовал, но то, что ряд текстов поставили под одно имя, означает, что между ними устанавливали отношение гомогенности или преемственности, устанавливали аутентичность одних текстов через другие, или отношение взаимного разъяснения, или сопутствующего употребления. Наконец, имя автора функционирует, чтобы характеризовать определенный способ бытия дискурса: для дискурса тот факт, что он имеет имя автора, тот факт, что можно сказать: «Это было написано таким-то», или: «Такой-то является автором этого», означает, что этот дискурс - не обыденная безразличная речь, не речь, которая уходит, плывет и проходит, не речь, немедленно потребляемая, но что тут говорится о речи, которая должна приниматься вполне определенным образом и должна получать в данной культуре определенный статус. В силу всего этого можно было бы прийти в конце концов к идее, что имя автора не идет, подобно имени собственному, изнутри некоторого дискурса к реальному и внешнему индивиду, который его произвел, но что оно стремится в некотором роде на границу текстов, что оно их вырезает, что оно следует вдоль этих разрезов, что оно обнаруживает способ их бытия, или по крайней мере его характеризует. Оно обнаруживает событие некоторого ансамбля дискурсов и отсылает к статусу этого дискурса внутри некоторого общества и некоторой культуры. Имя автора размещается не в плане гражданского состояния людей, равно, как и не в плане вымысла произведения, - оно размещается в разрыве, устанавливающем определенную группу дискурсов и ее особый способ бытия. Можно было бы, следовательно, сказать, что в цивилизации, подобной нашей, имеется некоторое число дискурсов, наделенных функцией «автор», тогда как другие ее лишены. Частное письмо вполне может иметь подписавшего, но оно не имеет автора; у контракта вполне может быть поручитель, но у него нет автора. Анонимный текст, который читают на улице на стене, имеет своего составителя, но у него нет автора. Функция «автор», таким образом, характерна для способа существования, обращения и функционирования вполне определенных дискурсов внутри того или иного общества.

Теперь следовало бы проанализировать эту функцию «автор». Как в нашей культуре характеризуется дискурс, несущий функцию «автор»? В чем он противостоит другим дискурсам? Я полагаю, что даже если рассматривать только автора книги или текста, можно распознать у него четыре различных характерных черты.

Прежде всего эти дискурсы являются объектами присвоения; форма собственности, к которой они относятся, весьма своеобразна; она была узаконена уже достаточно давно. Нужно отметить, что эта собственность была исторически вторичной по отношению к тому, что можно было бы назвать уголовно наказуемой формой присвоения. ​​ У текстов, книг, дискурсов устанавливалась принадлежность действительным авторам (отличным от мифических персонажей, отличным от великих фигур - освященных и освящающих) поначалу в той мере, в какой автор мог быть наказан, то есть в той мере, в какой дискурсы эти могли быть преступающими. Дискурс в нашей культуре (и, несомненно, во многих других) поначалу не был продуктом, вещью, имуществом; он был по преимуществу актом - актом, который размещался в биполярном поле священного и профанного, законного и незаконного, благоговейного и богохульного. ​​ Исторически, прежде чем стать имуществом, включенным в кругооборот собственности, дискурс был жестом, сопряженным с риском. И когда для текстов был установлен режим собственности, когда были изданы строгие законы об авторском праве, об отношениях между автором и издателем, о правах перепечатывания и т.д., то есть к концу XVIII - началу XIX века, - именно в этот момент возможность преступания, которая прежде принадлежала акту писания, стала все больше принимать вид императива, свойственного литературе. Как если бы автор, с того момента, как он был помещен в систему собственности, характерной для нашего общества, компенсировал получаемый таким образом статус тем, что вновь обретал прежнее биполярное поле дискурса, систематически практикуя преступание, восстанавливая опасность письма, которому с другой стороны были гарантированы выгоды, присущие собственности.

С другой стороны, функция-автор не отправляется для всех дискурсов неким универсальным и постоянным образом. В нашей цивилизации не всегда одни и те же тексты требовали атрибуции какому-то автору. Было время, когда, например, те тексты, которые мы сегодня назвали бы «литературными» (рассказы, сказки, эпопеи, трагедии, комедии), принимались, пускались в обращение и приобретали значимость без того, чтобы ставился вопрос об их авторе; их анонимность не вызывала затруднений их древность, подлинная или предполагаемая, была для них достаточной гарантией. Зато тексты, которые ныне мы назвали бы научными, касающиеся космологии и неба, медицины и болезней, естественных наук или географии, в средние века принимались и несли ценность истины, только если они были маркированы именем автора. «Гиппократ сказал», «Плиний рассказывает» - были собственно не формулами аргументов от авторитета; они были индикаторами, которыми маркировались дискурсы, дабы быть принятыми в качестве доказанных. Переворачивание произошло в XVI или в XVIII веке; научные дискурсы стали приниматься благодаря самим себе, в анонимности установленной или всегда заново доказываемой истины; именно их принадлежность некоему систематическому целому и дает им гарантию, а вовсе не ссылка на произведшего их индивида. Функция-автор стирается, поскольку теперь имя открывшего истину служит самое большее для того, чтобы окрестить теорему, положение, некий примечательный эффект, свойство, тело, совокупность элементов или патологический синдром. Тогда как «литературные» дискурсы, наоборот, могут быть приняты теперь, только будучи снабжены функцией «автор»: по поводу каждого поэтического или художественного текста будут спрашивать теперь, откуда он взялся, кто его написал, когда, при каких обстоятельствах или в рамках какого проекта. Смысл, который ему приписывается, статус или ценность, которые за ним признаются, зависят теперь от того, как отвечают на эти вопросы. И если в силу случая или явной воли автора текст доходит до нас в анонимном виде, тотчас же предпринимают «поиски автора». Литературная анонимность для нас невыносима; если мы и допускаем ее, то толь ко в виде загадки. Функция «автор» в наши дни вполне применима лишь к литературным произведениям.

(Конечно же, все это следовало бы продумать более тонко: с какого-то времени критика стала обращаться с произведениями соответственно их жанру и типу, по встречающимся в них повторяющимся эле ментам, в соответствии с присущими им вариациями вокруг некоего инварианта, которым больше уже не является индивидуальный творец. Точно так же, если в математике ссылка на автора есть уже не более чем способ дать имя теоремам или совокупностям положений, то в биологии и медицине указание на автора и на время его работы играет совсем иную роль: это не просто способ указать источник, это так же способ дать определенный индикатор «надежности», сообщая о техниках и объектах эксперимента, которые использовались в соответствующую эпоху и в определенной лаборатории.)

Теперь третья характеристика этой функции-автор. Она не образуется спонтанно как просто атрибуция некоторого дискурса некоему индивиду. Фикция эта является результатом сложной операции, которая конструирует некое разумное существо, которое и называют автором. Несомненно, этому разумному существу пытаются придать статус реальности: это в индивиде, мол, находится некая «глубинная» инстанция, «творческая» сила, некий «проект», изначальное место письма. Но на самом деле то, что в индивиде обозначается как автор (или то, что делает некоего индивида автором), есть не более чем проекция - в терминах всегда более или менее психологизирующих - некоторой обработки, которой подвергают тексты: сближений, которые производят, черт, которые устанавливают как существенные, связей преемственности, которые допускают, или исключений, которые практикуют. Все эти операции варьируют в зависимости от эпохи и типа дискурса. «Философского автора» конструируют не так, как «поэта»; и автора романного произведения в XVIII веке конструировали не так, как в наши дни. Однако поверх времени можно обнаружить некий инвариант в правилах конструирования автора.

Мне, например, кажется, что способ, каким литературная критика в течение долгого времени определяла автора - или, скорее, конструировала форму-автор исходя из существующих текстов и дискурсов, - что способ этот является достаточно прямым производным того способа, которым христианская традиция удостоверяла (или, наоборот, отрицала) подлинность текстов, которыми она располагала. Другими словами, чтобы «обнаружить» автора в произведении, современная критика использует схемы, весьма близкие к христианской экзегезе, когда последняя хотела доказать ценность текста через святость автора. В De viris illustribus ((о выдающихся мужах)) святой Иероним поясняет, что в случаe многих произведений омонимии недостаточно, чтобы законным образом идентифицировать авторов: различные индивиды могли носить одно и то же имя, или кто-то один мог - умышленно - заимствовать патроним другого. Имени как индивидуальной метки недостаточно, когда имеют дело с текстуальной традицией. Как в таком случае приписать различные тексты одному и тому же автору? Как привести в действие функцию-автор, чтобы узнать, имеешь ли дело с одним или же с несколькими индивидами? Святой Иероним дает четыре критерия: если среди нескольких книг, приписываемых одному автору, одна уступает другим, то ее следует изъять из списка его произведений (автор определяется здесь как некоторый постоянный уровень ценности); и то же самое если некоторые тексты находятся в доктринальном противоречии с остальными произведениями автора (здесь автор определяется как некоторое поле концептуальной или теоретической связности); нужно также исключить произведения, написанные в ином стиле, со словами и оборотами, обычно не встречающимися в том, что вышло из-под пера писателя (в этом случае автор - это стилистическое единство); наконец, следует рассматривать в качестве интерполированных тексты, которые относятся к событиям, происходившим уже после смерти автора, или упоминают персонажей, которые жили после его смерти (автор тогда есть определенный исторический момент и точка встречи некоторого числа событий). Так вот, и современная литературная критика, даже когда она не озабочена установлением подлинности (что является общим правилом), определяет автора не иначе: автор - это то, что позволяет объяснить присутствие в произведении определенных событий, так и различные их трансформации, деформации и модификации (и это - через биографию автора, установление его индивидуальной перспективы, анализ его социальной принадлежности или классовой позиции, раскрытие его фундаментального проекта). Равно как автор - это принцип некоторого единства письма, поскольку все различия должны быть редуцированы по крайней мере с помощью принципов эволюции, созревания или влияния. Автор - это еще и то, что позволяет преодолеть противоречия, которые могут обнаружиться в серии текстов: должна же там быть - на определенном уровне его мысли или его желания, его сознания или его бессознательного - некая точка, исходя из которой противоречия разрешаются благодаря тому, что несовместимые элементы наконец-то связываются друг с другом или организуются вокруг одного фундаментального или изначального противоречия. Автор, наконец, - это некоторый очаг выражения, который равным образом обнаруживает себя в различных, более или менее завершенных формах: в произведениях, в черновиках, в письмах, во фрагментах и т.д. Те четыре модальности, соответственно которым современная критика приводит в действие функцию «автор», целиком укладываются в четыре критерия подлинности по святому Иерониму (критерии, которые представляются весьма недостаточными сегодняшним зкзегетам).

Но функция «автор» на самом деле не является просто-напросто реконструкцией, вторичным образом производимой над текстом, выступающим как инертный материал. Текст всегда в себе самом несет какое-то число знаков, отсылающих к автору. Эти знаки хорошо известны грамматикам - это личные местоимения, наречия времени и места, спряжение глаголов. Но следует заметить, что эти элементы выполняют неодинаковую роль в дискурсах, наделенных функцией «автор», и в тех, которые ее лишены. В случае последних подобного рода «передаточные звенья» отсылают к ному говорящему и к пространственно-временным координатам его дискурса (хотя тут возможны и определенные видоизменения, как например, в том случае, когда дискурсы приводятся в форме первого лица). В случае же первых их роль важнее и изменчивей. Хорошо известно, что в романе, который выступает как повествование рассказчика, местоимение первого лица, настоящее время изъявительного наклонения, знаки локализации никогда не отсылают в точности ни к писателю, ни к моменту, когда он пишет, ни к самому жесту его письма; они отсылают к некоторому alter еgо, причем между ним и писателем может быть более или менее значительная дистанция, изменяющаяся по мере самого развертывания произведения. Было бы равным образом неверно искать автора как в направлении реального писателя, так и в направлении этого фиктивного говорящего; функция автор осуществляется в самом расщеплении, - в этом разделении и в этой дистанции.

Скажут, быть может, что это - особенность исключительно художественного, прозаического или поэтического, дискурса: игра, в которую вовлечены лишь эти «квази-дискурсы». На самом деле все дискурсы, наделенные функцией-автор, содержат эту множественность Эго. Эго, которое говорит в предисловии математического трактата и которое указывает на обстоятельства его написания, не тождественно - ни по своей позиции, ни по своему функционированию - тому Эго, которое говорит в ходе доказательства и которое появляется в форме некоего «я заключаю» или «я предполагаю»; в одном случае «я» отсылает к некоторому незаменимому индивиду -такому, который в определенном месте и в определенное время выполнил некоторую работу; во втором - «я» обозначает план и момент доказательства, занять которые может любой индивид, лишь бы только он принял ту же систему символов, ту же игру аксиом, ту же совокупность предварительных доказательств. Но в том же самом трактате можно было бы также засечь и третье Эго - то, которое говорит, чтобы сказать о смысле работы, о встреченных препятствиях, о полученных результатах и о стоящих еще проблемах; это Эго располагается в поле математических дискурсов - уже существующих или тех, что только должны еще появиться. Функция-автор обеспечивается не одним Эго (первым) в ущерб двум другим, которые при этом выступали бы лишь в качестве его фиктивных удвоений. Напротив, следует сказать, что в подобных дискурсах функция-автор действует таким образом, что она дает место распределению всех этих трех симультанных Эго.

Несомненно, анализ мог бы выявить еще и другие характерные черты функции-автор. Но я ограничусь сегодня только теми четырьмя, о которых я только что упомянул, поскольку они представляются одновременно и наиболее очевидными, и наиболее важными. Я резюмирую их следующим образом: функция автор связана с юридической институциональной системой, которая обнимает, детерминирует и артикулирует универсум дискурса. Для разных дискурсов в разные времена и для разных форм цивилизаций отправления ее приобретают различный вид и осуществляются различным образом; функция эта определяется не спонтанной атрибуцией дискурса его производителю, но серией специфических и сложных операций; она не отсылает просто-напросто к некоему реальному индивиду - она может дать место одновременно многим Эго, многим позициям-субъектам, которые могут быть заняты различными классами индивидов.

 

Читая Фуко, я понимаю, что не мог бы стать литературоведом: не чувствую материал.

 

3  ​​ ​​ ​​​​ Онегин и Ленский. «Они сошлись. Вода и пламень...».

 

Не пишу, а вколачиваю слова в землю.

 

«Млечный путь» Бунюэля. Мимоходом обо всем. А мне надо обобщать и пророчествовать.

 

6  ​​ ​​ ​​​​ Мне нужны современные вкрапления. Пусть все в романе будет похожим на Россию, но ничто не будет самой Россией. Пройти по этой черте.

Все же с радостью и легкостью пишу этот роман.

 

После мук с «Жуаном» мне светло писать о Нем. Муки светлы и зовут. Непременно диалог не сжимать, а разносить в строчки, чтоб не росло давление текста.

 

Перeделать  ​​​​ «В начале была Ложь» и поставить в новую книгу «Трилистник Ужаса». Такие вот мечтанья. Entsetzung-Dreiblaetter.

А для чего ты написал на немецком? Надеешься, что немцы помогут издать? Чем человек беднее, тем безумнее его мечтанья.

Сказал себе, что напишу «Человека толпы», а ничего не получается.

 

10  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Библиотека Иды Лифшиц стала родной. Такого не ​​ случилось с Клер, хоть и она сердечна. Просто, ее сердечность не переходит границы светскости.

 

Чтение Сведенборга.

 

Саша Черный. ​​ Более привкуса скуки, чем ужаса. Предреволюционный быт, похожий на наш, а все же более защищенный.

12  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Частные библиотеки, их роль в моей жизни. Степень сердечности - в доступности библиотеки.

Так Ида посвятила в свою библиотеку, а Клер дозировала так строго, что не стоило и погружаться в эти отношения. Как горько вспоминать библиотеку мамы! Сейчас бы взял да почитал «На ножах» Лескова.

 

Большой ясный прорыв в пятой главе «Иисуса». От деток, ухающих футбольным мячом под самым окном, забаррикадировался в вестибюльчике два на два. Так работа вытесняет все плохие эмоции.

Я вышел к деткам, а они сразу узнали во мне маньяка и заорали с наслажением:

- А, дяденька! Давай!

Вернулся, заперся и написал часть главы.

Причем тут Россия? И Жан в привилегированном доме Французского посольства жаловался, что под его окнами играют африканские дети.

 

Это значит быть бедным - в любой стране! Живи в богатом квартале - и никто не будет носиться под твоими окнами.

 

Пишу, а подо мной в подвале матерятся водопроводчики. Такой вот многотрудный, назойливый, - но и естественный, но и нормальный шум. Это обычное, нормальное насилие, ему подвержены почти все. Только избранные избегают этого ужаса. А мне суждено в нем задохнуться.

 

15  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Почему до 35 лет не писал о Боге?

 

Но что с «Вождями»? Так и не знаю, что делать с этой массой материала. Оформил, но во что, непонятно.

 

«The best American poetry. Лучшая американская поэзия». 1993. ​​ Только что издали.

 

Дневник стал поэмой моей жизни. Это тоже огромно, тоже меняет меня. Не создаю «сцены» моей жизни, но пытаюсь ухватить свой плавучий образ. В дневнике удивляюсь божьему дару: жизни.

 

16  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Французские дамы со слабостями: Юрсенар и Дюрас - стали моими кумирами.

 

Квинт на скачках. Именно набросок, но очень точный. Если разрабатывать всех персонажей, роман убесконечнится.

 

Если Луций говорит «Спасибо», то это не значит, что ​​ именно это произносили и в начале нашей эры. Говорили что-то похожее, но не то, что сейчас.

 

Светский Рим. Дамы.

 

19  ​​ ​​ ​​​​ Но разве возможен дневник футбола? Помню, хотел завести и такой. Лига чемпионов иногда выдает шедевры, - но как передать эти чувства?

 

Или балет. Он нравится, но его не передать. Нет, надо передавать понятные, близкие чувства, а не то, что манит.

Растет ясность контекста предреволюционной русской культуры: у нас все больше поводов гордиться ею.

 

20  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Карамзин пишет «навстречу потомству». Художественности больше, чем самой истории, но это порывистое изложение фактов учит любить Россию не вообще, а со всеми ее проблемами.

За последние три года я начитал больше исторической литературы, чем за всю предыдущую жизнь.

Соловьев в своей «Истории государства российского» слабо анализирует татаро-монгольское иго. В его сознании объединение русских княжеств ​​ шло естественно, а ведь сейчас так думать - смешно.

 

При всей внешней расположенности, шуточках и улыбочках, Джойс никогда не принимал людей: он лишь играл с ними в социальные отношения.

Его принимают в России за шумную, но непонятную славу.

«Не свой», но знаменитый.

 

Живу под знаком юмора Джойса. Забавна эта фразочка с «fichue position» или ​​ «culo rotto». ​​ «Забавная позиция» и «попа драная».

 

22  ​​ ​​ ​​​​ Сабина не отвечает. Тогда на немецком автобане она мне очень понравилась. Даже поделилась своими проблемами (искала работу). Она была с младшим братом.

Эта пара меня пленила! Мало того, что подвезли, так еще и «десятку» дали.

Я искренне жду от нее писем, но пишет Шарлетта Даннекен, очень странная французская бабушка.

Фото от Сабины не получил, она все больше стирается в памяти, но помню совсем девушку: существо, становящееся женщиной на глазах.

Боже! Почему связи с людьми так легко рассыпаются, почему писать, общаться, вместе думать - это плохо?

 

24  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Хайдеггер ​​ Heidegger: ​​ «Die Ueberlassenheit des Dasein an es selbst zeigt sich urspruenglich konkret in der Angst. Оставленность бытия на самого себя первоначально и конкретно являет себя в страхе».

Расчудесно!! Фраза для меня. Наконец-то, я встретил человека, готового рассказать мне о моем страхе.

 

Я чахну в обществе, а хотел бы раскрыться, расцвести в других, для других.

 

26  ​​​​ Рудольф Карнап Carnap. Преодоление метафизики в логическом анализе языка. Филология в ходу. В сборнике Шпирлинга «Философия 20 века».

Еще один сон о загранице.

 

28 «Сказание о Борисе и Глебе».

«Сердце горит, душа смущена, не знаю, к кому обратиться».

 

В ​​ семидесятые в питерском «Иллюзионе» на фильме Капры «Мышьяк и старые кружева Arcenic and od laces» зал был переполнен. А фильм ​​ - 1941 года! Так-то вот: мощь черной комедии.

Чернота, но насколько интереснее черноты Петрушевской.

Рядом с этой дамой Радзинский кажется гением. Но ей почему-то почета больше. Кстати, полно таких вот остро критикующих дам, - ​​ но мне они все, до одной, не нравятся: какое-то жалкое бескрылье.

 

АНАЛИЗ

 

«Человек без свойств» ​​ Музиля.

 

1, 101.

Диотима и Ульрих. Ульрих думает о чудищах Scheusale. «Ich (Ulrich) denke dabei auch an die argsten Scheusale. Я тоже при этом думаю о самых злых чудищах».

 

«Was Ulrich sagte, einzig... Als sie war». Ульрих несет Диотиме свободу, но она ее боится.

Еще одна госпожа Одинцова.

 

«Diotime sah Ulrich hoheitsvoll an... Ueberheblich. Уже более ​​ отрешенный, чем заносчивый взгляд».

 

102 главка.

Собственно, весь роман - пародия на объединения по «духу», а на ​​ самом деле ради самых примитивных земных целей. Тут уж насмешке Музиля нет конца.

«... Und bildeten da und dort den auf und nieder tanzenden Feuersee einer kleinen Geistgemeinschaft.

Тут и там, в танцующем огненном море, вздымающемся и опадающем, ​​ образуются духовные объединения».

 

«Hans Sepps dunkler Schopf richtete sich wie ein zitterndes Horn gegen ihn (Ulrich).

Черный чуб Ганса Зеппа, как какой-то ​​ дрожащий рог, направился против Ульриха».

 

102 главка.

Ульрих и Герда, хоть и рассказ об отце Герды.

И тут, в семье Фишелей, Ульрих провоцирует большую дискуссию. Мне тоже многое доверяли в разговорах, но рядом с Ульрихом мне просто стыдно поставить себя: из его споров вырастает целая эпоха. Я не мог себе представить до такой степени сложного героя!

 

103 главка.

Ульрих и Герда. Соблазн. Оба знают, что неравнодушны друг к другу, и Ульрих решается соблазнить окончательно: закатил научную лекцию.

 

«По существу это был тот же разговор, что с Диотимой; только форма  была ​​ иная, но за нею можно было перейти из одного  разговора  в  другой.  И  явно столь же безразлично было и то, что какая женщина сидела рядом, - тело,  которое, ​​ войдя в наличное уже силовое  поле  мысли,  вызывало  какие-то  определенные процессы».

Так Ульрих становится дон Жуаном.

 

«Она стала вдруг прекрасна, как пламя, к  которому  ты  подошел  слишком  близко; почти без формы, только тепло, которое парализует волю.

 - Пришли бы когда-нибудь ко мне! - предложил он. - Здесь  не  поговоришь ​​ так, как хотелось бы.

 Пустота мужской бесцеремонности светилась в его глазах».

Это загадка. Как Ульрих доводит девушку до экстаза простыми, дурацкими разговорами?

Потому что она сама идет навстречу!

 

1, 104.

«Ulrich fragte sich vergebens, warum dieses von der Natur zu zaertlichem Spiel geschaffene Geschoepf (Rachel) so keusch sei, dass man fast an die frigide Aufsaesslichkeit glauben musste, die bei ​​ zierlichen Frauen nicht ganz selten zu finden ist.

Ульрих напрасно вопрошал себя самого, почему это создание, самой природой созданное для любовной игры, столь пугливо, что следовало б говорить о холодной строптивости (стервозности), которая встречается у красивых женщин не столь уж редко».

Такие вот очаровательные накруты стиля.

 

Рахиль и Солиман.

Забавно, что герой в курсе проделок арапчонка. Еще одна возможная интрига Ульриха: ​​ «Ей не приходило на  ум,  что  она могла ему (Ульриху) нравиться».

Открытия Рахили: и роскошь Арнгейма, и возможная измена Диотимы.

 

105 ​​ главка. ​​ 

«Возвышенной любви не до шуток».

 

Читатель узнает, что Арнгейм предложил Диотиме  жениться  на  ней.  Как это было? Мы не знаем. Часто нет самого события, зато оно слишком ясно по многочисленным последствиям. Мимоходом сказать о столь важном!

 

«Для  него  (Арнгейма) любое  действие,  даже  в области чувственного, было преисполнено ответственности». Да это ж пародия!

 

«Ибо законное просто, как просто все великое».

Невольный заезд в эстетику моего романа «Дон Жуан».

«Вожделение, по его словам, - это как раз то чувство, которое соответствует культуре ума  в  нашу эпоху».

Вот-вот! То-то и написал моего «Жуана»: слишком впечатлился «Человеком без свойств»!

И на самом деле, не слишком ли много я пародировал Музиля? Он показывает, как государственность изживает ​​ себя, а я написал, как она становится чужой, обращается в свою противоположность.

Музиль тонок, когда показывает, что Диотима и Арнгейм избегают физической близости именно потому, что она им дана. Они хотят встать над миром, хотят подлинности чувства - и как раз потому его пародируют. Это тонко.

 

106 главка.  ​​​​ 

Арнгейм один.

«Во многих отдельных случаях душа  налицо  даже  сегодня... но когда приходится вступать  с  ней  в

прямой и безоговорочный контакт, она представляет собой серьезную  опасность ​​ для  искренности». 

И весь роман - о душе, о ее месте в современном мире. Так душа Ульриха - соблазнительница.

 

«Мораль  заменяет  душу логикой».

Обыденность и естественность насилия - в логике фабриканта. И тут - близость Моосбругера.

 

«Деньги - это  одухотворенное насилие, особая, гибкая, высокоразвитая и творческая  форма  насилия».

Довольно неожиданно Арнгейм становится певцом насилия.

Так насилие обручено с любовью.

 

Созерцание любимой Диотимы: «Вся пустота

вечности была в этом состоянии».

Арнгейм и Диотима слишком близки духовно, они слишком ценят эту близость, чтоб разменять ее на физическую.

 

107 главка. ​​ 

Граф Лейнсдорф.

Фальсификация истории.

«На место истории  Какании  там  стала ​​ история  нации,  обрабатываемая  авторами  в  полном  соответствии   с   тем ​​ европейским  вкусом,  который находит  усладу  в  исторических  романах   и ​​ костюмированных драмах».

Собственно, Лейнсдорф в акции хочет использовать эту ложь.

 

«В Какании остались лишь  угнетенные ​​ нации и  высший  круг  лиц,  которые,  собственно,  и  были  угнетателями  и чувствовали себя  измученными  глумлением  угнетенных.  В  этом  кругу  были глубоко озабочены тем, что ничего не  происходит,  нехваткой,  так  сказать, истории».

Надо ж, сколько общего с Россией. Так акция - против всех, - и уже все начинают с ней бороться. Вот логика политической жизни! Собственно, мы не знаем, что на ней происходит, но все заранее отстаивают свои интересы.

 

Апрель  ​​​​ 

 

1  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Я вдруг ​​ в душе увидел, как моего Луция кто-то поцеловал, а он даже не заметил этого. Мой Жуан целовался уже с двенадцати лет.

Уже в Греции Луций понимает, что его отношения в Риме не только не сложились, но и не могли сложиться.

То же было и у меня в Париже.

 

2  ​​ ​​​​ Хватит с меня Макарычевых, хватит наступать мне на хвост! Есть братья Карамазовы, а есть и сестрички Макарычевы во главе с их ​​ маменькой.

 

Как же забыть любимый сюжет моей учительницы истории Степановой? ​​ 

Она рассказывала об учреждении ордена Подвязки в 1349 году.

Когда герцогиня танцевала, голубая лента упала - и английский ​​ король Эдуард Третий учредил этот орден.

 

3  ​​​​ Не показатель ли того, что мы на распутье, тот очевидный факт, что Солженицын не нужен. Или его пророчествам не пришло время?

Наверно, все решает позиция семьи Ельцина: в этот бомонд ему что-то не вписаться.

И сам Ельцин все больше вызывает сочувствия, этакий печальный царь.

Ходит и грустит.

 

5  ​​ ​​​​ Для меня в возрасте Олега общество было чудесной сказкой, отравить которую не могло даже пьянство моих ​​ близких, а мой сын уже социализирован. Как ему верить в справедливость, если он смотрит новости?

 

Неужели эта дружба и любовь ​​ с сыном продлятся? Люда считает, это чувства ложные, потому что они основаны на моем потакании.

Ну, не знаю! Уже два года он ближе мне, чем маме.

Конечно, таких колебаний будет еще много, но, судя по невидимой Книге Судеб, он от нас отойдет.

 

Когда? Вопрос только ​​ времени. Пока еще есть надежда, что он будет любить искусство и книги, как мы: столь же свято. Сладкие грезы!

 

6  ​​ ​​ ​​​​ Пишу писем двадцать по всем адресам. То ли чудится, что мои письма теплы и сердечны, и когда берешь их в руки, чудится, тепло Европы уже ждет их. Странно, но я, выходит, все живу своей нелепой мечтой о какой-то особой Европе.

 

Письмо от Володи Сидорчука из Львова:

О привольной жизни не приходится ​​ и мечтать. Приезжай на очень короткое время.

 

Слова «очень короткое» он подчеркнул. ​​ 

Как ​​ человек, я чувствую (если пишу «чувствую», то именно чувствую, а не понимаю), что теряюсь в этих религиозных взаимоотношениях. ​​ 

Факт, что мне ​​ все же можно приехать, потрясает. Но ехать - после Турции? Не могу прийти в себя.

Плохо, что я не вдаюсь, да и не умею вдаваться в детали отношений их религиозных обществ.

 

Что это за общества? Книги - от «Гедеоновых братьев», но братья печатали их ​​ для всех. Но ведь надо, - требую у себя, - хоть сколько-то понимать людей, к которым ездишь и даже живешь в них квартирах! Не умею.

 

8  ​​ ​​​​ А француженка Шарлетта? В своих отношениях с ​​ умершим мужем винит себя! «Если б я могла дать ему больше, чем я дала, я стала бы счастливей». ​​ 

Откуда эта потребность людей выворачивать душу? Она поверяет невероятные вещи о близких (конечно, не стоит писать об этом), не боясь, что я ее предам.

Собственно, так пишет только она, - и зачем тогда посылаю другим мои письма? Или ее желание духовной близости приписываю и другим?

 

9  ​​ ​​​​ Невероятное письмо от Шарлетты.

Как же это?

Она не писатель, но пишет очень интересно и с наслаждением.

На русском языке я не получал столь больших ​​ и страстных писем.

Речь не идет о страсти ко мне.

Кстати, ей уже 70!

Я вспомнил: она рассказала, что она сама - рождения 1925 года.

Младше моей мамы только на семь лет.

 

В жизни, в Стамбуле, не была столь интересной. ​​ Она немножко надоела с ее склонностью к критике. Совсем не оценила мою любовь к искусству.

Но что же тогда она ценила?

Наверно, нашла во мне собеседника. Сколько раз бывало, что люди преображаются именно в письме. Сколько людей поверяло мне свои тайны, но совсем не для того, чтоб я вошел в них. Нет! В ​​ самый момент близости они ​​ запросто меня отбрасывали.

 

Шарлетта - большой критик Франции. ​​ Например:  ​​​​ «Во Франции у людей нет памяти и еще меньше у них развито чувство возможного. En France les gents n'ont pas de memoires et encore moin le sens du possible».

 

12  ​​ ​​​​ Творчество - именно ежедневная работа, а не порывы по чувству.

Захотел пописать - пописал, ​​ не захотел - нет?! Это только профанация Труда.

Все же верю, кошмары нe ​​ убьют во мне божью искру. Именно потому, что я открыл в себе веру в Бога. И более того: я утверждаю ее тем, что пишу роман о Христе.

 

Кто унизил образ кота в этом мире?

Почему ​​ именно швейцарские коты оказались самыми ужасными в моей жизни?

Лето 1991-го.

Утром они завалили кухню своими огромными, уже подзастывшими лепешками. Мне стало так стыдно за Юдифь, что я все гов-о собрал газетами.

Она проснулась и сделала вид, будто ничего не было, но я был в шоке. Так мало красоты в Швейцарии! Хоть плачь.

Так что в августе 1991-го был не только путч, но и это котиное говняние. ​​ 

 

Карамзин и историк Соловьев ​​ дополняют друг друга, хоть так легко представить их антагонистами.

 

14  ​​ ​​​​ Моя родина - Ладога! Неужели никогда не посещу?

 

Чудь начудила, да меря намерила

 

Сказано Блоком о местах, которые он сам не посещал. Он-то сам - подмосковно-петербуржский. Странное сочетание.

 

Я-то из всего 1953 года знаю только смерть Сталина, но пусть мне не кажется, что событие было в этом году главным и для всего мира.

 

А коронация Елизаветы, а дело супругов Розенбергов?

 

18  ​​​​ Написать бы о патриархе Никоне! Он куда дальше по духу, чем ​​ зарождение христианства.

Кажется, он тут в Истре ​​ везде, но это не тот дух, что меня оплодотворяет. Порывистый, нервный, упорный, хитрый, Никон не создал больших идей. И все же он достоин и внимания, а, может, и канонизации.

 

В чтении особенно важны возвращения. Всю жизнь надо читать одни и те же книги.

 

19  ​​​​ Вся неделя ушла на перекомпоновку конца пятой главы. Общий принцип: сохранить летучесть человеческих отношений Луция. Только Бог всегда с ним.

В персонажах не давлю на характерные черты.

Как «ядовитый господин» Толстого (в «Карениной»).

Мои герои выброшены в вечность, она тяжко высится над ними.

 

Психологический порыв в «Иисусе»: дошел до точки, когда Луций вынужден покинуть Рим. Дальше будут письма, что технически несопоставимо легче. Не интересней, но легче. Тут была сложность и ритмическая: чередование большого числа сценок.

 

Конец пятой главы «Иисуса».

 

Еще вчера все мое существо было переполнено шестой главой «Иисуса». Произойдет ли сегодня чудо? Вот сяду и - напишу. Пока пишу ручкой - еще ничего, а потом буду чудовищно грохать на моем ундервуде, пишущей машинке начала века.

 

21  ​​​​ Штайнер и Белый.

И родство душ, и противостояние. Европеец просто отмахнулся, как от мухи, от русского «с идеями». Так страшны эти теории!

Но Белый - во всем лидер, ему горько чувствовать равнодушие. Потом, он вложил много души в это учение и - физических сил. Эта теоретичность и погубила Бугаева.

 

Мое увлечение Кляйстом - это увлечение всей немецкой литературой.

 

22  ​​​​ Рассказ мальчика о пуках.

Как назвать?!

«Признания ​​ Сережи Пукачева»?

«Сережи Дристачева»?

Надо показать особенности его воображения, а не его привычку какаться.

 

Перед бегством Луция в Грецию - множество сценок.

 

«Разметанные листы» Анненского. Насмотрел много прекрасных фильмов - и с новыми силами возвращаюсь в роман.

 

Дикинсон и Элиот.

 

23  ​​​​ Брики рано начали сотрудничать с ОГПУ, и Маяковский, не будучи простаком, хорошо понимал это.

Почему они все приняли эту крышу и даже сами создавали ее?

В 1929 Маяковский ​​ говорит художнику Анненкову: «Я - не поэт, я - чиновник!». С Западом он расплевался, а той России не был нужен.

Он уже не мог жить одним творчеством, он слишком переживал унижения в социальной жизни.

Боже мой! Как нас всех унижает общество! Это оно, а не я решило, что я артист, и потому так издевается надо мной.

Что объединяет столь разных людей, как Маяковский и Лев Толстой?

Именно те кошмары, что им внушало общество.

Оба не склонили головы не пред другими людьми, ни пред другими культурами. Уж не изобретали ли они колесо заново?

 

Я боюсь быть хоть как-то «прославленным». Мне кажется, в России надо склонить главу пред величием мира и целиком ему довериться.

Это все, что мы можем. Один называл балет «ногодрыжничеством», другой ругался матом на Шекспира ​​ - и вот оба наказаны. Как их не любить! Как не держаться от них подальше!

 

24  ​​ ​​​​ Был ли Слепухин моим учителем? Нет, конечно. Тем более, страшно остаться неблагодарным по отношении к нему.

Он - единственный, кто читал мои рассказы, обсуждал их с другими на ЛИТО в Доме Ученых. Если честно, меня ужасали его тягучие, большие романы. Я как не мог их понимать, так и не понимаю.

 

Мне так никогда и не узнать, что такое «мои знания». Или они проявляются в чтении? Вот уж 15 лет читаю Пруста в оригинале - и ощущение свободы преображает мир вокруг меня. ​​ Он любит образ девушек, потому ​​ что от него независим, потому что ему приятно с ним играться.

 

25  ​​ ​​​​ Прорыв в 6 главе. Он кажется естественным, но три дня я честно висел между небом и землей, совершенно раздавленный предчувствиями. Резко меняется Квинт: женится и уходит в коммерцию.

 

Современная литература: нагромождения гадостей, трупов, сплетен. Это на поверхности. Но когда будет доступ к другой литературе? Что ж, жизнь - непристойная штука.

 

26  ​​ ​​​​ Фрост и Бродский. Общее в поэтике. Таких «больших» форм мало в современной русской поэзии. И стихи, и проза, но больше особый тип мышления.

Мне это далеко. Какие-то особые мысли, от которых ни жарко, ни холодно. Скорее, привлекает порыв души Бродского: освоить американскую культуру, сделать ее родной.

​​ 

Но эмиграция – судьба прошлого поколения, ​​ мне она не дана. Я не открыл во Франции того, что повернуло б мою душу. Я не отдам душу этому странному богу, порождению моих глупых мечтаний.

 

27  ​​​​ Звезда Пригова.

Литература как отражение яркой личности. И впрямь, есть, чему отражаться.

 

Блуждания в шестой главе.

6 глава - это где-то 90 листков - раскладываю на письма. В том-то и дело, что религиозны все - не только Луций.

Просто он - до конца в Боге, а прочие играют.

Какие-то импульсы бередят меня, я откладываю работу, чтоб прийти в себя, набраться холода и покоя. Надо сесть и спокойно рассказать.

28  ​​ ​​​​ Историзм Солженицына. С привкусом публицистики, как у Горького. Куда лучше Алданов с его широтой.

У меня просто ​​ страх пред его сухим, выстраданным повествованием.

Это серьезная литература, но она столь яростно отрицает художественную, что я начинаю злиться.

Все - только борьба! А что же за этой борьбой? Неужели просто небытие, как говорит Солж?

 

30  ​​ ​​​​ «Одинокий человек Бога. God's Lonely Man», Вульф. Прекрасно. Пишу в ответ на мастерство Вулфа.

Прежде я был переполнен вдохновением на чужие строчки, я хотел ответить всем любимым писателям, что слышу и люблю их.

 

АНАЛИЗ

 

Достоевский. ​​ «Бесы» ​​ 

 

Часть 2. ГЛАВА 1.

 

1 главка.

А что же через неделю? Последствия воскресенья. Зачем описывать все эти слухи? Каким фантастическим образом они попадают в канву романа?

 

Нравы города: жуткая пустота. «Нигилист» Петр Степанович. Звучит-то как пародия. Еще один революционер. Мне не уследить за столь большим количеством персонажей.

 

2 ​​ главка.

Степан Трофимович. Движение персонажа, его развитие.

«Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его, и что он ​​ начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом идей».

Нет, это красиво. Кажется, простой ход, но он меня трогает.

 

Попробуй-ка, будь таким «простым» на шестистах страницах! Так через бред, длинноты, натяжки Достоевский выруливает на внушительное Целое.

 

Степан Трофимович: «Наше отвратительное паразитство в ряду народов».

 

3 главка.

Ставрогин постепенно все больше, все зловещей. Я вот заметил, что к «Бесам» нужен комментарий - и, прежде всего, - список действующих лиц! Именно так.

Читатель довольно мало знает Петра Степановича, а тут он получает большую роль.

Многовато схематичности.

 

«Не сверкайте глазами!». У Достоевского все сверкают глазами. Зачем это? Я вот в жизни очень мало вижу сверкающих глаз.

Неужто пародия на конспиративную беседу?

 

«Она из-под венца прибежит». Это во многих романах. Как же иначе? А еще обижался, что платят меньше, чем Тургеневу и Толстому.

 

Непременно и анекдот!

«Если бога нет, то какой же я после того капитан?». Взял фуражку, развел руки, и вышел».

Мне тут нравится «развел руки»: важный дополнительный жест. Можно б, казалось, «Взял фуражку и вышел», но жест несет бо'льшую ясность.

 

4 ​​ главка.

Ставрогин один.

«Решительно он походил на бездушную восковую фигуру». Хорошо. Воды много, но нужное сказано.

 

Роскошный, все примиряющий образ: «мокрый старый сад».

 

5 главка.  ​​​​ 

Флигель Кириллова.

Его философия: «Жизнь есть, а смерти нет совсем» - и потому застрелюсь.

«Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо».

 

Потрясающая глава! Можно понять, почему так много спектаклей по «Бесам», почему свой вариант написал Камю. Если честно, мне эти идеи кажутся настолько головными, что обречены на забвение. И такие идеи - овладели миром?

Суконные, математические, бредовые. Какие-то манипуляции, а не идеи.

 

6 ​​ главка. ​​ 

Ставрогин и Шатов.

«.. Шатов, чуть-чуть даже топнув ногой».

Все, и дамы топают ногой!

 

Ставрогин: ​​ «Петр Верховенский, между прочим, приехал сюда за тем, чтобы истребить вас (Шатова) в удобную минуту».

Все же схема более бандитская, чем революционная, и - схема.

В чем логика брака Ставрогин?

 

Мольба Шатова: ​​ «Мы два существа и сошлись в беспредельности... в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз в жизни голосом человеческим».

Схема вдруг превращается в ​​ живые отношения.

 

Шатов в лихорадке. Это состояние присуще героям Достоевского.

 

7 главка. ​​ 

Теория Шатова: ​​ «народ богоносец».

 

Шатов - Ставрогину:

«Вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом... Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления».

Насколько правдиво? ​​ Довести разум до исступления?! Так Ставрогин превращается в сверхчеловека, но время Ницше еще не пришло.

 

Знаменитый парадокс писателя:

«Если бы математически доказали вам, что истина вне Христа, то вы бы согласились лучше остаться со Христом, нежели с истиной».

Но тут речь о перерождении Ставрогина. Что за история?

 

Теория Достоевского:

«Цель всего движения народного есть единственно лишь искание бога».

Сейчас это звучит довольно выспренне и убого.

Убого, но во многом отражает русскую душу.

 

«Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца».

Очень примечательный разговор. Ставрогину навязывают роль лидера! Неверно.

 

Сладострастие. Тоже непременный мотив. Образ Ставрогина перегружен. По жизни он ближе к развратнику, по идеям - к революционеру. По-моему, ни тот, ни другой: ни развратник, ​​ ни ​​ революционер.

 

«Идет новое поколение, прямо из сердца народного, и не узнаете его вовсе».

Тоже неверно. Если уж говорить о «поколении», то это - поколение убийц. Именно они поддержат советскую власть.

 

Безусловно, это самая интересная главка, останавливающая мое внимание при каждом прочтении. Все же эти теории кажутся доморощенными. Как им верить?

 

ГЛАВА ВТОРАЯ.

 

1 главка.

Ставрогин и Федька Каторжный. У Федьки «астроном» становится «астроломом». По логике Достоевского, что аристократ, что бандит - одно и то же: не народ. Раз не народ, значит, отребье. Поэтому Федька - философ: он знает, что Ставрогину без бандита никак.

 

2 главка.  ​​​​ 

Ставрогин и Лебядкин. Опять колоритный тип. Очевидно, писатель знал этих людей больше, чем хотелось бы: сказывается каторга.

«Проговорил как бы». Достоевский слишком часто употребляет «как бы» - и его смысл стирается. Кстати, это «как бы» у Ставрогина чуть ли не всегда.

 

3 главка. ​​ 

Ставрогин и Марья Тимофеевна. Если уж брак, то оба - заговорщики: идут в брак как на войну. Даже прожив столько лет, я не могу принять, признать эту тщету непременно взаимных мучений. Можно понять эти отношения, но уж никак не этот брак.

Безумная сражается за свою мечту. Она очень поэтична в своем безумии, своем желании счастья. ​​ Достаток, положение в обществе ​​ ее не интересует, потому что она - русская душою. Неприятно. Как текст, хорошо, но идеи почему-то непременно неприятны.

 

4 главка.

Ставрогин и Федька. Нравится прием с ножом. Безумная почувствовала его ​​ в руке Ставрогина, но скоро ​​ Ставрогин увидел его в руке Федьки.

 

Близость барина и разбойника: барин бросает деньги, а тот их ловит.

Веселая игра.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

 

1 главка. ​​ 

Дуэль Гаганова и Ставрогина.

Вот скупое описание природы Достоевским: «Вчерашний дождь перестал совсем, но было мокро, сыро и ветрено. Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекатно шумели вершинами и скрипели на корнях своих; очень было грустное утро».

Не слишком ли функционально?

Нравится.

 

2 главка. ​​ 

Артемий Павлович ​​ Гаганов. Подробно и о нем. Так можно никогда роман не кончить, дорогой Федор Михайлович! Все это воспринимается сейчас как душевная щедрость. После поединка подробность описания Гаганова приобретает большой смысл.

 

3 главка.

Кириллов и Ставрогин. Очень энергично! Стоит написать и такой резкий ​​ диалог без философий.

 

4 главка. Ставрогин и Даша. У него и тут роман. Перегруженный образ. Человек не может вместить в себя так много.

Опять этот треугольник: герой разодран двумя женщинами. Насколько я знаю, одна единственная женщина ​​ способна разорвать на двадцать частей, а тут две скромно оттягивают по половинке.

 

Ставрогин: «Я теперь все вижу привидения». И этот сходит с ума! Клиника, а не роман.

 

Был поединок с ​​ Гагановым, а вот с Дашей. Этого не было у ​​ Степана Трофимовича и Варвары Петровны. Эти кажутся просто старосветскими  ​​​​ помещиками.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

 

1 главка.

Русское общество. Все воображаемо, но зато типы-то верны: люди остаются живыми!

 

Общество о ​​ Ставрогине:

«Объявлялось лицо новое, в котором все ошиблись, лицо почти с идеальною строгостью понятий».

Что за дурацкие идеи!

 

Достоевский имитирует - ​​ бессознательно - античный хор. ​​ «Беги скорей домой, пока время, и убей свою мать».

Это потом и поднимут сюрреалисты ​​ и прочие авангардисты. Увы, это не бред.

 

Циничность хора. ​​ «Да хоть бы и сто хромоножек, - кто молод не был!»

2 главка.

Отец и сын, ​​ Степан Трофимович ​​ и Петр Степанович. «Степан Трофимович, сам впрочем начавший спор, кончил тем, что выгнал Петра Степановича палкой».

Тут, конечно, заезд в «Отцы и дети» Тургенева-Кармазинова.

 

Страсти вокруг «Что делать» Чернышевского.

Кстати, до палки дело не доходит; просто разрыв.

 

3 главка.

Низость Петра Степановича. Теперь подробно описывается губернатор Андрей Антонович фон-Лембке. Роман без конца и без края.

Антиеврейское, но забавное по своей наивности. Просто и не знаю, что думать об этом. Чудится, безобидные теории кончаются и начинается настоящая борьба. Я вот ничего для себя решить не могу. В обществе есть опасные группы всех национальностей, так что писателю лучше хранить нейтралитет.

 

«Был изящно вежлив».

Как это, Федор Михайлович?

Такие оттенки приятно запутывают.

 

«Круг знакомств его был довольно обширен, все больше в немецком мире». Так что Лембке - немец! Значит, антинемецкое.

 

О жене Лембке: «Ей все это \\ухаживания\\ очень нравилось, даже стихи: сорок лет - не ​​ шутка». ​​ 

 

Отношения в браке. «Юлия Михайловна даже с каким-то испугом отобрала всю работу \\Лембке клеит макет церкви\\, ​​ только лишь узнала о ней, и заперла к себе в ящик; взамен того позволила ему ​​ писать роман, но потихоньку».

Петр Степанович ​​ становится своим в их доме - и с этого начинаются их проблемы.

 

Тучи францусизмов. Откуда «абрютировать»? Abrutir = забить (морально); отуплять (умственно) ​​ + огрублять.

Речи: странное представление Достоевского о либерализме.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ.

 

Бросается в глаза, что главы стали покороче. Нужный обман зрения.

 

1 главка.

«В моде был некоторый беспорядок умов». Подготовка праздника - как чего-то сатанинского.

 

«Особенно в дамском обществе обозначилось какое-то легкомыслие и нельзя сказать, чтобы мало-по-малу». Что это? ​​ Мне это очень нравится: явная перекличка с критикой бывших жен в моем «Жуане».

 

Жена поручика: душераздирающая история. Среди скабрезностей вдруг ясно видишь жестокие нравы. С другой стороны, понимаешь, что ничего не меняется! Муж бьет жену, она играет в карты... Ужас.

 

Такой бал Сатаны слишком соблазнителен для писателя. Кавалькада низостей. Конечно, вспоминаешь не «Вальпургиеву ночь» Гете, но прекрасную сцену Михаила Булгакова.

 

Ограблением иконы Достоевский подчеркивает низость общества. Кстати, в других ​​ романах такого нет. Невольно писатель всё и вся смешал с грязью.

Был поединок с ​​ Гагановым, а вот с Дашей. Этого не было у ​​ Степана Трофимовича и Варвары Петровны. Эти кажутся просто старосветскими  ​​​​ помещиками.

 

Конец фон-Лембке тот же, что и князя Мышкина. Швейцария!

Сцена вокруг иконы. Экзальтация Лизы.

 

2 главка.

Лизавета Николаевна. Едут к Семену Яковлевичу, «блаженному и пророчествующему». Забавно, что и в «Карамазовых» писатель повторит многие эти ходы.

 

Самоубийца. И этот мотив повторяется десятки раз в его романах. Так что конструкции романов становятся видимыми, а ведь в 19 веке такое почиталось за халтуру. Самоубийство развлекло компанию.

 

Надо ж, этот роман - как море! Бесконечно. В этом что-то от бесконечности души русского человека.

 

Лиза и ее муж. Поставила на колени, а потом принялась поднимать. Истерика.

Странно, но чем больше убеждаюсь в «несделанности» романа (наброски!), тем он милее. ​​ Вот она, середина романа. Он переполнен несовершенством, но в то же время и неотразим. Так, наверно, плывешь в море: оно кажется таким обыденным, - а ты почему-то блаженствуешь. Потому что - стихия!

 

3 главка. ​​ 

Свидание Степана Трофимовича с Варварой Петровной. Это ужасная пародия не только на светскую провинциальную жизнь, но и на все человеческие отношения. Все перевернуто.

Зачем подробнейше расписывать, как один человек унижает другого? Зачем упиваться этим унижением?

 

Май  ​​ ​​​​ 

1  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ «Лолита» ​​ Набокова никогда не будет популярна в России. Тут все равно описанное становится лишь жалкой аномалией. ​​ Или ради одного писателя переписать всю историю России? Наша страна пребудет православной всегда.

Если я не буду православным, то мне не будет и места в России.

Боже мой, но – что же я такое? Что со мной будет? Куда меня уносит Время?

 

Круг моего чтения:

«Замок» и «Процесс» Кафки,

«Альбертина» Пруста,

«Тошнота» Сартра,

«Смерть в Риме» Кеппена,

«Генрих» Новалиса,

Бодлер,

Верлен,

Рембо,

Малларме,

Лотреамон,

Лорка,

Моравиа,

«Улисс»,

Библия на разных языках.

 

Мое восприятие меняется. Новалис казался сказочно мягким, а вот стал темным и тяжелым.

 

Кафка когда-то мне, глупому, казался талантливым, обиженным старшеклассником, но вот вижу, как близки его идеи. Близки, и, тем не менее, мне тяжел этот варварский, перегруженный немецкий язык. После Томаса Манна я оскорблен.

 

2  ​​ ​​​​ Почему так мало думаю о Набокове? Не понимаю. Мне казалось, его рассказы - подлинное открытие. Но нет!

 

В голову приходит Гоголь. Только он описал Россию такой, как я знаю.

Он и Достоевский. Прочие неискренни.

 

Гете обвинил французов: они мало поправляли его французский - и потому, мол, он так и не научился хорошо говорить по-французски.

Уже есть особая компьютерная литература. Вот оно что! Не убьет ли она «живую»?

 

«Бэч сзади. Bech is back» Апдайка.

Хорошая вязкость текста, хоть и без ощущения рая и ада, как у Фолкнера. То пролетает в диалогах, то скользит в описаниях.

 

На книге Рожера Оде’на Odin'а мне не въехать ​​ в семиотику, а более солидных книг нет. Оден говорит о кино, но так, что ничего понять невозможно. Хоть с терминами ознакомил, уже спасибо.

 

3  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Перелом на 6 главе «Иисуса». Только теперь понимаю ясно, что справлюсь с массой романа. Она меня не раздавит. Такой важный психологический перелом. Главное предчувствие: Луций движется к смерти.

 

Кто бы мне объяснил, что происходит в современной литературе. Странное безвременье. «Забавная драма. Drole de drame». Карне.

 

В странах, объявивших монополию на культуру, давным-давно говорят о конце культуры, а в России ее никак не начать.

 

После «Иисуса» буду писать «Роман в письмах». С концом романа о Христе у меня будут готовы две книги.

 

Есенин предстает таким голубем в фильме Рейша «Айседора», что мы смеялись. Подошел к Редгрейв и доверчиво, как теленок, ткнулся ей в живот. Это даже не ложь, а просто шутка.

 

Складывается шесть дневников: общий, рабочий, слов, театра и живописи. Последние два - просто никакие. Не получаются.

 

4  ​​​​ НАБОКОВ

 

Надо все ж понять, до какой степени тема «Лолиты» - американская. В России это не может прозвучать.

Так унижение русского аристократа выражает себя на американской почве.

Да, растлителем легче стать в Америке, чем в России, - но главное в рассказе - в вопросах, поставленным самим писателем:

- Куда я попал? Почему я не могу сказать миру и людям все, что о них думаю?

«Лолита» - это вызов, но с ясной примесью ужаса. Совсем не похоже, что Набоков «с гордостью» выбрал тему растления девочки.

 

А мнения Набокова?

О Достоевском: «Сентименталист, как Руссо и Ричардсон...». Забавно. Выписываю на английском, но с бумаги уже не несу в компьютер.

Это у Достоевского нет чувствительности sensory?

Герои Достоевского - это ​​ мы, - но эти «мы» оказались на земле случайно.

Восхищение природой мешает писать, а Набокова читаю. Как все учителя, он не ​​ замечает своей ограниченности и настаивает на своей правоте. Так и чувствуешь, что он вещает своим американским балбесам.

 

Как часто у Набокова ученый перевешивает художника! Будучи ученым, он склонен к прямолинейности, поэтому его невозможно читать бесконечно, как, к примеру, Достоевского. Конечно, мне бы хотелось поверять гармонию алгеброй, - но не до такой же степени! Больше интуитивности, больше простого желания писать - в работу.

 

Набоков отмечает высокое качество пародий Джойса, когда внезапно соединяются клише и истинная поэзия. «The Joycean parody is the sudden junction of its cliches with the firework and tender sky of real poetry. Пародия Джойса - это внезапное соединение его клише с вдохновенной работой и нежным небом действительной поэзии».

 

Апдайк отмечает, что характеры в произведениях Набокова перегружены яркими красками, они склонны к схематичности, но при этом не теряют своей анатомической достоверности.

Updike: «In «Defense of Lushin» Nabokov's characters live... ​​ threir frames are loaded with bright color and twisted to fit abstract schemes but remain anatomically credible.

В «Защите Лужина характеры живут... Их рамки нагружены яркой краской, они скручены в абстрактные схемы, но остаются анатомически достоверными».

 

5  ​​ ​​​​ Я совсем мертв, меня уже ничто не вернет к жизни. Жарко, кричат дети.

Сын жалуется, что не оставил ему ревеня.

Начинаю потихоньку писать и прихожу в себя.

 

«Концептуальная» поэзия: склеены кусочки разговоров «за жизнь». Этот современный русский поэт создал свою школу и разъезжает с лекциями по Германии.

 

Два еще советских аса, Аксенов и Айтматов, открыто радуются тому, что уехали из России. Мы вдруг оказались на равных: я только открываю мою Россию, - а они лишились той, что у них была.

 

Формула Бродского: «Любовь сильней разлуки, но работа длинней любви».

 

6 Материалы к шестой главе «Иисуса» - это письма. Продумал их порядок: теперь кипа бумаги подчинена идее.

Кажется, еще мгновение - и начну писать шестую главу романа.

 

Просыпаюсь в час ночи и радостно пишу роман.

 

7  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Насмешка Глеба Успенского над статистикой: дробь-баба.

 

Лесков. «Мелочи архиерейской жизни». «Междукрылье болит».

23  ​​ ​​​​ Праздник Славянской Письменности и Культуры.

 

Письмо Луция его отцу.

 

333

 

25  ​​ ​​ ​​​​ Первые толстые журналы.

 

«Ода королю Гарлема. Oda al rey de Harlem» Лорки.

 

Golpeaba el trasero de los manos

Con una cuchara.

 

Это прямое:

 

И давай меня он по-бывать,

Поварешкой ( cuchara) по жопе (trasero) похлопывать (golpear).

 

Забавно, что столько нехороших перекличек.

 

АНАЛИЗ

 

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля.

 

108 ​​ главка.  ​​​​ 

«Нераскрепощенные народы».

«Раскрепоститься хотели даже целые нации».

 

Дозирование духовности. «Без  ​​​​ духовности  нет  подлинной  человеческой  жизни,  но  при  слишком большой духовности ее тоже нет».

Мысли генерала в сторону Моосбругера: «Порядок ведет к  потребности  в убийстве».

 

Вывод генерала: «Если  дух  -  это  не  что ​​ иное, как упорядоченный опыт, тогда он в мире, где есть порядок,  вообще  не нужен!».

 

109 ​​ главка. ​​ 

Бонадея. «Ее система делила жизнь на два состояния, и переход от одного к другому не совершался без  тяжелых  потерь». Духовный мир светской проститутки!

 

«Она с любовью живописца подводила себе брови, слегка эмалировала лоб и щеки, уводя их от натурализма к тому легкому возвышению над действительностью и  удалению  от  нее,  которые  свойственны культовому искусству.

Тело ​​ было зажато в мягкий корсет, а к большим  грудям, всегда немного мешавшим ей и  смущавшим  ее,  потому  что  они  казались  ей  ​​​​ слишком женственными, она вдруг почувствовала сестринскую любовь».

Разве это - не прекрасное описание движения души? Разве не в этом задача писателя?

 

Прекрасно показана общая «несоразмерность» мира: как она сходится на одном человеке. Это метод Музиля: человек «разорван» между космическим и житейским измерением.

 

110 ​​ главка.

Моосбругер. Камера.

«Он  часто надолго останавливался на каком-нибудь слове, и, когда, наконец, покидал  его, сам не зная как, через некоторое время слово это вдруг снова попадалось  ему еще где-нибудь. Он смеялся от удовольствия, потому что никто  не  знал,  что

ему встретилось. Трудно найти выражение для того единства его бытия,  какого он в иные  часы  достигал».  ​​ 

Но что приносит радость преступнику? Ощущение единства бытия.

Кощунство! Ведь единство бытия достигается во вдохновении.

 

Чем это «вдохновлен» Моосбругер?

«Коллективная» душа, что и множит, и стирает, и банализирует образ преступника.

 

«Тут его  никогда не покидала  какая-то  торжественность». Торжество ужаса? Вспоминается Загорецкий, секундант Ленского из «Евгения Онегина».

 

И человека растянуть

Он позволял не как-нибудь,

Но в строгих правилах искусства.

 

Растянуть - значит, убить! Опять эта «страшная игра» общества с индивидом.

 

111 главка.

Преступник и юристы. Нельзя быть «немножко» сумасшедшим.

 

112 главка. ​​ 

Арнгейм.

«Ульрих не  поддавался ни на какие  ухаживания;  он  был,  как  болван,  безразличен  к  социальным преимуществам и то ли, казалось, не заметил, то  ли  не  оценил  предложения (Арнгеймом) дружбы». ​​ 

 

Тут «загадка» Ульриха: он странен потому, что у него нет житейских целей. У всех в романе они есть, но не у него.

 

«Ульрих  демонстрировал смешное противоположное мнение, что жизнь  должна  приспособляться  к  духу».

 

Первичность духа! Это слишком хорошо знаю по себе.

Эта черта воспринималась моими лужскими родственниками как идиотизм. Я не мог объяснить им собственную полноценность. Все в романе заставляет убедиться в высоких качествах Арнгейма. Он искренне читает нотации ​​ своему воспитаннику Солиману.

 

«Наша задача - доставлять миру не только  товары,  но  и  лучшую форму жизни».

 

«Открытие,  что  его  бессильная ​​ досада на Ульриха, если копнуть глубже, похожа на встречу не  узнавших  друг друга  братьев,  было  чувством  очень  сильным  и  вместе  благотворным».

 

Так Музиль ясно указывает на это родство.

 

Меня поражает перегруженность духовного мира персонажей писателя. Даже ветреная Бонадея предстает этакой неузнанной богиней, будучи просто распутницей.

 

Признаться, про братьев мне читать особенно больно, потому что мой брат сделал все, чтоб лишить наши отношения всякого подобия родства.

 

Почему Музиль так развивает родство? Я ничего такого не видел ни в людях, ​​ ни в жизни. Или я слеп, или жалок, или сумасшедший?

 

Открытия в синтаксисе.

 

Июнь  ​​​​ 

 

1  ​​ ​​ ​​ ​​​​ У. Вильямс. «Музыка пустыни. The desert music». Поэма синтаксиса. Разбросанные точки, сдвинутые предложения.

Будто написано во Вселенной!

 

Что могу поделать, если в моей душе звучит только литература, а прочее - едва слышу?

Люда, прости меня.

У меня нет ничего, кроме моей молитвы: литературы. Неужели социальная жизнь так и останется для меня только бесформенным нагромождением кошмаров?

 

Первое письмо Стефания Луцию писал три часа. ​​ Два дня - отдых. Потом три дня пишу по часу. Нельзя больше: слишком большое напряжение.

 

3  ​​ ​​ ​​​​ Опять отдых два дня. Так что пишу по сложному ритму, но уж не с легкостью. Куда там! В ритме творчества прощупывается ритм сердца.

Подходит время для очень ответственного письма: Луций - Демоклу.

 

Первые главы качаются синтаксически, но тут уже время появиться определенности.

 

Мало того, что у меня готовы две книги, но еще и «Заметки о французском кино».

Материал к последней набирается с планомерностью, меня шокирующей.

 

4  ​​ ​​ ​​​​ Важное заявление Роба-Грийе, создателя «нового» романа, 1984. Всего девять лет назад! ​​ 

«L'avenement du roman moderne est precisement lie a cette decouverte: le reel est discontinu, forme d'elements juxtaposes sans raison dont chacun est unique, d'autant plus difficiles a saisir qu'ils surgissent de facon sans cesse imprevue, hors de propos, aleatoire.

Появление современного романа точно связано с таким открытием: реальное прерывисто, оно формируется нелогично соположенными элементами. При этом каждый элемент уникален и всплывает неожиданно, так что трудно определить, почему».

 

В переводе трудно передать столь огромный акцент на неожиданности. Так повествование «выпадает» в куски.

 

5  ​​ ​​ ​​​​ Прозрения Готорна в «Алой Букве». «... Was that Scarlet Letter, so fantastically embroidered and illuminated upon her bosom. На ее груди была фантастически вышита и сияла Алая Буква».

​​ 

6  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Достоевский, Данте, Готорн, Джойс, Музиль! Все, кто щедр на прозрения, - мои авторы, мои наставники и друзья.

 

Чтобы начать писать главу, часов десять разбираю материалы к ней, составляю ее примерный план.

Само письмо напишется за час, но трудно подвести себя к способности написать его: чтоб ты смог это сделать и духовно, и физически.

 

Прежде был ясен только Луций, а теперь разрабатываю каждого персонажа. Последняя стадия: десятки листочков разложены на полу, - и я ползаю и пишу. Постепенно листков становится все меньше.

Приятно, что «лишних» листков не бывает.

Почему я способен чувствовать тему?

Почему наугад, вслепую разрабатываю столь большие объемы?

 

7  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Проблемы в нахождении материала. Например, я б хотел написать роман об эллинизме, об истоках христианства, - но получение материала к роману займет куда больше времени, чем написание самого романа!

Моя жизнь слишком ограничена, коротка, я не могу посвятить ее одному роману.

 

Такой сон: приходит эпоха компьютера, - и он выставит огромные архивы! Исходя из них, и буду планировать. ​​ Может, напишу роман о войне сороковых. Напишу о моих родителях!

Прочее - маниловщина.

 

Материала столь много, что он готов тебя раздавить. Надо научиться двигаться вслепую, больше доверять интуиции.

Обожаю дни творчества, но только по памяти: на самом деле, их очень трудно пережить.

 

8 ​​ Усталость такая, что не могу общаться и мучают кошмары.

Смотрю телик, чтоб информация увела подальше от самого себя.

Мне надо скрывать, когда мне больно и страшно. Творчество - прекрасный способ это скрывать, - но это видно всем, кто хочет видеть.

 

9  ​​ ​​ ​​​​ Еще в первой половине 19 века ​​ Де Сталь высокомерно говорила о подражательном характере славянских литератур. Дама сходу обобщила, не будучи знатоком этих культур.

 

Это перекликается со словами Пушкина: «У нас еще нет ни словесности, ни книг. Мы привыкли мыслить на чужом языке». ​​ 

Все-таки, Пушкин не чувствует мощь древнерусской литературы – и это несправедливо. Да, он имеет право это сказать, но эта мысль – французская.

 

В моем романе полно писем, а они более держат строй мыслей, чем речевые характеристики.

 

Книга Соллера Sollerts'а «Праздник в Венеции». Перекресток данных искусства, биологии, биографий, приближение к газете и журналу.

Читая, постоянно думаешь: а на кой черт все эти нагромождения? Умно, интересно, хорошо написано и - без искусства.

Добротно сапоги тачает! Для книги одного ремесла мало.

Ей-богу, книге предпочел бы французскую газету, но ее достать труднее.

 

В фильмах Годара важен порыв художника, но Соллер о таком и не слыхивал. Никогда не поверю, что сами французы будут читать такую книгу. С их-то богатейшей историей литературы! Соллер - «новая» литература. Наверно, такое же пишет и мой Жуан: кропает прямо на компьютер. ​​ 

 

10  ​​​​ Книга Беллура Bellour’a «Междуобразье. ​​ L’entre-image». Париж, 1990. ​​ 

Книга – прообраз будущих книг о кино. ​​ Пропитана образами из фильмов.  ​​​​ Будущее у этой компьютерной литературы. Такая книга обрастет различными техниками, но она прекратится в фильм или в фильмообразное, образообразное желе.

 

Вольфганг Кеппен. Смерть в Риме

Кусок о Пфаррате. С. 33. «Und schlieslich wuerde der neue Habenstand nicht auch die Soehne ueberzeugen, die verlorene Schafe der Aufloesung. И, наконец, новое состояние не убедило бы также сынов, этих заблудших овец рассеяния».

Через десять страниц «растворение» Aufloesung опять всплывает.

 

Боже ты мой! Так и не одолеть слабое склонение! Видно, так и умру, не осилив. Der Bruch - грыжа. Des Bruches. А вот Der Tag - des Tages - это сильное.

 

11 Троица.

 

С часу до двух ночи читал книгу Томашевского о Пушкине. Москва, 1990.

 

С утра выписываю стихи Сузанны Хоу Howe:

 

To be sent in slays

if we are not careful

To a slighty place

No shelter

 

Let us gather and bury

limbs and leаves

Is a great Loast

Can say for us now

stillest the storm world...

 

«Быть посланным на убийство Если мы не заботимся о ненадежном месте Нет приюта Позволь ​​ нам собраться и похоронить ​​ Ветки и листья ​​ Великий Лоуст может сказать нам сейчас тишайшее в ​​ бушующем мире».

Для моей души это - молитва.

 

Вот и дождь.

На очереди письмо от Глюкона Феликсу.

 

Вечером приезжаю к Умнову домой. Ему 60.

Его мнение:

«Вас читать тяжело. Вы нигде не льстите. Я - шестидесятник, я понимаю ваши идеи (вы в них - поставангардист), но ваша литературная форма («Дон Жуан») трудна.

«Музыка для всех» написана легко. Но вы - не только русский писатель. Вы пишите очень легко; так не принято в русской литературе. Вы хотите только писать, но это не творчество».

 

Собственно,  ​​​​ последнюю фразу оставляю на его совести.

Кто решает: творчество это или нет? Я, во всяком случае, отдал этому занятию всю жизнь.

А, к примеру, сам роман о Жуане писался долго и трудно.

 

21 Виктор Умнов говорил со мной, как с профессионалом, но ​​ он намекнул, что мне надо пробиваться. Он уверен, в искусстве есть прогресс; мне это непонятно. Его жена рассказала о проблемах московской жизни в 60-70 годы.

 

24  ​​ ​​​​ Писал «прямо», но вот к концу шестой главы одолевают сомнения.

 

Сегодня читаю Аполлинера и Бирса. Такое сочетание французского и английского.

 

Из «Ночных работ у «Мертвеца». The Night-Doings arе «Deadman».

«Away of ​​ the side of the North Mountain his little pine-log shanty projected from its single pane of glass a long, thin beam of light. В стороне от Северной Горы его маленькая хижина из грубо обработанной сосны. Единственное стеклянное окно бросает долгий, тонкий луч света».

Бирс любит нагонять ужас, но такие куски нравятся больше.

 

АНАЛИЗ

 

Достоевский. ​​ «Бесы» ​​ 

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

1 главка.

Образчик бреда: ​​ «Открытие заговора, благодарность из Петербурга, карьера впереди, воздействие «лаской» на молодежь для удержания ее на краю, - все это вполне уживалось в фантастической ее (губернаторша Юлия Михайловна) голове».

 

«Даже может быть история и весь русский либерализм благословят ее имя; а заговор все-таки будет открыт».

 

2 главка.

Случай в полку и Лембке. Иконы заменяются ​​ сочинениями Фохта, Молешота и Бюхнера!

 

3 главка.

Прокламация. То затягивает главы, то сыплет ими!

Петр ​​ Степанович: «Но обещайте мне Шатова, и я вам их всех на одной тарелке подам».

Дорогой Федор Михалыч! Как вы не правы! Их безумие опиралось на оное народа. И народ - столь же безумен, как эти революционеры.

Мне вот абсолютно не уловить логику и мотивы разговора. Он написан кое-как. Зато идея - ясна! Наверно, так Достоевский и писал: на идею.

 

4 ​​ главка.

Лембке и Блум. Родственники и двойники. Ощущение, что Лембке говорит с собой, а не с Блумом.

Наверно, ​​ Достоевский мало знал реалии русской жизни, а скорее, ее духовные движения. Поэтому его диалоги столь беспомощны. И этот. Теперь, задним числом, я чувствую его присутствие в Европе.

Но такой «воды», - говорю я себе, - полно в любой прозе.

- Нет, не любой! В концептуальной прозе Джойса ее не может быть: настолько концепция диктует структуру.

Но такого у ​​ Достоевского нет.

 

Был ли он счастлив, подолгу живя за границей? ​​ Не похоже. Меня притягивает его текст именно потому, что писатель весь «разбалтывается», «раскручивается» в него: весь - со своими слабостями.

 

5 главка.  ​​​​ 

Петр Степанович и Кармазинов.

«Петр Степанович уже и прежде бывал у ​​ него и всегда заставал его за этою утреннею котлеткой, которую тот и съедал в его присутствии, но ни разу его самого не попотчевал».

 

Кармазинов: «Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом деле, чорт его, впрочем, дери».

Эти фразы куда больше повлияли на меня, чем мне казалось прежде.

«Святая Русь менее всего на свете может дать отпору чему-нибудь».

 

6 главка.

Петр Степанович и Кириллов.

Тут одни безумия, в них верить нельзя. Полет революционера, его встречи с людьми - что это? Достоевский доказывает, что самая смелая пародия может оказаться правдивой.

 

Сюжет просто невероятен: Петр Степанович торопит Кириллова с самоубийством.

 

Петр Степанович и Шатов. Другой раз на эту сцену пошла бы отдельная главка.

 

7 главка.

Ставрогин и жених Лизы. Опять дележ женщины. Да черт бы подрал, сколько можно! Эти карманные страсти осточертели.

 

Жених: ​​ 

«Из-под беспрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает любовь и... безумие... самая искренняя и безмерная любовь и - безумие!». ​​ 

Каждый раз одно и то же! ​​ Toujour la meme chanson.

Так уж получается, что Достоевский прямо ​​ на своих читателях репетирует все свои романы. Мне, как писателю, это очень приятно.

 

«- Застрелитесь, когда нас будут венчать? (спросил Ставрогин).

- Нет, позже гораздо». ​​ 

Все до деталей проработано в нескольких романах.

 

Жених убегает, входит Петр Степанович. Глупо! Словно переход в пьесу.

 

«Подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью как одним узлом свяжете».

Но это бандиты, а не революционеры. ​​ Все же эта идея слишком легковесна, чтоб ​​ на нее работать. Нет, это слишком наивно.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ​​ У наших.

 

1 главка.

День рождения у четы Виргинских.

«Арина Прохоровна, видная дама лет двадцати семи, собою недурная, несколько растрепанная, в шерстяном непраздничном платье зеленоватого оттенка, сидела, обводя смелыми очами гостей и как бы спеша проговорить своим взглядом: «видите, как я совсем ничего не боюсь».

Портрет не женщины, а исчадия ада.

«Несколько растрепанная» - прекрасно!

 

Вот и видно, что обличает Достоевский: европейскую всемирную революцию. Тут уже нельзя не видеть, что писатель изучал вопрос. Иначе б он не ткнул пальцем в самую известную химеру.

 

Парад типов. Очень интересно, как себе представляли люди тогдашнее социалистическое движение.

 

2 главка.

Спор о семье. ​​ «Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само семейство?».

 

Речь Шигалева. ​​ «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Судьба России!

 

«Переделка девяти десятых человечества в стадо». Но это уже не советские, а фашистские идеи.

Не сцена, а размазня. Ее можно раздвинуть хоть на сто страниц.

 

«Глаза его (Ставрогина) сверкали». Везде одна краска.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

 

1 главка.

Ставрогин и ​​ Верховенский. Что это за отношения людей? Понять их невозможно. Что они хотят? Много головного в обоих персонажах.

 

«Шатова кровь нужна, - засверкал ​​ глазами Ставрогин».

Чуть что, «сверкает ​​ глазами».

​​ 

«Слушайте, я вам (Ставрогин) завтра же приведу Лизавету Николаевну». Тьфу.

 

Шигалевщина = не надо высших способностей. «Мы всякого гения потушим в младенчестве».

 

Безумие Верховенского. Я вдруг вспомнил монолог слуги Поццо из «Ожидания Годо» Беккета.

 

«О, дайте, дайте, взрасти поколению».

Идея Шпенглера.

Предсказал Вторую мировую войну: «Она будет ​​ через двадцать лет, когда родится поколение, не знающее Первой мировой войны».

 

«Если потребуется, мы на сорок лет  ​​​​ в пустыню выгоним». Предсказание ГУЛАГа?

 

Ставрогин = Самозванец. Что-то уж слишком прямолинейно. ​​ Вот что это? Какие-то жалкие бреды?

 

Опыт Достоевского доказывает, что в писательстве самобытность решает слишком многое. Разве я сам думаю не то же самое? Быть личностью - главное.

 

Кстати, быть собой и писать дневники - разное. Может, и не стоит стремиться к адекватности. Но раз уж у меня такой дар есть, раз уж это стремление стало смыслом моей жизни, то странно предавать себя.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

 

1 главка.

«Солдат в тачке свез (бумаги Степана Трофимовича) и фартуком накрыли». Очень смешная деталь.

«Придут, возьмут и фью - исчез человек!». А нам-то не смешно!

Конечно, такое обилие прозрений меня вот сражает наповал. Как он мог все понимать? Рядом с ним Толстой - ребенок. Или уж талант без исторического чутья.

 

«Когда принадлежишь всем сердцем прогрессу и... кто может заручиться: думаешь, что не принадлежишь, ан смотришь, окажется, что к чему-нибудь и принадлежишь».

​​ 

«Высекут, - произнес он и с потерянным видом посмотрел на меня».

Степан Трофимович ​​ окончательно окарикатурился. Он до конца завинчивает свое безумие.

 

«Увидят, что ничего не сделал, и высекут».

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Почему главы-то замелькали?

 

1 главка.

Бунт. Конечно, в кавычках. Все-то ненастоящее: даже рабочие.

 

Лембке - жене: «Наше супружество ​​ состояло лишь в том, что вы все время, ежечасно, доказывали мне, что я ​​ ничтожен, глуп и даже подл».

Когда роман шагнул за половину, в нем все начало взрываться - и тут мастерство писателя. ​​ 

 

Картина апокалипсиса.

Меня это трогает. Я б не стал писать роман о таком «пустяке»: копаться в г-не!

Достоевский не замечает, что и сам он уже пародиен, и сам слетел с катушек. Я вот решился писать об античности, а ведь именно Достоевский хотел ухватить эту идею: ​​ о Христе; я - подхватил его тему.

 

«Топотать»! И впрямь, время от времени все топочут. Топочут и сверкают глазами. А что им еще делать? А! Еще ​​ все визжат и «привзвизгивают».

 

Лембке в поле. «Пристав первой части Флибустьеров, ваше превосходительство. В городе бунт.

- Флибустьеры? - переговорил Андрей Антонович в задумчивости».

Такие вот незатейливые перлы.

 

2 главка.

Степан Трофимович и Лембке. Для бель-летр жидковато, для памфлета без желчи. И что?

 

3 главка.

Юлия ​​ Михайловна.

 

Кармазинов: «Водосточная, доктор, водосточная \\труба в Карлсруе\\, и я даже тогда помогал им писать проект». Жесточайшая критика Тургенева. Без специального комментария даже не понять, насколько она справедлива.

 

Идея Достоевского: скрестить литературный вечер и бунт. Причем оба - пропародировать. Но уж и так слишком много мелодраматических жестов, лихорадочности, выяснений отношений!

 

Обвинения Лизы.

«Похоже было на то, когда человек, зажмуря глаза, бросается с крыши».

Это часто! Так и ремарка в одной китайской пьесе гласит: «Все бросаются с горы».

 

Ставрогин объявляет, что он женат - и: «Никогда не забуду ужаса, изобразившегося в лице Варвары Петровны». ​​ Так разом все начинает распадаться, взрываться.

 

Узлы писателя: ​​ в «Бесах» ​​ они слишком не сглажены глубиной событий.

Получается, что «голых» событий, «голого» сюжета слишком много, а «мяса» - мало.

 

Июль  ​​ ​​​​ 

 

2  ​​ ​​​​ Закончил концептуальное письмо от Луция к Стефану. ​​ Девять страниц трудного текста.

 

Вот она, новая литература! ​​ Читаю новое поколение писателей. Настоящее испытание для всех, кто хочет творить. Ясно, что резко вырастет значение технических средств, возрастет роль детектива.

 

3  ​​ ​​ ​​​​ Бирс создает сам ужас, а не указывает на него в жизни. Искусственность ужаса не означает его слабости.

Таков и Достоевский.

Так комики изображают себя в автобусной давке с пятью морожеными.

Жалкое зрелище!

 

Помню, как говорил об этом с Валерой из «Лицедеев». Что с ними теперь? Привыкли использовать Полунина, как паровоз.

Полунин – не только комичен, но у него чутье на комичность естественной ​​ ситуации.

Если не уходить от темы комического, то тем и велик Чаплин, что создает самые правдоподобные модели.

И в моей «Утке» ужас не всамделишный, а только воображаемый.

Я всегда помню об этом!

Кошмар, но не более того.

Значит, есть в мире такое, чего не может принять душа, - и ты обречен навсегда сражаться с враждебностью мира. Только она и порождает артистов. История искусства - история противостояния.

 

4  ​​ ​​​​ Бирс «Собачье масло».

«At about midnight some mysterious impulse caused me to rise and peer through the window into the furnace-room, where I knew my father not slept.

Около полуночи какой-то мистический порыв заставил меня подняться и заглянуть через окно в комнату с печью, где, как я знал, еще не уснул мой отец».

Наверно, именно «печь».

Почему «furnace», а не ​​ «fireplace»?

Поразила мягкость этого куска.

Мне казалось, такая мягкость есть только у Новалиса, на немецком, - а вот и английский язык  ​​​​ заявляется таким задушевным.

 

5  ​​ ​​ ​​​​ «Совиный ручей».

Разбираю в честь моей юности! Где-то в мои 27 лет рассказ поразил несказанно. Три части. Первые две части - обычный военный рассказ, каких тысячи.

 

Бирс говорит о герое: «Интеллектуальная часть его прирoды была стерта».

Мы видим, герой еще жив, но последние мгновения до своей смерти доживает очень ярко. То, что стоит за сознанием, оказывается прекрасным.

 

6  ​​ ​​ ​​​​ В 13-16 лет Пушкин пережил настоящую войну. Именно такое он получил представление о ​​ собственной русской нации: он не мог не гордиться ее победой. Получилось родство по победе, а не как у меня: по ужасу и насилию.

 

Эпиграф к «Человеку толпы»:

«On grey faceless tides of manswarm ciphers. В серых безликих приливах пустот (ничтожеств) человеческих кишений».

Столько мыслей вложено в этот рассказ, а он так и остается только идеей. Ну, вдохновил меня «Человек толпы» Эдгара ​​ По, - а что же дальше?

 

7  ​​ ​​ ​​​​ Взял еще раз «Harper American Literature. Американскую литературу Харпера». Торо, Эмерсон, Мелвил.

 

«Короба» Розанова. Прекрасный собеседник Василий Василич. Больше ни с кем особо не разговоришься. Не с Тургеневым же!

 

8  ​​ ​​ ​​ ​​​​ «Эта сторона рая» Фитцжеральда.

У меня нет ощущения, что жизнь меняется, что внешние ​​ события могут значить так много, как в этом опусе.

Глаз у него острый, а все равно жалкие мелькания. Куда ближе Кафка: там если что-то и происходит, то так, что стоит на месте.

У Фитжеральда большую роль играют прокладки кусков текста. Словно он не в силах высказать что-то важное. Или мне просто не понять чувств?

 

«He collected locks of hair from many girls. Он коллекционировал локоны многих девушек».

 

11  ​​ ​​​​ С возрастом теряю интерес к Блоку. Так вот совсем не узнаю себя. То считал его первой любовью, а вот предпочитаю французов.

Его отношение к Европе, к народу, его порочность - меня все шокирует.

Зачем он культивировал свою эпоху, свои представления о художнике?

Он на ​​ самом деле слишком нежный и избалованный.

 

Он правильно поставил себе диагноз: education sentimentale воспитание чувств. Иногда коснусь его стихов - и замирает сердце. В юности казалось, у нас так много общего, а теперь из «общего» осталась одна красота его стихов. Тоже бесконечно много.

 

13  ​​ ​​​​ Третий Пленум Союза Писателей России.

 

Леви-Штрос. «Сырое и вареное. Le crut et le cuit». 1964. ​​ Он математизировал человеческие отношения.

Говорит об обществе аборигенов математическими формулами. Книга написана как симфония. И вкус, и математика, и философия, и эстетика.

 

Так «Сырое и вареное» - не только книга, но и опера!

 

15  ​​ ​​ ​​​​ «Соната хороших манер». Выражение носится в воздухе, но не пойму, что такое.

 

Есин, Жуховицкий, лужский Борис Рощин, Слепухин. Эти писатели продолжают жить. Наверно, их уже нельзя назвать советскими.

Неужели все эти мириады имен растворятся бесследно? Эти тонны того, что звалось «литературой», уже никому не нужны, - но что делать людям, когда сама эпоха объявляет им, что они не нужны?

 

17  ​​ ​​ ​​​​ В шестой главе «Иисуса» - заключительная россыпь писем:

Стефаний входит в круг Луция,

Феликс находит себя в театре,

дядя Луция Карп посещает Иерусалим,

Клавдий женится и имеет общие финансовые дела с Квинтом.

Карп, до конца изверившись в Луции, заставляет его ехать в Калатогу.

Пишу час, два, три - и ужас жизни проходит.

 

На улице ночь и обычный дикий вой, пишу в ванне.

 

Я как писатель обязан время от времени разрывать круг сложившихся персонажей; иначе не передается самый элементарный ужас жизни.

 

Любая жизнь - адский перекресток, - и это надо передать.

Я не могу думать о том, будет ли «легко» читателю понять мой текст.

 

Обстоятельства пододвигают Луция к гибели, он с ужасом убеждается, что он - пророк, что это сулит ему смерть.

 

20  ​​​​ «Поезд и город» Вульфа.

Ясные переклички с моим «Дон Жуаном»: герой как бы воспламенен городом, его красками.

 

Вульф: проникновения в огромное.

 

А вот герой «Невского проспекта» раздавлен городом, - и стоит сказать, что именно Ленинградом. Не могу не восхищаться Петербургом, не могу не проклинать Ленинград.

 

24  ​​ ​​​​ Седьмая глава «Иисуса» все ближе - и все яснее, что технически она должна очень отличаться от предыдущих. Это будут отдельные кусочки, объединенные ужасом происходящего.

 

Написать донос на Луция. Сколько их писали и еще напишут на меня! То-то опыт и пригодится.

 

27  ​​ ​​​​ «Loss of Breath. Прерывистое дыхание» По.

Не отсюда ли Годар взял название своего фильма «На краю дыхания»?

По он читал наверняка. ​​ Или Loss of Breath = потеря дыхания?


Колебания в стиле юного По. Огромные фразы, где предложения связаны большим количеством тире.

 

30  ​​ ​​​​ На той неделе закончил шестую главу «Иисуса». Мой Луций готов к путешествию, больше похожему на изгнание. Тут он ​​ особенно близок: и у меня ощущение, что живу, появляется только в пути.

 

АНАЛИЗ

 

Достоевский. ​​ «Бесы» ​​ 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ​​ ГЛАВА ПЕРВАЯ.

«Праздник. Отдел первый». Появляется еще и «отдел»! Ну, спасибо.

 

1 ​​ главка.

Но что же такое «праздник»? ​​ «Непомерно веселит русского человека всякая общественная скандальная суматоха».

 

«Во всякое переходное время подымается эта сволочь».

Даже слово «сволочь» - и то произнесено!

Что-то уж слишком много окольных попаданий в Октябрьскую революцию!

 

«Интернационалка». То есть некий центр бунтовщиков. Она обвинена во всем, но что же это, не объяснено.

 

«Кармазинов-то главное и потребовал, чтобы буфета утром не было, пока он будет читать».

 

Стишата «Здравствуй, здравствуй, гувернантка!». Глупо.

 

«Степан Трофимович улыбок не примерял, хотя часто и плотоядно улыбался».

 

3 главка.

Кармазинов ​​ читает. Надо благословить небо, что язвительность писателя была, в общем, верно направлена. Вот и сейчас он описывает, конечно, не ​​ Тургенева, но легион бездарей, изображающих писателей.

То, как писатель проявляет себя, противоречит его общественному значению. Это просто жалкое вранье.

 

«Представьте себе почти два печатных листа самой жеманной и бесполезной болтовни; этот господин вдобавок читал еще как-то свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с обидой для нашей публики». ​​ 

Но получается «жеманная и бесполезная болтовня» самого автора, самого ​​ Достоевского!

 

«Много говорилось о любви, о любви гения к какой-то особе, но признаюсь, это вышло несколько неловко».

Это не Тургенев.

 

«Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике)».

Это отмечал профессор Бялый в своих лекциях о Тургеневе.

 

«Мы зарыдали и расстались навеки».

 

«Атеизм, дарвинизм, московские колокола». ​​ 

Это что, джентльменский набор мыслителя?

 

4 главка.

Наверно, самому Достоевскому было легко писать эту необъятную сцену, где ничего не происходит. ​​ Меня-то эта легкость всегда отвращала.

 

«А я объявляю, - в последней степени азарта провизжал Степан Трофимович, - а я объявляю, что Шекспир и Рафаэль - выше освобождения крестьян, выше народности, выше социализма, выше юного поколения, выше химии, выше почти всего человечества, ибо они уже плод, настоящий плод всего ​​ человечества и, может быть, высший плод». ​​ Интересно, что « романтик» высказал ​​ очень важную мысль. Но она прозвучала в таком контексте, что не может быть воспринята всерьез.

Мне нравится сам сумбур и ужас сцены. Не это ли извечный портрет человечества?

 

ГЛАВА ВТОРАЯ. «Окончание праздника».

 

1 главка.  ​​​​ 

Степан Трофимович говорит о своем выступлении как о «схватке с людьми».

 

2 ​​ главка. ​​ 

Юлия Михайловна: «Скажите, не явно ли, что все это заговор, низкий, хитрый заговор, чтобы сделать все что только можно злого мне и Андрею Антоновичу? О, они уговорились! У них был план. Это партия, целая партия!». Дама раскрывает план писателя: «политизация» всех отношений.

 

Кажется, нет конца самой жалкой болтовне, и вдруг - сообщение, двигающее действие: «Лизавета Николаевна прямо из кареты предводительши изволила пересесть в карету Ставрогина».

Действие уже забыто, заболтано, но вот оно опять просыпается и вспыхивает.

 

И вот все действие запросто переносится на бегство Лизы. Плохо.

 

3 главка.

Вот действие сделало круг и вернулось к основным протагонистам.

 

«Вся эта ночь мерещится мне до сих пор как безобразный кошмарный сон».

Вроде предисловия. В романе накопилось столько неправдоподобного, что его хорошо бы поскорей закончить.

 

Бал: ​​ «смирный мелкотравчатый люд».

 

«Кадриль литературы».

«Честная ​​ русская мысль» изображалась в виде господина средних лет, в очках, во фраке, в перчатках и - в кандалах (настоящих кандалах)». ​​ 

Прямая полемика.

 

4 главка.

Пожар в Заречье.

Лембке: «Пожар в умах, а не на крыше домов».

Достоевский заботливо прокладывает повествование такими вот историческими фразами.

Начинаются трупы!

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

 

1 главка.

Ставрогин и Лиза. Странно, но эта сцена мне кажется самой живой в этом нарочито обличительном романе. А в чем секрет? А в том, что Достоевский пишет о себе. Меня это трогает. То все какие-то измышления и обличения, а то исповедь сердца.

 

Что в предыдущем деловитом описании пожара? Да ничего. Просто был запланирован, так и написан. А тут - искренне. Вот так без обличений говорить - куда труднее. Видно, как страстно любили говорить наши предшественники.

 

Лиза: «Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь».

Открытие! Такое прозрение просто гениально.

 

2 ​​ главка. ​​ 

Идея сына Степана Трофимовича: «Одна великолепная, кумирная, деспотическая воля». Он опять убеждает Ставрогина возглавить - что?

 

Лиза: «И ​​ на край света за вами пойду, ​​ о, пойду! Пойду как собачка...». ​​ 

Почему непременно это унижение? Неужели такое выражение любви было хоть сколько-то распространено?

Но, кстати, оно и очень современно. Может, это и плохо, что я мало знаю об этой истерической стороне любви.

 

Мои первые две жены «устраивались» замуж, они и не знали, что страсть бывает. Я хотел страсти, но они хотели брака.

 

3 главка.

Лиза и Петр Степанович.

 

Жених Лизы настигает ее в поле. ​​ Лиза: «Дайте мне пощечину и убейте здесь в поле как собаку!».

Эти личные сцены очень нравятся: тут-то и понятно, что за отношения у Достоевского ​​ с женщинами. Видно, как они складывались! Кстати, и в моих опусах ясно, как ​​ складывались мои отношения.

 

«Складывались» пишу два раза, чтоб подчеркнуть процесс. ​​ Так приоткрывается тайна. Видно, что женщины заставляют страдать, что они несут только страдание, а не радость.

 

«Упомяну лишь, что в это утро Степан Трофимович был уже в лихорадке».

Все - в лихорадке! Кажется, герои писателя неспособны избежать это состояние. В чем выражается это состояние организма?

 

«-Но зачем вы становитесь на колени? (спросила Лиза).

- Затем что, прощаясь с миром, хочу, в вашем образе, проститься и со ​​ всем моим прошлым!».

 

Избиение Лизы. ​​ 

«Буйство толпы над Лизой». ​​ 

Так вот все намешано!

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

 

1 главка.

Петр ​​ Степанович, его «оправдание». А вот и настоящее событие: «Ставрогин  ​​​​ уехал внезапно с полуденным поездом в Петербург».

Я сам не очень понимаю, как крутить пружину романа, но события должны быть строго логичны. ​​ Этот отъезд именно таков.

 

«Общее собрание» пятерки. Почему не выделено в отдельную главу?

 

Петр ​​ Степанович: «Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов и обязаны слепым послушанием центру».

Но у Достоевского это сказано с иронией.

А где тут ирония? Настоящие, большие организации народовольцев уже существовали и им сочувствовала очень серьезная интеллигенция.

 

Я всегда думаю о Блоке, о традициях его семьи.

Всегда эта глава казалась очень умозрительной.

 

2 ​​ главка.

Что же после «заседания»?

«Чувствовали, что вдруг как мухи попали в паутину к огромному пауку». ​​ И это - «революционеры»?!

 

«Смерть Лизы» - обмолвился Достоевский. Так она была убита? Тот эпизод довольно смазан.

 

3 главка. ​​ 

У Кириллова.

Петр Степанович и Федька. Просто сшивание романа. Федька - философ! Казалось бы, Камю должен осудить в этом романе ангажированность, но француз превознес ​​ роман, а с ним и ​​ его слабости.

 

4 главка.

Среди нереальных событий убийство Федьки - реальное. Вот убрать это событие - и действие рассыплется. Прочие слова - только слова.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ.

 

1 главка.

«Катастрофа с Лизой и смерть Марьи Тимофеевны».

Теперь надо распутывать смерти, объяснять их.

Шатов, его кошмар.

 

Встреча с Марией.

«Этот сильный и шершавый человек, постоянно шерстью вверх, вдруг весь смягчился и просветлел».

А что за краска?

«Шершавый человек, постоянно шерстью вверх».

 

2 главка.

Эркель. Скаканул по Эркелю и - к Шатову. Все на живую нитку.

 

Интересно, что Мари, как и другие женщины, делают повествование более понятным и правдоподобным.

Но непременно со слезой, с криком, с лихорадкой!

Между тем, эмоционально это довольно однообразно.

Надо читать ​​ без анализа.

Credo quia absurdum. Верю, ибо абсурдно.

Надо: читаю, ибо абсурдно.

 

«И ​​ (Мари, Марья Игнатьевна) она опять упала на постель в припадке той же судорожной боли; это уже в третий раз, но на этот раз стоны стали громче, обратились в крики.

- О, несносный человек! О, нестерпимый человек! - металась она, уже не ​​ жалея себя, отталкивая стоявшего над нею Шатова».

За что эти тучи истерик обрушиваются на читателя?

 

3 главка.

Столько живого в Шатове! Все прочие персонажи забыты, главный - Шатов, - и повествование не кажется таким беспросветным.

 

4 главка.

Роды Мари. Достоевский не пощадил читателя.

 

5 главка.

Кириллов. Привычное для читателя состояние: перед падучей. Романы Достоевского ​​ переполнены одними и теми же физиологическими приметами: так писатель имплантирует свою физиологию в читателя. Столь страстное проникновение ​​ в других!

 

6 главка. ​​ 

Шатов стал отцом. «- Marie, - вскричал он, держа на руках ребенка, - кончено с старым ​​ бредом, с позором и мертвечиной! Давай трудиться и на новую дорогу втроем, ​​ да, да!».

 

Август  ​​​​ 

 

1  ​​ ​​ ​​​​ Письма Луция Эпулону и дяде. Ничтожность Эпулона.

Как жили бедные в Риме? Как Эпулон.

Контекст ​​ его жизни - мелкие проблемы: мало денег, живешь в переполненной комнате, далеко ходить за водой.

 

Сначала литература робко выглядывала, но вот он ведет мою жизнь, моделирует ее, - и спасает меня уже тем, что все подчиняет себе, во всем меня ограничивает ради себя самой.

4  ​​ ​​ ​​ ​​​​ А сколько я потерял из-за того, что вокруг были слабые, фальшивые книги! Прочти я сразу в 1975 «Вальс на прощание» Кундеры, моего второго брака не было бы, потому что книга говорит о моем страхе, о моем чувстве вины того 1977 года.

 

6  ​​ ​​ ​​​​ «Реалии жизни и искусства» пишутся хорошо. Выходит, если доживешь до сорока лет, будет, о чем писать.

Сделать самопознание работой! Я прочел столько воспоминаний - и обычно мне стыдно за автора (даже если это Гете): как не совестно так много скрывать, так мало знать себя!

 

Близится конец 6 главы, и удивляюсь, как хватает сил плавать в открытом море.

 

7  ​​ ​​ ​​​​ Огромные материалы к «Роману в письмах».

Работа по осмыслению среды. Мой герой проживает свою судьбу, встречая тех людей, которых встретил я. Актерская династия на сломе времени. Герой, его жена и - отец и сын. Все связаны с театром.

Куда заведет эта груда набросков?

 

Луций складывается из черточек, замеченных другими.

Ни одной искренней передачи по ТВ и в СМИ - о Блоке. Не пришло время?! Но когда же оно «придет»? Понятно, нельзя ничего сказать о живущем Бродском, - но почему молчание и через 70 лет после смерти?

 

8  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Знаковое произведение: «Записки Мальте Лауридса Бригге» Рильке.

Я обречен всю жизнь возвращаться к  ​​​​ строчкам этого романа, - но могу ли их понимать?

 

Нечто вроде плана:

11 сентября, улица Тулье.

1. Запах. Юноша дышит страхом.

2. У окна. Звуки. Герой засыпает в них. Пустоты между первым и вторым абзацами сразу задают ритм.

3. Шумы прячутся в тишину.

4. «Я учусь видеть».

5. Лица, что прячутся людьми.

6. «Я боюсь».

Пункты.

 

10  ​​ ​​ ​​​​ Как можно более по-русски писать письма персонажей «Иисуса».

На виду должна быть не идея нового бога, но именно повседневная жизнь.

Мир вокруг Луция распадается: реляции, письма заменяют человеческие отношения, разъеденные «нормальным» равнодушием.

Связь Луция с ​​ Богом столь огромна, что мало ​​ места для человеческих отношений.

Проблема в том, что он не носится со своей душой, как современный человек, не «напускает» психологии в свое существование, - а потому искренне не понимает, почему его убивают.

Он попадает в шестеренки карательной системы государства и гибнет случайно.

 

Тут и мое представление о христианстве: при его зарождении никто не воспринимал его всерьез, никто с ним особенно не боролся.

 

12  ​​ ​​ ​​​​ Блок и Библия. «Жена, облеченная в солнце» - Апокалипсис. Жена, реальная жена поэта, предстает то Вавилонской блудницей, то Девой. Взять такие стихи:

 

Я сел на белого коня

И щеки жег осенний холод.

 

Библия: «И воинства небесные следовали за Ним на конях белых».

У него много таких отсылок к Библии, но надо же помнить, что в тот момент ​​ он еще не знал страшного опыта разрушений.

А что для нас?

Одно дело писать

 

Все небо скроет гнусный грех,

 

- а совсем другое родиться в атеистической стране.

Стихи Блока прекрасны навсегда, а личность его все больше отталкивает.

Она - Дева и Блудница, он - монах, Христос, Жуан.

Не так много общего между этими образами.

Советская власть романтизировала образ - надолго! То, что у него был сифилис, до сих пор сказать нельзя.

Читая его стихи, странно чувствовать, что с каких-то пор он тяготится жизнью, что он просто не выдержал того, что принесла ему жизнь.

И я, кажется, жив только потому, что моя молодость прошла. Спасение - в старости!

 

15  ​​ ​​ ​​​​ Это большая ошибка и злючки Петрушевской, и мириады прочих «писателев»: они пишут о выживании, а надо - о жизни.

«Поставьте мне памятник, раз я страдаю!».

Почему вы решили, что вы с вашим страданием ​​ - в центре мира?

Страдания описываются часто, но в большой литературе они не становятся центром.

 

18  ​​ ​​​​ Закончена шестая глава. «Нехороший» день по приметам (как «нехорошая» квартира у Булгакова).

 

Шестую главу «Иисуса» заканчиваю в доме отдыха общества «Освобождение». На берегу Волги!

В этой главе появились и новые персонажи.

Потому что жизнь вымывает людей.

Она меняется вопреки нашему смыслу: вопреки тому, что мы о ней думаем. ​​ 

 

Чукавино - в десяти километрах от Старицы (князья Старицкие, вроде, родственники Грозного). Взял с собой евангелие на четырех языках (русский, итальянский, украинский, испанский). ​​ 

Вот оно, Тверское княжество! ​​ 

Открываешь Россию – и это еще интересней, чем Запад.

 

19  ​​ ​​​​ Вхождение в 7-ую главу идет болезненно: совсем другой ритм. Луций в возрасте Иоанна Крестителя.

 

И Гете, и Пушкин имели много случайных женщин, но при этом, в отличие от Блока, они не примеряли к себе образ Христа.

Сейчас просто страшно и думать об этом кощунстве.

Да, это - от Ницше. С одной стороны, Блок шлет проклятия Европе, с другой - жалко их копирует. И для него, ​​ как для Белого (розенкейцеры), это кончилось ужасно.

И как Блок нес все это?

 

Пьянство, приятие революции, Ницше!

Он умер от такой гремучей смеси, раздавленный противоречиями.

 

20  ​​ ​​ ​​ ​​​​ А Рахманинов? И он после 1916 двадцать лет писал совсем мало. Революция столь многих если не убила, то ошеломила, лишила дара.

 

Насколько ближе позиция Ахматовой! Нести эпоху на ​​ своих плечах, заставить всех - и потомков - поверить в величие подвига.

 

КУНДЕРА

 

21  ​​ ​​ ​​ ​​​​ «Вальс на прощание» Кундеры. Моделирование ситуации, ее подача, вход в нее персонажей – все идеально. ​​ 

Как не удивиться этой скрупулезности, четкости и конспективности? ​​ 

Да, да!

Конспект «Тома Найденыша». ​​ Фильдинг, ужатый на 20 век. Опускается все, что не имеет отношения к развитию действия.  ​​​​ 

Есть место и выпуклости характеров. ​​ 

И от «Невыносимой легкости бытия» остаются в памяти именно ​​ характеры. ​​ Может, потому, что читаю в переводе, ощущения языка нет вовсе, а без него и сцены быстро забываются.

 

Хотя, почему «в переводе»?  ​​​​ Наверняка, он сам желал видеть книгу на французском.

Как много значит мощь концепции! Попробуй, забудь Блума! Тут перевод предстает драматургом: мне чудится, какие-то сцены списаны Кундерой с самого себя, мне активно мешает моя собственная фантазия. ​​ 

Но почему повествование остается теплым? Столь ясная структура легко могла бы заморозиться.

 

Конечно, у Кундеры нет структурного блеска (как не вспомнить «Мороз, Красный нос» Некрасова?), зато удивительное равновесие.

 

Холод и выдержанность структур Кундеры отражают холод и эклектичность нашего мира. Его персонажи преодолевают эти структуры, с трудом вырываются из их холода и рациональности.

Впечатление, что Кундера в романах имитирует те социальные структуры, что унижают и раздавливают нас.

Мое личное убеждение, что я был унижен такими структурами: первые две жены в браке создавали именно их.

Как бы обычная беседа, порой чуть не задушевный рассказ, - а мне страшно. Поэтому в августе в мои сорок два года и устроил «месячник» Кундеры.

 

22  ​​​​ Я помню, как читал романы Слепухина, единственного литератора, что обратил на меня внимание.

Я читал их для того, чтобы их любить, - но Юрий Григорьевич был невыносимо банален: как в литературе, так и в жизни.

​​ И все-таки это было человеческое внимание, столь удивившее меня.

В детских мечтах мне хотелось, чтоб мои рассказы читали мои родственники - и тогда б ездил в Лугу, как на праздник. Но они не могли мне дать даже той теплой банальности, на которую был способен Слепухин.

Ну, и что, что он - средненький?

Зато он - Человек.

 

А с Кундерой такой сердечности мне не надо: его тексты достаточно огромны, с ним говоришь через это огромное, как с живым человеком.

Приезжаю как-то к Юрию на дачу, а он там среди трех милых дам. Конечно, меня подвели к племяннице, очень приятной, но равнодушной к искусству девушке.

А какой он свершил ​​ подвиг, когда приехал в мою гнусную коммуналку!

 

23  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Роман «La vie est ailleurs». ​​ 

Сначала значения ​​ ailleurs.

В другое место, в другом месте

partout ailleurs ​​ в любом другом месте ​​ 

nulle part ailleurs ​​ больше нигде, ни в каком другом месте

ailleurs que ​​ нигде кроме

par ailleurs ​​ с другой стороны; по другому пути, ​​ сверх того, кроме того; в то же время

d'ailleurs ​​ из другого места, впрочем; к тому же, притом ​​ 

aimer ailleurs любить другую; изменять

etre ailleurs, avoir l'esprit ailleurs думать о другом, замечтаться; быть рассеянным, ​​ другие страны; чужие края.

Тогда, может, смело перевести «Жизнь взаймы»?

Или «Жизнь впрочем»?

Чтоб уж совсем стало непонятно.

 

24  ​​ ​​ ​​​​ Для себя окончательно отказался от мечты читать чешскую литературу в оригинале. И зачем? Сам Кундера хорошо знает французский. Другое дело, что из словаря непонятно, что же значит название романа.

После Музиля смущает банальность этого повествования. Зато уж диагнозы поставлены четко!

 

Героя мучает отвращение к самому себе, только бегство к высокому помогает избежать унижения. Созидающие сны мальчика. Что касается ​​ образа Яромила, то для меня такие наброски не только не достаточны, но унизительны.

По мере врастания Яромила в реальность повествование банализируется.

И в поэтичном, и в реальном автор одинаково ровен - и это отсутствие иерархии превращает писателя в бесстрастного демиурга.

Как Яромил может расти «вдоль» литературы, если в жизни он - соглашатель? Что же это за «литература»?

 

«Шутка» совсем уж банальна, а «Жизнь впрочем» являет рацио.

Ми’лан образован, но плохо, что каждое мгновение он заставляет это почувствовать. Мое впечатление, что он стал знаменитым в честь его протеста против большевистского режима в Чехословакии.

Его растиражировали в честь этой левизны, прежде всего, а потом уж как автора. Уже сейчас его читают только специалисты.

 

Сейчас в искусстве столько политики!

Но надо помнить, что европейцы, прежде всего, помешаны на левизне. Они премировали столько советских фильмов в Каннах, что их похвала кажется подозрительной.

​​ Я уверен, что левое болото еще повергнет Европу в неописуемый хаос.

Разве это может быть достоинством писателя: провозглашать либеральные ценности?

 

25  ​​ ​​ ​​​​ Да, почтим сообща Солженицына за его страдания, за его подвиг, - но зачем банализировать этот подвиг?

Милан описывает становление - конспективно!

Какое тут развитие характера?

Он борется с китчем самим китчем.

Такой кумир может быть только европейским: надо знать европейскую культуру, чтоб увлечься таким повествованием.

 

И Джойс в «Портрете» дает становление. Это – сцены, - зато какие! ​​ Они столь тщательно выписаны, что их художественность можно преподавать как образец. У Кундеры лишь своеобразие, но уж никак не глубина.

Что у Джойса, что у Рильке («Мальте») есть ощущение раскаленной магмы души, из которой растет художник.

Не у чеха.

Откуда это жалкое заигрывание с читателем, откуда банальности? Потому что Кундера и понимает себя, как часть массовой культуры. Скучный автор. «Легкость» понравилась, но прочее плохо.

 

26  ​​ ​​ ​​​​ «Китами» 20 века Ахматова (как и я!) считает Джойса, Кафку и Пруста.

Но - не Рильке!

Мы все любим «Рильку» за тонкие мысли, мы обожаем «реализм» Флобера, - но наше сознание принадлежит этой заветной тройке.

 

Разве один Кафка сказал, что жизнь бессмысленна и жестока?

О том же говорит и Пруст, и оба выводят эту формулу - невольно. Должно передать процесс жизни, а теории пусть появятся ​​ у читателей. Оба мастера размывают понятие события.

 

Думаешь о прозе Толстого - и приходит в голову, что все мы, русские, недостойны нашей русской культуры.

Толстой в «Войне и мире» описывает войну и как историк, и как граф, а еще и пытается заглянуть в душу персонажей.

Все же больше он остается графом - и это привлекает.

Солженицын описывает личные страдания в «Гулаге» - и эта позиция человека, которого травят, как зверя, достойна уважения.

Но разве меньшего уважения достоин Толстой, что он - граф?

Ему что, умереть с горя оттого, что он - граф?

Почему забитость, униженность должна уважаться, а достоинство и богатство - нет?

 

27  ​​ ​​​​ «О Пушкине». Ахматова. Москва, 1989.

В течение всей жизни она не теряла из виду своего любимого соратника. Тут дело и в том, что в России Ахматовой было много Пушкина, а теперь от его эпохи осталось только приятное воспоминание.

Именно приятное, хоть мы знаем все ужасы того времени.

Анна права: Пушкин запутался в придворных играх. Тут он стал жертвой своего слоя общества.

Словно б кто-то когда-то был защищен от клеветы!

Но по отношении к Пушкину она была неизбежна, потому что над ним открыто смеялись. ​​ 

 

Это теперь певец Кобзон не уступит в положении ни депутату, ни бизнесмену, но тогда человек искусства считался существом более низкого порядка.

Что-то лихорадочное во всей судьбе Пушкина.

Он всегда задыхался, всегда куда-то спасался. Нормально! Он был бы другим, если б ему дали путешествовать «за бугор», как, к примеру, Бодлеру.

 

28  ​​ ​​​​ Левшин, 1783. «Разряженная в прах девица». Видимо, «в пух» появилось позже.

Державин.

Его «тихогром» - явная калька с «фортепьяно».

Единственный поэт из 18 века, кто любим столь же, как и современные.

Высокий чиновник и - поэт.

Современниками только потому ​​ и уважаем, что государев чиновник.

Почему тема ужаса жизни вовсе не звучала в 18 веке?

И Пушкин прошел мимо этой темы, и Фет, - а у Бодлера она звучит со всей силой. Мне неприятно, что учат французы. Пускай.

Зато после Державина редкое наслаждение взяться за Лотреамона.

 

29 ​​ Написана шестая ​​ глава «Иисуса»!

 

Как забавно, что Костя ставил себе в заслугу занятия Львовым. Куда, мол, тебе до такого! ​​ «Ты из низшего социального слоя». Так и сказал.

В душе он всегда презирал ​​ меня, хоть при встречах протягивал руку. «Я - аристократ, а ты - г-о». Вот и весь сказ.

 

А рядом с Державиным Львов - и не поэт вовсе.

Почему рафинированный (как он считает) Костя уверен, что моя проза вульгарна и ниже его? ​​ Он «по-дружески» столько лет унижает меня. ​​ 

Я ему как-то сказал, что пишу «Деву Марию», а он в ответ ехидно улыбнуться. Мол, куда тебе со свиным рылом в калашный ряд! ​​ 

Зато какой друг Державин, как он ведет меня!

Луций растет в других. ​​ Ясно ли это читателю: ​​ как его пророческий дар заражает верой других? ​​ 

 

Стресс, связанный с печатной машинкой. Ее несовершенство, ее грохот, ответный злобный грохот соседей - все это слишком переполняет мою жизнь. ​​ Но в этой работе нет бесчеловечной усталости, что подстерегала в спорте, тут я всегда остаюсь человеком. Я уже знал, стартуя на 800 метров, что через минуту не буду чувствовать себя человеком.

Столько воспоминаний, связанных со «Всемирной библиотекой»! Словно б она была центром моей юности.

30  ​​​​ Роман не закончен, а уже надо начинать переработку всего материала.

Помню, прошлым летом перелопатил весь ворох подготовительных материалов. Сколько за год появилось персонажей!

И всех люблю.

Я всегда думаю, когда мне грустно:

- Как тебе не стыдно? В твоей жизни так много высокой божественной любви!

 

Я все кажусь себе героем из «Сна смешного человека» Достоевского. Так мне страшно помнить Питер. Я счастлив уже потому, что унес ноги от его кошмаров. Но, честно говоря, смог бы без этих кошмаров написать роман о Христе? Не верю. Они - топливо моей души.

 

Сентябрь  ​​ ​​​​ 

 

1 ​​ Не думай, что пишешь, но думай, что служишь Ему. ​​ 

 

Юбилеи Трифонова и Стругацких. Слово до конца чужое - «юбилей»! Зато как оно подходит писателю! Ты умер, а колокол все звенит.

 

2  ​​ ​​​​ Шаламов и Гинзбург: лагерная литература. Она не может не быть мрачной, потому что она правдива. ​​ 

Я не могу это читать после Солженицына: последним уже все сказано. Это уже публицистика! Тогда лучше читать академика Сахарова.

 

3  ​​ ​​ ​​​​ Я чувствую, как красив текст Генри Джеймса в оригинале, а на русском он безвкусен (Москва, 1974). Дайзи Dazy умирает в каких-то житейских сложностях, а мне надо, чтоб он умирал в языке.

Просмотрел все рассказы.

Все - не мое, хоть и понимаю исключительную одаренность Джеймса.

 

4  ​​ ​​​​ Структура седьмой главы «Иисуса»: упругие главочки. Ритм - прежде всего.

 

Так долго не мог вырваться из шестой главы, зато тут легко.

Этот момент всегда приятен: когда проясняется структура.

Луций взрослеет - и мне важно, что - среди других. А будь он такой же, как я, я б и не взял его в главные герои. Пусть он будет другим: недоступным, гордым, далеким.

 

Мой герой не может быть комплиментом мне самому. Он всегда против меня, всегда показывает, как много я потерял, что не принял жизнь людей.

Мне приятно, что в романе социальная жизнь не предстает кошмаром.

Да нет! Она устраивает слишком многих.

 

5  ​​ ​​ ​​​​ Нашел силы засесть и за «Ложь». Герой задыхается в кошмарах, и они выписаны вообще. А надо в частности. Так что нет сил на конкретизацию, на проникновение.

 

Но и набросок - много! Такова современная эстетика. Я сам вижу: на творчество нет сил. Уже сейчас! Что же будет лет через десять?

 

6  ​​ ​​ ​​​​ Не могу без щемящей боли читать Томаса Вульфа. Видно, прощаюсь с юностью.

И Шуберт, и Вульф так и не смогли проститься с юностью. Удастся ли мне?

Читаю «Ткань и рок» - и вижу, что Вульфу не хватило возраста, чтоб дожить до ясности этих проблем. Умер в 38.

Опыт Кафки - всемирный, но опыт Вульфа - только его.

 

7  ​​ ​​ ​​​​ Мой ​​ «Роман в письмах» тревожит. Тревожит то, что не могу.

Меня будоражит огромная идея, воплотить которую, скорее всего, не смогу.

Так каждый человек - памятник каким-то своим мечтам.

Кто еще, кроме него самого, может ими интересоваться?

Писатель делает воплощение мечты своей работой - и мало шансов, что это у него получится.

 

Разве не потому так болезненны отношения с другими людьми, что у них нет мечты?

Даже если человек мечтает построить дом или купить дорогую машину, он мне ближе, чем те, кто без мечты, кто «просто» живет.

 

8  ​​ ​​​​ Книга Скрутона Scruton'a о современной  архитектуре. Книга подсказывает, что работа души - умение пройти по одним и тем же кругам.

Так, в детстве любил Гауди, а теперь приятно «рационализировать ​​ rationaliser» мое отношение к ​​ нему. Так и в Лугу возвращаешься, чтоб понять, что же было еще при родителях.

 

9  ​​ ​​ ​​​​ Литература низведена до скандалов.

Особливыми кошмарами ​​ гремит Владимир Сорокин.

А вот и поэтесса обвинена в продаже наркотиков.

Она только что вступила ​​ в Союз Писателей. «Немецкая волна» ее защищает. Понять ничего невозможно.

Когда арестовали Бродского, это было событие, - в теперь все равнодушны.

 

14  ​​ ​​​​ Потихоньку, кусочками, делаю седьмую главу «Иисуса».

Еще не опомниться от вчерашнего страха: казалось, не начну новую главу «Иисуса». Не надо, чтоб тебя провозглашали частью русской культуры; достаточно твоей искренности, твоего чувства.

 

20  ​​​​ Из письма Бибихина Ольге Седаковой:

 

- Гаспаров: я старый бурбон викторианец. Филология наука, а философия и наука вещи взаимодополнительные, но совсем разные; философия творчество, преобразующее свой объект, цель научного исследования оставить предмет сак он есть. Филология разъедает философию в истории философии; философия разъедает филологию, как и вообще всякую науку. Садомазохистский клубок. Говорят, что филология особенная наука? По Аверинцеву, что он часто говорит, имеющая особо интимное отношение к предмету? Но ведь нет, не так; если хотите, зоолог относится к лягушкам и червякам интимнее чем мы; так же филолог к Данте и Дельвигу, не более того. Толща взаимонепонимания неустранима. «Диалог»? И тоже нет. Есть ли диалог между минералогом и его камнем. Неверно, что филология о «мертвых» языках. Она о чужих языках, и мы все более готовы понять теперь, что всякое слово по существу чужое. Современные темпы развития делают службу понимания, филологическую интерпретативную, все важнее. Комментарий должен начинаться с простого: «в этой вот системе красивым считается то-то». Прежде всего надо правильно понять слово; в таком-то жанре, стиле и т.д. это вот слово значит то-то, вернее с такой-то вероятностью значит. Вероятность устанавливаем, подсчитываем. С чего началась расшифровка иероглифов Шампольоном, с подсчитывания, сопоставления сочетаний. Но ведь и современная культура на 3/4 чужая для нас. Фундамент науки филологии остается и в отношении современной культуры тем же. Ах сделано мало; стыдно говорить, сколько у нас словарей индивидуальных языков писателей. Развитие филологической концепции слова еще и не начиналось. Наше дело охрана памятников старины. Литературная критика может пребывать в задушевном альянсе с философией, но наука занята строгим различением евклидова пространства от другого. - В самоутверждении нуждается только то, что не требует утверждения. Пусть философия и филология занимаются самопоеданием, лишь бы это не отвлекало их от дела; их дело разное, творчество усложняет мир, наука упрощает. Творчество деформирует свой объект.

 

Рыклин: а я вот читаю текст Леви-Стросса как эротический, «Мифологические», знаете вы эту книгу?

 

Гаспаров: любой текст, и научный, может быть прочитан как эротический. На деструктивистских текстах я учиться не могу.

 

Рыклин: а пост-структурализм, если вам этот термин более понятен чем постмодернизм?

 

Гаспаров: Пост-структурализм, пост-модернизм это чисто временные рамки. Определите качественные особенности.

 

Рыклин не сумел, он процитировал место в НЛО, где Гаспаров называет себя эпигоном Ярхо.

 

Гаспаров: Да, так себя называю. Дань философии? Нет, я не отдал дань философии. Если она у меня присутствует, то на вне-сознательном уровне, не больше. Надо охранять памятники, а не чей-то метод. Методов мне не жалко.

 

Рыклин: вы знаете Фейерабенда?

 

Гаспаров: я викторианский позитивист. Андрей Зорин: мы точно по Ленину не знаем, чего мы хотим, мастера культуры. Философия ведет все время арьергардный бой с тоталитаризмом, мы ничего другого не умеем. Проявление совкового мышления - обличение в совковом мышлении.

 

Для читателя я выделил диалог. Такого очень много в письмах Бибихина.

 

А что дальше?

Только анализ.

 

Достоевский. ​​ «Бесы» ​​ 

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

 

1 главка.

Убийство Шатова.

«Это было очень мрачное место, в конце огромного Ставрогинского парка».

Подчеркнуто, что парк-то - Ставрогинский.

 

«Все они, в продолжение всей этой, ​​ может быть, десятиминутной возни с трупом, как бы потеряли часть своего сознания». ​​ 

Кстати, «может быть» у ​​ Достоевского никогда не выделено запятыми. По логике писателя, они перестают быть людьми. В том-то и дело, что в жизни этого нет! Сколько таких сталинских убийц премило доживают свой век.

 

«Еще много тысяч предстоит Шатовых».

Это убийство собственно означает, что в оставшуюся одну десятую часть ​​ роман должен стремительно закончиться. ​​ Я потому рассчитываю, что роман мне не кажется сбалансированным.

 

2 главка. ​​ 

Петр Степанович и Кириллов.

Дуэль!

«Если вы застрелитесь, то вы станете богом, кажется так?

- Да, я стану богом».

Ох, уж эти манипуляции с божественным! Счел бы их кощунственными, кабы не мое коммунистическое прошлое. И впрямь, Ленина рядили в бога ​​ - и много, долго, настойчиво рядили.

 

Философия Кириллова: «Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому».

Это мне тоже близко: апофеоз ложной воли.

 

«Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз ​​ выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда».

Чудовищно, но верно. Человек - жалкий богоборец, этакий вечный изобретатель колеса. Он не поймет, с чего это оно все время получается квадратным.

 

Самая лучшая, самая правдивая сцена во всем романе. Я вдруг представил, как читаю ее со сцены. Когда-то ж я хотел быть чтецом. Одна такая сцена вдруг приподнимает бреды целого романа. Все же эмоционально он очень прямолинеен, если не скучен.

 

Вот Петр Степанович и Кириллов стоят с направленными друг на друга пистолетами.  ​​​​ Точно и страшно.  ​​​​ Два безумия. ​​ Кириллов в углу, его поза неестественна.

 

3 главка.  ​​​​ 

Опять вода какая-то!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ​​ 

«Последнее странствование Степана Трофимовича».

 

1 главка. ​​ 

Повествование, приближаясь к финалу, делает кольцо: повторяет начало.

 

2 ​​ главка. ​​ 

«Он видел пред собою ту, которую он уже предызбрал себе в будущий путь, и спешил, так сказать посвятить ее».

«Холерина перешла таким образом в другой припадок, истерического самоосуждения».

И что? Под эту «холерину» ​​ Достоевский возобновляет эпилог «Преступления и наказания».

 

«Выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности... и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже может быть! Это мы, мы и те, и Петруша... et les autres avec lui \\и другие с ним\\, и я может быть первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со ​​ скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ​​ ведь и хватит».

Эта идея просто непонятна. Неужели писатель мог быть таким идеалистом?

 

3 главка.

Варвара Петровна приехала. Вообще-то, довольно скучно. Писатель сводит концы с концами, а читатель морщится. ​​ Эти многописания доводят ​​ до белого каления, но как вспомнишь самоубийство Кириллова, хочется почтить не только Достоевского, но и его слабости.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

 

1 главка.

«Становилось ясно, что есть, действительно есть тайное общество убийц, поджигателей-революционеров, бунтовщиков».

Даже со всем ляляканьем все же Достоевский мне нравится. Он написал роман, отзываясь на конкретное дело Нечаевых, а потому и натяжек много.

 

Письмо Ставрогина.

«Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое; но я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие». ​​ 

Такие чувства могут быть, но они заведомо непонятны. Достоевский - мастер таких чувств.

Чтение письма Ставрогина и самоубийство Ставрогина – не разделены!

 

«Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей». ​​ 

Бедный читатель! Ему уже не очухаться.

 

Дорогой, да и бесценный Федор Михайлович! Вы только замутили воду, а объяснили очень мало.

Нет исповеди Ставрогина; ну, и слава Богу.

 

Почва, теории, искусство: Достоевский разодран между этими ипостасями. Оттого и кочующие из романа в роман штампы. Не закапывает ли писатель в себе артиста в угоду гражданину?

По-моему, позиция рассказчика в «Бесах» ​​ фальшива. Какое-то неискреннее участие.

 

Ставрогин ассоциируется с Иваном в «Братьях Карамазовых». Рассказчик дальше от повествования, а все равно образ Ивана перегружен.

Зато ​​ в «Бесах» ​​ нет манихейства: персонажи не разнесены на полюса.

 

В «Бесах» видно, что ​​ Достоевский стоит в начале социалистических идей в России. Он их знает, потому что за них сидел. Он отбросил эти идеи не без потерь: в раннем писателе не ​​ было национализма. Именно его, а не славянофильства. ​​ 

 

Октябрь ​​ 

 

1  ​​ ​​​​ Пышный юбилей Есенина. Приятно. Это мой первый поэт. Еще в тундре, в Воркуте, в 1972 году, взахлеб его читал. Я читал с полной уверенностью, что впервые встретил понимание. Потом отошел от него, потом отошел от Блока - и просто читаю разных поэтов.

 

2  ​​ ​​​​ Сборник Мессерли: «Современная американская поэзия».

Пока больше нахожу себя в американских стихах: они адекватней, «современней», чем русские. Наверно, эти русские стихи просто не изданы, не дошли до меня, - а когда «дойдут», буду слишком стар, чтоб их принять.

 

3  ​​ ​​​​ Понравился Арон Шурин (род. 1947).  ​​​​ Он ​​ изменил традиционную строфику: предложения начинаются с маленькой буквы, и, хоть разделены точками, расстояние между ними увеличено.

Как это прекрасно получалось у Аполлинера! ​​ 

Теперь - одни повторения. ​​ 

 

Когда Дюшан первый раз выставил писсуар, это поразило, - но вот это стало неприятной рутиной.

 

И все равно стихи Шурина восхищают: он - продолжает традиции! А то мой лужский писатель Рощин все изобретает колесо ​​ - и оно получается квадратным.

 

4  ​​ ​​ ​​​​ Есенин вознесен, а Маяковский забыт. Неужели Владимиру не простится его печальное заигрыванье с советской властью? Если решить, что оно было лишь формой выживания, то простить легко.

Мне все равно кажется, что оба слишком низко ставили Культуру. Именно этого не хватает таланту, чтоб стать гениальностью. Я вот не считаю себя даже талантом, но даже я понимаю, что именно отношение к Культуре создает литератора.

Моя литература - да существует ли она? Я - капля в море этой литературы, этого пиршества ума.

 

5  ​​ ​​​​ Луций видит в женщинах друзей, но это не значит, что он - гомосексуалист.

Этой моде я просто не имею права отдать дань.

Я не выписываю его отношения с женщинами, потому что это чуждо древнеримской литературе. Странно было б начинить Луция современной психологией.

 

Что «Блокада» Чаковского, что «Хождения по мукам» Алексея Толстого - недостоверны. Вот ​​ и пиши исторические романы в угоду власти! Только История повернулась - и ты уже оказался лжецом.

Если тебя ​​ прямо таковым и не назовут, все равно смысл твоей жизни убит.

 

6  ​​ ​​ ​​​​ Герой моего «Человека толпы» ​​ с ужасом ощущает себя среди других. Задумал эту идею, а не пишется.

 

В Питере меня трогали гомики - и я так боялся ударить их изо всей силы, что страх не проходит. И эта истринская ​​ жизнь переполнена насилием, но мне страшно посвятить рассказ столь низкой теме.

Что в этом бытовом насилии, как не социальная безответственность?

Они в принципе не отвечают за то, что делают.

Как ответ на все унижения той питерской жизни я написал «Невский проспект», - но все же тянет ответить и прямо!

Тут-то и спасает дневник.

 

7  ​​ ​​ ​​​​ Итак, идея «Человека толпы» цветет, а ​​ материала для рассказа так и нет.

Подождокам  ​​​​ (это от чешского «почекам» и русского «подождем»).

 

7 глава. Наказание раба. Раба не описываю, потому что Луций его не видит. Луций видит раба вообще, а не конкретного раба. Абстрактность христианства. Так бесчеловечна любая большая теория: она не очень-то замечает частности.

 

8  ​​ ​​ ​​​​ Современная литература рождается из ​​ гигантского разлома.

Казалось бы, время одиночек, а все равно, иные будут провозглашены знаменитыми!

Они предстанут этакими вожаками, властителями дум, - хоть самой литературы уже не будет. Они будут представлять эпоху. Кто это?

Аксенов, Ерофеев, Сорокин, Лимонов.

Спаси меня, ​​ Боже, от этих ребятушек.

 

9  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Разговоры о литературе с ГДР-овским политзаключенным Петером.

Ирония ​​ Гончарова в «Обыкновенной истории».

 

Стихи Полежаева.

 

10  ​​ ​​ ​​​​ Критика на «Жуана» Исаевой Татьяной Васильевной, рецензентом общества «Возвращение». Здорово! Камня на камне не оставила.

Критика настолько жалкая, что не осмеливаюсь сюда ее нести. Эта «критика» напомнила злобный окрик Петрушевской.

Все же за Людмилой признаю литературный дар, а вот у Татьяны нет ничего, кроме неприязни.

Мне это был стыдно: меня укоряла молодая женщина, что родилась в колымском лагере.

 

Купил у нее словарь Росси, собравшего язык ГУЛАГа. «Баклажан-помидорович», «асфальт-троттуарович». Незатейливо. Вспоминаю лужское «говным-говно» (= плохой человек).

 

14  ​​ ​​​​ В 1910 Кафке 27, а Блоку - 30. Одно поколение. Читаю его дневники. Обрывки ненаписанных, незаконченных рассказов. То, что я всегда выбрасывал.

​​ Я не вижу, чтоб жизнь Кафки организовывалась вокруг творчества, - и сие ужасает.

 

15  ​​ ​​ ​​​​ Восхищает Достоевский. Он мог писать сцену за ​​ сценой! А мне нужен целый день, чтоб написать какую-то сценку. Надо сосредоточиться, чтоб попасть в яблочко.

Написать историю войн воров в Гулаге!

Стерильность прозы Битова. Просто не по себе от такой рафинированности.

 

16  ​​ ​​​​ Выпелось из души:

 

Но кто же ты, с печальной рожей?

Почто приходишь ты сюда?

 

17  ​​ ​​ ​​​​ Ахмадулина мало скрывается - и это портит ее высокий поэтический образ. Она кажется милой пьянчужкой. Чуть ли не с подбитым глазом. Немножко под шафе всегдашеньки.

Хорошо, что ей повезло, что ее стихи сразу прозвучали и для других. В жизни с трудом находит точки опоры. Так и чувствуется ее боль во всем, что она ни делает. Врожденная боль, боль свыше. А стихи ее, по мне, - скучные.

Жалко эту красивую душу, но куда она воспаряет, непонятно и неинтересно.

Умнов рассказал, как она любит пить пиво с мужиками.

Идет километры по заснеженной дороге, чтоб клюкнуть.

Милая дамчатушка.

Вот грустит, а ведь получит все премии, какие только можно.

 

Художник ​​ Виктор ​​ Умнов посоветовал написать рассказ о моих реальных отношениях с реальными женщинами.

Но таких у меня никогда и не было.

Как я два раза женился?

Я хотел милой реальности, но она получилась столь ужасной!

Если так советует художник, то что же ждать от бедных французских дурочек? ​​ 

И не только от них.

Мои реальные отношения с женщинами?

Но это (кроме жены) - противостояние.

 

18  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Глюкон и Луций блуждают в Азии. Сценки. Понятно, как Томаса Манна вынесло на «Иосифа и его братьев»: он просто доверился концепции. Это же чудо происходит и со мной.

«Бесы» - нырок ​​ и в бульварную литературу. (3,3,1). «Неплотно застегнутая грудь», «пышные локоны».

 

Элементы черного юмора в «Жуане». Обязательно. Откуда? Лотреамон?

 

20  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Действие вокруг Ганса Касторпа в «Человеке без свойств» обстоятельно, и вдруг - камень в тихий, красивый пруд.

«Eine Frau ging im Garten umher, eine aeltere Frau von duesterem, ja tragischem Aussehen. Какая-то старая дама бродит по саду, и эта постаревшая дама выглядит печально и трагично».

Какой мастер прочности - Музиль.

 

22  ​​ ​​ ​​​​ Я пишу в темноте, лишь чувствуя, как ручка скользит по бумаге. Я простудился, больно, но сознание работает. Только это еще и доказывает, что живу.

 

Кафка: «Ich bin ja wie aus Stein, wie mein eigenes Grabmaldenkmal bin ich, da ist keine Luecke fuer Zweifel oder fuer Glauben. Я как из камня, как мой собственный надгробный памятник, никакого отверстия для сомнения или веры». Он отчаивается, чтоб погибнуть. Такова осмысленная позиция. Позиция человека, приготовившегося умереть. И что дальше?

 

АНАЛИЗ

 

«Двойник» Достоевского.

 

Кемеровское издание 1983 года.

Петербургская поэма

ГЛАВА I

Это издание неполноценно: надо найти в ПСС Достоевского первый, еще неисправленный вариант «Двойника».

Не могу понять, почему именно Яков Петрович Голядкин больше всего заставляет думать о себе. Наверно, потому, что в этой поэме более всего становления.

 

Милая неопределенность! Писатель еще ищет себя. Афродита рождается из пены.

 

Сначала в Голядкина «глянули» обои, а потом и деньги. «Пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на господина Голядкина».

 

«Сердился, горячился и выходил из себя лишь один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожая сбежать».

Незабываемые кадры в фильме Козинцева «Шинель».

 

Что-то и прекрасное, и гениальное в этой вещественности. Европейский метафизический глянец на повествовании. Вот куда мог бы развиваться Достоевский.

Жаль, сам писатель не чувствует метафизичности своего повествования. Он случайно набредает на нее.

 

Почему поэма? Потому что «Мертвые души» - поэма. В «Двойнике» ​​ Достоевский близок Гоголю и стилистически. Их пути еще не разошлись. Различие писателей видно в их юморе. Юмор Гоголя метафизичен.

 

Контакты в карете: сослуживцы и начальник. Необычайная реакция на коллег.

 

ГЛАВА 2.

У доктора.

Неслыханная детализация эмоций. Жизнь сводится к ним. Но почему у Голядкина юношеские реакции?

Косноязычный диалог с доктором.

«Не интригант, - и этим тоже горжусь».

 

Откуда у Голядкинa ​​ страсть к объяснению собственной жизни? Ему важно ее высказать. Но более создается впечатление, что он ее фиксирует, свою эстетическую позицию, выясняет ее для самого себя. Может, ​​ это и привело к раздвоению личности, что и оправдывает двойничество.

 

«Тихий, но многозначащий голос».

Почему Голядкин священнодействует?

И вдруг: «Как бы стали вы мстить?». ​​ 

Так у героя есть враг! ​​ Враги - это начало безумия Голядкина.

 

ГЛАВА III. Приценка на Невском.

Меж тем, сумбур растет. Герой вполне чокнутый.

 

Общение с бумажником. «Бумажник его значительно потолстел, что, по-видимому, доставило ему крайнее удовольствие».

Голядкин с азартом играет богатого.

И что же куплено в результате? Пара перчаток.

 

Ресторан.

«Мирно пристроился к одной тощей национальной газетке».

 

Встреча с молодыми коллегами. Не они ли в свою очередь выталкивают его из реальности? И они участвуют в превращении, ​​ в создании двойника. И тут ​​ господин Голядкин повторяет свою лекцию о морали.

 

Знак женщине - не случайно. «Заметив одну женскую фигуру в окне второго этажа, господин Голядкин послал ей рукой поцелуй».

«Принимать вас не велено-с».

 

Диалог с шефом. «Ничего, Андрей Филиппович, совершенно ничего; дерзкая ​​ девчонка, больше ничего...». ​​ 

 

Близость к «Запискам сумасшедшего» Гоголя.

Откуда этот выход на женский образ?

«Ему казалось, что все, что ни есть в доме Олсуфия Ивановича, вот так и смотрит теперь на него из всех окон».

В детстве я почему-то думал, что только дети испытывают такие чувства.

«Все, что ни есть» - значит, даже вещи.

 

ГЛАВА IV.

«Торжественный день рождения Клары Олсуфьевны».

Почему «блистательный, великолепный званый обед»? Обычный обед. «Блистательный» он только в воображении Голядкина. ​​ 

«Пир вальтасаровский»!

 

Описание бала. Нет, Голядкин не бредил: бал - чудесен.

«Для чего я не обладаю тайною слога высокого, сильного...». ​​ Гоголь! Влияние «Невского проспекта» огромно.

А где же Голядкин во всех этих описаниях? Его не разглядеть.

 

«Старичок, как лунь седенький». Наскоки на стариков начались очень рано.

 

Якобы волшебный образ женщин. «Дам, более похожих на фей, чем на дам». В сущности, все в масках, все имеют своих двойников.

Голядкин «не на бале, но почти что на бале». ​​ Игра с существованием героя.

 

​​ «Явно этого сделать не смел».

Не смел воплотиться в двойника. Двойник вот-вот воплотится, но пока «не смеет».

 

«Советнику, с значительным крестом на шее». ​​ «Значительное лицо» в «Шинели» Гоголя.

Вот Голядкин привлек внимание, но только как «голядка».

 

ГЛАВА V

«Спасаясь от врагов, от преследований, от града щелчков, на него занесенных, от крика встревоженных старух, от оханья и аханья женщин и от ​​ убийственных взглядов Андрея Филипповича».

Нагромождения вполне современны.

 

«Господин Голядкин был убит».

Не отсюда ли и начинается новая жизнь? Четверть поэмы позади.

 

Проходы у ​​ Достоевского. В «Преступлении и наказании» (кстати, сейчас этот роман назвал бы «Падение семейства Мармеладовых») предсмертный поход Свидригайлова - самое важное для меня во всем писателе. Может, потому, что вся моя жизнь в Питере была от одного такого прохода до другого.

В ​​ «Братьях Карамазовых» столько проходов, но я их не помню. В «Бесах» они тоже задвинуты на задний план.

 

Мне очень близко потрясение Голядкина.

Для меня загадка, почему ​​ Достоевский так угадывает мои состояния. Может быть, это ужасное волнение, что сопровождает меня всю мою жизнь, закодировано самой природой. Представляю, каким было бы потрясением узнать об этом еще в школе: о писателе, что знает психологию на самом деле.

Ну да! Не на уровне Тургенева и Толстого, описывающих средние состояния, а именно состояния человека 20 века, что забыл о середине и склонен к крайностям.

 

«Голядкин глядит теперь так, как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет». Подготовка появления двойника.

«В это мгновение он умирал».

«Ему показалось, что кто-то сейчас, сию ​​ минуту, стоял здесь».

«Лихорадочный трепет пробежал по жилам его».

 

Явление двойника. «Незнакомец этот показался ему теперь как-то знакомым».

Первая реакция: отторжение двойника. Бегство от двойника.

Изменение настроения. «Он даже желал этой встречи».

«Даже раза два или три подол шинели незнакомца ударял его по носу». Сближения и отдаления с двойником.

 

Вот и квартира Голядкина. «Незнакомец сидел перед ним, тоже в шинели и в шляпе, на его же постели, слегка улыбаясь, и, прищурясь немного, дружески кивал ему головою».

Узнавание своего двойника.

 

16 июня 1996 года: выборы президента. Только это будущее событие врывается в чтение «Двойника».

 

ГЛАВА VI

«Хорошенько раздумав, господин Голядкин решился смолчать, покориться и не протестовать по этому делу до времени».

 

Сначала отсутствие протеста фиксирует писатель, а потом и сам Голядкин: ​​ 

- «Так, может быть, только попугать меня вздумали, а как увидят, что я ничего, не протестую и совершенно смиряюсь, с смирением переношу, так и отступятся».

Здорово! Мы видим, как из собственных страхов, потрясений ​​ человек раздваивается. Гениально!

Голядкин успокоил свою совесть.

 

«Дело странное, безобразное, дикое»: двойник сидит напротив за рабочим столом.

 

«Он даже стал, наконец, сомневаться в ​​ собственном существовании своем».

«Другой господин Голядкин».

Все это воспринимается как развитие образа Акакия Акакиевича из «Шинели».

Двойник прежде просто мог показаться, но вот он - «социализируется».

 

«Что ж? \\ говорит Голядкину о его двойнике его шеф\\ Он чиновник как чиновник; кажется, что деловой человек. Говорит, что Голядкин; не из здешних мест, говорит, титулярный советник». ​​ 

Мне важно, что ​​ Достоевский смело бросается в социальность: двойник заземлен.

Тут-то и выясняется, что сходство Голядкиных чисто внешнее: двойник вписан в общество, социально адаптирован.

 

Как важен герою свой идеальный образ!

«В невинности моей врага презираю. Не интригант, и этим горжусь. Чист, прямодушен, опрятен, приятен, незлоблив». Просто идеал!

 

ГЛАВА VII

Герой приводит двойника в квартиру.

Уж не колдун ли двойник?

Соревнование в комплексах и несчастьях. Двойник оказывается еще «ниже».

 

История страданий двойника.

«О том, как он, по разным интригам врагов своих, места лишился и пешком пришел в Петербург».

«Все слова этой истории ложились на сердце его \\ Голядкин \\, словно манна небесная».

 

«Я люблю русского человека».

 

Почему Голядкин вылезает на общественные позиции?  ​​​​ Странный заскок в публицистику.

 

«Гость просил покровительства».

 

«Вел он себя донельзя благонадежно».

Полицейские мерки! ​​ Это означает, что все чувства Голядкина до конца социальны. Так что двойник - порождение общества, социальной системы. Тут нет и тени безумия! Все социально обусловлено.

 

Возможно, эта сцена слишком затянута, но Достоевскому важно показать, как далеко сможет зайти «слияние душ». «Гость оказался еще любезнее прежнего и с своей стороны показал не одно доказательство прямодушия и счастливого характера своего, сильно входил в удовольствие господина Голядкина, казалось, радовался только одною его радостью и смотрел на него, как на истинного и единственного своего благодетеля».

Реакция слуги: он сразу двойника признает за хозяина.

Вот и создалась мучительная связь двух людей, причем сразу проглядывает противостояние.

 

«Видя, что гость его улегся совсем, Голядкин присел на минутку к нему на ​​ постель».

По нынешним временам это уже выход за все рамки приличий.

В «Двойнике» ​​ есть такое странное отсутствие приличий. Незнакомый человек приглашается в дом и - сразу ночует. Значит, речь идет о необычайной душевной близости.

 

Ноябрь

 

3  ​​ ​​​​ Роман Грасса «Жестяной барабан». Убеждает.

 

Немецкое посольство помогает войти в немецкую культуру: где б еще взял такие книги, посмотрел такие фильмы? ​​ 

 

4  ​​​​ В Париже умер ​​ Жиль Делёз Gilles Deleuze.

 

Родился ​​ 18 января 1925, Париж.

Французский ​​ философ-постмодернист, который совместно с психоаналитиком Феликсом Гваттари написал знаменитый трактат «Анти-Эдип» (1972).

Делёз и Гваттари ввели в философский лексикон термины «ризома», «шизоанализ», «тело без органов».

 

Родился ​​ в семье из среднего класса.

Его начальное обучение происходило в течение Второй мировой войны, в ходе которого он посещал школу-пансион Карно. Он также провел год в Лицее Генриха IV, изучая там литературоведческие и гуманитарные науки.

С 1944 года - Сорбонна. ​​ Его учителями - историки философии:  ​​​​ Жорж Кангийе, Фердинанд Aлкве, Жан Ипполит, Морис де Гандийяк.

Впечатлился столь неакадемическим мыслителем, ​​ как Жан-Поль Сартр.

Ученая степень по философии: ​​ 1948 год.

 

Делёз преподавал в различных лицеях Франции (Амьена (1948-1952), Орлеана (1953-1955), позднее в парижском Лицее Людовика Великого) до 1957 года, когда он получил место ассистента кафедры истории философии в Сорбонне.

В 1953 году Делёз опубликовал свою первую монографию ​​ «Эмпиризм и субъективность» (анализ идей Юма).

1960-64: ​​ работа в Национальном центре научных достижений. В этот период он публикует работу «Ницше и философия» (1962), сближается с Мишелем Фуко, организует вместе с ним коллоквиум по Ницше в Ройомоне (1964).

1964-69:  ​​​​ преподавание философии в университете Лиона.

1968:  ​​​​ защита ​​ докторской диссертации: ​​ две работы: «Различие и повтор» (под руководством Гандийяка) и ​​ «Спиноза и проблема выражения» (под руководством Aлкве).

1969-87:  ​​​​ профессор университета Париж VIII-Винсент-Сен-Дени. ​​ Его ученики - Фуко и ​​ Феликс Гваттари.

Рак ​​ лёгких.

«Посажен к кислородному аппарату, как пёс на цепь».

Покончил ​​ с собой, выбросившись из окна своей квартиры.

 

5  ​​ ​​ ​​​​ Синтаксис в третьей главе «Волшебной горы». Предложения то в кавычках, то без. Тут чудесная игра автора.

Мы видим, как Томас Манн наполняет ясность глубиной.

Прыжки во времени. ​​ 

 

6  ​​ ​​​​ Ни Светоний, ни Плутарх не упоминают об образовании августовских коллегий, столь важном для моих героев факте.

 

В третьем томе Плутарха можно найти безобразные сцены на форуме, но не буду это использовать в седьмой главе. Пусть бунт пройдет стороной. Я уверен: без такого бунта роман не представить: их было слишком много. ​​ 

 

ГЕТЕ

 

7  ​​ ​​​​ «Поэзия ​​ и правда» Гете.

Начал скакать по страницам - и Гете понравился. «... An das ​​ oculis, non manibus». Этак запросто шарахнул субстантивацией! «Это «глазами - не руками».

Из строчки в строчку - скучно.  ​​​​ 

Столько францусизмов!

Avancieren (от avancer продвигаться),

retirieren (от retirer пятиться),

Leichencarmen («песня трупа» = немецкий и латинский).

Так увлекает это богатство языка!

Все равно чудится, он не искренен, он занимает слишком возвышенную, нереальную позицию по отношении и к себе, и к обществу. Не хватает простой, жесткой правды.

 

Я бы прочел эту книгу внимательней, будь она адекватней. Надо убеждать читателя не ​​ в том, что ты умен, а просто быть искренним. Этого герр Гете, мой кумир, ​​ не хочет понимать.

Нельзя в твоей биографии тебе самому доказывать свою ​​ собственную «успешность».

Неприятна эта ​​ самоцензура.

 

Гете был моим любимым поэтом, когда я сам писал стихи тоннами. Как бы мог не любить поэта Гете, если он - моя юность?

У Гете мне не хватает прозрений. Или это просто отчет о прожитой жизни? Но кому нужен такой отчет? Рацио раздуто куда более чем приличествует человеку искусства. Что же особенно ценно автору? Похоже, что он сам. Так что тут читатель ничего не открывает.

 

8  ​​​​ Лукреций Кар описывает катастрофы, так что его «О природе вещей» притягивает.

 

10  ​​​​ Олег Калугин, чекист-мемуарист. Чего только не читаю!

15  ​​ ​​​​ Гораций и Ливий; пытаюсь заучить куски латыни.

 

Машкин отмечает, что сохранилось до 150 типов монет времени Антония.

 

Хоть много общих мест, но надо для «Иисуса из Клазомен».

 

22  ​​ ​​​​ Романтизм шестидесятых:

«Сто лет одиночества» Маркеса.

 

Дюрас, Юрсенар, Фриш.

И я, счастливый, все читаю в оригинале. ​​ 

 

24  ​​ ​​​​ Плиний Второй. 1 римский легион = 10 когорт = 30 манипул = 60 центурий.

 

«Под сенью девушек в цвету» Пруста.

 

Огромные выписки на десяти языках из Евангелия. ​​ 

 

25  ​​ ​​ ​​​​ Поэзия и правда» Гете.

«Solitario bosco ombroso» - это он мальчонкой пел такое.

 

Хочется писать стихи о «голубках» ​​ музея Люды.

 

Не пожелал никто тебя и все же…

Тебя стараюсь в чем-то оправдать.

Хоть на дракона слишком ты похожа,

Как человек, ты можешь работáть.

 

«Работáть» - это как у Льва Толстого: он почему-то произносил так.

Стихи иных крестьянских поэтов доводили его до слез, а символисты – до бешенства. Продолжил бы стих и далее в таком духе, но благоразумно сдержу эмоции. ​​ 

 

26  ​​ ​​​​ «Лексикон мировой литературы». Лейпциг, 1966. Не то, что Лотреамона, - и Гриммельсгаузена нет! ​​ Немцы – куда бо’льшие коммунисты, чем мы.

Много анализирую Достоевского. Создал специальный дневник. «Отморозок» - чеченский бандит.

 

27  ​​ ​​​​ Мандельштам О. Э.

 

Из статьи «Буря и натиск» (1923 г.)

 

Блоку футуризм противопоставил Хлебникова. Что им сказать друг другу? Их битва продолжается и в наши дни, когда нет в живых ни того, ни другого. Подобно Блоку, Хлебников мыслил язык как государство, но отнюдь не в пространстве, не географически, а во времени. Блок - современник до мозга костей, время его рухнет и забудется, а все-таки он останется в сознании поколений современником своего времени. Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе - железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве». Поэзия Хлебникова идиотична - в подлинном, греческом, неоскорбительном значении этого слова.

Современники не могли и не могут ему простить отсутствия у него всякого намека на аффект своей эпохи. Каков же должен был быть ужас, когда этот человек, совершенно не видящий собеседника, ничем не выделяющий своего времени из тысячелетий, оказался к тому же необычайно общительным и в высокой степени наделенным чисто пушкинским даром поэтической беседы-болтовни. Хлебников шутит - никто не смеется. Хлебников делает легкие изящные намеки - никто не понимает.

Огромная доля написанного Хлебниковым - не что иное, как легкая поэтическая болтовня, как он ее понимал, соответствующая отступлениям из «Евгения Онегина» или пушкинскому: «Закажи себе в Твери с пармезаном макарони и яичницу свари». Он писал шуточные драмы - «Мир с конца» и трагические буффонады - «Барышня-смерть». Он дал образцы чудесней прозы - девственной и невразумительной, как рассказ ребенка, от наплыва образов и понятий, вытесняющих друг друга из сознания. Каждая его строчка - начало новой поэмы. Через каждые десять стихов афористическое изречение, ищущее камня или медной доски, на которой оно могло бы успокоиться. Хлебников написал даже не стихи, не поэмы, а огромный всероссийский требник-образник, из которого столетия и столетия будут черпать все, кому не лень.

 

Как бы для контраста, рядом с Хлебниковым насмешливый гений судьбы поставил Маяковского с его поэзией здравого смысла. Здравый смысл есть во всякой поэзии. Но специальный здравый смысл - не что иное, как педагогический прием. Школьное преподавание, внедряющее заранее известные истины в детские головы, пользуется наглядностью, то есть поэтическим орудием. Патетика здравого смысла есть часть школьного преподавания. Заслуга Маяковского в поэтическом усовершенствовании школьного преподавания - в применении могучих средств наглядного обучения для просвещения масс. Подобно школьному учителю, Маяковский ходит с глобусом, изображающим земной шар, и прочими эмблемами наглядного метода. Отвратительную газету недавней современности, в которой никто ничего не мог понять, он заменил простой здоровой школой. Великий реформатор газеты, он оставил глубокий след в поэтическом языке, донельзя упростив синтаксис и указав существительному почетное и первенствующее место в предложении. Сила и меткость языка сближают Маяковского с традиционным балаганным раешником.

 

Из статьи «Заметки о поэзии» (1923, 1927 гг.)

 

У Пушкина есть два выражения для новаторов в поэзии, одно: «чтоб, возмутив бескрылое желанье в нас, чадах праха, снова улететь!», а другое: «когда великий Глюк явился и открыл нам новы тайны». Всякий, кто поманит родную поэзию звуком и образом чужой речи, будет новатором первого толка, то есть соблазнителем.

Неверно, что в русской речи спит латынь, неверно, что спит в ней Эллада. С тем же правом можно расколдовать в музыке русской речи негритянские барабаны и односложные словоизъявления кафров. В русской речи спит она сама, и только она сама. Российскому стихотворцу не похвала, а прямая обида, если стихи его звучат как латынь. А как же Глюк? - Глубокие, пленительные тайны? - Для российской поэтической судьбы глубокие, пленительные глюковские тайны не в санскрите и не в эллинизме, а в последовательном обмирщении поэтической речи. - Давайте нам «Библию для мирян»!

Когда я читаю «Сестру мою - жизнь» Пастернака - я испытываю ту самую чистую радость освобожденной от внешних влияний мирской речи, черной поденной речи Лютера. Так радовались немцы в своих черепичных домах, впервые открывая свеженькие, типографской краской пахнущие, свои готические Библии.

Чтение же Хлебникова может сравниться с еще более величественным и поучительным зрелищем: так мог бы и должен был бы развиваться язык-праведник, не обремененный и не оскверненный историческими невзгодами и насилиями. Речь Хлебникова до того обмирщена, как если бы никогда не существовало ни монахов, ни Византии, ни интеллигентской письменности. Это абсолютно светская и мирская русская речь, впервые прозвучавшая за все время существования русской книжной грамоты. Если принять такой взгляд, отпадает необходимость считать Хлебникова каким-то колдуном и шаманом. Он наметил пути развития языка.

 

АНАЛИЗ

 

«Двойник» Достоевского.

 

ГЛАВА VIII

«Петрушка, сиповатым и грубым голосом, ответил, «что барина дома нет».

Так Голядкину намекают, что он не у себя дома.

 

Герой, как обычно, говорит с начальником, но теперь его риторика ​​ объявляется оскорбительной. «Прошу вас покорнейше уволить меня от дальнейших частных и вредящих службе объяснений и толков-с».

 

«Тут, и совсем неожиданно, господин Голядкин-младший, вдруг ни с того ни с сего, осилил господина Голядкина-старшего». ​​ 

Прямое столкновение с двойником.

 

Двойник более успешен. Идеальное описание стрессовой ситуации. Именно так меня часто парализует реальность.

 

«- Душка мой!! - проговорил господин

Голядкин-младший, скорчив довольно неблагопристойную гримасу господину ​​ Голядкину-старшему, и вдруг, совсем неожиданно, под видом ласкательства, ухватил его двумя пальцами за довольно пухлую правую щеку».

Прямое столкновение.

 

Вот и появляется слово «гордыня».

«Позволить же затереть себя, как ветошку, об которую грязные сапоги обтирают, господин Голядкин не мог». Если одним словом, Голядкин - это раздавленная гордость.

Вот она, «текучесть» человеческих отношений! Твой «друг» запросто устроит тебе войну. Поэтому у меня так мало друзей.

 

Мне кажется чудовищным, что Белинский набросился на Достоевского именно за «Двойника» и фактически заставил переписать поэму. Я живу в мире, где царят отношения, описанные ​​ Достоевским, а не Тургеневым и Толстым.

 

ГЛАВА IX

«Он готов был бороться».

 

«Чувствовал он, что решиться на что-нибудь в настоящую минуту было для него сущею необходимостью».

Кажется, просто, но у писателя это в системе, в развитии. Все чувства не просто понятны, но выпуклы, огромны.

 

«Растравлять таким образом свои раны в настоящую минуту было каким-то глубоким  ​​​​ наслаждением для господина Голядкина, даже чуть ли не сладострастием».

Эвон, куда двинулся герой. О каком «сладострастии» может идти речь?

 

«Одиннадцать взяли, - с уверенностью возразил конторщик».

Двойник ​​ украл десять пирожков.

Со «сладострастием» ход неверный, а тут писатель попадает в точку. Я еще думал: а куда же Достоевский будет развивать отношения с двойником? В криминал - обязательно!

​​ 

Послание Голядкина своему двойнику. Герой надеется решить ​​ конфликт ​​ литературой. Забавно! У многих персонажей Достоевского слепая вера в искусство.

В письме отношения как бы «прокручиваются», рассматриваются под микроскопом. Читателю стоит лишний раз растолковать, что же произошло.

 

Почему сразу у молодого писателя появляется именно такой герой? Макар Девушкин тоже выброшен за обочину общества. ​​ Я вижу тут жестокость общества, раздавливающего большую часть составляющих его граждан.

 

«Темная масса огромного казенного ​​ строения уже зачернела вдали перед ним».

Вот что раздавливает героя!

 

«Добрые люди без фальши живут и по двое никогда не бывают». Слуга обвиняет Голядкина в двойничестве.

 

Письмо коллеги Вахрамеева. Голядкин и тут обвиняется!

 

«Всякий должен быть доволен своим собственным местом». Прямо-таки Гегель! Его «все действительное разумно».

 

ГЛАВА X

На один день ушла предыдущая глава - и она оказалась слишком длинной.

С итога начинается эта глава: ​​ 

«Вообще можно сказать, что происшествия вчерашнего дня до основания потрясли господина Голядкина».

 

«Безобразные видения». ​​ 

А что ж это такое?

«Являлось известное своим неблагопристойным направлением лицо и каким-нибудь самым возмущающим душу средством сразу разрушало все предначинания господина Голядкина».

Конечно, это двойник: он - и в снах.

Предыдущая глава, предыдущий день переживаются и во сне.

 

«Дубоватенькая ножка» двойника. Уж не черт ли он? Позже такие черты черта будут получать многие персонажи романов Достоевского.

Колдовство! Точно, что черт.

 

Протест извозчиков: «никак не соглашались везти господина Голядкина».

 

«Совершенно честный господин Голядкин». Но его честность - не «работает»!

 

Развращенный и честный Голядкины. Столкновения именно по морали.

 

Но что же происходит во сне?

«С каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало, как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию сердца - господину Голядкину».

Этот пассаж меня умиляет больше всего. В этой фантазии что-то гоголевское, бурное. Это и сюр, и прекрасная реальность искусства.

 

Двойники выскакивают и бегут «длинною цепью, как вереница гусей».

 

Полицейский ​​ всех разможенных Голядкиных - арестовал.

 

Что за «немка»? Или он во сне сошел с ума?

 

Остафьев и Голядкин. И в их разговоре - отсылка к немке. ​​ «А немка нажаловалась, одноглазая». ​​ Получается, кроме двойника, его губит еще и она. Но как? Непонятно. Фобия, что ли? Фобия, внушенная женщиной.

 

«Медведь замешался». Еще и медведь! А он-то откуда? Злые силы!

Хорошо, что один писарь сменил другого: получились еще двойники.

 

«Неприятно был он (Голядкин) ​​ поражен (в департаменте) какою-то всеобщею холодностью, сухостью, даже, можно сказать, какою-то строгостью приема».

Имитатор для всех оказался ​​ подлиннее оригинала.

 

Огромная, важная идея: и сейчас главенствует суррогат.

Я вспомнил, что с достоеведом Ветловской больше всего мы говорили именно о «Двойнике».

Я читаю о том, как раздавили человека, и не могу не вспомнить Голядкина в себе. Конечно, ​​ и Достоевский преодолевал это.

 

ГЛАВА XI. ​​ 

Погоня Голядкина за двойником.

«Чувствовал он в себе присутствие страшной

энергии».

Энергия ужаса: его закапывают живым - и он понимает это. Вот где такие чувства у других писателей? Узнику концлагеря эта поэма была бы слишком понятна.

 

Кофейня. А вот и говорит двойник. Этот разговор заземляет конфликт: мы видим обыденность предательства.

 

Кстати, образ Петербурга очень прямолинейный, куцый. И что напирать на плохой климат? У каждого города свои проблемы. Много схематизма, зато какие идеи!

Я, было, подумал, что «А ведь действительно бабенка-то недурна!» - мысль ​​ Голядкина, а не двойника; что Достоевский неуверенно прописал эту сцену с двойником.

 

Мне вот странно, что писатель так увлекает меня. Мне ведь пятый десяток, я всю жизнь много читаю.

Голядкин и двойник в коляске. Сражение!

 

«Погода была ужаснейшая». А хорошей погода бывает?

 

«Наконец тоска его доросла до последней степени своей агонии. Налегши на беспощадного противника своего, он начал было кричать».

 

Невероятное письмо женщины. «Твоя до гроба Клара Олсуфьевна». Как Бог из машины Deus ex machinae, а по-нашенски ​​ как черт из печки. Откуда эти отношения? Они не развивались! Они не начинались, а случились сразу.

 

Важно, что и в письме речь идет о двойнике.

«Брошусь под защиту объятий твоих ровно в два часа пополуночи».

Почему это ​​ письмо передано ​​ Голядкину ​​ писарем? Почему герою обещана взаимность?

 

Сцена в трактире. В своем безумии Голядкин свободен. Я-то ценю эту свободу, а само повествование, кажется, теряет нить.

 

«Предписание господину Голядкину, за ​​ подписью Андрея Филипповича, сдать находившиеся у него на руках дела».

 

ГЛАВА XII

Распад социальных связей Голядкина.

Петрушка: «Только я у вас, сударь, больше служить теперь не могу-с; сами изволите знать-с».

Будто Петрушка знает о предстоящем похищении невесты!

 

Причитания и лихорадочные движения. Достоевский уже нашел себя. Но тут смысла не хватает. Потому что писатель открывает себя. Юношеская порывистость и в мастерстве.

«Это немка работает. Это от нее, ведьмы, все происходит». ​​ Опять немка! Непонятно.

 

«Тут человек пропадает, тут сам от себя человек исчезает и самого себя не может ​​ сдержать, - какая тут свадьба!». Произнесено важное слово: «Человек исчезает».

 

Достоевский прекрасно материализует страхи перед обществом и государством. Кабы не Белинский, Кафка получился б еще в 19 веке на русской почве.

 

Встреча Башмачкина со значительным лицом: Голядкин в доме ​​ Его ​​ превосходительства.

Сапоги Его превосходительства.

 

ГЛАВА XIII

«Должно же было ждать условного знака от Клары Олсуфьевны».

Сумасшествие на почве женщин. Точно как в «Записках сумасшедшего» Гоголя. Но уж очень сумбурно!

Эти многоглаголания доводят до бешенства, а вместе с тем талант очевидный.

 

«Не интригант, дескать, и этим горжусь». Непременно надо повторить!

 

«Голядкин без оглядки, задыхаясь и радуясь, пустился бежать». Вовсе странно. Долой любимую!

Герой опять спрятался в дровах. Его просят в дом. «Нет-с, нельзя, Яков Петрович: просят, покорнейше ​​ просят, ждут нас».

 

«Он был бледен, растрепан, растерзан; мутными глазами окинул он всю толпу, - ужас!».

 

«Он задыхался, он чувствовал, что ​​ его так теснит, теснит; что все эти глаза, на него обращенные, как-то гнетут и ​​ давят его».

Прекрасная фантасмагория! Просто чудо. «Вереница совершенно подобных Голядкиных с шумом вламываются во все двери комнаты».

 

Появление незнакомца.  ​​​​ Опять Бог из машины. ​​ Сколько можно?

 

«Когда же очнулся, то увидел, что лошади несут его по какой-то ему незнакомой дороге. Направо и налево чернелись леса; было глухо и пусто. Вдруг он обмер: два огненные глаза смотрели на него в темноте, и ​​ зловещею, адскою радостию блестели эти два глаза». Вроде, везут в ад - и что же?

 

«Вы получаит казенный квартир, с дровами, с лихт \\со светом! Тогда это считалось роскошью \\ и с прислугой, чего ви недостоин, - строго и ужасно, ​​ как приговор, прозвучал ответ Крестьяна Ивановича».

Столь же гениально, сколько ​​ и путано. Но какой ум, какое воображение! Как не обожать Достоевского?

 

Декабрь  ​​ ​​ ​​​​ 

 

1  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Письма Цицерона. Готовый рассказ!

 

Писать. Allez, ægri somnia. Так сказал Верлен:

Вперед, мои печальные кошмары!

 

Готовые рассказы делал по Глинке (сделал из Астафьева, а потом выбросил), Бисмарку, Чихольду.

 

АХМАТОВА

 

2  ​​ ​​​​ Читаю Иде Ахматову и вижу, как менялась поэтесса.

Сложные чувства к Гумилеву. ​​ 

 

«Путем всея земли» Ахматовой. Прошлое потонуло как Китеж.

В 6 главе она возвращается домой, как в прошлое. В стихах передан процесс мышления:

 

Великую зиму

Я долго ждала.

Как белую схиму,

Ее приняла.

 

Для поэмы важно ощущение цикла: героиня выбирается из прошлого, чтоб снова в него возвратиться.

Ее стихи ценны еще и тем, что Царское Село упоминается часто.

​​ 

Подумать только: мы оба много бродили по одним и тем же дорожкам! Она гуляла в начале века, а я - лет через 80. Такое вот оно, наше родство: по этому парку.

Я подозреваю, что она любила и город, на меня не произведший никакого впечатления.

«Путем всея земли» ​​ - часть триптиха, а потому ​​ и смотрится так одиноко. «Смотрится»? «Высится». ​​ Вся поэма в шифрах, но это-то я и люблю. Тут подобие то ли ясного бреда, то ли сна. Все ее творчество предстает страстной молитвой.

Как не склониться пред таким величием?  ​​ ​​​​ 

Роман о соискателе консульства (на основе 12-го письма Цицерона). Плиний в письмах - ангелочек с данными государственного мужа, а вот Цицерон, тот всегда прав.

Я вдруг открыл, что его письма можно читать быстро, потому что их русло довольно узко.

 

3  ​​ ​​​​ «Книги» и «смирение» есть в текстах Цицерона! Не обязательно писать «свитки» и избегать христианских терминов.

Ахматова читала Джойса - и я верю, хоть его следов нет в ее творчестве.

Вот ее стиль: застыть в ужасе и скорби. Мне очень близка эта позиция.

Но откуда берется мощь и выверенность этой позиции?

Ахматова после всех потрясений все более в своем, все менее проникает в ее творчество радость, ​​ - и для меня это знак сосредоточенности, принадлежности к искусству.

Ведь за всеми дружбами и благожелательностью человек противостоит этому убивающему миру.

Он должен это делать - гордо.

Как Ахматова.

Почему отношения поэтов столь сложны?

По сути, Ахматова и Блок, два моих любимых поэта, избегали друг друга.

Оба сломлены бытом!

Я вот живу в сумасшедшем доме: мне приходится каждый день выслушивать тонны орущей музыки соседей, дикие, ​​ истошные крики истринцев, - а ведь мои кумиры еще знали, что такое приличия.

 

Да, отношения Блока и Любови Дмитриевны шокировали Анну Андреевну, но сложности личных отношений не были усугублены общей низостью нравов.

 

4  ​​ ​​ ​​​​ Сейчас под твоей дверью сидит ватага пьяниц - и ты не можешь их прогнать. У них больше прав, чем у тебя.

 

Из знания мировой литературы.

«Соглядатай» Набокова. Первое впечатление: и не русское, и не набоковское. Ложь в сюжете, но каркасс наполняется русским содержанием.

 

Поменял краски в материалах к моему рассказу «Монолог убийцы». Герой убеждается, что все ужасы, которые он планировал, уже совершены другими. ​​ 

 

5  ​​ ​​ ​​​​ Мои Чтения продолжаются. Ставлю большую «Ч», потому что этому отдана вся жизнь.

 

Рильке «Две пражских истории». Читать - это создавать себя изо дня в день. Если за все эти годы не стал никем в обществе, значит, и не стану. Значит, это Судьба: моя Судьба: Книги.

Более всего Рильке любит описывать становление. Его главная тема. Сейчас мучительно читать его «Мальте» без комментариев: так много за век накопилось непонятного.

 

6  ​​ ​​ ​​​​ Учебник древне-греческого языка. Тарту. 69. Любимый учебник! Повторяю склонения. Написан от руки. Из рукописного наследия Кудрявского.

 

Болезненность – не от операции на грыжу в мои 10?! Без наркоза. Я в огне. Сгораю до сих пор.

 

Выписки на немецком из Хайдеггера.

 

Люда утверждает, между моим «Жуаном» Жириновским, и современными политическими взглядами много общего.

 

Отразил ли в «Иисусе» нестабильность римской политической системы? Вроде, не получилось.

 

7  ​​ ​​​​ Перечитываю скорби:

Цветаева из Чехии,

Цицерон из изгнания,

Овидий из Бессарабии.

 

Читаю Иде «Реквием» Ахматовой.

 

Выписки из Библии. За этими выписками и чтением вслух прошел год.

Вот работа! Я делаю то, что хочу. Разве я не счастлив?

 

Выписки из любимых книг на разных языках. Везде вижу мое неистребимое желание превратить всю мою жизнь в набор цитат, в одну любимую книгу.

 

Мой роман с Европой: сотни писем туды. Почему?

 

Леопарди.

 

8  ​​​​ В этот день 8-го декабря 1995 г. ​​ Бродский ​​ пишет В. П. Голышеву:

Старик, пишу тебе по новой.

Жизнь - как лицо у Ивановой

или Петровой: не мурло,

но и не Мэрилин Монро.

Пришла зима. Застала лето.

У завтра началось вчера.

Теперь везде твердят, что это

- ионосферная дыра.

Живу на Бруклинских высотах.

Заслуживают двух-трех фраз.

Застроены в девятисотых

и, в общем, не терзают глаз.

Выходишь из дому и видишь

известный мост невдалеке.

Манхаттан - подлинный град Китеж

с утра купается в реке.

Вид, извини за просторечье,

на город как в Замоскворечье

от Балчуга. Но без мощей

и без рубиновых вещей.

Вдобавок - близость океана

ноздрею ловишь за углом.

Я рад, что этим дышит Анна,

дивясь Чувихе с Помелом.

Я рад, что ей стихии водной

знакомо с детства полотно.

Я рад, что, может быть, свободной

ей жить на свете суждено.

Такие чувства - плод досуга.

Однако данный материк

тут ни при чем: они - заслуга

четырехстопника, старик.

Я сочиняю из-за денег

и чтоб мгновение продлить,

и потому что, шизофреник

привык все пополам делить.

Два языка, две пиш. машинки,

живу в двух штатах; наконец,

две тачки (но одна в починке).

Старик я все-таки Близнец,

и вижу я, объятый думой

о сочинениях своих,

их не собранием, но суммой

неконвертируемой их.

Я взялся за перо не с целью

развлечься и тебя развлечь

заокеанской похабенью

но чтобы - наконец-то речь

про дело! - сговорить к поездке:

не то чтоб свободы благодать

вкусить на небольшом отрезке,

но чтобы Нюшку повидать.

Старик порадуешься - или

смутишься: выглядит почти

как то, что мы в душе носили,

но не встречали во плоти.

Жаль не придумано машинки,

чтоб, околачиваясь тут,

пельмени хавать на Тишинке.

Авось еще изобретут.

Вот, что сказать хотел: но с толку

был сбит движением строки.

Власть - государю, чащу - волку,

а мне подай обиняки.

Но что сравнится с черным ходом,

Когда в парадном - мусора?

Целуй старуху. С Новым годом

и с Рождеством тебя! Ура!

 

P. S.

 

А вот вопрос из-за кулисы

для хитроумной Василисы:

«Что происходит без усилий?»

Движенье времени, Василий.

​​ 

12  ​​​​ Из ноябрьского письма Седаковой:

 

- Сегодня празднуют юбилей С. Есенина. Хотя я к нему отношусь много лучше, чем принято в хорошем обществе, мне грустно, что именно его избрала народная душа (Пушкина так не любят и столько наизусть не знают). В этом избрании есть какой-то отказ от простора, от холодного чистого света (гласъ хлада тонка), того, что в Гё`те, в Гельдерлине, в Пушкине, в Хлебникове, в Мандельштаме. Жаль, что про это широкий читатель поэзии в России скажет: это чужое, это не наше. Вот наш идеал поэтичности: «Не жалею, не зову, не плачу», «Отговорила роща золотая». Ничего плохого собственно про Есенина я не хочу сказать. Мне нравится его язык. И я не против мелодрамы.

 

17 Выборы. Из моих жен Люда первая, кто меня поддерживает; хотя бы духовно. Почему я женился прежде на первых встречных? Загадка.

 

«Семейный праздник» Рильке (Insel Taschenbuch).

 

Закончена седьмая глава «Иисуса».

 

«Александра, лебедя чистого» - это Ахматова о похоронах Блока на Смоленском кладбище: на моем любимом кладбище.

 

21  ​​ ​​ ​​​​ В ночи пишу 8 главу «Иисуса». Только этот чудовищный, изматывающий труд и дает силы. Вот кончу платить алименты – и издам книгу.

«Розы поставьте на стол» Блока // «Поставьте на стол благоухающую резеду» Рильке.

 

23 «Последние» Рильке.

 

«Осел» Апулея.

 

Прав ли я, придумав Коллегию августалов?

 

Римские воины и гладиаторы.

 

Скитания Саши Соколова.

 

Злая ведьма Вахромеевна и боярин Вышата.

 

Знаменитая пловчиха найдена дома мертвой.

 

Курды. Целые нации скитаются!

 

30 ​​ Музиль: Математика – это удовольствие радости чистого рацио.

 

31 ​​ В Америке победил WWW World Wide Web. Сумеем мы догнать?

 

АНАЛИЗ

 

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля.

 

113 ​​ главка.

Ульрих беседует с Гансом Зеппом и Гердой.

«Эту девушку смущали два противоречивших одно другому влечения ​​ - ​​ стать ​​ старой ​​ девой ​​ и ​​ отдаться ​​ Ульриху». ​​ 

Но это, по-моему, ​​ просто пародия. Почему такое желание приписывается духовности? Словно б все, что происходит в мире, непременно должно быть духовным! Лет десять назад этот текст заставлял мою душу - пламенеть! Теперь эти строчки отдают прозой.

 

Но как же мне нравится!

 

«Высшие требования приобрели для Герды неприятный ​​ привкус ​​ затхлости, очень подходивший к мистическим настроениям».

Девушка вообразила себя мистиком, потому что запуталась в жизни. Для нее мистика - «хорошо пахнет»: на уровне духов Диора.

 

Название «общества» друзей Герды: «содружество ​​ отрешенных ​​ от ​​ своего «я». ​​ Кларисса отвергает Вальтера, а Ганс - Герду. Диотима и Арнгейм не «доходят» до близости, как Ганс и Герда. Тучи подобных перекличек.

 

Музиль разрабатывает характеры до конца: когда живой организм показывает те винтики, вынув которые, можно его разложить на части.

 

114 главка.

​​ Арнгейм читает генералу лекцию, а Ульрих - Диотиме. ​​ Ульрих:

«В ​​ мире ​​ остается ​​ тем меньше личного, чем больше истин мы открываем, ибо ​​ давно ​​ уже ​​ идет ​​ борьба против индивидуального, которое ​​ все ​​ больше ​​ теряет ​​ почву». ​​ 

Забавно вычитывать столь коммунистические идеи мне, жертве коммунизма.

 

- Хотите попробовать со мной? - спрашивает Ульрих, - и читатель очередной раз ужасается его свободе.

«Со мной - спать» висит в воздухе.

- Попробуем полюбить друг друга, - предлагает Ульрих, - ​​ словно мы персонажи ​​ писателя, встречающиеся на страницах книги.

 

115 главка.

Бонадея.

«Ее ​​ одолевало ​​ желание ​​ закатить ему (Ульриху) ужасную сцену, но, с другой стороны, этого не допускала ее поза добродетели, и со временем она стала поэтому испытывать большее отвращение к вмененной  ​​​​ себе  ​​​​ в  ​​​​ обязанность  ​​​​ безупречности». ​​ 

Дама устала думать, что она добродетельна.

 

Бонадея нагло заявляется на вечер в квартиру Диотимы. Тут интересна реакция Рахили.

«Она угадала, что эта дама ​​ - любовница Ульриха, и мгновенно влюбилась в него вдвое сильнее обычного».

 

Ульрих и Бонадея - в спальне Диотимы!

Еще ни один автор не подчеркивал с такой силой случайность близости. Разве не то же я и хотел показать в моем «Дон Жуане»? И тут в спальне Диотимы, Ульрих ​​ рядом с любовницей! Связь стала его унижать: он не любил в ней женщину, но только теплый кусок плоти. Этого мужчине мало: ему хочется если не любить, то хоть уважать.

Если меня в юности мучило видение, что все люди набрасываются друг на друга, чтобы убить, то у Музиля они делают то же самое для занятий любовью.

 

116 главка.

Ослабление внимания к акции.

«Туцци считал ​​ пацифизм ​​ движением, ​​ отвечающим ​​ образу мыслей красивой женщины».

Ужас массы, ее неуправляемость.

 

«Понятия и правила ​​ нравственной ​​ жизни - это только вываренные метафоры, вокруг которых ​​ клубятся ​​ невыносимо жирные кухонные пары гуманности».

Дух эпохи. Необходимость и неизбежность лжи.

 

«Сегодня лгут не столько от слабости, ​​ сколько ​​ от ​​ убежденности, что человек, справляющийся с жизнью, должен уметь лгать. ​​ Люди прибегают к грубой силе, ​​ потому ​​ что ​​ после ​​ долгих ​​ бесплодных ​​ разговоров однозначность насилия кажется избавлением, раскрепощением. Люди объединяются в группы, потому что послушание позволяет делать все, чего ​​ по ​​ собственному убеждению давно уже делать нельзя, и враждебность ​​ этих ​​ групп ​​ дарит ​​ людям неутомимую взаимность кровавой мести, тогда как любовь ​​ очень скоро ​​ уснула бы».

 

«Ты должен уметь лгать»! ​​ Везде это считается безусловной добродетелью. Все мои близкие в детстве и позже бесконечно лгали, чтоб скрасить свою жизнь.

 

«Грубая сила»! Но общество только ее и знает. Проще плюнуть в человека. Они отрекаются от убеждений, потому что так удобней. Вот! Еще в 1914 году это было.

 

Музиль много обличает враждебный, ложный коллективизм - и это пугает. Да, пугает! Ведь и сейчас повсюду вижу его.

 

«Хотя Ульрих всегда считал, что он только играет со всеми этими ​​ людьми, он вдруг почувствовал себя среди ​​ них ​​ очень ​​ одиноким». ​​ 

Так и я с моими лужскими родственниками только играл в близость, а на ​​ самом деле был раздавлен их равнодушием.

 

«Ульриху показалось, что все решающие мгновения ​​ его жизни сопровождались таким впечатлением удивленности и ​​ одиночества».

Поражает сочетание удивленности и ​​ одиночества: они - из противоположных сфер.

Удивленность всегда с привкусом божественности. Как у Гете в «Фаусте»? «Способность потрясаться высока».

В одиночестве есть предстояние пред Ним, - но такую молитву человеку долго не выдержать, потому что он слаб.

 

В разгар деятельности Ульрих убит собственным одиночеством. Значит, он и не математик, и не общественный деятель ​​ - и кто же он тогда?

 

И, конечно, Музиль не проходит мимо убийства Александра Второго, самого либерального из русских царей. Так этот факт потряс Европу.

117 главка.

Рахиль.

Обычная ирония Музиля: «Наконец все-таки благородной, но несколько более ​​ опытной ​​ Рахили ​​ пришлось ​​ сыграть роль совратителя».

При этом Рахиль мечтает об Ульрихе. Так вот водевильно все перемешано.

 

«И при этом ей помогла злоба, которую она питала к ​​ Диотиме».

 

118 главка.

Вальтер.

Кларисса в шутку советует ему убить Ульриха, но шутка проходит через весь роман и дает название этой главке.

Семейная обыденная сцена.

 

«Тяжело дыша, побледнев, она хрипло прокричала ему: - Вместо того чтобы самому что-то сделать, ты ​​ хочешь продолжить себя в ребенке!». И ужасно, и забавно, что теми же были мои обвинения моей первой жене.

 

Рациональность ужаса Вальтера.

«Его ​​ убеждения лежали ​​ корнями ​​ вверх, ​​ и ​​ к ​​ ним ​​ пристала ​​ лава ​​ вулкана ​​ жизни! ​​ Поэтому сильнейшим его чувством после пробуждения ​​ был, ​​ в ​​ сущности, ​​ ужас. ​​ Он ​​ не сомневался, что ему ​​ предстоит ​​ что-то ​​ ужасное. ​​ У ​​ этого ​​ страха ​​ не ​​ было разумного содержания; думая еще наполовину образами, он ​​ просто ​​ представлял себе, что Кларисса и Ульрих стараются вырвать его из его образа».

Это отдаленно напоминает мой «Невский проспект», но мой герой уже привык к ужасу и просто играет с ним. Вальтер же открывает себя.

 

Вальтер больше не может любить жену.

«Кларисса, чьей узкогубой, во вкусе раннего Возрождения красотой он до сих пор всегда восхищался, впервые показалась ему безобразной, а безобразие это, в свою очередь, связано было, наверно, с тем, что лицо ее больше не было нежно защищено любовью к ​​ нему, ​​ а ​​ было ​​ оголено грубой любовью соперника». ​​ 

 

Так Ульрих, не любя Клариссу, невольно разбивает семью друзей.

 

119 ​​ главка.

«Контрманевр и совращение». Витиеватое название.

 

«Голова Герды желто и ​​ резко ​​ выделялась ​​ на белой подушке света, и лицо у нее было оливковое, отчего она очень смахивала ​​ сейчас на покойницу».

 

«Этот бунт ее ​​ тела ​​ против нее самой был страшен».

Свой рассказ «Как я люблю» я написал до чтения этого романа, но легко понять, как много тут перекличек! Мой герой не испытывает страха перед спидом просто потому, что он глуп. Глупость - в основе его дешевого, расхожего «романтизма».

 

«Ее ​​ губы извивались и были влажны, как в приступе смертного сладострастия».

Но чувства Ульриха? Он чувствует «одержимость бесами ​​ пустоты, ​​ которые ​​ живут за всеми декорациями жизни».

 

​​ 120 ​​ главка.

Вальтер в центре города. Описание безумия толпы. Я ​​ и сам слишком хорошо «вкусил» все наши русско-советские перестроечные толпы.

«Вальтер (он уже в середине толпы) ​​ сразу  ​​​​ впал  ​​​​ в  ​​​​ состояние взволнованности ​​ и ​​ опустошенности, ​​ похожее ​​ на ​​ начало ​​ опьянения». ​​ 

Это тонко: дать такое опьянение именно Вальтеру.

 

Ульрих во дворце. Десять лет назад, при первом чтении романа, эта «параллельная акция» казалась надуманной и грубой, но теперь вижу, что Музиль удачно имитировал усредненную государственную инициативу.

И вообще-то, я сам не заметил, как сроднился с романом.

 

«Тот, ​​ кто ​​ играет ​​ со своими ​​ современниками ​​ в ​​ карты, ​​ кто ​​ с ​​ ними ​​ торгует, ​​ спорит ​​ и  ​​​​ делит ​​ удовольствия, тот может при случае и приказать стрелять в них, - и в ​​ этом ​​ не будет ничего из ряда вон выходящего».

Я чувствовал этот холодок людских отношений, мне казалось, он ​​ сведет меня с ума.

 

Видение Ульриха - на самом деле, странное его состояние.

«Люди шли мимо позади его, он, пройдя через них, достиг какого-то небытия».

Топологические пространства - ​​ в сознании героя.

Глядючи на бунт, Ульрих впадает в какой-то род сладострастия: ужас его оживляет, ​​ приносит новые идеи.

 

121 главка.

Ульрих у кузины встречает - фабриканта. Разговор, более похожий на дуэль.

 

Арнгейм: «Поступайте на службу в мою фирму». Богач начинает приручение!

 

«Потребность совратить ​​ Ульриха ​​ и подчинить его своей ​​ власти ​​ утратила ​​ смысл, как только она вышла наружу».

Но как отвечает Ульрих? Желанием убить фабриканта. ​​ Опять - совращение и убийство!

 

122  ​​​​ главка.

«Ульрих пошел домой пешком».

«Бурное, полное старинной и кровавой ​​ торжественности счастье ​​ охватило ​​ душу».

Но почему он радуется? Только потому, что живет! Из текста следует, что его бесконечно радует то, что столь многое в мире ему открыто. Кажется, Ульрих выразил так много мыслей - и почему не высказать эту?

 

123 главка.

Ульрих дома.

Кларисса поздравляет его со смертью отца.

Поздравляет!!

Так дама ​​ - обольщает.

Понять то, что она говорит, невозможно: настолько странный бред.

 

«Кларисса внезапно бросилась на него».

 

«Она намерена зачать спасителя мира»!

 

«Я убью тебя, если ты не уступишь! - сказала она звонко ​​ и ​​ ясно». ​​ 

 

Все писатели хором свидетельствуют о распространении такого типа женщины в начале 20 века. Теперь - спид: он убивает этот жанр женщин.

 

Прощание. « - Лучше не рассказывай Вальтеру о моем приходе, и пусть то, ​​ о ​​ чем ​​ мы говорили, останется между нами до следующего раза!».

 

Странная логика: чтобы спасти Вальтера, я рожу от тебя!

Надо ли говорить, что именно эта глава меня просто шокирует? Идеи Клариссы мне особенно непонятны. Они отражены в Серебряном веке, но от этого не теряют своей ​​ монструозности.

 

Бессонная ночь Ульриха.

«Судьба прислушивалась не к решениям ​​ и ​​ не к идеям, а к этим таинственным, полубессмысленным картинам».

Столь большой роман, но состояние души непременно передано - и каждый раз при перечитке ​​ заново открытые краски ошеломляют.