ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДНЕВНИК

1994

Важное:

Аверинцев С.С. Бахтин и русское отношение к смеху

Игорь Волгин. ​​ Печать бездарности.  ​​​​ Пуризм и вопросы языкознания.

Анализ: «Идиот» Достоевский, Гоголь, «Каренина» Толстого, Музиль

Фуко

Январь ​​ 

1  ​​​​ Аверинцев С.С.:

Бахтин и русское отношение к смеху

От мифа к литературе: Сборник в честь 75-летия Е. М. Мелетинского . - М., 1993. - С. 341-345

Я собираюсь говорить о том, что в числе много другого стоит за книгой М. М. Бахтина «Творчество Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», составляет ее фон, ее внелитературную предпосылку, - и как раз потому в ней самой не обсуждается.

Основная категория книги - «народная смеховая культура» или, проще, короче и одновременно шире, - «смех». Речь идет об одной из универсалий человеческой природы. Это явление, однако, по-разному окрашено в различных культурах, и самое слово «смех» приобретает в несхожих языках то одни, то другие коннотации. По-русски односложное, отрывистое, фонетически весьма выразительное «смех» систематически рифмуется со столь же односложным и отрывистым «грех». Пословица говорит: «Где смех, там и грех» (варианты: «Мал смех, да велик грех»; «Навели на грех, да и покинули на смех»; «И смех, и грех»; «И смех наводит на грех»). Очень характерно пушкинское:

... А девица

Хи-хи-хи да ха-ха-ха!

Не боится, знать, греха.

За этим стоит нечто более глубокое, более спонтанное и более национальное, чем какая бы то ни было аскетическая программа особого круга святых или святош. В западной традиции аскеты и вообще религиозные лидеры занимали в вопросе о смехе различные позиции; но на уровне языкового обихода фраза «святой пошутил» («The saint made a joke») в западных языках семантически допустима. По-русски такого и выговорить невозможно; подлежащее «святой» отказывается соединяться со сказуемым «пошутил», и это потому, что в народном языковом обиходе глагол «пошутить» систематически обозначает деятельность бесов. Самый обычный русский эвфемизм для беса - «шут» или, на более фольклорный лад, с оттенком боязливой интимности - «шутик». Бес «шутит», сбивая с пути или запрятывая позарез нужную вещь. Эта популярная демонология сама по себе, конечно, не специфична для России; уникальна лишь энергия, с которой сам язык связывает «беса» и «шутку», «грех» и «смех».

В Западной Европе поворот к религиозному отношению к смеху может быть прослежен не менее чем до времен Франциска Ассизского, этого «скомороха Господня» (Ioculator Domini). Из века в век можно наблюдать стремление католической гомилетики укротить смех, приручить его, интегрировать в свою собственную систему. Достаточно вспомнить немецкого каноника-августинца из времен Тридцатилетней войны - Абрахама а Санта Клара. Да и более ранние обыкновения, обстоятельно обсуждаемые Бахтиным, как то risus paschalis и прочие виды «смеховой» практики, подчиненные распорядку церковного года, укладываются в ту же матрицу. Важен здесь именно момент календарности, иначе говоря, условности, конвенциональности, конечно, упоминаемый, но, как кажется, недостаточно оцененный у Бахтина. Для последнего «карнавал» есть свобода и только свобода; но если свобода регулирует себя в соответствии с указаниями церковного календаря и отыскивает для себя место внутри конвенциональной системы, ее характеристики как свободы подлежат некоторому уточнению.

Русское отношение к смеху как к неуправляемой и потому опасной «стихии», как выражался Блок, очаровательно выражено у другого поэта - молодой Цветаевой:

... Прохожий, я тоже любила

Смеяться, когда нельзя!

Вся западная институция «карнавала» на том и основана, что смеются, когда - «можно», точнее, когда самое «нельзя» в силу особого формализованного разрешения на время обращается в «можно» - с такого-то по такое-то число.

Конечно, и русская традиция знает Святки, знает Маслену Неделю перед Великим Постом. Однако Православие не испытало ничего похожего на францисканский переворот. «Смехотворство» и поныне фигурирует в уставном каталоге грехов, в которых православный должен приносить покаяние. Притом кажется, что русская аскетика выделяется в этом отношении, если ее сравнить с остальным православным миром во времени и пространстве. Для меня затруднительно согласиться с моим уважаемым санкт-петербургским коллегой А. Панченко1, в своей известной работе отнесшим поведение русских юродивых во Христе по ведомству «русского смеха»; если определенные действия и слова св. Франциска, ранних францисканцев или того же Абрахама а Санта-Клара были направлены на то, чтобы вызвать именно смех, так как смех был адекватной реакцией со стороны присутствовавших, - весь сюжет поведения православного юродивого в том и состоит, что лишь по прискорбному заблуждению и греховному безумию, в меру помрачения нашего ума мы можем дерзнуть ему посмеяться. Мы смеемся, когда должны были бы вздыхать, плакать и трепетать.

Сказанное никоим образом не означает, будто русские - какие-то, говоря раблезианско-бахтинианским языком, «агеласты», т. е. люди, от природы не склонные, не способные, не расположенные к смеху; скорее уж наоборот. «Смеяться, когда нельзя», - переживание куда более острое, даже оргиастическое, нежели смеяться, когда «можно», зная, что «можно». Глубоко укорененное русское недоверие связано как раз с тем, что он, как и положено оргии, отменяет все социальные конвенции, что он ускользает от контроля воли, что он - «стихия», худо поддающаяся обузданию. Очень русская проблема - тот конфликт между комическим гением и православной совестью, который буквально загнал в гроб Гоголя. Смеялись в России всегда много, но смеяться в ней всегда более или менее «нельзя» - не только в силу некоего внешнего запрета со стороны того или иного начальства или же общественного мнения, но прежде всего в силу того, что, положа руку на сердце, чувствует сам смеющийся. Любое разрешение, любое «можно», касающееся смеха, остается для русского сознания не вполне убедительным. Смеяться, собственно, - нельзя; но не смеяться - сил никаких нет. Ситуация - не из простых; и она естественно порождает тоскующий взгляд в направлении того места, где смеяться заведомо можно и нужно - в направлении Запада.

Чего смертным не дано - так это соединить и пережить одновременно - спокойное пользование дозволенным и тревожную остроту запретного. Но самый взгляд из области «нельзя» в область «можно» порождает имагинативную иллюзию и утопию соединения несоединимого.

И вот русский мыслитель Бахтин строит чрезвычайно русскую философию смеха - на размышлениях о Рабле и других явлениях западноевропейской традиции. Можно возразить, разумеется: размышлял же он о таком русском предмете, как юмор Гоголя (как известно, глава Гоголя входила в диссертацию, была отвергнута от издания 1965 г. и вышла десятью годами позднее в составе тома «Вопросы литературы и эстетики»). Но характеристика Гоголя от начала и до конца ориентирована на карнавально-раблезианскую парадигму, абстрагируясь от вопроса о специфически русских чертах гоголевского смеха, а равно и контекста, в котором этот смех прозвучал. Для Бахтина важно, что «украинский бурсацкий смех был отдаленным киевским отголоском западного «risis paschalis» [2]. Эта перспектива, сама по себе, разумеется, имеющая полное право на существование, энергично стилизует материал. Для построения русской утопии Смеха с большой буквы, самодостаточного и самодержавного, животворящего и непорочного [3], Бахтин остро нуждался в Западе как ином России, в инаковости Запада.

Вернувшись к теме мировой смеховой культуры в одной очень яркой заметке [4], он уже не говорил ни о Средневековье, ни о Рабле. Однако и там, на пространстве в полстраницы, мы встречаем отсылку к двум западным писателям: Ярославу Гашеку и Шарлю де Костеру. По правде говоря, оба они входят в характерный канон советской интеллигенции; допустимо предположить, что их упоминание до известной меры представляет собой шаг навстречу представимому читателю. По отношению к «Бравому солдату Швейку» отмечена примесь «дезертирского нигилизма, чуждого раблезианскому смеху». Но роман бельгийского писателя назван с безоговорочной похвалой, что заставляет нас вспомнить, что роман этот сам по себе - тоже некоторым образом утопия, и романтическая, и «популистская»: ее намеренно и обдуманно несерьезный герой перегружен ношей крайне серьезного и даже патетического содержания.

Что до утопических аспектов книги Бахтина о Рабле, их утопизм оказался возведен в квадрат, когда книга была с энтузиазмом принята в «хронотопе», столь отличным от ее собственного. У действительности - жестокий нрав: при жизни Бахтина о нем жестоко позабывали, а под конец его жизни и после его смерти мир канонизировал его теории, приняв их с большей или меньшей степенью недоразумения, тоже достаточно жестокого [5]. Всесветный миф о книге «Творчество Франсуа Рабле» - под стать всесветному мифу о «Мастере и Маргарите» Булгакова, чья судьба во многих отношениях параллельна судьбе бахтинского труда. Глаза Бахтина, обращенные в поисках материала для его утопии на инаковость Запада, словно бы повстречались с глазами его западных читателей, отыскивающих у русского мыслителя нечто недостающее на Западе - на потребу строительства их собственной утопии.

Покойный Л. Е. Пинский не без остроумия отметил в свое время, как нам недавно напомнили [6], что идея личности, вроде бы западная, показана у Бахтина на творчестве русского писателя Достоевского, а идея соборности, вроде бы русская - на творчестве западного писателя Рабле. Но ведь не только по цензурным правилам игры слово «соборность» для книги Бахтина табуировано: оно лексически несовместимо со словом «смех». Мысль Бахтина с необходимостью влеклась к выведению некоторой вполне русской проблемы возможно дальше за пределы русского контекста. Известная реакция А. Ф. Лосева на бахтинскую интерпретацию Рабле [7] практически напомнила именно об этом русском контексте, или, лучше сказать, через нее сам этот контекст напомнил о себе.

Примечания

1. Панченко А. М. «Смеховой мир» Древней Руси. Л., 1976 (совместно с Д. С. Лихачевым).

2. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М., 1975, с. 487.

3. Я пытался указать на некоторые черты этой утопии в моей статье: Бахтин, смех, христианская культура // Россия/Russia. Venezia, 1988, № 6, с. 119-130. Только что перепечатано в: М. М. Бахтин как философ. М., 1992, с. 7-19. (Мне хотелось бы напомнить сегодняшнему читателю этой статьи, что в пору работы над ней я не мог знать об известной концепции Б. Гройса, по отношению к которой мои мысли отчасти «параллельны», - однако именно «параллельны», с ней не пересекаясь. В контроверзе, вызванной Гройсом, я не могу занять позиции ни за, ни против, ибо любая позиция предполагает претензию на знание, что «на самом деле» означает бахтинская теория карнавала; для меня такая претензия недопустимо «монологична»).

4. Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М., 1986, с. 513-514 («Если народ на площади не смеется...»).

5. О западном препарировании Бахтина «по-марксистски», «по-структуралистски» и «по-деконструктивистски» см.: Морсон Г. С. Бахтин и наше настоящее / пер. В. Махлина и О. Осовского // Бахтинский сборник, II. М., 1991, с. 5-30; Махлин В. Л. «Невидимый миру смех». Карнавальная анатомия Нового средневековья // Там же, с. 156-211. Боюсь, что сюда же следует отнести - при всей сложности вопроса о христианских истоках Бахтина - попытки однозначно рассматривать его как репрезентанта русского Православия.

6. Махлин В. Л. «Невидимый миру смех». Карнавальная анатомия Нового средневековья, с. 186.

7. Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978, с. 588-593.

Конец статьи Аверинцева

3 ​​ января ​​ 1994 года

Игорь Волгин. Статья прошлого года:

«Печать бездарности.  ​​​​ Пуризм и вопросы языкознания.

«И вот какая неприятность...»

Разбирая в «Полярной звезде» за 1857 год коронационный манифест Александра II, Николай Платонович Огарев прежде всего выбранил стиль. «Мне скажут, что это маловажно, – писал поэт из своего лондонского далека. – Нет! Немаловажно! Это значит, что правительство не умеет найти грамотных людей для редакции своих законов... Это явление страшное, которое приводит в трепет за будущность, ибо носит на себе печать бездарности».

Через четверть века, в 1880 году, ознакомившись с воззванием М.Т. Лорис-Меликова к обществу, Достоевский, прежде всего, отметил, что оно плохо редактировано.

Оба правительственных документа явились на свет в момент национального кризиса. Власть колебалась в выборе средств, а общество было раздираемо гражданскими усобицами. Скомканность государственной речи предвещала дальнейшие смуты...

Завораживающая простота большевистского стиля («учиться, учиться и учиться!»), казалось бы, должна была демонстрировать цельный и победительный дух. Однако ирреальность обозначаемых предметов способствовала возникновению той гениально ухваченной А. Платоновым монструозной речи, которая свидетельствовала «о нации, ставшей в некотором роде жертвой своего языка», и о языке, «оказавшемся способным породить фиктивный мир и впавшем от него в грамматическую зависимость» (И. Бродский).

Последствия этой лингвистической катастрофы на первых порах оказались не столь заметны благодаря тому, что попутным веяньем были освежены фонетика и словарь. (Так, в скучном ученом слове «пролетариат» вдруг прорезался волнующий харизматический звук.) Но система языка отвердевала тем быстрее, чем пугливее, коснее (и косноязычнее!) становился породивший ее смысл. «Слышите бессвязное бормотание? Это хор согласных после уничтожения гласных», – говорит Ежи Лец.

Неправда, между прочим, узнается по стилю.

Когда в 1971 году погибли три наших космонавта, в сообщении ТАСС говорилось, что программа полета выполнена в полном объеме и спускаемый аппарат приземлился в заданной точке. Все космонавты оказались на своих рабочих местах, но, как выяснилось, «без признаков жизни». То есть как бы давалось понять, что важный космический рейс в целом удался и лишь досадная неувязка в самом конце несколько смазала общую радостную картину.

Нас не хотели печалить ничем. Даже на противопожарных плакатах писалось:

Хозяйка, проявив халатность,

Утюг не выключив, ушла,

И вот какая неприятность

В квартире той произошла.

«Неприятность», если судить по рисунку, заключалась в том, что указанная квартира сгорела дотла.

Но вот, как выразился бы романтик, тоталитарные узы пали. Свободные граждане дерзают, ныне ободренны, громко произносить все, что в их дремлющий теперь ни входит ум. Но еще выше они ценят иное благо: свой грамматический суверенитет.

Неграмотные вынуждены диктовать

Отовсюду – с телеэкранов, «от микрофонов», с газетных полос – на нас хлынул поток мутной, безграмотной речи. Если прежде это было скромной привилегией начальства, то теперь сделалось вольным достоянием всех.

Есть какая-то тайная связь между ослабевшей грамматикой и нашей распавшейся жизнью. Путаница в падежах и чудовищный разброд ударений сигнализируют о некоторой ущербности бытия. За изъянами синтаксиса вдруг обнаруживаются дефекты души...

Некогда абитуриенты стыдились своих ошибок. Им было неловко, если во вступительном сочинении они писали, например, «еж» с мягким знаком. Сегодня им скорее досадно, что подобная безделица может иметь влияние на начальную стадию их карьеры. (Они уверены, что на последующих этапах все это абсолютно неважно.) Стилистика вообще почитается праздным и вредным умствованием («И так понятно!»). Будущих интеллектуалов совершенно устраивает собственный волапюк.

Но самое изумительное, что в этом всеобщем празднике вербальной свободы принимают участие те, кому – хотя бы по статусу – надлежит хранить «зажженные светы».

Найдутся ль еще примеры, когда публично беседующим был бы столь безразличен их свободный язык? Государственное телевидение, призванное служить эталоном национальной грамотности, превратилось в рассадник языкового нигилизма. Диктор, не моргнув глазом, произносит СобИнов и МалЕр: он не обязан знать этих далеких от политики лиц. Народные избранники, изнемогающие в борьбе с предложными управлениями родного российского языка, напоминают малопродвинутых в этом наречии иностранцев: сказать «разобраться о деятельности» ныне столь же естественно, как и «невежество к людям». К «окружающей ситуации» мы давно уж привыкли. Недавно было заявлено «об урегулировании кровопролития в Боснии». Любопытно было бы представить вживе эту кошмарную сцену.

Когда на экране правильно произносят слова «прецедент» и «инцидент», хочется немедленно послать выступающему благодарственную телеграмму. Известен ли хоть один пример, когда бы видеорепортаж был снят с эфира только потому, что безобразно «озвучен»?

Не помню, кто говорил, что грамотность – последнее прибежище интеллигента. Наш «образованец» не разделяет этого взгляда. Для него есть ценности и поважнее. Главное в его деле – быть демократом (или, положим, не быть им), остальное простится.

«Неграмотные вынуждены диктовать», – замечает тот же Ежи Лец.

Много лет я выписываю старую заслуженную газету, которая при всех политических переменах старалась сохранить внятность и достоинство речи. Ныне эти качества сильно поблекли, особенно если сравнивать с цветущей прогрессивностью издания.

«С меня следователи требовали показаний», – выносит редакция в заголовок слова одного малосимпатичного персонажа: фраза, призванная, вероятно, подчеркнуть «стилёк» цитируемого лица. Но на той же самой полосе постоянный газетный автор деловито сообщает: «Какую тему ни возьми – громокипящий кубок проблем и путей их разрешения». Ладно: «кубок проблем» мы бы, поморщившись, как-нибудь осушили; «кубок путей» перенести невозможно.

Такие громокипящие сосуды пенятся повсеместно.

Конечно, все это косвенные и, казалось бы, не самые страшные примеры «быдловизации» всей страны. Но повреждение языка – это, помимо прочего, и повреждение жизни, не способной выразить себя в ясных грамматических формах и поэтому всегда готовой отступить в зону случайного и беззаконного. Язык – неписаная конституция государства, несоблюдение духа которой ведет к гибели всякую (в том числе и духовную) власть.

Владыки и те исчезали

мгновенно и наверняка,

когда невзначай посягали:

на самую суть языка.

Разумеется, беспримерные подлости и жестокости могут иметь место при соблюдении всех грамматических норм и «оформляться» круглым правильным слогом. Это, к сожалению, так. Но согласимся, что есть все же какое-то онтологическое родство между образом речи Якова Юровского («Я вынужден был поочередно расстрелять каждого... Рабочие... выражали неудовольствие, что им привезли трупы, а не живых, над которыми они хотели по-своему поиздеваться, чтобы себя удовлетворить») и тем делом, которое он совершил.

К проблеме Александра Македонского

То, что происходит сейчас с языком, – грозный симптом. Если интеллигенция позволяет себе эту аристократическую роскошь – быть полуграмотной, значит, она не очень-то дорожит своим первородством. Она словно бы сама соглашается перейти в социальном спектакле на второстепенные роли, дабы подавать реплики, не требующие больших интеллектуальных усилий. (Например: «Кушать подано!»)

Гуманитарий-профессионал (не говорю уже – литератор) в отличие от всех прочих граждан имеет единственную возможность выразить «всего себя» – через язык. Пренебрегая своей языковой репутацией, считая «качество речи» чем-то второстепенным по сравнению с «убеждениями», он автоматически переводит себя в область некомпетентности, в тот знакомый всем социальный разряд, который не владеет собственным ремеслом и которому – в данном случае буквально – нельзя верить на слово. Имеет ли право гуманитарий требовать от сапожника хороших сапог, если то, что «тачает» он сам, разваливается на ходу?

Отказываясь от языковой ответственности, интеллигенция отказывается от ответственности вообще и тем самым предает самое себя. Но она предает еще и «малых сих», для которых ее речевое поведение должно являться ориентиром и образцом.

Тут я вынужден извиниться перед почтеннейшей публикой.

В уже упомянутом выше супермноготиражном издании напечатано (в порядке юмора) объявление, в котором предлагается – как бы это поделикатнее выразиться – увеличить внушительность мужского детородного органа. «Не расстраивайтесь, – утешает многомиллионного читателя помещенный тут же комментарий, – Александра Македонского член имел размеры 8 см, и ничего, его считали половым разбойником. Советуем побольше ласки: женщина любит ушами».

Нас трудно чем-либо удивить. Но никогда еще, кажется, заботы российской прессы не находились в столь близкой зависимости от семантики общественных туалетов.

Дело даже не в том, что попечительную газету выписывают многие из тех, для кого поднятая ею проблема – по разным причинам – не является самой актуальной. На Западе тоже имеются средства массовой информации, позволяющие себе подобного рода шутки. Но на Западе ни один уважающий себя политик (тем более президент) не будет давать интервью изданию, которое он не рекомендовал бы читать собственным детям.

«...Печать бездарности», – говорит Огарев.

Мы готовы подхихикивать любой непристойности, чтобы нас, упаси бог, не заподозрили в отсталости и ретроградстве. Справедлива, однако, мысль, что «без общества целомудрия не может быть общества милосердия». И если в языке «все позволено», почему бы не распространить этот заманчивый принцип на весь универсум?

В литературе речевое поведение, в конечном счете, синонимично поведению нравственному: и там, и здесь приходится выбирать. Но как, например, искусство танца не включает в себя всех возможных телодвижений, так и словесность (которую иногда именуют изящной) выбирает в иерархии языка только то, что соответствует ее замыслу и сути.

Тут самое время поговорить о чистой красоте.

«Стихи пишу я не для дам...»

Употребление так называемой ненормативной лексики в художественных текстах перестало быть волнующим событием дня. Не кажется это уже и дерзким творческим бунтом. Старый добрый российский мат сделался литературной нормой. Более того: он стал буржуазен. Присутствие его в тексте есть признак хорошего тона, знак принадлежности к современной элитарной культуре. (Как, скажем, во времена Пушкина таким знаком было использование в стихах мифологических имен и названий.)

Защитников жанра можно понять. Нецензурная (внецензурная!) речь всегда была предметом мечтаний для литературы, возросшей под строгой державной опекой. (Трудно не усмотреть исторической иронии в том, что известный «чернокнижник» М. Н. Лонгинов («Стихи пишу я не для дам...») сделался в свое время главой российской цензуры.) Прорыв в печатные тексты ненормативных речений можно было понять как эстетический вопль против ханжеской и бесполой официальной культуры.

Но вот странность. Когда миновал естественный шок, обнаружилось, что обсценная ((непристойная)) лексика, воспроизведенная печатно, неожиданно теряет все свое, так сказать, художественное обаяние. Она перестает выполнять присущую ей культурную функцию. Похабщина, столь выразительная и могущественная в устной речи, становится скучной и – что для нее убийственно! – пошлой, будучи изображена на письме.

Не усматривается ли тут тайная месть искусства?

Что представляет собой «формула мата»? Это, по сути дела, семиотический штамп, который сам по себе не несет никакой информации. С другой стороны, он содержит всю информацию, ибо он универсальный заместитель языка (своего рода сверхъязык), вмещающий в себя весь его эмоциональный объем.

«Язык этот, – говорит Достоевский, – уже спокон веку отыскан и принят во всей Руси. Это просто-запросто название одного нелексиконного существительного, так что весь язык состоит из одного только слова, чрезвычайно удобно произносимого».

В «Дневнике писателя» Достоевский излагает содержательную беседу шести подвыпивших мастеровых, которые без натуги, хотя и с полемической страстью, выражают «все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного». Повторяя шестикратно – правда, с разными интонациями – это универсальное словцо, собеседники прекрасно понимают друг друга.

Что ж, у литературы есть теперь полная возможность проследовать по такому пути. Это сильно облегчает работу писателя. Но надо все же иметь в виду, что мат – очень инерционная система. В известном смысле запрет на мат есть борьба с литературными штампами.

Пушкин, Лермонтов, Некрасов, безусловные знатоки «нелексиконного» языка (их можно даже назвать замечательными порнографами), не прибегали в своей писательской практике к этому внелитературному допингу не только потому, что их сдерживали цензура и культурный обычай. Думаю, они не воспользовались бы и абсолютной вербальной свободой, если бы таковая и была им дарована. Но отнюдь не из чувства приличия, а – самосохранения. Они, очевидно, догадывались, что, если искусство стремится стать равнозначным жизни, последней оно вроде бы и ни к чему.

Письменная культура жестко отгораживается от культуры некнижной. (Пушкин воспринимал Баркова – даже тогда, когда читал его в «самиздатовских» списках, – как принадлежность именно устной традиции.) Письменная словесность только потому и существует, что следует законам игры, ряду ритуальных правил и культурных табу. Заблуждается тот, кто полагает, будто у искусства только и забот, что называть вещи своими именами.

Борода предорогая!

Жаль, что ты не крещена

И что тела часть срамная

Тем тебе предпочтена.

Спрашивается: намного счастливее чувствовал бы себя читатель, если бы Ломоносов не был в настоящем случае так жантилен и куртуазен и без обиняков обозначил то, что имелось в виду? Нужны ли ему, читателю, эти эвфемистические ужимки? Но искусство, если угодно, и есть эвфемизм: может быть, самой жизни.

Маяковский, позволявший себе все, только два или три раза употребил в тексте непечатные слова. Он сделал это не для того, чтобы доказать, какой он брутальный, а потому, что это было для него художественной необходимостью. «Я лучше в баре...» – следующее за сим слово взрывало структуру стиха, до предела обостряя художественную ситуацию. Поэт не злоупотреблял приемом: он знал толк в гомеопатических средствах.

Сколько продержится «крылатая крепость»?

Но помилуйте, возразит просвещенный читатель. Литература (современная литература!) – не классная дама. Она, между нами говоря, действительно принадлежит народу, и поэтому ей не пристало брезгливо затыкать уши, если народу угодно изъясняться именно так.

Вообще-то, еще неизвестно, как угодно изъясняться народу. «Улица корчится безъязыкая...» Отчего же безъязыкая? Ведь у нее, в чем мы неоднократно убеждались, «есть чем» кричать и разговаривать. Зачем же она взыскует чего-то иного?

«Только если мы решили, что «сапиенсу» пора остановиться в своем развитии, следует литературе говорить на языке народа, – замечает в Нобелевской лекции Иосиф Бродский. – В противном случае народу следует говорить на языке литературы».

Только литература создает грамматический прецедент и языковую норму. В этом заключается ее регулятивная роль. Обсценная лексика (как и «ненормативная» словесность вообще) пребывает на периферии культурного сознания. Она не внекультурна, она паракультурна. Для ее собственного блага (то есть для сохранения ее художественного авторитета) ей лучше и оставаться таковой – маргинальной, принципиально некнижной, невыразимой в письменном слове. Она сугубая принадлежность бытового, иерархически более низкого речевого опыта. (Это отнюдь не ценностная, а сугубо эстетическая характеристика). Не надо искусственно вытаскивать этот хрупкий предмет из природной среды обитания, из стихии устной речи, где он только и в состоянии осуществлять свою культурную миссию.

Я бы сказал так: берегите мат! Охраняйте его от поглощения литературой! Этот выдающийся национальный феномен заслуживает того, чтобы жить самостоятельной жизнью. Культурная интеграция убийственна для него.

Замечательно, когда серьезный литературоведческий журнал посвящает специальный номер исследованию вышеупомянутой речи (и делает это, надо признать, на высоком профессиональном уровне). Или когда так называемые озорные частушки выходят в академическом обрамлении (текстология, аппарат и т.д.) – на радость любителям и знатокам. Но совсем иной оборот, если те же частушки звонко выкрикивает школьный девичий хор.

Русский язык, как и российское общество, вступает в эпоху выживания. Если интеллигенция пренебрежет языком, язык пренебрежет интеллигенцией. Заветная мечта почвенников наконец-то осуществится: «образованный класс» сольется с народом – да так, что и не отличишь.

Народ, творец и хранитель языка, вовсе не заинтересован в таком исходе.

«Чаадаев, – говорит О. Мандельштам, – утверждая свое мнение, что у России нет истории... упустил одно обстоятельство, именно – язык. Столь высоко организованный, столь органический язык не только – дверь в историю, но и сама история. «Онемение» двух-трех поколений могло бы привести Россию к исторической смерти. Отлучение от языка равносильно для нас отлучению от истории».

Эти слова приводит B.C. Библер в своей превосходной статье с почти сакральным названием «Национальная русская идея? – Русская речь!» (Октябрь. 1993. № 2), где восклицательный знак в метафизическом отчаянии как бы указует нам на нашу последнюю историческую надежду.

Дано ли этой надежде сбыться? Именно слово есть та «крылатая крепость номинализма», которая, как говорил Мандельштам, ведет «неутомимую борьбу с бесформенной стихией, отовсюду угрожающей нашей истории». Крепости, впрочем, выдерживают недолго, если ворота оказываются отпертыми изнутри.

5  ​​ ​​ ​​​​ В канун Нового год умер Дудин, светило питерской советской поэзии.

Я видел его вблизи, он не производил впечатления самодовольного идиота.

И вообще, советские писатели гляделись людьми.

Что-то принесет новое поколение?

Смею ли надеяться и сам стать писателем официальным?

Ничего не понятно.

Жалкий, запутанный мир.

Не будь в нем искры божественности, стоило б жить в таком дерьме?

Весь мир  ​​​​ кажется огромной, братской могилой наших надежд. ​​ 

11 Закончил «Дон Жуана» и начинаю его печатать.

Как сказал Чехов, «у себя на подоконнике».

Жить вдоль моего романа!

Это как идти по Неве в солнечный день.

Вокруг – расцвет натурализма.

Жизнь разом обнажилось – и кто-то увидел в ней просто поток дерьма.

Наверно, этот поток все же ведет к главному: к осознанию русскими своих национальных корней.

Тяжело и заново переписывать «Дон Жуана». Зато материал резко приближается ко мне, становится моим.

15 Переписал первую часть «Жуана». Переполнен внутренними диалогами. Стоит вытаскивать их? Насколько они соответствуют моим представлениям о литературе?

Истринский сюжет:

Девушка кричит на меня:

- Стой, сволочь!

Я стою.

Что с ней? Или она хочет, чтоб я ее изнасиловал. Такие услуги не оказываю. Уходит. Мадам не в духе, а мой вид смиренен: дама понимает, что ей это простится. ​​ 

И уже мысль такая: а не пришла ли это бывшая жена Жуана? Нашла меня, автора, и просит оказать деликатную услугу.

17 Напечатал «Речь Жуана в народном суде».

18  ​​ ​​ ​​​​ «Речь ученым дамам».

Эта софистика вычурна и груба. Сказать, чтобы ничего не сказать, но лишь добиться своей цели. Тексту аж два года. Да к черту его!

19  ​​ ​​​​ Чуковская об Ахматовой в Ymca-Press. Между прочим, о Зощенко в 1946-ом: «наплевист» (официальное название писателя).  ​​​​ Теперь говорят «пофигист».

20 Огромный биоцикл покидает меня потихоньку. Если бы закончил «Жуана» в один день, умер бы от стресса. Готовлю себя к концу «Жуана».

Роман писался пять лет: вдоль жизни Олежки, - так что прощание со столь большой частью моей жизни может быть болезненным.

23 Люда купила «Улисса» на русском.

Написал в «Дон Жуане» пошлые стихи. Страшно! Очень страшно. Именно по ним будут судить о моей душе. О поджопнике набросал еще в Крыму, на пляже.

26 ​​ Вот моя проблема: я так устаю, что не могу общаться. И так – всю жизнь! Благодаря этому я выучил языки, достиг всего, чего достиг, - но по-человечески я – ничто.

Интенсивно печатаю «Жуана». Превозмогаю отвращение, страх, просто вкалываю.

Сбросить с себя «Жуана», эту ужасную ношу. Какая еще может быть работа! Даю Люде сто долларов на месяц, но это слишком мало! Если давать больше, не с чем будет путешествовать.

27  ​​ ​​​​ Письмо Л. М. Лотман:

Здравствуйте, Гена! Поздравляю Вас с Новым годом. Желаю Вам в наступающем 1994 году напечатания не только на подоконнике. Хорошо, что вы работаете над своими сочинениями, но хочется Вам пожелать большей удачливости в практических делах, т. к. без этого всегда трудно, а сейчас тем более. Жену Вашу помню, симпатизирую ей и желаю ей тоже всего самого лучшего в Новом году – музейным работникам теперь очень тяжело.

Оптимистическая открытка, которую я Вам посылаю, может быть понравится Вашему сыну – он ведь уже довольно большой и может оценить ее художественные достоинства.

Не знаю, что Вы там сочиняете про Дон Жуана; довольно небольшое сочинение выросло в роман. Вы знаете, что проблемы секса меня очень мало волнуют. Бальзак говорил, что если чего-нибудь много в литературе – значит, этого нет в жизни, а наше искусство уж очень занято этими проблемами – но, дело хозяйское! Желаю Вам успехов, трудов и достижений. Шлю привет Люде. Будьте здоровы и благополучны. Л. Лотман

28  ​​​​ «Сны» писались еще в Варшаве. ​​ 

Так приятно читать славянофильские стихи Тютчева, но все же стоит помнить, что в них он изменяет самому себе. Вольно или невольно vollens nollens, но Тютчев славянофильничает.

Куда правдивее Блок: он любит Россию страстно, необщо.

Умом Россию не понять,

и т.д.  ​​​​ Эти возвышенные чувства не могут храниться и непременно выказываются тысячами и тысячами поэтов всех стран - и это удручает своей монотонностью и верноподданничеством.

​​ 

29  ​​ ​​​​ Снова Ахматова.  ​​ ​​​​ 

Обряд сжигания стихов ((Как ты молила)) Чуковская назвала «прекрасным и горестным образом». Ее воспоминания очень примечательны. Женофильство.

Сплошные «мерси» Тургенева.

«Порнография» Джойса? ​​ 

Ахматова ​​ читала Джойса с восторгом, но не училась у него.

«Всю жизнь читала Данте». Но кто все-таки ближе: Бодлер или Данте? Итальянский классик ближе, понятней про'клятых. Она уходит от меня именно в Данте.

Тут мы прощаемся: на Данте. Мне неприятно, что Анна Андреевна считает, что Блок ​​ «недоброжелателен и холоден к людям». Дорогая моя ​​ кумирша! Как вы неправы! ​​ 

Ахматова о ​​ Любови Дмитриевне: «Порядочная, добрая, но не умная».

И кошмар их семейной жизни тоже отмечен Ахматовой.

Нет, это страшно.

Это мне неприятно.

Может, мне нельзя читать такое?

«Недоброжелателен и холоден к людям»! Точно так же скажут и обо мне.

Господа, пожалейте нас! Не все коммуникабельны, не всем просто общаться. Я много думаю о быте моих кумиров.

«Пунины взяли чайник. Сижу без чая». Но в это время и ее сын Лева сидел на каком-то топчане в уголку. Как не умереть от такого унижения? Как не проклинать Блока, жившего в прекрасной квартире чуть ли не всю жизнь?

«Стихи любила с детства. В 13 лет ​​ я знала уже по-французски и Бодлера, и Верлена, и всех про'клятых».

Эзопов язык, его большая роль в создании стиля Салтыкова-Щедрина. Припадки страха к другим.

Любимое у Пруста: «Альбертина исчезает». И я почему-то пристрастно люблю этот роман. Так странно это совпадение. Но и еще одно: наша сверхлюбовь к классике.

Всем нравился Кузмин. По-моему, все в нем - только поза. А он - на всех фото. Так и Брюсов. Они доминировали как личности; ​​ как личности, они утверждали себя «первыми» поэтами.

Кажется, Цветаева звала это время «эпохой мэтров». Генералы литературы! Теперь ​​ разве не тоже? Нет, теперь - новое: становление.

А нынешние генералы? После Ахматовой естественно читать Битова, ведь он рвется в ее наследники. Безнадежно старый, окопавшийся во мнениях.

Битов - бесконечно далекий во всем.

Откуда эта прорва готовых мнений? Только успевает распаковывать. Интеллигентная самоуверенность.

Его «Пушкинский дом» - не столько роман, сколько эссе о романе.

Так Годар в иных своих фильмах ​​ еще и дискутирует о природе кинематографа. Будет писатель «предпринимать усилия» (таков штамп), чтоб вписаться в конец 20 века или так и останется нарочитым классиком? Он смотрит из классики, из пушкинского времени - и теперь это слишком архаично.

Насколько современней его Блок! Придет ли еще эпоха Блока? Или уже не будет эпохи поэтов?

Структура «Кавалера Глюка» Гофмана. Предложения красиво набросаны. Странный, но выразительный синтаксис. Если А - предложение, то это А, А, А; А, А; А- А-, А, А, А: А, А- А-.... Просто чудеса какие-то.

Стивенсон - литературовед? Не убеждает.

В официальном курсе «Истории Франции» Карона - уважительное упоминание о Бодлере.

Появление большого числа очень похожих журналов.

«Салическую правду» только и помню из истории Франции до десятого века.

Вторая половина 19 века, Франция: из спора романтизма и классицизма рождается будущее искусство 20 века. Бодлер - из этого спора. Он абсолютно современен. ​​ 

АНАЛИЗ

«Идиот» Достоевского.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

1 ​​ глава. ​​ 

Русское чиновничество. «Служащие-то люди и есть самые ​​ непрактические». Мне более всего странно, что, рассуждая о власти, Достоевский никогда не говорит о насилии. Откуда эта беззубость?

Замечательная характеристика Епанчиных. «Лизавета Прокофьевна, правда, слишком даже пугалась, но все-таки это была не та благонравная светская робость, по которой они тосковали». ​​ 

Конечно, и это - о Мышкине и Аглае. Так что князь «разработан» на славу. Его жизнь получается полноценной.

Что еще о генеральше?

«Она по целым дням с ними ссорилась, ​​ любя ​​ их ​​ в ​​ то ​​ же ​​ время ​​ до самозабвения и чуть не до страсти».

Я сначала не мог с такой силой воспринять это семейство, как это показано у Достоевского. Это связано с общей проблемой моего восприятия: оно никогда не бывает адекватным. По сути, я завидую князю: мне никогда не было дано такой полноты отношений.

Роман получился столь «подробным» за счет полноты характеристик.

«Но главным и постоянным мучением ее была Аглая».

«О, ​​ как ​​ он ​​ \\ князь \\ боялся взглянуть в ту сторону, в тот угол, откуда пристально смотрели на ​​ него ​​ два

знакомые черные глаза, и в то же самое время как замирал он от счастия, ​​ что ​​ сидит здесь опять между ними, услышит знакомый голос - после того, ​​ что ​​ она ему написала».

Первый раз так проникновенно о любви князя. По раскладу уже ясно, что Агата не способна воспринять его сложность - и все равно чувство так красиво!

Так Достоевский создает диапазон чувства. Надо, чтоб оно не казалось маленьким, жалкеньким.

«Неужели и в литературе ​​ ничего ​​ не ​​ было ​​ национального?».

Трактат о ​​ национальном. Между делом!

«У ​​ нас ​​ нет ни одного русского социалиста».

Все западное, все ложное, все - не наше!

«Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали ​​ чуть ​​ не за истинную любовь к отечеству».

Князь: «Я еще недавно в ​​ острогах ​​ был». Круг общения!

Об Ипполите: «Ему хотелось тогда... ​​ всех вас благословить и от вас благословение получить, вот и все».

И я начинаю верить, что Мышкин - с Богом в сердце!

2 глава. ​​ 

Обращение князя к Евгению Павловичу.

«Все стояли в ​​ тяжелом недоумении от этой неожиданной, болезненной и, казалось бы, во всяком случае, беспричинной выходки».

На выходку князя Аглая отвечает - своей ​​ выходкой.

«Я ни за что за вас не выйду ​​ замуж!».

Аглая назначает свидание.

Все идут на вокзал. ​​ «Все места около игравшего оркестра были ​​ заняты».

Как хорош у Достоевского вкус к жизни! Это было и у Пушкина, но еще и с привкусом аристократизма. А что Достоевский? Разночинец.

«Мелькнуло одно лицо». ​​ Рогожин!

Появление Настасьи Филипповны. «Князь не видал ее уже слишком три месяца. Все ​​ эти ​​ дни ​​ по ​​ приезде ​​ в Петербург он собирался быть у ​​ нее; ​​ но, ​​ может ​​ быть, ​​ тайное ​​ предчувствие останавливало его».

Просто завидую Достоевскому! Напряжение поддерживается так легко! Действие не останавливается.

«Страдание за ​​ это ​​ существо ​​ не ​​ оставляло ​​ никогда его ​​ сердца».

Она заставляет его страдать, а ни о какой любви и речи быть не может.

«Если бы, любя женщину ​​ более ​​ всего ​​ на ​​ свете, ​​ или ​​ предвкушая возможность такой любви, вдруг увидеть ее на цепи, за железною решеткой, под палкой смотрителя, - то такое впечатление было бы несколько ​​ сходно ​​ с ​​ тем, что ощутил теперь князь».

Так легко коснуться кошмара! Мимоходом и - со всей болью.

Настасья Филипповна прямо обращается к ​​ Евгению Павловичу. ​​ 

«А я-то ​​ все ​​ рассчитывала, ​​ что ​​ он тебе еще наследство оставит».

Так она вламывается очередной раз в семейство Епанчиных.

Настасья Филипповна бьет хлыстом офицера.

«Уводя Настасью Филипповну, он \\ Рогожин \\ успел-таки злобно засмеяться ​​ в ​​ глаза офицеру и с видом торжествующего гостинодворца проговорить:

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ - Тью! Что взял! Рожа-то в крови! Тью!».

В словаре: «Гостинодворец = Купец или приказчик, торговавший в гостином дворе».

Важно, что все происходит во время музыкального вечера в Павловске. Так что понятно, что такой вечер мог оказаться совсем немузыкальным.

3  ​​​​ глава. ​​ 

«Происшествие в воксале поразило и ​​ мамашу, ​​ и ​​ дочек ​​ почти ​​ ужасом».

Аглая и князь. Разговор о дуэли. Возможная смерть князя что-то меняет в Аглае.

Рецепты Аглаи: «Ах, ​​ какой ​​ вздор! ​​ непременно ​​ купите, ​​ хорошие, ​​ французские  ​​​​ или английские...». Детали показывают, что она слишком все это хорошо знает. Откуда?

Хоть, правду сказать, я уже привык к необыкновенности героев писателя. Очень удивился, если б было иначе.

Объяснение интриги. «Ты, ​​ подлинно ​​ сказать, ​​ друг ​​ дома. ​​ Лев ​​ Николаич, ​​ и  ​​​​ вообрази,  ​​​​ сейчас оказывается, хоть, впрочем, и не точно, что Евгений Павлыч будто бы уже больше месяца назад объяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ».

Ну, Достоевский! Мне и не снились столь сложные закруты. Все, что происходит с Евгением Павловичем, потихоньку всплывает.

Прежде генерал Епанчин не вызывал сочувствия, а теперь вижу, как он страдает.

Келлер и князь: пародия на разговор Аглаи и князя. В своей необычайной веселости Мышкин очень напоминает Настасью Филипповну.

Князь бродит в парке. «В сильные минуты ощущения радости ему ​​ всегда ​​ становилось грустно, он сам не знал отчего». Речь идет о любви.

Меня особенно трогают блуждания по Павловскому парку потому, что и я сам очень много там гулял. И вообще, есть в Достоевском эта пронизывающая лиричность.

Встреча в полночь ​​ на скамейке - с Рогожиным!

«Да я, может, в том ​​ ни ​​ разу с тех пор и не покаялся, а ты уже свое братское прощение ​​ мне ​​ прислал».

Князь: «Знаешь ли ты, ​​ что ​​ она ​​ тебя ​​ теперь, ​​ может больше всех любит, и так даже, что чем больше мучает, тем ​​ больше ​​ и ​​ любит».

Притом, что это верно, это все же не истина. Наверно, человек должен верить в то, что он отстаивает, но писатель отстаивает кошмар.

Странно, что с возрастом этот кошмар ​​ для меня все ближе.

Рогожин: «Ведь этакой разговор точно ​​ и ​​ не от тебя».

Опять Рогожин проявляет необычайную психологическую тонкость: он понимает, что князь влюблен.

Почему?

Такова природа чуждости князя.

Он изменился – и Рогожин понял, что такое может сделать только любовь.

А где ж ему еще и измениться, как не в любви?

4  ​​​​ глава.

День рождения князя. Опять общество с поразительной теплотой. Чудится, Мышкин растает в этой общей сердечности.

Рогожин вошел и - пропал.

«Закон ​​ саморазрушения и ​​ закон ​​ самосохранения ​​ одинаково ​​ сильны ​​ в ​​ человечестве!».

Приятно, что Достоевский не бросает своих персонажей, но разрабатывает их и в таких спорах.

Двигатель этого спора - конечно, Ипполит.

«Ибо ​​ телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без ​​ нравственного ​​ основания ​​ поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было...».

И такое прозрение отдается Лебедеву!

Спор о человеке.

«Один... ​​ объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение ​​ долгой ​​ и скудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят монахов и несколько светских младенцев, - штук шесть».

Вот он, «гуманизм» Достоевского.

Насчет монахов просто ​​ непонятно. Шутка дурного тона. И князь приплел какие-то камни. Скучно. Впечатление, что автор затягивает роман.

Потом видишь разрастающийся политический памфлет. Что это? ​​ Очередной выпад против адвокатуры? Скучно. Напоминает Свифта, но все же скучно.

«Связующей мысли не стало». Ну, что это?

А вот и Рогожин. К нему подходит ​​ Ганя.

5 глава. ​​ 

Ипполит. «Господа, ​​ - ​​ закричал он громко всем, - князь утверждает, что мир ​​ спасет ​​ красота!».

Надеюсь, этот спор будет серьезней.

«И вдруг совершенно неожиданно он вытащил из ​​ своего ​​ верхнего ​​ бокового ​​ кармана большой, канцелярского размера пакет, запечатанный ​​ большою ​​ красною печатью».

Опять трактат!

Но прежде ​​ Ипполит сказал:

«Какой я ужасный сон видел, ​​ теперь только ​​ припомнил...».

«Читать! - прошептал Ипполит, как будто раздавленный решением ​​ судьбы \\ брошенная монета показала орла \\; ​​ он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор».

Столь невероятные приготовления мне близки, хоть в романе они не оправданы. Близки, потому что нравится Ипполит.

Теперь значение Рогожина вырастает.

Почему Ипполит настаивает в лицо ​​ Рогожину, что тот его посещал ночью? Интересный ход.

Исповедь Ипполита Терентьева не выделена в отдельную главу.

«Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла».

«Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно?».

«Но ​​ в ​​ этой ​​ комнате ​​ я ​​ заметил ​​ одно ​​ ужасное животное, какое-то чудовище».

Вот-вот! Это-то «чудовище» меня сразу потрясло. Казалось бы, что тут такого? Собака поедает гада. Но моя реакция всегда была болезненной, ужасной, быстрой, чрезмерной. Мне все кажется, эта сцена - мистическая, и гад - это одно из воплощений Дьявола.

Конечно, это вариант «Записок из подполья».

«Дело в жизни, в одной жизни, ​​ - ​​ в ​​ открывании ​​ ее \\ процесс! \\, ​​ беспрерывном ​​ и вечном, а совсем не в открытии \\ завершенность \\».

6 глава.

Исповедь Ипполита.

«Люди ​​ и ​​ созданы, чтобы ​​ друг ​​ друга ​​ мучить».

Эта прямолинейность совсем не кажется жалкой. Меня очень долго мучила такая бессмысленная обида.

Ипполит, в отличие от других, без этой социальной брони, без социальной маски. Эта обнаженность человека говорит о его чувствительности, даже одаренности, но это еще слишком мало для писателя.

Да, Ипполит - писатель. Он, может, будущий ​​ гений.

Долгие блуждания в ​​ мартовских ​​ сумерках. Почему это так меня трогает? Да ведь я сам был помешан на блужданиях. Это кошмар моего нынешнего существования: тут в Истре негде блуждать. Скитаться езжу в Москву.

На пятом этаже! Прямо мой случай.

«Эта комната была еще уже и теснее предыдущей, так что я не знал ​​ даже, ​​ где повернуться; узкая односпальная кровать в углу ​​ занимала ​​ ужасно ​​ много ​​ места; прочей мебели было всего три простые ​​ стула, ​​ загроможденные ​​ всякими лохмотьями, и ​​ самый ​​ простой ​​ кухонный, ​​ деревянный ​​ стол ​​ пред ​​ стареньким клеенчатым диваном, так что между столом и кроватью почти ​​ уже ​​ нельзя ​​ было пройти». ​​ 

Боже, так это же моя комната в питерской коммуналке!! Понятно, почему тогда с таким волнением читал исповедь Ипполита: тут он слишком мне близок.

Конечно, я не жил так грязно, но все было слишком близко к этому.

Тут ​​ в Истре мне тоже навязывают эту питерскую коммуналку: живем с очень тонкими стенами и дверьми, живем в стеклянном доме.

«Есть ​​ люди, ​​ которые ​​ в ​​ своей ​​ раздражительной ​​ обидчивости  ​​​​ находят ​​ чрезвычайное наслаждение». Бесконечно повторенный, но и бесконечно верный ход. Да, таков человек.

Ипполит спасает доктора!

«Но в ​​ этот ​​ вечер ​​ и ​​ в ​​ эту ​​ ночь ​​ брошено ​​ было ​​ первое ​​ семя ​​ моего «последнего убеждения».

«Бросая ​​ ваше ​​ семя, бросая вашу «милостыню», ваше доброе дело в какой бы то ни ​​ было ​​ форме, ​​ вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть ​​ другой».

Трогательная «философия», закон человеческого тепла.

Как жаль, что милостыня рядом с нами сейчас стала индустрией. И как бы я решился поддержать это «производство»?

Этот вопрос занимал меня всю юность. Нет, я не нашел ответа: не стал ни общительнее, ни лучше.

Близость Ипполита и ​​ Рогожина. «Он и сам вовсе ​​ не ​​ так далек от моего «последнего убеждения».

«Дом его поразил ​​ меня; похож на кладбище, а ему, кажется, нравится, что, ​​ впрочем, ​​ понятно: ​​ такая полная непосредственная жизнь, которою он живет, слишком полна сама по себе, чтобы нуждаться в обстановке».

Как хорошо! Так образ Рогожина стал полнее: он увиден дважды.

«Похож на кладбище»!

Слишком красноречиво.

«Мне вдруг ​​ припомнилась ​​ картина, ​​ которую ​​ я видел давеча у Рогожина». Еще одно сближение с Мышкиным.

«Природа ​​ мерещится ​​ при ​​ взгляде ​​ на ​​ эту картину ​​ в ​​ виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо ​​ вернее сказать, хоть и странно, - в виде какой-нибудь ​​ громадной ​​ машины ​​ новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила ​​ в ​​ себя, глухо и бесчувственно, ​​ великое ​​ и ​​ бесценное ​​ существо ​​ - ​​ такое ​​ существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей ​​ земли, ​​ которая ​​ и  ​​​​ создавалась-то, может быть, единственно для одного ​​ только появления ​​ этого существа!».

Великолепная, центральная фраза романа.

Она доверена - умирающему юноше!

«Я ​​ вижу, ​​ в ​​ какой-то ​​ странной ​​ и ​​ невозможной ​​ форме, ​​ эту бесконечную силу, это глухое, темное и немое существо». Разные воплощения зла.

Как важно, что Рогожин ​​ появляется именно в этом контексте. Утром ясно, что ​​ Рогожин ​​ - только видение, но ночью Ипполит не мог отделить реальность от бреда.

«Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меня ​​ формы. Это ​​ привидение ​​ меня ​​ унизило. ​​ Я ​​ не ​​ в ​​ силах ​​ подчиняться ​​ темной ​​ силе, принимающей вид тарантула».

7 глава.

Я уверен, эти жестокие фантазии не умирают в человеке, но он, наконец, находит им место в загашнике души.

«Какой ​​ нравственности ​​ нужно ​​ еще ​​ сверх ​​ вашей ​​ жизни»?

Довольно путано. Против чего он протестует? Разве общество так уж мучило его какой-то там нравственностью?

Получается целый роман об Ипполите в романе «Идиот».

«Для чего мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и ​​ закаты ​​ солнца, ​​ ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь ​​ этот ​​ пир, ​​ которому ​​ нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? Что мне во ​​ всей ​​ этой красоте?».

Кстати, для таких мыслей совсем не обязательно, чтоб Ипполит умирал. Другое дело, что это усиливает мотивацию - и в действии появляется что-то неумолимое, железное.

Здорово! Настасья Филипповна - побоку, а главный герой - Ипполит.

Тут в Федоре Михалыче что-то лотреамонистое. Куда б он мог развиться, родись во Франции!

Нет. Судьба - быть русским.

Это и моя судьба.

«Неужто нельзя меня просто съесть, не ​​ требуя от меня похвал тому, что меня съело?».

В вере почуял насилие. Ницше.

Что за роман бы получился без Ипполита?

Без столь ясных выходов в современность.

После чтения исповеди начинается сутолока, которую Достоевский описывает со вкусом.

Ипполит: «Стойте ​​ так \\ князь \\, ​​ я ​​ буду ​​ смотреть. ​​ Я ​​ с ​​ Человеком прощусь.

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Он стоял и смотрел на князя неподвижно и ​​ молча ​​ секунд десять, ​​ очень бледный, со смоченными от пота висками и как-то странно ​​ хватаясь ​​ за ​​ князя рукой, точно боясь его выпустить».

Слова про Человека знаменательные. Только безумец признает в Мышкине высокое.

Ласенер? Не найти в словаре.

Бродя в парке, Мышкин вспоминает Швейцарию. «Мучило его то, что всему этому он совсем чужой». Вот и ясно, что Ипполит - юный Мышкин.

Сон о женщине.

«У ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое ​​ он ​​ всегда ​​ знал, ​​ и ​​ ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину».

8  ​​​​ глава.

Во сне он видел Настасью Филипповну, а разбудила его Аглая. ​​ «Я думал, здесь была... другая женщина».

Аглая: «Я  ​​​​ хочу ​​ сделать ​​ вам предложение быть моим другом».

Я вспомнил стих Йетса, где была проститутка и девочка. Так и Аглая с Настасьей Филипповной - они смыкаются в нравственной бесконечности.

Из диалога видно, что Аглая - еще один Ипполит.

«Я хочу ​​ хоть ​​ с ​​ одним ​​ человеком ​​ обо ​​ всем говорить, как с собой».

​​ «- Я хочу, я хочу бежать из дому! - вскричала ​​ она, ​​ и ​​ опять ​​ глаза ​​ ее ​​ засверкали: - ​​ если ​​ вы ​​ не ​​ согласитесь, ​​ так ​​ я ​​ выйду ​​ замуж ​​ за ​​ Гаврилу Ардалионовича».

Что ж это!

Аглая:

«Потом вы ​​ жили с ней \\ Настасья Филипповна \\ в деревне какой-то».

Так было это или не было?

Мышкин: ​​ «О, если бы вы знали, ​​ с ​​ каким  ​​​​ ужасом вспоминаю я то время, которое провел с нею!».

Почему он откровенен только с нею? Да еще так до конца откровенен!

«Когда я ​​ пробовал ​​ разогнать ​​ этот ​​ мрак \\ самомучительство \\, то она доходила до таких страданий, что мое сердце никогда не заживет, пока я буду помнить об этом ужасном времени».

Опять о наслаждении себя мучить. Слишком много.

Аглая: «Она \\ Настасья Филипповна \\ хочет видеть вас счастливым; она уверена, ​​ что только я составлю ваше счастие».

Аглая и Настасья Филипповна. Аглая объявляет войну, потому что не в силах понять глубину муки другой женщины.

Почему Аглая взрослеет так быстро? Получился не ребенок, но женщина.

Я представил, как бы я написал их диалог: из кусков.

Неужели ​​ Достоевский писал сходу? Все ж подведено к письмам не слишком прямо. Сама идея, что Настасья Филипповна пишет письма Аглае, где умоляет ее выйти замуж за Мышкина, меня шокирует.

9 глава.

Лебедев. ​​ Что за «контрекарировать»?

Французское сontrecarrer = противиться, мешать, противодействовать.

Сontrecarrer les projets (les plans) - расстроить планы, спутать карты кому-либо.

«Пропажа четырехсот рублей из бокового кармана». Пропажа денег - частый сюжетный ход.

Характеристики Лебедева.

«Господин ​​ Келлер, ​​ человек непостоянный, человек пьяный и в некоторых случаях либерал, ​​ то-есть ​​ насчет кармана-с; ​​ в  ​​​​ остальном  ​​​​ же  ​​​​ с  ​​​​ наклонностями,  ​​​​ так  ​​​​ сказать,  ​​​​ более древне-рыцарскими, чем либеральными».

Это не только забавно, но и умно.

«О, благодушнейший князь! - вскочил Лебедев, даже в каком-то ​​ вдохновении».

Теперь раскрывается Лебедев. Получается какой-то Лесков с завитушками. И что так высвечивать второстепенных персонажей?

10 ​​ глава.

«Князь понял, наконец, ​​ почему он холодел каждый раз, ​​ когда ​​ прикасался ​​ к этим трем письмам, и почему он отдалял минуту прочесть их до самого ​​ вечера».

«Ему ​​ опять приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему ​​ та ​​ же ​​ «преступница».

«Эти ​​ письма ​​ тоже ​​ походили ​​ на ​​ сон».

Почему каждый раз читаю романы Достоевского как первый? Я совсем их забываю, зато - хочу вспомнить. Других и вспоминать не хочу.

«Но еще и не развертывая их \\ писем \\, ​​ князь почувствовал, что самый уже факт существования и ​​ возможности ​​ их похож ​​ на кошмар». ​​ 

Достоевский пишет и сами письма!

«Но во ​​ мне есть и грех пред вами: я вас люблю».

Для меня письма Настасьи Филипповны несопоставимо выше ее поведения! Она по повадкам - дама полусвета, склонная к выходкам. Но письма - прекрасны!

«Но я отказалась от мира; вам смешно ​​ это ​​ слышать ​​ от меня, встречая меня в кружевах и бриллиантах, с пьяницами ​​ и ​​ негодяями? ​​ Не смотрите на это, я уже почти не существую, и знаю это; бог знает, что вместо меня живет во мне. Я читаю это каждый день в двух ​​ ужасных ​​ глазах, ​​ которые постоянно на меня смотрят». Это все столь же прекрасно, сколь и неправдоподобно.

Прекрасная у вас душа, Федор Михалыч!

В вас все равно пробивается желание написать роман непременно красиво: чтоб глаза зажмурить от счастья.

«Почему я вас ​​ хочу ​​ соединить \\ с Аглаей \\: ​​ для ​​ вас, ​​ или ​​ для ​​ себя? ​​ Для ​​ себя, разумеется, тут все разрешения мои, я так сказала себе давно...».

В письме она в точности провидит свою смерть. Все детали заранее очевидны.

«Он все молчит; но ведь я ​​ знаю, ​​ что ​​ он до того меня любит, что уже не мог не возненавидеть меня».

​​ «И вот, наконец, она \\ Настасья Филипповна \\ стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел ​​ на ​​ нее; ​​ сердце ​​ его переполнилось и заныло от боли. О, ​​ никогда ​​ потом ​​ не ​​ мог ​​ он ​​ забыть ​​ эту встречу с ней и вспоминал всегда с одинаковою болью».

Вот эта встреча. Конечно, теперь-то оцениваешь мастерство писателя: он подвел читателя к такой точке, когда это свидание стало и совершенно необходимым и совершенно естественным.

Как удивительно, что Мышкин не мыслит счастья вне женщины и просто вне другого человека. По-моему, нас опыт 20 века научил совсем другому. Как ни крути, а тут вылезает романтическая повесть.

Февраль ​​ 

7  ​​​​ Кончил печатать «Жуана». Удивительное ощущение, когда кончаешь огромную работу.

Даже не верится, что столь большой роман закончен. Этой огромной идее отдана вся жизнь, и вот она воплощена.

Я могу видеть, чем занимался всю жизнь. ​​ Если я и не писал об этом, то все же мечтал это сделать.

Может, и роман о Христе напишу?

Может, впервые стою пред огромностью собственной Судьбы.

Смерть предстала в виде романа, роман – пропуск в вечность, в оправдание всей жизни. Главное, закончен огромный биоцикл моей жизни. Как буду жить дальше? Буду ли жить?!

Романище – 275 страниц! Да ты что ж, скотина, такую махину отгрохал? Два года бесконечной работы: 1992 – 1993.

Есенин: рифма, ясность и чувственность. Соблазнял в 19. А теперь?

9  ​​ ​​​​ Утро: сажусь за спасение «Виолетты Валери». То ли очень нравится, то ли совсем не нравится.

Обработать как сценарий?

Я выбросил статью  ​​​​ о НЭПе  ​​​​ (написал для брата, когда тот учился в Политехническом институте) ​​ и о Глинке (для романа «Любовь на свежем воздухе»).

16.15. «Виолетта» расползается! Писать заново?! Этот переход от одного произведения к другому очень болезненен.

Меняю кровь!

Подходит материал к «Иисусу». Незаметная, каждодневная работа: с книгами.

Прихожу к Идее и благоговейно на нее смотрю: дала материал для второго будущего романа.

10 ​​ Опять Цвейг: «24 часа»: «Никогда не видел такого лица…». Эта литература, как они ни блестяща, не удовлетворяет меня.

Почему? Гордыня?

Почему Музиль и Кафка, а не этот мастер?! Не лежит душа. ​​ 

11 Со смерти Пушкина 157 лет.

Страшный сон ночью. Не от его смерти? Помнишь страх, но не сам сон.

«Мастер и Маргарита». Как странно, что ​​ этот советский роман очевидно романтичен! Этот сорт возвышенных чувств мне особенно трудно дается.

Франция, 11 век: развитие культа Креста.

Из-за засилья «чернухи» в современной литературе не видно, есть ли другая литература.

Мое обычное, вечернее, полное изнеможение – вполне творческое состояние. Меня опутывает и ужас, и изнеможение, и страх.

Эта сеть, чудится, уже не выпустит меня, - но каждый раз чудо повторяется: она освобождает меня.

На какое-то время мне легко, пишу, но потом впадаю в столь ужасную усталость, что могу только спать.

Инквизиция создается в 1229 году, и папа напускает ее на доминиканцев.

В Кракове чувствуешь это зарождение орденов.

А Россия в это время? Поднимается московское княжество. Только-только. Вот бы найти материал на 13 век, когда и ордена зарождаются, и московское княжество!

Но уже нет сил: я чувствую, как они покидают меня. Наверно, через пару лет такая огромная нагрузка уже будет не по силам.

И будет ли по силам просто жить?!

Не уверен.

Глоток воздуха скоро станет радостью, я скорчусь, состареюсь, согнусь в дугу. Неужели так, Боже?

12  ​​​​ Machado a Pio Baroja

Мачадо – Пио Барохе:

En Londres a Madrid, Ginebra a Roma,

ha sorprendido, ingenuo pasеante,

el mismo taedium vitae en vario idioma,

en multiple careta igual semblante.

«В Лондоне и Мадриде, в Женеве и Риме у меня, юного прохожего, было все то же отвращение к жизни, то же, хоть и в разных вариантах».

Этот язык – настоящее открытие.

Чего не скажешь про Цвейга! Zweig Цвейг: «…ein wahrhaft frommes Lächeln hellte sein fortgetragenes Gesicht... Er beugte sich russisch tief… Поистине набожная улыбка озарила его задумчивое лицо. Он склонился по-русски низко».

Ну что это? После Музиля просто стыдно.

​​ 

Впечатление, что жизни нет, а есть литература.

Скорее всего, это нездоровое чувство. Конечно, тут виден растущий кризис; я со страхом вижу, что он все опаснее, но изменить ничего не могу.

Немножко Булгакова: для души. Хватануть «Мастера». Нет, ближе Чехов: там ужас существования по-врачебному обнажен.

Вот Булгаков: его Мастер говорит: «В особенности ненавистен мне людской крик».

Это здорово!

Почему так долго иду к Булгакову? Потихоньку приближаюсь к нему как к самому близкому в советской литературе.

«24 часа» Цвейга ритмом напоминает «Игрока» Достоевского.

14 «Miss Dunne clicked on the keyboard: 16 June 1904. Мисс Данн настучала по клавишам: 16 июня 1904 года». Именно этой дате посвящен «Улисс».

Мачадо Machado:

Con el incendio de un amor, prendido

al turbio sueno de esperanza y miedo

yo voy hacia al mar, hacia el olvido…

«С огнем любви, охваченный бурным сном надежды и страха, я иду к морю навстречу забвению».

Это все слишком понятно, зато какая чистота видений, ясность мысли, красота. Вот каким должно быть искусство.

15 Люда взялась читать моего «Жуана» и - искренне ужаснулась.

Сон наяву: какая-то женщина дает мне три апельсина.

Я спрашиваю ее почему-то по-итальянски:

- Не слишком много для меня?

Побывав в женах Жуана, женщины почему-то принимают голубевидную формы. Этакие крылатые существа.

В воображении ​​ многих французов Париж – сущий монстр. Этот образ в головах не только всего мира, но и самих жителей Франции. Разве и Москва для русских – не такой магнит?

​​ 

17  ​​ ​​​​ Кризис растет: в Общий дневник (ОД) тащу все, что происходит, без разбора. ​​ Что я? Кто я? Хоть чуточку б понять себя.

В своей «Виолетте» силюсь сделать пародию на оперу – и ничего не получается. Наверно, это мое оскудение: желание очернить любимый, искренний образ. То-то ничего и не выходит! Больно чувствовать, что ты бездарен. Этот род справедливости шокирует.

«Шелест чужих знамен» Блока.

18 Символика чисел. Больше всего в моей жизни восьмерок.

Французский двор – это еще и огромный рынок. Почему забывается это? По чисто советской установке?

20 Будущая книга «Реалии жизни и искусства» обретает форму словаря.

Выразить себя в форме словаря, представить всю свою жизнь в этой роскошной форме!

23 «Хроника», к счастью, не покидает меня. Она перемещается в нечто другое. Рассказ будет о весне.

Может, и «Вио» спасу? ​​ «La Belle Savonneuse»! «Прекрасная Мыльничиха». Может, отпраздновать 1971? Ровно 23 года назад я уже задумывался, не ринуться ли в литературу. Помню, сидел в форме курсанта в огромном зале Дворянского Собрания.

Книга об эпистемиологии. Age science. Хорошо о фрейдизме. Изд-во Иаков.

24 ​​ Как назвать «Мыльничиху»?

La Belle Savonneuse ​​ Прекрасная мыльничиха,

La Belle Merdeuse ​​ Прекрасная Засранка,

или La Belle Emmerdeuse ​​ Прекрасная Зануда?

Добавить La Belle Baisodromeuse? «Прекрасная Заебанка»?  ​​​​ 

Планы по «Виолетте Валери». «Действо на земли и в небесах». Сон в самолете Нью-Йорк-Париж.

Жермон - он же и режиссер грандиозной ​​ оперы о мыле. ​​ Не удерживается и соблазняет Виолетту. На всякий случай.

Но как это совместить с другим пластом жизни Вио? Она исполняет главную роль в этой опере.

Как еще рекламировать мыло? Оперой - эффективнее всего.

Взметенный мир. Какие-то сухие листья, а не люди. Человеки, обуянные оперными идеями. Такое вот оперное время. Едут с гастролями оперы в Прагу. В поезде шеф предстает философом. Его безумие - чисто оперное.

А Виолетта? По паспорту она Кускова Дуретта Ивановна.

Прекрасная Мыльничиха, - а где Альфред? Его находят в последний момент. В принципе, на эту роль подойдет любой мужик.

22 После прогулки по солнечной Москве вечером начинаю писать первую сцену: офис.

23 Вчера смотрел «Жизнь - роман» Рене. Что ж, в то же русло! Мир растет в ложную оперную общность.

Сонеты Микельанджело.

АНАЛИЗ

«Идиот» Достоевского.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1 глава. ​​ 

Как вести читателя во времени? Прошло еще две недели.

О литературных типах. ​​ 

«Типы, ​​ чрезвычайно редко встречающиеся в действительности целиком, и которые тем не менее почти ​​ действительнее самой действительности».

Подколесин!

Вот такое глубокое понимание романа: он - как река.

«В действительности типичность ​​ лиц ​​ как ​​ бы ​​ разбавляется ​​ водой, ​​ и ​​ все ​​ эти ​​ Жорж-Дандены и Подколесины существуют действительно, ​​ снуют ​​ и ​​ бегают ​​ пред нами ежедневно, но как бы несколько в разжиженном ​​ состоянии».

«Писателю надо стараться отыскивать интересные и поучительные оттенки даже ​​ и между ​​ ординарностями». ​​ 

Ганя: ​​ «Порывчатость своих желаний он принимал ​​ за ​​ их ​​ силу».

Вот такая отточенная характеристика.

Блестящий анализ Иволгиных. Сама идея довести труд писателя до рацио - прекрасна. Да, надо биться за своего умного читателя.

«Над князем она \\ Аглая \\, говорят, смеется изо всех сил, с утра ​​ до ночи, чтобы виду не показать, но уж наверно умеет сказать ​​ ему ​​ каждый ​​ день ​​ что-нибудь потихоньку, потому что он точно по небу ходит, ​​ сияет...».

Ганя утомительно прямолинеен.

2  ​​​​ глава. ​​ 

Столкновение Ипполита и генерала Иволгина.

« - Это винт! - кричал генерал: - он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил!».

Скандал. Тут ​​ Достоевский разрабатывает градации неприязни. Ганя и Ипполит - идейные враги; у них и спор серьезней.

Это второе развенчание Гани, уже Ипполитом, почему-то ускользало от моего внимания.

«Ненавижу ​​ я ​​ вас, ​​ Гаврила ​​ Ардалионович, ​​ единственно ​​ за ​​ то, ​​ - ​​ вам ​​ это, ​​ может  ​​​​ быть,  ​​​​ покажется ​​ удивительным, - единственно за то, что вы тип и воплощение, олицетворение ​​ и  ​​​​ верх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой ​​ ординарности!».

​​ 

Достоевский добивается необычайной плотности событий.

«Генерал ​​ остановился, обернулся, простер свою руку и воскликнул:

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ - Проклятие мое дому сему!».

Забавно, что этот жест не кажется банальным.

3  ​​​​ глава. ​​ 

Генерал Иволгин.

«В последние два года про дела своего ​​ семейства он знал разве только вообще или по наслышке; подробнее ​​ же ​​ перестал ​​ в ​​ них входить, не чувствуя к тому ни малейшего призвания».

И тут писатель ​​ описывает одну из форм ​​ сумасшествия.

Писатель ​​ - описывает! Что ему еще делать, если мир таков?

Текст переполнен жизнью, все кипит.

«Катастрофа с генералом».

Для всех князь - жених. Только не для него самого.

«Я удивляюсь вашей наивности, да и не одной вашей! ​​ Вы ​​ с ​​ такою наивностью чего-то от меня ожидаете, вот именно теперь в эту минуту, что мне даже совестно и стыдно пред вами, что у меня нет ничего, чтоб ​​ удовлетворить вас».

4 глава.

Переливы настроений. Может, и важно выйти из романа, чтоб опять в него вернуться. «Улисс» Джойса кажется таким заданным рядом с такой неразберихой. Милая чепуха.

Наполеон и генерал Иволгин.

Superstitieux ​​ = суеверный.

«Он \\ Наполеон ​​ \\уже не плакал, слез не было, но только стонал иногда; но лицо его все более и более подергивалось как бы мраком. Точно вечность уже осеняла его ​​ мрачным ​​ крылом своим. Иногда, по ночам, мы проводили ​​ целые ​​ часы ​​ одни, ​​ молча».

Бред сумасшедшего, но он расцветил роман.

«Здесь мы не можем ​​ сообщить ​​ подробностей, ​​ но заметим вкратце».

Правильно! Показать железную руку автора.

Старика хватил удар после всех волнений - простой и верный ход.

5 ​​ глава.  ​​​​ 

«С ​​ Аглаей ​​ произошло ​​ нечто ​​ капитальное, ​​ и ​​ решается судьба ее». Это главное.

Вся эта линия с Аглаей мне никогда не нравилась. Уважая Достоевского, чту и этот ход.

Аглая и князь играют ​​ в шахматы и дурачки.

Приносят ежа. И что за фигня? Автор колеблется между мудрецом и ребенком.

«Как только Аглая получила ежа, тотчас же уложила его с помощию ​​ Коли в плетеную корзинку, накрыла салфеткой и стала просить Колю, чтобы он сейчас же, и никуда не заходя, отнес ежа к князю, от ее имени, с просьбой принять в ​​ «знак глубочайшего ее уважения».

«- Я вас спрашивала: просите вы моей руки или нет?

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ - Прошу, - замирая ответил князь».

Consummatus est, свершилось!

« - Я вас люблю, Аглая Ивановна, я вас очень люблю; я одну вас люблю и...  ​​​​ не шутите, пожалуста, я вас очень люблю».

Еще «пожалуста» вместо «пожалуйста».

«Но ​​ ничего, впрочем, похожего на любезный разговор не проглядывало в словах его. Все это были такие серьезные, такие даже мудреные иногда мысли».

«Трудно представить, до какой степени князь оживился и ободрился в ​​ этот ​​ вечер».

А что же дальше? По ​​ сюжету эти отношения должны не сложиться.

«На другой же ​​ день Аглая опять поссорилась с князем, и так ​​ продолжалось ​​ беспрерывно, ​​ во ​​ все следующие дни».

Князь и Ипполит. Тут Ипполит поправимо банален и скучен. Странно, но в ткани романа набирается много пустот, объединенных разве личностью писателя. Это оттолкнет дилетантов.

«Ну, хорошо, ну, ​​ скажите мне сами, ну, как по-вашему: как мне всего лучше умереть? ​​ Чтобы ​​ вышло ​​ как можно... ​​ добродетельнее, то-есть?».

Так человек до конца обесценивает свою жизнь, загоняет близких в тупик. Близких - значит, всех, кто оказался рядом.

6 ​​ глава. ​​ 

Ждут  ​​​​ Белоконскую.

Эта Белоконская стала мифом романа, каким-то «богом из машины». ​​ 

«Родители и рассчитывали, ​​ что ​​ «свет» ​​ примет ​​ жениха ​​ Аглаи ​​ прямо ​​ из ​​ рук ​​ всемощной «старухи», а стало быть, если и будет в этом что-нибудь ​​ странное, ​​ то под таким покровительством покажется гораздо менее странным».

Кстати, нужная персона.

Князь на приеме.

«В первый раз ​​ в ​​ жизни ​​ он видел уголок того, что называется страшным именем ​​ «света». ​​ Асоциальность князя в его идеализации социальных отношений. Он не в силах понять их реальное наполнение.

Высший свет в изложении Достоевского. Отрицается его возможная мягкость, что неправда. И просто критика неясна. Это точная копия высшего света в «Евгении Онегине» Пушкина. Скучновато.

«Мало-по-малу ​​ он \\ Мышкин \\  ​​​​ становился ужасно счастлив». Он как бы расплывается в счастье, вовсе теряет социальное чутье.

7 ​​ глава.  ​​​​ 

«Князь был вне себя.

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ - Павлищев... Павлищев перешел в католицизм? Быть ​​ этого ​​ не ​​ может! ​​ - ​​ вскричал он в ужасе».

И еще: «Католичество - все равно, что ​​ вера ​​ нехристианская!». ​​ 

Почему князь так сказал? Это дань полемике самого писателя.

«Ведь ​​ и ​​ социализм ​​ порождение ​​ католичества ​​ и ​​ католической ​​ сущности!». ​​ 

Это уж вовсе непонятно.

«Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш ​​ Христос, которого мы ​​ сохранили ​​ и ​​ которого ​​ они ​​ и ​​ не ​​ знали!».

Уже и страшно.

«Кто почвы ​​ под ​​ собой ​​ не имеет, тот и бога не имеет». Почвенничество!

Разбита ваза. Важный момент. Начало конца романа. ​​ И как Достоевский чувствует, что тут необходимо приземленное событие такого рода?

«Не ​​ стыд, ​​ не скандал, не страх, не внезапность поразили его ​​ \\ Мышкина\\ больше ​​ всего, ​​ а ​​ сбывшееся пророчество!».

Почему Достоевский вкладывает так много в Мышкина? Постарался выразить лучшее в себе. Теперь эти теории о русском народе кажутся столь жалкими! 20 век поставил крест на многих теориях.

«- Что ты на стены-то лезешь? - ​​ досадливо ​​ проговорила ​​ Белоконская: ​​ - человек ты добрый, да смешной: два гроша тебе дадут, а ты благодаришь ​​ точно жизнь спасли. Ты думаешь это похвально, ан это противно».

Довольно резонно!

Мы-то на стороне этой старухи, кою Достоевский осуждает. Это уже не «божественное», а простая блажь, это просто болезнь. Так что роман колеблется между божественным и клиникой.

Опять повторяется «Горе уму»! Опять перед свиньями мечется бисер. Но я - на стороне князя. Общественная жизнь столь искажена, что искренний человек в ней сразу сходит за идиота.

«Больной лежал на ковре».

Припадок. Это понятно: все слишком сильное князю запрещено.

8 глава.

Путаные общения князя. Все понимают, что что-то рухнуло, но еще не понимают, что же именно. Перед смертью зашел Ипполит.

«Мне ​​ ночью ​​ снилось ​​ сегодня, ​​ что ​​ меня ​​ задушил ​​ мокрою тряпкой... один человек... ну, я вам скажу кто: представьте себе - ​​ Рогожин!».

Ипполит и Мышкин так перекликаются! Словно б высшая сила стремит слить их в целое.

Этот «дубляж» усиливает интенсивность происходящего.

Аглая Ивановна ​​ и ее «приятельский ​​ разговор» ​​ с Настасьей Филипповной. ​​ 

Это в словах Ипполита, но вина-то именно Аглаи: она загоняет князя в сумашествие, она убивает его.

Мышкин. «Что таилось в этой душе \\ Аглаи \\? Этот вопрос давно его мучил, ​​ хотя ​​ он ​​ и верил в эту душу».

«Он ​​ самой ​​ Настасьи Филипповны боялся».

Аглая ведет его к Настасье Филипповне.

«Это была единственная попытка его остановить безумную, а затем он сам ​​ пошел ​​ за нею как невольник».

Фраза Рогожина начинает большую сцену: ​​ 

«- Во всем доме никого теперь, кроме нас вчетвером, - заметил он вслух и странно посмотрел на князя».

Все это безумие страшно правдоподобно. Что ж, Аглая и не могла иначе. Но тогда и князь не мог не сойти с ума. Жизнь - западня.

«В ​​ эту ​​ минуту, казалось, никто из всех четверых находившихся в этой комнате ​​ и ​​ не ​​ находил этого странным. Князь, который еще вчера не поверил бы ​​ возможности ​​ увидеть это даже во сне, теперь стоял, смотрел и слушал, как бы все это он давно уже предчувствовал. Самый фантастический сон обратился вдруг ​​ в ​​ самую ​​ яркую ​​ и резко обозначившуюся действительность».

Кульминационная сцена.

Достоевский сразу так задумал Аглаю: она способна опуститься до мщения. Да еще столь прямолинейного и низкого.

9  ​​​​ глава.

«Как рассказывать то, о чем не имеешь ни ясного понятия, ни личного мнения?». ​​ 

Социальная неразбериха: любимые князя его делят. Невольно Мышкин создает ситуацию, в которой обречен сойти с ​​ ума.

Рациональную сторону скандала представляет Евгений Павлович.

«- Как же? Стало быть, обеих хотите любить?

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ - О, да, да!».

Конечно, это уже болезнь. Писатель прописывает ее до конца.

10  ​​​​ глава.

Предыдущая глава оказалась очень короткой: ритм сломан.

«Отпевание ​​ \\ генерала Иволгина \\ произвело ​​ на князя впечатление сильное».

Между тем, у князя нет реальных отношений с женщинами, так что просто поражаешься, откуда же взялось правдоподобие Мышкина.

Мелькание образов. Лебедев.

«Ипполит желал помириться, заплакал и после слез, разумеется, еще пуще озлобился, ​​ но только трусил выказать злобу».

Ипполит, столь высокий в мыслях, ​​ низок в делах.

Что происходит с Мышкиным? Зачем он женится на Настасье Филипповне?

«Но он искренно верил, что она может еще воскреснуть». Довольно темная история.

«Он нашел ее в состоянии, похожем на совершенное помешательство: она вскрикивала, дрожала, кричала, что Рогожин спрятан в саду, у ​​ них ​​ же ​​ в ​​ доме, что она его сейчас видела, что он ее ​​ убьет ​​ ночью... ​​ зарежет!».

Глава о предчувствиях.

Побег со свадьбы.

«А Рогожин и Настасья Филипповна доскакали до станции вовремя».

«Он ​​ почти не раздевался ночью, но однако же спал».

11 глава.

Мышкин торопится в Петербург.

«Князь перешел через улицу на противоположный тротуар и остановился взглянуть еще раз на окна: не только они были заперты, но почти везде были опущены белые сторы».

Метания князя.

«Он вышел наконец сам не свой ​​ из ​​ трактира; голова его кружилась; но - ​​ куда ​​ однако ​​ же ​​ ехать? ​​ Он ​​ бросился ​​ опять ​​ к Рогожину».

И эти блуждания вокруг Рогожина прекрасно написаны. Прежде я ударялся в слезы, читая их: понятно, что Настасья Филипповна ​​ уже зарезана.

Опять его ведут глаза Рогожина.

На квартире Настасьи Филипповны. ​​ Так она читала «Мадам Бовари» Флобера!

«В невыразимой тоске дошел он ​​ пешком ​​ до ​​ своего трактира. ​​ Летний, ​​ пыльный,  ​​​​ душный Петербург давил его как в ​​ тисках».

​​ Да как же это знакомо! Поэтому и читаешь романы Достоевского наизусть, что все до боли знакомо.

Но что же дальше? Как кончить этот ужас, как выпутаться из него?

«В пятидесяти шагах от трактира, на ​​ первом ​​ перекрестке, в толпе, ​​ кто-то ​​ вдруг ​​ тронул ​​ его ​​ за ​​ локоть ​​ и ​​ вполголоса ​​ проговорил над самым ухом:

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ - Лев Николаевич, ступай, брат, за мной, надоть.

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Это был Рогожин».

Мышкин идет к дому Рогожина с горьким предчувствием: «У князя стали опять ​​ подсекаться ​​ ноги».

Мне-то важно, что писатель угадал ритм и ужас смерти. Я слишком хорошо знаю именно такую будничность смерти.

Вот они в комнате. ​​ 

«На ​​ белевших ​​ кружевах, ​​ выглядывая ​​ из-под ​​ простыни, обозначался кончик обнаженной ноги; он казался как бы выточенным из ​​ мрамора и ужасно был неподвижен. Князь ​​ глядел ​​ и ​​ чувствовал, ​​ что ​​ чем ​​ больше ​​ он ​​ глядит, тем еще ​​ мертвее ​​ и ​​ тише ​​ становится ​​ в ​​ комнате. ​​ Вдруг ​​ зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью ​​ и ​​ затихла ​​ у ​​ изголовья».

Невозможно описать, насколько сильно впечатлила меня эта сцена.

Уж не лет ли двадцать ношу ее в воображении?

«Он подошел к князю, нежно и восторженно взял его под руку, приподнял и подвел к постели».

Тут есть братство по ужасу, слишком мне знакомое. Два мужика делят ужас.

«Чем ты ее? Ножом? Тем самым?

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ - Тем самым...». Ух, как больно читать.

«Мышкин прижался своим лицом к бледному и неподвижному лицу Рогожина; слезы текли из его глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и ​​ не ​​ слыхал ​​ тогда ​​ своих собственных слез и уже не знал ничего о них...

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ По крайней мере, когда, уже после ​​ многих ​​ часов, ​​ отворилась ​​ дверь ​​ и ​​ вошли люди, то они застали убийцу в полном ​​ беспамятстве ​​ и ​​ горячке. ​​ Князь сидел подле него».

12  ​​​​ глава. ​​ 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Кажется, ничего необычного, но больно уж развенчана Аглая. Так что и Аглая, и Мышкин - оба сошли с ума. ​​ Столь ужасный конец романа нарочито замылен Достоевским: так указывается на его норму.

Что тут скажешь? Наверно, так и умру с мыслями об этом романе.

А пока с ним прощаюсь.

Март  ​​​​ 

1  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ В 2000 году все дневники и «Реалии» будут написаны. И – в форме словарей!

Уже снится чередование словарных статей.

Может, я не прав, что столько сил трачу на письма? Сначала составляю их на русском, а потом сам перевожу на нужный язык. Тайная надежда, что все они – часть моего будущего романа в письмах.

Откуда это чувство, будто все мои записи об искусстве чудесным образом сложатся в одну книгу? Может, снесу их на помойку, как когда-то мои черновики.

4  ​​ ​​​​ Запоем читаю стихи. Только что начитался Аполлинера, Мачадо, а вот ринулся на родных: Ходасевич, Фет, Анненский, Блок. Самые любимые. Возвращение к русским стихам.

Мне так хочется не только чувствовать себя русским, но и быть им – и в чтении любимых стихов это чувство в душе расцветает.

В редакционном совете «Серебряного века» есть и Парщиков, и Знаменская (та самая Ирина!). Почему не хочется читать их стихи? Только просмотрел их – и уже хватило.

Может, это мое неумение понимать современную поэзию? Может, я вовсе и не современен, а только числюсь «в жильцах»? У Иры чую те же завитки в стихах, что и в ее кудряшках, что и на потолке ее комнаты.

«Mondenschein. Лунный свет» Zweig’а. «Dunkel lag die Gasse da… темнеет улочка тут…». Не греет. ​​ 

Выловил в проходной французской книге.

«Философия и функция логики… ​​ Антиреализм представляется основой в борьбе с амбивалентностью; это знамя борьбы с интуицией».

Но куда поднимать эту теорию?!

Идея Босха: представить полулюдей, полу-зверей. Не в такое ли отродье эволюционируют бывшие жены в «Жуане»?

Странно, что именно творчество заставляет меня осознавать общество как злую, враждебную силу.

Не разовьется это чувство в болезнь?

Я пытаюсь создать рассказы, в которых мог бы понять себя («В начале была Ложь»), но что-то не получается. Или не боюсь этой болезни?

Боялся распутничать – и написал «Как я люблю».

7 «Age de science. Эпоха науки» в издательстве Jacob.

«Современная логика может быть только релятивистской».

Не выписываю четыре фундаментальных принципа. Так и на русском языке начитался брошюрок по самым разным философам. Очень впечатлил Фома Аквинский, Кант, Шлегель, - и десятки имен, без которых не представить цивилизацию.

9  ​​ ​​ ​​ ​​​​ «Похоже, логика, как наука, в целом находит свое место в современной философской мысли» (Jacob Яков, конечно). Модальные реализм, концептуализм и номинализм.

Выискиваю материал для главы «Философские принципы любовников».

Статья об их культуре.

Все задуманные дневники пишутся, но насколько меня хватит? В моей жизни десять раз, не меньше, начинал их, но потом пыл пропадал.

Стихи Скендерия.

Хотел учить чешский – и не могу.

С таким напором штудирую французский, а чешский не могу.

12 Переделываю «Деву». Композиция, прежде казавшаяся логичной, теперь похоже на какие-то нелепые нагромождения.

Нет! Технически рассказа должен быть доведен до нужного уровня.

Переделы литературного имущества в Переделкино. Что происходит на самом деле? Очень много сообщений, но они не объединяются в одно.

Смутное время!

Больше игры с информацией, чем самой информации.

15 Печатаю новую «Деву». Мы все соблазняем друг друга.

Неужели нельзя продлить жизнь Иды? Что бы мог для нее сделать?

18 Закончил формировать первую книгу «Любовь небесная и земная».

368 страниц!

Эк, скотина, сколько накарябал! Это и «Дон Жуан», и «Как я люблю», и «Дева», и «Музыка для тебя».

Неужели я такой лирик? Даже дух захватывает.

Но восхищения женщинами просто нет.

Скорее, выяснение отношений с ними и с мирозданием.

Они – только часть общего, и далеко не самая главная часть.

«Olympias toderbleichtes Wachsgesicht hatten keine Augen statt ihrer schwarze Hölen. На восковом лице Олимпии вместо глаз были черные дыры».

Как не любить Гофмана?

19 В душе уже печатаюсь, а когда придет в жизни?

Чехов говорил: «Печатайтесь у себя на подоконнике».

21 Сгорел «Фонд Культуры»!

Столько сил Лихачев приложил – и все пропало!

Сгорели «Дом Актера» в Москве и «Дом писателя» в Петербурге, а теперь и «Фонд»!

Письмо от Блохи. «Ich will dich aber nicht aus der Sicht verlieren. Das wäre sehr ungerecht sein. Я б не хотела потерять тебя из виду. Это было бы несправедливо».

Спасибо. Почему не «wеrden»?

В сущности, меня потрясло, что она не приехала в Прагу. Я был уверен, мы не увидимся никогда – и вот это письмо.

Опять мучаю «Мыльничиху», но ничего не получается.

25 Dosse. Досс. Histoire du structuralisme. История структурализма. Paris, 1991.

Взрыв интереса в 50ые и 60ые.

Мнение М. Фуко:

Это не новый метод, но беспокойное и пробужденное сознание современного умения. «Du savoir moderne. Современное умение (жить?)».

Набоков: Серо-голубой день в окне, еще дымчатый, но уже набухающий солнцем. (Са.ов.).

Я так люблю природу, но не могу с таким трепетом о ней писать. Или не чувствую, что пишу о ней нежно?

Тема: коллективные наваждения. Сразу вспоминаешь «Под сенью девушек в цвету» Пруста.

Выписки на французском из «Философии» Караттини.

«Для Витгенштейна (1889-1951) существует реальный мир вне «я» и мир, который я представляю в форме картин (воображаемый мир)». ​​ 

Да уж не я ли это?

Кронекер: «Бог создал целые числа, а прочее предоставил создать человеку».

Идея для рассказа.

Помню, в мои 15 читал серьезную книгу о целых числах. Почему был бездарен? Через математику не мог говорить с миром, а через литературу могу. Вот и раскручиваю это ничтожное «могу».

«Во время Освобождения …» (в «Сартре»).

Леви – Штросс: «Социальные факты – это не вещи, не идеи, это структуры».

А эта структура – лишь часть другой, более общей.

Что бы сказал на это Лотман?

28  ​​​​ Нильс Бор: полуклассическая модель атома.

30 Огромное воображаемое письмо Сабине Диг. Как легко она помогла мне тогда, на немецком шоссе! Мы продолжаем наш разговор о коммунистических монстрах.

Французский структурализм кажется ангажированным. Эти генерализирующие теории, почему их нет в нашей науке?

1978-1979 – мои сидения над философской литературой в читальном зале философского фака ЛГУ.

Опять ярко вспыхивает в памяти, с каким волнением ​​ читал «Философию» Караттини.

Тогда начал с томов Платона и «Истории философии в примерах». Потом пошли книжечки о философах – уже читались повсюду.

«Переулок лунного света» Цвейга.

Невнятно, но тепло.

АНАЛИЗ

Гоголь.

«Невский проспект».

Откуда эти образы?

«Ганимед, летавший вчера, как муха, с шоколадом». Так простой разносчик подан так наискосок, что все повествование сдвигается в сюрик.

Образ получается таким: муха несет шоколад. Особенно много - о женщинах.

«Слабонервные подруги». Ну, это еще можно понять.

А вот «Как будто целое море мотыльков» - не комплимент. Женские рукава растут в воздушные шары. Вот почему так трудно давалась эта повесть в детстве.

«Нос» ​​ сразу понравился и заинтриговал.

Меня всегда тревожил вопрос: почему эта написанная ложь правдивей жизни? В детстве я видел вокруг себя увесистых теток, меньше всего похожих на мотыльков.

В Луге было несопоставимо меньше красивых женщин, чем в нынешней Москве. Почему? Кто им не давал быть красивыми?

Как страстен Гоголь в своих ложных описаниях! Почему же тогда эта ложь так нравится? Почему предпочитают именно эту ложь?

Гоголь - это страстность в движении. Все механистичны и животны, ​​ все более механизмы или звери, чем люди. Причем животное приукрашивает механическое, злое, повседневное.

«Даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал». Причем тут «дама»? Я готов поверить, что тут все делается под сон.

Мне никогда Петербург не казался сном. Кошмаром - это да.

Женщина - мотылек? Женщина - бокал? ​​ Неужели женщины могут быть такими? Неужели они были такими?

Тип современной женщины - певица Мадонна, «акула шоу-бизнеса», как ее называют.

Такая скорее покажется гангстером!

Я именно потому и спорю с Гоголем, что в детстве воспринимал их такими вот «воздушными» созданиями.

«Платья сотканы из самого воздуха».

Нет! Никто не потрафил моим заблуждениям. Никто. Все, как один, - как одна - боролись за выживание. Ни малейших иллюзий.

Но вот и «мужской» кусок. «Все перед ним окинулось каким-то туманом».

Шедевр: «Мост растягивался и ломался на своей арке».

Вот «блестящая масса с выхваченными головами».

«Какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков». ​​ 

Я просто не могу передать, насколько большое значение имеет для меня этот текст. Пособие по писательскому мастерству!

Библия писателя.

Источник вдохновений.

Моя зажженная свеча.  ​​​​ 

Сам Гоголь сближает себя с Пискаревым. ​​ 

«Форейторы кричат и прыгают на лошадях». ​​ 

Опять демон! Так героем рассказа становится сам черт.

Как такая «литература» стала знаменем России?

Для меня это не просто чудо, но оправдание тирании, искупление ею своих грехов.

Он жаловался, что его тиранили, а я - что меня, - но мы оба живы тем, что причастны к великой русской Литературе.

Теперь я готов поставить вопрос иначе: почему все не упали на колени пред этой повестью? Разве было в России в 1834 году хоть что-то сопоставимое с этой повестью?

«Нос», мое потрясение с детства.

Я еще в 12 лет подумал: «Хорошо, что нос загулял, а не попа».

«Довольно почтенная дама» плохо думает о муже.

И я сразу подумал: «А как моя мама думает о папе? Вряд ли слишком хорошо, раз он все время пьяный».

Довольно почтенная? Значит, есть градации почета: немножко, средненько, высоко? Значит, бывают немножко честные люди, а бывают и «совсем» честные? Кроме Гоголя, не с кем было поговорить об этом.

Вот семейная сцена: «Наконец (дворник Иван Яковлевич) достал свое исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелегкими увещаниями (жены) ​​ Прасковьи Осиповны, завернул нос в тряпку и вышел на улицу».

Вот-вот! Эти разборки родителей, эти «нелегкие ​​ увещания» - как раз это и сопровождало меня все мое детство. Они посвятили свою семейную жизнь борьбе друг с другом, так что Гоголь тут весьма пригодился.

И так - всю жизнь: Пушкин - добрый учитель, а Гоголь провозглашает сумасшествие нормой жизни и доказывает это.

Как бы мог Гоголь не написать «Записки сумасшедшего»?

Я бы не сказал, что Гоголь - женоненавистник. Скорее, он сознательно отказывается понимать их хоть сколько-нибудь адекватно.

Видимо, все представление об эфемерности и обманчивости жизни мастер вкладывает именно в женщин - и поэтому они столь литературны.

Пожалуй, из моих любимых писателей только Лев Толстой «пишет» реальных женщин, а Гоголь и Достоевский предпочитают свои странные мечты и ​​ мысли о женщинах - женщинам реальным.

«Нос отвернулся и продолжал молиться».

Прекрасно!  ​​​​ Полный приоритет фантазии.

Собственно, это ближе к западной традиции. Русский писатель может только сунуть нос - «Нос»! - в эту традицию, но уж никак не обустраиваться в ней.

Потом до Булгакова никто столь высоко не ставил фантазию.

Не понимаю того, что написано о дамах: «шляпка легкая, как пирожное», «цветочный водопад дам».

В «Носе» нет литературы, но есть литературная идея.

Кстати, это довольно частый случай. В Гоголе восхищает стихийный, неосмысленный абсурд, этакий рывок в неизвестность. Пушкин, тот идет вдоль традиции, а Гоголю важно от нее оторваться.

Тут, в «Носе», какой-то апогей механики. Видно, что Гоголь приторочен к своему дару, как иной пленник к седлу.

Страшная вещь - дар! Для Гоголя эта ноша оказалась слишком тяжелой. Болезненный, мятущийся человек, не сумевший осознать свой дар, приспособиться к нему.

Избегаю думать о нем: слишком больно.

Метод. Пушкин пишет:

Закружились бесы разны,

Словно листья в сентябре.

Это только красивая картина. Пушкин вместе с нами любуется ею. Так французский актер работает над ролью: он примеривает эмоции, не входя в них глубоко.

Надо прекрасно зарисовывать, а не прекрасно чувствовать - вот принцип классики и - Пушкина.

Он говорит «ободранное тело» -

Влекут ободранное тело

и - не страшно.

А Свидригайлов Достоевского - настоящий самоубийца, и читателю уже страшно. Потому что Достоевский - уже школа Станиславского: истинного переживания.

«Портрет».

Гоголь романтичный.

«Черты лица старика отзывались несеверною силою».

Очевидная идеализация Италии. ​​ 

Если в «Носе» идея оригинальна, то идея «Портрета» - чужая.

Ужасная фраза: «недовольный, как мокрый петух». Тьфу!

На рассказы Гоголя можно посмотреть и как на борьбу автора с Дьяволом. В «Портрете» этот дьявол чуть не ​​ поверхности.

Рассказ - «долгострой»: нескладень, со множеством швов.

Самый негоголевский рассказ у Гоголя.

Здесь виден и большой недостаток гения: он не пишет каждый день. Солдат должен каждый день маршировать, балетный артист - упражняться у станка, а писатель - писать.

Гений Гоголя избежал этого ужасного давления ежедневной каторги, но без небходимой ковки талант потерял ориентиры. Он, этот блистательный метеорит, просто сгорел в бескрайнем небе. ​​ 

«Шинель».

«Мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить ли точно куницу на воротник?».

Гоголь - в своей стихии. ​​ 

А что за дамы в «Шинели»?

«Дама, у которой всякая часть тела была исполнена необычайного движения».  ​​​​ 

Просто какое-то безумие!

Скажи ​​ это кто другой, его б смешали с грязью.

По мне, это простая механистичность.

Мир вокруг Башмачкина ​​ не поражает ледяным ужасом, как у Кафки. Как раз нет. Он переполнен людьми, но от этого он не становится лучше.

А что за «значительное лицо»?

У Башмачкина своя вера, у него свой бог на земле. В «Невском проспекте» ясно, что царит черт, - а тут? Странные поиски бога.

«Записки сумасшедшего».

Разгул социальности. О женщинах и социальном Гоголь пишет грубо, скучно, прямо.

«Мертвые души»? Да в них опять же правит Дьявол, а не социальное. Так еще в юности в «Невском проспекте» писатель нашел свою тему.

Неужели все, что мне нравится в Гоголе, уместилось в «Невском проспекте» и в «Мертвых душах»?

Похоже, что так.

Так любил его в детстве, но теперь больно перечитывать: еще не делан круг в моей реальной жизни.

Сейчас такое время, такой период в моей жизни, что я раздавлен несоразмерностью русской прозы.

Наверно, и я сам так пишу: мало понимая создаваемое.

Стал перечитывать Эдгара По под углом Гоголя.

«Овальный портрет».

Кратко, точно, страшно.

Рядом с ним «Портрет» Гоголя ​​ кажется надуманной размазней.

«Человек толпы».

Сначала все долго мелькает, как в «Невском проспекте», а потом и По, и Гоголь скатываются - талантливо - в преследование.

Апрель  ​​ ​​​​ 

1  ​​ ​​​​ Музиль. «Für ihn war jede Handlung, auch die sinnliche, von Verantwortung durchdrungen. Для Арнгейма каждое дело, даже занятия любовью, было проникнуто ответственностью».

Так и мои бывшие жены Жуана отдаются из чувства долга.

4  ​​ ​​ ​​​​ Жажда странствий просто измучила.

Уехать бы далеко, на греческое море.

Перечитываю на русском «Улисса» до конца: уже вгрызаясь в комментарии.

5 ​​ Все произведения распадаются на три трилистника: житейский, скитаний и кошмаров.

Предстал ясно и план второй книги.

Еду в Москву, чтоб выходить план и ногами.

Ух, какой хороший «Мальте»! Что этот образ для моего сознания?

Я не побоялся заявиться в «Армию Спасения», да еще со справкой!! Уже тогда я почувствовал всю опасность бесконечных скитаний. Скитаться, пока в этом есть смысл, - но не больше.

Взял в американском культурном центре первую книгу:

The New Oxford Book of American Verses. Новая антология американских стихов, изданная в Оксфорде.

Все брожу и брожу по Москве – и не остановиться. Когда-нибудь мои скитания ограничатся только этими: в истории России.

Entitlement – осознание права на богатство.

Выражение Arnheim’а: «Für meine Behörde bin ich ein Schicksal! ​​ Для моих служащих я – Судьба!».

6 «Beneath the Аmerican Renaissance. The subversive imagination in the age of Emerson and Melville. Под американским Ренессансом? Или «пониже» его? Субверсивное воображение в эпоху Эмерсона и Мелвилла». Reynolds.

Эвон какие интересные книги.

Читаю, а нация увлечена сериалом «Просто Мария». И все-таки мой «Жуан» угадывает время! Когда он все-таки появится в свет, будет более абстрактным и комичным.

7  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Частый сон: какой-то человек унижает меня, а я его убиваю.

Или это тянется с лета 1962 года, когда меня при всех избил Вова Кожанов, парень из нашего двора?

Меня унизило и то, что брат не стал меня защищать, хоть унижение было при большом количестве людей. Еще и то, что Вовка сначала распял меня, а потом завел мои руки под свои ноги, сел ногами на мои руки.

Унижение столь огромно, что не надеюсь избавиться от этого ужаса. Брат старше на шесть лет, а этот Вовка – только на три.

Потом я стал тренироваться, и мне все хотелось при встрече ударить его изо всех сил. Как ни укорял себя за это низкое желание, оно так и не ушло до смерти Вовки. То есть совсем недавно.

Такие образы – болезнь, но как от них уйти? Чем заглушить эту боль?

Лонгфелло Longfellow:

The leaves of memory seemed to make

A mournful rustling in the dark.

«Листья памяти, чудится, печально шелестят в темноте».

Почему «чудится»?

Неужели ​​ сомневается сам автор?

Rustling – шорох, как у Фета. ​​ 

Почему-то эти строчки показывают, что во мне столько всего, что готово разрушить меня.

Откуда оно?

9 Опять терзаю старые замыслы («Из бездны»), а они не становятся лучше. Может, просто оставить их?

Выписка:

«At the same time that American sermon style (vernacular dramatization of the Bible) was being dramatically alterеd on the popular level, it was also affected by intellectual currents from abroad, most notable European Romantism and the Scottish Common Sense philosophy.

В то же время американский «молельный» стиль (драматизация Библии в народном стиле) драматически упал до народного уровня, но он так же испытал влияние интеллектуальных зарубежных стилей, среди которых наиболее примечательны европейский романтизм и шотландская философия «общего чувства».

Хорошо о многих авторах. Как люблю стихи Эмили Дикинсон, а тут о ней сказано «a rich array of shifting signs» = «роскошный боевой строй движущихся знаков». И это так на самом деле. Вот пример.

I’ve see a Dying Eye

Run round and round Room

«Я вижу умирающий глаз, что бежит вокруг комнаты».

Строчки только кажутся «примитивными», а на самом деле их выстраданность впечатляет, они вмещают всю жизнь. Когда в 21 год во Всемирке прочел их, показались откровением.

А вот Hawthorne’а читаю мало. Мне кажется интересным сам его тяжеловесный язык, а в книге описаны отношения с читателем.

12 В метро читаю Эзру Паунда.

The apparition of these faces in the crowd,

Petals on a wet, black bough.

«Появление этих лиц в толпе, Лепестки на мокрой, черной ветке».

Так много кругом красоты, но открывать ее изо дня в день – это и есть жизнь.

14 Традиции в глобализирующемся мире становятся все ценнее. На каком же еще уровне происходит самосознание, как не на уровне традиции?

Перерабатываю чуточку «Скрибенса», чтоб Сиверцев стал еще нормальнее. Убираю все кошмары.

Нет! Это посредственность, которую случайно занесло в литературу. «Десятитысячник», не выделившийся из легиона. «Весна в Москве», «В начале была Ложь» и «Роман в письмах» - вот три замысла.

16 Лезет «родное» го-но: стишата:

И яко млат необоримый,

Х-якает Судьба по голове.

Так бы и назвал: «лужские» стихи. Папа изъяснялся только матом – и это оставило свой след.

«Жуана» тоже перерабатываю, чтоб довести до разных степеней обобщения эпохи: любовного, литературного и фольклорного.

С упоением читаю «The subversive imagination. Низвергающее воображение» Рейнольдса Reynolds’а. Читаю быстро, твердо надеясь потом перечитать.

«The commercialization of crime pamphlets became a widespread phenomen in the early 1830s. Коммерциализация криминальных памфлетов стала противоречивым явлением начала тридцатых годов 19 века».

Или: «The antebellum social and literary scene was deeply riddled with sexual tensions and perversions. Предвоенная, социальная и литературная сцена была глубоко отмечена напряженностью в отношениях полов и сексуальными извращениями».

Первая половина 19 века!

То-то наша литература кажется анемичной.

17 И что с таким энтузиастом пишу дневник? На французском, немецком и английском. Так мало жизни в реальности, но как много ее в литературе, в моих строчках.

Да ведают потомки православных...

«Whitman adopts the voyeuristic eroticism of the popular sensationalists but revises it in ways that make it natural and redemptive rather than selfish or destructive.

Уитмен ​​ сначала приручает, перенимает вуайеристискую чувственность (эротизм – erotism) народной традиции, а затем он ​​ ее изменяет – и она уже становится естественной и искупительной скорее, чем эгоистичной или деструктивной».

«Redemptive» – наверно, «искупительный», но в словаре слова нет.

Есть «redemption» - «искупление».

И еще говорится об «cleansing rethoric». Это какая риторика? «Очищающая» или действующая, как слабительное?

Мне кажутся нагромождения его поэзии милыми. Это пророк, взявшийся за стихи, и преподнесший свой стиль как откровение. Очищающая риторика?!

Hawtorne Готорн в 1855 году пишет из Европы о «damned mob of scribbling women. Проклятая толпа бумагомарачек». Бумагомараки. Прообраз бывших жен «Жуана»!

Первая половина 19 века. В американской литературе распространен образ мужчины, очень похожий ​​ на моего отца: это муж, пропивающий зарплату, а значит, и держащий семью в черном теле.

«Subversive American humor had a particularly strong in pact on the so-called dark writers: Poe, Hawthorne, and Melville. Субверсивный американский юмор особенно ярко проявился в творчестве так называемых «черных» писателей: По, Готорна и Мелвилла».

Tuckerman Таккерман. (1821 – 1873).

Интригует Робинсон Robinson:

She fears him and will always

What fated her to choose him.

«Она боится его и хочет того, что заставляет ее предпочесть именно его».

20 «Французская цивилизация 18 века – клубов, приятно-говорения, встреч и салонов».

Я это чую по Екатерине Великой столь же ясно, как и по литературе Просвещения.

Попадаю на литературный вечер, где ничего не понимаю. Сижу дурак дураком. Мне не «вписаться» в то, что есть.

22 The Harper American Literature. Harper and Row Publishers, N.Y.  ​​​​ Американская литература Гарпера. Издатели Гарпер и Роу. Нью-Йорк.

Роскошный двухтомник в американской библиотеке Иностранки.

Сразу схватился читать Bierce’а «An Occurrence at Owl Creek Bridge». Бирс «Происшествие на мосту Совиный ручей». ​​ Есть в моем сознании страницы, буквально вписанные в душу золотыми буквами. Это последняя сцена Свидригайлова, и – этот рассказ. Уже 12 лет под его магическим влиянием. Как чудесно передана возможность сознания прессовать жизнь!

Так Толстой прессует в «Севастопольских рассказах», такое часто встречается, но Бирсу это особенно удалось.

«The man who was engaged in being hanging was apparently about thirty-five years of age… ​​ As Peyton F. fell straight downward through the bridge, he lost consciousness and was as one alreаdy dead. From this state he was awakened – ages later.

Человеку, который был повешен, было около тридцати пяти лет… ​​ 

Когда Пейтон (герой) пролетел через мост, он потерял сознание и умер. Из этого состояния он был пробужден – эпохами позже».

23 После колебаний все равно возвращаюсь к «Иисусу». Начинаю роман. Взял наброски: получаются пухлые папки. Первая часть готова, а план второй ясен.

Вот мой ответ на ​​ все запутанные литературные проблемы.

Близость Готорна. Впечатление, что он ​​ не может выбрать жанр и странно барахтается между литературоведением, художественной литературой и бытописанием. ​​ 

«Свой» стиль.

Я вдруг вспомнил блестящую софистику Набокова в «Лолите». Но Владимир Владимирович все насмехается, передергивает, а у Готорна важно и ответственно проплывают символы: Провидение, Природа - и прочие. Высокая стилизация. Автор в маске.

В маске Бога?

Новые замыслы: «Двое» и «Орфей». Влюбленная пара видит в доме напротив убийство.

В «Орфее» актеры балета, незаметно для себя, входят в миф.

P. Larthomas. Le langage dramatique. Presse Universitaire de France. Лартомас. Язык драмы. Университетская пресса Франции.

Расхожий структурализм.

Книги Лотмана так и не дошли до меня, это еще впереди.

Мнение современного Ивáнова:

- Наши гуманитарные науки догнивают.

Сидел на его лекции (кажется, хеттские языки) в Институте Языкознания в Ленинграде, в 1982 году.

24  ​​ ​​​​ Выписка кусков из «Совиного Моста».

«Воскресенье» Толстого. Ощущается огромность «установки» на высшую справедливость. Высокая ложь – все-таки ложь.

Или это кажется слишком пресным после «Архипелага» Солженицына?! Почему Толстой кажется теперь слепым и беспомощным, а в школе казался гением?

Неужели время морали ушло?

Не верю.

Литература должна оставаться моральной. Другое дело, что писать о ней надо иначе.

Выписки из Стивена Крейна. Как меня поразило в Чехии, что там еще меньше возможности приземлиться, чем в Париже. Париж чуточку соблазнял, но быстро растерял чары, а вот Прага, та даже и не манила, и не обещала: сразу стало ясно, что там просто не прижиться.

25  ​​ ​​ ​​​​ Кончил читать многотомную «Историю Франции».

Много кошмаров, связанных с Истрой (кто-то поет под окном ночи напролет), но снов просто нет. Где же я на самом деле? Даже не смею предположить.

Эти ночи – копилка удивительных состояний, что пробуждаются только в моих строчках. И совсем не нравится, что пишу, а только и важно, что пишу только свое, ничего чужого.

27  ​​ ​​​​ Начало этого века: поток смертей. Когда он убыстряется, ощущение громадных перемен, думаю, появляется даже у толстокожих.

И все равно, никто не смог предотвратить эти ужасные бойни.

Людоедское время!

28 Перечел «Анну Каренину». Литература не как страсть, а как познавательный процесс. Теперь такой ум кажется поверхностным.

Странно! Пройдет какое-то время – и Толстой опять предстанет классиком не только в учебниках.

30  ​​ ​​​​ Философия сомнений Вильяма Джеймса. «The unreality cannot be... Нереальность не может быть…». Не мое. ​​ 

Очередное возвращение к Рабле. Блестки подлинной учености рассыпаны по «Гаргантюа».

Прочтения: 1974, 1978, 1983. До Джойса и Музиля эта книга была главной.

Идея «Трилистника кошмаров»: ​​ 

«Из бездны»,

«Человек толпы»,

«Ложь».

«Из бездны»: герой все более выбирается из кошмаров. Он не понимает, почему это происходит. ​​ 

«Человек толпы»: герой абстрактен и мил, и в реальность проваливается как в кошмар. ​​ Факты художественные, сделанные на концепцию. Врастание в других, примирение с ними. ​​ 

«Ложь»: герой хладнокровно расчисляет свои предчувствия. Факты экономические и от политики.

​​ 

Наверно, материал к книге «Родные» распадется на два романа: «Роман в письмах» и «Из бездны».

Тут надо сказать возможному читателю, что обрабатываю дневники ​​ за все годы – сразу!

Не только сейчас, но всегда: так важна сама работа воспоминаний.

Да!

Перечитываю свои дневники: ​​ слишком мало интимного.

Неужели так и будет?

Кажется, да: сама эпоха мне не даст интимной жизни.

«Из бездны» 1989-го хорош.

Почему же им недоволен? Мне не хватает слова извне. Такого голоса мне никогда не дождаться. Значит, должно что-то произойти и во мне.

Читаю этот рассказ - ​​ и не ​​ узнаю его.

Кто его написал?

Не я.

ТОЛСТОЙ

«Воскресенье», роман Толстого, столь любимый в детстве. Начало - от Руссо, - и далее - назидание. ​​ 

«Разрушающиеся» старики. В огромном перечислении любовников Кати - пародия, которую Толстой не чувствует.

«Для Нехлюдова ​​ жизнь была единственным из лучших орудий испытанного уже наслаждения».

Лев Николаич и сам не замечает, как впадает в самый жалкий материализм. Непременный плевок в сторону Европы: Нехлюдов «отбил какую-то французскую даму». Не просто «даму», а «какую-то даму». Толстой лишь позволяет себе художественность.

Так совсем скоро Маяковский «наступит на горло собственной песне» и - покончит с собой. ​​ 

​​ «Анна Каренина» - вот мое представление о хорошей реалистической литературе. До перестроки такой «реализм» казался навязчивым, я был готов его спутать с «социалистическим реализмом», ​​ - но теперь - нет: Толстой гордо сияет надо всем.

Другое дело, что он стал элитарным, потому что читать перестали: Телевидение вытеснило Литературу.

В детстве в моем ​​ доме были сотни томов, что прилагались к журналу «Огонек». Они считались большим дефицитом, но их никто ее читал.

​​ Толстого открыл только в 15 лет: куда позже, чем Пушкина и Гоголя. ​​ 

«В четыре часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин...».

Как странно сказано!

Почему-то язык Толстого долго ужасал своей правильностью.

Теперь этого не понимаю. Огромный мастер. И его апофеоз - именно «Каренина», ​​ а не «Война и мир». Мне почему-то чудится, что отношения Левина и Кити заданы.

Такая вот странная форма обожания Мастера!

Эта литература не для моего чтения, но для моего обучения.

Почему Толстой критикует свой круг, то есть самого себя? Так и Достоевский в «Кармазовых» неприятнее всех вывел Ивана.

1 часть, 29 глава. ( = 1, 29).

Как хорошо, что Анна не сразу попадает ​​ в центр повествования, но она сразу - интересней всех.

Мало того, что Анна литературна (это только от автора), но она еще и обладает интересом к литературе.

Но что в ней главное?

«Ей слишком самой хотелось жить».

Вольно аль нет, но писатель осудил «слишком большое» желание жизни.

Интересно! Живи, но помни о смерти, memento mori (кстати, «mori смерти» - одна из функций генитива).

В (1, 29) уже мощно звучит будущая смерть! «Нервы, как струны».

(1, 30) - мощная глава.

(2, 9) - в темноте Анна видит ​​ свои глаза.

Здорово!

Потом роман теряет свой накал.

Анна гибнет, а роману хоть бы что: продолжается. Так Смерть превращается в рутину, в смерть. А все равно прекрасно написано!

Русская классика - зов крови.

Как ни редки откровения Толстого, но они убеждают.

Писать письма было моей любимой работой, - но вот она угасает.

Рассказы 1903 -1910 годов.

«После бала».

«Пожимала худыми плечами».

Лев Николаевич любит такие обнаженные жесты. Не увидеть его - не увидеть ничего.

Почему герой плохо помнит о девушке, а о любви - хорошо? Остов рассказа - слишком жесткая социальная установка. Нельзя социальность ставить столь высоко.

«Хаджи Мурат».

Как все верно! Надежно, огромно, верно. В школе это всезнание поражало, а теперь настораживает. Теперь такую технику не могу ставить слишком высоко.

«Фальшивый купол» и «Корней Васильев».

Приятно, точно.

Чего же не хватает этой умной литературе?

В отличие от Джойса она мелка по концепции.

«За что?».

Толстой с интересом описывает любовь, но с удовольствием ее порочит. ​​ Нельзя читать Льва Толстого из-за его жесткой позиции.

Сюжет и жизнь! По ночам, когда гитаристы дружно воют, мы - их убийцы.

Май

1  ​​ ​​​​ Совсем непонятный праздник. С каким воодушевлением праздновал его в детстве! Демонстрация была одним из немногих поводов, чтоб родственники встретились и доказали (мне все надо доказывать!), что они сердечны и близки.

Теперь уже чувства самые смутные, и понимаешь только весну, любишь только ее.

2  ​​ ​​​​ День Готорна.

Из него: «It was near nine o’clock of a moonlight evening… The trumpets vomited a horrid breath. Это было около девяти часов лунного вечера. Трубы блевали ужасным перегаром».

Это в «My Kinsman. Мой родственник». В словаре только «kinsfolk» – «родственники».

Очень близок и Чарльз Браун (1775 – 1810). «Memoirs of a Sleepwalker. Воспоминания лунатика».

3 В 1950 году Папа проклинает экзистенциализм. Так высоко поставить философию!

7 Почвенничество Фолкнера. «Go down, Moses. Сойди, Моисей». Так у Достоевского панславизм.

Все еще маячит «Роман в письмах», но уж сам не верю, что дойдет до воплощения. Но и в дневник этот материал не переведешь; все это просто пропадет.

Что ж! Не в первый раз. ​​ 

«Намедни», хоть и программа НТВ по «искусству», на самом деле только тусовочная; не больше. Парфенов, не имея своего вкуса в искусстве, уступает влиянию своих знакомых. Получается не искусство вообще, а искусство его знакомых. ​​ 

Американцы о себе:

«In Th. Dreiser’s writings, man was less animal than fool, victim of his own vagrant impulses.

В произведениях Драйзера человек был представлен менее животным, чем дураком, жертвой своих изменчивых, бродячих импульсов».

12 Полно воображаемых интервью. С кем я говорю?

- Почему вы не имеете любовницы?

- Я б хотел работать по специальности.

- Разве это не первое удовольствие?

- Нет. ​​ 

И прочая дрянь в башке.

Chastel. Fables, formes, figures. Flammarion. P., 1978. Шастель. Басни, формы, персонажи. Париж.

Кажется, книга без больших открытий, но нравится.

14 Решение ехать в Израиль. Я должен все вынести, чтоб увидеть святую землю. Иначе не смогу писать роман об Иисусе.

Вот она, большая идея, в которой я так нуждался! Есть, ради чего жить. А то просто гнию в Истре. Сообщил планы Люде; она не поверила, что справлюсь со столь большой идеей.

Решил, что отец Луция родился в 27 году до н.э. Сам Луций родился в начале эры, как Христос.

Чем напомнит Луций Христа?

Пока не знаю.

17 В современной американской культуре разработаны знаки гомосексуальности. Говорят и о войнах в этой культуре. Неужели можно столь далеко разработать культуру? Я живу в мире, где все зашифровано и непонятно.

О герое рассказа Толстого «Смерть Ивана Ильича»:

- ​​ Монстр, святой и мученик, он живет в постоянной боли.

​​ 21 Отвращение к еде. Может, это часть отвращения ко всей жизни. Horror vitae. Ужас жизни.

Евтушенко сам продает свою книгу.

И двадцать лет назад ​​ я хотел вести дневник, но тогда давление внешнего мира было настолько большим, что еще не мог понимать, что со мной происходит. Вести дневник для вечности, для общения с ней; это единственное, ради чего стоит работать.

23 Странная привычка ждать писем из Луги. Претензия на особые отношения!

Waspwaisted trimness. Стройность с талией осы (Фолкнер).

«The Reivers. Воры». Корни. Раскручивает эпос.

«One final scuffling scrabbling surge. ​​ Одно последнее волочащееся неясное мараканье-начертанье». ​​ 

Разве не лучше ясность Wilson’а Вильсона:

«And now the suffocating atmosphere of the crowded rooms irritated me beyond endurance. ​​ 

И сейчас душная атмосфера переполненной комнаты злит меня нестерпимо».

Это куда проще, но и слабее; яснее, но и примитивней. Сделанное повествование противостоит порывистому. Каждое имеет право на существование. Но для меня Фолкнер – слишком американский писатель, чтоб им зачитываться, как Джойсом, который пишет для всего мира.

Ужас и горечь перемалываются в работу.

Кто меня придумал?

Кто придумал мои чувства?

Конечно, не Он.

24 И вдруг злые взгляды женщин покинули меня. Словно б все они – одно целое. Так что мой «Жуан» питается совсем ясными событиями. Мои безумия оказываются жестко прогнозируемыми. Сказать, что это только мне показалось, тоже не могу. Как яростно женщины обвиняют Клинтона: как бывшие жены!

26  ​​ ​​ ​​​​ Как выйти из депрессии? Брожу и загораю.

Козлогласование пьяных истринцев стало нормой. Еще один многолетний источник стресса. ​​ 

Хемингуэй, «А moveable feast. ​​ «Подвижный» праздник. Праздник, который всегда с тобой». 1964.

28  ​​ ​​ ​​​​ Поезд в Питер. Безумие чтения.

Библиотека Лили. Переписка Рильке и Цветаевой. Не любить Марину нельзя.

Лиля в ужасе от моего романа ​​ «Жуан». ​​ Мне он тоже неприятен. Хотелось бы описать процесс, как Жуан становится таким - глупое желание!

Особая встреча: могила Блока. Вот и церковь Светлого Христова Воскресенья, которую я и сторожил.

Я уже приехал, и с Лилей долго говорим обо всем. И о моем страхе.

Что это?

Страх жизни или простое неумение жить?

Суббота, и вечером идем на вечер Гурьева.

Я сам чувствую, что есть силы, выбрасывающие меня из России. В Истре эти силы слишком очевидны: я даже вижу лица этих людей, - но и в Питере чуждость остается непреодоленной.

29 «Небесная арка».

​​ 

Письма Рильке и Цветаевой. Акрополь. С. Пет. 1992. Такое впечатление, что Марина в реальной жизни могла только бедствовать. Установка на горе.

Немецкую литературную премию после Битова дали Ахмадулиной. 40 тыс. марок не помешает. Вот откуда приходит спасение! А раньше она писала так о Грузии. ​​ 

«Rilkes Rede über die Gegenliebe Gottes. Речь Рильке о взаимной любви Бога».

Может, и я, как Цветаева, человек не среды, но страны?

Пересекаю Питер. Хожу до изнеможения.

30 От Лили пешком на Васильевский. «Родная» станция метро: Василеостровская. Огромная стройка.

Мой обычный визит к могиле Блока. Храм светлого Христова Воскресенья рядом. Неожиданно начинает моросить.

Вечером - у Лотман. Ее сестра – доктор, и в больнице, где она работала, перебывали многие знаменитости. Во время беседы смотрели итальянский фильм «Спрут», прерываемый большими рекламными блоками.

31 А этот день – уже не с Музилем, а Джойсом. «Done. Заделано». Видимо, относится к Блуму: он кончил.

Взялся за 11 главу. «Quitting all languor Lionel cried in grief. Предавшись слабости, Лионель плакал в печали».

АНАЛИЗ

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля.

Гл. 66.

Арнгейм – Ульриху: «Дух сегодня – бессильный созерцатель развития».

Эта фраза могла б остаться только схемой, но она сказана так, что мне близка.

«Alle seine Beziehungen zu Frauen waren seither unrecht gewesen. С тех пор все отношения Ульриха с женщинами испортились».

Тут мне б хотелось, чтоб Музиль описал это поподробнее: речь идет о фрустрации не только Ульриха, но и меня.

«Diese Damen in grosser Kleidung oder Entkleidung sind Tagesträume. Эти дамы в больших платьях и без них – обычные, каждодневные сны наяву».

Разве не такие фразы и подвигли на создание «Жуана»? Роман о снах любви, как они не вписываются в политическую реальность.

(1, 67).

Ульриха смущает красота Диотимы, его родственницы.

73 главка. ​​ 

«Дочь Лео Фишеля Герда».

Музиль намекает на флирт Ульриха с Гердой, чем ее мать Климентина была недовольна. Да ​​ сколько ж тут личного? Не общество, а бордель.

«Герда была из тех очаровательно целеустремленных нынешних девушек, которые тут же стали бы автобусными кондукторшами, если бы какая-то общая идея потребовала этого».

Так это же моя мама!

«Герда осталась девушкой и страстно на это досадовала».

Казалось бы, житейское замечание, но в ​​ России такая фраза сходит за женоненавистническую. Мать не понимает, что сводит дочь с Ульрихом.

Не случайна жестокая фраза девушки:

«Вы думаете, как хищный зверь!».

Так Ульрих многолик и страшен!

74 главка.

Замечательно затянутая глава. Да, действие останавливается, но видeн весь характер отца.

76 ​​ главка. ​​ 

Арнгейм об Ульрихе:

Я люблю ​​ его, ​​ ибо ​​ в ​​ нем ​​ есть ​​ что-то ​​ необычайно ​​ свободное и независимое при всей ​​ его ​​ внутренней ​​ жесткости ​​ и ​​ странности. ​​ Этим-то ​​ сочетанием ​​ свободы ​​ и ​​ внутренней ​​ жесткости ​​ он, ​​ может ​​ быть, ​​ и обаятелен, ​​ но ​​ человек ​​ он ​​ опасный ​​ из-за ​​ своей ​​ инфантильной  ​​​​ моральной экзотичности и своего развитого ума, который ​​ всегда ​​ ищет ​​ приключений, ​​ не ​​ зная, что, собственно, толкает его к ним.

​​ 

Финансист понял многое в нашем герое!

77 ​​ главка. ​​ 

«Заседания ​​ Собора». ​​ 

Появление слова «собор» добавляет юмора.

«Затоваривание ​​ эпитетов».

78  ​​​​ главка. ​​ 

«Превращения Диотимы». ​​ 

«Чувства Диотимы развивались не совсем по такой ​​ же ​​ восходящей ​​ прямой, как успех Арнгейма».

«Вся она была ​​ статуей, ​​ ей ​​ впору ​​ было ​​ застыть ​​ фонтанной фигурой в самом центре самого центра мира, ​​ купаясь ​​ в ​​ величайшей ​​ духовной прелести».

Мысли Диотимы об Арнгейме: «То был новый тип человека, призванный сменить старые силы ​​ в ​​ руководстве ​​ судьбами».

Мне ​​ неприятен Арнгейм именно как персонаж: он явно раздут. Он наименее типичен, наименее интересен, хоть, казалось бы, должно быть наоборот.

«Диотиму ​​ пугала ​​ порой ​​ эта  ​​​​ перемена, ​​ происшедшая с ней без ее несомненного одобрения». ​​ 

Этот дуэт Диотима-Арнгейм наименее понятен, а ведь он в основе внешнего движения романа.

80 ​​ главка. ​​ 

«Бороду он (генерал Штумм), конечно, давно уже сбрил, но с ​​ возрастом ​​ у него увеличился лоб, и его склонность к полноте придавала ему ​​ вид ​​ человека всесторонне образованного».

«В ​​ нем ​​ энергично развивался внебрачный идеал женственности».

81 ​​ главка. ​​ 

«Кларисса требует года Ульриха». ​​ 

«Она меньше походила на человека, чем на ​​ встречу ​​ льда ​​ и ​​ света ​​ в ​​ призрачной пустынности высокогорной зимы».

Пронизывающий лиризм - мимоходом.

Кларисса:

«В тебе (Ульрих) есть что-то такое, что отнимает ​​ у ​​ него ​​ (Вальтера, мужа Клариссы) его ​​ самого». ​​ 

Так и сама Кларисса, эта прекрасная ницшеанка, ​​ показывает, что слишком хорошо знает о соперничестве мужчин, - ​​ и тем самым сближается с Ульрихом еще больше.

Кларисса легко отделяется от себя.  ​​​​ 

Ульрих дает ей ​​ хоть какое-то подобие равновесия, а от Вальтера и этого не дождешься. Она со всей силой чувствует, что муж рвется в буржуа, ​​ она ищет каких-то воих бурных чувств.

Покоя?

Но для нее это - предательство.

Разве не то же было со мной в моем первом браке? Он был столь ужасен, что я на всю жизнь оглушен этим ужасом.

1.81.

«Solche Fuelle meldete Ulrich Sr. Erlaucht. «Ehl?» fragte Graf Leinsdorf. «Und Beamter ist er?».  ​​​​ Se. ​​ Erlaucht rieb sich lange die Nase, aber kam zu keinem Entschluss. «Vielleicht sollten Sie mit seinem ​​ vorgesetzten Hofrat sprechen, ob etwas an ihm ist...?» meinte er nach einer Weile, aber er war in ​​ schoepferischer Laune und widerrief es wieder».

О таких делах Ульрих докладывал его сиятельству.

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ - Эль? - спросил граф Лейнсдорф. - И ​​ он ​​ чиновник? ​​ - ​​ Его ​​ сиятельство  ​​​​ долго тер себе нос, но ни к какому ​​ решению ​​ не ​​ пришел. - ​​ Может ​​ быть, ​​ вам  ​​​​ следовало бы поговорить с надворным советником, которому ​​ он ​​ подчинен,- ​​ не  ​​​​ водится ли за ним... - сказал ​​ он ​​ через ​​ некоторое ​​ время, ​​ но, ​​ находясь ​​ в ​​ творческом настроении, отменил это указание».

82 ​​ главка. ​​ 

Кларисса объявляет год Ульриха. Clarisse verlangt ein Ulrich-Jahr.

​​ 

«Ее ​​ поднятое ​​ к нему ​​ лицо ​​ было ​​ чем-то ​​ залито. ​​ Не ​​ чем-то ​​ красивым, ​​ а ​​ скорее  ​​​​ чем-то безобразно-трогательным. Словно обильный пот расплылся по лицу. Но залито не физически, а только в воображении».

Откуда Музиль знает такие состояния?

В этой прозе читателя постоянно что-то поражает.

83 главка. ​​ 

Мысли Ульриха об истории в трамвае. Вот где!

«Для мыслей высокого полета создали своего рода птицеферму, именуемую ​​ философией, ​​ богословием ​​ или ​​ литературой». ​​ 

Когда-то эти мысли были реальны, а теперь они - в стороне, в воображении.

«Обязанность ​​ служить материалом для истории возмущала Ульриха».

Не против ли этой заданности восстает наш герой?

«Безалаберно-покорное, недостойное человека мотание от столетия к столетию».

Мне странно, что Ульрих «доживает» до протеста: оно - результат его долгой эволюции, - а мне приходилось протестовать только для того, чтобы выжить.

Что это меняет? Мы встретились в вечности, как друзья.

Мысли об истории вгоняют Ульриха в депрессию.

Хоть герой и вознесен социально, ничто в жизни не дает ему подлинной радости - и он об этом знает слишком хорошо. Он тонет в обыденном.

После 73 главки читаю

119

Kontermine und Verführung; Gerda.

Противоход и соблазнение. Герда.

123 ​​ 

Ключевые сцены.

Мои письма за бугор. В Истре в два раза дороже, чем в Москве.

73ья.

И в моей жизни были такие дни.

Июнь

1  ​​ ​​​​ Роман о дворе Короля-Солнца.

Герой – родовитый принц Амадуе.

Он хочет и не может противостоять королю, потому что слишком изнежен привилегиями и удовольствиями.

Есть, что пародировать в «Дон Жуане».

2  ​​​​ Джойс. Глава 14ая. Родильный дом. ​​ 

4  ​​ ​​ ​​​​ В ночи читаю о Диотиме (1,78).

Изменения во французской культуре после революции. Не только не разрушила культуру, как революция в России.

6  ​​​​ Макферсон. Поэмы Оссиана. Ленинград, 1983. Нельзя пародировать в «Дон Жуане»?

Джойс, 13:

«The summer evening had begun to fold the world in its mysterious embrace.

Летний вечер начал укладывать мир в свои мистические объятья».

Не нравится Пастернак, а почему же читаю?

Как усыпительна жизнь!

Как откровенья бессонны!

Можно ль тоску размозжить

Об мостовые кессоны?

Совсем не мое, но сколько силы!

Все же нравится.

Он мне «силой» доказал, что не могу жить без его поэзии.

Приворожил.

Типы христианских издательств. Fellow Tract League. Лига Дружеских трактатов. «Брошюрное Товарищество Лига».

9 Штумм и Диотима.

Плачущие девушки; встречаю их регулярно. В Истре не решусь подойти и спросить, почему. Они регулярно попадают в уголовную хронику.

Краус: возвращение культуры к индивидуальности.

Его трудно разглядеть: так скромно выглядывает из своих стилизационных порывов.

Лекцию превращает в милый бомонд.

Университет ​​ СПбУ предстал совсем близким. Не решает проблемы, но озвучивает их. Тоже важно.

​​ 10  ​​ ​​ ​​​​ Глава 14 Джойса.

Неверов!

Опять ​​ его слова, опять его сомнительность.

На меня очень действуют разговоры с Неверовым. Он думает, что я колеблюсь, что готов упасть в его объятия, но я – я предан своим литературным снам.

Мы – в каком-то сюжете, не в жизни – и бедный Олег Яковлевич не может этого понять.

Простите, я не хочу вам отдаться. Так и не захотел.

Что тут поделаешь?

Из отдельных листков выбираюсь в блокнот.

Какой тяжелый день! Едва выбираюсь из своих комплексов. Просто бездна какая-то.

11 «Эдичка» вдруг стал правым – и это пугает. Почитать бы Владимова.

12  ​​ ​​ ​​​​ Неверов заставил задуматься о Блуме.

Почему он занимается онанизмом?

Разве все разрушено с Молли?

«Жуан»: расфасованные бабы.

«Всю жизнь живу с вашей ногой, милая моя видеобаба!».

Ведь и персонаж Достоевского хоронил ногу своего героя на кладбище.

Литовские мифологические сказания. Вильнюс, 1989.

13 Проходная книга о Гамсуне, а я уже тороплюсь посвятить день ему.

Разбить все дни года на такие поминовения! Жить, чтобы помнить.

Лажечников. Последний Новик. Москва, 1983. Тираж 3 млн. Цена 3 рубля.

Пробовал почитать в переводе «Унесенные ветром» - и не могу: скучно.

Лиле пробовал почитать «Улисса»; она в шоке.

14 Мариенгоф. Еще одна трагическая судьба. Узнаю всё из книг. Самоубийство сына.

Его воспоминания об Есенина обвиняют во лжи.  ​​​​ 

«Английская новелла». Лениздат, 1961. Тираж 256 000, цена 1рб. 56 коп.

Разве не забавно видеть эти памятники ушедшей эпохи? На английском языке, но без сведений об авторах.

Почему Лиля покупала такие книги? В молодости учила язык.

Из французских книг в путешествие взял «Пленницу» Пруста. С ней подмышкой и брожу по Питеру.

Ветер такой холодный, что еще нельзя ходить в шортах. Это плохо: ноги потеют и устают быстрее.

Лидии Лотман очень не понравился мой «Дон Жуан».

Она, как и Ида, 1917 года рождения, но вызывает бесконечное уважение.

Откуда берется эта высота чувств? Столько низости во всех, но не в ней.

Это и рождает моральный авторитет.

Других у меня уже не будет.

Другие культивируют в себе слабость, а она с ней борется. Это – огромно!

Во мне слишком много слабости, я просто задыхаюсь в своих недостатках.

Да, в романе я сознательно эстетизировал скотство, чтоб вырвать его из себя.

Она этого не понимает.

Она – гармонична, а я – на разрывах.  ​​​​ 

Съезд Писателей России. Что это такое? Еще такое существует?

Лидер – Валерий Ганичев. ​​ Мой однофамилец. А если мой родственник? ​​ Наверно, это съезд коммунистических писателей.

17  ​​ ​​ ​​​​ Раевская поехала к мужу в Сибирь, а ​​ ее ​​ ребенок умер. Не так ли умер и ребенок Цветаевой?

19  ​​ ​​ ​​​​ Независимый альманах. «Конец века». Москва, 1994.

Владимир Сорокин: вывернутая эстетика. Но какое вызывает отвращение! Физиология, испражнения.

20  ​​​​ Сижу в Публичке.

Федорова «Люди императорского Рима». Издательство МУ. Из «МГУ» убрали «государственный» - и получилось мычание.

21 Посещение Кости в его цитадели: в ​​ Пушкинском Доме. Смотрел книги русских эмигрантов.

Н. И. Ульянова (1904-1985). Отклики. ​​ 

Дарит книгу знакомого профессора: «W. Kraus. Nihilismus heute oder Die Geduld der Weltgeschichte. Краус. Нигилизм сегодня или Терпение мировой истории».

Пошли на лекцию Крауса.

Вот он какой, университет!

Он может быть и таким.

Разразилась дискуссия.

Дамчатушки оказались умными, все торопились выказывать свои интеллектуальные способности.

Цветаева:

Оазис ужаса в песчаности тоски.

Ну! У Бодлера этого нет.

Обычная прогулка вечером переполнена кошмарами, но вот я на своей раскладушке пишу «Иисуса» - и всё становится на свое место.

Люда пишет: «Олег болен. Я читаю «Крестовых сестер» Ремизова».

Василю Быкову – 70 лет. Так хочется его поздравить, но нельзя: поймет, как подхалимство.

Нагибин умер, Юрий Бондарев ушел в отставку из литературных генералов. Так стремительно изменился ландшафт русской словесности.

23 Надежда Мандельштамм: «Мать была патологически скупа. Это совпало у нее с климаксом, когда я подросла, а девочек надо одевать».

Сражает такой дамский стиль.

Две могилы соседствуют в Йельском университете: Ростовцев и Ульянов.

Войнович сказал в 1981 году: «Внутри советской литературы существуют очень жесткие ограничения, с которыми неплохой писатель может считаться, а очень крупный не может».

А те, кого я знал, Слепухин и Рощин – какие они?

Библиотека Юдина. Переезд в Вашингтон. Библиотека Конгресса.

«Атосса» Ульянова. Теплее, чем у Мережковского.

И. Чиннов. Автограф. 1984.

Минувшее. Исторический альманах. Атенеум.

Интересная работа у Кости.

Приятна ремизистка (исследует Ремизова). Она видела в Париже человека, знавшего писателя, он носил его свитер. Она просила отдать в музей, в Россию, но он отказался отдать: «Еще поношу». ​​ 

Н. Оцуп.

Зашлепанные мокрым снегом,

Бегут с усилием вагоны.

И трудно шапкам и телегам

Сквозь ветер двигаться соленый.

Стихи прозаистые, но трогают.

Сколько изданий, сколько новых имен!

Туркул. Дроздовцы в огне.

Генерал хорошо пишет о войне.

Когда я читал огромную серию БВЛ (Большая Всемирная Литература), то вел дневники по прочитанному.

И что?

Все их выбросил: настолько показались несовершенными. Поразительно: когда от отношений остаются одни руины, люди вдруг чувствуют, как много они потеряли. Так и я с Костей.

Н. Струве. О. Мандельштам. Водолей, Томск, 1992.

Это все читаю на пружинистом прокофьевском диване. ​​ Это не композитор, а литературный начальник!

Это он сказал какому-то поэту, решившемуся его критиковать: «Садись жопой в снег. А иначе не прощу».  ​​​​ 

Костя дал домой почитать «Избранное» Шопенгауэра.

24  ​​ ​​ ​​​​ Странник. Переписка с Кленовским. Париж, 1981.

Шестой том собрания трудов Иоанна Шаховского.

Я предпочитаю эти книги кинофестивалю: не хочу слушать перевод и экономлю. И Риветта, и Гринвея увижу при более приятных обстоятельствах.

Сергеенко. Простые люди древней Италии.

Лекция Крауса о нигилизме. На психологическом факультете возле Смольного собора.

25  ​​ ​​ ​​​​ Десять лет со дня смерти в Париже ​​ Мишеля Поля Фуко ​​ Michel Foucault.

В нашей домашней библиотеке есть его книга «Cлова и вещи», но она до такой степени необычна (или сложна), что не могу к ней подступиться. Попробую использовать чужие знания. ​​ Где-то что-то о Фуко написано!

Родился ​​ 15 октября 1926, Пуатье.

Французский ​​ философ, теоретик культуры и историк. Создал первую во Франции кафедру психоанализа, был преподавателем психологии в Высшей нормальной школе и в университете города Лилль, заведовал кафедрой истории систем мышления в Коллеж де Франс.

Работал в культурных представительствах Франции в Польше, ФРГ и Швеции. Является одним из наиболее известных представителей антипсихиатрии.

Книги Фуко о социальных науках, медицине, тюрьмах, проблеме безумия и сексуальности.

Родился ​​ в состоятельной семье. Отец, успешный хирург, преподавал анатомию в местном медицинском колледже.

В школе Фуко носил прозвище Полишинель и не отличался особыми успехами. Даже по своему любимому предмету, истории, он был вторым в классе.

1942-1943 - Экзамены на степень бакалавра. Фуко добивается значительных успехов во французском, греческом и латыни. Чуть хуже обстоят дела с историей и естественными науками. Средний результат по философии.

1945 - Фуко второй раз готовится к поступлению в Высшую нормальную школу в Париже.

 ​​​​ 

1945-1946 - Подготовка к вступительным экзаменам в Лицее Генриха IV. Здесь же Фуко знакомится с творчеством Ницше, Маркса и Фрейда.

1946-1951 - ​​ учеба в Высшей школе. В этот же период он начинает называть себя просто Мишель, опуская Поль, имя отца. Совершает несколько попыток самоубийства. Начинает изучать труды Гегеля, Хайдеггера и Сартра. Вступает по рекомендации Альтюссера во Французскую коммунистическую партию (ФКП), но собрания не посещает и не соглашается с позицией партии в отношении гомосексуализма.

1952-1955 - Фуко становится преподавателем Высшей нормальной школы ((прямой перевод ​​ «École Normale Supérieure»)) ​​ специализируясь на философии и психологии.

1953: ​​ Фуко покидает компартию в связи с советским «Делом врачей», которое поддержала КП Франции.

1955-1958: должность младшего преподавателя в университете города Уппсала в Швеции (лекции по французской литературе).

1959 - директор Французского института в Гамбурге.

1960 - знакомство со студентом философского факультета Даниелем Дефером (Daniel Defert), который становится спутником Фуко до конца его жизни.

1962 - профессор философии в университете города Клермон-Ферран.

1964 - Фуко следует за Дефером, который предпочёл армии добровольческую работу, в Тунис.

1965 - Фуко принимает участие в разработке университетской реформы под руководством министра образования Кристиана Фуше и премьер-министра Жоржа Помпиду. Реформа будет принята в 1967 году.

Курс ​​ лекций в Бразилии.

1966 - публикация книги «Слова и вещи».

1966-1968 - Фуко является внештатным профессором Тунисского университета.

1968 - Фуко не участвует в майских событиях, о чём глубоко сожалеет. Он уезжает из Туниса, чтобы окончательно поселиться во Франции. Фуко получает должность на ​​ философском факультете ​​ (университет Венсен).

​​ 1969 - получает должность заведующего кафедрой истории систем мышления в Коллеж де Франс.

23 января 1969 - лицей Сен-Луи организует показ фильма о событиях мая 1968, несмотря на запрет властей. После показа лицеисты присоединяются к митингующим во дворе Сорбонны. Несколько сотен студентов из Венсенна и кое-кто из преподавателей решают проявить солидарность и занимают свой факультет. Ночью уже две тысячи человек вступают в стычку с полицией, которая применяет слезоточивый газ. Мишель Фуко и Даниель Дефер задержаны одними из последних.

1970 - первые лекции в Соединённых Штатах.

8 февраля 1971 - Фуко объявляет о создании «Группы информации о тюрьмах» (ГИТ).

1 мая 1971 - Фуко и Жан-Мари Доменак задержаны у ворот парижской тюрьмы «Санте», где они раздавали листовки, призывавшие уничтожить криминалистические досье.

27 ноября 1971 - участие в демонстрации с «призывом к рабочим кварталам» на углу улиц Полонсо и Гут-Д’Ор в Париже. Там же присутствует Сартр, поэтому демонстрация носит мирный характер (полиции дана инструкция его не трогать). На этом выступлении создаётся самая известная серия фотографий: Фуко и Сартр с микрофонами в руках.

1972 - Фуко преподаёт в Нью-Йоркском госуниверситете в Буффало. Посещает Нью-Йоркскую тюрьму в Аттике, где незадолго до этого прошёл бунт заключённых.

16 декабря 1972 - полиция задерживает Фуко во время митинга, посвященного памяти рабочего-алжирца Мохаммеда-Диаба, убитого в комиссариате при сомнительных обстоятельствах.

1973 - статья для коллективного сборника «Crimini di pace» и попытка поддержать Франко Базалью, столкнувшегося с итальянским правосудием.

31 марта 1973 - демонстрация в Белльвилле и Менилмонтане против «циркуляра Фонтане», который ограничивал права мигрантов на жительство и на работу. В первых рядах - Мишель Фуко и Клод Мориак.

1975 - курс лекций по истории сексуальности в Калифорнийском университете в Беркли.

1976 - выходит в свет первый том «Истории сексуальности».

​​ 1978 - серия репортажей о событиях в Иране для «Corriere della sera».

​​ 1984 - выход второго тома «Истории сексуальности».

​​ 2 июня Фуко упал в обморок и был госпитализирован. Последние два года Фуко страдал частыми, ослабляющими его заболеваниями.  ​​​​ Скончался от СПИДа.

1986 - создание Ассоциации «Центр Мишеля Фуко» для изучения и публикации творческого наследия философа.

Фуко ставил следующие задачи:

воссоздать археологию современных знаний о субъекте

расшифровать генеалогию современной власти и всей современной западной цивилизации

написать особую онтологию настоящего, которая мыслится областью пересечения других трёх онтологий: онтологии субъекта в его отношении к самому себе, онтологии субъекта в его отношении к другим людям и институтам в поле власти, онтологию субъекта в его отношении к истине в поле знания.

Творчество Фуко проходит под знаком трёх заимствованных у Канта вопросов:

 ​​ ​​ ​​​​ Что можно знать?

 ​​ ​​ ​​​​ Что следует делать?

 ​​ ​​ ​​​​ Что есть человек?

Согласно этой последовательности история мысли самого Фуко распадается на три периода:

 ​​ ​​ ​​​​ «археологический»

 ​​ ​​ ​​​​ «генеалогический»

 ​​ ​​ ​​​​ «период эстетик существования».

В своём творчестве Фуко развивал основной фонд идей французского и европейского Просвещения в реалиях западной культуры второй половины XX века.

Основной объект исследований Фуко - изучение бессознательного различных исторических эпох; ​​ этот интерес Фуко сближает его с Франкфуртской школой.

В шестидесятые годы Фуко разрабатывает концепцию европейской науки на основе «археологии знания», имеющей своим ядром «знание-язык».

Все известные теории науки и культуры Фуко относит к «доксологии». В 1970-е годы на первый план в работах Фуко выходит тема «знания-насилия», «знания-власти». В 1980-х в творчестве философа появляется понятие «субъекта» и рассматривается тема сексуальности, а вместе с ней - вопросы этики, морали и свободы.

Особое понимание автора.

«Автор - это всего лишь функциональный принцип. Это не метафизическая величина, не безусловная константа. Имя автора выполняет установленную роль по отношению к дискурсам, позволяя классифицировать тексты, группировать их и приводить в определённое отношение между собой. Это позволяет отделить тексты, например, Гиппократа от текстов других авторов. Вопрос об авторе - это один из возможных вопросов о субъекте».

Археология по Фуко - это метод, позволяющий раскрыть структуру мышления, определяющую рамки концепций определённой эпохи. Наилучшему достижению цели способствует изучение подлинников документов этого периода. Археология являет собой вариант строгого анализа дискурса, она исследует его. Археология - это то, что Фуко противопоставил традиционному историческому описанию (истории идей). Дискурсы подвергаются анализу не как совокупность законов, а как практики, всё время образующие объекты, о которых они говорят.

Архив - это общая система формирования и преобразования высказываний. Это закон для всего того, что может быть сказано; система, которая управляет появлением высказывания, благодаря которой высказывание приобретает статус единичного события. При помощи архива всё сказанное сочетается между собой и сохраняется. Архив определяет систему высказываемости «высказывания-события» в его материальном воплощении. Архив является системой функционирования «высказывания-вещи» и определяет тип его актуальности. Архив различает дискурсы в их многообразном существовании. Язык определяет систему построения возможных предложений. Архив устанавливает особый уровень между языком и тем, что пассивно накапливает произнесённые слова.

Генеалогия Фуко во многом обязана ницшеановской. Обе они открывают множественные истоки нынешней конфигурации практик, точки пересечения этих практик и историческую случайность их современной взаимосвязи, демонстрируя этим, что нынешняя конфигурация - в сущности, далеко не единственно возможная.  ​​ ​​​​ Исследует ​​ развитие практик во времени, их пересечения, наложения и взаимосвязи. Иными словами, если археология исследует сам дискурс, то генеалогия - практики этого дискурса.

У Фуко дискурс - это и то, что создано из совокупностей знаков, и совокупность актов формулировки, ряд предложений или суждений. Дискурс создан совокупностью последовательностей знаков, представляющих собой высказывание. Дискурс представляет собой совокупность высказываний, которые подчиняются одной и той же системе формирования. Эти высказывания зависят от одной и той же дискурсивной формации. ​​ Дискурсивная формация, в свою очередь, является принципом рассеивания и размещения высказываний.  ​​​​ Дискурс создан ограниченным числом высказываний. Он историчен. Его можно назвать фрагментом истории, её единством и прерывностью.

Любой объект - например, безумие - может быть исследован на основе материалов дискурсивных практик ДП, которые также называются «речевыми». Вне ​​ самих практик объект не существует.

ДП - это совокупность анонимных исторических правил, которые устанавливают условия выполнения функций высказывания в данную эпоху и для данного социального, лингвистического, экономического или географического пространства.

Эти ​​ ДП ​​ всегда являются определёнными во времени и пространстве. ​​ Они ​​ выполняют ту же функцию, что и эпистема.

Историчность  ​​​​ Фуко ​​ противоположна ​​ традиционному «историзму». Каждая эпоха имеет свою историю, которая сразу и неожиданно открывается в её начале и так же сразу и неожиданно закрывается в её конце. Новая эпоха ничем не обязана предыдущей и ничего не передаёт последующей, потому что историю характеризует радикальная прерывность.

Эпистема по Фуко ​​ - это исторически изменяющаяся структура, которая определяет условия возможности мнений, теорий или наук в каждый исторический период; структура мышления, выражающая образ мыслей, присущий определённой исторической эпохе.

Основные сочинения.

1961. ​​ «История безумия в классическую эпоху. L’Histoire de la folie l’age classique, 1961.

Первая ​​ книга, где Фуко излагает свои взгляды. Написана она была в тот период, когда автор возглавлял Дом Франции в Швеции. Первое издание книги вышло под названием «Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху» в парижском издательстве «Pion» в мае 1961 года. Английский перевод её сокращённого варианта, выпущенного на французском языке в 1964 году с её выходом в карманном формате, появился в 1965 году под названием «Безумие и цивилизация: История сумасшествия в век разума» с предисловием Дэвида Купера в серии «Исследования по экзистенциализму и феноменологии», составителем которой был Рональд Лэйнг.

В своей книге Фуко на обширном документальном материале исследует социальные процессы и культурный контекст, в рамках которых происходило возникновение и становление психиатрии, в частности формирование учреждений, явившихся непосредственными историческими предшественниками современных психиатрических больниц. Фуко подвергает анализу социальные представления, идеи, практики, институты, искусство и литературу, существовавшие в западной истории и имевшие отношение к формированию в ней понятия безумия.

Фуко начинает свое описание с эпохи Средневековья, обращая внимание на практику социального и физического изгнания прокаженных, принятую в обществе того времени. Автор утверждает, что с постепенным исчезновением проказы безумие заняло эту нишу.

 ​​ ​​ ​​​​ Начиная с эпохи Высокого Средневековья и до конца Крестовых походов количество проклятых селений - лепрозориев по всей Европе неуклонно росло. Согласно Матвею Парижскому, в христианском мире в целом их насчитывалось до 19 тысяч… ​​ На исходе Средних веков западный мир избавляется от проказы… Поначалу проказа передает эстафету венерическим болезням. В конце XV в. они, словно законные наследники, приходят на смену чуме… На самом деле истинными наследниками лепры выступают не они, а другой, весьма сложный феномен, который войдет в сферу медицинских интересов еще очень нескоро. Этот феномен - безумие. Однако для того, чтобы это новое наваждение заняло место проказы в ряду многовековых страхов и стало, подобно ей, вызывать по отношению к себе реакцию отторжения, исключения, очищения - ему, впрочем, очевидным образом родственную, - потребуется длительный, продолжающийся около двух столетий, латентный период.

Очевидным свидетельством отторжения являются «корабли безумия», на которых в открытое море отправляли сумасшедших в XV веке. В XVII же веке имел место процесс, который Фуко называет «великим заключением» - на смену «кораблям безумия» приходят «дома умалишенных», то есть признаваемые душевнобольными граждане подвергаются заключению в специальных институционализированных учреждениях. Как поясняет Фуко, изоляция возникла как явление европейского масштаба, порождённое классической эпохой (Новым временем) и ставшее её характерной приметой: ​​ 

Классическая эпоха изобрела изоляцию, подобно тому как Средневековье изобрело отлучение прокаженных…

Неразумные подвергаются исключению от имени Разума, который берёт на себя полномочия по сохранению социального порядка.

 ​​ ​​ ​​​​ Безумцами считались лица, понесшие поражение в своих гражданских правах. До XVIII века не проводилось более детального различения в области неразумия. Поэтому в число безумцев, или неразумных, включались преступники, тунеядцы, извращенцы, больные венерическими заболеваниями и, наконец, помешанные. Основанием для внутренней дифференциации в области неразумия стала практика исправительных работ.

В следующем столетии сумасшествие начинает рассматриваться как противоположность Разума. То есть медицинское знание оказывается способным сформулировать представление о безумии лишь к концу XVIII века. До этого времени не существовало никакого теоретического рассмотрения психических заболеваний. И, наконец, в XIX веке безумие стало рассматриваться, как психическое расстройство. Безумцы стали постепенно превращаться в больных.

Социальная практика изоляции неразумия лишает безумие присущего ему места в культуре. Фигура безумца исчезает с рынков и площадей. Важнейшим инструментом медицинской объективации безумия становится взгляд психиатра. Вторым важным фактором становится новый режим, применяемый теперь в лечебницах, в котором труд помешанных становится ведущим элементом. Авторитет врача укрепляется, и он уже начинает играть роль Отца для своих пациентов.

Фуко также утверждает, что безумие потеряло свою функцию определителя границ общественного порядка и указателя истины, будучи заглушенным Разумом. Автор изучает научные и «гуманные» подходы к лечению сумасшествия, в частности, Филиппа Пинеля и Самуэля Тьюка.

Интерес Фуко к психиатрии не ограничивался рассмотрением её исторических и теоретических вопросов. Фуко принимал участие в конкретных действиях по преобразованию системы психиатрической помощи. В частности, в 1971 году Фуко примкнул к группе итальянских психиатров, сделавших психиатрические больницы предметом критики и полемики, и написал статью для сборника «Беспорядки» с целью поддержать Франко Базалью, столкнувшегося с итальянским правосудием.

1963. ​​ Вторая крупная работа Фуко - «Рождение клиники: Археология врачебного взгляда. ​​ Naissance de la clinique: une archéologie du regard médical». ​​ 

Появление ​​ клинической медицины в период Великой французской революции. Появление клиник коренным образом меняет подход врача к объекту лечения.

 ​​ ​​ ​​​​ Язык медицинских трактатов в XVIII и в XIX веке различен. Медицинское мышление XVIII столетия было классификаторским и следовало за общей приверженностью естественных наук к Проекту Универсальной Таблицы, а методом медицинского теоретизирования была нозография. Центральным объектом являлась болезнь. Ей следовало дать имя и расположить в общей таблице, рядом с другими болезнями. Иными словами, классифицировать.

Болезнь абстрагировалась от самого индивида. Максимально приемлемой средой для её медицинского изучения была семья. К тому же, пребывание больного индивида в семейном кругу снимало с общества дополнительную нагрузку и необходимость заботиться о нём. Но со временем общество прониклось убеждением о необходимости самого широкого распространения медицинских знаний. Когда стало понятно, что классификаторскому образу мышления не справиться с феноменом эпидемических заболеваний, появилась необходимость в статистическом стиле мышления. Клиника становится областью научного знания, которое формируется на основе метода непосредственного наблюдения за болезнью. Объектом изучения оказывается больной, то есть тело, в котором присутствует болезнь. Благодаря проведению вскрытий, развивается патологическая анатомия. Тело рассматривается как состоящее не только из органов, но ещё и из тканей, в которых могут проявляться отклонения. Болезнь становится патологией. Меняется и отношение к смерти. Смерть - это уже не разложение живого организма, но это анализ, позволяющий узнавать о жизни. Отношение к последней тоже трансформировалось. Жизнь не является формой организма, в противоположность прежнему мнению. Это организм оказывается видимой формой жизни. Первые десятилетия XIX века становятся временем заката «медицины болезней» и рождением «медицины патологических реакций». Клиническая медицина приводит западную науку к новому объекту, а именно - к человеческому индивиду.

1966.  ​​ ​​​​ «Слова и вещи. Les Mots et les choses. Une archéologie des sciences humaines». ​​ На английском языке работа была опубликована под названием «The Order of Things»

Одна ​​ из самых трудных и неоднозначных работ. В процессе её написания у Фуко уже сложился план книги «Археология знания». Поэтому одновременно с основной задачей книги демонстрируется и сам археологический метод. Главной же задачей Фуко является рассмотрение того сдвига в истории западного знания, который вызвал к жизни современную форму мышления, являющуюся, в первую очередь, мышлением о человеке. Эта область предшествует словам, восприятиям и жестам. Это эпистемологическое поле, эпистема, которая обладает историчностью. Исследовать эту область и способы её бытия - значит, исследовать некоторое историческое априори, обуславливающее историю идей, историю тех или иных форм эмпирического знания. Ставится вопрос о возникновении в западной культуре XIX века вполне конкретной формы мышления, которая характерна для гуманитарных наук. Археология наблюдает за «чистой практикой порядка» (упорядочивания вещей). Эта практика разворачивается в глубинном измерении знания. А знание, в определении Фуко, - это исторически подвижная система упорядочивания вещей через их соотнесение со словами.

Фуко обозначает три эпистемы, три исторически различных конфигурации знания:

 ​​ ​​ ​​​​ Ренессансная (XVI век) - эпистема сходства и подобия, когда язык ещё не стал независимой системой знаков. Он словно бы рассеян среди природных вещей. Он смешивается и переплетается с ними.

 ​​ ​​ ​​​​ Классическая (XVII-XVIII века) - эпистема представления. Язык превращается в автономную систему знаков и почти совпадает с самим мышлением и знанием. ​​ Некая ​​ всеобщая грамматика языка даёт ключ к пониманию не только других наук, но и культуры в целом.

 ​​ ​​ ​​​​ Современная (с начала XIX века) - эпистема систем и организаций. Возникают новые науки, не имеющие ничего общего с ранее существовавшими. Язык оказывается обычным объектом познания. Он превращается в строгую систему формальных элементов, замыкается на самом себе, развёртывая уже свою собственную историю, становясь вместилищем традиций и склада мышления.

 ​​ ​​ ​​​​ История является специфической областью знания, внешней для гуманитарных наук и более древней, чем они. В XIX веке история прекращает быть хроникой событий и деяний индивидов и превращается в изучение общих законов развития.

Мишель Фуко: ​​ Человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке.

Человек - это недавнее изобретение западной культуры, это образ, созданный современным познанием, он не более чем некий разрыв в порядке вещей.

Фуко выдвигает гипотезу, согласно которой образ человека в современном знании очерчивается тремя разновидностями эмпирических объектов: Жизнь, Труд и Язык. Таким образом, конечность человека определена и ограничена биологией его тела, экономическими механизмами труда и языковыми механизмами общения. Неустойчивость нынешнего образа человека вызвана тем, что неустойчивыми являются и образующие его позитивности - труд, жизнь и язык. Науки, изучающие человека, находятся в полной зависимости от наук, изучающих указанные три предмета. Формы познания, которые к ним обращаются, тоже обладают качеством неустойчивости. Перед человеческим познанием встают и более древние и постоянные проблемы, нежели человек. Очередной сдвиг в пространстве знания освободит культуру от известного нам образа человека.

«Археология знания» (1969). ​​ 

Это  ​​​​ комментарий к вышедшим прежде работам «археологического периода». Вместо понятия «эпистема» - «дискурс» и «дискурсивные практики». Анализ дискурсивных практик ДП позволяет покончить с традиционным психологизмом, который присутствует в широко распространенных исследованиях текстов. Фуко ставит под вопрос и такие понятийные единства как «наука», «философия», «литература» и «политика», ​​ «книга», «произведение», «автор».

Цель ​​ «археологии знания» ​​ - описать отношения между высказываниями: описать высказывания в поле дискурса и те отношения, которые они могут устанавливать. ​​ Самый важный вопрос:  ​​​​ как одна эпистема эволюционирует в другую.  ​​ ​​​​ Понятие ​​ «прерывности»: она - результат самоописания, она - и инструмент анализа, и объект исследования.

По словам Фуко, классический исторический анализ всячески стремился избегать темы прерывности и строил образ непрерывной истории. В истории мы не находим достаточной непрерывности преданий, - напротив, мы наблюдаем смещения и трансформации. Фуко рассматривает понятие «архива», как системы формации и трансформации высказываний, определяющей их функционирование и сочетание. Архив содержит в себе закон функционирования высказываний («историческое априори») и ограниченное поле высказываний («позитивность»).

 ​​ ​​ ​​​​ Историческим априори называется совокупность правил, характеризующих ДП. Историческое априори - это совокупность условий, которые делают позитивность возможной на уровне реальности высказываний, а не на уровне истинности суждений.

Фуко критикует классический подход к истории. Он вводит понятия глобальной (собирающей все феномены вокруг единого центра) и тотальной (разворачивающейся в виде рассеивания) истории.  ​​​​ Тут и кроется различие классической и современной исторических наук.  ​​​​ Главное ​​ различие - ​​ в отношении к проблеме документа. Для классической истории документ - это умолкший язык. Для современной традиции документ - это некое пространство, которое открыто для освоения. Сам по себе документ уже не является свидетелем прошлого. Таковым раньше его делала история.

 ​​ ​​ ​​​​ Между археологией знания и традиционной историей идей существует, как минимум, четыре различия.

 ​​ ​​ ​​​​ В представлении о новизне.

 ​​ ​​ ​​​​ В анализе противоречий.

 ​​ ​​ ​​​​ В сравнительных описаниях.

 ​​ ​​ ​​​​ В ориентации трансформаций.

Фуко видит назначение археологии знания в новом способе анализа дискурса.

 ​​ ​​ ​​​​ Археология знания основывается на четырёх принципах.

 ​​ ​​ ​​​​ Археология рассматривает дискурс не как документ, а как памятник; не как знак другой вещи, а как вещь в её собственном объёме.

 ​​ ​​ ​​​​ Археология стремится определить дискурс в самой его специфичности и показать, в чём именно заключается игра правил, которые он использует.

 ​​ ​​ ​​​​ Археология стремится к определению типов и правил дискурсивной практики, пронизывающих индивидуальные произведения. Она чужда инстанции создающего субъекта в качестве причины возникновения и бытия произведения.

 ​​ ​​ ​​​​ Археология не обращена к истоку дискурса, она даёт систематическое описание дискурса-объекта.

1975. «Надзирать и наказывать. ​​ Surveiller et punir: Naissance de la prison». На английском языке вышла под названием «Discipline and Punish: The Birth of the Prison».

Одной из основных идей данного произведения стала эволюция политических технологий западного общества при переходе от эпохи феодализма к современности. Ещё в середине XVIII века для власти была характерна чудовищная жестокость, но уже в тридцатые годы XIX века она стала более мягкой: ​​ если прежде преступников предавали публичным казням или подвергали пыткам, то позже их стали помещать под тщательный тюремный надзор, исключающий ​​ прямое насилие.  ​​ ​​​​ Изменилась ​​ сама социальная природа наказания. Сформировалось новое представление о субъекте преступления, сложилось рационально-расчётливое отношение к человеческому телу. Субъектом преступления перестаёт быть тело преступника, им становится его душа. Распространяется тезис о терпимости к подсудимому и о большей нетерпимости к преступлению. Для предотвращения преступлений предлагается распространять в сознании граждан представление о неотвратимости наказаний, рассматривается необходимость массовой профилактики преступлений.

 ​​ ​​ ​​​​ С появлением гильотины сцены казни утратили свою зрелищность, но приобрели рационально-дидактический смысл. Утратив былую театральность, казни преступников должны были стать уроком для остальных граждан.

Главным и практически единственным наказанием за все уголовные преступления начинает быть тюрьма. Она становится в один ряд с такими дисциплинирующими механизмами, как больница, школа, мануфактура, казарма, и при этом соединяет в себе черты каждого из них. Тюрьма оказывается пространством принудительной нормализации индивидов. Одновременно с этим активно эксплуатируется модель монастырской дисциплины. Заводы, казармы, тюрьмы и работные дома функционируют подобно закрытому монастырю. Извлечение пользы достигается созданием огороженных пространств. С целью предупредить возможные протесты наряду с огораживанием применяется методика отгораживания. Каждому индивиду отводится его собственное место. Возникает практика экзаменаций, отчётов о проделанной работе и строгого следования временному регламенту.

 ​​ ​​ ​​​​ Появляется такое понятие, как «паноптизм». Этот принцип наиболее очевидно был представлен в знаменитом проекте тюрьмы-паноптикума Иеремии Бентама. Паноптикум придает социальной реальности свойство прозрачности, но сама власть при этом становится невидимой.

1976-1984. «История сексуальности. Histoire de la sexualité».

Показ, ​​ как именно в западном обществе формируются особый исторический опыт сексуальности и субъект-носитель этого опыта.  ​​​​ Анализ политических технологий на доинституционном уровне. «Микрофизическая теория власти». Власть ​​ - ​​ некая диффузная материя, ​​ продолженная в ​​ область человеческих отношений. Власть выбирает объектом человеческое тело, ​​ создавая особый диспозитив сексуальности. Власть же и сама создаёт сексуальность.

Средние века: ​​ практики покаяния.

С 19 века:  ​​​​ распространение ​​ медицины и психиатрии.

Увеличение ​​ количества дискурсов о сексе. Диспозитив сексуальности приходит на смену средневековому диспозитиву супружества. Местом, где и осуществляется эта смена, является буржуазная семья. Секс оказывается иллюзией, особым спекулятивным элементом, порождённым современным политическим диспозитивом сексуальности.

Второй том - «Использование удовольствий» (1984). Субъекту сексуальности предшествует субъект желающий. Анализ практик ​​ античного общества. ​​ Опыт ​​ отношения к собственному телу (диететика), отношения к супруге (экономика), отношения к мальчикам (эротика), отношения к истине (философия). Вводится понятие «ta aphrodisia», как античная идея сексуальности. Эти практики приводили в действие критерии неких эстетик существования, посредством которых человек способен был строить свою жизнь, как произведение.

«Забота о себе», том III (1984).  ​​​​ Медицинский аспект сексуального поведения в античности.  ​​ ​​​​ «Режим» удовольствий.

Эта информация мне не кажется удовлетворительной, но другую просто не достать. Да и способен ли я понимать столь сложные вещи?

27 ​​ История итальянской поэзии.

Парини и Метастазио.

Леопарди и Кардуччи. ​​ 

Работа над библиотекой Лили.

«Человек толпы» - про страх, а «Из бездны» - про ужас.

Язык «Лолиты» Набокова.

Осиан.

Как же создается целое текста?

Каждое предложение - рассказик, не связанный с другими. Столь разные куски мяса ​​ натыкаются на один вертел - и получается ​​ съедобное целое. Бесконечны возможности для пародирования ​​ и стилизаций такого текста.

Двухтомник Пастернака. Две линии в русской поэзии: Мандельштам - Пастернак - Бродский и Фет - Анненский - Блок.

Первая линия чудится более прозаической, чем поэтической; более чувственной, чем интеллектуальной.

28  ​​ ​​ ​​​​ Сюжет! Муж приглашает молодого человека к себе; писатель - писателя. Оказывается, жена писателя серьезно больна, а поговорить с ней некому. И начинаются беседы.

Так молодой человек из писателя перековывается в сиделку и обнаруживает, что именно это - его призвание.

Она умирает медленно, мучительно.

Это созерцание смерти преображает молодого писателя.

И еще: она только перед смертью решается на выяснение отношений с мужем.

Ранний Пастернак. Пример:

Вылитая

вы ли это?

Еще пример:

Тоскуется

улица.

Ну, совсем Маяковский! Мне и всегда-то казалось, что воздействие Маяковского в эту эпоху огромно, - ​​ и случай Пастернака лишний раз доказывает это.

В сущности, не понимаю высокий стиль раннего Пастернака. Я, как многие, готов назвать его гением, но не знаю, почему. Так сказать, по совокупности заслуг. Будут к нему столь же снисходительны потомки?

29  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Теперь меня не покидает ощущение, что Блок много лгал в любви. Поэтому больше не верю его стихам и мало их читаю. Трагедия. Моя личная трагедия.

Тебя я странно обожгу.

Нет и намека на реальные отношения с женщинами.

Кажется, превращая жизнь в искусство, Блок запутался - и мне трудно разбираться в этих хитросплетениях. Я еще люблю его, но уже из уважения к себе самому.

Он во многом мне остается близким, но отсутствие правды, отсутствие простой человеческой биографии не дает его понимать.

Но кто-то же должен сказать правду! Хватит лжи!

Сюжет Бредбери: телевизор пожирает мальчика.

Гамсун.

Повествование в «Голоде» только иногда выпадает из прозы в пьесу, а в «Мистериях» этого много. Меня злит, что часто он пишет «брюхом», «нутром», как часто русские.

Так пишет Достоевский, но ему так полагается: он - почвенник. Лучше б больше заботиться о жанре, больше его выдерживать.

30  ​​ ​​ ​​​​ От «Цветов зла» Бодлера - огромное ощущение единства жанра.

«Пан» - расхлябанный, а «Виктория» - чудесна. Тут нет сухости Дюрас.

Гоголевские интонации в моем «Рассказе простого человека».

«Роман без вранья» Мариенгофа.

«У Есенина всегда была болезненная мнительность... Мужика в себе он любил и нес гордо».

Ничего нового. Потому что надо описывать факты, а не чувства. Надо больше доверять читателю, а не увлекаться своими мыслями. Больше недоверия себе самому; особенно в мемуарах.

Самое жалкое, глупое впечатление. Неужели он так мало знал? Или слишком старался скрыть?

«Жуан» обособился и уже не вместится ни в какую книгу. Сделал оглавление. Больше для себя, чем для читателя.

Не люблю моего «Жуана», - но не могу не знать о большой работе над ним.

Состоялся Съезд Писателей, и Радовану Караджичу, лидеру сербов, второму человеку в Сербии после Милошевича, дали премию Шолохова за великую будущую Сербию, а не за литературу.

ДОСТОЕВСКИЙ

Диалог с Бердяевым продолжается.

«Парадокс русской души объясняется двойственностью русского духовного типа, которая гениально была раскрыта Достоевским... ​​ Лик Достоевского также двоится, как и лик самой России, и вызывает чувства противоположные».

Именно Достоевский указал на огромность разрыва в русской душе, но теперь таковой стала душа современного человека, ощутившего разлом в ежедневной жизни.

Достоевский в моей жизни.

Структура «Преступления и наказания» четко легла на всю мою жизнь, я буквально раздавлен этим крестом.

И хорошо, что раздавлен. В обычной жизни понимание этого ​​ факта скрыто, но очередной житейский кошмар взрывает все - и структура обнажается.

В сущности, состояние Раскольникова - творческое. Как ни страшно это сказать.

Меня пугает прямолинейное, узкое понимание русского человека, предлагаемое Михалковым, Солженициным, Достоевским.

Я пишу «Быть русским» и просто боюсь этого давления.

Сам роман ​​ «Преступление и наказание» слишком ложился на мою детскую жизнь - и именно поэтому мне так трудно было воспринять его тогда, в мои 17 лет.

Мама и папа, устраивая бесконечные скандалы, не могли думать, что тем ​​ самым они готовят меня к восприятию романов Достоевского. Именно этот литератор освобождал меня от коммунистического дурмана, которому я был подвержен вслед за моей матерью.

Важно и то, что состояния неслыханного возбуждения слишком часто подхватывали меня; - эти крылья мешали мне понимать других, отгораживали от них.

Бердяев:

«Мережковский как бы прозревает мистическую основу исторической эмпирики, а самой исторической эмпирики не видит».

Что это значит?

Мол, ​​ писатель прав только в самом «общем», в мистическом?

А ​​ в конкретных фактах лжет? ​​ 

Июль

1  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Полторацкий. ​​ Бердяев и Россия. Общество Друзей русской Культуры. Н.Й. 1967.

Бердяев о «вечно-бабьем» в русской душе.

Это он сказал в 1915:

«Европе грозит частичная барбаризация».

Но разве это не естественные процессы? Если мне не понравилась такая Франция, то я и покинул ее. Причем здесь Франция? Это моя проблема, а не Франции.

«Как будто возрождается древняя борьба племен и рас… совсем, как в начале средневекового мира».

Неверов передарил (ему много дарят, но что попало) Бальзака в Плейядах.

1880, Леонтьев: «Религиозное призвание русского народа, может быть, в том, чтобы породить из своих недр Антихриста».

Что это такое? Для литературы эта идея ни к черту. ​​ 

2  ​​​​ К чему эти сотни страниц дневника? Когда их ​​ понесешь в компьютер, они ужмутся в строчки.

Приснилось, что Набоков меня ​​ обозвал «крепышом».

За что? Не понимаю.

Чудится, среди прохожих идет «бессмертная» бабка из ремизовских «Крестовых сестер».

3 И Костя, и Неверов с азартом объясняют, как я ничего не написал в Москве, что, если у меня что-то и есть, то только питерское.

Совсем недружественные демарши.

Просто страшно.

Все – и я первый – подвергают сомнению мою жизнь. ​​ Господа, разве это может быть призванием: сомневаться в другом человеке? Вы просто равнодушны ко мне; вот и всё.

5  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Уже третий раз приглашен Лидией Михайловной. Печенка, конфеты, суп.

Для меня явно стараются.

Почему всем, кроме моих родственников, хочется мне помочь и просто со мной общаться?

Шопенгауер. Художественное описание субстанции, всесильной и все пронизывающей.

Погружение в культуру Индии. Ясные впадения в схоластику, совершенно естественные.

Нападки на гомиков потихоньку становятся частью нашей официальной культуры. ​​ К счастью, Ельцин делает вид, что гомичества попросту не бывает. ​​ Либеральное время для этой слабости.

Геюшки.

Геюшка ты наш.

После Праги и моей жизни у йога, культура Индии не кажется совсем чуждой. Шопенгауер равнодушен к современному искусству. Тут он – из 18 века.

И я должен написать что-то философское.

По крайней мере, осмысляющее мое отношение к миру.

Назову это «Реалии жизни и искусства».

Своей «Этики» не получится, но легально, много, а может, и плодотворно буду думать о себе.

«Вниз к языку» Хайдеггера. Подлинный структурализм.

Главный герой времени – террорист. Его муки представлены широко по телику. Жаль, что столь низкий тип эмоций – самый смотрибельный. Одним глазом смотрю такой фильм («Деньги или жизнь» Патцака) и читаю.

6  ​​ ​​ ​​​​ На прощанье Костька-паскуда особенно неприличен. Словно б я в чем-то не оправдал его ожидания. Или ему неприятно, что посещаю Лотманов? Не твое дело, Костик!

Он прямо сказал:

- Лиля тебя кормила.

Да ведь это не так! Часто и я сам себя кормил.

Почему он всегда по-хамски заезжает в мои отношения? Какое он имеет на это право? Как бы я ему ответил? Сказать, что он не выносит своих близких, а они его? Сказать, что он – эгоист, каких свет не видел?

Он сказал мне зайти в ИРЛИ, а потом обрушился на меня:

- Почему зашел в шортах? Это же академическое учреждение.

Просто скотина, а не человек. Что с ним таким поделаешь? В чем природа разрыва?

Помню, в Чехии посетил замок Джеймса. Мы просто говорили, но я понял, что мне нужны определенные усилия, чтоб сохранить этого человека. «Определенные» в «нехорошем» смысле.

Так уже было с Неверовым. Мораль все та же: «Я буду тебя кормить, а ты за это отдайся». ​​ Ужас этих отношений в том, что ты принимаешь рабство сознательно. Так делают миллионы женщин, занимаясь проституцией: рабство кажется им вполне приемлемым способом зарабатывать.

Но мне такого даже не представить!

8  ​​ ​​​​ Ем рыбный суп и салат.

Костя присоединился к моим родственникам: уверен, что я сволочь.

9  ​​ ​​​​ Пишу о благодати, а сам не знаю, что это такое. Я, может, наивно, может, даже ​​ примитивно думаю, что благодать ​​ – вся моя жизнь.

Но Гаврилов не прав: писать о Боге может каждый, кто хочет.

Почему интересные люди часто так жестоки?

Они все бодали меня в этот приезд: и Неверов, и Костя, и Гаврилов. Жестоки, потому не тонки.

Как писатель, я восхищаюсь Питером: его культурой и красотой. Но, как человек, я унижен: слишком много бедности.

Люди, которых я хотел бы любить, часто жестоки со мной, и в душе я не могу найти этому оправдания.

Может, и я жесток с ними?

Или в чем-то плюнул в них?

Они дают понять, что я предал Ленинград – и мне это чувство просто непонятно. Какое же предательство, если прожил шесть недель!

«Иисус» пишется. И во времена Луция много говорили о вере, но мало кто верил.

10 Новый Иерусалим. ​​ 

Да ведь я не просто живу, а куда больше: я – путешествую!

Первая книга здесь: Heidegger. Unterwegs zur Sprache. ​​ На пути к языку.

«Der Sprache überlassen wir das Sprechen. Языку мы уступаем говорение».

13 Секссимволы: Монро, БиБи, Кардинале, Шарон Стоун. Как в сознании толп создается такой образ?

Стресс в Москве: город настолько быстрый – до мелькания. Его можно любить, если тут работаешь.

А иные типы любви?

«Русский» и «москвич» - это не одно и то же.

Сколько пыли в воздухе! Слезятся глаза.

«Под сенью девушек» Пруста.

16 Проза Свево.

Ницше о браке.

17 Костя когда-то меня ограбил (присвоил книги: как бы случайно), но этот раз он повел себя покровительственно, словно б ничего не было.

Может, это я должен был избегать его как простого вора? Или я так беспринципен?

Все в Питере, кто был вокруг меня, играли свои роли, никто не был самим собой. Неужели можно жить только так? ​​ 

18 Вторая книга состоит из трилистников.

Житейский («Чужой», «Бисмарк»), странствий, ужаса и веры. Что эти мечты?

Неужели каким-то чудом я найду деньги на печатание?! Не верю. Надо надеяться, даже если надеяться не на что.

21 Гельмут Хёффлин. «Римляне, рабы, гладиаторы». Мысль, 1982.

«Будущая Ева» Лиля-Адана.

23 Завадовская подарила свою книгу о французской литературе. Теперь могу себе представить то, что она говорила своим ученикам.

24 Сон: я ищу какой-то дом; вижу женщину с неуклюжим, почерневшим носом; спрашиваю о пути – и вдруг понимаю, что она – проститутка.

Уже наяву понимаю, что это приснилась проститутка с Сен-Дени.

Эта ​​ милая французская бабушка провела всю жизнь «в красивом разврате», а потому попала в мой роман «Дон Жуан».

Еще и снится, зараза! ​​ 

27  ​​ ​​​​ Frisch. Фриш.

«Die Kinder spielen – einzige, was ausser Zweifel steht; Zuversicht und Auftrag. Дети играют – единственное, что стоит вне сомнений. Уверенность и задание». ​​ 

Надо ж, как трудно перевести, если не знаешь контекст! Видимо, переводится так: «Дети играют – единственное, что стоит вне сомнений. Единственное, в чем мы уверены».

Создается центр Шукшина, но пока денег нет.

Его жизнь на московских вокзалах. ​​ 

Что ж делать, если ночевать негде.

28  ​​ ​​ ​​​​ Структуры романов Белого не осилить без математической подготовки, и все же у него более хаоса, чем концепции. Джойс довел свои метания до концепции, а Белый ​​ - нет. Так что странно утверждать, что Джойс что-то скопировал у Белого.

Белый - только выкрикнул, только проголосил - и сам не понял, что.

А мощь Джойса как раз в том, что он понимает, что пишет. Ирландец довел до конца то, что носилось в воздухе.

Объем моего романа о Христе - уже 150 страниц.

Идея-то - пошла!! ​​ 

От глагола «идти».

29  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Лидия Лотман: «Лев Толстой больше других любил именно Некрасова».

Но почему?

«Никто так откровенно о себе не говорил (в 19 веке), как Некрасов. Он писал водевили, чтобы выжить. Его куплеты - с хорошей рифмой, позже усвоены Маяковским: они - технически узнаваемы».

Опять необычайная близость По.

Элеонора!

Ее образ в многоцветной траве.

Сны Эдгара По наяву.

Я постоянно чувствую при чтении его текстов, что с Реальностью у него было только противостояние.

30  ​​ ​​ ​​​​ С ​​ появлением ​​ в романе Квинта все пошло веселее.

Прорастания крови у Лорки: ​​ «Матадору Игнасио».

Словно б невидимая доселе кровь вдруг обретает явь и переполняет мир.

Что-то такое и у Бодлера. Странно, что и подлинное искусство так легко играет с насилием. После мировых войн реки крови - уже не плод воображения, а реальный образ.

А я вот очень не люблю конкретность.

Особенно если она связана с символом, стоящим в центре цивилизации: кровью.

АНАЛИЗ

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля.

84 ​​ главка. ​​ 

Опять Кларисса! Отношения между друзьями, отношения трех. Можно вот так запросто нагрянуть! Невероятно.

Ощущение среды! Насколько это возможно? Неужели такие отношения трех в природе существуют? ​​ В разговорах явный перебор: их много, и они слишком подробны. Что ж, обаяние среды велико.

Теория «культурного государства».

Вихрь мыслей проносится, - но что стоит за этим?

«У Вальтера не хватило мужества взглянуть на нее (Клариссу). Способность ​​ к ​​ отказу играла ведь в их отношениях большую роль: это Кларисса, похожая ​​ в ​​ длинной, ​​ до пят ночной рубашке на маленького ангела, стояла, вскочив, на ​​ кровати ​​ и, ​​ сверкая зубами, декламировала в манере Ницше: «Как  ​​​​ Лот, бросаю я свой вопрос ​​ в твою душу! Ты хочешь ребенка и брака, но ​​ я ​​ тебя ​​ спрашиваю: ​​ тот ​​ ли ​​ ты человек, который вправе желать ребенка?! Победитель ​​ ли ​​ ты, ​​ повелитель ​​ ли ​​ своих доблестей? Или твоими ​​ устами ​​ говорит ​​ животная ​​ потребность...?!» ​​ В ​​ полумраке спальни это бывало жутковатым зрелищем, и Вальтер тщетно ​​ старался заманить ее под одеяло».

Уже было в дневниках, но ставлю снова: так важно. Жутко, страшно, больно. ​​ Семейная жизнь.

Музиль сталкивается мир идей и реальности. Конечно, тут далеко до ругани моего отца, но разве это меняет трагичность происходящего?

Забавно попробовать вписать Ульриха в русскую литературную традицию «лишних людей».

85  ​​​​ главка. ​​ 

«Старания генерала Штумма внести порядок в штатский ум».

«Это вот спецификация главных идей, выжатых мною ​​ из участников сборищ у твоей кузины».

«Произведя ​​ учет ​​ среднеевропейского ​​ запаса идей, Штумм ​​ не только установил, к своему огорчению, что тот состоит ​​ из ​​ сплошных ​​ противоречий, ​​ но ​​ и, ​​ к ​​ удивлению ​​ своему, ​​ обнаружил, ​​ что ​​ эти ​​ противоречия, если поглубже в ​​ них ​​ вникнуть, ​​ начинают ​​ переходить ​​ друг ​​ в ​​ друга».

Идея перехода противоречий ​​ друг ​​ в ​​ друга муссируется нещадно.

Это любимый конек ​​ Музиля, он не чувствует, каково это читателю: барахтаться в одних и тех же идеях.

Оригинален перевод плана мира идей в план военной дислокации!

«Я ​​ велел, -  ​​​​ рассказывал  ​​​​ он  ​​​​ Ульриху,  ​​​​ одновременно  ​​​​ предъявляя  ​​​​ соответствующие листки, составить  ​​​​ указатель ​​ полководцев ​​ идей, ​​ то ​​ есть  ​​​​ перечень всех имен, приводивших в последнее время ​​ к ​​ победе, ​​ так ​​ сказать, ​​ крупные соединения идей; а это вот ordre de bataille (расстановка сил ​​ перед  ​​​​ боем); а это план стратегического сосредоточения и развертывания; это ​​ попытка засечь склады и базы, откуда ​​ идет ​​ подвоз ​​ мыслей».

Генерал Штумм: ​​ 

«Я уже ​​ не ​​ могу ​​ жить ​​ без высшего порядка у себя в голове!».

86 главка. ​​ 

Что за человек Арнгейм? Он претендует на центр романа. ​​ Он придерживается «старой холодной  ​​​​ мудрости ​​ «divide ​​ et ​​ impera» («разделяй и властвуй»).

«Она ((мудрость)) применима к любому контакту ​​ с ​​ людьми ​​ и вещами ​​ и ​​ требует  ​​​​ известного  ​​​​ обесценивания  ​​​​ каждой  ​​​​ отдельной  ​​​​ связи совокупностью всех, ибо тайна этого настроения, в котором ты хочешь ​​ успешно действовать, тождественна тайне мужчины, любимого многими женщинами, ​​ но ​​ не отдающего исключительного предпочтения ни одной».

Выделяю ​​ выражение «обесценивание  ​​​​ каждой  ​​​​ отдельной  ​​​​ связи совокупностью всех». ​​ 

Эта фраза особенно важна, потому что такого никогда не удавалось. Мои отношения с людьми вокруг меня - непременно борьба: есть моя семья, а за ней - враждебное, бушующее море.

«В юную свою пору ​​ Арнгейм ​​ изведал ​​ состояние любви поначалу совсем без женщин, вообще без каких-то определенных ​​ лиц».

Полная противоположность мне. Моя восторженность привела к нелепым бракам и злому роману «Дон Жуан».

Музиль пытается подсмотреть становление чувства.

Меня неизменно удивляют точные отсылки в историю искусства.

Тут - 1887 год: «(В моде) девицы с ​​ длинными, тощими девичьими телами, чья  ​​​​ худоба подчеркнута ртом, похожим на мясистую чашечку цветка».

Невольно вспоминаешь выражение Белинского об ​​ «Онегине» Пушкина: «Энциклопедия русской жизни». Так и Музиль создает энциклопедию австрийской жизни.

Кредо фабриканта:

«Речь ​​ шла ​​ всегда ​​ только ​​ о ​​ том, ​​ чтобы увязать с существующим, ​​ принять ​​ во ​​ владение, ​​ мягко ​​ поправить, ​​ морально оживить поблекшую привилегию имеющих авторитет сил».

В сущности, Арнгейм - это квинтэссенция гоголевской Коробочки: банальность, вознесенная до гениальности: самая большая банальность из всех возможных.

Особый тип умения: «умение быть на определенные часы убежденным вопреки ​​ своей ​​ убежденности, отщеплять от всей совокупности сознания какую-то часть ​​ и ​​ расширять ​​ ее ​​ до нового полномерного убеждения». Манипулирование собственной душой - вот что в основе Арнгейма.

«Диотима была первой женщиной, ​​ захватившей ​​ его скрытую позади морали, более тайную жизнь, и поэтому он иной раз ​​ глядел ​​ на нее прямо-таки ​​ с ​​ неприязнью».

87 ​​ главка. ​​ 

«Моосбругер пляшет».

«Вечные истины носили у него ​​ презрительные ​​ наименования: суд, поп, жандарм».

Музиль описывает работу воображения:

«Он плясал с достоинством, невидимо, он, который в жизни ни с кем не плясал, плясал, повинуясь музыке, все более превращавшейся в ​​ самоуглубление ​​ и сон, в лоно богоматери и, наконец, в покой самого бога, в дивно ​​ невероятное ​​ и смертельно раскованное состояние. ​​ Плясал ​​ целыми днями, не ​​ видимый ​​ никем, пока все не выходило из него наружу, ​​ не ​​ прилеплялось ​​ к ​​ вещам: ​​ ломкое ​​ и тонкое, как паутина, прихваченная морозом».

Но откуда такая краска:

«Он ​​ величественно улыбался приближавшейся смерти»?

По-моему, преступник должен быть раздавлен Смертью, а не улыбаться ей.

88 ​​ главка. ​​ 
«Связь с великими вещами». ​​ 

«Ждали человека одинокого, ​​ как ​​ гений, ​​ но при этом общепонятного, как соловей».

89 ​​ главка. ​​ 

Список теорий искусства. ​​ Арнгейм курит и думает.

90 главка. ​​ 

«Низложение идеократии».

Музиль - историк искусства. Еще не было романа, который бы столь полно представлял картину духовной жизни.

«(Арнгейму было) видно, ​​ какой  ​​​​ творческой  ​​​​ силой  ​​​​ наделена поверхность вещей по сравнению с бесплодным упрямством мозга. Это - низложение идеократии, мозга, оттеснение духа на периферию».

Не совсем понятно? ​​ 

Музиль комментирует: ​​ 

«Прошлые ​​ века ​​ совершали, ​​ вероятно, тяжелую ​​ ошибку, ​​ придавая ​​ слишком ​​ большую ​​ важность ​​ рассудку ​​ и ​​ разуму, убеждению, понятию и характеру».

Музиль фиксирует тип переходного романа: такой поворот от романа толстовского типа к новому роману. И сам роман Музиля - разве не ясный знак, что понятие романа размывается и уходит в бесконечность?

«Производство впечатлений» вместо самих впечатлений.

А это что?

«Тихо ​​ лежишь ​​ среди ​​ событий разреженным «я», в вакууме которого все чувства сияют, как ​​ трубки ​​ неоновых ламп».

Таких рискованных красок у Музиля много. ​​ 

Что такое «разреженное ​​ «я»?

91 ​​ главка.

«Биржа духа».

Духовная жизнь, история сравнивается с биржей.

Есть силы, что заставляют сближаться Туцци и Ульриха.

92 ​​ главка.

«Арнгейм был убежден, что богатство - это свойство характера».

Эта фраза поразила еще в 1985, когда только взялся за роман.

«Деньги циркулируют у его (богатого человека) поверхности, как сок в ​​ цветке».

Талант - ничто; важнее пользоваться им.

Музиль описывает духовные «проблемы» богатого человека.

«Истиннее ​​ ли ​​ любят ​​ тебя, если любят за усы, чем если ​​ тебя ​​ любят ​​ за ​​ автомобиль?».

В самой глубине анализа кроется издевка.

93 ​​ главка. ​​ 

Ульрих и генерал. Дискуссия о «гениальности» теннисиста. «Штатский ​​ комплекс идей».

Август  ​​​​ 

2  ​​​​ Франц Кафка ​​ записал в дневник ровно 80 лет назад, 2 августа 1914 года:

Германия объявила войну России. Днем плавал.

Циклы в моей жизни.

1963: рассказ о партизанах. ​​ Циклов еще нет, жизнь распадается на отдельные события.

1966: создание мальчишеской организации.

1968-69: первые большие дневники. Потом закопал их ​​ в лесу, где они, конечно, и сгнили ​​ (место отыскать не смог).

1973-76: тонны первых опусов. У родственнков они вызывали не улыбку, но злобу: считали, что «прикрываюсь» литературой, чтобы «ничего не делать». Следующие четыре года:

1977-80: в тонны стихов вторгается Филология. Учить иностранные языки не менее интересно, не менее важно, чем писать.

По счету пятый цикл: 1981-86. Шесть лет!

От этого периода сохраняю уже много. Потихоньку начинаю понимать, что же я такое.

По этой теории, я теперь в восьмом цикле, и говорю это только для того, чтоб отказаться от этой теории.

Дошел до священного числа «восемь» и остановился.

3  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Что «Воспоминания» Фриша, что Краус – культура «Шпигеля». Это все-таки мало для искусства. Кстати, Фриш сам создал высокую европейскую журнальную культуру.

Мне казалось, что у Фриша есть что-то театральное, но сейчас он предстает реалистом. Лишь иногда он дерзает ринуться в призрачность мира, но она его выталкивает.

4  ​​ ​​​​ «Тебя, Боже, хороним» так и не принимает хоть сколько-то цивилизованную форму.

Толкучка в электричке. Приснилось, что мои книги издали в Праге. Словно весь день хожу по Праге, не в силах опомниться от счастья.

5 Книга Клер о французской литературе – самое необходимое. Жид приучал французскую публику к роману. Газетный, ровный стиль.

СМИ заговорили о позднем Блоке. Очень осторожно. Кто же дозирует? Какой-такой чиновник? Признается, что революция его убила.

6  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Бродский путает Россию с ее властью. Его мнения настолько жестки, что я просто не должен их приводить: ​​ поэт явно не отвечает за свои слова. Он не просто описывает мир, но вычисляет его.

Живой Иосиф чернит свой поэтический облик. Пусть он многое создал, но такой художественностью нельзя увлечься. Ее признаешь, но хотелось бы ее любить.

7  ​​ ​​ ​​​​ «По направлению к Языку» Хайдеггера. Довериться течению текста!

Мирча Элиад ничему меня не научил, не собираюсь ничего менять в романе о Христе. Материалов накопилось столько, что новое придется создавать не с нуля, но именно на основе старого.

Tozzi Тоцци. «Parole di un morte. Слова мертвого».

«Ecco le prime palate di terra». «Это первые сваи земли»? ​​ Не верю словарю. Чувства в гробу.

Как у Абуладзе: манипуляции с трупом. Так что «Покаяние» касается запущенного вопроса. Пахнет некрофилией.

8  ​​ ​​​​ Опять взялся за Леонова – и опять скучно. Три раза прочел «Лес», а «Вор» понравился еще больше, но ощущения, что он талантлив, так и нет. Или сказать так: раз нет, то и не надо?

«Пророчества Азраила, ангела смерти». Пугает бесформенность «Хроники».

«Авессалом, Авессалом» Фолкнера. Насколько современна книга! Наше время - массового исхода.

Мои далекие, еще не написанные рассказы зовут меня. Слышу их голоса.

Обычное шевеленье заготовок. Вал черновиков захлестывает, но стоит писать каждый день, чтоб сквозь эти завалы проглядывал горизонт.

9  ​​ ​​​​ Мирча передает философию ​​ Мани: «Мир был создан из субстанции Дьявола».

Почему останки Блока и Шаляпина были перенесены? Столь неестественная операция осуществлялась много раз. Десятая Конференция по Спиду.

Читаю Боэцио: комментарии к Порфирию. Как хорошо, что чтение Мирча не изменило мои замыслы.

Священный страх пред диалогом не дает писать пьесы. Все равно не сравняться с каким-нибудь Володиным, что ставит диалог во главу угла. И потом, диалог - лжет; по-моему, мир недиалогичен, мир холоден и пуст - и надо найти мужество признать эту пустоту.

Врасти в творчество; всей своей жизнью.

​​ 

Я слишком реален, чтобы не писать о вере.

Читай! Угадывай, находи себя в чужих строчках.

Почему в литературе так мало интереса самой литературы? Часто талантливые люди используют ее как подножку для своего продвижения.

10  ​​ ​​ ​​​​ Не могу назвать ни стиля одного моего рассказа, ни, тем ​​ более, ​​ вообще всего «моего» стиля. Может, его и нет?

Вот пишу роман о Христе - и это создает особое дыхание, - но в душе не верю, что хоть кто-то способен почувствовать его: настолько оно интимно, - а люди грубы.

Но кому же пишу?

А Ему.

Мир жесток и непонятен, но именно он диктует стиль произведения.

Достоевский умер, но - не его стиль. Вдохновение может быть лишь внутри стиля. Внутри избранного материала ты предстаешь миру магом, и эта высокая ложь создает Искусство.

Вот пишешь - и понимаешь, как ты далек от твоих ​​ собственных мыслей о себе. У других людей о тебе просто ​​ не может быть мыслей, потому что они заняты своими делами, своими фантазиям. Скорее всего, люди просто зарабатывают деньги, и на фантазии у них нет времени.

11 «Shadowy attenuation of time. Тенистое истощение времени» Фолкнера.

Хорош «Авессалом», что ни говори.

Может, от меня, как от Пришвина, останется только дневник? Но только не в его стиле! Не люблю странности. Он, наконец, скатился к вычурности.

Любовники жены Блока печатались рядом с ним. Потрясение для него. С этого начинается его слабоволие.

«Воля к власти» Ницше. Воспринимается только язык мастера. Пророк?

Вера в Христа: братство людей, преклонившихся перед Его болью. ​​ 

12  ​​ ​​ ​​​​ Светоний. «Жизнь двенадцати цезарей». Какой раз читаю, но только теперь – с выписками.

13  ​​ ​​ ​​​​ Сколько же врет эта приятная ​​ ВР! ​​ До неприличия. Надо принять такие «полуживые» отношения: их слишком много. Они ни к чему не обязывают, но эта эквилибристика вокруг равнодушия общепринята.

Как интересно, часто без путешествий обрастаешь повторяющимися, надоедливыми движениями – и уже не можешь вырваться из их круга.

14 Откуда это ощущение, что все мы – заложники безумной толпы?

Нет никаких гарантий, что революция не повторится: Ельцин слишком слаб, чтоб противостоять этим «субверсивным» (выражение Музиля) силам.

Но в чем обаяние Хайдеггера? Это и мягкое, и глубокое повествование («К Языку») ​​ заставляет задуматься о себе.

Я на пятом десятке, но владею ли своей жизнью? А если придет социальность, если куда-то «впишусь», не разрушит ли это литературу?

Когда буду писать?

Все не только пишут, но и служат, зарабатывают.

Почему я не могу так? ​​ 

15  ​​ ​​​​ Станя из пражской библиотеки. Огромные глаза. Коровьи, хоть и не еврейка.

Казалось бы, Прага, но все чувствовали ​​ себя бедными, если не обделенными.

Ангелы Альберти.

Добрый ангел. El angel bueno:

Vino el que yo queria,

el que yo llamaba.

«Пришел тот, кого я любил, Тот, кого я звал».

​​ 

16  ​​ ​​ ​​​​ Heidegger Хайдеггер: «Mit der Sprache eine Erfahrung machen heist dann … ​​ innerste Gefüge unseres Dasein. Опыт, связанный с языком, на котором мы говорим, - это и есть внутренняя структура нашего существования».

Надо было списать цитату целиком!

17  ​​ ​​ ​​​​ После Хайдеггера – «Психология смерти» Витковского.

Nitzsche. Halbwissen. «Полузнание» Ницше.

«Der, welcher eine fremde Sprache wenig spricht, hat mehr Freude daran als der, welcher sie gut spricht. Das Vergnugen ist bei den Halbwissenden.

Тот, кто немножко говорит на иностранном языке, радуется больше, чем тот, кто говорит хорошо. Удовольствие принадлежит полузнающим».

18  ​​ ​​ ​​ ​​​​ В 88 лет умирает Канетти.

19 Ровно 50 лет назад умер Дягилев.

Раз запишу листаж.

Дневник по искусству начал недавно, и уже есть 200 страниц. 330 – общий, 120 – литературный. Всего 650 листов. Ну и что? Куда важнее, что ​​ дневники дисциплинируют и заставляют думать о себе.

20  ​​ ​​ ​​​​ Закончена первая обработка материалов к «Иисусу».

De sacri Romani imperii libera civitate Noribergensi (нюрнбергские!) commentatio. Комментарий Святой Романской империи о свободном городе Нюрнберге. 1697. Когда же доберусь до русских хроник?

21 Ровно год назад покинул Прагу.

Из «Генриха» Новалиса.

«Wollfram ging auch ausbald nach Eisenbach. Als er eintrat zu Ofterdingen, lag dieser ausgestreckt auf dem Ruhebette, zum Tode matt, mit halbgeschlossene Augen. Вольфрам тоже вскоре пошел в Айэенбах. Когда он вошел к Офтердингеру, тот лежал простертый на кровати, безумно уставший, с полузакрытыми глазами».

Так вот чудесно сказано.

22  ​​ ​​ ​​​​ Я крестился три года назад, но столько сомнений! Я словно б в чем-то не уверен. Но в чем?

Мои крестные остались мне чужие. Да, они думали, что я крещусь только для того, чтоб потом кататься в Швейцарию.

Что я могу в этом изменить? Они сделали, что я молюсь один, а не среди людей. Я не поминаю крестных в молитвах, вспоминаю их редко – и ничего не могу в этом изменить.

Будут у меня еще взлеты, как в 1991 году? Верится с трудом.

23  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Тереза Дескейру любит запах старых машин. Поразительный штрих Мориака.

Из «Скюдери» Гофмана:

«Gewahrte sie eine lange, in einem hellgrauen Mantel gewickelte Gestalt, die den breiten Hut tief in die Augen gedrückt hatte.

Она хранила образ, закутанный в длинный, ярко-серый плащ, причем шляпа низко опускалась на глаза».

24 Nitzsche Ницше:

«Der wissenschaftliche Mensch ist die Weiterentwicklung des Künstlerischen.

В человеке науки – дальнейшее развитие искусства».

Конечно! ​​ 

Не стоит все же на этом настаивать, хоть и я в этом уверен.

Мои произведения 88-91 годов все не нравятся.

25 Ренан. Жизнь Иисуса.

Тогда в этой книге увидели открытие.

План написать исследование «Формы общепринятого скотства».

Как потрясает наслаждение, с которым Митя («Митина любовь») убивает себя. Это чувство вдруг освобождается от литературных одежек и преследует меня.

В трагизме Бунина многое мне близко.

Нельзя и представить на русском ТВ передачу «Ужасы французской революции», но французское ТВ постоянно рассказывает о кошмарах нашей жизни.

26  ​​ ​​ ​​​​ Nitzsche Ницше:

«Die personliche Kampf der Denker hat schliesslich die Methoden so verscharft, dass wirklich Wahrheiten entdeckt wеrden konnten…

Личная борьба мыслителя, в конечном счете, так развила (обострила) метод, что можно докопаться до настоящей истины».

Ницше уже готов к прорицаниям. Его научность близка к морали.

Но почему он был так популярен? И я не могу отказать себе в удовольствии регулярно браться за его книги.

Частые разговоры моего отца о проказе.

27  ​​ ​​ ​​​​ Прием tabula rasa чистой доски. «Кандид» Вольтера. Герой «Симплициссимуса» Гриммельсгаузена (уж не первый ли пример «ангажированной» литературы?).

Фильм «О, счастливчик. O, lucky man» с Мак-Доуэлом.

Köppen Кёппен: «Es war einmal die Zeit, da hatten Götter in der Stadt gewohnt. Когда-то было время, когда боги жили в городе».

В ​​ иные дни литературность моего существования чересчур большая.

Женофобия Ницше.

28  ​​ ​​ ​​​​ Перечитываю написанное в моем романе. Поражен обилием  ​​ ​​​​ материала. Неужели я способен с ним справиться физически?

Proust Пруст: «J’étais écrasé d’imposer à mon existence agonisante ​​ les fatigues surhumaines de la vie. Я был раздавлен, когда сверхчеловеческая тяжесть жизни легла на мое агонизирующее существование».

Поразительно, как много он говорит о страдании. La souffrance préalable. Предварительное страдание.

А есть и La chambre préalable: камера предварительного заключения.

Или ​​ La harmonie préetablie: предустановленная гармония. ​​ 

Важные формулы.

29  ​​​​ Франсуа Мориак анализирует очень жестко свою героиню Дескейру. Рабочий французский язык.

«Thérèse se console d’avoir oublié ses cigarettes, détestant de fumer dans le noir.

Забыв сигареты, Тереза утешалась тем, что не терпела курить в темноте». ​​ 

30  ​​ ​​​​ Nitzsche: «Der Mensch ist etwas, das überwunden werden soll.

Человек – это нечто такое, что нуждается в преодолении».

Преодолеть человека! Сколь ужасная, столь и загадочная формула.

Или мысль?

Нет, формула, потому что в ней что-то застывшее. Не первый раз переписываю ее в дневник. Казалось бы, знаю мысль по юности Блока, по всему Серебряному веку, но как-то не по себе. Ужасно, но стоит признать: в ней что-то коммунистическое, советское.

С утра пересекаю поля. Хватит сил сесть за обработку «Иисуса»?

Сентябрь

4  ​​ ​​​​ Еще одна ученица Клер, научный работник, ​​ оказалась в Париже замужем за… электриком. Там она готовится ​​ родить!

Меня всегда поражают такие случаи. Здесь она не могла никого себе найти, мучалась, ездила на научные конференции.

Ида ее ненавидела, считая девственницей. Она не переносит женщин, осторожных с мужчинами.

Эта девушка заходила ко мне домой вместе с Туссеном.

Тысячи, если не десятки тысяч женщин покинули Россию для лучшей доли.

Мне обидно, что и Туссен меня оставил без писем. Когда я ехал во Францию первый раз, французы меня поддержали. Теперь создалось впечатление, что они мной разочарованы.

Нет. ​​ Просто равнодушие. ​​ Они привыкли к русским. ​​ Накушались.

Но дело не только в этой обиде: время, похоже, всё более ужесточается, большие перемены затрагивают уже и Европу.

На самом деле, я не встретил во Франции хоть какой-то поддержки.

Прежде мог сказать, что меня оттолкнули родственники. Теперь то же могу сказать о пражанах и парижанах.

Я вам не нужен, господа. Расстанемся навсегда.

Книга Тарковского остается центром моей духовной жизни. Он закончил писать книгу незадолго до своей смерти.

Бренди «Казанова»!

Выпивка с литературной подкладкой.

6 Начал писать набело «Иисуса».

Ницше.

«Jenseits von Gut und Böse. По ту сторону добра и зла» ​​ 

«Denn Christentum ist Platonismus fürs «Volk». Потому что христианство – платонизм для «народа».

Все-таки Ницше кажется прямолинейным, сорвавшимся в безумие. Безумие провидческое, огромное, много давшее культуре Европы, но все-таки малолитературное.

То ли дело «The Catcher in the Rye». «Ловец во ржи» переводится «Над пропастью во ржи».

Возвращаюсь к Сэлинджеру.

«Old Spencer started nodding again. He also started picking his nose. Старый Спенсер опять закивал. Он также начал ковыряться в носу».

9 Готорн: «The men folded their arms, sad and speechless. Мужчины скрестили руки, печальные и безмолвные».

Как перевести Гюго? «Спросили они». Безличная конструкция. Столь прекрасный романс Рахманинова, но безличность озадачивает.

Гедда поет с таким волнением! ​​ 

Слова В. Гюго, перевод Л. Мея, Музыка С. Рахманинова

Спросили они: «Как в летучих челнах

Нам белою чайкой скользить на волнах

Чтоб нас сторожа не догнали?»

«Гребите!» – они отвечали.

Спросили они: «Как забыть навсегда,

Что в мире юдольном есть бедность, беда,

Что есть в нем гроза и печали?»

«Засните!» – они отвечали.

Спросили они: «Как красавиц привлечь

Без чары, чтоб сами на страстную речь

Они к нам в объятия пали?»

«Люби’те!» – они отвечали.

10 «I would not have your blood upon my soul. Я бы не хотел крови на моей душе».

Странно, что штамп у Готорна чарует. Он воспринимается как новое, хоть «рационально» и критикуешь автора.

Приятно лишний раз побродить по американской библиотеке Иностранки. Книг мало, но все они с отбором. Свобода мне раскрылась не только в путешествиях, но и книгах.

11 Вторая глава первой части «Иисуса» написана!

Готорн: «Not a great while ago passing through the gate of dreams.

Не столь уж важно, когда ты входил в ворота снов».

12 Никандр едет в Рим.

Среди европейских женщин хватает полицейских. Странно, что они не могли меня выдворить из Праги, хоть и проверяли мои документы. Какая уж тут сентиментальность!

Но я был рад: жить в центре Европы. Оставшуюся жизнь буду это вспоминать. Разве сравнишь с каким-нибудь жалким туром, когда тебя не выпускают из автобуса!

13 «The Scarlet Letter. Алая буква» Готорна.

«Hester at her needle… ​​ to reveal the scarlet letter on her breast. Гестер обнаружил на ее груди алую букву».

Странное чтение: оно меня лечит.

14 Неужели когда-нибудь перестану бывать в «Иностранке»? Так много нового открываю здесь уже семь лет, с моего переезда в Москву.

18 Все готово к написанию 2, 3 и 4 глав.

19 Читаю «Collected Stories. Истории» of Faulkner в «Vintage Books Edition».

Какой-то кошмар взбаламутил меня – и пишу.

Так вот поймаешь себя на боли.

«A Rose for Emily. Роза для Эмили». Фолкнер со своей почвой.

В иные дни сексуальная одержимость переполняет меня. И что? Я не провожу их в постелях женщин.

Скорее, сам мир становится в такие дни более жестоким: я же знаю, что никому в голову не придет возиться с моими мечтами.

Как меня перевоспитали женщины!

Научили их избегать.

20 ​​ Мой роман. Никандр приезжает в Рим.

21 ​​ Никандр встречает друга Квинта.

22 В московской толпе так естественно думается о будущем рассказе «Человек толпы». Собственно, это будет автобиографический рассказ.

Мой « Дон Жуан» читается. Жду ответов.

Но что читаю? Фолкнер: «Red Leaves. Красные листья».

23 Солженицын с помпой пересекает Россию. Сможет он оправдать надежды?

24 ​​ Во сне какой-то плохо различимый человек ругал меня на французском. Я его понимал!

​​ Фольклор вокруг американских окорочков неприятен. Да, они спасли множество русских семей от недоедания, но это, как ни крути, унижение.

Так хочется сказать при очередном разделе «Буккера». Так и не получается эта премия общенациональной! Потом такой автор попросту исчезает.

26  ​​ ​​ ​​​​ В ночи вовсю орут, но мне почему-то это даже приятно (редкий случай).

Этот ​​ вой напомнил Тигельный двор, мое незабвенное детство.

Читаю «All the Dеad Pilotes. Все мертвые пилоты» все того же Faulkner’а. ​​ 

27 «Каркассоне» Фолкнера.

88 глава Музиля.

«Die Gefahr der Verbindung mit grossen Dingen hat die sehr unangenehme Eigenschaft, dass die Dinge wechseln, aber die Gefahr immer gleich bleibt.

Опасность связи с великими вещами имеет одно неприятное свойство: вещи еще могут меняться, - но опасность остается все той же».

29  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Bontempelli Бонтемпелли «Isola di Irene. Остров Ирины».

«Le parole erano alquando rassicudanti; il mio spirito si calmò…

Слова были в чем-то умиротворяющими, я успокоился».

Или как в начале века: «Io detti novamente un balzo indietro, perchè li per li me balenò il sospetto.

Вот прыжок сзади меня – и у меня мелькнуло подозрение». ​​ 

Как приятно вспомнить Прагу! Казалось, жил так трудно, но помню только, что был счастлив.

Читал «Шпигель» с огромным вниманием. Западный менталитет! В нем есть что-то от самолюбования: уверенность, что все проблемы можно решить «демократическим путем». Меня это шокирует.

Разве насилие и смерть хоть как-то связаны с демократией? Демократий много, а Насилие и Смерть – единственны.

30  ​​​​ Музиль, ​​ 90 глава.

«Das ist die Entthronung der Ideokratie, des Gehirns, die Verlegung des Geistes an die Peripherie.

Это развенчивание идеократии, мозга, это размышления духа о периферии».

Вчера измучили предчувствия, а сегодня легко. Пишу – и легко. ​​ 

Переделка первой главы «Иисуса».

Как ​​ у Леонида Андрева?

«Некто в сером».

Чудится, ​​ именно он заказал ​​ мне роман о Петре Первом.

Здорово было б все бросить и окунуться в эту эпоху!

Октябрь

1 Хемингуэй: ни Бога, ни Черта. Что же тогда? Лапидарный стиль.

В оригинале просто не думаешь об этом, а в переводе неприятен.

Он так популярен, а мне кажется плоским.

3  ​​​​ Музиль.

Глава 91, Туцци: «Wenn nicht durch verschiedene geschichtliche Umstände zur rechten Zeit ein geistliches Beamtensystem mit politischer Wirksamkeit entstanden wäre, so würde heute vom christlicher Glauben kaum eine Spur übrig sein.

Не возникни при различных исторических обстоятельствах в нужное время ​​ духовная чиновничья система с ее воздействием, сегодня и следа бы не осталось от христианской веры».

Госпожа Одинцова из «Отцов и детей» Тургенева очень похожа на Диотиму в 94 главе.

Тогда, в 14 лет, откровения Тургенева приятно шокировали.

Я вдруг узнал, что женщины боятся влечения не менее, чем стремятся к нему. Они любят балансировать! Если ты хочешь увлечь женщину, чувствуй этот баланс и играй на него! Так меня чарует литература.

Но что же женщины?

Они не чувствуют, что в социальной жизни мне страшно.

Страшно все бросить и ринуться в их предрассудки и проблемы.

И этот страх, кажется, навсегда.

4 «Romance somnambulo. Сомнамбулический романс» Лорки.

Двое соседей подходят к балкону и видят, что она мертва.

Зеленый парусник в море,

Зеленый конь в перелеске.

5 «Человек в западной философии», Москва, 1988.

​​ 

«Человек играющий» Хейзинга.

G. Grass. Katz und Maus. Гюнтер Грасс. Кошка и мышка. 1961.

Не понравилось.

Растерялся – и вместо моего паспорта в Иностранке взял чужой. Но все обошлось.

Вечером пошел в гости к Бус-ской.

Статья Кассирера.

7 Д. Фернандез о Павезе: «Это дезекилибр (утрата равновесия) рождения или воспитания делают человека писателем». ​​ 

Скорее всего, так.

Мне еще предстоит согласиться с этим. ​​ 

8 Кассирер: Человек есть символическое животное.

Scheler Шелер о растениях: «die extatische Gefühledurchdrang. Экстатический прорыв ​​ чувств». Порыв у растений!

10 Фолкнер. «On the third day she came out of the coma state. На третий день она вышла из комы».

«Свет в августе».

«Thus he began to steal, to take money from the hoard. It is very possible that the woman did not suggest it to him, never mentioned money to him. Потом он начал воровать, брать деньги из запаса. Очень возможно, что женщина не внушала ему этого, что она никогда не говорила ему о деньгах».

Шерер. «Die Stellung des Menschen im Kosmos. Постановка человека в космос» 1928.

Не верю его теории, что все развивается от высокого к низкому.

16 ​​ Пытаюсь одолеть «Homo ludens. Человек играющий» Хейзинги.

Какой интересный Ортега-и-Гассет!

Такая вот публицистика чарует.

Сартр.

Первая позиция по отношении к другому: любовь, язык, мазохизм.

Подойдет этот материал для «Человека толпы»?

Помню, летом 1984 на пляже в Репино толстяк показал знание «Бытия и ничто».

Рассказал мне и пошел в столовую.

Вернулся загорать уже с коньяком в брюхе, до невозможности добродушный.

Я, конечно, решил прочесть Сартра любой ценой.

18 Каша вместо оценок. ​​ 

В наших СМИ ​​ Бондарев и Битов оказываются в одной плоскости.

Опять взял почитать «Войну и мир»! Всегда возвращаешься к этой книге.

«Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка».

Это же Одри Хепберн.

Мое путешествие - следование моему призванию.

«Quelle virulente sortie! Какой опасный выход».

«Светлое выражение плоского лица».

Ларей о князе Андрее. 1,3,19. Как легко Толстой раздвигает роман для случайных персонажей!

13-ая «Улисса». «Little monkeys common as ditchwater. Обезьянки – общие, как вода во рву». Работа перечиток.

Борис Аверин по С. Пет. ТВ рассказывает о Набокове. Лекция началась у бабочек в зоологическом музее.  ​​​​ 

Именно Борис Аверин поднял на ТВ тему набоковских нимфеток.

Или я что-то не понял, или он не сказал ничего!

Для меня это вопрос творчества: сквозь что художник видит красоту мира?

19  ​​​​ Музиль. «Der Mann. Человек».

1, 97.

«Clarissens geheimnisvolle Krafte und Aufgaben. Тайные силы и задачи Клариссы». ​​ 

20 Почему Клариссе, столь непутевой и странной, кажется, что она – мать Бога? Откуда эти фантазии? Меж тем, они слишком напоминают фантазии нашего Серебряного Века. Откуда прозрения в потенциальной распутнице?

Джойс. «O, responded Gerty, quick as lightning, laughing, and the proud head flashed up». Как тут перевести? Язвительно и тонко. «О, - ответила Герту, - быстрый как…».

Джойс и изящен, и ядовит.

Личный подвиг Ницше. Быть смелым – уже подвиг!

21 Закончил перечитку «Войны и мира». Надо б читать и подготовительные материалы. «Провидец плоти» (по Мережковскому) оправдывает свою репутацию.

Музиль.

97 глава: «Clarisse hatte wieder ihren Apfel gefunden. Кларисса опять нашла ее яблоко».

Как сделать, чтоб дневник стал документом эпохи?

26  ​​ ​​​​ Чехов. ​​ «Нешто я не понимаю, Ваше Высокоблагородие? Да ведь я гайку-то одну только и вывинтил!».

27 Чулков пишет об императорах строго. Уже тогда в описании людей появляется жесткость, если не жестокость. Это более соответствует тому, что мы знаем о человеке.

Отправляюсь в скитания под знаком романа! Прошлогоднее – «Дон Жуан», нынче – «Иисус».

28 «Розы в кредит» Триолет. Бедный французский. Нет игры Юрсенар.

Buzzati. Il mantello. «Плащ» Буццати. ​​ 

«Non più le nottе d’angoscia quando all’orizzonti spuntavano bagliori di fuoco e si poteva pensare che anche lui fosse lá in mezzo.

Нет больше ночи страха, когда на горизонте появлялись вспышки огня ​​ - и ему казалось, что он там, среди них».

29 Brancati. Pipe e bastioni. Трубки и бастионы.

«Il vecchio e ravvolto in uno scialle, tiene il beretto con la visiera calcato sugli occhi. Старик завернулся в шаль, взял берет с козырком, надвинутым на глаза».

​​ 

«Сомнамбулический романс» Лорки.

1. Автор смотрит, как она стоит у ограды.

2. Два соседа говорят о ней; она ​​ - дочка одного из них.

​​ 3. Она мертва. ​​ Стих - то ли сон, то ли молитва.

Почему он меня заколдовал? Не понимаю.

Многочисленные надгробия в Пушинском музее.

Это же работа Луция, отца героя моего романа.

Странно читать самого себя. Это возможно лишь как работа.

Роман закончен - и не могу видеть ​​ собственного романа. Наверно, и читал бы, будь какие-то отражения, многочисленные отклики. Но одиночество диктует свои правила.

Четыре года пишу «Человека толпы»: рассказ ​​ о том ужасе, что сдавливает горло в Истре.

В Москве эта удавка отпускает, начинаю дышать. За 4 года - одни наброски! Почему часто не получается то, что хочется? Или желаю слишком много?

Или идея ложна?

30  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Письма героев романа о Христе - подлинный диалог, а не отписки.

Почему именно такая форма: письма? Потому что писали много.

Во второй главе появляется много персонажей. Совсем не обязательно, чтоб читатель уследил за каждым.

Скорее, важно создать общую картину эпохи.

Есть полотно повествования, и важно, чтоб оно трепетало на ветру: при чтении.

Весь день писал, растерзан работой, а тут еще наорал на тетку, потому что ее собака разорвала рукав.

Конечно, мой герой романа о Христе должен долго дискутировать. Он не понимает, как много несут его ​​ слова.

АНАЛИЗ

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля.

94 ​​ главка. ​​ «Ночи Диотимы».

Итак, любовь. ​​ Вперемешку с акцией.

«Ход вещей там, где они обретают  важность,  перестает быть логичным; скорей он напоминает молнию и огонь,  и  Диотима  привыкла  к тому, что не способна что-либо думать о величии, окруженной которым она себя чувствовала».

После ​​ «немудреной грубости супружеской жизни» - это странное горение.

«Неверность - с этой мыслью Диотима уже некоторое время жила». Интересно, как среди всех размышлений столь небанальная женщина приходит к «идее» неверности.

Диотима столь уравновешена, что переживает любовь только в уме. Госпожа Одинцова из «Отцов и детей» Тургенева!

Распрямление каких-то мощных пружин. ​​ Мощь повествования только набирает силу. ​​ Впервые читателю предъявляются столь высокие требования. Уж не должен ли он быть конгениальным? ​​ Смысл накапливается.

95 главка.

Рутина салона.

«Вне  своего занятия люди делают вид, что ничего не знают о людях, которыми они  являются внутри его».

Понятие сверхлитератора.  ​​ ​​ ​​​​ «Сверхлитератор неотделим  ​​ ​​​​ от  ​​ ​​​​ эпохи  ​​ ​​​​ сверхдредноутов  ​​ ​​​​ и сверхунивермагов. Он есть особая форма связи ​​ духа ​​ с ​​ вещами ​​ сверхбольшого размера».

«Der Grosschriftsteller» переведено не как «великий литератор», а как «сверхлитератор». Такой вот объявляется «духом нации» - и уже никуда не денешься. Сейчас такого нет и в помине - и выясняется, что пустыня тоже плоха: по-своему.

96 главка.

Экскурс в историю Австрии. Гете - первый «сверхлитератор».

Если бы кто-то сейчас описал «маневры» современных литераторов!

Насколько далеко заходит ангажированность? «Безоговорочная борьба за  свои  убеждения  не  только неплодотворна, но и свидетельствует  о  недостатке  глубины  и  исторической иронии».

97 главка. ​​ 

Опять Кларисса.

Родинка - граница искушения, око дьявола. Именно до нее дошел отец.

Мое тело принадлежит Природе и Богу, а не мне - и потому на моем теле нет тайных мест, - но родинка у Клариссы - явленное, живое присутствие дьявола.

Георг и две сестры. Его присутствие в их комнате. В моем детстве не могло быть таких загадочных физических действий, таких ласк: мир был слишком груб. Мой мир был груб, похотлив, но прост, а мир вокруг Клариссы переполнен соблазнами и ​​ соблазнениями.

«Мейнгаст оставил им свои грехи, чтобы те  были  еще  раз  пережиты  в  более ​​ высоком смысле, доведены до высшего смысла и тем самым изжиты, и именно  так ​​ виделось это им». ​​ 

Опять отношения, смысл которых и мистичен, и странен.

Умный Мейнгаст (= «Мой дух») соблазнял девочку словами, но так, что это развивало ее фантазию; так, что ей самой это очень нравилось.

Мог ли Ульрих предположить, что становится предметом эксперимента?

«Но  с некоторых пор у Клариссы было намерение показать свою силу на  человеке  без свойств».

Ульрих это чувствует!

«Может  быть, смысл всех  тех  мгновений,  когда  она  выходила  за  пределы  самой  себя, заключался в том, что ей суждено стать богоматерью».

Вот где Ницше! Забавно, что каждый русский хорошо знает эти чувства по Блоку и всему Серебряному Веку.

Откровенное, но и общепринятое безумие.

«Вырвать его (Ульриха) из него же самого» - такую цель ставит Кларисса. Почему столь больших планов нет насчет мужа?

Почему столь яркая сексуальность доверена именно Клариссе?

31 Путешествие по восточной Европе и Турции.

Ноябрь ​​ 

Даты – по общему дневнику.

Месяц прошел в смятении.

Как уж и выкарабкался, не ведаю.

Варшава.

Новый город, град, заново построенный.

Ужас и красота мироздания. Уже холодно, я плохо спал, так что бродить не могу. Как это не похоже на 1991, когда только открывал Европу!

В пути образы церквей - яснее всего.

У Блума мало озарений, он не отделен от самого Джойса - и остается загадкой, почему именно банальность стала столь знаменитой. Джойс учит быть внимательным к самому банальному.

Еду не один, а вместе с моим героем Луцием.

Забота выживания столь велика, что расслабиться некогда.

Братислава. Старый город похож на Прагу.

Мое ясное ощущение – еду к Богу. Я должен, должен, должен добраться до Иерусалима и в Храме Гроба Господня встать на колени.

Будапешт. Школа юных проповедников. Купаюсь в языках. Тут все в несколько раз дороже, чем в России.

Перед въздом в Румынию - дома у девушки Марии. Ее семья.

Бухарест. Бедные кварталы. Если Россия - обломки былой империи, то и тут - следы распада. Благодаря Музилю немножко его знаю. София. После взрыва! Последствия перестройки тут ужасны.  ​​​​ 

Стамбул. Блуждаю в поисках византийской культуры. Все вижу и ничего не пишу.

Тут есть англоговорящие, но их надо вылавливать.

Вот уж с кем можно отвести душу! Кажется, отношение к европейцу тут только одно: выжать из него как можно больше.

Надо ли говорить, что все в моей душе пронизано страхом? Я оказался в огне! Тут разговор бесценен.

Внешне жители Турции сердечны, ​​ но общаться с ними невозможно.

Еще ни в одном путешествии работа выживания не была столь велика. Азия - это языковая бездна!

На берегу Босфора. ​​ 

Что я могу, как не склониться пред этим величием? ​​ «Thalatta! Thalatta! She is our great sweet mother. Come and look. Море! Море! Наша великая сладкая матерь. Иди и смотри».

Эта цитата из первой главы «Улисса» - не только введение в любимый роман Джойса, но и мое обручение с Морем, Стихией, Вселенной.

Разве, покидая Россию, я не мечтал об этом моменте?

Библейское «Иди и смотри» сладко витает над моим существованием.

Неужели и во мне есть хотя бы отблеск величия?

Ветошка, тварь дрожащая стоит пред огромностью собственного существования - и не в силах поверить в это чудо.

И это - я?

После этого, гуляя по Стамбулу, я разговорился с приветливым студентом, и он сказал:

- Я бы рад вас пригласить, но не могу: мы живем хоть и в университете, но он строго охраняется.

Меня поразила эта закрытость общества.

Красивые города.

Встреча со Средиземноморьем: ​​ море стоит в глазах.

Анкара. Самый тяжелый ноябрь в моей жизни.

Блок:

И ничего не разрешилось

Весенним ливнем бурных слез.

Или «Весенним бурным ливнем слез»?

Страшно вспомнить его лицо на смертном одре. Измученное, изможенное лицо человека, убитого враждебностью жизни.

В моем опусе «Любовь на свежем воздухе» сначала плачет она, одержима мыслями о близкой смерти.

Он: равнодушен - со страха! Ибо он не знает, что и сказать.

Но завтра она умирает - и уже плачет он.

Таким я написал центр моего романа.

Эти центральные сцены измучили мое воображение, никогда от них не избавлюсь.

Нет! Ни Париж, ни Стамбул не оправдывают моих ожиданий. Может, это просто глупо: искать свои мечты по всему миру?

Меня обыскивает полиция: без всякого повода, - а потом «участливо» спрашивают:

- Что? Проблема?

Увы, «проблема» - единственное европейское слово, которое здесь знают.

Стоит признать здесь, на перекрестке Европы и Азии, что мои мечты обманули меня. Я не стал ни спортсменом, ни ученым, меня не привлек Париж и Европа, моя жизнь в России во многом ужасна.

Что же! Попробую начать все с нуля.

Декабрь ​​ 

1  ​​ ​​​​ Киев - город Булгакова. Почему именно его, а не, к примеру, Андрея Первозванного?

Киев под снегом. Мастер, чистый, безумный, искренний, блуждает меж сжавшихся, потемневших кленов.

Тут естественно читать Новый Завет на украинском.

Чехи, украинцы, словаки, болгары, белоруссы, русские!

Заканчивается мое путешествие в славянский мир.

Сейчас ничто не говорит об их общности. ​​ Состоится ли она?

Боже, какой кусок жизни окончился с этим путешествием в Иерусалим. И Града не увидел, и сам вид разоренной Европы потряс.

Все! Надеяться больше не на что.

​​ 

2  ​​ ​​​​ Президент - Кравчук, а кравчучка - это тележка, на которой жители Украины перевозят свой скарб.

Церковный взгляд должен осудить Набокова за «Лолиту», но «чистой» литературе это странно. Ясно, что со становлением государственности новой России Набокова выпихнут из классиков. А если роман о том, что все растущее и женское вызывает в мужчине неизъяснимую тревогу? ​​ 

5  ​​​​ Сын пошел в школу. Учитель сказал всему классу:

- Сейчас родители должны учиться вместе с детьми.

Люда делает уроки с сыном.

8  ​​​​ Вот и дома. Надо приходить в себя.

Путешествие получилось в собственный роман о «Христе», а потом уж в заморские страны. Тот взметенный, ужасный мир, что я видел, принадлежит и моему Луцию.

Увы, других миров не бывает. И в таком кошмаре надо утверждать свою веру! Эти слова - для меня, а Луций просто живет, не зная, как много он создает: новую веру.

Может, то же думать и мне о своем «творчестве»?

Нет. Это было б ужасной гордыней.

Жизнь доказала, что не смогу ​​ ни жить, ни работать ​​ за границей.

Доступна мне работа веры?

Не похоже. Как и язык веры.

Для романа о Христе путешествие оказалось полезным, с новыми силами возвращаюсь в работу.

Во время скитаний больше всего жил в Турции, так что этот вояж напомнил 1986 год.

Но советская Средняя Азия кажется верхом цивилизованности рядом с этой якобы европейской азиатчиной.

Просмотр материалов к «Иисусу». Материалы к греческим главам выросли. Именно здесь Луцию приходит в голову, что римская религия мертва.

Не во время ​​ путешествия в Галлию!

Луций воспринимает мир с точки зрения божественности, и всю жизнь конкретизирует свои взгляды. Анализ самого себя и «довел» его до христианства. Он спорит с римской религией, потому что ​​ жива: она - вокруг.

1,98. Музиль о «пропускании», которое и создало массовую культуру. В моем «Человеке толпы» масса задыхается в ею же созданной культуре. ​​ 

9  ​​ ​​​​ Месяц созерцаний. Здорово.

Нет, сейчас ​​ Блок бы не мог сказать:

Страна под бременем обид,

Под игом страшного насилья...

Я верю, что Россия возродится и я - с ней.

Почему я так верю?

Уж не потому ли, что больше верить не во что, что именно в такой вере - мое собственное спасение? Мир-то божественен, да я-то в нем бездарен. Уже и мечтаний не осталось, только работа.

Наше время - не надежд, а тяжкой работы. Когда ужас становится общим, уже приходится выбирать его сознательно.

Не стоял ли перед таким же выбором и Блок? Он выбрал ужас сознательно и - умер.

Не это же ли ждет и ​​ меня?

В романе о Христе нет божественного знания, сконцентрированного в Библии, но лишь выходы на него.

Блок:

Когда я прозревал впервые...

И дрогнул ангел на кресте.

«Дрогнул ангел»?

Это слишком.

Попробуй, пойми такой символ: он слишком многозначен. Почему на кресте?

10 Набрал в путь слишком много вещей! К примеру, испанско-русский словарь. Ран не было, так что пластырь, к счастью, не пригодился.

Пишу письма: сразу двадцать.

А вот и Музиль!

1,98. «Da streikten kaiserlich koenigliche Telegraphenbeamte… Там бастовали кайзеровско-королевские телеграфные служащие».

11 Возвращаюсь к работе над «Иисусом».

А лезут шутливые стихи:

Но выходят жирнячки,

Всех немножечко пужают,

Ловят души на крючки.

Откуда это?!

12 Игнатий (рубеж 1 и 2 века): необходимость тройственной иерархии в церкви: епископ – пресвитер – диакон.

13 Музиль, 99.

Об эпохе массового искусства.

«Man stand im Begriff? Die gesunde Massenwirkung der Kutschekunst neu zu entdecken. Начинают понимать? Новое открытие здорового массового воздействия искусства езды».

14 Четвертый век: везде ждут элементы, частицы святых. Мощи распределяются. Зубы и кости святых.

АНАЛИЗ

ОЛЕША

Самое интересное в «Зависти» Олеши: передан ​​ задыхающийся ​​ ритм отношений. Герой не может вписаться в этот ритм.

В этом сумасшедшем ритме - сама эпоха.

Ожившие вещи.

«Пироги лопотали под одеялом, возились, как щенки».

«Вдова ходит, опутанная кошками и жилами животных». ​​ 

Такой вот неотразимый сюр. Именно от этого отказался Сталин, когда прибрал власть в свои руки. Читать такое - праздник.

1.6.

«Диван переходит во вдову». «Повестесь», - и цепочка снов. Неслыханная свобода повествования.

1.7.

Какая драма всего на двух страницах! Столь разнородный материал объединен одним дыханием.

У Олеши нет огромного дыхания, как у астматика Пруста, но его сны диковато, варварски, завораживающе прямолинейны.

Такую прямоту некуда развивать.

«Слеза, изгибаясь, текла у ней по щеке, как по вазочке». Хорошо.

Речь в романе идет о чуждости: она вся - в Бабичеве.

​​ 

«Тень Бабичева Буддой низвергается на город». «Зависть» чарует.

Какой Олеша талантливый!

«Живопись увековечила многие пиры… Веют перья, ниспадают ткани, лоснятся щеки».

15 Лотреамон. «Les plus vieux pilleurs d’epaves fronçaient le sourcil…

Самые старые ворюги хмурили брови».

Третья песнь на Данте не тянет, но сколько горькой правды! ​​ 

«And Gerty saw a long Roman candle going up over the trees. И Герти видела какую-то длинную римскую свечу поверх деревьев».

16 Перетряс весь материал в роману. Господи, какая армада: эта кипа исписанных листов! Неужели это имеет хоть какой-то смысл? Уже с утра – работа. Просыпаюсь в желание писать.

1212: крестовый поход детей. ​​ Тамплиеры и госпитальеры, и прочие ордена: в вербовке участвуют все.

17 ​​ Некрасов:

По дороге столбовой

Едет парень молодой,

Мужичок обратный.

Посмотрел у Даля: мужик возвращается порожняком. ​​ «Приехал на обратных лошадях». ​​ 

Осень 1529 года. Лютер и Цвингли встречаются в одном замке. ​​ Тогда, в те годы, и формируется понятие «протестантизма».

1534 – восстание в Мюнстере («Философский камень» Юрсенар). Материал к моей «Марии». Он не вошел прямо в мой рассказ, но как это не знать?

18  ​​ ​​ ​​​​ Что за личность – Кальвин? У него все решает Бог. «У косящатого окна»?! Значит, срублено по-старому.

19  ​​ ​​​​ Неужели и в моей жизни нет своей, хоть и маленькой радости? Разве то, что я делаю, не награждает меня сто крат?

Так тяжко в обществе, я не могу понять, что это такое, не могу в него встроиться, но зато сколько творчества. Уж это-то оно у меня не отнимает! Но – никого, кроме семьи.

Никакой иной поддержки. Молчат и крестные родители, и мои знакомые во Львове ​​ и Градеке.

Я не чувствую в них моих друзей. Что это? Моя невероятная черствость, моя бездарность, моя беда, мой ужас? Мне казалось, я умею молиться, но в творчестве столько огня, что оно слилось с мольбой, оно пронизывает мою жизнь каждое мгновение.

Или именно так я чую присутствие Бога? Не знаю. Только и остается, что семья и творчество, а прочее так далеко, так чуждо.

Музиль.

1, 99.

«Ihre Gebärde (Tante Jane) war heroisch, und solche Gebärde sind nur unangenehm, solange sie falsche Inhalte haben; wenn sie ganz leer sind, warden sie wieder wie Flammenspiel und Glaube. Жест тети Джейн был героическим, и такие жесты неприятны, потому что они имеют ложное содержание. Зато когда они пусты, то несут в себе игру пламени и веру».

20  ​​​​ Глава 13ая «Улисса». Блум поднимается до житейской мудрости.

«How many have you left? (пальцев) Wouldn’t  ​​​​ lend ​​ each other a pinch of salt» (не молитесь цепоткой). В краях Никона эта деталька задевает.

«Буккера» дали Окуджаве. Естественно. Откровенная материальная помощь. Лотман Ю. М. Быт и традиции русского дворянства. СПб, 1994.

22 Каролина, прекрасная шпионка, и Пушкин.

Простакова: То бранюсь, то дерусь; тем дом и держится.

23  ​​ ​​ ​​​​ Музиль.

Глава 98. От «Die Tage schaukeln» до «bekannt sei». Прямая речь рядом с философией.

25  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Книга Лотмана: проникновение в русский менталитет. Не только демонстрация собственной культуры.

27  ​​ ​​ ​​​​ Fitzgerald чудесен.

«The Diamont As Big As the Ritz. Алмаз большой, как Ритц». Хорош кусок от «Full in the light of the stars».

Послание Римлянам. «I would not have come to know sin except through the Law». Именно через Закон!

А это?

«Durch Jesus Christus wurde mir die Gnade erwiesen, Apostel zu sein. Благодаря Иисусу Христу мне была дарована милость быть апостолом».

Все тексты – о моих мечтах. Почему же я не остался в Европе, чтоб скитаться вечно?

Всё хочу совместить творчество на бумаге с творчеством в жизни.

28 Ludwig von Mises. Untersuchungen ueber den Socialismus. Исследования социализма. Переведено в Москве в 1993. Забавные клише.

Музиль.

(1, 100).

Штумм сражен обилием книг. «Der General machte eine selige Pause. Aber danach riss er sich zusammen, bittere Ernst strömte in sein Gesicht. Генерал сделал счастливую паузу. Но потом его искорежило, горькая серьезность наполнила его лицо».

Закончены подготовительные работы к «Иисусу». Новый синтаксис в романе? Как раз традиционный. Небанальны будут только идеи. Не будут ли диалоги рвать текст?

30 «Майский день» Фитцжеральда.

«When Edith came out into the clear blue of the May night she found the Avenue deserted. The windows of the big shops were dark; over their doors were drawn great iron masks. Когда Эдит вышла в чистую голубизну майской ночи, улица была пустой. Окна больших магазинов были темны, двери были закрыты большими железными ставнями». ​​ 

Почему Юрсенар в «Черном камне. Oeuvre noir» выбирает анабаптистов?

Мне кажется, Неверов ​​ напоминает Зенона.

Вдруг понабежал ​​ материал для будущего рассказа «Летящий человек». Глубокое проникновение в силу, его рождающую, дает герою крылья. Божественность порыва возносит человека к Нему.

Образ Ганимеда в исполнении Джесси Норман («песня» Шуберта).

Странно, что и в «Как я люблю» - столь же высокий порыв. Он заканчивается разрывом. Мне кажется, Висконти унижает свой порыв, выводя самые низкие страсти. «Гибель богов» прямолинейна.

В искусстве нельзя крикнуть изо всей силы в лицо:

- Вы - скоты!

В том-то и дело, что фашизм неотделим от нас, он - часть нашей природы.

Идея «Виолетты Валери»: герой чувствует, что в его жизни начинается оперный период - и уже самостоятельно и добровольно организует свою жизнь под оперу. ​​ Мне не хватит жизни, чтоб написать «Иисуса». ​​ 

Даже если толстые литературные журналы (характерная описка: журналы - дурналы) выживут, для толпы они умерли навсегда.

И как в советское время я не чувствовал всю мощь единения «общественности» именно вокруг этих журналов?

Теперь литературные премии не отражают реального интереса к книге. Это нисколько не умаляет истинного значения этих журналов.

Просто, интеллектуальность теперь может рассчитывать лишь на очень ограниченную нишу.

Прежде человек читал такой журнал просто из протеста. Просто потому, что его друзья читали это.

Толстого поражало распутство. Его распутники представляют все слои.

Продолжение работы над «Человеком без свойств» Музиля.

98 главка.

Юбилейная выставка полиции. По мнению министра внутренних дел, выставка стала демонстрацией «народности  духа  полиции».

Чтобы вернуть любовника, Бонадеа приходит на выставку. Нож Моосбругера.

Сложности внутриполитической жизни империи. «Даже в  те дни, когда не делали ничего особенного, следовало не делать стольких  вещей, что создавалось впечатление бурной деятельности».

Восприятие акции населением: «Когда граф Лейнсдорф дал жизнь параллельной акции, она  сразу  прослыла среди  национальностей  таинственным  пангерманским  заговором».

99 главка.

Философско-житейские размышления об Истории. Некая тетушка Джейн - Ее представитель.

100 ​​ главка.

Генерал Штумм ищет в библиотеке «самую прекрасную в мире мысль».

Вот генерал читает те же книги, что и Диотима! «Когда я теперь прихожу в библиотеку, то это прямо-таки  как  ​​​​ тайная духовная свадьба».

«Каким-то  образом  порядок  переходит  в ​​ потребность в убийстве». 

101 главка.

Диотима и Ульрих. Она признается, что объяснение с Арнгеймом было.

​​ «Раздеться догола, обнять друг друга за плечи и начать петь» - это говорит Ульрих!

В речах с кузиной он невольно переступает все нормы, он имитирует безумие - и не это ли любят в нем женщины? Наверно, это притягивает Клариссу: муж кажется ей слишком пресным.

Мысль Диотимы: ​​ «Если бы она вдруг, как он требовал, разделась, обняла его за плечи и запела,  что запела?».

Так Ульрих провоцирует! Неужели герой до такой степени контролирует свои кошмары? Меня это и потрясает, и разочаровывает. Борьба с собственными ​​ кошмарами - вот моя тема.

Так что «человек без свойств» оказывается талантливым провокатором.