ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДНЕВНИК

1993

Важное:

Событие 1993 года: первое книжное издание русского перевода: Джойс Д. Улисс Пруст

Музиль, «Человек без свойств». Анализ

Янин

АНАЛИЗ. Селинджер и другие

Андрей Белый. ​​ Критицизм и символизм

Январь ​​ 

 ​​​​ 

3  ​​ ​​​​ Вот второй иностранный текст (первый – в дневнике прошлого года: Джойс), очень важный для меня. ​​ Важный – значит, классический, признанный всем миром, но еще и вдохновляющий, зовущий меня.

Хоть читаю Пруста в оригинале (Marcel Proust. A la recherche du temps perdu. I. Du cote de chez Swann), появилась возможность ​​ отразить чудесный текст русским переводом: чтоб стать ближе возможному русскому читателю.

Итак,

Пруст Марсель

В сторону Свана

Много лет уже, как от Комбре для меня не существовало ничего больше, кроме театра драмы моего отхода ко сну, и вот, в один зимний день, когда я пришел домой, мать моя, увидя, что я озяб, предложила мне выпить, против моего обыкновения, чашку чаю. Сначала я отказался, но, не знаю почему, передумал. Мама велела подать мне одно из тех кругленьких и пузатеньких пирожных, называемых Petites Madeleines, формочками для которых как будто служат желобчатые раковины моллюсков из вида морских гребешков. И тотчас же, удрученный унылым днем и перспективой печального завтра, я машинально поднес к своим губам ложечку чаю, в котором намочил кусочек мадлены. Но в то самое мгновение, когда: глоток чаю с крошками пирожного коснулся моего неба, я вздрогнул, пораженный необыкновенностью происходящего во мне. Сладостное ощущение широкой волной разлилось по мне, казалось, без всякой причины. Оно тотчас же наполнило меня равнодушием к превратностям жизни, сделало безобидными ее невзгоды, призрачной ее скоротечность, вроде того, как это делает любовь, наполняя меня некоей драгоценной сущностью: или, вернее, сущность эта была не во мне, она была мною. Я перестал чувствовать себя посредственным, случайным, смертным. Откуда могла прийти ко мне эта могучая радость? Я чувствовал, что она была связана со вкусом чая и пирожного, но она безмерно превосходила его, она должна была быть иной природы. Откуда же приходила она? Что она означала? Где схватить ее? Я пью второй глоток, в котором не нахожу ничего больше того, что содержалось в первом, пью третий, приносящий мне немножко меньше, чем второй. Пора остановиться, сила напитка как будто слабеет. Ясно, что истина, которую я ищу, не в нем, но во мне. Он пробудил ее во мне, но ее не знает и может только бесконечно повторять, со все меньшей и меньшей силой, это самое свидетельство, которое я не умею истолковать и которое хочу, по крайней мере, быть в состоянии вновь спросить у него сейчас, вновь найти нетронутым и иметь в своем распоряжении для окончательного его уяснения. Я оставляю чашку и обращаюсь к своему разуму. Он должен найти истину. Но как? Тяжелая неуверенность всякий раз, как разум чувствует себя превзойденным самим собою; когда, совершая поиски, он представляет собой всю совокупность темной области, в которой он должен искать и в которой его багаж не сослужит ему никакой пользы. Искать? Не только: творить. Он находится перед лицом чего-то такого, чего нет еще и что он один может осуществить, а затем ввести в поле своего зрения.

Перевод А. А. Франковского.

12  ​​​​ До’ма.

Спасибо Василию Фролычу: оформил Люде поездку в Питер как командировку.

1д. = 1, 63 д. м. ​​ 

14  ​​​​ Марина Влади. «Венецианский коллекционер». Как хорошо об одержимости образом.  ​​ ​​​​ 

«Из года в год это лицо волновало его все больше. D’annee en annee, ​​ ce visage se faisait plus boulversant». ​​ 

Чувственность Анджело чуть не попадает в прокрустово ложе католицизма. ​​ Странно, что столь гладкое повествование не тронуто гениальностью, что есть у Высоцкого, ​​ только на первый взгляд примитивного.

Нужны шероховатости и самобытность, а Марина предстает просто приятной дамой с литературными наклонностями. Это совсем не то, что во Франции называют «академизмом»! ​​ Там и Кокто – академик. ​​ По стилю у Марины получилось ближе к Казанове, чем к Кокто. ​​ 

15  ​​​​ «Бесстыдные» Дюрас. 1992. ​​ 

Просто пугает столь сухой и суровый стиль. Совсем не образец женщины.

Пьеса в прозе. Тут есть и современная самоуверенность, но и назидательность 18 века.

Но иногда - выпад в вечность! «Le passage incessant des creatures qui la peuplaient rendait cette eternite accessible a l'ame. Постоянный проход созданий, которые ее населяли, сделали эту вечность доступной для ее души».

Кажется, непонимание героиней мира, его чрезмерная недоступность и сложность - такие же персонажи романа.

Прогресс рядом с «Моряками с Гибралтара».

Если Дюрас столь остро чувствует пустоту мира, то почему ей лично не добавить ему красоты.

Так делает Юрсенар.

17  ​​ ​​​​ Материал к новым рассказам:

«Реалии жизни и искусства» и

«Трилистник ужаса». ​​ 

Переписать бы на итальянском всю «Божественную»! Как иначе выучить язык?

20 Пишу «Семинар бывших жен».

Весь день думаю о святом Иоанне – почему?  ​​​​ 

21  ​​ ​​​​ Рассказы Бабеля. «Мой первый гонорар».

На одном дыхании, сильно, точно. Как он любит пряности!

В одном из «Одесских рассказов»  ​​​​ «Солнце свисало с неба, как розовый язык жаждущей собаки».

Это я не понимаю. Это живопись, а не литература. Понимает ли он, что образ собаки - угрожает?

А в «Голубятне»?

«Я лежал на земле, и внутренности раздавленной птицы стекали с моего виска». И этот образ - более сюрный. Уж не поверю, что такую смачность ​​ можно «продумать». ​​ Так и Бунин любит излишние краски, но непременно сверяет их с природой.  ​​​​ 

22 ​​ АНАЛИЗ

Австрийский «Человек без свойств» ​​ Музиля пролежал целый год во Франции: в семье социалиста не уверены, что мне вообще стоит читать такие книги.

Это я молюсь на книги, но в Европе Ее Величество Книга давно свергнута с пьедестала. ​​ 

С 1986 года эта книга ​​ играет огромную роль в моей жизни.

Вот ​​ начало работы над романом Музиля «Человек без свойств». ​​ 

До приезда оригинала не мог начать такую работу: это значило бы слишком довериться переводчику Апту.

1 главка.

Описания Музиля - упрек Тургеневу, довольствовашемуся поверхностным, «социальным» ​​ анализом, и прямое соединение с Достоевским.

Конечно, я бы «раскручивал» Музиля не меньше, чем Джойса, но Музиль «только» ​​ известен; не более того. Вот судьба! Что ж, для немецкоязычного мира останется королем все же Музиль, а «победа» Джойса - это, прежде всего, победа английского яыка.

6 главка.

«Трупами прежних вожделений  мелькают  такие лица».

Что ж остается Апту, как не перевести именно так? Вот стиль Музиля: красиво и жестоко сразу. Разве это не наш мир? ​​ 

«Ее  ​​​​ красоту можно было тихо отделить  от  нее». 

Есть волны, тихие, шелестящие, в анализе Музиля. Или читатель слышит их ритм, или откладывает книгу.

7 ​​ главка.

Ульриха шарахнули хулиганы: «ускользающие витки ​​ entschwebende Spiralen забытья des Bewusstseinverfalls». ​​ Довольно изощренно!

8 ​​ главка.

Мне вот интересно читать такой «безклассовый» анализ классов.

Маркс неправ: ​​ классы противостоят не только друг другу, но и индивиду, ​​ - а индивиды, в свою очередь, противостоят друг другу. Так я в детстве попал в «усредненную» картину мира: классовую.

«Ибо не только неприязнь к согражданину была  возведена  там  в  чувство ​​ солидарности, но и недоверие к собственной  личности  и  ее  судьбе  приняло характер глубокой самоуверенности».

Чудесно! Никто ​​ с такой силой не передавал парадоксальность мира.

Речь идет о «растворении» индивида в обществе. Несомненно, речь идет о насилии. Другое дело, что Ульрих мягко «играет» с обществом, огибает его жесткие углы.

Музиль анализирует в Ульрихе то, что в нем общего с Блумом. Музиль максимально растворяет Ульриха в социуме и своих рассуждениях, а Джойс старается «самоустраниться».

Мне важно, что повествование организовано вдоль мыслей, а не вдоль действия. И все же, общий фон ​​ действия задан: акция.

Так в эту главку записал много такого, что относится ко всему роману. Потому что уже его читал.

11 главка.

«Обретена реальность, и  утрачена  мечта». 

То, что воплотилось в ходе реализации мечты, мало устраивает человечество.

12 главка.

Прекрасный анализ женщины. Просто прекрасный. Читаю с восторгом уж в какой раз.

14 ​​ главка.

Друзья юности Ульриха: Вальтер и Кларисса. Понимает Кларисса, что в своей раздерганности желаний влечется к Ульриху, другу мужа? Да и любит ли она мужа?

«... ​​ клокотанье рояля. Если не прислушиваться,  то оно словно бы вздымалось из бугров как «трепещущее пламя» вокруг Брунхильды». Сколь пронзительный, но и немецкий образ!

 И опять я убеждаюсь в неслыханной современности идей Музиля.

«Она (Кларисса) презирала эту жаркую, как в прачечной, теплоту (мужа), где он искал утешения. Возможно,  что  это было жестоко. Но она хотела быть спутницей великого человека  и  боролась  с судьбой».

Что за тип Клариссы?

Прекрасная ницшеанка.

Почему ей нужна борьба? Ее убеждения столь же фальшивы, как и ее мужа; их брак построен на фальши, на ложных идеях.

Хоть описываются «духовные запросы», описания насквозь физиологичны. Это пришло в Россию только сейчас.

15 главка.

Ситуация в искусстве! Мимоходом Музиль - искусствовед. Он говорит о современном ему ​​ духе - и тут я не могу не повторить его слова: ясно, что надвигающийся технический переворот, компьютеризация общества, совершенно изменит нашу жизнь. Спасет нас это изменение или погубит?

16 ​​ главка.

Если 15 главка ​​ - «душевный переворот», то 16 главка - «таинственная болезнь времени».

«Ульриху казалось, что с началом ​​ зрелого возраста он  попал  в  какой-то всеобщий спад».

Я то же чувствовал при Брежневе, в мои 20. Но что это такое «зрелый возраст»? Я сейчас, в мои 40, - в этом самом «зрелом» ​​ возрасте или в каком другом?

«Таинственная  болезнь сожрала небольшие задатки гениальности, ​​ имевшиеся у прежней  эпохи».

Не верю. Идеализация прошлого. Ну да, рядом с художниками начала 20 века не поставишь никого, но я все же ни за что не откажусь от гениального Зверева.

17 главка.

Портрет Вальтера. «Его  неспособность  ​​​​ (творить) превратилась в боль». Он страдает от своей бездарности и находит ей приличное обоснование.

«Сверхцелое» - непонятно. Как это: «сверхцелое» или «самое целое»? Скорее, множество целых чисел, к примеру.

Вальтер: «Пусть у него (Ульриха) будут все эти свойства. Ведь у него-то их нет! Они сделали из него  то,  что он есть, и определили его путь, и все же они ему не  принадлежат».

Как это понять: человек не принадлежит самому себе? Тут какая-то какофония. Я бы счел это раздутой социальностью: когда общество не дает реализоваться, - но персонажи на таком социальном уровне, что им это не грозит.

Как представить, что мы сами - далеки от нашего воплощения?

18 главка.  

Моосбругер. Вечный сюжет Джека Потрошителя. ​​ «Он был, несомненно, болен: но хотя в  основе  его  поведения  явно лежала патология, отделявшая его от других людей, ему-то это  казалось  лишь более сильным и более высоким сознанием своего «я»«.

19 главка.

Письмо отца. Папа занимается ​​ невменяемостью как наукой. Путь к Моосбругеру.

Для меня даже столь холодное письмо - знак особых сердечных отношений. Потому что у меня просто ничего не было.

Два близких человека: Ульрих и его отец – как бы «затянуты» в ​​ такие социальные отношения, что покарежены и человеческие.

Надо ли говорить, что вспоминаю особенно часто уже саму ​​ смерть отца: через многие сотни страниц?

Появление Аглаи - сильнейший ход.

Отец после своей смерти оставляет пачку любовных писем, читатель поймет, что его холодность - напускная, - но это будет в конце романа!

Я всегда почему-то думаю, что вот ни я, ни вся моя эпоха не оставят любовных писем. Так что для меня холодность отца - на самом деле, его забота, настоящее проявление отцовских чувств.

Этот мир «запрограммирован», и тем удивительнее, что в нем происходит столько событий.

Февраль

2  ​​ ​​​​ Рабочий день Жуана. Работа с рекламой.

Мои ночные кошмары – огромные, художественные фильмы. Но как они оседают во мне? Страдай, скотинка, страдай, - говорю себе.

Сегодня День рождения Джойса, а вчера Шаляпина.

6 Ночью читал дневники Блока. Неужели он на самом деле болел сифилисом? Кажется, что так. Но почему он скрывал? Это странно. Ведь мы не вольны в своих болезнях. Может, именно она объясняет его мрачность?

Роман Гуль. Белая гвардия.

В «Человеке» читаю 22 главу.

Клер не любит Музиля. Мне ее знания кажутся отрывочными, неглубокими. Преподает в Мориса Тореза.

«Дон Жуан»: «Философское обоснование экстаза». ​​ 

Язык «Портрета». Джойс чудесен. Мальчик несправедливо избит учителем. Насилие! Неужели не напишу что-нибудь автобиографическое о себе? Кишка тонка.

7  ​​​​ День рождения Янина.

Валентин Лаврентьевич Янин.

Область научных интересов - история (медиевистика), археология и источниковедение средневекового Новгорода, исследование берестяных грамот, а также нумизматики, сфрагистики и эпиграфики Древней Руси.

Исследовал реконструкции денежно-весовой системы домонгольской Руси. Выявлены процессы формирования этой древнейшей системы, ее эволюции, прослежена зависимость от уровня политических взаимоотношений русских княжеств и земель. Реконструировал вес денежных единиц - гривны, куны, ногаты, проследил их изменение и связь с денежно-весовыми системами арабского Востока, Средней Азии и Западной Европы. Вскрыл важные особенности вечевого строя Новгорода, установил, что важнейшие реформы государственной системы - результат острой политической борьбы различных группировок боярства.

На основе анализа этих источников Яниным воссозданы история денежно-весовых систем Руси, политических институтов и принципов формирования государственного устройства Новгорода, вотчинной системы Новгородской земли; разработана топография средневекового Новгорода. Он первым использовал берестяные грамоты в качестве исторического источника.

Впервые в отечественной историографии им разработаны методические приемы комплексного источниковедения, опирающегося на анализ разнородных источников: письменных, археологических, нумизматических и сфрагистических материалов, памятников искусства.

Спецкурсы:

• «Средневековая русская нумизматика»

2. «Источниковедение древнего Новгорода»

3. «Русская сфрагистика»

Ведёт Новгородский спецсеминар.

Начальник Новгородской археологической экспедиции, руководитель учебной практики студентов-историков и археологов.

Главный редактор трёхтомника «Города Подмосковья» (1979-1981)

Главный редактор серийных изданий «Русский город» (1976-1990, 9 выпусков)

Главный редактор «Новгородский исторический сборник» (с 1982)

Главный редактор энциклопедии «Отечественная история», собрания сочинений В. О. Ключевского

Член редколлегий научных и научно-популярных журналов

«Вестник Российской академии наук».

«Советская археология» (1989-1991)

«Российская археология» (с 1992)

«Вестник Московского университета. Серия История» (с 1978)

«Вопросы истории» (с 1989)

«Знание-сила» (1967)

«Наше наследие» (1987)

Основные научные труды

Денежно-весовые системы русского средневековья. Домонгольский период. М., 1956.

Я послал тебе бересту.

Актовые печати Древней Руси X-XV вв.

Очерки комплексного источниковедения. М., 1977.

Усадьба новгородского художника XII в. М., 1981 (совместно с Б. А. Колчиным и А. С. Хорошевым).

Новгородская феодальная вотчина (Историко-генеалогическое исследование). М., 1981.

Новгородские акты XII-XV вв. Хронологический комментарий. М., 1991.

Некрополь Новгородского Софийского собора. М., 1988.

An Introduction to Novgorod Archaeology // The Archaeology of Novgorod, Russia. Recent Results from the Town and his Hinterland. «The Society for Medieval Archaeology, monograph Series: № 13. Lincoln, 1992; The Archaeological Study of Novgorod: An Historical Perspective. Idem.

Почётный гражданин города Великого Новгорода (1983 год).

Почётный член Новгородского общества любителей древностей.

11 «Разборка, аккурат, тусовка» – модные слова.

13 Записал видение на итальянском: будто с прохожей обсуждаю мое творчество. Но откуда итальянка?

Тянет писать о смерти, но кроме «Утки» и «Искушения», получаются только наброски.

17  ​​ ​​​​ Набоков: «Цинциннат разглядывал все свои жилки и невольно думал о том, что скоро его раскупорят».

Стиль «Приглашения к казни».

Набокова любишь за необычность. Попробуй не быть банальным!

20  ​​​​ Первый русский православный университет.

В метро читаю «Театр» Моэма. ​​ 

Ю. Лотман. Сотворение Карамзина. Москва, 1987.

Мережковский. Грядущий хам. СПб. 1906, Ленинград, 1991. ​​ А ведь эта книга сожгла все мосты! Заранее проклял революцию. «Русская интеллигенция - между двумя гнетами: сверху, строя, и снизу, темной народной стихии». Сохраняю его пунктуацию, хоть двоеточия и тире помогли б читателю. ​​ 

21  ​​​​ ПЕН-клуб. Интернациональный клуб литераторов. Объявили, что он существует, - но каковы его функции?

22  ​​​​ АНАЛИЗ (конечно, уже без точных дат)

«Человек без свойств» ​​ Музиля.

20 главка.

Дворец. ​​ Ульрих чувствует приближение конца империи!

«Все прикидывается  олицетворением  аристократической  сдержанности  и чопорности».

Чувство это есть, отражено: и потому, что Ульрих - создание Музиля, и потому, что это ощущение было слишком общим.

Обращение Ульриха к Его Сиятельству по поводу Моосбругера кажется странным. Разве возможно такое на столь высоком уровне? И духовно убийца слишком превознесен.

Так в «Призраке ​​ свободы», фильме Бунюэля, ​​ оправдан убийца, стрелявший в толпу. В конце романе бедная Кларисса, большая поклонница Моосбругера, вынуждена жить с ним под одной крышей - поскольку процесс ею выигран!

21 главка. ​​ 

«Величественные, сияющие идеи». ​​ 

Музиль - мастер показывать жизнь идей. Меня завораживает его мастерство именно потому, что его идеи были истинными, ими жили на самом деле. Кто еще написал о падении монархий столь блистательно?

«По его  (графа) мнению,  все  народы ​​ Европы затягивало в пучину материалистической демократии, ему  ​​ мерещился некий  величественный  символ,  который  был   бы   для   них   одновременно напоминанием и предостережением».

Это мнение важно тем, что первые преобразования в России в 1917 году укладывались в европейское русло. Разрывом с историей были большевики!

Предчувствия больших ​​ событий были у многих. Но что это за «демократия»?

Музиль показывает конец идей: ​​ «величественных, сияющих идей, как идея властителя, отечества и всемирного счастья».

Странно, что коммунисты вооружились именно этими идеями. Странно, потому что меня угнетали именно такими идеями.

По мысли Музиля,  ​​​​ в начале 20 века и социализм считали чем-то ручным, не очень противоречащим монархии.

«Граф  был  твердо  убежден,  что даже истинный социализм согласуется с его взглядами».

«Мы ​​ ведь все в глубине души социалисты» было его (графа) любимой фразой».

22 ​​ главка. ​​ 

Появление «влиятельной дамы неописуемого интеллектуального обаяния». «Параллельная акция готова проглотить Ульриха». Собственно, весь роман останется в этом русле - и только «частные» события потрясут воображение читателя.

Одна - Бонадея, другая - Диотима. Желание давать женщинам звучные, античные имена. ​​ 

«Хотя Диотима была не намного моложе, чем Ульрих, и пребывала ​​ в ​​ полном физическом расцвете, в духовном ​​ смысле ​​ от ​​ ее ​​ внешности ​​ исходило ​​ что-то ​​ незавершенно-девическое, странно ​​ противоречившее ​​ ее самоуверенности». ​​ 

Глубокий, умный женский ​​ портрет.

Итак, великая идея - и есть действие.

«Его (Ульриха) потрясла экстравагантность женской руки, ​​ довольно, в сущности, бесстыдного органа человеческого тела, ​​ который ​​ ощупывает ​​ все». Откуда эта идея? Как Музиль мог приписывать мораль какой-то руке? Этот пассаж меня сразил на всю жизнь.

23 главка. ​​ 

Пауль Арнгейм. Не менее существенный персонаж, чем Ульрих. Проходят сотни страниц вокруг уже обозначенных персонажей (еще не появилась Герда) - и появится нежнейшая Агата. За эти лет восемь лет чтения романа персонажи стали очень близки.

Я вот думаю про себя: почему мне куда ближе Кафка? Почему я в своем творчестве никого никогда обстоятельно не описал? ​​ Может, это мое простое неумение?

Похоже, меня «испортила» эпоха кино: я никогда не решусь соревноваться с этим видом искусства. Да как ты ни распиши, а Джек Николсон сыграет столь великолепно, что убедишься в собственной бездарности.

Диотима в лице Арнгейма любит будущего германского министра! Тут уж Музиль не жалеет красок.

Ужасно столь трезво писать о людях. Музиль предстает врачом-психологом.

Восхождение госпожи Туцци.

«Ее корректность, все еще полная внимания, ​​ как в школе, хорошо запоминавшая выученное и связывавшая это ​​ в ​​ некое ​​ приятное единство, превратилась в ум прямо-таки сама собой, ​​ просто ​​ расширившись, ​​ и дом Туцци получил признание».

Корректность заменяет ум! Чудесно. Кого возносит время?

24 главка.

Портрет графа. ​​ 

«Есть что-то вроде профессиональной ​​ совести, ​​ противоречащей ​​ подчас совести  ​​​​ религиозной».

«Она (Диотима) была убеждена, что ​​ только цельная женщина еще обладает той фатальной властью, которая ​​ способна опутать интеллект силами бытия, в чем тот, на ее, Диотимы, взгляд, ​​ нуждался для своего спасения».

«Цельная» - в отличие от «интеллектуалки».

Это социальная сатира.

«Раздробленное» и «нераздробленное» бытие.  ​​​​ 

Диотима очень чувствительна к цельности.

«Честолюбие (Диотимы), расширившись, превратилось в ​​ духовность»!

Ужасная пародия на всю человеческую деятельность. Именно этого я и хотел в моем «Жуане».

Музиль добился широты обобщений.

«Она разграничивала, ​​ так ​​ сказать,  ​​​​ служебную  ​​​​ нецеломудренность  ​​​​ и  ​​​​ частное целомудрие».

И последний пассаж: «Цивилизацией было, таким образом, все, чего не ​​ мог ​​ объять ​​ ее ​​ ум. ​​ А потому цивилизацией давно уже и, прежде всего, был ее муж».

25 ​​ главка.

Все волнения Диотимы хорошо сочетаются с методичностью мужа, но при этом одиночество огромно. ​​ 

«Диотима под строгим, деловым руководством (своего мужа) вышла в бескрайнее поле любви».

Для нее секс - «добродетельное, но мучительное рабство».

Диотима чувствует пустоту акции, но еще с большим азартом бросается в нее, увидев в ней смысл жизни.

Я должен признать, что тут Музиль близок именно Достоевскому, а никак не Джойсу. Мне столь дотошный анализ недоступен, я не вижу его и у Толстого.

26 главка.

«В своих программах и книгах Арнгейм к тому же провозглашал ​​ ни ​​ больше ​​ ни меньше, как ​​ именно ​​ слияние ​​ души ​​ и ​​ экономики, ​​ идеи ​​ и ​​ власти».

Конечно, Диотима в такой позиции узнаёт свою.

Они встречаются, «эллинка» и «финикиец». Какой интересный поворот!

Дар Музиля - крупно высвечивать своих персонажей. Причем, «крупность» - за счет самого важного, а не как результат обилия деталей (Блум из «Улисса» Джойса).

Идеи Диотимы - самый жалкий, самый  распространенный бред.

«Предполагается ​​ образовать комитеты ​​ из представителей всех слоев населения, чтобы определить эти идеи».

Это не идеи, а ходовой товар уже несколько столетий.

27 главка. ​​ 

«Суть и содержание великой идеи». ​​ 

Ля-ля-ля.

Март  ​​ ​​​​ 

1  ​​ ​​ ​​​​ Marcel Proust. A la recherche du temps perdu. I. Du cote de chez Swann. Перевод А. А. Франковского. Пруст Марсель. В поисках утраченного времени: В сторону Свана: Роман. СПб.: Сов. писатель, 1992.

Конечно, во всех поступках м-ль Вентейль видимость зла была так велика, что едва ли его можно было встретить осуществленным в такой полноте у кого-нибудь, кроме садистки; скорее в огнях рампы бульварных театров, чем при свете лампы скромного деревенского дома, можно увидеть девушку, заставляющую свою подругу плевать на портрет отца, посвятившего дочери всю свою жизнь; и, по большей части, именно садизм является в повседневной жизни причиной жажды мелодраматических эффектов. Возможно, конечно, что, и не будучи садисткой, девушка способна с такой же крайней жестокостью, как и м-ль Вентейль, надругаться над памятью своего покойного отца и так же вызывающе отнестись к его желаниям; но подобная особа не выразит своих чувств в акте, исполненном такого грубоватого, такого наивного символизма; преступный элемент ее поведения будет искуснее скрыт от глаз посторонних и даже от ее собственных глаз, поскольку даже себе самой она не признается в том, что поступает дурно. Но если отвлечься от внешности, то зло в сердце м-ль Вентейль, по крайней мере в первоначальной стадии, было, вероятно, смешано с другими элементами. Садистка, подобная м-ль Вентейль, является актрисой зла, каковою не могла бы быть особа насквозь порочная, ибо зло не является чем-то внешним по отношению к этой последней, оно кажется ей вполне естественным и даже в некотором роде неотделимо от нее; и поскольку у девушки порочной никогда не было культа таких вещей, как добродетель, почтительное отношение к памяти умерших, дочерняя любовь, - поругание их не доставило бы ей святотатственного наслаждения. Садистки типа м-ль Вентейль - существа настолько чувствительные, насколько по природе своей добродетельные, что даже чувственное наслаждение кажется им чем-то дурным, привилегией людей порочных. И если сами они соглашаются на мгновение отдаться ему, то стараются при этом надеть на себя и на своих соучастников личину порока, чтобы испытать на мгновение иллюзию освобождения от контроля своей нежной и совестливой натуры, иллюзию бегства в бесчеловечный мир наслаждения.

Столь острая тема – после идиллии.

3  ​​ ​​ ​​​​ В материалах целый сборник рассказов о любви. Кроме общего, завожу сразу девять дневников:

русская классика,

зарубежная классика,

кино,

театр,

ТВ,

история,

языки,

спорт,

музыка.

Получилась какая-то пародия на девять свободных искусств.

11 ​​ Учу польский и чешский по самоучителям. ​​ 

Какая чистота молитвы и вера в Него! В одном «Ты» - есть всё.

Смоктуновский читает пушкинское «Не дай мне бог сойти с ума!». Какое литературное событие! Вот он, воздух русской классической литературы. Вот то, чем я дышу. ​​ 

«Театр» Моэма.

Найдена золотая, очаровательная середина.

Где я слышал, что его дом был на роскошной французской Ривьере, и он, чтоб писать, повелел заколотить окно, потому что обилие света мешало ему работать.

Я чувствую это «слишком» в его прозе. Он и ищет равновесие, и находит его, как и его герои.

Забота о ясности языка и идей слишком выпрямляет повествование.

Установка на читателя гибельна. ​​ 

17 ​​ В этот день ​​ в 1904 году Рильке написал Саломе:

Вилла Штроль-Ферн,

Дорогая Лу, это было 22 января.

В тот день я писал тебе…

Каждый день я невольно думаю, не стала ли русская война ужасом и опасностью для твоих племянников, матери и для тебя самой.

И нужно же было такому случиться - ведь это несчастье, это горе и бремя для тысяч людей, из которых каждый, подобно Гаршину, ощущает войну как ниспосланное несчастье!

Боже, если бы иметь силы, много сил в запасе; жить не так, как я, - слишком скудно и боязливо даже при этой спокойной отстраненной жизни, кормясь насущным хлебом накопленных сил; заняться чем-то реальным (врачом - вот кем, в сущности, следовало бы стать), - тогда лишь те лазареты, где русские люди умирают страшной страдальческой смертью, оказались бы призванием и местом для того, кто не горд и хочет принести пользу…

Что у них теперь на душе, у всех этих людей, которых так неожиданно отправили на Восток из тихих заснеженных деревень и предместий?

Ну, а здесь - здесь начинается римская весна; город все более наполняется иностранцами - как водится, восторженными.

Даже через наш маленький парк проходит изредка какая-нибудь группа, и, когда она приближается, из-за кустов доносится неприятно громкая, возбужденная немецкая речь…

Райнер

Лу Саломе (Лу фон Саломе, Лу Андреас-Саломе, Луиза Густавовна Саломе) (1861 - 5. 02. 1937), известная писательница, философ, врач-психотерапевт немецко-русского происхождения, деятель культурной жизни Европы конца XIX - начала XX веков, роковая женщина, оставившая след в жизни Ницше, Фрейда и Рильке.

Лу Саломе:

Я хочу побывать в шкуре каждого человеческого существа, достичь Все-Понимания.

18 ​​ «Павильон в Линксе» Стивенсона.

Хорошее чувство тайны, но как его сохранить, куда его развивать? Начало обещает больше, чем дает повесть. Финал - вылет в пустоту. Немножко можно запутаться, но нельзя к финалу оставить читателя ни с чем.

Ясность видений Гейне. Не удивительно, что читал его особенно много, когда начинал учить немецкий язык. И все - как бы мимоходом. ​​ 

Ницше.

Физическое и нравственное прeодоление, застывшее в его строчках, и отделяет его прозу от художественной. Интересно, что то же можно сказать и о Солженицыне. Ницше научно артистичен, потому что образован прекрасно;

Солженицын силен в прямом выражении ужаса. ​​ 

Ницше и - ?

Кого поставить рядом?

19  ​​ ​​​​ Розанов.

Не игра, не выплевывание мыслей, но выражение сознания. То, что казалось пустяками, стало центром. Как смог такое предвидеть Василий Васильевич?

И все-таки, наш предтеча - Ницше, а не Розанов.

Ницше застрял в образности, смысл которой потерян.

Так мы наследуем следы, но не дух.

Розанов теряется в потоке, что вызвал к жизни Ницше. И как - наследовать Ницше? Он слишком противоречив в своих писаниях, и эта сложность отражает жизнь. ​​ Мне важно, что его точка отсчета – древняя Греция. ​​ Я сам ищу опору в античности. ​​ 

21 День отъезда. Путешествие. Воскресенье.  ​​​​ 

Данте, Чистилище, 16 песнь.

Что-то во мне выталкивает в искусство 20 века. Да, люблю Данте, но головой. Чтоб я не спал ночами из-за него, как от фильма «Дилинджер мертв» Феррери, - да такого и ​​ не представить.

17 песнь: Видения злого гнева.

Обнажение визионерства. Сам Данте - «литературовед» своего творчества. Тут и само его творение, и взгляд на него со стороны.

«Тошнота» Сартра.

Ощутимое напоминание о Париже: он предстает близким. В путь еду, окрыленный Бодлером. Женщины, которыми он обладал, внушали ему кошмары. Он постоянно возвращается именно к ним: к кошмарам, - а не к женщинам.

Очарование Бодлера - в смеси эпох. Уже в первом стихе «Читателю» среди средневековой схоластики - странный, отвратительный образ: какой-то бедный человек терзает грудь проститутки.

Среди, в общем-то, болтовни вдруг - это пронзительное действие. Тут Бодлер пытается объяснить свои взгляды, но главное - преображение: грязи - в золото.

Варшава.

Так больно и страшно, и спасают только стихи Бодлера. Я уверен: уровень агрессивности образов обязан отражать реальный мир. Поэтому верно, что ​​ образы Бодлера столь агрессивны.

Да, в творчестве должен быть приоритет фантазии над реальностью, - но при этом реальность непременно узнается. Как я сейчас лечу навстречу скитаниям, преодолевая все кошмары пути. Разве не нормальней было отсидеться дома? Но я ринулся в пучину с головой.

Так и я, как поэт, в ужасе и грязи ищу отблеск божественности.

Бодлер - побоку, читаю газеты на разных языках.

Удивительный Рильке, великий утешитель в пути.

В «Иностранной литературе»:

Розенфельдер, «Письмо в китайское прошлое», 1983, Мюнхен.

Жене «Дневник вора», 1949. ​​ 

22  ​​ ​​ ​​​​ Йетс.

Анджей Вайда и Ольбрыхский рядом, в Варшаве. ​​ 

Народове библиотека.

Тут читаю «Шпигель». «Polizeiuebergriffe. Schuetzen statt pruegeln. Нападение полиции. Защиту вместо избиения». ​​ 

Имя Достоевского повсюду: в магазинах, на улицах, на театральных афишах.

​​ 

25 Королевский замок.

Так и мой Генрих проходит замок: через пылающие свечи.

27 Опять читальный зал.

«Растет давление на французский франк».

Гуляю до изнеможения. Павлины в королевском парке.

29 В Краков. ​​ 

30 Липник над Бечевой.

Оломоуц. Я - в Моравии. Прекрасная библиотека. ​​ Читальный зал Оломоуца.

В 623-658 годах Моравия входила в состав славянского княжества Само (после 658 года государство распалось). К концу VIII века на территории сегодняшних юго-восточной Моравии и западной Словакии возникло государство Великая Моравия, достигшее пика своего могущества в IX веке — тогда в него входили части сегодняшней Чехии, Венгрии и земли вдоль Вислы. В 907 году Великая Моравия пала под напором мадьяр, а моравские земли оказались под владычеством Чехии.

И в чешской библиотеке то же, что и в русской. Одна культура - на всех. Пытаюсь читать «Швейка» Гашека в оригинале. Не нравится его реализм. ​​ 

Книг Кундеры - нет: дефицит.

Среди прочего в «Новом мире» читаю рассказы Петрушевской. Смешно! В Европе ее макаберность становится игривой, метафизической.

Барыня косит под Кафку, да получается плохо: грубо как-то. Эта дамчатушка куда как мило пишет: «Схоронив тещу, теперь он терпеливо дожидался, когда умрет жена».

Такие вот упражнения в низостях.

Мир без тайн, мир как деловая сводка кошмаров.

А сам Оломоуц залит светом: тихий и безбрежный.

Милая мечта, с чего-то вдруг воплотившаяся. Это когда первый раз поехал в Европу, думал, сбудутся мечты.

Теперь приехал для какой-то неясной Молитвы.

Может, тут выпрошу у Него право жить?

В «Жуане» написал «Сны». ​​ 

Апрель

2  ​​ ​​​​ День во Пшерове. Зашел в библиотеку: как в русском селе. Изба – читальня.

3 Роскошный средневековый замок. Конечно, от него осталось не так много, но для музея хватит. ​​ 

5 В Прагу. ​​ 

ПРАГА.

Здешние русские избегают русских прибывших, так что встреча с соотечественниками не грозит. ​​ Петр Ванечек, художник.

«Slovanska knihovna. Славянская библиотека»  ​​​​ - это часть Narodna. Надо только из огромного читального зала подняться на верхний этаж: в маленький, семейный зал.

Тут в хранилище есть многое из того, что успели вывезти из России до революции.

Читаю в славянском читальном зале, в общем. Он огромный как гараж!

Сажусь у полок со словарями. Хожу в зал иностранной периодики (тут «Шпигель» и другие основные европейские журналы). Есть еще зал «Монд Le Monde» и зал искусства (с полок читаю тучу альбомов).

7  ​​​​ Появилось желание ставить даты: такие огромные дни.

Блок и Достоевский. Их читаю много. А больше читаю саму Прагу в бесконечных скитаниях по ней. Растворяюсь в нежности и ласке этого города. Когда-то чувствовал такое в Питере.

Первая любовь к городу.

Хожу и говорю ему, как его люблю. Пусть Прага возьмет мои кошмары, чтоб вернуться в Россию спокойным и чистым.

Библиотека Климентинум. Поиски Толстого.

«Толстой и Достоевский» Мережковского. Хорошо! Чуточку абстрактней, чем обычно пишет писатель о собратьях. Дмитрий Мережковский более тезисный, более намечающий проблему, чем ее раскрывающий.

Взялся читать все журналы «Мира искусства». ​​ 

Кроме необъятной Климентинум, можно читать и библиотеку моего анашиста Пети: Элиот, Борхес, Байрон.

Гейне на чешском.

На английском читаю «Зефир-книга. Zephyr Books. 12 современных поэтов». Лондон-Стокгольм, 1946.

Нравится Ботрел Bottrall:

The child quickens the coy light of a candle

With faint voices and echoing alleys.

«Ребенок торопит робкий свет ​​ свечи слабыми голосами и улочками, переполненными эхом».

Alley = прежде всего «узкая улица, узкий переулок», а потом уж «аллея».

Но главный, конечно, - Дилан Dylan.

The force that through the green fuse drives the flower

Drives my green age.

«Сила, что через зеленую плавку гонит цветок, Гонит мой зеленый век». И сколько около-значений!

Борхес. «Сад дорожек, что разветвляются». 1941.

Человеческий, теплый испанский. Повествование подогревает воображение читателя. Удивляет точность видения мира. Странно! Я-то не верю, что современный человек может видеть так много. Мой герой всегда жалок и слеп: таков он в реальной жизни.

Явно обыгрывается создание мира.

«Тлон будет лабиринтом». Эта страна - загадка, созданная самими людьми. Ее судьба - быть разгаданной. Борхес словно нащупывает дыру в нашем сознании, ясно указывает на нее.

«Мир будет Тлон»: обозначен путь человечества. Вот оно что! А у меня никогда не было столь величественных идей.

Селинджер! «Плотники, поднимите выcoко брус крыши! Raise high the roof beam, carpenters!».

Стремительные и диалог, и действие.

«Франни и Зуи». У меня развился вкус к его диалогам. Они сделаны ровно, и после неправдоподобных диалогов Достоевского притягивают.

Понравилось изображение ужаса Франни.

В рассказе «Сеймур» есть экзистенция: ставятся экзистенциальные вопросы в форме диалогов. Это интересно, потому что в моей жизни нет диалога, но только борьба. ​​ 

Мое собственное литературоведение просыпается во мне в самых неожиданных местах Праги.

АНАЛИЗ

Селинджер

Вот поанализировал ​​ рассказ «Франни и Зуи» - и сразу стало хорошо.

С. 22: хорошо подан ужас Франни, ее смятение.  ​​​​ 

Автор добавляет чуточку немецких расхожих словечек.

Откуда в Америке такая культура писем?

Селинджер доказывает, что и реальность может быть предметом искусства. У него тайминг, у него ровное дыхание. Сколько раз он описывает действия с сигаретой!

Поразительная черта искусства 20 века: курение, этот недостаток, показывается слишком часто. Особенно это навязчиво в кино.

​​ «Fanny stared avidly into space, as nightmarecallers do. Франни жадно уставилась в пространство, как это делают те, кто вызывает ночные кошмары».

Когда Селинджер уходит в долгий диалог, у меня кружится голова, меня ведет мое непонимание, а может, и какая-то неспособность, несостоятельность. Меня уносит этот огромный диалог, я с ужасом чувствую, что уже не выберусь из него.

Drag - это и «затягивать», но и «затягиваться»!

Герой постоянно затягивается. Нагромождения слов не увлекают. Этот юношеский порыв надоедает. ​​ 

«Саломея» Уайльда.

Слишком простой, объясняющий язык. Это не должно бы походить на комедию. Уайльд будто не чувствует, что речь идет о культуре. Ирод потребовал танцевать слишком прямо. Потрясает тема, но не ее исполнение. Персонажи статичны. Как бы ее играли актеры? Надо столько доигрывать за автора!

«Сатанинские стихи» Рушди.

Странная метафизика. Роскошные разводы на стыке цивилизаций, культур, стилей. Понять, почему этот полет мысли преследуется, почему автор должен скрываться, невозможно: надо знать ислам. Этим преследованием ислам слишком громко заявил о себе. Объявлено, хоть и тишком, исподтишка, противостояние западным ценностям. И детектив, и художественная литература, и «просто» взрыв фантазии.

Мне незнакомо это чувство открытости мира. Мое-то ощущение, что все мы этим миром загнаны в рамки, как стадо свиней в загон. Иначе как манипулировать нами?  ​​ ​​​​ 

«Аполлон» за 1910 – 1912 годы.  ​​ ​​​​ 

8  ​​​​ Элиота читаю ​​ в Вышеграде. ​​ 

Mr. Eliot’s Sunday Morning Service.

Polyphiloprogenitive

The sapient sutlers of the Lord

Drift across the window-panes.

In the beginning was the Word.

«Воскресная утренняя молитва Мистера Элиота». «Много и в любви порождающие Ученые разносчики Бога Плывут мимо окон. В начале было Слово».

В «общем» дневнике другая цитата, тоже красивая. Дневник веду на чешском.

12 Святой понедельник святой недели. В странствиях ближе Луций, а не Жуан.

Вернусь ли к роману о Христе? Так и тлеет в душе. Теплый огонек.

14 Редакция «Револьвера». Дал туда «Музыку для тебя». Попросили и другие рассказы.

16 Невероятный чешский язык: Голан Holan.

Po celou noc padala na sadi jablka,

zatimco souseduv chlapec umiral.

«Целую ночь падали яблоки в саду, Потому что мальчик по соседству умирал». ​​ 

Мой «Дон Жуан»: ​​ «Философское обоснование растворения». Все не справиться.

В траве мертвые улитки.

Эмпсон.  ​​​​ Я привык к хорошим английским стихам.

17 Пасха. Говорю с Петей по-чешски.

19 Материал к «Роману в письмах». Бытовуха. Отношения в актерской династии.

Клинтон принимает делегацию геев и лесбиянушек. Лесбиянова Надежда Сергеевна. И это – политический стиль!

Мой Жуан готов любить из политических соображений.

21 Весь день просидел, как завороженный, у дома Моцарта. ​​ 

23 «Великий Гетсби» Фитцжеральда.

Стихи Зейферта.

«История философии» Дюрана.

24 Чай в ночи.

Борхес.

Рука больше не ноет, боль осталась только в мизинце.

29 Баланчин умер десять лет назад ровно.

БАЙРОН

Байрон. Лондон, 1889. «Поэтические творения The Poetical Works лорда Байрона».

Такая вот старая, прекрасная книга. Он мо’щен в раскидистости. ​​ В этом языке, чудится, еще много близости к французскому. ​​ 

«Гяур» - неразборчивый юношеский порыв.

В «Узнике Чиллона» Байрон далек, но уже ясно далек.

«Манфред» - нравится! Он нравился уже и на русском.

Байрон, похоже, не знает ежедневного вызова миру, как это у Бодлера. Он долго собирается с духом, чтоб высказать миру ​​ все, что о нем думает. Какие-то проклятия! ​​ 

Манфред – самоубийца. Уверен, столь подробное изложение его смерти не могло не потрясти его современников в 20-ые 19 века.

«Корсар»: ритм кажется заданным, натужным, ломовым. ​​ Может, это – ритм эпохи? Как в моем времени слышен душераздирающий скрип, словно залежавшуюся телегу заставляют работать: возить камни.  ​​​​ 

«Лара». ​​ 

Вроде, что-то понимаю. Близко к Пушкину:

«He comes at last in sudden loneliness».

«Наконец, неожиданно он впал в одиночество»?

Можно перевести и не так коряво.

​​ 

Прямо, Онегин! ​​ В путешествиях Онегина влияние Чайльд Гарольда ​​ слишком очевидно.

В «Чайльд Гарольде» ​​ неотразимый, хлесткий язык. Тут Пушкин мог завидовать Байрону. ​​ У англичанина слишком много воспитанного, тонкого презрения. Этого вовсе нет у Пушкина.

Именно в «Каине» Байрон по-настоящему нов и прокладывает пути новой литературе, новой эстетике. ​​ Это важно отметить, потому что все же бросается в глаза, что Байрон слишком мусолит одни и те же приемы. С возрастом он менее взывает к вечности, а более критикует. ​​ Сатира! ​​ Такое уж достойное занятие?

Тем не менее, и в моем романе «Жуан» слишком много сатиры. ​​ Как только автор берется за общественную жизнь, сразу становится сатириком.  ​​​​ Почему автор отказывается от вечности и погружается в земное? Больше нет сил летать? ​​ ​​ 

30 Кто-то любит меня, кто-то навевает сны. ​​ 

У Гейне в ритм вторгается смех, эпоха расхихикивается, подмигивает, - и это увлекает читателя.  ​​​​ 

​​ 

«Современный американский короткий рассказ. 20-30 годы. Short stories».

Конечно, Хемингуэй интересней всех. Странно, что столь многие, не сговариваясь, видят обаяние в столь прямолинейном реализме. Для особо одаренных его проза сходила даже за достижение соцреализма.

В 70-ые мне казалось, что Хемингуэй учит преодолению ужаса жизни, - и с интересом его читал.

- Кто-то же должен сказать правду о жизни! - думал я. ​​ 

Встаю утром в шесть, иду наугад - и от счастья кружится голова: только оттого, что живу.

В такие чувства мне уже не вписать Хемингуэя. ​​ 

Я вот вспомнил «Тропик Рака» Генри Миллера: он больше подходит, больше соответствует тому, что происходит со мной и эпохой.

«Смерть в Венеции» Томаса Манна.

Как роскошно обработал он свои сомнения! Тут есть живая борьба с собственными воплощениями.

«И давит жизнь, как кошемар», - сказал Тютчев.

Но каков ответ на этот самый «кошемар»?

Перевоплощение в творчестве.

«Снова в Вавилоне. Babylon Revisited» Фицжеральда. Разворачивается драма, но глубоко внутри: читатель только издалека слышит ее. Эта проза обещает небывалые выходы и чудеса, но не дает их.

Самое трудное: не почувствовать, не нащупать конфликт.

В любом произведении должны ощущаться четко прочерченные линии, а у Фитцжеральда их нет. ​​ 

Вспомнил «Мертвый Брюгге» Роденбаха: там все ясно и – красиво. ​​ 

Фитцжеральд.

«Гетсби».  ​​​​ Приятное ощущение тайны. ​​ В фильме Уэллеса «Гражданин Кейн» (явная перекличка с романом) ​​ эта тайна ярко сверкает, а литератор чудесен только кусочками: он легче впадает в быт, чем в тайну. ​​ 

Странный тип рационализма являет собой творчество Фитцжеральда: его рацио до того сомневается в себе, что в итоге себя отрицает, - и нет психологии, нет фона, на котором бы это отрицание засверкало.

Вот кусочек из «Великого Гетсби»:

I wanted the world to be in uniform and a sort of moral attention for ever; I wanted no more riotous excursions with privileged ​​ glimpses into human heart.

Я хотел бы, чтоб в смысле морали, мир был одет в униформу и некую форму моральной заботы; я б больше не хотел бурных, мятежных экскурсов в человеческое сердце.

Аttention - это и «ожидание», но и «забота», но и «ухаживание». ​​ 

Пруст на чешском.

Рис с медом и вареньем.

Обычное литературное мление на природе. Почему в этом томлении так мало житейского? ​​ 

Музеи и фильмы так дороги, что смотреть их нет смысла.

Смотреть только то, что меня поглощает, ведет, перевоспитывает.

Чехи любят черно-белых бульдожков.

Иной раз увидишь и кота на поводке. Мило.

Этот же день:

Le 30 avril 1933 – 60 лет назад - mourait la Comtesse Anna DE NOAILLES, poétesse française d’origine roumaine. Son œuvre, également composée de romans, est un formidable témoignage de la féminité dans la littérature. Elle fut aussi l’animatrice d’un des salons littéraires les plus brillants de son temps. André Gide disait d’elle: «Il faudrait beaucoup se raidir pour ne pas tomber sous le charme de cette extraordinaire poétesse au cerveau bouillant et au sang froid»

L’ardeur

Rire ou pleurer, mais que le coeur

Soit plein de parfums comme un vase,

Et contienne jusqu’à l’extase

La force vive ou la langueur.

Avoir la douleur ou la joie,

Pourvu que le coeur soit profond

Comme un arbre où des ailes font

Trembler le feuillage qui ploie ;

S’en aller pensant ou rêvant,

Mais que le coeur donne sa sève

Et que l’âme chante et se lève

Comme une vague dans le vent.

Que le coeur s’éclaire ou se voile,

Qu’il soit sombre ou vif tour à tour,

Mais que son ombre et que son jour

Aient le soleil ou les étoiles…

Anna de Noailles, Le coeur innombrable

Май  ​​​​ 

После ​​ долгих  ​​​​ скитаний стал много сидеть в Климентинуме. ​​ 

Сборник современной русской прозы «Зеркала». Москва, 1989.

Как ни торжественно все, что происходит тут, в Праге, я ничего не могу испытывать к этому «творчеству». Все это, жалкое, глупое, несчастное, могла возглавить только Петрушевская - и дама не растерялась.

Ничего себе, «царица»! Нет, это очень хорошо, что меня нет в этом сборнике. Нет, такие люди не могут стать моей средой.

Опять в журнале «Весы» «Толстой и Достоевский» Мережковского.

Автор так и не сходит со своих интеллектуальных, метафизических рельс.

Пужает тяжеловесностью. Увесисто-ложно-классичен.

Классичен - редкий случай! - до отвращения.

Мирискусники. В их журнале много статей Шестова.

1902: дебют Белого.

«Весы» за 1904-05. Тяжеловесное барахтанье Брюсова в «Ключах тайн».

Я сам стою у источника, сам коснулся тайн. Мне не нравится этот диктат интеллектуальности. Головастики диктуют все и всем!

Мне Блок кажется куда более тонким, чем эти умники. Но, если признаться, я им ужасно завидую: какое время! Рядом ​​ с ним видно, что мы-то опущены в Лету, в безвременье, в забвение.

Статьи Розанова и Белого. Глупая, жалкая критика! Но я уверен, что и современная критика через какое-то время предстанет ​​ каким-то ​​ жалким междусобойчиком. ​​ 

Большие проблемы с бумагой: приходится писать на обоих сторонах.
На одной – обязательно дневник.

Литература сто раз чудесна: она спасает и в этих передрягах.

«Саломея» Уайльда. Конечно, Штраус предпочел либретто по Гофмансталя.

3 Павел Лукеш, его семья. Требешовка, Прага – 9. Ехать аж час на автобусе.

«Дон Жуан».

Он говорит о матери:

- Она дала мне жизнь, но сошла с ума.

Насколько он связан с этим безумием, насколько ответственен за него? Не вырастет ли его собственное безумие из болезни его матери?

Для меня в детстве было ужасно видеть маму одетой не до конца: словно б речь шла о подобии настоящего сумасшествия.

Мне было неприятно видеть плоть моих близких; папы – тоже.

Какой дождина! На моих глазах становится частью реальности.

Написано «Прощение с бывшими женами».

Читаю «Мир искусства», а сам прямо окаменел в обмороке.

В Славянскую прихожу к восьми утра, а к десяти набивается, болит голова – и брожу.

8  ​​ ​​​​ Два туриста из Вены. Говорим по-английски. Как европейцы говорят о себе!

15 «Весы».

Религиозная процессия в честь трехсотлетия убийства Непомука.

22  ​​​​ Что же делаю в моих многочисленных записях, как не осмысляю мое прошлое? Оно переполнено посещениями кинотеатра – и пишу о лучших фильмах, стараюсь понять образы, столь вдохновившие, столь создававшие меня.

Слепота, ограниченность и жестокость критики «Весов». Поток неумных мнений.

1905: упоминание о Ленине. Зловеще.

Экстазы Белого.

Сейчас такая литературная «звезда» уже невозможна. И он не раздевался догола, как современные звезды!

Брюсов, Белый, Бальмонт, Иванов - четыре кита «Весов». Брюсов схватывает современность. Нос по ветру! Реверансы пролетариату. А как же без этого?

Гиппиус:

Душа моя, угрюмая, угрозная,

Живет в оковах слов.

Я - черная вода, пенноморозная,

Меж льдяных берегов.

1907. Совсем слабо. Красивая женщина еще и образована! ​​ 

Никакой иронии: прекрасная женщина, главная тусовщица, - а еще и поэтесса.

Ее рассказ «Мавренька». 1907.

Перекличка с «Митиной любовью» Бунина, написанной гораздо позже.

Она была очень резка во мнениях, но ее роль в Серебряном веке слишком велика. Какие они все ​​ слепые со своим умом!

Моих авторов этого времени просто нет (Ремизов, Гюисманс, Роденбах).

Разве один понимаю слепоту литературной критики? Значит, она попросту отомрет. Кому нужен этот глупый слепой? ​​ 

Что еще плохо у мирискусников: потоки стилизаций. Это можно с ума сойти от Кузмина, Ауслендера и прочих!

Лучше уж один искренний сексуальный разбойник Казанова, чем толпа образованных стилизаторов!

Почему предпочтение - именно стилизации? Так жажда прозрений, прорыва оборачивается слепотой. Ведь оценить ​​ стилизацию могут слишком немногие.

«Огненный ангел» - лучшее Брюсова. Тут не только грубый, все раздвигающий ритм, но и вкус. Тоже ​​ стилизация! Именно такие и подтолкнули меня писать ​​ «Деву Марию».

Странно, что так много Белого.

Почему Верхарн предпочтен Рильке? Желание Брюсова.

Спасибо за Малларме.

Пример кошмарного безвкусия Брюсова:

Твоих объятий серп благославляю!

Все прошлое во мне им сжала ты.

Чудовищно. И такой человек - литературный ​​ генерал Серебряного века!

Конечно, на таком фоне «Серебряный голубь» Белого - шедевр. Между тем, роман юношеский, путаный, неотточенный. Любопытнейший документ становления Белого.

1909. Закат «Весов».

Мнение журнального критика:

«Литературный рационализм заел беллетристику запада».

То есть в России просто этой ​​ беллетристики не знают.

Мое приятное впечатление, что ​​ «Весы» вовремя почувствовали, что почва из-под ног уходит и закрылись.

Но почему никто не говорит о тех ужасах, что несет уже свершившаяся революция?

Нет, все убаюканы, именно убаюканы - ужасом!! Никто не ужасается ужасу - что может быть удивительнее?

«Весы» продержались шесть лет, потому что были журналом четырех авторов. Ставка на Белого? Но почему нет? Если критерий - талантливость, - то да, да, да! Мастер изображать руины, обрывки, выплески. ​​ 

Есть ​​ культура России, а о культуре Союза тут, в Чехии, никто и не знает. Если ее впихивали силой, то и это не помогало: после 1968 года отношения испортились.

Да, я прочел собрание сочинений Горького, много читал и Шагинян, и Пуйманову, пытался и прочих, в том числе, и моего руководителя ЛИТО Слепухина, - но все старания не изменили низкого мнения об этой прозе.

Как ни крути, ложь.

Эта низкая ложь сыграла и положительную роль: я бросился учить иностранные языки. Именно европейская культура, хлынувшая в мою душу через языки, ​​ дала мне так много!

Меня спасла культура, а не конкретные люди. Именно это навсегда определило мое отношение к людям. Поэтому и тут, в Праге ​​ («в Прадзе v Praze» на чешском) меня ведет Культура.

Опять возвращаясь к прозе Белого, я заметил, что он пишет о женщинах без чувственной подкладки, которую оставлял для женщин в жизни. Насколько я понимаю, он любил жену Блока искренне, но вернее было бы назвать эти любовь «увлечением». ​​ 

30 Иезуитский музей Марии. ​​ 

Июнь  ​​​​ 

1  ​​ ​​​​ Спасаясь от ужаса, пишу прилежно, всяк день, «Дон Жуана».

Одолел «Мир искусства», «Весы» и добрался до «Золотого руна».

2  ​​ ​​ ​​​​ Когда устает голова от этой родной классики, зубцаю Фасмера.

Учу йогов английскому. И больше: перевожу «Агни Йогу» с английского на русский, а тут же при мне Давид переводит на чешский. Неужели у чехов еще нет этого перевода?

3 ​​ Читаю «Весы» - и что? Вот – шедевр:

Андрей Белый

Критицизм и символизм

По поводу столетия со дня смерти Канта

Статья впервые была опубликована в «Весах» (1904, No 2, с. 1 - 13).

12 февраля 1804 года умер Кант. Он подвел философию к тому рубежу, за которым начинается ее быстрое и плодотворное перерождение. Если в настоящую минуту возможно говорить об освобождении духа от вековых кошмаров, то, кончено, этим мы обязаны Канту. Установлен рубеж между бесконечными проявлениями догматизма и истинным мистицизмом. Открыта дорога к золотому горизонту счастья. Века бы мы еще плутали во тьме, если бы не было Канта: и по сю пору смутные грезы туманили бы отчетливость мысли, и по сю пору свободное озарение духом необходимо парализовалось бы известным логическим выражением. Критицизм - рубеж между догматизмом и символизмом, этим внешним выражением всякого серьезного мистицизма. Критицизм - меч, разрешающий мысль от чувства. Окрыляется мысль. Окрыляется чувство. Без окрыленности духа, ибо «дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Иоанн).

Критицизм устанавливает перспективу между ступенями сознания. Критицизм - призма, разбивающая свет души на радужные краски. Символизм - обратно поставленная призма, опять собирающая радужные краски. Символизм без критицизма и критицизм без символизма охватывали бы мир однобоко: пройдя сквозь призмы символизма и критицизма, мы становимся мудрыми, как змеи, и незлобивыми, как голуби. Без критицизма лучшие из нас задохнулись бы в холодных подвалах мира. Критицизм - это ключ, которым отпираются множество дверей. Разум пересекает бесконечные коридоры мысли, ища выхода здесь и там. Здесь выход еще не дается: дается лишь свобода искания. В догматизме нет даже этой свободы, и душа надолго заключается в броню, ею же самой случайно сотканную.

Кант - создал философский критицизм. Догматическая философия погибла до Канта, но Кант прошел через все стадии ее развития, стараясь дополнить прежних философов (например, согласуя Декарта и Лейбница в сочинении «Gedanken von der wahren Schärzung der lebendigen Kräfte»). Кант пережил и период влияния скептицизма Юма. В кантовском критицизме мы уже имеем дело не с одной и той же бесконечно развивающейся мыслительной способностью. Точка зрения на мир переносится как бы в иную плоскость: действительность и оперирующая над нею мысль становится объектами наблюдения для чего-то третьего. Вот почему только после «Критики чистого разума» возможна речь о ступенях сознания, рисующих целую шкалу в нашей душе.

Куно Фишер указывает на то, что «правильное и основательное уразумение критической философии зависит главным образом от одной точки: от правильного понимания учения о пространстве и времени». Трансцендентальная эстетика есть важнейшая и, быть может, единственная колонна, на которой прочно держится кантовская философия; это - главная батарея против несметных проявлений философского догматизма, снова и снова врывающегося в очищенную атмосферу критицизма. Вот почему, принимая вместе с Шопенгауэром без оговорок эту часть «Критики чистого разума», мы ставим себя в неразрывную связь с кантианством. Вот почему, сколько бы мы ни нападали на трансцендентальную аналитику, мы - символисты - считаем себя через Шопенгауэра и Ницше законными детьми великого кенигсбергского философа.

* * *

В русском языке для расчленения познавательной способности употребляются понятия: рассудок, ум, разум, мудрость. Эти понятия характеризуют различные стороны нашего познания. Остановимся прежде всего на двух первых.

Рассудок есть познавательная способность - единственная функция которого - вывод, а назначение - доказательство. Наибольшей силы и утонченности рассудок достигает там, где устанавливается связь конкретного явления с основным принципом (например, когда подводим движение неправильного тела к трем принципам Ньютона). Рассудок ручается только за правильность выведенного, а не за действительность его. Это - способность формальная. Разрозненные выводы напоминают груду кирпичей, сложенных в здание.

Способность, соединяющая выводы в одно целое, есть ум. Выбор материала для построения единого целого предполагает контроль над материалом, а этот последний зависит от личного почина. Влиянием личности окрашивается то или иное умствование. Положение ума соединяет множество рассудочных умозаключений, располагая их в систему контролирующего способностью ума. Умственной деятельности мы обязаны всевозможными научными и философскими теориями. Эти теории объединены в том отношении, что они носят характер догматизма.

Ложные умозаключения неправильны по форме. Но существуют умозаключения, имеющие трансцендентальные основания неправильности. Бороться с такими умозаключениями не в силах догматизм. Теория познания - только она способна обнаружить призрачность подобных умозаключений. Злоупотребление отвлеченными понятиями a priori - неизбежно в философском догматизме, если не обращать внимания на способ возникновения и употребления их. Это неизбежно подчиняет догматизм критической философии.

Отношения точной науки к теории познания неравноправны. В позитивизме, как системе наук, и в ограничении компетенции науки между движением и сознанием открывается характер научного миропонимания, как миропонимания догматического. Приведением в систему данных науки не исчерпываются вопросы бытия. Наука оказывается фундаментом, извне утверждающим или отрицающим то или иное философское построение, изнутри независимое. Те или иные ценности в науке являются следствием правильного умоприложения к предмету опыта научных методов. Критическая же философия рассматривает трансцендентальные основания этих методов. Критика основоположений науки ставит науку в отношения, подчиненные к теории познания. Синтез между наукой и философией не существенен, а формален. Это есть временно наводимый мост между данными внешнего и внутреннего опыта для уяснения границ. Основная положительная сторона всякого синтеза и заключается в уяснении границ. Соединение науки и философии в нечто однородно смешанное только словесно. От такого синтеза получается «ни то ни се». Наука теряет строгую определенность. Мысль стесняется научными рамками. Все подсекается в корне. Уяснение границ между наукой и теорией познания важно еще в том отношении, что здесь проводится параллель между выражением данных внешнего опыта в формах внутреннего и обратно. Отчетливей уясняется тогда научный догматизм. Мы переживаем подобную эпоху.

Материализм неизбежно переходит в динамизм, атом - в центр пересечения сил. Последующее развитие физики вырабатывает наиболее общее выражение для мировой субстанции. Это выражение - энергия или работа. Энергия расстояния (произведение силы на пройденный путь) уничтожает время и пространство; она объединяет эти понятия включением в свою формулу. Современные энергетики пытаются даже формы познания вывести из энергетических принципов. Оствальд характеризует закон причинности как эквивалентное превращение одной или нескольких форм энергии, без которого ничто не может совершиться. С другой стороны, Шопенгауэр определяет сущность материи как взаимное ограничение времени и пространства, рождающее причинность, причинность же есть только форма познания, в которой воспринимается воля, выступающая в видимость. Здесь безусловная связь между конечными выводами физики (энергетики) и основным принципом шопенгауэровской метафизики (волей). Вот пример ярко выступающего параллелизма между данными науки и метафизики. Однако соединение этих данных в одно целое (энергия есть воля) невозможно. Причинность, которая является промежуточным звеном между волей и энергией есть только форма познания, а вместе с тем и непереступаемая граница между сущностью и видимостью. В определении причинности как энергии Оствальд совершает логический скачок от предмета (энергии) к формальному условию его восприятия (причинности). Такая логическая ошибка неизбежна при попытках науки перейти черту, отделяющую ее от теории познания, вместо того чтобы предоставить последней критику научных основоположений.

Умственный догматизм, в связи с возможностью ошибок при выводе или при недостаточном основании доказательств, выдвигает влияние личности на характер умственной деятельности. Указанием на постоянное приближение к истине, путем взаимного ограничения ошибок, не достигается ничего. Такое указание основано на софизме, предполагающем ход мышления по закону диалектического развития доказанным. Да и помимо шаткости доказательств в пользу этого закона, интенсивность доводов влияет на место синтеза двух противопоставленных друг другу заключений, так что это место может оказаться на стороне наиболее обоснованной ошибки. При повторении подобного случая несколько раз кряду мы имели бы последовательное удаление от истины; даже при законе диалектического развития. Кроме того, умственному синтезу можно противопоставить синтез чувственности, влияние которой на рассудок создает, по Канту, ряд заблуждений. Следует уничтожить источник заблуждений - раскол между рассудком и чувством. Ум, высшим выражением которого является догматизм, не способен ни отрешиться от чувственности, ни преодолеть, ни соединиться с ней. Все это - задача следующих ступеней познания, характеризуемых критицизмом и символизмом.

* * *

Кант сознался в абсолютной невозможности познания мира в его сущности. Кантианство впервые провело беспощадную грань между обманчивой видимостью и непостижимой сущностью (вещью в себе и для себя). Пространство является, по Канту, формой, систематизирующей представления о внешних переживаниях, а время - формой, систематизирующей представление о нас самих. Внутреннее чувство, являясь перед нами как представление во времени, не говорит нам о нас самих ничего существенного. Если внутренним чувством мы не способны, по Канту, проникать в сущность вещей, то тем менее на это способно мышление. Рассудок, образующий категории, посредством которых мыслится предмет, может казаться переступающим границы чувственности: ноумен есть предмет сверхчувственного восприятия. Ноумен, по Канту, должно понимать только в отрицательном смысле, как нечто ограничивающее чувственность и непостижимое посредством категорий, т. е. как нечто абсолютно неизвестное. Но тут отрицающее мышление Канта уподобляется человеку, попавшему в болото, который, едва успев вытащить правую ногу, завязает левой. Одни лишь бароны Мюнхгаузены философии способны вытащить себя за косичку из этих болот. Между призрачными феноменами и несущими ноуменами - этой Сциллой и Харибдой кантовской философии, расплющивается всякая действительность. Если вещь в себе - вне времени, пространства, причинности, то вполне законен вопрос, который подымает Лопатин в «Положительных задачах философии»: «Как может копия, производимая действием своего оригинала, изображать абсолютное его отрицание во всех отношениях? Кант ни разу не поставил вопрос в его настоящей сериозности» (Часть вторая, с. 137).

В познании, по Канту, мыслится отношение между чистым понятием рассудка (категорией) и наглядным представлением, в силу того, что рассудок «не может принять внутрь себя наглядного чувственного представления». По Канту, отношение это есть отношение подчинения, и синтез, выражающий познание, является «единством, независимым от чувственности». Относительность не преодолевается подобным синтезом, а только сглаживается. С таким механическим синтезом никакого сходства не носит тот синтез, который обнаруживает свойства иных порядков сравнительно с свойствами синтезируемых понятий (как, например: яд хлор, соединенный с ядом натрием, образует хлористый натрий, поваренную соль, безвредность которой не может быть мыслима в синтезируемых понятиях о хлоре и натрии). Отсюда внутреннее чувство, определяемое отношением к нему рассудка, должно казаться не предметом, но явлением. Если познание есть отношение, приходится неизбежно не только становиться на точку зрения кантовского рассудка, но противополагать рассудку волю, подстилающую внутреннее чувство, чтобы противополагаемые члены отношения носили характер равноправности. «Все, что в нашем познании относится к наглядному представлению, за исключением чувства удовольствия и неудовольствия воли, конечно, не может быть названо познаниями», - говорит Кант. Это «конечно» никак не оправдывается строго-философским мышлением. При взаимодействии, существующем между рассудком и деятельностями воли - чувствами, - познание, как отношение, может включать и волю.

С другой стороны, если пространство - форма внешнего чувства, а время - внутреннего, то при такой систематике априорных форм имеет место новый вопрос: каково формальное начало, объединяющее и пространство, и время? Такой вопрос неизбежен. Забвение его с нашей стороны только показатель, до какой степени основание подобного вопроса предшествует всякому опыту. Это начало, объединяющее, по Шопенгауэру, все классы представлений, есть распадение на субъект и объект. Кант не заметил его, а между тем та философия, которая имеет дело со способом познания предметов a priori, не может не поставить эту форму, объединяющую формы закона основания, - краеугольным камнем философии. Помимо своей логической неизбежности, это начало не только объединяет, но и соединяет рассудок и чувственность как нечто, одинаково подчиненное закону основания, так что противоречие, существующее между рассудком и чувственностью у Канта, падает само собой. Время и пространство объединены формой, которой Шопенгауэр дает наименование закона основания бытия и которая «есть во времени последовательность его моментов, а в пространстве - положение его взаимноопределяющихся частей». Закон основания, объединяющий различные классы представлений, в свою очередь, подчинен наиболее общей форме познания - существованию субъекта для объекта. Познание, по Шопенгауэру, предшествует закону основанию, а по Канту - подчинено всецело. Вот почему под словом «Verstand» (рассудок) разумеется некоторая более обширная способность, нежели способность образовать понятия, эта способность объединяет кантовскую чувственность с рассудком.

Из кантовского критицизма, отрицающего существенность познания, выход или в позитивизм, полагающий своей задачей систематическое исследование относительности явлений, или к Гегелю, отождествившему действительность с понятием, т. е. возвращение в низины догматизма, или шаг к Шопенгауэру, стоящему на рубеже между критицизмом и символизмом. Но обращение к догматизму, после того как именно невозможность им удовлетвориться привела к теории познания, не может считаться движением вперед. Единственный путь от Канта к Шопенгауэру.

* * *

«В бесконечном пространстве, - говорит Шопенгауэр, - бесконечное количество самосветящихся шаров; вокруг каждого из них кружится дюжина меньших, раскаленных внутри, но покрытых оболочкой; на внешней стороне этой оболочки слой плесени, которая производит живых познающих существ, вот эмпирическая истина, реальность, мир». «Но философия нового времени, благодаря трудам Берклея ((Беркли)) и Канта, додумалась до того, что весь этот мир прежде всего только мозговой феномен...». «Дело собственно не в нашем недостаточном знакомстве с предметом, но в самой сущности познания...» «Путем объективного познания нельзя выйти за пределы представления, т. е. явления. Таким образом, мы всегда будем стоять пред внешнею стороною предметов»... «Но в противовес этой истине выдвигается другая - именно та, что мы не только познающие субъекты, но вместе с тем и сами принадлежим к познаваемым существам, - что мы не сами вещь в себе... Для нас открыта дорога изнутри - как какой-то подземный ход, как какое-то таинственное сообщение, которое - почти путем измены - сразу вводит нас в крепость - ту крепость, захватить которую путем внешнего нападения было невозможно...» «В силу этого мы должны стараться понять природу из себя самих, а не себя самих из природы... Наша воля, единственно нам непосредственно известное, а не что-либо данное нам только в представлении...» «Учение Канта о непознаваемости вещи в себе видоизменяется таким образом, что она непознаваема безусловно и до конца, но что в самом непосредственном ее обнаружении - она открывается как воля». «Во всех явлениях внутреннее существо, открывающееся нам, - одно и то же... То, что создает маскарад без конца и начала, - одно и то же существо, которое прячется за всеми масками, загримированное...»

Постепенное, связанное рядом ступеней выступление в видимость одной из главнейших черт внутренней сущности Шопенгауэр называет объективацией воли. Она выливается в определенных, вечных ступенях - идеях. Идея - познанное бытие объекта для субъекта. Эта форма познания предшествует закону основания. Здесь сущность ограничена представлением, но еще не законом основания. Такое познание безумно с точки зрения законопричинности явлений. Однако оно подстилает всякое разумное познание. Оно служит фоном, на котором возможна деятельность разума. Возможность путем интуиции сбрасывать посредствующие формы познания есть отличительная способность гениального познания. Гениальное познание есть познание идей - ступеней сущности, возникшей перед нами в представлении. Дальнейшее ограничение идеи временем, пространством, причинностью дробит ее на проходящие индивидуумы. Здесь, по выражению Шопенгауэра, уясняется общность Платоновой идеи и вещи в себе и для себя, разнящихся только по определению, а не по существу. Переход от так называемого разумного познания к безумному заключается не в противоречии или устранении форм познания, а лишь в расширении их; такое расширение необходимо предполагает сознание границ различных ступеней познания, взаимную иерархию их. Безумие в тесном, клиническом смысле отличается от безумия в общем смысле неумением справиться с оценкой явлений на нескольких языках души.

Познание идей открывает во временных явлениях их безвременновечный смысл. Это познание соединяет рассудок и чувство в нечто отличное от того и от другого, их покрывающее. Вот почему в познании идей мы имеем дело с познанием интуитивным. Происходящее от греческого слова symballo (соединяю вместе) понятие о символе указывает на соединяющий смысл символического познания. Подчеркнуть в образе идею значит претворить этот образ в символ и с этой точки зрения весь мир - «лес, полный символов», по выражению Бодлера. Истинный символизм начинается только за вратами критицизма. Символизм, рождаемый критицизмом, в противоположность последнему, становится жизненным методом, одинаково отличаясь и от догматического эмпиризма, и от отвлеченного критицизма преодолением того и другого. В этом и заключается переживаемый перевал в сознании.

* * *

Философские системы возможны на стадии догматизма и критицизма, где ум и разум выступают на первый план среди лестницы наших познавательных способностей. Способность нашего познания изнутри постигать главнейшие черты сущности есть мудрость, и символизм - область ее применения. Рассудочное положение доказательно: мудрое - непосредственно убедительно. В нем потенциально включено множество рассудочных положений; эти положения, соединяясь друг с другом, образуют положения ума; эти, в свою очередь, соединяются в положения разума, которые, сливаясь с чувством, становятся символами, т. е. окнами в Вечность. Вот где кроется причина могущества простых, но бездонных евангельских слов. Изречения мудрости вследствие извращения культуры или пересадки ее на неподготовленную почву требуют умных комментариев, что является уже разложением мудрости. Наступает время, когда изречения мудрости поступают на суд рассудка и рассудок всегда отвертывается от них, потому что в нем нет данных для уразумения мудрости: ведь она рождается из преодоления всех ступеней мысли и чувства. Здесь мысли и чувства всеобщие. Для всеобщности необходима свобода. Холопство мысли ее убивает. Нужно быть многострунным, чтобы заиграть на гуслях Вечности. Только в свободе многострунность.

Горные путешественники, поднявшись по одной только тропинке на вершину, могут созерцать с вышины все пути восхождения. Мало того: они могут, опускаясь в низины, выбирать любой путь. Эта свобода выбора - завоевание культуры. Она принадлежит нам, пришедшим к символу - этому кряжу сознания - сквозь туманные дебри мысли. Мы, «декаденты», уверены, что являемся конечным звеном непрерывного ряда переживаний, - той центральной станцией, откуда начинаются иные пути. Наше «credo» в том, что мы на перекрестке дорог. Для окончательного суждения об этих дорогах следует самому побывать на них. Нельзя обвинять, стоя на перевале между двумя долинами, что жители одной долины не видят происходящего в другой. Но и обратно: бессмысленно обвинять стоящих на перевале в силу их положения.

Нам нет дела, если другие не подошли к поворотному пункту европейской культуры, не подготовлены к нашим вопросам. Во имя других, во имя себя, во имя Бога мы должны идти вперед, независимо от того, пойдут ли за нами. Если язык наш несовершенен, это несовершенство не может застилать от нас ослепительную нежность рассвета. Мы идем к нему со сложенными руками. И когда вокруг нас раздается восклицание «декаденты», точно из другого мира оно к нам доходит. Нам забрезжившее сиянье, пронизывая серую тьму жизненной пыли, насевшей на спящих, окрашивает эту пыль зловещим заревом пожара, и мы в их глазах являемся поджигателями. Но это - оптический обман. Мы - «декаденты», потому что отделились от цивилизации без Бога, без откровения. «И потому выйдите из среды их и отделитесь», - говорит Господь. Что бы ни было, мы идем к нашей радости, к нашему счастью, к нашей любви, твердо веря, что любовь «зла не мыслит» и «все покрывает». Перед нами любовь - полюбили. Сквозь туманную жизнь мы идем к опьяненной лазури.

4  ​​​​ Живу у станции «Флора». Спускаюсь от «Флоры» пешком к Клементинуму, к Karlovo Namesti. Здорово.

5  ​​ ​​​​ Задыхания Пруста. Les intermittences du сoeur. Слышно, как сердечко екает.

Пшибышевский. Не очень примечательно, но искренне.

Помню, о моих рассказах Петрушевская, знаменитость советской литературы, сказала:

- Это только искренне. Искренность еще не делает литературу.

Сейчас не понять, почему Пшибышевский имел бешеный успех. Это тоже кажется лишь искренним, не больше.

Я читал его еще лет десять назад, а при ​​ перечитке он вовсе пустой.

Выплеснутая стихия.

Кажется, автор мог бы еще поработать над текстом, добиться более выразительной формы, - но нет! Как раз стихия-то, безбрежность и ценятся.

«Волны» Виргинии Вульф. V. Woolf ​​ «Waves».

Чудесна эта свобода повествования. Хороша как раз иррациональность.

Авторша как нарочно пододвигается к безумию, играет с ним.

После Пшибышевского и такая проза отдает отсебятиной: автор слишком уж старается изобрести новое.

Но все же эта дама Вульф пишет с несомненным личным обаянием: вчитываюсь в эту милую абракадабру - и она укутывает меня.

Конь Персиваль куда-то безумно скачет - и это соединяет концы романа, пропадает ощущение разрыва.

В порывах же Пшибышевского есть что-то бездушное, ходульное. Причитавшись, оценил в Вульф истинное новаторство. Больно хорош ее английский! Может, прочти я Пшибышевского в оригинале, и его бы оценил?

Танки (это стихи) на чешском.

8 Терзающие сомнения побеждаю прогулками. Придя, слушаю RFI. Постепенно французский роднеет.

Материалы к «Тебя, Боже, хороним».

Опять заседали, сами не зная, для чего, - но к вечеру догадались назвать собрание «парламентской ассамблеей».

Правительство из центрального стало федеральным - и его сразу не стало заметно.

В банках всего мира стали всплывать деньги компартий.

9 Через работника Газпрома Люда прислала мои рассказы.

Я сдал их в «Револьвер» - и вот редакторша встречает меня с открытой грудью.

Большая, болезненно белая грудь у маленькой женщины – это не соблазн.

Прочла, что ли, «Как я люблю»?

10  ​​ ​​​​ С утра - интеллектуальная зарядка: писать дневник на разных языках. Смогу я когда то собрать мои дневники в одно? Или останутся только эти тучи записок? Я верю, что получится что-то серьезное - и наброски сии не выбрасываю.

11 Еще раз переписываю «Старость дон Жуана». Если б меня напечатал «Револьвер»! Я б, наконец, вышел из моего вынужденного заточения.

12  ​​​​ Год 1912, Тугенхольд в «Аполлоне». Тут видно - на протяжении всего журнала, ​​ - что наша искусствоведческая традиция шла вдоль западной. Тугенхольд - тот, кто сумел подняться на этот уровень. ​​ Пришло время профессионалов.

Как ни умен Белый, но искристости и поигрывания смыслами мало. Почему первая мировая война изменила столь многое? Потому что эти изменения уже начались куда раньше. Еще до войны разрушается аура искусства, его теология, оно стремительно теряет цельность.

Из журналов следует, что мир чувствовал тот интеллектуальный и прочий взрыв, что его ждет.

То же, что и с появлением Ренесанса. Я уверен, через века кровь этого времени смоется, забудется - и начало 20 века ​​ предстанет именно так: интеллектуальным взрывом.

Дождит вовсю. Это успокаивает. Вспоминаю Верлена: словно его строчки рождаются из моей души совсем естественно. «Дождит над городом, как над моей душой».  ​​​​ 

13 У помойки нашел Лермонтова и Маяковского. Моя молитва – моя работа. Пишу так и молюсь.

Напишу вот роман о Христе – и в этом выразится моя вера.

15 Пани Молешова жалуется, что ​​ из читального зала все романы Кундеры украдены. ​​ 

«Аполлон».

Чешское ТВ купило все фильмы Тарковского. ​​ 

Смотрю на Гумилева, Белого, Ахматову, Гиппиус и поражаюсь их красоте. Эпоха личных обаяний! Я почему-то подумал об этом, начиная читать «Золотое Руно». Этот журнал более всего известен в России.

Параллельный французский текст - ​​ увы, лишь знак респектабельности, а не глубины мысли. В основном, все серенько.

Правило хорошего тона: плюнуть в Чернышевского.

«Что делать» - юношески самонадеянная проповедь».

Зачем плевать? Просто слабый писатель. Да, серенько, потому что слова журнала ​​ не передают мощь переворота в мировом искусстве начала 20 века!

А это что за фраза?

«Господин Минский, принадлежа к числу сильнейших у нас метафизических умов...»?

Все сикось-накось, кое-как.

Кстати, без Минского не представить Серебряного века, да ведь написано о нем кое-как.

Брюсов. На примере журнала видно, как вместе с человеком воцаряются его вкусы, ​​ он уже всех гнетет. Этакий угнетатель от литературы.

Страшен такой Брюсов: он диктует моду, он знает, откуда взять деньги на журнал. ​​ 

Некрасов, хоть шулер, все ж не обладал столь большой и зловещей литературной властью. ​​ 

Я сразу вспомнил советских литературных королей: от прозы Чаковского до стихов Дудина.

По-моему, понятие китча вырабатывалось в таких вот роскошных журналах. ​​ В «Руно» мало прозы, в основном, статьи о живописи, ​​ - а настоящей прозы просто нет.

Какие-то детушки пишут себе.

Пущай пишут.

В «Весах» хоть какая литература, а была, а тут просто дорогой журнал. Журнал - это кредо всех тех, кого мы зовем мирискусниками. Многое в «Руно» сделано против толпы, с прямыми выпадами против нее. Это-то и предал Блок!

Конечно, Блок сливался с толпой в общем потоке интеллигенции. ​​ 

«Аполлон»! Похоже, самый серьезный журнал. С 1909. В первом же номере - Анненский (хорошо расплылся в обзоре современной поэзии) и Мейерхольд.

Это серьезно, но есть и жалкий ходовой демонизм: Черубина де Габриак. Мистификация под особую душу.

Забавный критерий: средний рассказ того времени - это «средний» демонизм.

К примеру, так:

«Что-то черное вламывалось в мою жизнь эти два года».

Читаешь эту «демоническую» похабень - и видишь, что Ахматова уже тогда стояла выше всего этого жалкого варева.

1910: первая реклама.

Много сладкоречивого Кузмина (переехал из «Весов»). ​​ 

Дух «Аполлона» - совсем иной: предвоенный. Тревога разлита во всем, журнал, как живое существо, чувствует, что многому предстоит рухнуть.

Как посмертно воздано Анненскому! Среди потока смертей (Толстой, Врубель, Малер, Георге) эта - очень примечательна. Значит, хотя бы тут современники не ударили в грязь лицом.

Собственно, я в этой библиотеке как дома, но и это не всегда спасает. Какой-то священный Ужас поднимается в душе - и шагаю через парки, чтобы вернуться в рабочее состояние.

Столько предчувствий в хорошей журнальной литературе. Читаю и их, и самого себя, и моих предков. Были все они от сохи или кто-то хоть сколько-то поднялся над обыденностью?

В «Аполлоне» много Волошина: его просветительской прозы.

Как, приехав в Москву, я мечтал попасть в салон именно такого доброго просветителя! Ничего не получилось. Ничего.

Наша бесценная Клер так держит дистанцию, что о сердечности нечего и думать.

Если Волошин - человеческое открытие, то Мандельштам - поэтическое.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Да, я давно знаю эти строчки, а все равно не привык к ним, все равно склоняюсь пред их высокой метафизикой. Если кто лично меня и нежит строчками, то только Анненский.

Сажусь за «Русскую мысль». 1882.

Предыдущие журналы оставили огромное впечатление, но они кажутся однодневными рядом с настоящими русскими журналами.

Я бы и «Пчелу» всю прочел, живи не в Подмосковье, а в Москве.

С неописуемым ужасом думаю об Истре.

Луга, Питер, Истра: мне везде было плохо. Почему? Мой сволочной нрав? Но в чем я - сволочь для этих людей?

В том, что недостаточно любезен ​​ с ними?

Есть ли хоть какой-то выход?

Буду ждать, пока изменюсь сам.

Таков христианский подход.

Если собираюсь писать роман о Христе, то должен быть христианином.

И как иначе?

Ужасный холод жизни.

Почему никто ​​ мне не пишет? Почему и по-христиански, и по-человечески этот мир столь холоден?

Думаю, ко мне относятся хорошо, но выжить всегда так трудно!

Давид Елинек, буддист, у которого живу, не проявляет интереса ни ко мне, ни к моему творчеству.

Это больно: нет основы для общения.

Милое пюре уже с первого номера «Русской мысли»:

и бытописание («Голь» Михайлова, нравы голи),

и история (о Мазепе),

и история литературы («Сашка» Лермонтова).

Все же, пюре более чем съедобное.

Читаю ​​ эти журналы с высоты истории, читаю предчувствия русского общества. Этим огромно влияние «Золотого руна» и прочих журналов.

«Русская мысль» очень отстает и от жизни, и от литературы. Сколько чернухи! Госпожа Петрушевская была б постоянным автором этого журнала.

Особое внимание к тюрьме.

Кстати, западные СМИ особенно часто ассоциируют Россию с тюрьмой.

В журнале за 1893 год можно даже прочесть:

«С легкой руки Шопенгауэра и Гартмана в наши литературные сферы заронился и с тех пор тлеет более или менее серьезный пессимизм».

Насколько жалкий «анализ»! ​​ 

И на самом деле, зачем эта «литература»?

Шарахнулся было в «Русское Богатство». И тут наука, философия, литература - в одной куче. Этакая «интеллектуальная» развлекуха. ​​ Как похоже на современную литературу!

Забавный пример - рассказ «К свету», 1883:

«Он опять поднялся, вздохнул глубоко и опустил голову. И в первый раз, после многих лет черствой, заскорузлой жизни, какое-то трепетное, робкое умиление спустилось в его сухое сердце».  ​​​​ 

«Черствая, заскорузлая жизнь»!

Еще напиши «жизнь нечищеного сапога»!

Такой вот типичный стиль; я даже не привожу имя автора, чтоб его не позорить.  ​​​​ 

Оценишь Достоевского после такой галиматьи. ​​ «Заскорузлая жизнь», «сухое сердце» ​​ - откуда эта корявость? Мне важно знать, что она существовала.  ​​ ​​​​ 

Неприятна сама установка на середнячка. Тогда кому могут быть интересны такие журналы? Ведь той толпы, к которой они обращены, больше нет.  ​​​​ 

Случайно мелькнул Бодлер; полное неприятие «про’клятой» литературы нашей русской культурой.  ​​​​ 

Еще один пример стиля того же года:

«Ее сердце затрепетало, как пойманная птичка».  ​​​​ 

А 1884?

«Промелькнула весна, бессильны и безумны оказались порывы». ​​ 

Или:

«И слезы хлынули потоком».

Почему так много Мюссе и Лермонтова? ​​ Обычный жанр: «Записки земского врача». ​​ Полная слепота подбора и критики, и авторов. ​​ Все, как сейчас.

Июль  ​​​​ 

1  ​​ ​​​​ Дом Русской Культуры в центре Праги.

Библиотекарша жалуется: книги куплены, но остаются в России, потому что нет денег на их перевозку в Чехию.

Приеду в Россию на уже готовую книгу. Назову ее «Любовь небесная и земная». Войдут рассказы «Музыка для тебя», «Как я люблю», «Дева Мария» и – «Дон Жуан». ​​ 

Поразительно, как Пушкин нашел приемлемую форму для ужасного положения: хочется какать. Поэт обозначает это «кюхельбекерно».

6 ​​ Прага пустынна и тиха. Иду и не остановиться. ​​ Словно б у Ужаса отвоевываю каждый день своей жизни! Ночь с грозой и дождем.

Огромный сад в парке Страхова. Можно нарвать яблок.

7 Большой праздник: Ян Гус, Кирилл и Мефодий.

Гора журналов на обочине.  ​​​​ Макулатура! Никто не проявляет интереса.

8 Последний визит в «Рево’львер».

Тереза улыбается.

Может, хватит, мадам, а?

Кусочек из романа в «Русской мысли» (номер 10 за 1886 год):

«Слуга колебался. Молодая девушка произвела на него самое благоприятное впечатление; она была сильно взволнована, и слезы блистали на ея прекрасных глазах».

Тьфу.

Что-то изматывающее, но и тихое, крадущееся в событиях вокруг.

Чудесные прозрения, но они не сближают в жизни. Они – противопоставляют нас.

20 Читаю «Вульгату» в магазине Павла. Моросит весь день.

Опять много бродил, записывал на ходу, сидел в Климентинуме.

22 ПСС Бродского в квартире.

Это все еще «Монд» просвещает.

26 Храбал «Местечко у воды». Похоже на Соколова «Меж волком и собакой».  ​​​​ 

«Судья и палач» Дюрренмата. Прекрасный конспект так и не написанного романа.

Комиссара поддерживал его коварный двойник, и пр.

Хренотень, но показывает, что и мне надо попробовать написать детектив. Детектив или детективчик? Меня прельщает именно сие «чик». ​​ 

27 Образ в немецком журнале: научная дама из борделя.

Разговор с переводчицей пани Черна.

Ее официальное имя: доктор Милада Черна.

Та самая «Pro inspirace».

- Зачем вы сюда приехали?

А что я?

- Для вдохновения.

Немного поговорили: умница.

«Чапек добился адекватности, именно ее – тем и хорош. Но не больше. Куда ему до глубин Достоевского».

Пани почему-то не может на меня смотреть без улыбки.

Ничего из материалов не нашел о ней, а очень бы хотелось.

Пражский университет, Карлов университет (Universita Karlova) - один из старейших в Европе и первый славянский университет. Основан в 1348 в Праге императором Карлом IV (именем которого назван).

Вначале университет имел факультеты: свободных искусств, права, медицины и теологии.

В период гуситского революционного движения Пражский университет - центр национально-освободительной и антикатолической борьбы.

Ректором Пражский университет дважды избирался Ян Гус.

В 1562 в Праге с целью ослабления влияния Пражский университет была создана иезуитская академия, которая в 1654 объединена императором Фердинандом III с Пражский университет в университет Кароло-Фердинандский.

В период национального возрождения (конец 18 - середина 19 вв.) студенты и профессора университета активно выступали за освобождение Чехии от австрийского господства, участвовали в революционном движении 1848-49.

В 1882 Пражский университет был разделён на 2 университета - чешский и немецкий. Во время немецко-фашистской оккупации Чехословакии чешский университет не работал; возобновил свою деятельность в 1945.

В составе Пражского университета (на 1975):

факультеты

математики и физики,

естественных наук,

общей медицины (с отделением в Пльзене),

медицинский (в Градец-Кралове),

педиатрии,

медицинской гигиены,

философии,

юридический,

культуры и журналистики,

физического воспитания и спорта, педагогический; астрономический институт (основан в 1887),

институт усовершенствования учителей (основан в 1960). ​​ Библиотека ​​ Пражского университета ​​ - ​​ часть Государственной библиотеки Чешской Социалистической Республики.

Насчитывает ​​ около 2 млн. тт.

В 1974/75 учебном году обучалось свыше 21 тыс. студентов, работало около 3 тыс. преподавателей.

С 1958 издаётся сборник научных работ.

Значит, Черна работает на факультете культуры?

Не решился сближаться, а сама мадам держалась сурово.

Карамзин об истории: ​​ «Это область поэзии».

Неужели и для меня так? Этим определением писатель поднимает понимание поэзии на небывалую высоту, но он и лишил это понятие определенности.

Мирко Ковач на сербском.

28  ​​ ​​ ​​​​ Куда переделывать «Из бездны»? Пока совсем не понимаю.  ​​​​ 

Роман «Вся чужая». Отрывочки.

«Elle est charmante, - сказал князь». Перевода французской фразы ​​ (= она мила), конечно, нет.

«Предубеждение графини не устояло перед честной, открытой душой Ани».

«Увижу ль я ее? - неотступно думал князь». ​​ 

Тут пародия слишком естественна.

Опись к картинам, купленным в Венеции по приказанию Петра Великого.

Фантастики нет.

Факты из полицейской жизни.

С 1886 - «Потоп» Сенкевича.

Тут же и «Жуан» Байрона, и «Тартарен» Доде.

Хорошая солянка.

Всем нравился ложный пафос и непременный надрыв Надсона:

Проклятье вам, мои младенческие годы!

Что-то похожее в протесте моего сына.

Так «Русская мысль», отрицая «чистое» искусство, отрицает

все интересное в искусстве. Ее будет читать только ученый. Даже мне, и то скучновато.

Что ж Фета не дали?

Из западных: дальше Бурже дело не идет. То-то и оно! Тут и сидит наш будущий крах литературы: всегда «государственные» идеи - выше самой Поэзии.

Поэтому Фета и не надо.

Перлы: «Мери вся просветлела»; «Большое раздумье сошло в его душу».

1882, номер 11: «Палата номер шесть». Потрясающе. Чехов! ​​ Среди дряни - шедевр.

«Все ищут ее взгляда и ласки».

Рассказ «Роковые калоши». А я думал, может быть только роковая ошибка.

А вот стих Мережковского: честное, холодное, умное.

Еще один пример какофонии:

«Весь отдавшись Элизе, он не забывал мучения нравственные, доведшие ее до такой степени беспорядка. К тому же, в нем опять проснулась страсть».

К тому же!

Мог ли подумать, что литература бывает ​​ такой плохой? В детстве мамина библиотека была «огоньковской» (приложение к журналу) - и теперь искренне рад этому отбору.

Вспомнил Анниньку Щедрина: образ неоправданно затянут. ​​ Так что чувство формы у него проявляется именно в сатире.

Почему мне больше нравится Фет, а Бродский и Мандельштам кажутся слишком холодными? Несправедливая оценка.

Разговорился с хорватским беглецом Сашей Скендерия ​​ (в Югославии война, Прага переполнена беженцами).

Он ​​ говорит об особой еврейской культуре.

Эйнштейн, Шонберг, Бродский,  ​​​​ Мандельштам - неужели в их культуре еврейское?

Прежде всего, общемировое.

Или можно говить о холодности и интеллектуализме этой субкультуры? Не верю.

Август.  ​​​​ 

1  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Грабал Hrabal: «I by jeho oci mne mijeli a zaviraly se az za mnou… его глаза были мне милей».

А как дальше? Не перевести.

2 Ларусс «Искусство 20 века». Томина в общем зале.

3  ​​​​ «Русалка» Дворжака в Театре Марионеток.

Искал везде Антона Адосинского, соратника Полунина, - но так и не нашел.

Да не работает он в Праге!

И тут, в Праге, переборол все свои соблазны.

Эта борьба позволяет осмыслять слабости, видеть их ясно, делать предметом творчества.

«Старость Жуана» идет к концу. ​​ 

Написал ​​ немного к «Роману в письмах» и «Человеку толпы».

10  ​​ ​​ ​​​​ Цитата из «Русской мысли» за 1895:

… появившиеся, несомненно, реакционные течения: символизм, декадентство и другие – явления наносные.

​​ 

Отмечается «болезненная ​​ впечатлительность» Шекспира; Пушкин якобы «легче» переживает обиды.

11 ​​ «Сван» Пруста:

Эту сложность Булонского леса, обращавшую его в местность искусственную, в Сад, в зоологическом или мифологическом смысле этого слова, я вновь ощутил в текущем году, проходя через него по дороге в Трианон, однажды утром, в начале ноября, когда в Париже, в комнатах, близость от нас и в то же время недоступность нашим взорам зрелища осени, заканчивающегося так быстро, что мы не успеваем его воспринять, наполняют нас тоской по опавшим листьям, могущей обратиться в настоящую лихорадку, которая всю ночь не даст нам сомкнуть глаза. В моей наглухо закрытой комнате, вызванные моим желанием видеть их, листья эти уже в течение месяца располагались между моими мыслями и любым предметом, на котором я сосредоточивал свое внимание, беспорядочно кружась передо мной, как те желтые пятна, что иногда, куда бы мы ни смотрели, танцуют перед нашими глазами. И в то утро, не слыша больше, как в предшествовавшие дни, шума дождя, видя на углах опущенных занавесок улыбку хорошей погоды, вроде того, как на углах закрытого рта проскальзывает тайна наполняющего нас счастья, я почувствовал, что могу увидеть эти желтые листья наяву, пронизанные светом, во всем их великолепии; и, не будучи в силах подавить в себе желание взглянуть на деревья и остаться дома, как я бессилен был в дни моей юности; когда ветер особенно яростно завывал в моем камине, побороть желание съездить на берег; моря, я вышел на улицу с намерением отправиться, в Трианон через Булонский лес. Это был час дня и время года, когда лес кажется, может быть, наиболее многоликим не только потому, что он содержит в себе наибольшее разнообразие, но также и потому, что разнообразие это особенное. Даже в открытых его частях, где взор охватывает широкое пространство, там и здесь, на фоне темной и далекой массы деревьев, теперь голых или все еще сохранивших свою летнюю листву, аллея оранжевых каштанов производила, точно едва начатая картина, такое впечатление, как будто она одна была написана красками на полотне, остальные части которого представляли лишь эскиз карандашом или углем, и, казалось, приглашала под насквозь пронизанную солнцем сень своей листвы группу гуляющих, которая будет дописана на полотне лишь впоследствии.

 ​​ ​​​​ Дальше, там, где зеленый покров деревьев оставался нетронутым, один только низкорослый крепыш, подстриженный и упрямый, встряхивал на ветру своей безобразной огненно-красной гривой. В других местах листья были такими свежими, точно они едва только распустились, а чудесный ампелопсис, улыбавшийся, подобно зацветшему зимой розовому боярышнику, с самого утра, весь был как бы в цвету. И Лес являл вид чего-то временного, искусственного, не то питомника, не то парка, где, с научной ли целью, или для приготовления к празднеству, недавно посадили, посреди самых обыкновенных древесных пород, которых не успели еще удалить, две или три редкие разновидности, с фантастической листвой, создававшие впечатление, будто подле них много простора, много воздуха, много света. Словом, было время года, когда Булонский лес блещет наибольшим разнообразием флоры и располагает рядом самые несхожие части, образуя из них пестрое целое. Был также час дня, благоприятствовавший такому впечатлению. В тех местах, где деревья сохраняли еще свою листву, вещество ее, казалось, подверглось изменению там, где она была тронута солнечными лучами, еще почти горизонтальными в этот утренний час, каковыми они станут снова через некоторое время, в момент, когда, с началом сумерек, засветятся словно лампа, бросят издали на листву горячий и феерический отблеск и зажгут ярким пламенем вершину дерева, под которой несгораемым канделябром будет стоять тускло освещенный ствол. В одном месте лучи эти уплотнялись как кирпичи и, как на желтых с голубым узором стенах персидских построек грубо вмуровывали в небо листья каштанов; в другом напротив, отделяли их от неба, к которому те тянулись своими скрюченными золотыми пальцами. На середине ствола одного дерева, увитого диким виноградом, они прикрепляли огромный букет каких-то красных цветов, - может быть, разновидность гвоздики, - так ослепительно сверкавших, что их невозможно было разглядеть. Различные части Леса, летом сливавшиеся в однообразно зеленую массу густой листвы, теперь четко обособлялись друг от друга. Границы почти каждой из них отличались ярче освещенными пространствами или пышной листвой, вздымавшейся как расшитый золотом стяг. Я мог различить, словно на раскрашенной карте, Арменонвиль, Кателанский луг, Мадрид, Ипподром, берега Озера. По временам взорам моим представало какое-нибудь бесполезное сооружение, искусственный грот, мельница, которой давали место расступившиеся вокруг нее деревья или которая находила приют на мягкой зеленой мураве какой-нибудь лужайки. Чувствовалось, что Булонский лес был не только лесом, что он отвечал какому-то назначению, не имевшему ничего общего с жизнью деревьев, и что причиной моего возбужденного состояния было не только восхищение осенними красками, но и физическое желание. Обильный источник радости, которую душа испытывает, не сознавая сначала ее причины, не отдавая себе отчета в том, что причина эта совсем не внешнего происхождения! Вот почему умиленное созерцание деревьев не приносило мне удовлетворения, желание мое простиралось, дальше и бессознательно устремлялось к тому шедевру искусства, каким являются обрамленные этими деревьями красивые женщины, гуляющие здесь ежедневно в течение нескольких часов. Я направился к Аллее акаций через высокую рощу, где утреннее солнце, разбивая деревья на новые группы, подчищало и приукрашивало их, сочетало стволы разных пород, делало из ветвей затейливые букеты. Оно искусно привлекало к себе два дерева; вооружившись мощным топором из света и тени, оно отсекало у каждого из них половину ствола и ветвей и, сплетя вместе две оставшиеся половины, обращало их в столп тени, четко выделявшийся на залитом светом фоне, либо в световой призрак, чей феерический, меняющийся контур был оплетен сетью черной как уголь тени. Когда солнечный луч золотил вершины деревьев, то казалось, будто, смоченные какой-то сверкающей влагой, они одни возвышаются над уровнем жидкого изумрудно-зеленого воздуха, куда вся роща была погружена словно в море. Ибо деревья продолжали жить своей жизнью, и, если они лишены были лиственного покрова, жизнь эта сверкала еще ярче на зеленых бархатных чехлах, покрывавших их стволы, или в серебристых шарах омелы, которые усеивали верхушки тополей, круглые, как солнце и луна на «Сотворении мира» Микеланджело, Но, обреченные в течение стольких лет, благодаря своего рода прививке, сожительствовать с женщиной, они вызывали в моем сознании фигуру дриады, торопливо идущей и окрашенной в яркие цвета хорошенькой элегантной женщины, которую они покрывают по пути сенью своих ветвей и принуждают чувствовать, как и сами они, могущество времени года; они приводили мне на память счастливую пору моей доверчивой юности, когда я с таким нетерпением спешил на эти аллеи, где, под лишенной сознания листвой деревьев-соучастников, на несколько мгновений воплощались шедевры женской элегантности. Но красота, желанием которой наполняли меня ели и акации Булонского леса, более волнующие в этом отношении, чем каштаны и сирень Трианона, на которые я шел взглянуть, не была утверждена вне меня, в памятниках какой-нибудь исторической эпохи, в произведениях искусства, в маленьком храме любви, у входа в который грудами навалены тронутые золотом осенние листья. Я достиг берегов Озера, дошел до Голубиного тира. Идея совершенства, которую я носил в себе в те времена, была неотделима для меня от высокой виктории, от худощавых и стройных лошадей, разъяренных и легких, как осы, с глазами, налитыми кровью, как у свирепых коней Диомеда; и вот теперь, охваченный желанием вновь увидеть то, что я некогда любил, желанием столь же жгучим, как и желание, которое влекло меня на эти самые аллеи много лет тому назад, я хотел, чтобы перед моими глазами еще раз появилась эта виктория и эти лошади в момент, когда огромный кучер г-жи Сван, с детским лицом Георгия-победоносца, сидевший рядом с крохотным грумом, величиною в его кулак, пытался сдержать прыть нетерпеливо извивавшихся, пугливых и трепещущих животных. Увы! Там сновали теперь одни только автомобили, управляемые усатыми шоферами, подле которых помещались высокие выездные лакеи. Желая убедиться, действительно ли они так прелестны, как их видели глаза моей памяти, я хотел взглянуть своими телесными глазами на маленькие дамские шляпы, такие низенькие, что казались простыми веночками. Все шляпы были теперь необъятными, все были покрыты плодами, цветами и всевозможными птицами. Вместо красивых платьев, в которых г-жа Сван выглядела королевой, какие-то греко-саксонские туники со складками, как на танагрских статуэтках, или же в стиле Директории, из «шифон либерти», усеянные цветами, словно бумажные обои. На головах мужчин, которые могли бы прохаживаться с г-жой Сван по Аллее королевы Маргариты, я не видел больше прежних серых цилиндров и даже вообще никаких головных уборов. Они гуляли по Булонскому лесу с непокрытой головой. И, созерцая эти новые элементы зрелища, я не способен был отнестись к ним с той верой, которая наделила бы их плотностью, единством, жизнью; они проходили передо мной разрозненные, случайные, не настоящие, не заключая в себе никакой красоты, которую глаза мои могли бы попытаться, как в былые дни, отвлечь от них и превратить в произведение искусства. Передо мной были заурядные женщины, в элегантность которых я ни капельки не верил и туалеты которых казались мне невзрачными. Но когда вера бывает утрачена, ее переживает - и укрепляет в нас все больше и больше, чтобы замаскировать наше бессилие наделять реальностью новые явления, - фетишистская привязанность к старине, которую наша вера в нее наполнила некогда жизнью, как если бы в ней, а не в нас самих, заключена была божественная искра и наше теперешнее неверие имело случайную причину - смерть богов.

Вот вспомнил, как два года назад гулял по Булонскому лесу.

12 Опять простудился.

Идея рассказа «В начале была Ложь»: герой окаменевает в ужасе и скотстве.

Четверть моего «Жуана» написана в Праге.

Это же я такое, как не дитя Праги?! Именно так.

15 Концерт в Климентинум. Орган.

Написал «Отзыв о Жуане телечиновника».

16  ​​ ​​​​ Еще концерт.

Выставка Макса Эрнста. На самом деле великолепно.

Пришла пора бесплатных музыкальных концертов, а я как раз уезжаю.

Ренан.

17 В Институте Гете. Что так поздно попал сюда? Малометражки начинающих.

«Русская мысль». 1897.

Появляется ​​ Горький: «Орловы».

Чернуха в современном стиле.

1898: Ницше и Ренан названы «гуманистами-филологами». Спасибо большое! Так назвал их Трубецкой, тут же добавивший, что речь идет о вырождающемся «гуманизме».

Странно, что тут в Праге ​​ одолевает видение двух любимых русских поэтесс: Цветаевой и Ахматовой.

Если Марина пугает экзальтацией, то сдержанность Анны привлекает и утешает. ​​ Возвращаюсь не только в Россию, но и в русскую литературу.  ​​​​ 

Орвелл «Скотный двор».

Публицистика Мальро. Не оправдала ожиданий  ​​​​ проза Канетти: все, им сказанное, не только верно, но и скучно.

20 Отъезд из Праги.  ​​​​ 

Минск.

Коммунистический экстаз в самой архитектуре города.

Этот раз не пытаюсь найти Василя Быкова. Мне стыдно! И что ему скажу? Теперь минское шоссе пустое, а десять лет назад было оживленным. ​​ 

23 ​​ Литва.

Живу сам по себе: купил хлеба, нашел бесхозную яблоню.

28 ​​ Опять ​​ вернулись в ​​ Минск, потому что иначе в Россию вернуться нельзя.

Уговорил Павла посидеть в Национальной библиотеке.

Попалась книга Рязанова о себе.

29 Музей Мацтацва. Полно плохой живописи.

Плохонькая, прямолинейная книжка о Распутине (репринт 1924 года). Павел купил, потому что клюква: эротическая религиозность.

Сентябрь ​​ 

1  ​​​​ Луга.

Мое возвращение в русский язык. Его как прорвало: в мою душу хлынул поток.

Встретил Диму Васильева. Спросил меня:

- Что пишешь? Опять что-нибудь тяжелое, бытовое?

Он весь в своих национальных теориях.

Гоголь о «Мертвых душах»:

- Выдумывать кошемаров – я также не выдумывал, кошемары давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее и вышло.

5 Питер.

Мой чешский Павел совсем стал чужим. Мы даже не разговариваем.

Моросит. Морось. Моросный день. Моросновато.

17 Тракль.

Тонкие реминисценции Кузмина.

Читаю много стихов русских поэтов, но внутреннее волнение столь велико, что, может быть, не в силах их понимать. ​​ 

Я вдруг вспомнил, что в ​​ Праге ничто не говорило о Кафке, ​​ а тут, в России, он живой.

Он ходит где-то рядом; он странен и не очень одарен. Ему чудится, он в аду, он ясно очерчивает свой ад. Причем тут Прага?

Стихи Бодлера. Его актуальность естественна. Приближение к его стихам.

«Вильсон» Эдгара По. Добротный страх двойников.

Для Ницше примирение с жизнью - огромный труд.

Это очень привлекает в его прозе. Безумие филолога отлито в строчки.

Невольное сближение с Достоевским. О Достоевском думаешь постоянно, ​​ а Ницше входит в меня только при чтении. ​​ 

18  ​​​​ Вирджиния ​​ Вульф. Хорошо описывает, как ​​ героя уносит поток жизни. Эта захлебывающаяся «около-проза» - со своим шармом.

На какой-то момент «Волны» стали главной книгой моей жизни, я увлекся ею. Вульф намеренно не собирает краски, но рассыпает их, идет от намека к намеку.

В повествовании есть яростная молитва - и мне в моей «Молитве» хотелось добиться такого ритма. ​​ 

«Записки у изголовья» Сей Сенагона.

19  ​​ ​​​​ Лиля: ​​ концерт Доминго на прощание. ​​ 

Поезд «Юность» везет домой.

20 Истра. ​​ 

«Двенадцать» Блока с рисунками Анненского.

«Марина Цветаева в жизни» Лосской.

21  ​​ ​​​​ Абрам Терц (псевдоним Синявского). Знание литературы преобладает над самой литературой. Не стоит выпячивать интеллект.

Сказать людям: Я умен, - значит, сказать не так уж много.

Сам не понимаю, почему не очарован этой литературой: в ней все есть. Десять лет назад так понравился «Пхенц», а сейчас одного ума мало.

Синявский очень интересен, но мне еще надо верить в автора. Он цитатник и схоласт, и слишком много неличного. Я, кажется, боюсь хлада его ума. Вот что? Гениальность или выпендреж?

Мне с моим умишком не оценить.

Прекрасно и о Гоголе, и о Пушкине.

Прекрасно, но еще более - странно. Что ж! Загадка на всю жизнь. Для меня тут еще и чисто французская смесь «чистого» литературоведения с прозой. Это нормально для Франции, но мы-то разводим эти науки. ​​ 

22  ​​ ​​​​ У меня уже страх пред бесконечным холодом современной литературы.

Да, Бродский умен, но его стихи холодны. ​​ Я преклоняюсь пред самой материей стиха поэта. ​​ Такого у Синявского нет: нечему поклоняться. Почему противопоставляю Джойса, почему Джойса считаю страстным?

23  ​​ ​​​​ «Жизнь с идиотом» Виктора Ерофеева.

Обыгранный кошмар. Без холода и с острым чувством современности.

Все же стоит заметить, что за поверхностным стебом стоит проблема бытия: сосуществования людей. Как тут не вспомнить слова Сартра: «Ад - это другие»? Читать это невозможно: слишком грубо, - но не знать об этом нельзя: слишком хорошо о нашем мире.

Странно было б не заметить собрата!

Рассказ «Подруги». Раскрытость в скотство. Ибо такова жизнь.

«Е-ическая сила» рядом с «я давал волю моей элоквенции». 18 век рядом с современным матом. При стилевом стержне вызывающий разброс в средствах. Так Ерофеев близко подходит к Сорокину, но все же Виктор не столько эстетизирует, сколько показывает скотство мира.

Я бы предпочел ужас мира, - но тут именно скотство.

Любопытно отметить, что издано в 1990 году тиражом 50 тысяч. Тираж еще советский.

Уверен, что все раскупили.

Для постороннего, равнодушного к литературе человека что Ерофеев, что Петрушевская - одно и то же, но для меня современен только Виктор.

Людмила просто, однообразно ​​ и зло долдонит, что мир - только черные краски, а Виктор, примирившись с чернотой, ее эстетизирует.

Пытается это сделать. Меня только пугает, что он по большому счету только вуайер voyeur (приживется у нас это слово?), что у него разделение литературы и жизни заходит слишком далеко.

Виктор в жизни блещет благополучием - и потому его ужасы тоже благополучны. Я бы назвал этот стиль барокко, - но ему не подходит слово «русское». ​​ 

По-моему, за этими текстами стоит явное ощущение литературной среды (у меня среды такой нет, но, надеюсь, способен понимать и такие чувства).

Эта среда интернациональная, избранная, недосягаемая.

Да! Виктор «причастен» к лику святых»: он участвовал еще в хрущевской оттепели, он ​​ знает в лицо и часто по-дружески всех, кто создает современную русскую литературу.

И пишет он, прежде всего, для этой среды, заранее зная, что встретит одобрение и поддержку.

В его текстах больше литературоведения, чем литературы, больше теории литературы, чем ее практики. Невозможно любить автора, который издевается над читателем и норовит насовать ему поджопников.

Да! О такой любви как раз и идет речь.

Хроника, хроникальность повествования: о нравах литературной среды. Ощущение барокко острее ощущения среды.

То есть Виктору стиль важнее того, о чем писать.

Да! Стиль - это огромно, в нем вся эпоха, а конкретно всегда приходится писать о низости.

Приходится?

Только потому, что такова установка: на низость.

Если сравнить интонацию у Достоевского и у Ерофеева, видно, что мой современник отказывает от своей в пользу некоей усредненной.

Для чего?

Зачем это нарочитое «кое-как»?

Зачем Целое текста важнее его частностей?

Зачем эта андеграундность, если самого андеграунда underground уже нет?

Зачем закапываться, если цензуры нет?

Зачем бороться, если бороться не с кем?

Зачем исходить г-ном, если мир так красив?

Зачем рядиться в инвалида, если ты здоров?

«Тело Анны». Мастерство в нарочитом эклектизме. Стиль колеблется: то сюр, то реальность.

«И сожрала любимого человека».

И Ерофеев, и Лимонов не направлены на самосовершенствование, хоть и пишут. Тогда куда же вы летите, господа? Если не в высоты духа, то куда и лететь? Может, просто и не летать вовсе? Вовсе не писать?

Во всяком случае, не чувствуется, что литература - высшая цель.

Скорее, она - служанка.

Эти мои современники прекрасно образованы, одарены, прекрасно знают литературу, но саму литературу любят мало.

Может, и не надо такой любви?

Тогда хоть бы каких прозрений! Если жизнь - только нагромождение кошмаров, то зачем о ней писать?

Зачем лишний раз мордой в грязь?

Как хочется тепла Гончарова!

У Ерофеева есть любовь к русской классике, но почему столь возвышенное чувство не просачивается в его прозу? Неужели мы, современные литераторы, так плохи?

Нарбут. Совсем проза. Зачем ее заталкивать в стихи?

24  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Зенкевич. Георгий Иванович.

Более интересные личности, чем литераторы.

Зиновьев, «Зияющие высоты» - интересно. Сейчас нет сил перечитывать. Хочется литературы, а не публицистики, не умных людей.

Особенно много у Зиновьева критики того мира, что для меня закрыт: для меня невозможно столь глубокое знание внешнего мира.

АНАЛИЗ

Роман Музиля «Человек без свойств». ​​ 

28 ​​ главка.

«Когда ​​ человек ​​ думает, ​​ нельзя ​​ уловить, ​​ так сказать, момент ​​ между ​​ личным ​​ и ​​ безличным, ​​ и ​​ поэтому, ​​ наверно, ​​ думать писателям так трудно, что они стараются этого избежать».

Музиль все раскручивает свою парадоксальность.

Теперь кажется, что роман - о сознании и, прежде всего, о ​​ способности сознания работать: порождать человеческие понятия.

Эта глава - о мышлении Ульриха.

Музиль просто правдив, но именно это кажется бесконечно жестоким. В моем детстве никто не думал, что воспитывает именно правда. Кто еще писал о таком в русской литературе? Никто.

Лев Толстой писал о проблесках божественного в жизни, Тургенев разматывал социальную составляющую - и все моделировали, все лгали по разным резонам. Особенно далек от жизни Достоевский.

Я всегда думал: ну, а хоть кто-то пишет о жизни? Никто.

29 главка. ​​ 

Описывается, между прочим, свидание! Бонадея ждет чего-то необычайного, Ульрих кажется ей непочтительным и нетонким.

«В такие моменты злости на любовника она страстно признавала ​​ свою ​​ вину ​​ перед супругом».

«Ее вид соблазнил его ​​ (Ульриха) и ​​ побудил ​​ к нежностям; теперь, когда это кончилось, он снова почувствовал, как мало ​​ это его касалось».

Именно таков и мой Жуан, и - любой мужчина.

30 главка. ​​ 

Ульрих и Моосбругер. Для меня непостижимо, чтобы преступник так взбудоражил столь тонкого человека, как Ульрих.

Не могу себе представить таких эмоций.

Но разве наша интеллигенция не любила до беспамятства «народ»?

31 главка.

Ульрих с любовницей говорит о преступнике. Просто непонятно. Это не роман, а сплошные парадоксы.

32 главка.

Истинные размеры дела Моосбругера. О них уже говорилось, но Музиль настаивает.

«Эта ​​ страшная ​​ игра общества с его жертвами ​​ занимала Ульриха. ​​ Он ​​ чувствовал ​​ ее ​​ повторение ​​ в

самом себе».  ​​​​ 

Почему я, столь ясно чувствующий, как ужасно унижает меня общество, молчу ​​ об этом, но написал благополучный австрийский философ?

«Чем-то неведомым Моосбругер касался его ​​ больше, ​​ чем ​​ его, ​​ Ульриха,  ​​​​ собственная жизнь». ​​ 

Замечательно. Как меня это трогает! Кто бы еще, кроме Музиля, способен сказать это?

Ульрих чувствует огромное родство, связывающее его с преступником. В это главке интересны описания состояний. Я не думал, что этих видений может быть так много. Это бесконечно «растягивает» роман, но и это же делает его необычным.

От преступника - к первой любви.

33 ​​ главка. ​​ 

Разрыв с Бонадеей. Прекрасно написано! Такая миниатюра непременно тронет.

34 главка. ​​ 

Ульрих один. ​​ 

«Ульрих решил медленно пройтись пешком. Весенне-осенний день привел его ​​ в восторг. Воздух бродил». ​​ Настолько герой чувствителен к природе? ​​ Тогда еще более понятно, почему Ульриху надоела фальш Бонадеи.

37 ​​ главка. ​​ 

«Австрийский год». Идея получает огласку.

«Граф Лейнсдорф полагал, что ​​ его ​​ детище ((эта идея)) ​​ будет ​​ мощной ​​ демонстрацией, поднимающейся из самой гущи народа».

38 главка. ​​ 

«Кларисса и ее демоны». ​​ 

Ее манера думать.

«В ​​ колышущихся туманах ​​ возникали ​​ картины, ​​ сливались, ​​ накладывались ​​ одна  ​​​​ на  ​​​​ другую, ​​ исчезали: таков был способ Клариссы думать». ​​ 

«Змеи, заманивающие, засасывающие: так бежала жизнь. Ее мысли ​​ побежали, ​​ как жизнь. Кончики ее пальцев окунались в водопад ​​ музыки. ​​ По ​​ руслу ​​ этого водопада спускались змеи и петли. ​​ И ​​ тут ​​ спасительно, ​​ как ​​ тихая ​​ заводь, открылась тюрьма, где был упрятан Моосбругер. ​​ Мысли ​​ Клариссы, ​​ содрогаясь, вошли в его камеру».

Какой парадокс! Мечтой красивой, богатой, умной женщины стал маньяк. Даже сейчас, через лет 80 после событий в романе, это кажется вызывающим.

Кларисса любит Ульриха и догадывается об этом.

Страстность повествования.

«Она (Кларисса) каждый ​​ раз ​​ чувствует, ​​ что ​​ чуть ​​ больше светит и значит, когда он (Ульрих) ​​ близко».

39 главка.

Самокопания Ульриха. ​​ 

«Быть  ​​​​ индивидуальностью раньше можно было с более чистой ​​ совестью, ​​ чем ​​ сегодня».

Ты платишь за «цивилизованность», за «прогресс». Идет «вымывание» индивида.

«Сегодня главная тяжесть ​​ ответственности ​​ лежит ​​ не  ​​​​ на человеке, а на взаимосвязи вещей».

«Распад ​​ антропоцентрического ​​ мировоззрения, ​​ которое ​​ так ​​ долго  ​​​​ считало человека центром вселенной, но уже несколько столетий идет на убыль, ​​ добрался, видимо, наконец, до самого «я»; ибо вера, что в ​​ переживании ​​ самое важное - это переживать, а в действии - ​​ действовать, ​​ начинает ​​ большинству ​​ людей ​​ казаться ​​ наивной».

Тут Музиль и определяет тему своего романа: распад ​​ антропоцентрического ​​ мировоззрения. Человеку уже не попасть в центр вселенной!

Или в этот центр попадет маньяк, вроде Моосбругера!

Так в своем фильме  ​​ ​​​​ «Дилинджер мертв» ​​ режиссер Марко Феррери показывает, что гангстер - в каждом из нас.

Вот кто современен: Музиль, - а не Джойс. Но идеи австрийца настолько разрушительны, что их невозможно протащить в массовую культуры. А Джойс с этой культурой уживается, эту «культуру» не отрицает.

И не удивительно, что русская масса в моем лице не принимает эти идеи, проклинает и гонит их. Так что радуйся, Генка, что тебе попросту топориком по башке не шарахнули! За то, что «умный» очень.

Октябрь  ​​​​ 

Пруст: читаю ​​ в электричке на Москву.

Его привкус кощунства, его превознесение искусства - и наши отражения, наша зависть персонажам этого мира, более живым, чем мы.

Выхватив одну строчку «Le reflet lointain, brise, incertain, trouble, changeant. Отражение далекое, разбитое, неверное, встревоженное, меняющееся», улыбаюсь: столько Пруста вокруг нас.

А то теряю смысл его текста и разглядываю его, как диковинную картинку. Человек, замурованный в четырех стенах, обретает полноту существования в литературе, - а для нас это невозможно.

Скучно ставить число.

Мой рассказ «Виолетта» не получился; надо это признать. По сюжету, ее обожают. Она так дешева, что разрывают на части. Толпа из богини делает девку: так понятней.

Пишу «Воспоминания бывшей жены Жуана»: апофеоз низости. Мой роман порядком мне надоел.

13 Юнг: «Артист находит первоначальный образ бессознательного, и как раз этот образ компенсирует узость духа эпохи».

Мачадо Machado: ​​ 

La imagen, tras el vidrio de equivoco reflejo

surge y se apaga como dаguerrotipo viejo.

«Образ через неверное стекло отражается, всплывает и упокаивается, как старое фото». ​​ 

17  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Пятый фильм «Декалога» Кислевского. Какое тепло! Обручил Европу со славянской душою.

Ницше Nitzsche: «Die grosste Tatsache. Великие факты», и т. д. Гомер так рано стал все-эллинским!

И куда пропала книга «Альбертина исчезает»? Поразительно, как она вечером, на сон, совала мальчику в рот свой язык – и это его потрясло, он уже не мог без этого удовольствия, ставшего как «ежедневный хлеб». ​​ 

Кажется, это Вера утащила.

Мой Жуан мог бы стать утонченным эротоманом, но в нашем потрясенном обществе он просто грубеет. Разве это не в духе времени? Всем заправляют мужики, уже никого не удивляет царящее скотство.

Фет.

Когда писала ты медлительные строки...

Слово «медлительные» на меня действует магически. Это не значит, что она, героиня, ​​ писала их медленно!

Нет.

Торжественно!

Я читаю именно так. Это слово - прямой мостик к Ахматовой, к ее внешней медлительности, а, по сути, торжественности.

Фильм по ТВ о Цветаевой. Пока что семейная жизнь, сердечные дела даются мимоходом, а ведь такая информация - сильная сторона телика.

Заболоцкий. Хорошо «Животные не спят». С 1926 начинается путаница в эстетике (сейчас говорят «в концепции»).

Река дрожит, и, чуя смертный час,

Уже открыть не может томных глаз.

«Томные глаза» реки?

Нет переживаний, но лишь зарисовки.

Стих «Засуха». Кошмары, чудища даются мимоходом. Он - в стороне, он не входит в собственные кошмары, он чужд и им, ​​ и самому себе.

Сама картина засухи еще художественна, но финал сбивается на призывы.

Так всегда: Заболоцкий видит, но не в силах обдумать того, что с ним происходит. Словно б общество сделало его вуайером, поэтом, сумасшедшим.

И в «Бетховене», прекрасной оде, трава в обмороке, река томна и прочее. Мне нравится преображение в природе, но этот пантеизм в отличие от гетевского граничит с аномалией.

Русская классическая литература более не во главе, а спряталась в контекст русской общественной жизни. Как сказал Ленин? «Литература должна быть винтиком и колесиком общепролетарского дела». Тогда литературу запрягали, а теперь на нее наплевать.

Бальмонт. Раздрызганные образы. Музыка вместо стиха. Музыка под видом стиха.

Все же, несколько пустовато, господин Balmonte Бальмо’нт! Это было б безобидней, если б ​​ вы не претендовали на открытия. ​​ Все же Белый достиг большего со своей эстетикой порывов. ​​ 

28  ​​ ​​ ​​​​ В Тарту ​​ умер ​​ Юрий Михайлович Лотман.

Родился ​​ 28 февраля 1922, Петроград.

Советский ​​ литературовед, культуролог и семиотик.

Учился в Петришуле с 1930 по 1939 год и в Ленинградском университете. Был призван на военную службу в 1940 году. Участник Великой Отечественной войны.

После окончания университета в 1950 году и до конца жизни работал в Тарту в связи с более либеральной обстановкой в Эстонии; профессор Тартуского университета.

В марте 1951 года женился на Заре Григорьевне Минц, ​​ литературоведе, специалисте по изучению творчества А. А. Блока и русского символизма, профессоре Тартуского университета.

Один из основоположников Тартуско-московской семиотической школы.

Член-корреспондент Британской академии наук (1977),

член Норвежской академии наук (1987),

академик Шведской королевской академии наук (1989),

член Эстонской академии наук.

Юрием Лотманом в конце 1980-х годов на телевидении была создана серия познавательных передач «Беседы о русской культуре».

Труды

Лекции по структуральной поэтике (1964)

Статьи по типологии культуры: Материалы к курсу теории литературы. Вып. 1 (1970)

Структура художественного текста (1970)

Анализ поэтического текста. Структура стиха (1972) (монография)

Статьи по типологии культуры: Материалы к курсу теории литературы. Вып. 2 (1973)

Семиотика кино и проблемы киноэстетики (1973)

Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий (1980)

Александр Сергеевич Пушкин: биография писателя (1981)

Культура и взрыв (1992)

Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века). (1993)

Диалог с экраном (1994; совместно с Ю. Цивьяном)

Статьи

«Пиковая дама» и тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века

Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин - Достоевский - Блок)

Русская литература послепетровской эпохи и христианская традиция.

Об «Оде, выбранной из Иова» Ломоносова

Радищев - поэт-переводчик

Поэзия 1790-1810-х годов

Стихотворение Андрея Тургенева «К отечеству» и его речь в Дружеском литературном обществе

А. Ф. Мерзляков как поэт

Сатира Воейкова «Дом сумасшедших»

«Сады» Делиля в переводе Воейкова и их место в русской литературе

Кто был автором стихотворения «На смерть К. П. Чернова»

Аутсайдер пушкинской эпохи

Неизвестный текст стихотворения А. И. Полежаева «Гений»

Поэтическая декларация Лермонтова («Журналист, читатель и писатель»)

Лермонтов. Две реминисценции из «Гамлета»

Из комментария к поэме «Мцыри»

О стихотворении М. Ю. Лермонтова «Парус» (1990) (совместно с З. Г. Минц)

Заметки по поэтике Тютчева

Поэтический мир Тютчева

Тютчев и Данте.

К постановке проблемы»Человек природы» в русской литературе XIX века и «цыганская тема» у Блока (1964) (совместно с З. Г. Минц)

Блок и народная культура города

О глубинных элементах художественного замысла (К дешифровке одного непонятного места из воспоминаний о Блоке)

В точке поворота

Поэтическое косноязычие Андрея Белого

Стихотворения раннего Пастернака.

Некоторые вопросы структурного изучения текста

Анализ стихотворения Б. Пастернака «Заместительница».

«Дрозды» Б. Пастернака

Между вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания») (1990) (совместно с М. Ю. Лотманом)

Пути развития русской прозы 1800-1810-х гг.

Клио на распутье (1988)

«Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII - начала XIX в.

О слове «папорзи» в «Слове о полку Игореве»

Об оппозиции «честь» - «слава» в светских текстах киевского периода

Ещё раз о понятиях «слава» и «честь» в текстах киевского периода

«Звонячи в прадѣднюю славу»

О понятии географического пространства в русских средневековых текстах

Литература в контексте русской культуры XVIII века

«Езда в остров любви» Тредиаковского и функция переводной литературы в русской культуре первой половины XVIII века

Пути развития русской просветительской прозы XVIII века

Архаисты-просветители

Отражение этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца XVIII века

Спор о бессмертии души и вопросы революционной тактики в творчестве Радищева

Радищев и проблема революционной власти

Политическое мышление Радищева и опыт Французской революции.

Из комментариев к «Путешествию из Петербурга в Москву»

Неизвестный читатель XVIII века о «Путешествии из Петербурга в Москву»

Идея исторического развития в русской культуре конца XVIII - начала XIX столетия

Проблема народности и пути развития литературы преддекабристского периода

Писатель, критик и переводчик Я. А. Галинковский

П. А. Вяземский и движение декабристов

«Два слова постороннего» - неизвестная статья П. А. Вяземского

Основные этапы развития русского реализма (1960) (совместно с Б. Ф. Егоровым и З. Г. Минц)

Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов

О русской литературе классического периода

«Фаталист» и проблема Востока и Запада в творчестве Лермонтова

Художественное пространство в прозе Гоголя

О Хлестакове

Городничий о просвещении

О «реализме» Гоголя

Сюжетное пространство русского романа XIX столетия

Два устных рассказа Бунина (К проблеме «Бунин и Достоевский»)

«Человек, каких много» и «исключительная личность» (К типологии русского реализма первой половины XIX в.)

Дом в «Мастере и Маргарите»

Александр Сергеевич Пушкин

Пушкин. Очерк творчества.

Идейная структура «Капитанской дочки»

К структуре диалогического текста в поэмах Пушкина (Проблема авторских примечаний к тексту)

Идейная структура поэмы Пушкина «Анджело»

Посвящение «Полтавы» (Адресат, текст, функция)

Пушкин и Повесть о капитане Копейкине (К истории замысла и композиции «Мёртвых душ»)

Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе

Замысел стихотворения о последнем дне Помпеи

Из размышлений над творческой эволюцией Пушкина (1830 год)

Из истории полемики вокруг седьмой главы «Евгения Онегина» (1963)

О композиционной функции «десятой главы» «Евгения Онегина» (1987)

Источники сведений Пушкина о Радищеве (1819-1822)

Пушкин и М. А. Дмитриев-Мамонов

Две «Осени»

Николай Михайлович Карамзин

Эволюция мировоззрения Карамзина (1789-1803)

Поэзия Карамзина

Черты реальной политики в позиции Карамзина 1790-х гг. (К генезису исторической концепции Карамзина)

«Письма русского путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры (1984) (совместно с Б. А. Успенским)

Колумб русской истории

«О древней и новой России в её политическом и гражданском отношениях» Карамзина - памятник русской публицистики начала XIX века

Политическое мышление Радищева и Карамзина и опыт Французской революции

Статьи и исследования по теории литературы

Литературоведение должно быть наукой (1967)

О типологическом изучении литературы (1969)

О содержании и структуре понятия «художественная литература» (1973)

Замечания о структуре повествовательного текста (1973)

К функции устной речи в культурном быту пушкинской эпохи (1979)

Литературная биография в историко-культурном контексте (К типологическому соотношению текста и личности автора) (1986)

Массовая литература как историко-культурная проблема (1991)

Куклы в системе культуры

«Пиковая дама» и тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века

Семиотика кино и проблемы киноэстетики

Устная речь в историко-культурной перспективе

Слово и язык в культуре просвещения

АНАЛИЗ

Роман Музиля «Человек без свойств». ​​ 

40  ​​​​ главка.

Уже более житейский анализ героя.

Вывод ​​ героя: «Таким образом, дух - это высокий приспособленец, но сам он неуловим, ​​ и впору поверить, что от его воздействия не остается ​​ ничего, ​​ кроме ​​ распада.

Всякий прогресс - это выигрыш в чем-то отдельном и разъединение в целом; это прирост силы, переходящий в прогрессирующий прирост ​​ бессилия, ​​ и ​​ от ​​ этого никуда не уйти».

Все мы - результат этой разъединенности, итог прогресса.

Я всегда чувствовал, что этот «прогрессирующий прирост ​​ бессилия» никогда не даст мне взлететь.

«Вещи состояли, казалось, не из дерева и ​​ камня, а из грандиозной и бесконечно нежной безнравственности». Материализация души! Здорово.

В случае с пьянчугой герой показывает малое знание жизни, ​​ что противоречит уму Ульриха. Тут герой тянет на схему.

Почему Музиль столь «холодно» описывает насилие?

Тут есть дистанция, для меня непереносимая: я-то был унижен и изнасилован властью слишком часто.

41 главка. ​​ 

Рахиль и Диотима. Женские разборки под сурдинку, а главное, начало акции.

​​ 42 ​​ главка. ​​ 

«Великое заседание». Музиль обмолвился: «религиозная самодеятельность».

43 главка. ​​ 

Идея Диотимы: «Истинная Австрия - это весь мир».

Весь ЧБС - развернутый «Генрих» ​​ Новалиса.

Это ощущение единства ​​ всей немецкоязычной литературы - бесценно.

Описание скачущих лошадей. Как не вспомнить фильм ​​ Хусарика «Элегия»? Просто чудеса. Какова идея писателя: описать буквально все. Поражает огромность повествования.

«Ульрих терпеть не мог ​​ Арнгейма просто как форму бытия, в принципе, самый тип Арнгейма. Это ​​ сочетание ​​ ума, ​​ делячества, благополучия и начитанности ​​ было ​​ для ​​ него ​​ в ​​ высшей ​​ степени ​​ невыносимо».

44 ​​ главка.

«Вершиной параллельной акции должен быть ​​ некий ​​ великий ​​ знак».

Мысль Диотимы. ​​ 

Создание «структуры, ​​ которая уже содержит в систематизированном виде ​​ главные ​​ нравственные ​​ силы мира». ​​ 

Эта ложь близка к брежневской, а потому мне «близка», то есть особенно ненавистна.

45 главка. ​​ 

Забавное видение: «И вдруг ее ​​ (Диотимы) непорочность ​​ смутило одно совсем непривычное представление: ее опустевшая квартира, где ​​ не ​​ было даже мужа, ​​ показалась ​​ ей ​​ штанами, ​​ которые ​​ влез ​​ Арнгейм».

После этого видения Музиль ударяется в рассуждения.

Туцци и Диотима. ​​ Auszubessernde Wasche - вот! «Белье, долженствующее быть улучшенным»! ​​ В башке растут конструкции долженствования. В Праге был период «страдательности», то есть страдательных конструкций. ​​ Почему-то именно в Праге много учил английский.

46 ​​ главка. ​​ 

Душа Арнгейма занимает себя. Странно, что человек, которому дано все, впервые сталкивается с реальным чувством. Но что же тогда ведет к реальности? Видимо, реальностей слишком много.

После гопников Достоевского - эти сомнения высшего круга.

50 ​​ главка.

Идея Диотимы: «Мир не обретет покоя до тех пор, пока всемирно-австрийский дух не пронижет его так, ​​ как ​​ старая ​​ австрийская культура обвивает разноязычные племена на почве монархии». Прекрасно! Впервые «государственное» безумие - госбезумие - предстает столь выпукло.

Поворот в отношениях с мужем. «Ты спишь ​​ так ​​ беспокойно, ​​ что ​​ рядом ​​ с ​​ тобой ​​ невозможно спать!»- сказала Диотима.

Туцци ужасно, непоправимо оскорблен. Тут ему ничего не остается, как начать борьбу с Арнгеймом. ​​ 

51 главка. ​​ 

Фишель и его «идеологическая» борьба с женой.

«Придирки, направленные на ​​ то, чтобы сделать из него (директора Ллойд-банка Фишеля)  ​​​​ христианско-германский идеал чиновничьей ​​ красоты, ​​ он объявил светской дурью. Днем это (выяснения отношений супругов) куда ни шло, ибо днем директор Фишель пребывал на ​​ службе, ​​ но ночью он был человеком, и это необычайно ​​ ухудшало ​​ отношения

между ​​ ним ​​ и (его женой) Клементиной».

Я особенно остро чувствую именно такой юмор. Музиль современен в идеях, но - и в юморе.

«Ночью на ​​ человеке ​​ только ночная рубашка, а под ней уже сразу характер».

53 ​​ главка. ​​ 

«Моосбругера переводят в новую тюрьму».

Возвращение к маньяку.

Читателю все же трудно поверить, что он - столь же важен, как и другие персонажи.

Моосбруггера мучает шум.

Этот маньяк притягивает Клариссу, он – один из центров романа.

​​ 

«История ​​ с ​​ последней ​​ трапезой, - ​​ думал  ​​​​ он» - тут Музиль очень близко подходит к Достоевскому.

54 главка. ​​ 

«Кларисса сказала Ульриху: «Надо что-то сделать ​​ для ​​ Моосбругера, ​​ этот ​​ убийца музыкален!».

Важная фраза: «Убийца музыкален!». Еще немножко - и получится: «Гитлер - музыкален». «Сталин - музыкален». В воздухе эпохи витает безумие.

Разве не это безумие заставляло наших интеллигентов идеализировать наш народ?

«Руки расправляли темноту и ​​ раскрывались сами».

Шифр? Нет, прекрасный образ. Руки расправляли темноту-газету.

55 главка. ​​ 

Все мечтают о маньяке - и Рахиль.

56 ​​ главка. ​​ 

Новые запросы торговых ​​ домов: они домогались «твердой основы для связи их фирмы ​​ с ​​ патриотизмом». В этой главке Музиль раскрывает разрушение общественной морали, в других - личной.

Нигде так не опасно быть сумасшедшим как в сумасшедшем ​​ доме - и Ульрих это понимает; другие - нет. Салтыков-Щедрин нашел для описания безумия социальной жизни более страшные краски, но они граничат с гротеском.

Новое расширение идеи Моосбругера: он объединяется с Ницше, - поскольку и писатель был сумасшедшим. Идея Клариссы: год Ницше - Год Сумасшедшего.

57 главка. ​​ 

«Иногда ​​ он (Туцци) даже возвращался в спальню с кожаной папкой под мышкой, чтобы дополнить свои объяснения».

Тот же милый юмор.

58 ​​ главка. ​​ 

Работа над «Человеком без свойств» началась еще при чтении романа еще три года назад. Но вот чтение в оригинале делает это занятие столь значимым, что отодвигаю все остальное. ​​ 

В оригинале: «Denn angenommen, dass es in der Geschichte kein ​​ freiwilliges Zurüск gebe, so glich die Menschheit einem Mann , der ein unheimlicher Wandertrieb vorwaertsführt, für den es keine Rückkehr gibt und kein Erreichen».

Попробую сам: «Потому что предполагалось, что в истории нет свободного возвращения…».

Лучше уж самому не дерзать! Вот перевод Апта: «Ведь при допущении, что в истории не бывает добровольных поворотов назад, человечество походит на человека, которого ведет вперед жутковатая страсть к бродяжничеству, который не может ни вернуться назад, ни достигнуть какой-то цели».

Поразительные тонкости. Музиль сумел создать необычайно плотную ткань повествования. Почему же этот роман известен только среди профессионалов?

«Глаза его начинали с отвращеньем ​​ следить за ними, и опять это медленное поворачивание глаз туда и ​​ сюда ​​ было ​​ таким, словно они шевелились в смоле или в застывающем ​​ цементе. ​​ Затем ​​ он ​​ замечал, что мысли его тяжелеют».

Образ Данте, образ Ада. Музиль хорошо знает, что такое ад. Во мне много обид этого преступника! Вот поэтому надо уметь меньше и точнее обижаться: чтоб не впасть в ложное родство.

Ноябрь  ​​​​ 

1  ​​​​ Событие: ​​ 12 мая 1868 года у Достоевского умирает дочь Соня. Наши дочери, наши фобии, связанные с ними. ​​ Бунин:

Все снится, дочь есть у меня…

3 Похороны Феллини. ​​ 

5  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Почему-то только сегодня официально сообщили о смерти Лотмана.

Неужели никогда не напишу что-то личное, обжигающее, как «Мальте» Рильке?

Stevenson Стевенсон: «The sound of his blows echoed through the house with thin, phantasmal reverberations. Звук удара ​​ отозвался в доме тонким, таинственным дрожанием».

Умер Бёрджес Burges, автор «Заводного апельсина». Русский сленг, возможно, чем-то обязан этой книге. «Найтовать в парадняке» - оттуда.

Три года назад умер Мамардашвили. Как Косте не стыдно заиграть такую книгу! ​​ Я дал ему «подержать», а эта ученая скотина!

Бунин.

В его язычестве что-то европейское.

Такое язычество, что близко к литературному христианству.

Удивляет способность Бунина писать о цвете. Часто цвета и запахи связаны, что для меня просто недоступно: высший полет.

Мне так нравятся его сверхъестественные способности, жажда жизни, красота природы.

Я вот очень ярко вижу цвета, наслаждаюсь ими, - но как их принести в литературу? Потому что просто не пишу о наслаждении, принципиально не пишу.

Для меня главное - концепция, - и иногда меня шокирует мой любимый Бунин, что пишет часто как бог на душу положит.

Откуда у него пристрастие к криминалу?

«Казак плебейского вида» убивает Лику в «Чистом дыхании». И это не концепция, а просто блажь.

Меня еще в детстве потрясло это убийство.

Кто он, этот казак?

Почему он убивает Лику?

Не скрою, этот рассказ до слез взволновал меня.

Рядом с ним Цвейг показался надутым, вычурным дураком.

Кажется, Лика отдалась этому казаку - и он уже не смог без нее. Обещала выйти замуж, обманула мужика - так умри.

Уж не примитивно ли это?

Разве это литературная идея?

Разве это просто идея?

То так напишет, то сяк. А где идеал? Взгляды писателя должны складываться в целое! Иначе не понять. ​​ 

Достоевский.

Поразительно, как он справляется со своим ужасом. Меня учит именно то, как он несет ужас в себе.

1908, Андре Жид, начало книги о Достоевском: «Огромная масса Толстого еще заслоняет enсombre горизонт». ​​ 

Надо только себе представить, какое влияние оказала эта книга на мнение французов!

Замысел мэтра: роман «Атеист». При этой перечитке меня поразили такие фразы:

От живой струи жизни отстану

Последние главы «Идиота» я писал день и ночь с беспокойством ужаснейшим (письмо из Флоренции, 25 января 1869).

Множество отдельных романов и повестей разом втискивается у меня в один, так что ни меры, ни гармонии (1871). ​​ 

Розанов о любви Гоголя к покойникам. Вот и пусти его в литературоведение!

Опасность нагромождений у Брюсова.

Влачу живую груду тел,

Которые меня ласкали и любили.

Очень уж холодно.

«Школа для дураков» Саши Соколова. Прекрасно.  ​​​​ Теплая софистика. Меня этот рассказ приятно укачивает: столько в нем нежности.

Герой - идиот? Он такой же идиот, как князь Мышкин. И сам жанр: многоглаголивый - перспективный.

Этот современник мне очень приятен.

Единственный, кто приятен. Есть что-то в его произведениях, ​​ что заставляет постоянно думать о них.  ​​ ​​​​ 

Белинский. Столь интересный человек на глазах становится зловещим. Достоевский о нем сказал: «Смрадная букашка». Но мне должно быть стыдно повторять такие гадости, брошенные в пылу полемики.

Потом мой кумир странно ​​ «извинится»: «Я обругал Белинского ​​ более как ​​ явление русской жизни, нежели ​​ лицо; это было самое смрадное, тупое и позорное явление русской жизни... Одно извинение - в неизбежности этого явления» (1871).

Прежде Блок занимал всю мою жизнь, а теперь только отдельные строчки догоняют меня.

Ее спеленатое тело...

- о Деве Марии.

Странно, что торжественность Бодлера и Блока - одна. Ужасно их родство по сифилису, по кошмарам, но оно есть.

И эти два кошмарных человека стали мне близки! Ужасно, но я люблю стихи этих людей, очень люблю.

Но за что люблю Ахматову? Почему ее исповедь становится такой близкой? Она поднялась от любимого к призраку любимого, а потом к Богу. Это путь сразу всех.

Прав ли Достоевский, сказав: «Любовь к народу была у Некрасова как бы исходом его собственной скорби по себе самом»?

При всем уважении к Некрасову, так много сделавшем для русской литературы, не верю в его искренность. Так что в чем-то Достоевский прав.

Горький. Как и Ленин, самое большое заблуждение моей юности. Одолел собрание сочинений Горького, а хотел и Ленина.

Для меня Горький несопоставимо талантливей Петрушевской, кумира уходящей эпохи. Дама просто образована, а Горький самобытен.

Как жестоко время! Теперь Горький предстает пошляком, а Ленин - лжецом. А ведь я любил этих людей. До Бодлера. До становления. До изучения языков. Горько думать, что юность была такой глупой.

Опять притягивает Тургенев. Это он сказал о «братстве писателей».

Бунин: «Тургеневская Лиза - все-таки абстракция. Иные ее черты физически несовместимы. Я ее не вижу».

Именно такая абстрактность притягивает к Тургеневу, но не дает его любить. Он какой-то неживой рядом с Достоевским. Мало скорби, мало мучений! А по мне просто барство. Просто Тургенев стилизовал там, где надо было крикнуть от боли.

Розанов чудесен на обрывках. И впрямь, опавшие листья, а не мысли.

Наш мир несопоставимо более жесток, чем современный Достоевскому - и потому он не столько восхищает меня, как учит, как не надо писать. Современный человек много видит и очень мало понимает. Он бесконечно ​​ манипулируем, он запутался ​​ в чувствах и событиях.

Герои Достоевского не знают, что такое информация, и тем очень похожи на время моего детства. Они погружены не в информацию, а в чувства. Что же в них современного? Да ничего. Вот Достоевский взял и соорудил сюжет, а какой сюжет в нашей жизни, если мы все - как говешки в проруби? Я только могу облизываться. ​​ 

Живое появление Виктора Ерофеева на ТВ неожиданно смягчило его прозу и сделало живым, вменяемым, понятным. Живой облик несопоставимо мягче литературного. Литература хорошо проиграла.

Мандельштам:

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза.

Что это за чувство? Эта сюрная картина призвана выразить чувство. Не простое чувство, но именно творческое, поэтическое. ​​ 

Лилиан Ваутерс Wouters. Милая бабья болтовня. Веселит ужасно.

«Мыло» Понжа Ponge'a. Автор пытается нагромождать занимательно, но ничего нового, интересного не проглядывает в такой «литературе». ​​ 

Ла Брюйер: «Книга Рабле - загадка. Монстральное assemblage соединение тонкого и грубого нравоучения morale. Шарм сволочи!».

Вернее, так: «Тонкое и грубое сочетаются монстрально».

Но для меня верно только начало этой фразы: «Загадка».

Я подозреваю, что меня этот роман впечатлил именно телесно, тогда как Бодлер тронул только душу, только тонкие стремления, что в реальной жизни смываются ее ужасом. ​​ 

Разве не поразительно, как Томас Манн развернул историю Иофа в эпос? Разве ​​ не тем же буду заниматься я, если когда-то напишу о Христе?

Нагромождения в «Смерти в Венеции»: авангард под соусом классики. Вот так запросто взять и заехать в авангард! Найти в нем лучшее и использовать.

Вместе с Эдгаром По в его рассказе блуждаю по Парижу.

Как По говорит «темнеет»? «The world grew dark before my eyes. Мир становился темным перед моими глазами».

Нарочно перевожу примитивно, чтоб показать поэтичность текста. Зачем он добавляет «перед моими глазами»? ​​ Особое ощущение близости мира: перед глазами - сочетается с ощущением огромности и особой карпизности extraordinary freaks cудьбы.

А метафизика близка математике. Поэтому у Пушкина так мало метафизики и так много житейского. ​​ Страстное желание Рильке служить только высокому.

Стихи Неруды очень понятны, потому что он обожествляет любимую женщину.

«Eres mia, eres mia, voy gritando en la brise de la tarde, y ​​ el viento arrastra  ​​​​ mi voz viuda. Ты была моей, ты была моей! - кричу в вечерний ветер, и ветер рвет мой пустой голос».

Так что есть метафизика, а есть Метафизика. Мне нужна вторая. Такая поэзия (пусть и в прозе, как у По) ​​ очень близка. ​​ 

Умберто Эко: холодный кудесник стиля. Заданность, эклектика, расхожесть фантазии.

С Бодлера начинается мое внимание к кошмарам, их проталкивание в творчество, - но не он создал мои кошмары.

Гете настаивает на случайности ​​ ужасного, а потому не изображает и не анализирует его. Это обедняет его творчество, оно не добирает современности.

Рембо живет с душами вещей, а не с самими вещами.

Нет-нет, да стиль Музиля качнется. Он не боится тяжеловесности, он предпочитает сложность.

Мачадо в «Земле Альваргонцалеса» говорит о родстве. Так мое родство с Лугой могло стать моим спасением, но оно стало проклятием, в него вошел острый привкус ужаса.

Может, оно и научило кошмарам? Похоже, что так.

«В сумерках. Verwirrene Finsternis» Цвайга.

Легкое скольжение вдоль тайны. Читал - лет 25 назад! Тогда, читая о страхе, не верил в него. Просто отбрасывал те чувства, которых не знал.

А что Кафка? Отметить его триумф его яркого визионерства: мы живем как кроты в его рассказах. Выживаем.

Призер Французской Академии Дельтей Deltey (произносится имя француза «Дельте»). «Святой Дон Жуан».

Вот чем заменили половой акт: удушением лебедя.

Какой близости хочет Жуан?

Тереза, любимая Жуана, - только свидетель этой мастерски описанной схватки. «Une joie enorme, sanguine, sadique... Радость огромная, кровавая, садистская». Этот садизм разделяет любимая.

«Cette espece de depucelage: les savonneuses comme les Menades antiques trainent Juan a la rive. Этот род лишения невинности: мягкие, жирные, как античные Менады, они тащат Жуана на берег».

И далее развивается идея сверхчувствительности Жуана («Принц Кожи»). ​​ 

Цвейг. «Письмо незнакомки».

Нет, не трепещу, как в детстве. Все равно, он пишет привлекательно и легко. Почем сейчас это повествование не кажется искренним? Или я так постарел? Придыхания? Не верится.

«Жгучая тайна».

Если б только повествование от имени ребенка! Цвейг сознательно идет на поводу у ребенка. Если подсматривает Дега, то именно как художник, а у Цвейга мальчишка глазеет в замочную скважину. А может, этот мальчишка - я?! Может, мне - 15 лет? Не я ли подсматриваю? Именно тогда прочел этот рассказ. Что-то плоское в подаче материала, тема разработана по-скотски.

Казалось бы, Сад - темные, страшные страсти. Как раз наоборот! Ему их приписывают. У него слабая литература. А вот кто заслуженно всплыл и стал символом эпохи - так это Кляйст.

Или культура андеграунда мне ближе всего? Хеппенинги, Генри Миллер, Рембо, Лотреамон, д'Оревийи.

Нет, позиция Бодлера ближе: держаться немного в стороне. И строгость - обязательна.

Возраст и ответственность приносят классичность, выверенность.

АНАЛИЗ

Роман Музиля «Человек без свойств». ​​ 

60 ​​ главка.  ​​​​ 

Замечательно о характерности преступника: «Natura ​​ non ​​ fecit ​​ saltus, природа не делает скачков, она любит переходы и, ​​ по ​​ большому ​​ счету, ​​ тоже держит ​​ мир ​​ в ​​ переходном ​​ состоянии ​​ между ​​ слабоумием ​​ и ​​ здоровьем».

Потрясающие главы о маньяке. Он - естественный продукт развития цивилизации.

«Человек, как лицо юридическое, получает долю сверхличной ​​ благодати ​​ закона». ​​ 

Стоило б написать «в виде закона». ​​ 

«Благодати»!

Ну, и здорово же.

61 главка. ​​ 

«Государство в ​​ конце концов убьет Моосбругера, потому что это ​​ яснее, дешевле ​​ и ​​ надежней ​​ всего». Такие простые, ясные фразы всегда действовали на меня магически, - ибо кто, кроме писателя, ​​ скажет правду?

«Полезный эксперимент - свести к минимуму потребление морали». ​​ 

Ну, да! Есть теперь и ​​ философия потребления, а может быть и философия потребления морали!

62 ​​ главка. ​​ 

«Моральная норма - ​​ подвижное равновесие, требующее каждый миг усилий для его ​​ поддержания».

Перекликается с фразой Бергмана, что в каждый данный миг нет морали.

А что же есть?

Хрупкое равновесие.

Так и называется пьеса Олби: A delicate balance.

«Ульрих находился в самой бедственной поре своей жизни и ​​ презирал ​​ себя за свои упущения». ​​ 

Но я? Понимал ли я, что я - в кризисе? В моей жизни было столько ужаса существования, что не мог  ​​​​ себя презирать. И сейчас что-то мне шепчет, что я гибну, но я не могу, не смею себе признаться в этом.

Музиль подмечает все «несоразмерности».

63 главка. ​​ 

И Бонадее нужен преступник, чтоб вернуть Ульриха. Так Моосбругер становится козырной картой.

«От ее ноги на него веяло ограниченной вменяемостью». ​​ 

У любого другого автора такие краски могли бы показаться невозможными.

​​ 67 ​​ главка. ​​ 

Диотима и Ульрих. Глава о родственных отношениях. Прекрасно, что Музиль как бы не знает, что действие должно развиваться. Вот где он «сходится» с Кафкой. Люди воспринимают только однодневки: те дают понять, что их «уважают», - а такой независимый ум не удостоится их внимания.

Декабрь  ​​​​ 

2 ​​ Цветаева - ​​ Пастернаку

1 июля 1926

Мой родной Борис,

Первый день месяца и новое перо.

Беда в том, что взял Шмидта, а не Каляева (слова Сережи ((муж Цв-вой)), не мои), героя времени (безвременья!), а не героя древности, нет, еще точнее - на этот раз заимствую у Степуна: жертву мечтательности, а не героя мечты. Что такое Шмидт - по твоей документальной поэме: русский интеллигент, перенесший 1905 год. Не моряк совсем, до того интеллигент (вспомни Чехова “В Море”!), что столько-то лет плаванья не отучили его от интеллигентского жаргона. Твой Шмидт студент, а не моряк. Вдохновенный студент конца девяностых годов.

Борис, не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней, сплошь пенснейной ((в пенсне)). Люблю дворянство и народ, цветение и корни, Блока синевы и Блока просторов. Твой Шмидт похож на Блока-интеллигента. Та же неловкость шутки, та же невесёлость её.

В этой вещи меньше тебя, чем в других, ты, огромный, в тени этой маленькой фигуры, заслонен ею. Убеждена, что письма почти дословны, - до того не твои. Ты дал человеческого Шмидта, в слабости естества, трогательного, но такого безнадежного!

Прекрасна Стихия ((«Стихия» и упоминаемая ниже «Марсельеза» - так назывались в рукописи поэмы «Девятьсот пятый год» 4-я и 5-я главы)). И естественно, почему. Здесь действуют большие вещи, а не маленький человек. Прекрасна Марсельеза. Прекрасно всё, где его нет. Поэма несется мимо Шмидта, он - тормоз. Письма - сплошная жалость. Зачем они тебе понадобились? Пиши я, я бы провалила их на самое дно памяти, завалила, застроила бы. Почему ты не дал зрительного Шмидта - одни жесты - почему ты не дал Шмидта “сто слепящих фотографий”, не дающих разглядеть - что? Да уныние этого лица! Зачем тебе понадобился подстрочник? Дай ты Шмидта в действии - просто ряд сцен - ты бы поднял его над действительностью, гнездящейся в его словесности.

Шмидт не герой, но ты герой. Ты, описавший эти письма!

(Теперь мне совсем ясно: ополчаюсь именно на письма, только на письма. Остальное - ты.)

Да, очень важное: чем же кончилась потеря денег? Остается в тумане. И зачем этот эпизод? Тоже не внушает доверия. Хорош офицер! А форма негодования! У офицера вытащили полковые деньги, и он: “Какое свинство!” Так неправдоподобен бывает только документ.

Милый Борис, смеюсь. Сейчас, перечитывая, наткнулась на строки: “Странно, скажете, к чему такой отчет? Эти мелочи относятся ли к теме?” Последующим двустишием ты мне уже ответил. Но я не убеждена.

Борис, теперь мне окончательно ясно: я бы хотела немого Шмидта. Немого Шмидта и говорящего тебя.

Знаешь, я долго не понимала твоего письма о “Крысолове”, - дня два. Читаю - расплывается. (У нас разный словарь.) Когда перестала его читать, оно выяснилось, проступило, встало. Самое меткое, мне кажется, о разнообразии поэтической ткани, отвлекающей от фабулы. Очень верно о лейтмотиве. О вагнерианстве мне уже говорили музыканты. Да всё верно, ни о чём я не спорю. И о том, что я как-то докрикиваюсь, доскакиваюсь, докатываюсь до смысла, который затем овладевает мною на целый ряд строк. Прыжок с разбегом. Об этом ты говорил?

Борис, ты не думай, что это я о твоем (поэма) Шмидте, я о теме, о твоей трагической верности подлиннику. Я, любя, слабостей не вижу, всё сила. У меня Шмидт бы вышел не Шмидтом, или я бы его совсем не взяла, как не смогла (пока) взять Есенина. Ты дал живого Шмидта, чеховски-блоковски-интеллигентского. (Чехова с его шуточками, прибауточками, усмешечками ненавижу с детства.)

Борис, родной, поменьше писем во второй части или побольше в них себя. Пусть он у тебя перед смертью вырастет.

Судьба моя неопределенна. Написала кому могла в Чехии. “Благонамеренный” кончился. Совсем негде печататься (с двумя газетами и двумя журналами разругалась). Будет часок, пришлю тебе нашу встречу. (Переписанную потеряла.) Пишу большую вещь, очень трудную. Полдня уходит на море - гулянье, верней, сиденье и хожденье с Муром. Вечером никогда не пишу, не умею.

М. б. осенью уеду в Татры (горы в Чехии), куда-нибудь в самую глушь. Или в Карпатскую Русь. В Прагу не хочу - слишком ее люблю, стыдно перед собой - той. Пиши мне! Впрочем раз я написала сегодня, наверное получу от тебя письмо завтра. Уехали ли твои? Легче или труднее одному?

Довез ли Эренбург мою прозу: Поэт о критике и Герой у труда? Не пиши мне о них отдельно, только если что-нибудь резануло. Журналов пока не читала, только твоё.

Я бы хотела, чтобы кто-нибудь подарил мне цельный мой день. Тогда бы я переписала тебе Элегию Рильке и своё.

Напиши мне о летней Москве. Моей до страсти - из всех - любимой.

Из письма Пастернака – Цветаевой, 14.6.1926:

- Того письма о Крысолове, которое начал на днях, не дописать. Начинаю наново, а то уничтожу. Оно начато с дурною широтой, слишком с разных сторон сразу, слишком лично, слишком изобилует воспоминаньями и личными сожаленьями. Т. е. оно чересчур эгоистично, и эгоизм его - страдательный: это барахтанье всего существа, получившего толчок от твоей сложной, разноударной поэмы. Крысолов кажется мне менее совершенным и более богатым, более волнующим в своей неровности, более чреватым неожиданностями, чем Поэма Конца. Менее совершенен он тем, что о нем хочется больше говорить…

В Крысолове, несмотря на твою прирожденную способность компоновать, мастерски и разнообразно проявленную в Сказках, несмотря на тяготенье всех твоих циклических стихотворений к поэмам, несмотря наконец на изумительность композиции самого Крысолова (крысы как образное средоточье всей идеи вещи! Социальное перерожденье крыс!! - идея потрясающе простая, гениальная, как явленье Минервы) - несмотря на все это - поэтическое своеобразие ткани так велико, что вероятно разрывает силу сцепленья композиционного единства, ибо таково именно действие этой вещи. Сделанное в ней говорит языком потенции, как это бывает у больших поэтов в молодости или - у гениальных самородков - в начале. Это удивительно молодая вещь, с проблесками исключительной силы. Действие голого поэтического сырья, т. е. проще: сырой поэзии, перевешивает остальные достоинства настолько, что лучше было бы объявить эту сторону окончательным стержнем вещи и написать ее насквозь сумасшедше.

... Замечательно, что в самой композиции были два мотива, двинувшие тебя по пути оголенья поэзии и писания чистым спиртом. Это, во-первых, издевательская нота сатиры, сгустившая изображенье до нелепости и таким образом, и параллельно этому доведшая аффект выраженья до крайности, до той крайности, когда, разгоревшись среди высказанного, физическая сторона говора в дальнейшем овладевает словом как предметом второстатейным и начинает реально двигаться в нем, как тело в одежде. Это конечно благороднейшая форма зауми, та именно, которая заключена в поэзии от века. Хорошо и крупно, что она у тебя не в случайных мелочах и не на поверхности, как это часто бывало у футуристов, а вызвана внутренней мимикой, совершенно ясна и, как кусок музыкального произведенья, подчинена всему строю (например. Рай-город и пр.). Потом она - предельно, почти телесно - ритмична. - Вторым поводом в сюжете для разнузданья поэзии был мотив музыкальной магии. Это ведь была отчаянно трудная задача! Т. е. она ужасно затруднена реализмом прочего изложенья. Это точь-в-точь как если бы факиры своим чудесам предпосылали речь о гипнозе или фокусники - объясненье своих приемов и потом, разоружившись, все-таки бы ошеломляли!

... ​​ Словом, никакая похвала не достаточна за эту часть шедевра, за эту его чудесность. Но сколько бы я ни говорил о «Крысолове», как о законченном мире со своими качествами, постоянно будут нарастать кольца, типические для всякой потенции. Говоришь о вещи, нет-нет соскользнешь на речь о поэзии вообще; говоришь о тебе, то и дело подымаются собственные сожаленья: силы, двинутые тобою в вещь, страшно близки мне, и особенно в прошлом. Не прочти я Крысолова, я был бы спокойнее в своем компромиссном и ставшем уже естественным – пути

5  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Ближайшие годы буду писать «Иисуса».

Когда роман кончу, все другие рассказы встретят меня враждебно, как чужая недоступная толпа.

Помню, в 1978 написал «Разведенного человека», а уже через год так возненавидел рассказ, что выбросил.

Зачем выбрасывать? Нелюбимое, да все-таки мое дитя! ​​ 

Но это повествование о Боге не будет личным. Только потом, когда-нибудь, напишу и о своих поисках в Боге.

Вот возможные строчки из будущего романа: «Мои скитания были в Тебе. Разве не Тебя утверждал всей своей жизнью, разве не Тебе служил? ​​ Вот так изо дня в день расту из созерцания, пребываю только в нем. Это и есть мои скитания».

Роман «Человек без свойств» меня заколдовывает. Словно б в нем есть нечто, определяющее мою судьбу и строй моих мыслей. Словно б он – близкое, мыслящее существо, не покидающее меня ни на мгновение.

7 ​​ Проникновение писателей в общественную сферу.

Виктор Ерофеев – проводник политических идей в сферу искусства. Видимо, его круг общения столь широк, что он умеет соединять несоединимое. Он в сфере искусства, но общественное в нем все же перевешивает. Искусство, но с выходами на общественность.

В Петербурге сгорел Дом Писателей. Я его хорошо помню! Очень красивый. Поразительно, что он претендовал на звание мечты.

Мечты не стало, потому что она была советской.

Мне как бы полагалось стать своим в этом Доме, мечтать о нем, - но вот мечта сгорела – и вижу, что она была ложной.

В Англию приглашает Мисс Рин Масгроув. Это уже насмешка! ​​ Будто она не знает, в какой стране я живу!

10  ​​ ​​​​ Последняя сцена «Идиота». Убийство. Мысленно снимаю фильм, не могу его стряхнуть.

Русские писатели за границей впервые ​​ почувствовали себя в эмиграции. Понятно: не стало их Родины. ​​ 

Первые актерские агенства в России.

Буккер достался Маканину, рациональному профи. ​​ Ну, этот хоть очень известен. Пишет очень крепко.

«Жгучая тайна» Цвейга.

«Руки - как отмершие вещи», «тело - как масса». Но где страх? Не понимаю. Страх описывается со стороны, и - страх пропадает.

«Амок»: задыхания. Нарочитая каша. Немецкий слишком прост! После Музиля мне просто скучно. ​​ 

15 ​​ Пруст Марсель

В сторону Свана

Когда перед уходом из церкви я преклонял колени перед алтарем, до меня долетал вдруг от боярышника горький и сладкий запах миндаля, и я замечал тогда на цветах маленькие пятнышки, слегка окрашенные в кремовый цвет, под которыми, мне казалось, и должен был скрываться этот запах, подобно тому как вкус миндального пирожного скрывается под пригорелыми его частями или как свежесть щек м-ль Вентейль под покрывавшими их веснушками. Несмотря на безмолвие и неподвижность боярышника, этот перемежающийся запах был подобен шороху буйной его жизни, трепетом которой напоен был алтарь, словно придорожная изгородь, кишащая живыми усиками, приходившими мне на память при виде некоторых почти рыжих тычинок, казалось сохранивших весеннюю вирулентность, раздражимость, насекомых, в настоящее время превращенных в цветы.

20 ​​ Рабле.

Образ монаха - из 10 века. И что значит этот суд на жестах? Напоминает жесты, движения рук на бирже. В Союзе такое можно было увидеть только в фильме Антониони «Затмение».  ​​​​ 

Не потому ли не смог жить в Чехии, что диалог русской и чешской культур столь скуп?

Скорее, невнятен, чем скуп.

Апокрифичность провинциального сознания.

Притулиться б к ​​ родной, большой, русской культуре.

Впечатление, преждe ​​ всего, от Луги: чем ниже уровень знаний, тем более жестока жизнь. Слой сознания.

АНАЛИЗ

«Человек без свойств» ​​ Музиля.

69 ​​ главка. ​​ 

«В ​​ реальности ​​ таится ​​ нелепая  ​​​​ жажда ​​ нереальности!».

70 главка. ​​ 

Рассказ Клариссы о себе. ​​ 

«Подтянутая и корректная» внешне, она переворачивает мир вокруг себя.

«Я сразу понимаю, что теперь он ​​ (отец) содрогается от беспощадной жажды меня».

Что заставило ее признаться? Она невольно ищет близости с Ульрихом. Столь откровенные разговоры невозможны, мне пока даже трудно вообразить такое. Странно, но именно в таких «отклонениях» Музиль ближе всего подходит к моему пониманию жизни.

Несостоявшаяся близость так потрясает, будто она была.

72 ​​ главка. ​​ 

«Наука улыбается в бороду, или первая обстоятельная встреча со злом».

Между наукой и злом поставлен - невольно? - знак равенства.

«Есть некое безымянное настроение, которое сегодня у многих в крови, ожидание большего зла, готовность к бунту, недоверие ​​ ко ​​ всему, ​​ что пользуется ​​ почтением». ​​ 

Музиль констатирует общее настроение начала 20 века.

 ​​​​ 

22  ​​​​ Событие 1993 года: первое книжное издание русского перевода: Джойс Д. Улисс / Пер. с англ. В. Хинкиса и С. Хоружего; коммент. С. Хоружего. — М.: Республика, 1993