ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДНЕВНИК

1988

Важное в дневниках за этот год

Литературный дневник за 1988

Бялый

Пессоа ВИДЕНИЕ

Пишу «Искушение»

Белый о Блоке и Толстом

Цветаева. Уж если кораллы на шее -

Белый об Иванове

Цветаева. БРАТЬЯ

Иосиф Бродский. ​​ Посвящение (1987)

Кено

Ахматова пишет Сергею Штейну

Рильке. Письмо к молодому поэту

Корней Чуковский о смерти Ахматовой

«Хофмайстер» Ленца. ​​ Самокастрация, «Буря и натиск»

«Миросозерцание Достоевского» Бердяева

Верлен - Бодлеру

Тэффи. ШЛЯПКА

Октавио Пас. Чужой себе самому

Блез Паскаль. МЫСЛИ

Анри Бергсон. ​​ Возможное и действительное

Цветаева пишет Сергею Эфрону

Оскар Уайльд ​​ написал Джулии Уорд

Толстой о себе

МАРСЕЛЬ ПРУСТ – АНДРЕ ЛАНГУ. О творчестве

Червинская Лидия Давыдовна

Маяковский. «Любит, не любит» на испанском

Георг Кристоф Лихтенберг

Цветаева. СМЕРТЬ Стаховича

«Осень Средневековья» Хейзинги

Василий Шукшин

Давид Самойлов. ЗА ГОРОДОМ

Пунин - Ахматовой

Андрей Платонов

Кафка

Франсуа Шарль Мориак

ЧЕХОВ. Загадочная натура

Айхенвальд. Фет

Андрей Белый. Мой друг

Бенедикт Ерофеев - сестре Тамаре Васильевне

Л. М. Лотман. Письма мне. Первая ​​ рецензия на первый вариант «Дон Жуана».

Леонид ФИЛАТОВ. ​​ Не лети так, жизнь!

Юрий Нагибин записывает в дневнике

Кушнер – Бродскому

Библиотека всемирной литературы

-=

Важное в общем дневнике за 1988 год

Ивонн Верньер. Мифология Плутарха ​​ 

Дион Хризостом. Эсхил характеризуется

Сергей Соловьев. История государства российского. Год 1745

Сандрар

Алексей Лосев о Лукиане

Сергей Соловьев. Живописцы в 18 веке

Альбала. Antoine Albalat. La formation du style

«Завещание» Вийона. Le testament, 1461. Ballade des Dames du temps jadis

Лосев. Поздние стоики ​​ 

Сюпервьэль - ​​ Лотреамону

Ида Ароновна Лифшиц

Погромы в СССР

Фарг. NOCTURNE ​​ Ноктюрн

«Две англичанки и континент» Трюффо

Я ​​ выписываюсь из Питера

Ольга Форш пишет Анне Ходасевич

«Колено Клер» Ромера. 1970

Марина Цветаева. Мы с тобою лишь два отголоска

Сандрар Blaise Cendrars. L'amour est masochiste

Лотреамон. Les gémissements poétiques

Фридрих Энгельс о браке

АРТО

ПРЕВЕР Жак. Grand bal de printemps

Селин Дион поет Alone

Аполлинер Acousmate

ЛОМОНОСОВ. ОДА, ВЫБРАННАЯ ИЗ ИОВА

Письмо ​​ Лидии Михайловны Лотман о моих рассказах

«Купол»: Истра

Давид Самойлов. Поэма ​​ «Снегопад».

Журналистская командировка в Елабугу

«Дар» Набокова

Парадный шлем царя Михаила Романова

Сергей Соловьев. О царевиче Алексее

Джойс пишет Харриет Уивер

Малларме. ​​ Могила Бодлера

Фуко. О чтении

Симонетта Веспуччи

Рильке, Письма юному поэту

Бенеш. Искусство Северного Возрождения

Андре Жид. Les Poésies d'André Walter

Gilles Deleuze et Félix Guattari. ​​ L'Anti-Œdipe, Capitalisme et schizophrénie, 1972

Событие, едва не убившее меня: меня арестовали

Я начал писать рассказ о Святом Себастьяне

Милош. Мост Le pont

Современный мир. Бордас, 1962 (весь 20-ый век) ​​ 

К. Гилберт и Г. Кун. Цицерон

ОДЕН. Grub First

Лорка Federico García Lorca ​​ ¡Cigarra!

Сергей Соловьев. Письмо Петра сыну

Виктор Гюго (1892 - 1885). Песни улиц и лесов

Бибихин В.В.  ​​​​ Язык философии

Кафка и первая мировая война. ​​ Дневник

Песня «Я люблю тебя жизнь»

Гарбо

Мишель Бютор ​​ MICHEL BUTOR

Кено  ​​​​ Raymond QUENEAU,

Альбер Камю

«Отчаяние»  ​​​​ Фассбиндера

Василий Гроссман

Песня «Белые розы» самодеятельного ансамбля «Ласковый май» ​​ 

Анна Ахматова - Марине Цветаевой

Юрий Нагибин о похоронах Платонова

Михаил Жванецкий. Святослав Федоров

Нерваль GERARD DE NERVAL (1808 - 1855)

Петров. Статья ​​ о Павле Судоплатове

Рембо. Пьяный корабль ​​ Le Bateau ivre

Жамм FRANCIS JAMMES. La jeune fille

«Зимний путь» Шуберта. Пою и плачу

-=

Важное в языковом дневнике за 1988 год

-=

Важное в музейном дневнике за 1988 год

-=

Важное в ​​ дневнике кино за 1988 год

-=

Важное в музыкальном дневнике за 1988 год

-=

Важное в дневнике театра за 1988 год

-=

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ДНЕВНИК

Январь

1  ​​ ​​ ​​ ​​​​ В прошлом году умер ученый, спецкурсы которого в ЛГУ меня приятно потрясли.

​​ 

Григо́рий Абра́мович Бя́лый.

16 29 декабря 1905, станция Оредеж, Санкт-Петербургская губерния - 1987, Ленинград.

Советский ​​ литературовед, литературный критик, специалист по истории русской литературы XIX века. Автор книг о творчестве Короленко, Тургенева, Гаршина.

Профессор Ленинградского государственного университета (1939).

Григорий Бялый родился на станции Оредеж Санкт-Петербургской губернии в семье лесничего. По окончании железнодорожного училища и средней школы поступил в Петроградский университет (1921, семинар академика Владимира Перетца).

Первую научную статью, посвящённую основным вопросам марксистской литературной критики, опубликовал ещё в студенческие годы - она была напечатана в «Красном журнале для всех» (1925, № 4).

По окончании вуза Бялый некоторое время преподавал на образовательных курсах и в балетной школе.

В 1936-м пришёл работать на кафедру русской литературы Ленинградского университета. Три года спустя защитил кандидатскую диссертацию в рамках традиционного метода (до этого в советской науке учёная степень назначалась «по совокупности трудов»).

Работа Бялого, посвященная творчеству Гаршина, стала основой для вышедшей в 1937 году книги «В. М. Гаршин и литературная борьба восьмидесятых годов».

Защита докторской диссертации о творчестве Короленко, состоявшаяся в 1939 году, стала, по словам литературоведа Лидии Лотман, сенсацией: коллег поразила, во-первых, молодость учёного, во-вторых - выбранные им темы для исследования. Как позже утверждал профессор-филолог Владимир Марко́вич, именно Бялый открыл Гаршина и Короленко «для отечественной науки о литературе».

Фото: ​​ Могила Григория Абрамовича Бялого на Комаровском кладбище в пригороде Петербурга

Определённый скептицизм по отношению к творчеству Короленко, наблюдавшийся в среде литературоведов в 1930-х годах, был снят и самой диссертацией (в ходе работы над которой Бялый проанализировал 60 000 страниц рукописей писателя), и отзывом Горького, отметившего, что автор «Детей подземелья» «сто́ит и десяти докторских».

За полвека работы в Ленинградском государственном университете Григорий Бялый подготовил тысячи филологов и издал ряд книг и монографий. Скончался в 1987 году, похоронен на Комаровском кладбище.

Бялого привлекает в творчестве наших великих классиков отображение противоречий их времени, приводящее к диалектической сложности метода, характеров, коллизий. Этим объясняется парадоксальность многих проблем, выдвигаемых Григорием Абрамовичем.

На его спецкурсы по творчеству русских писателей XIX века приходили не только студенты, но и люди, далёкие от науки; посещение лекций Бялого «приравнивалось ими по духовной значимости к культурному паломничеству - походу в музей, театр, на филармонический концерт».

Подтверждением тому служат и воспоминания писателя Михаила Веллера, рассказывающего в книге «Моё дело» о том, что в дни лекций Бялого по Достоевскому аудитория не вмещала всех слушателей: «там собирался весь питерский бомонд, и первый ряд сиял звёздами академических и театральных кругов».

Научная репутация Бялого была столь высока, что крупнейший специалист по русской литературе Григорий Гуковский предлагал ему взять собственный курс - историю литературы пушкинского времени. Профессиональный уровень лекций Бялого сопоставим с лекциями Грановского, Ключевского, Тарле - «вершинными достижениями русской культуры», а его доклады об «Идиоте» Достоевского близки к театральным постановкам Товстоногова, констатирует М. В. Иванов.

В апреле 1949 года в рамках борьбы с космополитизмом труды Григория Бялого подверглись резкой критике. В вину литературоведу вменялся «антипатриотизм», связанный с тем, что он сознательно работает в русле русской классической литературы, «чтобы унизить советскую».

Официальным обвинителем Бялого был выступавший на заседании учёного совета вуза писатель Фёдор Абрамов.

Позиция Бялого, который не пытался оправдываться и, несмотря на давление со стороны КГБ, отказался выступать со словами осуждения в адрес других учёных, также ставших жертвами антикосмополитической кампании, была, по словам Лидии Лотман, «образцом и примером».

Библиография

Бялый Г. А. В. М. Гаршин и литературная борьба восьмидесятых годов. - АН СССР, 1937.

К вопросу о русском реализме конца XIX в. // Труды Юбилейной научной сессии ЛГУ: Секция филологических наук.. - Л.: Издательство Ленинградского университета, 1946. - 336 с.

Бялый Г. А. В. Г. Короленко. - М.-Л.: Гослитиздат, 1949. - 372 с.

Бялый Г. А. В. М. Гаршин. Критико-биографический очерк. - М.: Гослитиздат, 1955. - 108 с.

История русской литературы А. П. Чехов // . - М.: АН СССР, 1956. - Т. 9.

О некоторых особенностях реализма Глеба Успенского // Учёные записки ЛГУ. Серия филологических наук. - Л.: Издательство Ленинградского университета, 1957.

Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. - М.-Л.: Советский писатель, 1962. - 247 с.

Бялый Г. А. О психологической манере Тургенева (Тургенев и Достоевский) // Русская литература. - 1968. - № 4. - С. 34-50.

Бялый Г. А. Поэты 1880-1890-х годов. - Советский писатель, 1964. - 638 с.

Бялый Г. А. Русский реализм конца XIX века. - ЛГУ, 1973. - 171 с.

Бялый Г. А. В. Г. Короленко. - Л.: Художественная литература. Ленинградское отделение, 1983. - 352 с.

2  ​​ ​​ ​​​​ Новогодняя оперная ночь: Мирелла Френи, Монсеррат Кабалле и другие звёзды. Кто мог подумать, что ТВ так отличится? ​​ 

3 ​​ Пессоа

ВИДЕНИЕ

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Есть некая огромная страна,

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Недостижимая для морехода;

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Животворит и властвует она,

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ И от нее свой род ведет Природа.

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Под небом там покой и тишина,

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Там не грозит малейшая невзгода, -

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ И мысли нет, что тучка хоть одна

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Там проскользнет по глади небосвода.

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Но это все же не земля, о нет, -

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Страну сию, лишенную примет,

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Душа узрит столь странной, столь холодной:

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Безмолвно простирается вокруг

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Один лишь лес кроваво-красных рук,

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ Воздетых к небу грозно и бесплодно.

Перевод Е. Витковского

Ферна́ндо Анто́нио Ноге́йра Пессо́а.

По современным правилам транслитерации с португальского - Ферна́нду Анто́ниу Ноге́йра Песо́а, порт. Fernando António Nogueira Pessoa.

13 июня 1888 года, Лиссабон, Португалия - 30 ноября 1935 года, там же.

Португальский двуязычный поэт, прозаик, драматург, переводчик, мыслитель-эссеист, лидер и неоспоримый авторитет в кружках лиссабонского авангарда, ставший посмертно из непризнанного одиночки символом португальской словесности нового времени.

4  ​​​​ Прошедший год ​​ был провальным: ​​ я в лучшем случае в начале моего пути в литературу.

Спурта не получилось.

Пишу «Искушение»; герой кончает самоубийством, потому что ни в чём себя не узнаёт. Не способен хоть что-то в этом мире почувствовать своим.

5 ​​ Амброз Бирс:

- ​​ Вакх - ​​ удобное божество, изобретенное древними для оправдания пьянства.

- Бездомный - полностью уплативший налог на недвижимость.

6  ​​ ​​​​ Virginia Woolf Вирджиния Вульф «Waves».  ​​​​ «Волны» покушаются на величие, но все же больше – только зарисовка. Не мой автор.

Ходасевич. «Лежу, ленивая амёба». Что-то чеканное. ​​ 

7  ​​ ​​​​ Э. Берн. Введение в психиатрию.  ​​​​ 

Современная история: некая ​​ дама прославилась своим литературным даром. Ей предложили вступить в Союз Писателей, а она:

- Вы хотите, чтоб я пошла на панель с двумя детьми?

Процветает вот такая чернуха на всех уровнях. ​​ 

8  ​​ ​​​​ Про образ, что всегда со мной: Блок.

В 25 лет он резко меняется, и это хорошо заметил А. Белый:

Но под формой держать себя уже чувствовалось изменение: чувствовались - неуверенность, боль и порою капризность (как в Шахматове в 1905 году); «атмосфера небесности» от случайного жеста могла занавеситься серо-лиловым туманом, восставшим от «Блока»; в застенчивом движеньи большой головы, растерявшейся голубыми глазами, - отчётливо значилось: глаза - помутнели; курчавая шапка густых, очень мягких волос не казалась курчавой, как прежде; рыжевший отлив - пропадал; и казался - не пепельно-рыжеватым, а - пепельным; появились морщинки у глаз, уходящих в мешки под глазами; прорезалась явственнеё поперечная складка на лбу; и отчётливей, чувственнеё губы пылали; и сила стихийности, - не таясь, разливалась мощней - переменною атмосферою: не розово - золотою, а серо - лилово - зелёною; где - была лучезарность? Перегорали остатки духовных загаров; и - побледнело лицо; и движенье одно подчеркнулось, усилилось: сидеть молча с зажжённою папиросою; и - вдруг: не без вызова, не без удали нарисовать лицом линию вверх, выпуская из губ над собою струю дымовую; в одном этом жесте мне видилось: удаль таимых капризов. ​​ 

Поразительно, что Белый пишет, как о любимом! Сейчас такая близость подразумевала бы гомосексуальную связь, а не двух представителей одного литературного движения.

Такой Петербург я помню навсегда. Всё ходил мимо «башни» на Невском с мыслями о Вячеславе.

9  ​​​​ В этот день 9 января 1935 года Цветаева пишет стих:

Уж если кораллы на шее -

Нагрузка, так что же - страна?

Тишаю, дичаю, волчею,

Как мне все - равны, всем - равна.

И если в сердечной пустыне,

Пустынной до краю очей,

Чего-нибудь жалко - так сына, -

Волчонка - еще поволчей!

10  ​​ ​​ ​​ ​​​​ В 1895 году В. Иванов закончил Берлинский университет, причём защищался по ... откупу у древних римлян! И вот его приносит в Петербург. Так это описывает Белый:

Появлялася всюду золоторунная его голова ​​ с очень малыми, едкими, зеленоватыми глазками, с белольняной бородкой и красным безбровым лоснящимся лбом ((Белый не ставит запятых!)); очень вежливо обволакивал он собеседника удивительным пониманием всякого, необыкновенной начитанностью, которую он умел мягко стлать собеседнику под ноги; часто казалось, что он заплетает идейную паутину, соединяя несоединимых людей и очаровывая из всех; я бывал у Иванова... обстановка квартиры располагала к фантастике.

Я реальной жизнью не живу, а всё кормлюсь такими вот мифами.

11 ​​ Семьдесят лет назад в этот день 11 января 1918 года Цветаева написала стих:

БРАТЬЯ

1

Спят, не разнимая рук,

С братом - брат,

С другом - друг.

Вместе, на одной постели.

Вместе пили, вместе пели.

Я укутала их в плед,

Полюбила их навеки.

Я сквозь сомкнутые веки

Странные читаю вести:

Радуга: двойная слава,

Зарево: двойная смерть.

Этих рук не разведу.

Лучше буду,

Лучше буду

Полымем пылать в аду!

2

Два ангела, два белых брата,

На белых вспененных конях!

Горят серебряные латы

На всех моих грядущих днях.

И оттого, что вы крылаты -

Я с жадностью целую прах.

Где стройный благовест негромкий,

Бредущие через поля

Купец с лотком, слепец с котомкой…

- Дымят, пылая и гремя,

Под конским топотом - обломки

Китай - города и Кремля!

Два всадника! Две белых славы!

В безумном цирковом кругу

Я вас узнала. - Ты, курчавый,

Архангелом вопишь в трубу.

Ты - над Московскою Державой

Вздымаешь радугу - дугу.

3

Глотаю соленые слезы.

Роман неразрезанный - глуп.

Не надо ни робы, ни розы,

Ни розовой краски для губ,

Ни кружев, ни белого хлеба,

Ни солнца над вырезом крыш,

Умчались архангелы в небо,

Уехали братья в Париж!

Февраль ​​ 

2  ​​ ​​​​ Иосиф Бродский.

Посвящение (1987)

Ни ты, читатель, ни ультрамарин

за шторой, ни коричневая мебель,

ни сдача с лучшей пачки балерин,

ни лампы хищно вывернутый стебель

- как уголь, данный шахтой на-гора,

и железнодорожное крушенье -

к тому, что у меня из-под пера

стремится, не имеет отношенья.

Ты для меня не существуешь; я

в глазах твоих - кириллица, названья...

Но сходство двух систем небытия

сильнее, чем двух форм существованья.

Листай меня поэтому - пока

не грянет текст полуночного гимна.

Ты - все или никто, и языка

безадресная искренность взаимна.

4  ​​ ​​ ​​​​ Ирония в «Москва - Петушки» Вени Ерофеева. Юмор поэтизирует пьянство.  ​​​​ 

5  ​​ ​​​​ Знакомства в Москве. Хошь, так общайся. Хвали других - и похвалят тебя.

Был в гостях у поэта, которого проталкивает жена. Обычное дело! Надо сделать литературную жизнь частью обычной, а я этого и не хочу, и не умею.

7  ​​​​ В Москве читаю «Искушение» в «Клубе экспериментальной литературы». ​​ 

10  ​​ ​​ ​​​​ Кено RAYMOND QUENEAU (1903 - 1976)

L’instant fatal

Un poème c’est bien peu de chose

à peine plus qu’un cyclone aux Antilles

qu’un typhon dans la mer de Chine

un tremblement de terre à Formose

Une inondation du Yang Tse Kiang

ça vous noie cent mille Chinois d’un seul coup

vlan

ça ne fait même pas le sujet d’un poème

Bien peu de chose

On s’amuse bien dans notre petit village

on va bâtir une nouvelle école

on va élire un nouveau maire et changer les jours de marché

on était au centre du monde on se trouve maintenant

près du fleuve océan qui ronge l’horizon

Un poème c’est bien peu de chose.

11  ​​​​ В этот день 11 февраля 1907 года Ахматова пишет Сергею Штейну:

Мой дорогой Сергей Владимирович, не знаю, как выразить бесконечную благодарность, которую я чувствую к Вам. Пусть Бог пошлет Вам исполнения Вашего самого горячего желания, а я никогда, никогда не забуду того, что Вы сделали для меня. Ведь я пять месяцев ждала его ((Голенищев-Кутузов)) ​​ карточку, на ней он совсем такой, каким я знала его, любила и так безумно боялась: элегантный и такой равнодушно-холодный, он смотрит на меня усталым спокойным взором близоруких светлых глаз. Il est intimidant ((запугивающий, вызывающий робость)), по-русски этого нельзя выразить. Как раз сегодня Наня купила II-й сборник стихов Блока. Очень многие вещи поразительно напоминают В. Брюсова. Напр., стих. «Незнакомка», стр. 21, но оно великолепно, это сплетение пошлой обыденности с дивным ярким видением. Под моим влиянием кузина выписывает «Весы», в этом году они очень интересны, судя по объявлению. Если бы Вы знали, мой дорогой Сергей Владимирович, как я Вам благодарна за то, что Вы ответили мне. Я совсем пала духом, не пишу Вале и жду каждую минуту приезда Nicolas. Вы ведь знаете, какой он безумный, вроде меня. Но довольно о нем. Я когда-то проиграла Мешкову пари - мои стихи. Вероятно, он поэтому спрашивал Вас о них. Я хочу послать ему анонимно маленькую поэму, которая посвящается нашим прогулкам летом 1905 г. Если случайно знаете его адрес, сообщите, пожалуйста. Мы кутим, и Сюлери играет главную роль в наших развлечениях. Отчего Вы думали, что я замолчу после получения карточки? О нет! Я слишком счастлива, чтобы молчать. Я пишу Вам и знаю, что он здесь со мной, что я могу его видеть, - это так безумно-хорошо. Сережа! я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви! Смогу ли я снова начать жить? Конечно, нет! Гумилев - моя Судьба, и я покорно отдаюсь ей. Не осуждайте меня, если можете. Я клянусь Вам всем для меня святым, что этот несчастный человек будет счастлив со мной.

Посылаю Вам одно из моих последних стихотворений. Оно растянуто и написано без искры чувства. Не судите меня как художественный критик, а то мне заранее страшно. В Вашем последнем письме вы говорите, что написали что-то новое. пришлите, я буду ужасно (женское слово) рада видеть Ваши стихи. Вот хорошо, если бы мы когда-нибудь встретились. Еще раз благодарю Вас за карточку, Вы не знаете, что Вы сделали для меня, мой хороший!

Аня.

Я умею любить

Я умею любить.

Умею покорной и нежною быть.

Умею заглядывать в очи с улыбкой

Манящей, призывной и зыбкой.

И гибкий мой стан так воздушен и строен,

И нежит кудрей аромат.

О, тот, кто со мной, тот душой неспокоен

И негой объят...

Я умею любить. Я обманно-стыдлива.

Я так робко-нежна и всегда молчалива.

Только очи мои говорят.

Они ясны и чисты,

Так прозрачно-лучисты.

Они счастье сулят.

Ты поверишь - обманут,

Лишь лазурные станут

И нежнее, и ярче они -

Голубого сиянья огни.

И в устах моих - алая нега.

Грудь белее нагорного снега.

Голос - лепет лазоревых струй.

Я умею любить. Тебя ждет

поцелуй.

Евпатория 1906 г.

Владимир Викторович Голенищев-Кутузов (1879 -1934) - предмет неразделенной любви ученицы Царскосельской Мариинской гимназии Анны Горенко (Ахматовой). Осенью 1904 г. старшая сестра Анны Горенко, Инна, вышла замуж за студента Петербургского университета Сергея Владимировича фон Штейна, и Анна начала бывать у них на так называемых «журфиксах», где безнадёжно влюбилась в приятеля фон Штейна, студента факультета восточных языков Владимира Викторовича Голенищева-Кутузова.

Эмигрировал во Францию. В Париже работал экспедитором Епархиального управления, был помощником секретаря управления Т. А. Аметистова. ​​ Умер в Париже, 28 апреля 1934 года и похоронен на кладбище Тиэ.

Его сестра, Ольга Викторовна Голенищева-Кутузова (сестра милосердия, знакомая Н. Гумилева по Царскому Селу 1900-х годов – он посвящал ей стихи), как и Гумилев, расстреляна по делу о «Таганцевском заговоре» в 1921г.

Картина Бушен Д. Д.: Анна Ахматова. 1914

Бушен Дмитрий Дмитриевич (1893,Сен-Тропез-1993, Париж)

Живописец, график, сценограф. Окончил Рисовальную школу Общества поощрения художеств, затем учился в Академии Рансона в Париже. В 1912 году исполнил заставку к книге Анны Ахматовой Вечер. В 1918-1925 годах работал младшим хранителем Эрмитажа по отделению фарфора и драгоценностей. Знакомство Бушена с Ахматовой состоялось в начале 1910-х годов. Бушен был завсегдатаем кабаре «Бродячая Собака», а также часто гостил в имении Кузьминых-Караваевых, расположенном по соседству со Слепневым, где жили летом Гумилевы. В эмиграции в 1977 году Бушен выполнил иллюстрации к «Поэме без героя».

17  ​​ ​​​​ В этот ​​ день 17 февраля ​​ 1903 года Райнер Мария Рильке

Письмо к молодому поэту

Париж

Милостивый государь,

Ваше письмо я получил лишь недавно. Я хочу поблагодарить Вас за Ваше большое и трогательное доверие. Вряд ли я могу сделать больше: я не могу говорить о том, что такое Ваши стихи; мне слишком чуждо всякое критическое намерение. Слова критики могут менее всего затронуть творение искусства: и критика всегда сводится к более или менее счастливым недоразумениям. Не все вещи так ясны и выразимы, как нам обычно стараются внушить; многие события невыразимы, они совершаются в той области, куда еще никогда не вступало ни одно слово, и всего невыразимее - творения искусства, загадочные существа, чья жизнь рядом с нашей, временной жизнью длится вечно. Сделав это краткое замечание, я могу Вам сказать лишь одно: в Ваших стихах своеобразия нет, но в них сокровенно и тихо намечается что-то свое. Яснее всего я это чувствую в последнем стихотворении «Моя душа». Здесь что-то личное хочет выразиться вслух, хочет найти образ и слово. И в прекрасном стихотворении «Леопарди», может быть, возникает что-то вроде родства с этим Великим и одиноким духом. Все же эти стихи еще немного значат; в них нет самостоятельности, даже и в последнем стихотворении, и в стихах о Леопарди. Ваше чистосердечное письмо, которым Вы их сопроводили, по преминуло объяснить мне те недостатки, которые я чувствовал, читая Ваши стихи, но не мог еще назвать в точности.

Вы задаете вопрос, хороши ли Ваши стихи. Вопрос задан мне. Раньше Вы спрашивали других. Вы посылаете их в журналы. Вы сравниваете их с чужими стихами, и Вас тревожит, что иные редакции возвращают Вам Ваши опыты. Так вот (раз уж Вы разрешили мне дать Вам совет), я прошу Вас все это оставить. Вы ищете внешнего успеха, а именно этого Вы сейчас делать не должны. Никто Вам не может дать совета или помочь; никто. Есть только одно средство: углубитесь в себя. Исследуйте причину, которая Вас побуждает писать, узнайте, берет ли она начало в самом заветном тайнике Вашего сердца, признайтесь сами себе, умерли бы Вы, если бы Вам нельзя было писать. И прежде всего - спросите себя в самый тихий ночной час: должен ли я писать? Ищите в себе глубокого ответа. И если ответ будет утвердительным, если у Вас есть право ответить на этот важный вопрос просто и сильно: «Я должен», тогда всю Вашу жизнь Вы должны создать заново, по закону этой необходимости; Ваша жизнь - даже в самую малую и безразличную ее минуту - должна стать заветным свидетельством и знаком этой творческой воли. Тогда будьте ближе к природе. Тогда попробуйте, как первый человек на земле, сказать о том, что Вы видите и чувствуете, и любите, с чем прощаетесь навсегда. Не пишите стихов о любви, избегайте вначале тех форм, которые давно изведаны и знакомы; они - самые трудные: нужна большая зрелая сила, чтобы создать свое там, где во множестве есть хорошие, и нередко замечательные, образцы. Ищите спасения от общих тем в том, что Вам дает Ваша повседневная жизнь; пишите о Ваших печалях и желаниях, о мимолетных мыслях и о вере в какую-то красоту, - пишите об этом с проникновенной, тихой, смиренной искренностью и, чтобы выразить себя, обращайтесь к вещам, которые Вас окружают, к образам Ваших снов и предметам воспоминаний. Если же Ваши будни кажутся Вам бедными, то пощадите их; вините сами себя, скажите себе, что в Вас слишком мало от поэта, чтобы Вы могли вызвать все богатства этих буден: ведь для творческого духа не существует бедности и нет такого места, которое было бы безразличным и бедным. И если бы Вы даже были в тюрьме, чьи стены не доносили бы до Ваших чувств ни один из звуков мира, - разве и тогда Вы не владели бы Вашим детством, этим неоценимым, царственным богатством, этой сокровищницей воспоминаний? Мысленно обратитесь к нему. Попробуйте вызвать в памяти из этого большого времени все, что Вы забыли, и Ваша личность утвердит себя, Ваше одиночество будет шире и будет домом в сумерках, мимо которого будут катиться волны людского шума, не приближаясь к нему. И если из этого обращения к себе самому, из этого погружения в свой собственный мир родятся стихи, то Вам даже в голову не придет спрашивать кого-нибудь, хорошие ли это стихи. Вы больше не пожелаете заинтересовать Вашими работами журналы: Вы будете видеть в них Ваше кровное достояние, голос и грань Вашей жизни. Произведение искусства хорошо тогда, когда оно создано по внутренней необходимости. В этом особом происхождении заключен и весь приговор о нем; никакого другого не существует. Вот почему, уважаемый господин Каппус, я могу дать Вам только один совет: уйдите в себя, исследуйте те глубины, в которых Ваша жизнь берет свой исток, у этого истока Вы найдете ответ на вопрос, надо ли Вам творить. Быть может, окажется, что Вы призваны быть художником. Тогда примите на себя этот жребий, несите его груз и его величие, никогда не спрашивая о награде, которая может прийти извне. Творческий дух должен быть миром в себе и все находить в самом себе или в природе, с которой он заключил союз.

Но, быть может, Вам и после этого погружения в себя, в свою уединенность придется отказаться от мысли стать поэтом (достаточно, как я уже говорил, почувствовать, что можешь жить и не писать, и тогда уже вовсе нельзя стать поэтом). Но и тогда эта беседа наедине с собой, о которой я Вас прошу, не будет напрасной. С этого времени Ваша жизнь неизбежно пойдет своими особыми путями, и я Вам желаю, чтобы эти пути были добрыми, счастливыми и дальними, желаю больше, чем я могу сказать.

Что я еще могу сказать Вам? Мне кажется, все сказано так, как надо, и под конец я могу Вам только посоветовать тихо и серьезно пройти предназначенный Вам путь; Вы более всего этому помешаете, если Вы станете искать внешнего успеха, ожидать от внешнего мира ответа на вопросы, на которые, быть может, сможет дать ответ лишь Ваше внутреннее чувство в самый тихий Ваш час. Мне было приятно увидеть в Вашем письме фамилию господина профессора Горачека, к этому милому и ученому человеку я сохранил уважение и благодарность, которая не умерла во мне за все эти годы. Пожалуйста, передайте ему эти мои чувства; очень любезно, что он еще помнит меня, и я знаю цену его вниманию.

Стихи, которые Вы решились мне дружески доверить, я Вам возвращаю. И я еще раз Вас благодарю за Ваше большое и сердечное доверие. Отвечая Вам искренне и честно, как мог, я стремился стать хотя бы немного достойнее этого доверия, которого я, посторонний, быть может, и недостоин.

Со всей преданностью и участием

Райнер Мария Рильке.

Да это моё кредо! ​​ Твори – и будь, что будет!

Март

2 ​​ Эта выходка Петрушевской (в мае ей будет год) ясно говорит о ее принадлежности элите. Именно таковой она себя считает. Наш мир разбит на такие кружки. Более высокий круг: Михалковы. Как бы я посмел мечтать сигануть так высоко? Меня никто и близко не подпустит. Таким чувствует себя, например, и Андрей Толубеев.

Ничего себе, «безклассовое» общество! Да ты всю жизнь просидишь внизу без шансов хоть сколько-то подняться. А если еще и твой отец - пьяница, то сиди тихонько в траве этаким незаметным кузнечиком.

Что сказать? Вы бесчеловечны, мадам.

9  ​​​​ В этот день 9 марта 1966 года Корней Чуковский записал в дневнике:

Я послал в Союз телеграмму:

Изумительно не то, что Ахматова ​​ умерла, а то, что она так долго могла жить после всех испытаний - светлая, величавая, гордая. Нужно теперь же начать составление ее монументальной биографии. Это будет поучительная книга.

Оказывается, в Союзе писателей 9-го было собрание писателей. Горячо протестовали против подлого молчания о выносе тела Ахматовой. Это сделали по распоряжению ЦК, даже на стенке не вывесили объявления. Думали, что дело сойдет шито-крыто. Но на собрании в Союзе самые тихони с негодованием кричали: «позор». Михалков, произнесший знаменитую фразу:

- Слава богу, что у нас есть ГПУ! - был обруган единогласно. Особенно отличалась Тамара Иванова.

25  ​​​​ Главное за месяц:

Читал в ванной Лили по ночам даденную Костей «Переписку Пастернака и Фрейденберг».

В метро: «Хофмайстер» Ленца. ​​ Но почему самокастрация, если «Буря и натиск»? Как это совместить?

«Миросозерцание Достоевского» Бердяева. ​​ 

30 ​​ ДР Верлена. Как отметить?

PAUL VERLAINE (1844~1896)

À Charles Baudelaire

Je ne t’ai pas connu, je ne t’ai pas aimé,

Je ne te connais point et je t’aime encor moins:

Je me chargerais mal de ton nom diffamé,

Et, si j’ai quelque droit d’être entre tes témoins,

C’est que, d’abord, et c’est qu’ailleurs, vers les Pieds joints

D’abord par les clous froids, puis par l’élan pâmé

Des femmes de péché - desquelles ô tant oints,

Tant baisés, chrême fol et baiser affamé! -

Tu tombas, tu prias, comme moi, comme toutes

Les âmes que la faim et la soif sur tes routes

Poussaient belles d’espoir au Calvaire touché!

- Calvaire juste et vrai, Calvaire où, donc, ces doutes,

Ci, çà, grimaces, art, pleurent de leurs déroutes.

Hein? mourir simplement, nous, hommes de péché.

(Liturgies intimes, 1892)

Апрель

3  ​​ ​​​​ «Опасные связи» Лакло.

Люблю писать письма, а эти образы рассмотреть не могу. Почему литература не создаёт ясных образов?  ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Май

1 ​​ Фаррар. Первые шаги христианства. СПб. 1887.

2  ​​​​ Ядрёный французский: Селин. Путешествие на край ночи. «Истина - агония, которая никогда не кончается».

И ещё: «Ma furtive destinеe» («И судьба-то у меня - украдкой, а не как у других»).

4  ​​ ​​​​ Письма Плиния Младшего.

«Curator viarum. Curator alvei Tiberis et riparum et cloacarum urbis. Куратор дорог. Куратор Тибра и городских клоак».

Столь удивительное перечисление должностей!

Курировались и клоаки, и берега - причём государственными чиновниками.

«Acta diurna. Ежедневные дела» - это газета.

10  ​​​​ Письмо ​​ Лидии Михайловны Лотман:

Дорогой Геннадий! ​​ Я получила Ваши рассказы, но вскоре уехала в Старую Руссу на конференцию, посвященную Достоевскому. Рассказы мне понравились. Они в Вашем духе – резко эмоциональные, тщательно обработанные и обнаруживающие острую наблюдательность, художественную «память», которую сказочник Г. Х. Андерсен считал признаком поэта.

Я дала их прочесть своей приятельнице – сотруднице группы изучения Достоевского И. А. Битюговой. Ей тоже понравилось. Она говорит, что рассказы очень страшные. Мне, ей и Ларисе кажется, что в обоих рассказах ((«Утка» и «Искушение»)) есть элемент нелепости. Я и И. А. считаем, что в «Утке» все происшествие – плод воображения героя-рассказчика, а Лариса говорит, что возможно, что это реальность (внутренний монолог героя передан прекрасно).

Не до конца ясно и то, что же побудило героя «Искушения» покончить с собой. Может быть, где-то стоит внести проясняющий ситуацию штрих. Впрочем, это дело автора. А природу Вы чувствуете, как Тургенев.

Я говорила о Вас с Минной Исаевной ((Дикман, издательница первого сборника Ахматовой)). Она говорит, что Вам надо попытаться снова дать произведения в «Неву» или «Звезду», которая обновляется – в ней меняется редактор.

Если это возможно, пришлите «Признания» мне. Вдруг что-то мне удастся предпринять.

Рукопись рассказов пока Вам не отсылаю, если Вас это не стеснит. ​​ Если нужно отослать срочно – черкните пару строк и я вышлю.

Работайте, и да помогут Вам Музы. Вообще, желаю удачи. Не пропадайте, пишите, хоть коротко, о своих делах. Лидия Михайловна Лотман

12 ​​ В этот день 70 лет назад Цветаева пишет такой стих:

Бог - прав

Тлением трав,

Сухостью рек,

Воплем калек,

Вором и гадом,

Мором и гладом,

Срамом и смрадом,

Громом и градом.

Попранным Словом.

Про́клятым годом.

Пленом царевым.

Вставшим народом.

21 ​​ ДР Тэффи

ШЛЯПКА

Надежда Тэффи

Варенька Звездочетова, хористка частной оперы, проснулась невыспавшаяся, но веселая.

Не выспалась она оттого, что полночи примеряла новую шляпку - синюю, с синим бантом и синей птицей - настоящей синей птицей счастья.

А веселая она была оттого, что поэт Синеус Труворов обещал повезти ее сегодня кататься.

Поэт очень был интересен.

Он пока что стихов не сочинил, а придумал только псевдоним, но это не мешало ему быть очень поэтическим и загадочным, может быть, даже в большей степени, чем иному настоящему поэту с настоящими готовыми стихами.

Варенька быстро оделась, схватила новую шляпу и принялась снова примерять.

- Поразительно!.. Особенно так, в профиль!

О! Женщина в такой шляпе может себе позволит много такого, о чем в простом колпаке и подумать не посмеешь!

Она может быть лукавой, и задорной, и мечтательной, и надменной. Она все может, и все выйдет у нее хорошо.

Для контраста Варенька достала старый отслуживший черный колпак и надевала по очереди то его, то синюю мечту. Прикалывала, завязывала вуаль и повторяла одинаковые гримаски. Как пошло и жалко выглядели они под черным колпачком, и как неотразимо - под крыльями синей птицы счастья.

Звонок, и знакомый голос заставил ее опрометью кинуться в переднюю.

Поэт без стихов стоял уже там, улыбался и восторженно смотрел на нее.

- Едемте, скорее, извозчик ждет...

Она хотела забежать к себе в комнату и еще раз взглянуть на себя в зеркало, но он не пустил. Он насильно надел на нее пальто и потащил к выходу.

- Вы сегодня какая-то особенная! - шептал он, прижимая к себе ее локоть. Я не понимаю в чем дело, но глаза не могу оторвать от вас.

- Я-то знаю в чем дело, - думала Варенька. - Дело в том, что на мне новая шляпка.

Но поэту она этого не сказала. Пусть думает, что она сама по себе так хороша. Очень нужно признаваться, раз это невыгодно.

Она только улыбнулась в ответ, только чуть лукаво скосила глаза, и он прижал ее к себе еще крепче.

На улице было так хорошо! Цвела городская весна, пахнущая плесенью и каштанами. Но солнце было настоящее, то самое, которое светит в полях и лугах всего мира, всей глупой, круглой земле, и облачка около него крутятся веселые, весенние, барашковые.

На мосту мальчишка продавал ландыши, бежал за экипажами и вопил истошным голосом, что торгует себе в убыток.

Извозчик дернул вожжами, и мальчишка отошел. Из-под колес брызнула жидкая грязь, весенняя, веселая, брызнула на мальчишку и проходившую мимо даму, и Варенька почувствовала себя богатой и важной и скромно поджала губы, чтоб не слишком завидовали ей прохожие, которых она обливала грязью.

- Какая вы сегодня хорошенькая! - радовался поэт. - Вы совсем, совсем необычайная...

Она, действительно, была в этот день необычайна. Сознание своей элегантности придало ей смелости и веселья.

- Ах, если бы быть богатой и каждый день, каждый день надевать все новые шляпки и быть каждый день по-новому красивой!..

- Вам нравится моя шляпка? - не выдержала она.

Он посмотрел рассеянно:

- Очень.

- Вы любите этот синий цвет?

- Синий? Да... Но она очень темная, почти черная.

Варенька усмехнулась. Как мужчины плохо разбираются в цветах. Даже поэты. Ах, да! Даже поэты!..

На лестнице они попрощались. Он спешил куда-то, но, спустившись на несколько ступенек, он вдруг снова взбежал наверх и поцеловал Вареньку прямо в губы.

А потом она, свесившись через перила, смотрела ему вслед влюбленно и ясно, и торжествующе, как можно смотреть только в синей шляпке с синей птицей счастья на полях.

Напевая, она вошла к себе в комнату.

- Ах, если бы быть богатой и каждый день надевать нов...

Она остановилась, приоткрыв рот, удивленная, почти испуганная: на столе рядом с картонкой лежала ее синяя шляпа, новая синяя шляпа, с синим бантом и синею птицей.

- Господи! Что же это такое?

Подбежала к зеркалу.

Да на ней был старый черный колпак!

Это тогда, сравнивая и примеряя шляпы, она надела эту старую, а, когда вошел поэт, растерялась и забыла, что на ней надето...

- Значит, ему понравилась я сама, а не шляпа. Как странно! Но почему же я была так хороша сегодня?

Она села на кровать и задумалась.

Блестящая философская теория о счастьи людей, богатых шляпами, покачнулась, рухнула и нечем было заткнуть оставленное ею пустое место.

Варенька вздохнула, села к зеркалу и стала по очереди примерять шляпы...

Тэ́ффи.

Настоящее имя Наде́жда Алекса́ндровна Ло́хвицкая, в замужестве ​​ Бучи́нская.

26 апреля [8 мая] 1872, Санкт-Петербург, Российская империя - 6 октября 1952 года, Париж.

Русская писательница и поэтесса, мемуаристка, переводчица, автор таких знаменитых рассказов, как «Демоническая женщина» и «Ке фер». После революции эмигрировала. Сестра поэтессы Мирры Лохвицкой.

Июнь

2  ​​​​ ARTHUR RIMBAUD (1859-1891)

L'étoile a pleuré rose ...

L'étoile a pleuré rose au coeur de tes oreilles,

L'infini roulé blanc de ta nuque à tes reins;

La mer a perlé rousse à tes mammes vermeilles

Et l'Homme saigné noir à ton flanc souverain.

5  ​​​​ Хосе Ортега-и-Гассет:

- Люди подчас вступают в рабочие организации лишь затем, чтобы презирать духовные ценности.

- Мы видим, как диктатуры заигрывают с людьми массы и льстят им, попирая все, что выше среднего уровня.

6  ​​​​ Александр Пушкин:

Чем более мы холодны, расчетливы, осмотрительны, тем менее подвергаемся нападениям насмешки. Эгоизм может быть отвратительным, но он не смешон, ибо отменно благоразумен. Однако есть люди, которые любят себя с такой нежностью, удивляются своему гению с таким восторгом, думают о своем благосостоянии с таким умилением, о своих неудовольствиях с таким состраданием, что в них и эгоизм имеет смешную сторону энтузиазма и чувствительности.

9  ​​​​ Октавио Пас

Чужой себе самому

Биографий у поэтов не бывает. Их биография - поэзия. Раз и навсегда усомнившийся в реальности этого мира, Пессоа без колебаний признал бы, что если и существует, то лишь в своих стихах, а не в несуразностях и несообразностях своих земных дней. В его жизни не было ничего поразительного - кроме стихов. Не думаю, что они открываются ключом под названием «случай» Пессоа (отвратительное слово!); скорее в их свете этот пресловутый «случай» перестает наконец относиться к медицине. Тайна Пессоа - уже в самом его имени. Пессоа на португальском значит личность и восходит к латинскому «персона» - маске римских актеров. Пессоа: личина, выдумка, никто. Вся его жизненная история - в переходе от нереальности будней к реальности вымыслов. Среди этих вымыслов - поэты Алберто Каэйро, Алваро де Кампос, Рикардо Рейс, но прежде всего сам Фернанду Пессоа. Вот почему есть известный смысл в том, чтобы напомнить основные события его жизни, не забывая, что речь идет о следах, оставленных тенью. Настоящий Пессоа - другой.

Родился в Лисабоне, в 1888 году. Ребенком потерял отца. Мать снова вышла замуж и в 96-м вместе с сыновьями перебралась в Южную Африку, в Дурбан, куда ее второго мужа назначили консулом. Английское воспитание. Как поэт - двуязычен, в складе мысли и стихов постоянно чувствуется англосаксонское влияние. В 1905 году, накануне поступления в университет, вынужден вернуться в Португалию. Через два года Пессоа бросает учебу на филологическом факультете и заводит типографию. Крах (слово, проходящее через всю его жизнь). По договорам служит «зарубежным корреспондентом» в различных фирмах, ведя деловую переписку на английском и французском языках, чем до самой смерти и зарабатывает на хлеб. Конечно, порой перед ним сдержанно приоткрываются врата университетской карьеры, но он с горделивостью застенчивых отказывается от предложения (я написал «сдержанность» и «горделивость», а нужно бы - «неохота» и «реализм»). В 1932 году подает документы на место хранителя в библиотеке и получает отказ. Но бунта в нем нет: только непритязательность, граничащая с пренебрежением.

После возвращения из Африки никогда больше не покидает Лиссабона. Сначала живет в своем прежнем доме с незамужней тетушкой и выжившей из ума бабкой; потом - с другой тетушкой; некоторое время - с матерью, снова овдовевшей; остаток жизни - в случайных меблирашках. С друзьями видится на улице и в кафе. Одиночка, пьющий в трактирах и кабачках старого города. Что еще? В 1916 году чуть было не становится профессиональным астрологом. Оккультизм неразлучен с опасностью; применительно к Пессоа она оборачивается сетью, сплетенной городской полицией для поимки английского мага и «сатаниста» Алистера Кроули, добравшегося до Лисабона в поисках адептов своего мистико-эротического ордена. В 1920-м Пессоа влюбляется - или уверяет себя, что влюблен, - в служащую одной торговой компании; связь длится недолго. «Моя судьба, - пишет он в последнем письме, - принадлежит иному Закону, о существовании которого Вы, думаю, и не подозреваете...». О других возлюбленных сведений нет. В «Морской оде» и «Приветствии Уолту Уитмену» - двух поэмах, напоминающих то, что пятнадцать лет спустя будет писать в своем «Поэте в Нью-Йорке» Гарсиа Лорка, - слышится мучительная гомосексуальная нота. Но мастер провокаций Алваро де Кампос - еще не весь Пессоа. В Пессоа есть и другие поэты. Сам по себе он целомудрен, все его страсти - воображаемые; вернее, его величайший порок - воображение. Поэтому он домосед. Но есть иной Пессоа, не принадлежащий ни будням, ни литературе: ученик, посвященный. О нем говорить невозможно и не нужно. Откровение, обман, самообман? Вероятно, и то, и другое, и третье. Как наставник в его герметичных сонетах, Пессоа «conhece e cala», - «знает и молчит».

Англоман, близорукий, учтивый, вечно ускользающий, одетый в черное, сдержанный и открытый разом, космополит, исповедующий национализм, «возвышенный исследователь пустяков», никогда не улыбающийся и леденящий нам кровь юморист, изобретатель стольких поэтов и разрушитель себя самого, автор парадоксов, ясных и головокружительных, как вода («Притворяться - значит глубже узнавать себя»), таинственный без преклонения перед тайной, таинственный, как полдневный месяц, молчаливый призрак португальского полдня, - кем он был, Фернанду Пессоа?.. Он умер в 1935 году, в Лисабоне, от болезни печени. Оставил по себе две брошюрки английских стихов, тощую книжку португальской лирики и сундук рукописей...

Свои первые стихи между 1905 и 1908 годами Пессоа пишет на английском. Его чтение в это время - Мильтон, Шелли, Китс, По. Затем он открывает Бодлера, берется за «малых португальских поэтов». Незаметно возвращается к материнскому языку, хотя всю жизнь продолжает писать и по-английски. Около 1912 года переживает влияние символистов и саудозизма. Тогда же впервые публикуется в органе «португальского ренессанса», журнале «Орел», дебютирует серией статей о португальской поэзии. Это вполне в духе Пессоа: начать свою писательскую жизнь литературным критиком. Не менее значимо заглавие одной из его заметок - «В садах уединения». Отчуждение и поиск себя в зачарованном саду или в безликом городе для Пессоа больше, чем просто тема: в этом суть им написанного. Пока еще он ищет себя, вскоре он начнет себя изобретать.

В 1913 году Пессоа знакомится с двумя молодыми людьми, которые станут его самыми верными товарищами по недолгой футуристической авантюре. Это художник Алмада-Негрейрос и поэт Марио де Са-Карнейро. Еще друзья: Армандо Кортес Родригес, Луис де Монталвор, Хосе Пачеко. Зачарованные «декадентской» поэзией, юноши напрасно пытаются обновить символистскую поэтику. Пессоа изобретает паулизм. Внезапно, благодаря Са-Карнейро, который живет в Париже и с которым поддерживается горячечная переписка, все открывают для себя выдающегося бунтаря современности - Маринетти. Плоды футуризма неоспоримы, хотя сам же основатель затмил потом его блеск своими бесчисленными отречениями. Эхо движения оказалось коротким, может быть, потому, что футуризм был не столько революцией, сколько мятежом. Первой искрой, поджегшей порох. Огонь разом полыхнул от края до края - от Москвы до Лисабона. Три крупнейших поэта: Аполлинер, Маяковский и Пессоа. Следующий, 1914 год станет для Португалии годом открытия или, точней, годом рождения. На свет появляется Алберто Каэйро и его питомцы - футурист Алваро де Кампос и неоклассик Рикардо Рейс.

Нашествие гетеронимов - событие внутреннее - предвещает здесь другой, публичный акт: вулканическое извержение журнала «Орфей». Первый номер выходит в апреле 1915 года, второй и последний - в июле. Так мало? Достаточно, и с лихвой. Группа была неоднородной. В самом названии «Орфей» слышен символистский отзвук. Даже у Са-Карнейро, при всем его бунтарстве, португальская критика обнаруживает пережитки «декадентства». Пессоа же отчетливо делится надвое: его Алваро де Кампос - целиком футурист, тогда как сам Пессоа продолжает линию паулизма. Публика встретила журнал негодованием. Наибольшую ярость журналистов вызвали тексты Са-Карнейро и Кампоса. Ругательства сменились насмешками, насмешки - молчанием. Круг замкнулся. Итог? В дебютном номере опубликована «Триумфальная ода», в последнем - «Морская ода». В первой поэме, вопреки судорожности и надрыву, уже чувствуется прямая речь будущей «Табачной лавки», понимание незначительности отдельного человека перед грубым гнетом социальной реальности. Вторая тоже не сводится к бенгальским огням футуристской поэзии: в ней - и в полный голос - бредит великий дух, и его вопль - вовсе не крик животного или сверхчеловека. Поэт здесь - не «бог в миниатюре», а глубоко падшая земная тварь. Обе поэмы напоминают не столько Маринетти, сколько Уитмена - Уитмена, с которым поэт и отождествляется, и ведет борьбу. Но и это не все. Противоречие для Пессоа - не сбой, а система, воплощение жизненного единства: в одно время с одами он пишет посмертную книгу Алберто Каэйро «Пастух», антологические стихи Рикардо Рейса, а также «Эпиталаму» и «Антиноя» - «две английские поэмы, малопристойные, а потому невозможные для публикации в британской печати».

Авантюра под названием «Орфей» обрывается на полуслове. Кто-то, оказавшись под огнем журналистов, а может быть побаиваясь не знающего удержу Алваро де Кампоса, предпочитает улизнуть. Неусидчивый Са-Карнейро возвращается в Париж. Через год он кончает с собой. Год 1917-й, новая попытка: единственный номер журнала «Футуристическая Португалия» под руководством Алмада-Негрейроса, где появляется памфлет Алваро де Кампоса «Ультиматум». Сегодня трудно найти интерес в этом потоке диатриб, хотя иные из них еще сохраняют свой целебный яд: «Д’Аннунцио, донжуан на Патмосе; Шоу, замороженный нарыв ибсенизма; Киплинг, трубадур имперского хлама»... Эпизод с «Орфеем» кончается распылением группы и смертью одного из вождей. Теперь нужно ждать, когда пройдет пятнадцать лет и появится новое поколение. Обычное дело. Поразительно другое: что группа - в эту пору и в этом обществе - вообще появилась. Только вспомните, что писалось тем временем в Испании! А у нас в Латинской Америке?!

Следующий период довольно темный. Пессоа публикует две тетрадки английских стихов, «35 сонетов» и «Антиной», на которые учтиво, но без энтузиазма откликаются лондонский «Таймс» и «Глазго геральд». В 1922 году он - с «Банкиром-анархистом» - впервые появляется на страницах нового литературного журнала «Современник». На то же время приходятся его политические эскапады: гимны в адрес национализма и авторитарного режима. Реальность удручает, разочаровывает Пессоа. Дважды он напрямую сталкивается с властью, церковью и общественной моралью. В одном случае поэт встает на защиту Антонио Ботто, автора книги гомоэротических стихов «Песни», в другом - выступает против «Союза студенческого действия», призвавшего глушить любые ростки свободомыслия, поскольку они-де рано или поздно дают плоды в виде так называемой «содомской литературы». Цезарь, понятно, всегда на страже нравственности. Алваро де Кампос пишет листовку «Извещение по делу о морали», Пессоа публикует манифест, а потерпевший, Раул Леал, разражается брошюрой «Урок морали лисабонским студентам и нападки на Святую Католическую Церковь». Центр тяжести переносится со свободных искусств на свободу искусства как такового. Природа нашего общества такова, что творец в нем обречен на роль инакомыслящего и оппозиционера. Ни одному художнику ясного ума не избежать этого морального риска.

Год 1924-й, новый журнал: «Афины». Обрывается на пятом номере. Продолжение никогда не бывает удачным. На самом деле «Афины» - связующее звено между прежним «Орфеем» и молодыми из будущей «Презенсы» (1927). Каждое поколение появляется на свет со своей особой традицией. Новая группа открывает для себя Пессоа. Наконец-то у него есть собеседники. Как всегда, слишком поздно. Немного спустя, за год до его смерти, разворачивается гротескная история с поэтическим конкурсом Секретариата по национальной пропаганде. Задание понятно: песнь во славу нации и империи. Пессоа отправляет жюри свое «Послание» - цикл стихов, дающих «оккультное», символическое истолкование португальской истории. Книга, по всей видимости, вызвала раздражение облеченных властью функционеров. Ей присудили «премию второй категории». Таков был последний литературный опыт Пессоа.

...В одном из самых цитируемых стихотворений Пессоа изображается поэт-лицедей... Говоря правду, он актерствует; актерствуя, говорит правду. Перед нами не эстетика, а вероисповедание. Поэзия - откровение нереальности поэта...

Только отсюда можно подступиться к подлинному смыслу гетеронимии Пессоа. Литературный ход? Да. Душевная потребность? Конечно. Но и что-то большее. В известном смысле каждый его гетероним - это тот, кем Пессоа мог или хотел бы стать. Но в смысле другом, более глубоком, это тот, кем он стать не хотел: личность. В первом случае его гетеронимы демонстрируют tabula rasa европейского идеализма и умственные пристрастия своего автора, во втором - открывают, что безгрешная sagesse, публичное пространство и философское отшельничество одинаково иллюзорны. Мгновение так же непригодно для жилья, как будущее, а стоицизм - снадобье, которое убивает. И все же расщепление «я», в котором суть гетеронимии, вызывает взрыв скрытых творческих сил. Настоящая пустыня - это наше «я», и не только потому, что в себе мы замурованы, как в застенке, и обречены жить один на один с собственным призраком, но и потому, что оно сушит и мертвит все, чего коснется. Опыт Пессоа, ставил он перед собой такую задачу или нет, вписывается в традицию величайших поэтов современной эпохи, начиная с Нерваля и немецких романтиков. Личность для них - препятствие, главное препятствие. Именно поэтому любого чисто эстетического мерила для написанного Пессоа недостаточно. Пусть не все оставшееся от него - наивысшего уровня, но на всем (или почти на всем) здесь виден след поиска. Его творчество - шаг в неведомое. Страсть и мука.

Вселенная Пессоа не принадлежит ни этому миру, ни иному. Ей подошло бы слово «отсутствие», если под отсутствием понимать текучее состояние, в котором присутствующее рассеивается, а отсутствие возвещает - но что? Миг, когда настоящего уже нет и едва проступает то, что, может быть, предстоит. Городская пустыня полна знаков: камни что-то говорят, говорит ветер, что-то говорят зажегшееся окно и одинокое дерево на углу, все здесь что-то говорит, но всегда не то, что говорится, а другое, то самое, о чем не говорят. Отсутствие - не просто нехватка, это предчувствие того присутствия, которого так никогда и не обретаешь въяве. Самые герметичные стихи и самые простые песенки сходятся в одном: в отсутствии, в нашей привычной нереальности всегда присутствует что-то. Ошеломленный людьми и вещами, поэт бредет по улицам старого города. Он заходит в парк. Листва шевелится, как будто вот-вот заговорит... Нет, опять не заговорила. Нереальность мира в последних лучах заката. Все замерло, все чего-то ждет. Поэт уже знает, что он - никто. Словно эти почти золотящиеся, почти ставшие явью дома, словно эти застывшие на волоске мига деревья, он тоже уплывает от себя самого. И на смену ему не покажется другой, настоящий Пессоа. Не покажется никогда, потому что другого нет. Лишь иногда показывается, брезжит что-то иное, безымянное, что не говорит само и до чего пытаются дозваться наши убогие слова. Поэзия? Нет, поэзия - это то, что остается нам в утешение. Сознание отсутствия. И снова слышится тот же едва различимый гул. Пессоа, или неминуемость неведомого.

Париж, 1961

13  ​​​​ Блез Паскаль:

- Все наше достоинство - в способности мыслить. Только мысль возносит нас, а не пространство и время, в которых мы - ничто. Постараемся же мыслить достойно: в этом - основа нравственности.

- Существует достаточно света для тех, кто хочет видеть, и достаточно мрака для тех, кто не хочет.

- ​​ Ясность ума влечёт за собой чистоту страсти, поэтому мужчина, наделённый глубоким и ясным умом, способен горячо любить и всегда отдаёт себе отчёт в том, что он любит.

16 ​​ Этот день 16 июня – особый. Но почему? Или из любви к математике: 16 – это два в четвертой степени, неотразимое по красоте число? Или средина года? Или Джойс встретил свою жену?

Бодлер о Д’ОРЕВИЙИ Charles Baudelaire:

Le poète du dandysme officiel; Le poète du dandysme hasardeux et d’occasion! En relisant le livre du Dandysme, par M. Jules Barbey d’Aurevilly, le lecteur verra clairement que le dandysme est une chose moderne et qui tient à des causes tout à fait nouvelles.

Que le peuple des coloristes ne se révolte pas trop; car, pour être plus difficile, la tâche n’en est que plus glorieuse. Les grands coloristes savent faire de la couleur avec un habit noir, une cravate blanche et un fond gris.

Прочел его прозу – и поражен яростью иных образов.

18 ​​ В этот день в 1932 году Мандельштам пишет стихотворение

Батюшков

Словно гуляка с волшебною тростью,

Батюшков нежный со мною живет.

Он тополями шагает в замостье,

Нюхает розу и Дафну поет.

Ни на минуту не веря в разлуку,

Кажется, я поклонился ему:

В светлой перчатке холодную руку

Я с лихорадочной завистью жму.

Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.

И не нашел от смущения слов:

Ни у кого - этих звуков изгибы...

И никогда - этот говор валов...

Наше мученье и наше богатство,

Косноязычный, с собой он принес

Шум стихотворства и колокол братства

И гармоничный проливень слез.

И отвечал мне оплакавший Тасса:

Я к величаньям еще не привык;

Только стихов виноградное мясо

Мне освежило случайно язык...

Что ж! Поднимай удивленные брови,

Ты, горожанин и друг горожан,

Вечные сны, как образчики крови,

Переливай из стакана в стакан...

20  ​​​​ Жан-Поль Сартр:

- ​​ Мне кажется, что у каждого из нас есть свое отчаяние, тенью следующее за нашей уверенностью в себе, за нашим спокойным настоящим.

- Для экзистенциалиста человек потому не поддается определению, что первоначально ничего собой не представляет. Человеком он становится лишь впоследствии, причем таким человеком, каким он сделает себя сам.

- Человек есть не что иное, как его проект самого себя. Человек существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет собой, следовательно, не что иное, как совокупность своих поступков, не что иное, как собственную жизнь.

Июль  ​​​​ 

1 ​​ В этот день 1 июля 1926 года Пастернак высказал в письме Цветаевой чудесную мысль:

Боже, до чего я люблю все, чем не был и не буду, и как мне грустно, что я - это я.

В этот день 1 июля 1919 года Софья Голлидэй пишет Цветаевой:

Марина, когда я умру, на моём кресте напишите эти Ваши стихи: Так и кончилась с припевом: - «Моя маленькая!»

Если бы я была мужчиной - это была бы самая счастливая любовь - а так - мы неизбежно должны были расстаться.

Марина Цветаева:

Повесть о Сонечке

Сонечка была мне дана - на подержание - в ладонях. В объятиях. Оттого, что я ребёнка подержала в руках, он не стал моим. И руки мои после него так же пусты.

2 ​​ Анри Бергсон

Возможное и действительное

В этой статье развиваются идеи, изложенные на открытии «философской встречи» в Оксфорде 24 сентября 1920 г. Написав ее для шведского журнала «Nordisk Tidskrift», мы хотели выразить свое сожаление по поводу того, что не смогли выступить, как это принято, в Стокгольме по случаю присуждения нам Нобелевской премии. До сих пор статья выходила только на шведском языке.

Я хотел бы вновь обратиться к уже обсуждавшейся мною теме - постоянному творению во Вселенной непредвидимой новизны. Сам я ежеминутно убеждаюсь в этом на опыте. Как бы я ни старался представить во всех подробностях то, что вскоре со мной случится, сколь же бедно, абстрактно, схематично мое представление в сравнении с реальным событием! Осуществление приносит с собой непредвидимую малость, которая всё изменяет. К примеру, я должен присутствовать на собрании; мне известно, каких людей я там встречу, за каким столом, в каком порядке мы расположимся, какую проблему будем обсуждать. Но вот они приходят, садятся и беседуют, как я и ожидал, говорят то, что я и предполагал; тем не менее вся ситуация в целом дает мне уникальное и новое впечатление, словно ее очертила - одним оригинальным штрихом - рука художника. Прощай образ, который я создал, простое, предугаданное в воображении рядоположение уже известных вещей! Конечно, эта картина не имеет той художественной ценности, что работы Рембрандта или Веласкеса; но она тоже всецело неожиданна и в данном смысле так же оригинальна. Скажут, что мне были неизвестны детали обстоятельств, что я не знал, кто будет присутствовать, каковы будут их жесты, их позы, и все это в целом лишь потому дает мне нечто новое, что привносит дополнительные элементы. Но такое же впечатление новизны я испытываю, наблюдая за развитием своей жизни первичное поле опыта. Все дальнейшее движение состояло в расширении этого поля. Логически расширить заключение, применить его к другим объектам, не раздвигая реально рамок своих изысканий, - это естественная склонность человеческого разума, но никогда не следует ей уступать. Философия наивно поддается ей, когда становится чистой диалектикой, то есть пытается сконструировать метафизику из элементарных знаний, накопленных в языке. Она по-прежнему идет на поводу у этой склонности, когда превращает заключения, выведенные из конкретных фактов, в «общие принципы», приложимые к остальным вещам. Вся наша деятельность была протестом против такого способа философствования. А потому мы вынуждены были оставить в стороне важные вопросы, на которые могли бы дать только мнимый ответ, распространив на них результаты своих предыдущих работ. Мы ответим на тот или иной из них, если будут силы и время разрешить его как таковой, сам по себе. В противном случае придется признать: наш метод обеспечил нам, полагаем, точное решение некоторых проблем, и ничего большего мы не сможем из него извлечь. Ну что ж, писание книг - дело сугубо добровольное.

Я испытываю чувство, более живое чем когда-либо, в ситуации действия, которого я пожелал и чьим единственным властелином являюсь. Если я обдумываю свое будущее действие, моменты размышления предстают моему сознанию как последовательные и уникальные эскизы картины, какие сделал бы художник; и, хотя само это действие по мере выполнения реализует желаемое и, следовательно, предвидимое, оно все же имеет оригинальную форму. - Хорошо, скажут мне; быть может, состояние души содержит нечто оригинальное и уникальное; но материя - это повторение; внешний мир подчинен математическим законам; сверхчеловеческий интеллект, который знал бы положение, направление и скорость всех атомов и электронов материальной вселенной в какой-то данный момент, мог бы вычислить любое будущее состояние этой вселенной, как мы вычисляем время солнечного или лунного затмения. - Я с этим соглашусь, при условии, что речь идет только об инертном мире; правда, это суждение уже начинают оспаривать, по крайней мере применительно к элементарным явлениям. Но такой мир - всего лишь абстракция. Конкретная реальность содержит живых, сознательных существ, которые заключены в рамки неорганической материи. Я говорю «живых и сознательных», ибо полагаю, что живое есть де-юре сознательное; оно становится де-факто бессознательным там, где сознание засыпает, но даже в тех областях, где сознание дремлет, например, в растительном мире, существует определенная эволюция, развитие, старение, наконец, все внешние признаки длительности, характеризующей сознание. Зачем же вести речь об инертной материи, в которую вставлены, словно в раму, жизнь и сознание? На каком основании инертное помещают вначале? Древние представляли себе Мировую душу, обеспечивавшую в их глазах непрерывное существование материального универсума. Освобождая это учение от его мифических элементов, я сказал бы, что неорганический мир есть ряд бесконечно быстрых повторений или квазиповторений, которые суммируются в видимых и предвидимых изменениях. Я сравнил бы их с качаниями маятника в часовом механизме: изменения связаны с постоянным раскручиванием пружины, передавая ее движение; повторения задают ритм жизни сознательных существ и служат мерой их длительности. Таким образом, живое существо по природе своей длится: оно длится потому, что непрестанно разрабатывает нечто новое, и потому что нет разработки без исканий, нет поиска без сомнений и нерешительности. Время и есть сама эта нерешительность, или его вообще не существует. Упраздните всё сознательное и живое (а вы сможете это сделать только искусственным усилием абстракции, ибо материальный мир, повторяем, с необходимостью предполагает наличие сознания и жизни), и вы получите вселенную, последовательные состояния которой можно теоретически вычислить заранее, как кадры кинопленки до ее разматывания. Но для чего тогда нужно развертывание? Отчего реальность развертывается? Почему она уже не развернулась? Чему служит время? (Я говорю о реальном, конкретном времени, а не об абстрактном времени, представляющем собой не что иное, как четвертое измерение пространства) Таков был некогда отправной пункт моих размышлений. Пятьдесят лет назад я увлекался философией Спенсера. Но в один прекрасный день я заметил, что время в ней ничему не служит, ничего не делает. А то, что ничего не делает, и есть ничто. Однако, подумал я, время чем-то является. Стало быть, оно действует. Что же оно может делать? Простой здравый смысл ответил: время препятствует тому, чтобы все было дано сразу. Оно замедляет, или, точнее, оно и есть само замедление. Значит, оно что-то готовит, вынашивает, вырабатывает. Не является ли оно тогда посредником творчества и выбора? Не доказывает ли существование времени, что в вещах имеется индетерминация, неопределенность? Не представляет ли собой время саму эту неопределенность?

Если большинство философов придерживаются иного мнения, значит, человеческий интеллект создан так, чтобы браться за дело с другого конца. Я говорю «интеллект», а не «мышление», не «разум». Наряду с интеллектом каждому из нас присуще непосредственное восприятие своей собственной деятельности и условий ее осуществления. Назовите его как угодно; это чувство того, что мы являемся творцами своих намерений, решений, действий, а стало быть и своих привычек, характера, самих себя. Мастеровые собственной жизни, а если захотим, то даже ее художники, мы беспрестанно трудимся над тем, чтобы вылепить из материала, данного нам прошлым и настоящим, наследственностью и обстоятельствами, уникальную, новую, оригинальную личность, непредвидимую, как форма, которую скульптор придает глине. Выполняя эту работу, мы, конечно, имеем представление и о ней, и о ее своеобразии, но главное состоит в том, чтобы мы ее выполнили. Мы не должны ее углубленно исследовать; не требуется даже, чтобы мы полностью ее осознавали, как художник не обязан анализировать свои творческие способности; он оставляет эту заботу философу, довольствуясь самим процессом творчества. А вот скульптору необходимо знать технику своего искусства и все то, чему можно здесь научиться: эта техника имеет отношение главным образом к тому, что роднит его произведение с другими; она подчиняется требованиям материала, с которым он работает и без которого, как и все художники, не может обойтись; для техники в искусстве важны повторение или фабрикация, а вовсе не само творчество. Именно на ней сосредоточено внимание художника - скажем так, его интеллектуальность. Так и мы, формируя свой характер, мало что знаем о собственных творческих способностях: чтобы узнать о них, нам следует вернуться к самим себе, начать философствовать и пойти против природы, ибо природа пожелала действия, она вовсе не думала об умозрении. Как только речь заходит уже не просто о том, чтобы почувствовать в себе порыв и убедиться в своей способности к действию, но о том, чтобы направить мышление к нему самому, дабы оно уловило эту способность и этот порыв, сложность возрастает, как если бы требовалось повернуть вспять наше сознание. Напротив, мы прежде всего заинтересованы в освоении способов нашего действия, то есть извлечении из условий его выполнения всего того, что может обеспечить нам методы и основные правила поведения. Нечто новое появится в наших действиях только благодаря тому, что мы обнаружим в вещах повторение. Следовательно, наша обычная способность познания есть по преимуществу способность извлекать из потока реального то, что обладает свойствами устойчивости и регулярности. Идет ли речь о восприятии? Восприятие улавливает бесконечно повторяющиеся колебания, представляющие собой, к примеру, свет или тепло, и сжимает их в относительно неизменные ощущения; так, восприятие цвета за долю секунды конденсирует, сгущает в наших глазах триллионы внешних вибраций. Идет ли речь о познании? Сформировать общую идею значит абстрагировать из разнообразных и изменчивых предметов присущий всем им аспект, неизменный или по крайней мере позволяющий нам воздействовать на них одним и тем же способом. Постоянство нашего поведения, тождественность нашей потенциальной или виртуальной реакции на многообразие и изменчивость представляемых объектов - вот что прежде всего отмечается и выражается общей идеей. Идет ли речь, наконец, о понимании? Понять значит просто обнаружить отношения, установить прочные связи между имеющимися фактами, выявить законы: совершенство этой операции зависит от того, насколько точно установлена связь и насколько закон поддается выражению в математической форме. Все эти функции конститутивны для интеллекта. И интеллект в такой степени постигает истину, в какой он - поборник всего регулярного и устойчивого - имеет дело с устойчивым и регулярным в реальности, в материальности. Он касается тогда одной из сторон абсолютного, а наше сознание касается другой его стороны, когда улавливает в нас непрестанное цветение новизны или, когда, расширяясь, совпадает посредством симпатии (sympathise) с усилием природы, несущим бесконечное обновление. Заблуждение начинается там, где интеллект пытается мыслить один из аспектов так, как он мыслил другой, и берется не за то дело, для которого он был создан.

Я полагаю, что великие метафизические проблемы, как правило, бывают плохо поставлены и нередко разрешаются сами собой, если уточнить их формулировку; либо же это проблемы, проистекающие из иллюзии, и они исчезают, если внимательно рассмотреть, как они формулируются. На деле они возникают оттого, что мы выражаем творчество на языке фабрикации. Реальность есть всеобщее и неделимое возрастание, постепенное созидание, длительность: так воздушный шар мало-помалу раздувается, ежеминутно принимая неожиданные формы. Но наш интеллект представляет себе ее возникновение и эволюцию как компоновку и перекомпоновку частей, которые при этом только меняют место; стало быть, теоретически он мог бы предвидеть любое состояние целого: полагая определенное число устойчивых элементов, мы заранее получим в неявном виде все возможные комбинации. И это еще не всё. Реальность, какой мы ее непосредственно воспринимаем, являет собой непрестанно растущую полноту; она не знает пустоты. В ней имеется протяжение, как и длительность; но эта конкретная протяженность не есть бесконечное и бесконечно делимое пространство, избираемое интеллектом в качестве поля для его конструкций. Конкретное пространство было извлечено из вещей. Не они находятся в нем, а оно находится в них. Но как только наше мышление берется рассуждать о реальности, оно делает из пространства некое вместилище. Имея обыкновение соединять части в относительной пустоте, оно представляет себе, что реальность заполняет некую абсолютную пустоту. Итак, если отвержение радикальной новизны лежит в истоках плохо поставленных метафизических проблем, то привычка идти от пустоты к полноте приводит к формулировке несуществующих проблем. Впрочем, легко увидеть, что вторая ошибка уже заключена в первой. Но вначале я хотел бы точнее ее определить.

Я говорю, что существуют псевдопроблемы, - именно они причиняют наибольшее беспокойство метафизике. Я свожу их к двум. Одна из них породила теории бытия, вторая - теории познания.

Первая псевдопроблема заключается в вопросе о том, почему существует бытие, почему существует что-то или кто-то. Неважно, какова природа того, что существует: можно сказать, что это материя, или дух, или то и другое вместе, или что материя и дух не самодостаточны и выражают собой трансцендентную Причину: в любом случае, рассматривая разные формы существования, и причины, и причины этих причин, мы чувствуем себя вовлеченными в бесконечную гонку. Если мы делаем остановку, то для того, чтобы избежать головокружения. Мы всегда констатируем - по крайней мере так нам кажется, - что трудность продолжает существовать, что проблема все еще имеется и никогда не будет разрешена. Она действительно никогда не будет решена, но ее и не следовало ставить. Она возникает лишь тогда, когда мы представляем себе ничто, предшествующее бытию. Мы говорим себе: «Здесь могло бы ничего не быть», а потом удивляемся тому, что нечто - или Кто-то - существует. Но проанализируйте эту фразу: «Здесь могло бы ничего не быть». Вы увидите, что имеете дело со словами, а вовсе не с идеями; «ничто» лишено тут всякого значения. «Ничто» - это термин обыденного языка, который может иметь смысл, только если остается в свойственной человеку области действия и фабрикации. «Ничто» означает отсутствие того, что мы ищем, чего мы желаем и ждем. Если и вправду предположить, что опыт когда-либо мог бы представить нам абсолютную пустоту, то она была бы ограниченной, имела бы какие-то очертания, значит, все еще была бы чем-то. Но в действительности пустоты не существует. Мы воспринимаем и даже познаем только полноту. Одна вещь исчезает лишь потому, что другая заняла ее место. Стало быть, уничтожение означает замещение. Мы говорим «уничтожение», только когда рассматриваем лишь одну из половин, или, точнее, из двух сторон замещения, - именно ту, что нас интересует; таким образом мы отмечаем, что нам нравится направлять свое внимание на исчезнувший объект и отвлекаться от того, который его замещает. Тогда мы говорим, что больше ничего не существует, понимая под этим, что существующее нас не интересует, что мы интересуемся тем, чего здесь больше нет или что могло бы здесь быть. Следовательно, идея отсутствия, или небытия, или ничто нераздельно связана с идеей уничтожения, реального или возможного, а последняя представляет собой только один аспект идеи замещения. Существуют различные способы мышления, которыми мы пользуемся в практической ​​ жизни: для производства особенно важно, чтобы наше мышление умело отставать от реальности и, когда нужно, сохраняло связь с тем, что существовало или могло бы существовать, вместо того чтобы всецело посвящать себя тому, что существует. Но когда мы переходим из области фабрикации в сферу творчества, когда задаемся вопросом, почему существует бытие, почему кто-то или что-то, мир или Бог существует, а ничто - нет, когда, наконец, мы ставим самую устрашающую из метафизических проблем, мы виртуально соглашаемся с абсурдом: ибо если всякое уничтожение есть замещение, если идея уничтожения есть не что иное как усеченная идея замещения, то говорить об уничтожении всего значит допускать замещение, которое не было бы таковым, и впадать во внутреннее противоречие. Либо идее уничтожения всего свойственно такое же существование, как идее круглого квадрата, - существование звука, «flatus vocis звуков речи», либо, если она нечто отображает, то именно движение интеллекта, который идет от одного предмета к другому, предпочитает оставленный предмет тому, что находит перед собой, и называет «отсутствием первого» присутствие второго. Мы полагаем Вселенную (le tout), потом убираем одну за другой ее части, не желая видеть то, что заняло место каждой из них: стало быть, когда мы хотим суммировать отсутствия, мы имеем дело с совокупностью присутствий, просто расположенных в новом порядке. Иными словами, это мнимое представление об абсолютной пустоте есть на самом деле представление об универсальной полноте, возникающее в уме, который без конца перескакивает от части к части, решив всегда принимать в расчет только пустоту своей неудовлетворенности, а не полноту вещей. Это означает, что идея Ничто, когда она не является идеей простого слова, имеет такое же содержание, как и идея Всего, к чему добавляется еще операция мышления.

То же самое я сказал бы об идее беспорядка. Почему универсум организован? Каким образом правило прилагается к неупорядоченному, форма к материи? Как объяснить, что наша мысль ориентируется в вещах? Эта проблема, которая у древних являлась проблемой бытия, а в Новое время стала проблемой познания, родилась из иллюзии того же рода. Она исчезает, если мы понимаем, что идея беспорядка имеет определенный смысл в сфере человеческого производства, или, как мы говорим, фабрикации, но не в сфере творчества. Беспорядок есть просто порядок, которого мы не ищем. Вы не можете, даже мысленно, упразднить порядок, не создав при этом какой-то другой. Если не существует целесообразности или воли, значит, существует механицизм; если механицизм сдает свои позиции, то в интересах воли, изменчивости, целесообразности. Но когда вы ждете одного из этих порядков, а находите другой, вы говорите, что существует беспорядок, выражая существующее в терминах того, что могло или должно было бы существовать, и объективируя свое сожаление. Таким образом, всякий беспорядок предполагает две вещи: порядок, существующий вне нас; имеющееся у нас представление о другом порядке - единственном, который нас интересует. Стало быть, уничтожение опять-таки означает замещение. И идея уничтожения всякого порядка, то есть идея абсолютного беспорядка, поистине содержит тогда противоречие, поскольку оставляет лишь одну сторону операции, которая предположительно была двусторонней. Итак, идея абсолютного беспорядка являет собой только сочетание звуков, flatus vocis, либо же, если она чему-то соответствует, то выражает движение ума, который перескакивает от механицизма к целесообразности, от целесообразности к механицизму и, обозначая место своего пребывания, предпочитает всякий раз указывать тот пункт, где его нет. Таким образом, стремясь упразднить порядок, вы получаете их два или несколько. А это значит, что концепция порядка, который добавляется к «отсутствию порядка», содержит нелепость и сама проблема исчезает.

Две рассмотренные выше иллюзии в действительности сводятся к одной. Их суть - вера в то, будто идея пустоты содержит в себе меньше, чем идея полноты, понятие беспорядка - меньше, чем понятие порядка. На самом деле в идеях беспорядка и ничто, когда они что-то отображают, имеется больше интеллектуального содержания, чем в идеях порядка и существования, ибо они охватывают множество порядков, много существований, а сверх того - игру ума, неосознанно жонглирующего ими.

Так вот, ту же иллюзию я нахожу в случае, который нас интересует. В учениях, не учитывающих радикальную новизну каждого момента эволюции, кроется много недоразумений и ошибок. Но главное - в них содержится идея, что возможное есть нечто меньшее, чем реальное, а потому возможность вещей предшествует их существованию. Значит, их можно представить заранее; их можно помыслить до того, как они реализовались. Но истина состоит как раз в противоположном. Если мы оставим в стороне закрытые системы, подчиненные чисто математическим законам и доступные обособлению, поскольку на них не воздействует длительность, если мы рассмотрим всю конкретную реальность или только мир жизни, а тем более мир сознания, то обнаружим, что в возможности каждого из последовательных состояний содержится больше, а не меньше, чем в их реальности. Ибо возможное есть не что иное, как реальное плюс действие разума, отбрасывающее его образ в прошлое, как только оно совершилось. Но именно этого мы не замечаем из-за своих интеллектуальных привычек.

Во время великой войны газеты и журналы, отвлекаясь порой от ужасных тревог настоящего, задавались вопросом о том, что произойдет позже, когда вновь наступит мир. В частности, их интересовало будущее литературы. Однажды ко мне обратились с просьбой рассказать, каким я его представляю. Я несколько смущенно заявил, что совсем его не представляю. «Не замечаете ли вы по крайней мере, - сказали мне, - какие-то возможные направления? Допустим, нельзя предвидеть детали; но у вас, как философа, имеется хотя бы идея целого. К примеру, каким вам видится великое драматическое произведение завтрашнего дня?». Никогда не забуду, как удивился мой собеседник, услышав ответ: «Если бы я знал, каким будет великое драматическое произведение завтрашнего дня, я бы его написал». Было ясно, что он представлял себе будущее произведение запертым в возможностях, словно в шкафу; я же, в силу моих давних связей с философией, должен был добыть у нее ключ от этого шкафа. «Но, - сказал я ему, - произведение, о котором вы говорите, еще не является возможным». - «И все же оно должно быть таковым, коль скоро оно будет реализовано». - «Нет, оно таковым не является. Самое большее, я соглашусь с вами в том, что оно будет возможным». - «Что вы хотите сказать?» - «Это очень просто. Вот появится талантливый или гениальный человек; он создаст произведение: став реальным, оно тем самым сделается ретроспективно или ретроактивно возможным. Оно не было бы таковым, если бы не появился этот человек. Потому я и говорю, что оно будет возможно сегодня, но еще не является таковым». - «Это уж чересчур! Не станете же вы утверждать, что будущее влияет на настоящее, что настоящее вносит нечто в прошлое, а действие идет против хода времени и оставляет свой отпечаток позади?» - «Смотря как это понимать. Я никогда не говорил, что можно внедрить нечто реальное в прошлое и действовать, двигаясь назад во времени. Но несомненно, что мы можем разместить возможное в прошлом или, скорее, возможное само ежеминутно размещается там. По мере того как создается действительность, непредвидимая и новая, ее образ отражается позади нее в безграничном прошлом; так обнаруживается, что она испокон веку была возможна; но именно в этот момент она и делается таковой - потому я и сказал, что ее возможность, которая не предшествует действительности, будет ей предшествовать, как только действительность появится. Стало быть, возможное есть мираж настоящего в прошлом; и так как мы знаем, что будущее в конце концов станет настоящим, так как эффект миража беспрерывно воспроизводится, мы утверждаем, что в нашем теперешнем настоящем, которое завтра станет прошлым, уже содержится образ будущего, хотя нам не удалось его постичь. В этом-то и заключается иллюзия - как если бы мы, глядя на свое отражение в зеркале, представили себе, что, оставшись позади зеркала, могли бы коснуться этого отражения. Впрочем, когда говорят, что возможное не предполагает действительного, допускают тем самым, что реализация добавляет нечто к простой возможности: возможное якобы находилось там извечно, словно призрак, ждущий своего часа; значит, оно стало бы действительностью благодаря добавлению чего-то, какому-то вливанию крови или жизни. Люди не видят, что возможное, напротив, предполагает соответствующую действительность вкупе с тем, что к ней прибавляется, поскольку возможное представляет собой совмещенный эффект уже возникшей реальности и некоего устройства, которое отбрасывает ее назад. Таким образом, свойственное большинству философских учений и естественное для человеческого духа представление о возможностях, реализующихся через обретение существования, есть чистая иллюзия. Это равносильно утверждению, что человек из плоти и крови является результатом материализации его отражения в зеркале, коль скоро в реальном человеке имеется все то же, что и в его виртуальном образе, плюс та твердость, благодаря которой его можно потрогать. Но дело в том, что для достижения виртуального здесь требуется больше, чем для достижения реального, для отражения - больше, чем для самого человека, поскольку без человека оно не возникнет, а кроме того, необходимо еще и зеркало».

Именно это забыл мой собеседник, когда спрашивал меня о театре будущего. По-видимому, он бессознательно играл со смыслом слова «возможное». Конечно, «Гамлет» был возможен до того, как стал реальностью, если понимать под этим, что не существовало непреодолимого препятствия для его реализации. В таком особом смысле возможным называют то, что не является невозможным; и само собой разумеется, что эта не-невозможность вещи есть условие ее реализации. Но так понимаемое возможное ни в коей мере не относится к виртуальному, к предсуществующему идеально. Закрыв ворота, вы будете знать, что никто не пройдет этим путем; но отсюда не следует, что вы можете сказать, кто им пройдет, когда вы откроете доступ. Однако от полностью негативного смысла слова «возможное» вы незаметно, бессознательно переходите к позитивному смыслу. Только что возможность означала «отсутствие препятствия»; теперь вы делаете из нее «предсуществование в форме идеи», а это нечто совершенно иное. В первом смысле слова утверждение, что возможность вещи предшествует ее реальности, было бы трюизмом: под этим просто понималось бы, что коль скоро препятствия преодолены, значит, их можно было преодолеть. Но во втором смысле это нелепость, ибо ясно, что ум, в котором шекспировский «Гамлет» обрисовался в форме возможного, тем самым сделал его реальным: значит, то был, по определению, сам Шекспир. Напрасно вы с самого начала полагаете, что такой ум мог появиться до Шекспира: это означает, что вы не учитываете всех деталей драмы. По мере того как вы пополняете свое представление, выясняется, что предшественник Шекспира думает все то, что подумает Шекспир, чувствует все то, что он почувствует, знает все то, что он будет знать, а, следовательно, воспринимает все то, что он воспримет, и стало быть, находится в той же точке пространства и времени, имеет те же самые тело и душу: это и есть сам Шекспир.

Но я слишком долго говорю о том, что ясно само по себе. Все эти рассуждения совершенно уместны, когда речь идет о произведении искусства. Думаю, в конце концов, сочтут очевидным, что художник, создавая свое произведение, творит возможное одновременно с действительным. Почему же мы не решаемся сказать то же самое о природе? Разве мир не является произведением искусства, несравнимо более богатым, чем творение величайшего художника? И разве не столь же, если не более абсурдно полагать, что его будущее обрисовывается заранее, что возможность предсуществовала в нем действительности? Скажу еще раз: будущие состояния замкнутой системы материальных точек доступны вычислениям и, следовательно, их можно увидеть в ее настоящем состоянии. Но, повторяю, эта система извлечена или абстрагирована из целого, включающего в себя, помимо инертной и неорганизованной материи, еще и организацию. Возьмите конкретный и заполненный мир, с жизнью и сознанием, рамкой для которых он служит; рассмотрите всю природу, порождающую новые виды в формах столь же оригинальных и новых, как рисунок художника; обратитесь к индивидам, составляющим эти виды, к растениям или животным, ​​ каждое из которых обладает своим собственным характером, - я сказал бы, своей личностью (ведь одна травинка не более походит на другую, чем Рафаэль на Рембрандта); поднимитесь к тому, что находится над человеком, к обществам, где совершаются действия и складываются ситуации, подобные тем, что разыгрываются в драме: как же здесь говорить о возможностях, якобы предшествующих своей реализации? Как же не видеть, что если событие всегда можно объяснить задним числом через те или иные предшествующие события, то какое-то совершенно иное событие столь же хорошо объяснялось бы в тех же обстоятельствах прошлыми событиями, выбранными иначе, - пусть и теми же прежними событиями, но по-иному выделенными, по-иному распределенными, наконец, иначе усмотренными ретроспективным вниманием? Обращаясь назад, настоящее все время заново организует прошлое, следствие - причину.

Мы не видим этого всегда по одной и той же причине, впадаем в одну и ту же иллюзию, ибо принимаем большее за меньшее, а меньшее за большее. Вернем же возможное на его место, и эволюция станет чем-то совершенно иным, чем реализация программы; двери будущего распахнутся настежь; откроется безграничное поле для свободы. Ошибка учений - очень редких в истории философии, - признававших роль неопределенности и свободы в мире, кроется в непонимании того, что предполагалось этим их утверждением. Когда речь в них шла о неопределенности, о свободе, под неопределенностью понималось соперничество между возможностями, под свободой выбор между возможностями, - как будто возможность не создавалась самой свободой! Как будто всякая иная гипотеза, полагая идеальное предсуществование возможного действительному, не сводит новое всего лишь к перегруппировке прежних элементов! Как будто она не должна была рано или поздно объявить его доступным расчетам и предвидимым! Принимая постулат противоположной теории, впускали в свое общество врага. Следует сказать со всей определенностью: не возможное делается реальным, а реальное становится возможным.

Но на самом деле философия никогда не признавала открыто это непрерывное творение непредвидимой новизны. Уже древние отвергали его, поскольку, будучи в той или иной мере платониками, представляли Бытие как данное раз и навсегда, полное и совершенное, в неизменной системе Идей; следовательно, мир, развертывающийся перед ними, не мог ничего к этому прибавить; напротив, он был всего лишь уменьшением или деградацией; его последовательные состояния измеряли возрастающее или убывающее расхождение между тем, чем он являлся, - тенью, отброшенной во времени, - и тем, чем он должен был быть, Идеей, пребывающей в вечности; они отображали вариации нехватки, изменчивую форму пустоты. Именно Время все портило. Правда, новоевропейские философы придерживаются совершенно иной точки зрения. Они больше не толкуют Время как самозванца, противника вечности; но они охотно свели бы его к простой видимости. Временное является для них только туманной формой рационального. То, что мы воспринимаем как последовательность состояний, наш интеллект осмысляет, когда туман рассеивается, как систему отношений. Реальное вновь становится вечным, с тем лишь отличием, что это вечность Законов, которыми охватываются явления, а не вечность Идей, служащих им образцом. Но в обоих случаях мы имеем дело с теориями. Будем же придерживаться фактов. Время дано непосредственно. Этого для нас достаточно, и пока нам не докажут его несуществование или ущербность, мы будем считать реальным фактом фонтанирование непредвидимой новизны.

Философия от этого выиграет, так как обнаружит нечто абсолютное в подвижном мире явлений. Но от этого выиграем и мы, ибо почувствуем себя более радостными и сильными. Более радостными, поскольку реальность, рождающаяся на наших глазах, будет постоянно давать каждому из нас то удовлетворение, какое искусство дарует время от времени баловням судьбы; за неподвижностью и монотонностью, которые вначале улавливаются нашими чувствами, загипнотизированными постоянством наших потребностей, мы обнаружим в ней без конца возрождающуюся новизну, подвижное своеобразие вещей. Но, главное, мы станем более сильными, ибо ощутим себя участниками великого дела творения, изначального и продолжающегося на наших глазах, почувствуем, что являемся творцами самих себя. Наша способность действовать усилится, овладев самой собой. Рабы естественных потребностей, до сей поры униженно подчинявшиеся им, мы распрямимся, станем властителями, связанными с величайшим Властелином. На этом мы и завершим свой очерк. Не будем считать чем-то несерьезным размышления об отношениях возможного и действительного. Быть может, они являются подготовкой к благой жизни.

Да, Бергсон имел огромное влияние на умы людей. Почему оно улетучилось? Неужели от всех нас останется только дым? ​​ У нашего времени нет духовных кумиров: мы – слишком политизированы. Еще естественнее предположить, что мы «загнаны и забиты» (Блок) - и наши заботы не выходят за пределы потребности выжить.

4 ​​ В этот день 4 июля 1916 года Цветаева пишет Сергею Эфрону:

Александров

Дорогая, милая Лёва!

Спасибо за два письма, я их получила сразу <...>

Я рада, что Вы хороши с Ходасевичем, его мало кто любит, с людьми он сух, иногда хладен, это не располагает. Но он несчастный, и у него прелестные стихи, он хорошо к Вам относится. Лувинька, вчера и сегодня все время думаю, с большой грустью, о том, как, должно быть, растревожила Вас моя телегр<амма>. Но что мне было делать? Я боялась, что, умолчав, как-то неожиданно подведу Вас. Душенька ты моя лёвская, в одном я уверена: где бы ты ни очутился, ты недолго там пробудешь...

Lou, не беспокойся обо мне: мне отлично, живу спокойнее нельзя, единственное, что меня мучит, это Ваши дела, вернее Ваше самочувствие. Вы такая трогательная, лихорадочная тварь!

Пишу Вам в 12 ночи. В окне большая блестящая белая луна и черные деревья. Гудит поезд. На столе у меня в большой плетенке - клубника, есть ли у Вас в Коктебеле фрукты и кушаете ли?..

Дети спят. Сегодня Аля, ложась, сказала мне: «А когда ты умрешь, я тебя раскопаю и раскрою тебе рот и положу туда конфету. А язык у тебя будет чувствовать? Будет тихонько шевелиться?» и - варварски: «Когда ты умрешь, я сяду тебе на горбушку носа!» И она, и Андрюша каждый вечер за Вас молятся, совершенно самостоятельно, без всякого напоминания. Андрюша еще упорно молится «за девочку Ирину», а брата почему-то зовет: «Михайлович», с ударением на и...

Милый Лев, спокойной ночи, нежно Вас целую, будьте здоровы...».

Лев - домашнее прозвище Сергея Эфрона.

5  ​​​​ В этот день 5 июля 1916 года Кафка пишет в дневнике:

Тяготы совместной жизни. Она держится отчужденностью, состраданием, похотью, трусостью, тщеславием, и только на самом дне, может, есть узенький ручеек, который заслуживает названия любви, но который бесполезно искать, - он лишь кратко сверкнул, сверкнул на мгновение.

Так вот грустно. А я? Какое-то время я ничего не записывал в этот дневник, словно сомневаясь, нужен ли он мне. ​​ 

6  ​​ ​​ ​​​​ В этот день 6 июля 1882 года Оскар Уайльд ​​ написал Джулии Уорд:

Огаста, штат Джорджия

Дорогая миссис Хау, в настоящий момент мои планы таковы: прибыть в Нью-Йорк из Ричмонда вечером в среду и в тот же вечер выехать в Ньюпорт, чтобы в четверг утром быть у Вас и погостить, если позволите, до субботы. У меня огромный дорожный сундук и слуга, но пусть это Вас не беспокоит. Я могу отослать их в гостиницу. С какими обузами приходится путешествовать! Есть какой-то вызов мировой гармонии в том, что меня всегда сопровождают в пути коробка для шляпы, секретарь, дорожный несессер, дорожный сундук, чемодан и слуга. Я каждый день ожидаю, что меня поразит гром, но боги спят, хотя мне лучше бы не поминать их всуе - не ровен час, они услышат и проснутся. Но что бы сказал Topo о моей шляпной картонке! Или Эмерсон - о размерах моего сундука, поистине циклопических! Но я не могу путешествовать без Бальзака и Готье, а они занимают столько места… И покуда я способен наслаждаться, рассказывая всякий вздор цветам и детям, меня не страшит порочная роскошь коробки для шляпы.

Я пишу Вам с прекрасного, пылкого, разоренного Юга, края магнолий и музыки, роз и романтики, живописного даже в его неспособности поспеть за вашим северным интеллектом, проницательным и энергичным; края, живущего преимущественно в долг и погруженного в воспоминания о сокрушительных поражениях прежних лет. Я побывал в Техасе, сердцевине Юга, и гостил у Джеффа Дэвиса на его плантации (как они очаровательны, все неудачники!), видел Саванну и леса Джорджии, купался в Мексиканском заливе, участвовал в колдовских ритуалах негров, ужасно устал и мечтаю о свободном дне, который мы проведем в Ньюпорте.

Передайте, пожалуйста, привет мисс Хау, искренне Ваш

Оскар Уайльд

Хау, Джулия Уорд (1819–1910) - американская писательница, выступавшая в поддержку реформ в общественной и политической жизни Америки, автор «Боевого гимна республики» (1861). После нападок на Уайльда со стороны полковника Хиггинсона, во время его пребывания в Бостоне, выступила в печати в его защиту.

Дэвис, Джефферсон (1808–1889) - американский военный и политический деятель. После поражения Юга в Гражданской войне два года провел в тюрьме. Затем был освобожден, и остаток жизни провел в маленьком городке на берегу Мексиканского залива, где Уайльд и посетил его.

А что еще в этот день? Меня фильм Вендерса заставил читать Петера Хандке - и я одолел в оригинале «Страх вратаря перед одиннадцатиметровым». Фильм видел десять лет назад, и повесть так хорошо на него наложилась, будто я родился с образами этого фильма в душе.

Блуждания героя. Вот он смотрит в воду.

«Всё его сознание, казалось, стало слепым пятном. Под собой в воде он увидел труп ребёнка».

7  ​​ ​​​​ Из дневника Толстого в этот день 7 июля 1854 года:

Скромности у меня нет! вот мой большой недостаток.

Что я такое? Один из четырех сыновей отставного подполковника, оставшийся с 7-летнего возраста без родителей под опекой женщин и посторонних, не получивший ни светского, ни ученого образования и вышедший на волю 17-ти лет, без большого состояния, без всякого общественного положения и, главное, без правил; человек, расстроивший свои дела до последней крайности, без цели и наслаждения проведший лучшие года своей жизни, наконец изгнавший себя на Кавказ, чтоб бежать от долгов и, главное, привычек, а оттуда, придравшись к каким-то связям, существовавшим между его отцом и командующим армией, перешедший в Дунайскую армию 26 лет, прапорщиком, почти без средств, кроме жалованья (потому что те средства, которые у него есть, он должен употребить на уплату оставшихся долгов), без покровителей, без уменья жить в свете, без знания службы, без практических способностей; но - с огромным самолюбием! Да, вот мое общественное положение. Посмотрим, что такое моя личность.

Я дурен собой, неловок, нечистоплотен и светски необразован. Я раздражителен, скучен для других, нескромен, нетерпим (intolérant) и стыдлив, как ребенок. Я почти невежда. Что я знаю, тому я выучился кое-как сам, урывками, без связи, без толку и то так мало. Я невоздержан, нерешителен, непостоянен, глупо тщеславен и пылок, как все бесхарактерные люди. Я не храбр. Я неаккуратен в жизни и так ленив, что праздность сделалась для меня

почти неодолимой привычкой. Я умен, но ум мой еще никогда ни на чем не был основательно испытан. У меня нет ни ума практического, ни ума светского, ни ума делового. Я честен, то есть я люблю добро, сделал привычку любить его; и когда отклоняюсь от него, бываю недоволен собой и возвращаюсь к нему с удовольствием; но есть вещи, которые я люблю больше добра, - славу. Я так честолюбив и так мало чувство это было удовлетворено, что часто, боюсь, я могу выбрать между славой и добродетелью первую, ежели бы мне пришлось выбирать из них.

Да, я нескромен; оттого-то я горд в самом себе, а стыдлив и робок в свете.

Утром писал эту страницу и читал «Louis Philipp’a». После обеда уже очень поздно начал писать «Записки фейерверкера» и до вечера написал довольно много, несмотря на то, что у меня были Олхин и Андропов. После ухода Андропова я облокотился на балкон и глядел на свой любимый фонарь, который так славно светит сквозь дерево. Притом же после нескольких грозовых туч, которые проходили и мочили нынче землю, осталась одна большая, закрывавшая всю южную часть неба, и какая-то приятная легкость и влажность в воздухе.

Хозяйская хорошенькая дочка так же, как я, лежала в своем окне, облокотившись на локти. По улице прошла шарманка, и когда звуки доброго старинного вальса, удаляясь все больше и больше, стихли совершенно, девочка до глубины души вздохнула, приподнялась и быстро отошла от окошка. Мне стало так грустно-хорошо, что я невольно улыбнулся и долго еще смотрел на свой фонарь, свет которого заслоняли иногда качаемые ветром ветви дерева, на дерево, на забор, на небо, и все это мне казалось еще лучше, чем прежде.

Этот анализ мне очень близок. Увидеть себя адекватно – это основа и жизни, и творчества.

Читаю и «Другие берега» Набокова. ​​ Один образ так и живёт в душе: пёс так стар, что устлан изнутри сновидениями.

Ещё не пришло время читать и понимать такие книги: ощущение, будто у меня нет ни воспоминаний, ни самой жизни.

8  ​​ ​​​​ «Падение» Камю.  ​​ ​​​​ 

9  ​​ ​​ ​​​​ Перевожу «Утку» на немецкий, французский и английский. Собственно, так и веду свои дневники.

Авторские переводы рассказа «Утка» ​​ на ​​ английский и французский языки в дневник не помещаю: прежде всего, они – не на уровне. И вообще, дневник и художественные произведения должны быть разделены.

10  ​​​​ июля

День рождения Пруста

МАРСЕЛЬ ПРУСТ – АНДРЕ ЛАНГУ

Вторая половина октября 1921

Милостивый государь и дорогой собрат, выражение «аналитический роман» мне не слишком нравится. Оно приобретает смысл изучения под микроскопом, тем паче что слово «аналитический» извращено в обычном употреблении, хотя анализ бесконечно малых - будь то в медицине или в часовом деле - не вовсе лишен смысла. Что до меня, мой излюбленный инструмент - скорее телескоп, а не микроскоп.

Но, по несчастью, моя книга начинается с «я» - и тотчас все решили, что вместо поиска всеобщих законов я «анализирую себя» в индивидуальном и презренном значении этого понятия.

Поэтому я бы заменил, если вам угодно, термин «роман аналитический» на «роман интроспективный».

Что касается романа приключенческого, несомненно: жизнью, внешней деятельностью тоже управляют великие законы, и, если приключенческому роману удается их выявить, он стоит романа интроспекции.

Все то, что помогает открыть законы, пролить свет на непознанное, заставить глубже постигнуть жизнь - все обладает равной ценностью.

Только ведь иной приключенческий роман подчас возможно назвать одновременно и интроспективным.

То, что кажется внешним, мы открываем в нас же самих.

Cosa mentale умственное дело - предмет, для коего Леонардо да Винчи находил место в живописи, - может прилагаться к любому произведению искусства.

Чтобы полностью высказаться о так называемом романе анализа, по мне, он не должен быть чисто интеллектуальным.

Там надо извлекать нечто реальное из подсознания и вводить в область интеллекта, но заботясь о том, чтобы не лишить извлеченное его внутренней жизни, не калечить его, стараться допустить как можно меньше ущерба, иначе новая реальность должна, представляется мне, растаять при малейшем свете разума.

Чтобы преуспеть в подобных спасательных работах, нельзя пренебрегать никакими силами не только умственными, но даже телесными. Тут примерно те же усилия - осторожные, мягкие, дерзкие - какие нужны были бы спящему, который пожелал бы светом ума пронизать свое еще не проснувшееся сознание так, чтобы не вызвать пробуждения.

Здесь нужны немалые предосторожности, но, хотя такая работа, по видимости, заключает в себе серьезное противоречие, она не вовсе невозможна.

И наконец, вы спрашивали меня относительно «школ».

Они - лишь материальное воплощение времени, потребного большому художнику, чтобы его поняли и поместили вместе с равными. Чтобы ошельмованная «Олимпия» Манэ упокоилась рядом с полотнами Энгра, чтобы некий суд пересмотрел дело Бодлера и побратал его с Расином (на которого он очень походит, особенно с формальной стороны). Расин более щедр на психологические открытия, Бодлер более поучителен в том, что касается закономерностей реминисценций, каковые, впрочем, по мне, более жизнеподобны у Шатобриаиа или Нерваля. У Бодлера реминисценция пребывает в статике, она уже задана, когда стихотворение только началось…

Последнее легкое различие: Расин аморальнее.

Как только обновителя поняли и оценили, школа, в которой уже нет нужды, распускается. Во всем остальном, даже пока она существует, вкус новатора гораздо шире ее установлений.

Гюго размахивал знаменем романтизма ради своей школы, но это нисколько не мешало ему наслаждаться Буало и Реньяром. И Вагнер не был столь же суров к итальянской музыке, как и вагнерианцы.

Примите же, милостивый государь и дорогой собрат, уверения в самой горячей симпатии.

Sodome et Gomorrhe - Volume 1

« Entrez, on vous donnera tout ce que vous voudrez », dit le giletier, sur la figure de qui le dédain fit place à la joie. La porte de la boutique se referma sur eux et je ne pus plus rien entendre. J’avais perdu de vue le bourdon, je ne savais pas s’il était l’insecte qu’il fallait à l’orchidée, mais je ne doutais plus, pour un insecte très rare et une fleur captive, de la possibilité miraculeuse de se conjoindre, alors que M. de Charlus (simple comparaison pour les providentiels hasards, quels qu’ils soient, et sans la moindre prétention scientifique de rapprocher certaines lois de la botanique et ce qu’on appelle parfois fort mal l’homosexualité), qui, depuis des années, ne venait dans cette maison qu’aux heures où Jupien n’y était pas, par le hasard d’une indisposition de Mme de Villeparisis, avait rencontré le giletier et avec lui la bonne fortune réservée aux hommes du genre du baron par un de ces êtres qui peuvent même être, on le verra, infiniment plus jeunes que Jupien et plus beaux…

Бесценный текст. На его постижение уйдет вся моя жизнь.

11 ​​ Оноре де Бальзак:

Если жена заговорила об экономии, значит, ваши акции начали падать.

15  ​​​​ Цветаева:

Ах, с откровенного отвеса –

Вниз – чтобы в прах и смоль!

Земной любови недовесок

Слезой солить – доколь?

Балкон. Сквозь соляные ливни

Смоль поцелуев злых.

И ненависти неизбывной

Вздох: выдышаться в стих!

Стиснутое в руке комочком –

Что: сердце или рвань

Батистовая? Сим примочкам

Есть имя – Иордань.

Да, ибо этот бой с любовью

Дик и жестокосерд.

Дабы с гранитного надбровья

Взмыв – выдышаться в смерть!

16  ​​​​ Умерла Червинская.

Вот пару ее стихотворений:

Радость проснулась - такой незначительной,

Осень вернулась - такой удивительной

В новой прозрачности дней...

Боль обернулась таким равнодушием,

Мы уж давно замолчали и слушаем,

Многое стало ясней.

Значит ли это, что мы постарели?

В тысячный раз раскачались качели,

В тысячный раз - недолёт...

В тысячный раз, безнадёжно-свободное

Сердце осеннее...

Солнце холодное

Снова над миром встаёт.

***

Не стоит уезжать и возвращаться,

Не стоит на вокзале целоваться

И плакать у вагонного окна.

Не стоит...

Надоело притворяться:

Бессильны деньги, и любовь скучна,

Хотя и грустно в этом признаваться.

Как малодушно слушаться советов...

Жизнь ошибается - судьба всегда права.

И от всего кружится голова

В тревожности и нежности рассветов.

Из газеты «Последние новости» за 19 января 1939 года:

Георгий Адамович:

Червинская продолжает именно ее линию, она именно ее литературная наследница. Были в эти годы поэтессы не менее даровитые, но <...> ахматовскую тему «любви и одиночества» подхватила только Червинская, по-новому, до неузнаваемости переработав ее. <...> Поэтический метод совсем иной. <...> Это почти не поэзия, с обычной точки зрения. Ни образов, ни метафор, ни звонких оригинальных рифм. Но именно отвращение ко всякой мишуре, словесной или эмоциональной, и делает эти бедные строки правдиво-поэтическими.

Червинская Лидия Давыдовна.

Годы жизни: 1907 - 16.7.1988, Монморенси, Бельгия.

Поэтесса.

Во время Гражданской войны ее семья перебирается из России в Константинополь. Оттуда в 1922 Червинская переезжает в Париж, где связывает свою судьбу с беспорядочной жизнью монпарнасской богемы.

Во время войны Червинская, судя по смутным свидетельствам в мемуарах и письмах современников, была связана с французским Сопротивлением, но в 1945 угодила в тюрьму по обвинению в предательстве и коллаборационизме: «Червинской поручили ответственное задание, посвятили в секрет, от которого зависела жизнь двух десятков детей. Тут вся ошибка не ее, а тех - вождей, руководителей! Поручать, в то время, Червинской ответственные, практические задания - явное безумие!» (Яновский В.- С.395).

После освобождения Червинская жила в Париже и в Мюнхене, где ее устроили на радио «Свобода»; умерла под Парижем в доме престарелых. Архив ее был вывезен в США американским литературоведом Джоном Мальмстедом. (Н.Г.Мельников)

17 ​​ Маяковский

Poema inconcluso

　　　Vladímir Vladímirovich Mayakovski

I

¿Me quiere? ¿No me quiere? Retuerzo las manos

y los dedos

destrozados desperdigo.

Así deshojan al adivinar y esparcen

por mayo

corolas de margaritas del camino.

Aunque las canas descubran el peinado y la barba;

aunque abundantes suenen en plata

los años

espero, confío; que jamás llegue

a mí el vergonzoso buen juicio.

II

Son las dos

estarás en la cama

O tal vez

tú también andes mal.

No hay prisa,

y con urgencias de telegrama

no tengo

porqué

despertarte y molestar

III

El mar se aleja de mí.

El mar se aleja a dormir.

Como dicen, incidente zanjado,

la barca querida varó en lo diario.

Estamos en paz,

y no viene a cuenta un listado

de mutuos dolores, penas y agravios.

IV

Son las dos estarás en la cama.

La Vía Láctea es un Osa de plata estelar.

No hay prisa y con urgencias de telegrama

no tengo porqué despertarte y molestar.

Como dicen, incidente zanjado,

la barca querida embarrancó en lo diario.

Estamos en paz y no viene a cuenta un listado

de mutuos dolores penas y agravios.

Mira en el mundo qué paz;

la noche orló de un tributo de estrellas el cielo.

A estas mismas horas te levantas a hablar

a los siglos, la historia y el universo.

V

Sé de la fuerza de las palabras, sé de las palabras el rebato.

No son a las que aplauden los palcos.

De palabras tales se desprenden los ataúdes

y sus cuatro patitas de roble sacuden.

A veces la suprimen, no se publica ni imprime,

pero la palabra vuela con las cinchas ceñidas,

tañe los siglos y llegan a rastras los trenes

a lamer las manos encallecidas de la poesía.

Sé de la fuerza de las palabras: parece de memos,

pétalos caídos bajo los tacones de un baile.

Pero el hombre con el alma los labios los huesos…

Preludio inacabado de un poema, probablemente escrito poco antes del suicidio de Maiakovski en 1930. Una parte de la estrofa III se repite en la nota de suicidio.

[Неоконченное]

I

Любит? не любит? Я руки ломаю

и пальцы разбрасываю разломавши

так рвут загадав и пускают по маю

венчики встречных ромашек

Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье

Пусть серебро годов вызванивает уймою

надеюсь верую вовеки не придет

ко мне позорное благоразумие

II

Уже второй

должно быть ты легла

А может быть

и у тебя такое

Я не спешу

и молниями телеграмм

мне незачем

тебя

будить и беспокоить

III

море уходит вспять

море уходит спать

Как говорят инцидент исчерпан

любовная лодка разбилась о быт

С тобой мы в расчете

И не к чему перечень

взаимных болей бед и обид.

Этот стих настолько прекрасен, что поместить его в дневник второй раз кажется естественным.

Август ​​ 

1  ​​​​ Георг Кристоф Лихтенберг:

- ​​ Ничто так не способствует душевному спокойствию, как полное отсутствие собственного мнения.

- Похоже, я живу в сумасшедшем доме.

- Философов мало. Много профессоров философии.

2  ​​​​ Цветаева

дневник

СМЕРТЬ Стаховича

...Я знаю, что мертвый знает. Не вопрос, а допрос. И нескончаемость этого ответа…

Еще одно: кем бы ни был мне мертвый, верней: как мало бы я ему, живому, ни была, я знаю, что в данный час (с часа, кончающегося с часами) я ему ближе всех. Может быть - потому что я больше всех на краю, легче всех пойду (пошла бы) вслед. Нет этой стены: живой - мертвый, был - есть. Есть обоюдное доверие: он знает, что я вопреки телу - есть, я знаю, что он - вопреки гробу! Дружеский уговор, договор, заговор. Он только немножко старше. И с каждым уходящим уходит в туда! в там! - частица меня, тоски, души. Опережая меня - домой. Почти как: «кланяйтесь тем-то»…

Но, воскресая с ним, я и умираю с ним. Я не могу плакать над гробом, потому что и меня закапывают! Некоей утерей своей земной достоверности плачусь за утверждение свое в мирах тех. (Плата за перевоз? Ведь платили же тени Харону? Я свою тень посылаю вперед - и здесь плач?!)

Еще об одном: как это близкие так мало ревнивы к гробу? Так легко уступают - хотя бы пядь. Секунды на земле сочтены, и именно пядь дорога! Никогда не превышаю прав, оставляю пустоту вокруг гроба незаполненной - не семья - так никто! - но с такой горечью, с такой обидой за лежащего. (Гроб: точка стечения всех человеческих одиночеств, одиночество последнее и крайнее. Из всех часов - час, когда надо любить вблизи. Именно над душой стоять.)

Господи, будь он мой (то есть: имей я право!), как бы я стояла, и глядела, и целовала, как - когда все уйдут - говорила с ним - ему! - совсем простые вещи - может быть, о погоде - ведь он так недавно был! он еще не успел не-быть! как я бы ему в последний раз рассказала землю.

Я знаю, что его душа возле! Ушами же никто никогда ничего не слышал....

...Уметь умирать еще не значит любить бессмертье. Уметь умирать - суметь превозмочь умирание - то есть еще раз: уметь жить. Больше - и уже на французском (языке формул) скажу:

Pas de savoir-vivre sans savoir mourir. Нет умения жить без умения умереть

Savoir-mourir умение умереть, обратно savoir-vivre умение жить - какое русское существительное!

Счастлива, что следующей формулой ввожу его впервые:

Il n'y a pas que le savoir-vivre только и есть что умение жить, il y a le savoir-mourir.

Последнее предложение неясно! В нем первая часть должна быть противопоставлена первой, а этого не получается. Может так? «Считается, что только и есть, что умение жить, - но на самом деле ​​ ЕСТЬ умение умереть».

3  ​​​​ «Осень Средневековья» Хейзинги. ​​ 

Странно, что без этой книги я не мог дописать «Деву Марию». Почему?

В детстве меня поразил жест: «Sancta Дева» начертал он на щите. ​​ Как часто с Пушкиным, я забыл прочий текст - и весь ​​ текст этого произведения ушёл из памяти, ​​ - но жест жёг моё воображение всю жизнь: я уже в детстве решил, что отвечу на него.

Мои мысли о Европе и её вере вылились в этот рассказ. Писал его с невиданным воодушевлением, но процесс остановился до появления книги Хейзинги.

Эта книга оказалась у Клер. Рассказ писался в моей голове с 65 года: года 23!

Вот преимущество искусства: вся твоя жизнь предстаёт чем-то цельным, имеющим смысл.

5  ​​​​ Yves Bonnefoy:

Je me souviens, c'était un matin, l'été,

La fenêtre était entrouverte, je m'approchais,

J'apercevais mon père au fond du jardin.

Il était immobile, il regardait

Où, quoi, je ne savais, au-dehors de tout,

Voûté comme il était déjà mais redressant

Son regard vers l'inaccompli ou l'impossible.

Il avait déposé la pioche, la bêche,

L'air était frais ce matin-là du monde,

Mais impénétrable est la fraîcheur même, et cruel

Le souvenir des matins de l'enfance.

7 ​​ День смерти Блока (1921 год)

Блок на службе Советской власти.

Корней Чуковский:

Ты ль это, Блок? Стыдись! Уже не роза,

Не Соловьиный сад,

А скудные дары из Совнархоза

Тебя манят.

Блок:

Нет, клянусь, довольно Роза

Истощала кошелек!

Верь, безумный, он - не проза,

Свыше данный нам паек!

Без него теперь и Поза

Прострелил бы свой висок.

8  ​​ ​​​​ Butor. Ух, как Бюторчик вдохновил! «Расписание уроков» или «Распределение времени». ​​ 

«Роман - исключительное средство остаться на плаву, остаться интеллигентным в мире, что ​​ осаждает вас со всех сторон». ​​ 

9 ​​ Игорь Северянин

ЭТО СТРАШНО

Это страшно! - все одно и то же:

Разговоры, колкости, обеды,

Зеленщик, прогулка, море, сон,

Граммофон, тоска, соседей рожи,

Почта, телеграммы про победы,

И в саду все тот же самый клен...

Из окна коричневая пашня

Грандиозной плиткой шоколада

На зеленой скатерти травы.

Где сегодняшний и где вчерашний

Дни? Кому была от них услада?

Я не знаю! Знаете ли вы?

Лето 1915

10 ​​ Год 1347, Шарль де Блуа в английском плену на кладбище читает «De Profundis. Из бедны взываю к Тебе, Боже». Идёт по снегу в часовню.

Извращения того времени: у святой отрезаны соски, поскольку эти святые аттрибуты помогают молитвам.

11  ​​​​ Василий Шукшин:

Человек трезвый, разумный, конечно же, - везде, всегда - до конца понимает свое время, знает правду, и, если обстоятельства таковы, что лучше о ней, правде, пока помолчать, он молчит. Человек умный и талантливый как-нибудь, да найдет способ выявить правду. Хоть намеком, хоть полусловом - иначе она его замучает, иначе, как ему кажется, жизнь пройдет впустую. Гений обрушит всю правду с блеском и грохотом на головы и души людские. Обстоятельства, может быть, убьют его, но он сделает свое дело. Человек просто талантливый - этот совершенно точно отразит свое время (в песне, в поступке, в тоске, в романе), быть может, сам того не поймет, но откроет глаза мыслящим и умным.

Я ищу героя нашего времени и, кажется, нащупал его; герой нашего времени – демагог.

Все время живет желание превратить литературу в спортивные состязания: кто короче? Кто длинней? Кто проще? Кто сложней? Кто смелей? А литература есть правда. Откровение.

Ни ума, ни правды, ни силы настоящей, ни одной живой идеи. Да при помощи чего же они правят нами? Остается одно объяснение - при помощи нашей собственной глупости. Вот по ней-то надо бить и бить нашему искусству.

12  ​​​​ Я все еще один: мои в Сибири у тещи.  ​​​​ 

Муж куёт, жена дует; что-то будет.

15 ​​ Кадацкий о себе: В траве сидел кузнечик, коленками назад.

16  ​​​​ Влюбился - как мышь, в короб ввалился. ​​ 

Томные взоры - тяжкие думы. ​​ 

Плакать не смею, тужить не велят. ​​ 

Много взяхарей, да мало дахарей.

17  ​​​​ Давид Самойлов

ЗА ГОРОДОМ

Тот запах вымытых волос,

Благоуханье свежей кожи!

И поцелуй в глаза, от слез

Соленые, и в губы тоже.

И кучевые облака,

Курчавящиеся над чащей.

И спящая твоя рука,

И спящий лоб, и локон спящий ....

Повремени, певец разлук!

Мы скоро разойдемся сами.

Не разнимай сплетенных рук.

Не разлучай уста с устами.

18 ​​ CHARLES CROS (1842~1888)

Vertige

Oh! soyons intenses!

Abusons des danses!

Abusons des lits

Et des seins polis!

Oh! les innocences

Et toutes leurs transes!

Leurs cruels oublis!

Froissons tous ces lys.

Nous aimons le crime

Nous trouvons la rime

Dont on meurt souvent.

Vivons d’œuvres folles!

Disons des paroles

Qu’emporte le vent.

20  ​​​​ Читаю свои «произведения». Что за горькое сочетание просвещённости, скотства, ужаса и романтизма, и чего угодно?

Как говорит Лида К-ва:

​​ Я не понимаю мужчин, этого сложного сочетания романтизма и жестокости.

Лида прославилась и другими, более хлёсткими высказываниями. Например, «всем давать - сломается кровать». У каждой музейной дамы в активе такое выраженьице.

Лариса Чер-ва говорит про себя: «Лучшие ножки ночного Парижа».

Не совсем скромно. Но Лидия Владимировна Ку-ва! Это ж она познакомила меня и Люду.

21 ​​ Зачем мне так много чувств? Почему создавать можно только из такой гремучей смести? Почему она, взорвавшись, не разнесёт в щепки само моё существование? А если такой смеси нет, то и взрываться нечему - и творчества тоже нет.

22  ​​ ​​ ​​​​ Отрывки из писем и дневников Н. Н. Пунина 20-х годов, по которым можно проследить развитие его ​​ отношений с Ахматовой:

Она чудесная. Сохранила полное живое чувство к миру, чем-то (интуицией) напоминает Татлина, удивляется часто тому, к чему мы уже привыкли; как я любил эти радостные ее удивления: чашке, снегу, небу... Ее лицо преимущественно женское, я себе всегда представлял такой женщину или очень похожей; мне казалось, что моя мать такое же имела лицо; у Юноны нижняя часть лица такой же конструкции.

А далее драматическая нота:

- Это уже не любовь, Анна, не счастье, а начинается страдание

- ​​ Наша любовь была трудной, оттого она преждевременно и погибла; ни я, ни она не смели ее обнаружить, сказать о ней, освободить для нее свои жизни

- ​​ Наша любовь была всегда мучительна, для меня, по крайней мере, - темная радость и сладкая гибель - так всегда я ее и звал. Если действительно пришел конец - а мне тоже что-то чувствуется, - то у меня только одно желание - и конец этот домучиться с тобою.

Дневник Николая Пунина ​​ 30 июля ​​ 1936 года:

- Проснулся просто, установил, что АН. взяла все свои письма и телеграммы ко мне за все годы; еще установил, что Лева тайно от меня, очевидно по ее поручению, взял из моего шкала сафьяновую тетрадь, где Ан. писала стихи, и, уезжая в командировку, очевидно, повез их к Ан., чтобы я не знал.

От боли хочется выворотить всю грудную клетку. Ан. победила в этом пятнадцатилетнем бою.…

А что Ахматова?  ​​ ​​​​ 

- 19 сентября я ушла от Николая Николаевича. Мы шестнадцать лет прожили вместе. Но я даже не заметила на этом фоне

- ​​ Странно, что я так долго прожила с Николаем Николаевичем уже после конца, не правда ли? Но я была так подавлена, что сил не хватало уйти. Мне было очень плохо, ведь я тринадцать лет не писала стихов, вы подумайте: тринадцать лет!. А.А.А.

-  ​​​​ Николай Николаевич отыскал теперь новый повод, чтобы на меня обижаться: почему я, когда мы были вместе, не писала, а теперь пишу очень много. Шесть лет я не могла писать. Меня так тяготила вся обстановка - больше, чем горе. Я теперь поняла, в чем дело: идеалом жены для Николая Николаевича всегда была Анна Евгеньевна: служит, получает 400 рублей жалованья в месяц и отличная хозяйка. И меня он упорно укладывал на это прокрустово ложе, а я и не хозяйка, и без жалованья... Если бы я дольше прожила с Владимиром Казимировичем, я тоже разучилась бы писать стихи.

А он?

-  ​​​​ В 1936-1937 гг. А.А. пригласила Л.Я. Гинзбург и Б.Я. Бухштаба послушать ее новые стихи. Когда они пришли и Ахматова уже начала читать, в комнату влетел Николай Николаевич с криком: «Анна Андреевна, вы - поэт местного царскосельского значения».

Л. Чуковская вспоминала: «Там всё было устроено так, чтобы навсегда забыть и литературную славу Ахматовой, и те времена, ещё с Гумилёвым, когда одна её внешность служила моделью для элегантных женщин артистической среды. Всякий раз, когда появлялся даже намёк на величие Ахматовой, Николай Николаевич нарочито сбивал тон, принижая её, вроде того: «Анечка, почистите селёдку».

Спаси боже от столь низких страстей.

28 ​​ ДР Платонова.

Андрей Платонов:

Даже для обыкновенного, несложного труда человеку необходимо внутреннее счастье.

Никто не смотрит на спящих людей, но только у них бывают настоящие любимые лица; наяву же лицо у человека искажается памятью, чувством и нуждой.

Он вспомнил мать, родившую его. Это она, полюбив своего сына, вместе с жизнью подарила ему тайное свойство хранить себя от смерти, действующее быстрее помышления, потому что она любила его и готовила его в своем чреве для вечной жизни, так велика была её любовь.

Девочка осторожно села на скамью, разглядела среди стенных лозунгов карту СССР и спросила у Чиклина про черты меридианов: - Дядя, что это такое - загородки от буржуев? - Загородки, дочка, чтоб они к нам не перелезали, - объяснил Чиклин, желая дать ей революционный ум.

Советская власть - это царство множества природных невзрачных людей.

30 ​​ В этот день 30 августа 1912 года Кафка записал в дневнике:

Все время ничего не делал. Приезд дяди из Испании. В прошлую субботу Верфель декламировал в «Аркр» «Песни жизни» и «Жертву». Чудовищно! Но я смотрел ему прямо в глаза и выдерживал его взгляд весь вечер.

Мне трудно встряхнуться, и вместе с тем я беспокоен. Когда я сегодня после обеда лежал в кровати и кто-то быстро повернул ключ в замке, мне показалось, будто все мое тело в замках, как на карнавальном костюме, и с короткими интервалами то тут, то там открывался или запирался какой-нибудь из замков.

Анкета журнала «Miroir» о нынешней любви и об изменениях, происшедших в любви со времен наших дедушек и бабушек. Одна актриса ответила: «Никогда еще так хорошо не любили, как в наши дни».

Этот месяц, который благодаря отсутствию шефа я мог бы так хорошо использовать, я без особых на то оправданий (отправка книги Ровольту, нарывы, посещение дяди) проспал и попусту растратил. Еще сегодня я три часа провалялся после обеда в постели, находя для этого фантастические оправдания.

31  ​​ ​​​​ В этот день 31 августа 1940 года Цветаева пишет Вере Меркурьевой:

Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь… Обратилась к заместителю Фадеева - Павленко - очаровательный человек, вполне сочувствует, но дать ничего не может, у писателей в Москве нет ни метра, и я ему верю… Обратилась в Литфонд, обещали помочь мне приискать комнату, но предупредили, что «писательнице с сыном» каждый сдающий предпочтет одинокого мужчину без готовки, стирки и т. д.- Где мне тягаться с одиноким мужчиной!

Словом, Москва меня не вмещает.

Сентябрь  ​​ ​​​​ 

1 ​​ В этот день 1 ​​ сентября 1970 г. в возрасте 84-х лет умер Франсуа Шарль Мориак, один из самых крупных писателей XX века, член Французской академии (1933); лауреат Нобелевской премии в области литературы (1952).

Во время Первой мировой войны - служил санитаром в одном из госпиталей Красного Креста. Когда Франция была оккупирована гитлеровцами, подпольно издал книгу, направленную против коллаборационизма.

Выступал против колониальной политики.

По совету Мориака Эли Визель перенёс на бумагу свой горький опыт Холокоста: его первый, принёсший ему известность, роман на французском языке «Ночь» вышел с предисловием Мориака.

По предложению Мориака Нобелевская премия по литературе 1970 была присуждена А. И. Солженицыну.

Трагические поиски смысла бытия, обретаемого человеком «опустошённого сознания», религиозное оправдание мира сочетаются в творчестве Мориака с острой критикой психологии собственничества и «свободной» современной морали. Романы «Пустыня любви» (1924), «Тереза Дескейру» (1927), «Клубок змей» (1932), «Дороги в никуда» (1939), «Подросток былых времён» (1969). Морально-философский роман-исследование «Жизнь Жана Расина» (1928). Стихи, пьесы, эссеистика, литературоведческие труды. Мемуары.

Из записной книжки Астрид Линдгрен за 1 сентября 1939 года:

О! Сегодня началась война. Никто не хотел в это верить. Еще вечером мы сидели с Эльзой в парке, дети бегали вокруг нас, а мы уютно бранили Гитлера и были уверены, что войны не будет. И вот она…

2 ​​ YVES BONNEFOY

La tâche d'espérance

C'est l'aube. Et cette lampe a-t-elle donc fini

Ainsi sa tâche d'espérance, main posée

Dans le miroir embué sur la fièvre

De celui qui veillait, ne sachant pas mourir?

Mais il est vrai qu'il ne l'a pas éteinte,

Elle brûle pour lui, malgré le ciel.

Des mouettes crient leur âme à tes vitres givrées,

Ô dormeur des matins, barque d'un autre fleuve.

(Ce qui fut sans lumière, (c) Gallimard)

5  ​​ ​​​​ Письмо ​​ Лидии Михайловны Лотман:

Дорогой Геннадий!

Не бойтесь моих отзывов и присылайте работы. В целом они очень талантливы. Это настоящая литература, хоть и не во всем в моем вкусе. Так и должно быть. Мне кажется, что искусство, особенно современное, должно вызывать известную долю сопротивления. Ведь художник хочет подчинить личность человека, воспринимающего его произведение, но каждый хочет быть самим собой и инстинктивно охраняет свой внутренний мир от вторжения.

У меня вызвало некоторое опасение, что Вы все время возвращаетесь к уже написанному, переделывая его. В свое время критик П. В. Анненков – друг Тургенева – когда последний слишком тщательно и долго работал над текстом, остерегал его: «Ой, запишешь, Иван Сергеевич, запишешь!». Такая опасность изображена в фантастической новелле Бальзака «Неведомый шедевр».

Лучше расширять круг тем своего творчества. Но Вам виднее; к тому же я не знаю Ваших последних произведений.

Если будете в Ленинграде и захотите повидаться, позвоните и мы договоримся о встрече у меня.

Я бы охотно перечитала и «Чужого».

Шлю сердечный привет  ​​​​ Л. Лотман

7  ​​​​ Рильке:

Mit Versen ist so wenig getan, wenn man sie früh schreibt. Man sollte warten damit und Sinn und Süßigkeit sammeln ein ganzes Leben lang und ein langes womöglich, und dann, ganz am Schluss, vielleicht könnte man dann zehn Zeilen schreiben, die gut sind.

Denn Verse sind nicht, wie die Leute meinen, Gefühle (die hat man früh genug), - es sind Erfahrungen.

Aus: Werkausgabe, sämtliche Werke in 12 Bänden

Band XI: Kleine Schriften aus den Jahren 1906 – 1926

***

Edle Lyrik ist das beste Heilmittel gegen die nüchterne Unrast jeder Zeit. Aber homöopathisch muss die Arznei verabreicht werden.

Aus: Werkausgabe, sämtliche Werke in 12 Bänden

Band X: `Aufsätze, Anzeigen und Betrachtungen aus den

Jahren 1893 - 1905`

***

Ein einziges Gedicht, das mir gelingt,

und meine Grenzen fallen wie im Winde;

es gibt kein Ding, darin ich mich nicht finde:

nicht meine Stimme singt allein: - sie klingt.

Rainer Maria Rilke

Aus: Werkausgabe, sämtliche Werke in 12 Bänden

Band VI: Verstreute und nachgelesene Gedichte aus den Jahren

1884 - 1905)

10 ​​ Что же объединяет, что связывает мою жизнь в единое целое, почему я ещё не рассыпался?

Образы.

В сотом ящике, привезённом из Дрездена, нашли «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля. С этим образом прожито уже 20 лет моей жизни. Этот образ, а значит, и эта картина, вступают в связи с другими, мной воспринятыми образами, а в результате образуется ткань, что не даёт мне умереть.

Почему никто не думает об этом? Ведь ясно, что будь я только в социальной жизни, давно б умер. Эти связи образов нуждаются в осмыслении, и жаль, что нет людей, кто бы задумался об этом.

12  ​​ ​​ ​​​​ Маркус прислал «Улисса», а Дарио и Лилиана - Новый Завет. Две бесценные книги на английском и итальянском.  ​​​​ Маркуса встретил в каком-то кафе, где были иностранцы.  ​​​​ Дарио и Лилиана – знакомые Клер.

12  ​​​​ Даль:

Царь гладит, а бояре скребут.

Едет дядя: бороду гладит, а денег нет.  ​​​​ 

Завей горе верёвочкой. ​​ 

Горшок на живот - всё заживёт. ​​ 

Грехов много, да и денег вволю.

12 ​​ Почему Кокто нравится больше Валери? Поэзия последнего кажется слишком чистой.

20  ​​ ​​​​ Антон ЧЕХОВ

Загадочная натура

Купе первого класса. На диване, обитом малиновым бархатом, полулежит хорошенькая дамочка. Дорогой бахромчатый веер трещит в ее судорожно сжатой руке, pince-nez то и дело спадает с ее хорошенького носика, брошка на груди то поднимается, то опускается, точно ладья среди волн. Она взволнована... Против нее на диванчике сидит губернаторский чиновник особых поручений, молодой начинающий писатель, помещающий в губернских ведомостях небольшие рассказы или, как сам он называет, «новэллы» - из великосветской жизни... Он глядит ей в лицо, глядит в упор, с видом знатока. Он наблюдает, изучает, улавливает эту эксцентрическую, загадочную натуру, понимает ее, постигает... Душа ее, вся ее психология у него как на ладони.

- О, я постигаю вас! - говорит чиновник особых поручений, целуя ее руку около браслета. - Ваша чуткая, отзывчивая душа ищет выхода из лабиринта... Да! Борьба страшная, чудовищная, но... не унывайте! Вы будете победительницей! Да!

- Опишите меня, Вольдемар! - говорит дамочка, грустно улыбаясь. - Жизнь моя так полна, так разнообразна, так пестра... Но главное - я несчастна! Я страдалица во вкусе Достоевского... Покажите миру мою душу, Вольдемар, покажите эту бедную душу! Вы - психолог. Не прошло и часа, как мы сидим в купе и говорим, а вы уже постигли меня всю, всю!

- Говорите! Умоляю вас, говорите!

- Слушайте. Родилась я в бедной чиновничьей семье. Отец добрый малый, умный, но... дух времени и среды... vous comprenez ((вы понимаете)), я не виню моего бедного отца. Он пил, играл в карты... брал взятки... Мать же... Да что говорить! Нужда, борьба за кусок хлеба, сознание ничтожества... Ах, не заставляйте меня вспоминать! Мне нужно было самой пробивать себе путь... Уродливое институтское воспитание, чтение глупых романов, ошибки молодости, первая робкая любовь... А борьба со средой? Ужасно! А сомнения? А муки зарождающегося неверия в жизнь, в себя?.. Ах! Вы писатель и знаете нас, женщин. Вы поймете... К несчастью, я наделена широкой натурой... Я ждала счастья, и какого! Я жаждала быть человеком! Да! Быть человеком - в этом я видела свое счастье!

- Чудная! - лепечет писатель, целуя руку около браслета. - Не вас целую, дивная, а страдание человеческое! Помните Раскольникова? Он так целовал.

- О, Вольдемар! Мне нужна была слава... шум, блеск, как для всякой - к чему скромничать? - недюжинной натуры. Я жаждала чего-то необыкновенного... не женского! И вот... И вот... подвернулся на моем пути богатый старик-генерал... Поймите меня, Вольдемар! Ведь это было самопожертвование, самоотречение, поймите вы! Я не могла поступить иначе. Я обогатила семью, стала путешествовать, делать добро... А как я страдала, как невыносимы, низменно-пошлы были для меня объятия этого генерала, хотя, надо отдать ему справедливость, в свое время он храбро сражался. Бывали минуты... ужасные минуты! Но меня подкрепляла мысль, что старик не сегодня - завтра умрет, что я стану жить, как хотела, отдамся любимому человеку, буду счастлива... А у меня есть такой человек, Вольдемар! Видит бог, есть!

Дамочка усиленно машет веером. Лицо ее принимает плачущее выражение.

- Но вот старик умер... Мне он оставил кое-что, я свободна, как птица. Теперь-то и жить мне счастливо... Не правда ли, Вольдемар? Счастье стучится ко мне в окно. Стоит только впустить его, но... нет! Вольдемар, слушайте, заклинаю вас! Теперь-то и отдаться любимому человеку, сделаться его подругой, помощницей, носительницей его идеалов, быть счастливой... отдохнуть... Но как всё пошло, гадко и глупо на этом свете! Как всё подло, Вольдемар! Я несчастна, несчастна, несчастна! На моем пути опять стоит препятствие! Опять я чувствую, что счастье мое далеко, далеко! Ах, сколько мук, если б вы знали! Сколько мук!

- Но что же? Что стало на вашем пути? Умоляю вас, говорите! Что же?

- Другой богатый старик...

Изломанный веер закрывает хорошенькое личико. Писатель подпирает кулаком свою многодумную голову, вздыхает и с видом знатока психолога задумывается. Локомотив свищет и шикает, краснеют от заходящего солнца оконные занавесочки...

29  ​​​​ Письмо ​​ Лидии Михайловны Лотман:

Уважаемый Геннадий!

Очень перед Вами виновата, задержала ответ. Но была в отпуску, в отъезде, так что не обижайтесь.

Новый вариант с интересом почитаю. Конечно, все, что Вы пишете, обнаруживает талант, хотя подробное описание любовной ночи ((«Как я люблю»)) (очень хорошо написанное) мне не очень по душе.

Использование Вами ​​ рассказов для дневника ((«De Profundis»)) тоже не очень нравится. Мне кажется, форма страстных, нетерпеливых «признаний» к ним больше шла.

Пишите ли Вы что-либо совсем новое? Очень важно продолжать работу. Как у Вас вообще дела, есть ли какой-либо просвет? Вероятно, Вы все же напрасно выписались из Ленинграда, если Москва не открыла перед Вами дополнительных возможностей.

Шлю сердечный привет. Л. Лотман.

P.S. Обязательно пришлите, что есть новое, и не очень новое - тоже.

Октябрь ​​ 

5  ​​​​ Анна Ахматова

Родная земля

В заветных ладанках не носим на груди,

О ней стихи навзрыд не сочиняем,

Наш горький сон она не бередит,

Не кажется обетованным раем.

Не делаем ее в душе своей

Предметом купли и продажи,

Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,

О ней не вспоминаем даже.

Да, для нас это грязь на калошах,

Да, для нас это хруст на зубах.

И мы мелем, и месим, и крошим

Тот ни в чем не замешанный прах.

Но ложимся в нее и становимся ею,

Оттого и зовем так свободно - своею.

10 ​​ Андрей Белый приходит в гости к сыну Льва Толстого и однажды встречает самого писателя:

В разгар игры в гостиную вошёл Лев Николаевич, - тихо, задумчиво, строго, как бы не замечая нас: поразила медленность, с которой он подходил к нам лёгкими, невесомыми шагами, не двигая корпусом, с руками, схватившимися за пояс толстовки; поразили: ​​ худоба, небольшой сравнительно рост и редеющая борода; впечатления детства высекли его образ гораздо монументальней: небольшой старичок - вот первое впечатление; и - второе: старичок строгий, негостеприимный; увидав нас, он даже поморщился, не выразив на лице ни радости, ни того, что он нас заметил; между тем он подошёл к каждому; и каждому легко протянул руку, не меняя позы, не сжимая протянутой руки и лишь равнодушно её подерживая....  ​​​​ 

И ещё одна запись Белого - уже из октября 1907го.

Белому в Киеве вдруг стало плохо, он прибежал в номер к Блоку и тот его выхаживал:

«...от А. А. на меня исходило тепло; и - припадок стихал; в изнеможении опустился на стул; ​​ и - смотрел на него, как он ровно и ясно сидел надо мною, как нянька: всю ночь напролёт. Мне запомнилось это сиденье Блока, запомнилась ровная поза; уже изменился, разительно изменился он весь ((в сравнении с 1903 годом, когда они познакомились)), - не лицом, а - пожалуй, манерой держаться; стал проще, задумчивей; подчеркнулось мужество; появилась суровая закалённость; исчезла былая душевность... что прежде сияло вокруг, как невидимая аура, как атмосфера, то, прогорев, стало пеплом, тенившим лицо; вся душевность лежала, как пепел, на нём; он сожжённым казался за пеплом душевности, как пролёты синейшего неба ночного за отгоревшими тучками; ясно мерцали мне звёздные светочи; прежде душевность - сияла; и так сияют вишнёвые облака на заре; они - ярче зари; золотисто - зелёное бледное небо - за ними; но вот - отгорают, темнеют; а небо за ними - глубинится синевой, открывается звёздочками; звёзды - из ночи, из ночи трагедии; я из ночи трагедии чувствовал Блока в эту ночь; я почувствовал, что какая-то внешняя огрубелость иль меньшая красочность есть бескрасочность контуров ночи; и понял, что кончился в А. А. Блоке период теней, или нечисти из «Нечаянной Радости»; ночью тёмной ведь нет и теней; есть спокойная, ровная тьма, осиянная звёздами; предо мной сидел Блок, перешедший черту «Снежной Маски», услышавший голос:

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

К созидающей работе воротись.

 ​​ ​​​​ И воистину: созидающее молчание это лилось на меня.

 ​​ ​​​​ Наблюдал я его: он - сидел - неподвижно (сидел он всегда неподвижно); но - неподвижность, и та, иная в нём какая-то стала; он прежде казался оцепенелым и деревянным; затянутый в тёмно-зелёный сюртук сидел прямо; изогнувшись, не прямо, порою откинувшись корпусом, а порою перегнувшись к столу, положивши руку локтем на стол, подпирая другою рукою большую, курчавую голову; я сказал бы: теперь лишь вполне появился в нём профиль; я чаще всего помню Блока теперь, повернувшего мне профиль свой; появился отчётливо предо мной его нос (почти выгнутый); и появилась чёткая линия губ и ушей...».

Здорово, хоть и трудно поверить. Чудится, Белый больше описывает свой стиль и себя, чем друга; что Блок - и не «друг» вовсе. Но - не мне судить, потому что оба слишком дороги: правда, Белый ничего не угадал во мне, его стихи не читаю взахлёб, и всё-таки, он - ярчайший свидетель эпохи. Вот для чего дневники! Всегда есть жажда понять ушедшее. «Ночь трагедии» - конечно, отсылка к Ницше.

Кто-то так и звал Белого: «Гамкающий ницшеанский пёс».

Как смущает, что всей жизни Белому так и не хватило, чтоб догадаться, что «Нечаянная Радость» - название Богоматери.

Вот это самое тяжёлое в Белом: он может и понять тебя глубоко, но может и не заметить в тебе важного. Потому что не соотносит свои мысли с мыслями других. ​​ 

15  ​​​​ В этот день 15 октября 1902 года Волошин записал в дневнике:

Я зашел с Поляковым к Бальмонту, чтобы пойти на Монмартр, как было условлено.

Стучим. Молчание. Но щель освещена. Потом шаги. Отворяет mademoiselle Христенсен. Как вчера, накрытый стол и остатки обеда. Он сидит в углу на диване и смотрит непонимающими воспаленными глазами.

“Вы еще не кончили обедать?.. Простите...”

Он тяжело поднимается и нетвердым голосом говорит:

“Нет, мы еще и не начинали...”

“Так простите... мы зайдем после...”

Он с внезапным порывом хватает за руки и с матовым блеском в мутных глазах говорит: “Да, ведь Вы уйдете... но потом вы придете... Но теперь все-таки вы уйдете? Да? Вы уйдете… Уходите, уходите...” И, беря Полякова за талию, ведет его к дверям. Я жму руку mademoiselle Христенсен и спрашиваю: “Мы, может, придем в другой день?”

“Я завтра уезжаю...” И она смотрит прямо, крепко жмет руку и не улыбается.

Мы сбегаем по лестнице и не смотрим друг на друга. “Я совершенно подавлен”, - прерывает вдруг Поляков, когда мы пересекаем бульвар. “Вчера я мог еще смеяться, но сегодня мне страшно. Он опять пьян как стелька. И она не могла удержать его? Вот я тебе говорил, что он любит ее. Тут ведь драма совершается...”

Поляков-Литовцев Соломон Львович (1875- 1945) - публицист и писатель.

Кристенсен Дагни - норвежская поэтесса, с 1904 г. была корреспонденткой журнала “Весы”. Бальмонт познакомился с ней в 1900 г. в Петербурге, встречался в 1902 г. в Париже и в 1906 г. - в Норвегии.

25  ​​ ​​​​ Из книги: Силуэты русских писателей. Выпуск I. М., 1906 - 1910; 2-е изд. М., 1908 - 1913.

Ю. И. Айхенвальд

Фет

Из стихотворений Фета прежде всего явствует, что он - поэт, отказавшийся от слова. Ни один писатель не выражает так часто, как он, своей неудовлетворенности человеческими словами. Они для него материальны и тяжелы; «людские так грубы слова» и никогда не соответствуют «неизреченным глаголам» духа, которые в минуту вдохновенья зарождаются в священной тишине. Слова только приблизительны. О, если бы можно было отвергнуть их неискусное посредничество! О, если б без слова сказаться душой было можно! Тишина, дыхание, вздохи; глаза, которые смотрятся в глаза другие; призыв, переданный «одним лучом из ока в око, одной улыбкой уст немых»; золотое мигание дружественных звезд - все это гораздо красноречивее нашей бледной речи; все это - понятные и чудные намеки, которые вообще для Фета более желанны, чем постылая и мнимая отчетливость слишком умного, определяющего слова. Ведь говорит же душистая душа цветов на бессловесном языке своего аромата; «каждый цвет уже намек», и, внемля «цветов обмирающих зову», так чутко понимает его влюбленная пара, и так уверенно разбирается она во всех переливах, во всей немой гамме этих благоухающих откровений. Цветы красноречивее людей. И Фет, может быть, потому, что он и сам вечно влюблен, именно ароматами хочет возместить скудость слова; отсюда у него - «пахучая рифма», «речи благовонные».

Но без слова нельзя обойтись. Естественно только, что наш поэт употребляет их очень мало, как можно меньше, и каждое из его характерных стихотворений сжато и коротко. Фету совсем не пристало бы многословие. В сердце готовы четыре стиха, я прошептал все четыре стиха - и этого довольно. Ведь стихотворение - молитва, а смысл молитвы - в том, что она коротка: ей больше одного слова не нужно, и в одно слово необходимо сосредоточить ее пафос, ее глубокую душу. Вся трудность - в том, чтобы его, единственное, найти; оно и будет слово мировой загадки. И в одном стихотворении Фета мы читаем даже:

Не нами

Бессилье изведано слов к выраженью желаний:

Безмолвные муки сказалися людям веками;

Но очередь наша, и кончится ряд испытаний

Не нами.

Итак, человечество страдает тем и от того, что для своей молитвы не может найти надлежащего слова. В этом - вся трагедия и вся история; последняя - не что иное, как смена людских поколений, ищущих слова.

Его не нашел Фет и от дальнейших поисков отказался. Его любимые речи - это «речи без слов». Поэт молчания, певец неслышимого, он потому и слова подбирает не очень тщательно, не очень разборчиво и соединяет их почти как попало («не мне связных слов преднамеренный лепет»); не безразлично ли в самом деле, какое слово произнести, когда все равно ни одно из них не отвечает мысли и чувству, когда мы обречены на вечную невысказанность и немоту души, когда - «друг мой, бессильны слова - одни поцелуи всесильны»? И вот из самостоятельных, от слова отрешившихся крылатых звуков, которые, как эльфы, реют и купаются в воздухе, из нежного роя избранных, наиболее утонченных слов он ловит любое, лишь бы только в дыхании своем оно являло свое воздушное происхождение и было как легкий Ариэль. И в своем парении Фет - Ариэль поднимается по эфирной «благовонной стезе» все убывающей осязательности: вместо слов у него звуки, вместо звука - дыханье, вместо дыханья - молчание.

Оттого - и частая внешняя бессвязность его стихотворений, причудливый синтаксис и слова, поставленные рядом как бы случайно, без внутренней необходимости. Оттого знаменитое «шепот, робкое дыханье» - ряд подлежащих без сказуемого: ибо что сказать? Оттого он «шепчет не слова»: не в словах дело; и то, что он всегда скорее шепчет, нежели говорит, - это тоже показывает его небрежность в обращении со словом, которое по природе своей громко. Фету чужды цельные и внятные предложения, ему дороже «шепот, шорох, трепет, лепет»: у него стихи движутся «воздушной стопою»; они - чуть слышные, едва произнесенные; у него - звуки, самые тихие в нашей литературе, и вообще он - шепот русской поэзии.

Влюбленный, опьяненный, далекий от явственного слова, Фет не говорит, а бредит: «Эти звуки - бред неясный, томный звон струны». И отрадно ему оставаться в томной тайне, в томном бреде, не рассеивать его; «не стыжусь заиканий своих». Он не хочет сознания, боится его грубой точности и предпочитает жить на колеблющейся грани между светом души и ее тьмою - быть на рубеже небытия. Ему хорошо в бессознательном, в беспричинном, он не требует объяснения, - «зато ли, оттого ли», ему все равно. И потому Фету больше, чем другим поэтам, было бы неприятно приближение критики, сознания, конкретности. Его муза прошла «все ступени усыпленья», она дремлет теперь: на заре ты ее не буди. Сквозь сонный бред - его типичные стихотворения. Одно из них - молитва Морфею: поэт коснулся его целебного фиала, и вот уже объят сладостною ленью, и говорит во сне пленительные слова. Разбудите его, и тогда замолкнут его лучшие стихи, и тогда послышится рассудочная, невыносимо трезвая проза - отголосок Фета эмпирического, Шеншина, хозяйственного и консервативного помещика, на свою личную жизнь обрушившего всю ту материальность и жесткость, от которой он, во имя и для торжества эфирности, освободил свою поэзию.

В виде некоторого психологического курьеза отметим, однако, что иногда и в стихах Фета своеобразно сказывается его частная жизнь и физиономия: например, он прозаически, разбивая образ, выражается так, что «в грядущем цветут все права красоты», или что «день права свои утратил», или что «весна берет свои права», - не заронил ли этот юридический элемент в лирику Фета то чувство собственности, которым, говорят, в таком преизбытке обладал Шеншин?..

Итак, соловей боится слова, боится солнца: «Только что сумрак разгонит денница, смолкает зарей отрезвленная птица, и счастью, и песне - конец». Утренняя заря отрезвляет; и при свете, при слове не бывает настоящего счастья. Ночь пьяна, заря трезва; слово трезво, молчание пьяно. Слово, навязчивое в своей определенности, зажигает какую-то лампу, вносит будящий свет, - а здесь хочется темноты или сумерек, хочется мерцания и молчания.

Во сне говорит Фет стихами или, по крайней мере, стихами припоминает то, что ему приснилось. Потому и лежит на его стихотворениях как бы тонкая вуаль, и все они - «словно неясно дошедшая весть»; они выступают из-под «дымки-невидимки» прошлого, точно осенило их платоновское воспоминание. Посетила муза угол поэта, и он обрадовался ей:

Дай руку. Сядь. Зажги свой факел вдохновенный.

Пой, добрая! В тиши признаю голос твой

И стану, трепетный, коленопреклоненный,

Запоминать стихи, пропетые тобой.

Он и запомнил. И теперь он повторяет нам то, что слышал некогда из божественных уст, теперь рассказывает нам этот дивный приснившийся сон, от которого остались только призрачные намеки - эти серебряные, серебристые, сквозистые стихи, или эти отдельные слова, которые ласкают душу веянием каких-то шелковых опахал. «Отрывистая речь» его музы создала бессвязное, непонятное; но это священная неясность Пифии, которая бредит в своем вещем сне, - а над нею, в таком же блаженном усыплении, в такой же истоме,

Как мечты почиющей природы,

Волнистые проходят облака.

И плывут, плывут на очарованного поэта, сладким чадом обволакивают сознание и душу его благовонные волны, в которых - и звуки, и светы, и звезды, в которых слова встречаются с поцелуями, - и не знаешь, смеется ли это девушка или звучит сонет, на нее похожий. Как ангелы, реющие вокруг Сикстинской Мадонны, сливаются в облака, так все у Фета, что есть в мире нежного и неуловимого, образует одну неразличимую воздушность. И об этом нераздельном единстве несказанных впечатлений, об этом мире, который, утончившись, весь вошел в отдельное сердце, шепчет поэт нечто имматериализованное - будто он целует свои слова, и они раскрывают ему навстречу уста свои, - или это не слова, а лепестки цветов, или это не цветы, а звезды, или это не звезды, а девичьи глаза?..

Что бы это ни было, это, наверное, счастье. Именно оно, беспредельное, томительное, благодатное, идет на нас из стихотворений Фета. Какая-то эманация блаженства и неги, чистейшая квинтэссенция человеческих упоений... Вся мировая радость и сладость любви растворилась в утонченнейшую стихию и напояет ароматными пирами его страницы; вот почему от его стихотворений замирает сердце, кружится голова. Сам Фет болен от счастья и жалуется на это своей Офелии; он не выдерживает его избытка, пьянеет от счастья, которое он сам же, волшебник, вызвал отовсюду - из цветов, из лучей, из лобзаний. Душа переполнена, «все рвется вон из меры»; «сердцу грудь казалася тесна». Оттого знакомы ему и «страдание блаженства», «мука блаженства»; оттого счастливая поэзия его, где «легко и самое страдание», имеет все же колорит элегический, а не жизнерадостный; оттого знает он волнующее безумие:

И я шепчу безумные желанья,

И лепечу безумные слова.

Это счастье испытывается «вот здесь, со мной»; его не надо искать где-нибудь вдалеке или в прошлом. У Фета не даль, не длительность, не история - он пьет и поет мгновение, это чудное настоящее, за которым надо только протянуть руку, чтобы его достать. Фет не выбирает. Ему не трудно остановить солнце, задержать летучее время. Смысл и счастье бытия сосредоточены для него всегда и всюду, и он своей поэзией оправдывает паскалевское centre partout (центр повсюду (фр.)): для него тоже центр вселенной - везде. И это понятно, так как на самом деле вселенная - то же, что душа поэта, а душа, побеждая все преграды и пространства, в одно мгновение ока сближает и объединяет самые далекие и разнородные явления жизни, обнаруживает их внутреннее родство. Отдельные разнородные ощущения сливаются в один восторг, в одно биение трепещущего сердца: цельный, Фет сразу живет весь, он в каждое мгновение неразделим. Колокольчик, который звенит, и колокольчик, который цветет, - это одно и то же, одно впечатление; и поэт принимает мир слиянный, не различает звука и запаха:

Ночь нема, как дух бесплотный,

Теплый воздух онемел, -

Но как будто мимолетный

Колокольчик прозвенел.

Тот ли это, что мешает

Вдалеке лесному сну

И, качаясь, набегает

На ночную тишину, -

Или этот, чуть заметный

В цветнике моем и днем,

Узкодонный, разноцветный,

На тычинке под окном?

Фет вообще - певец «чуть заметного»: так ему ли дожидаться событий и моментов выдающихся, ему ли не чувствовать, как полно и богато каждое мгновение, каждый оттенок мгновения? Душа его, «довольная вполне, иного уж не требует удела», и так символично звучат у него эти призывы к остановке: постой, здесь хорошо!.. нет, дальше не пойду... тише, конь мой, куда торопиться? Ему здесь хорошо, он дальше не пойдет, - он уверен, что, бредя по жизненной стезе, набрел на центр мира и обрел самое существенное, самое подлинное во вселенной. Жизнь явилась ему сосредоточенная. Не из слагаемых составляется она. Мгновение заключает в себе все; именно потому, обессиленный, блаженно изнеможенный, и падает в истоме поэт, - разве можно выдержать все?

Среди паутинных, сплетающихся нитей этой мировой совокупности надо ли различать что-нибудь отдельное? Но из мечтательных очертаний, из воздушной облачности все же в тонких линиях идеала проступает образ женщины - душа фетовской поэзии: «на ней лежал оттенок предпочтенья». В единстве мирового содержания женщина неотделима от природы: она - «сестра цветов, подруга розы»; и потому «девственная нега» ландыша сливается с первой робко-благоухающей любовью молодой девушки, а нескромная георгина, наклонив «бархатные ресницы», стоит как «живая одалиска». «Целый мир - от красоты», от красавицы: смотрит она - и от этого, родного природе взгляда и отблеска женских очей расцветает май и мир. Все более и более выделяясь в общем «круге влеченья», в «сладком, душистом круге», женщина у Фета не имеет, однако, ярких черт своей женской определенности; почти только в классической антологии и в его переводных пьесах она показана в своей наготе. Более же типичные его стихи - в соответствие с тем, что вся его поэзия - это поэзия не завершений, а влечений, - типичные его стихи являют женственное в его отдаленных признаках, дают какую-нибудь деталь очарования, например, этот гребень, который «ласково разборчив, будто сам медлительней пойдет по пышным волосам». Недаром поэт сознается, что «ступенями к томительному счастью» дорожит он не меньше, чем им самим; он воздвигает лествицу счастья. Вообще, у Фета - глубокая, безмерная чувственность, но она получила столь тонкий характер, что дошла до своей грани и создала иллюзию бесплотного. На самом же деле фетовская бестелесность представляет служение преображенной плоти, ее изысканность. Он страстнее язычника, сладострастнее кого бы то ни было, этот эфирный поэт. Вот пронеслось благоуханное дуновение, полное весны, - и он уже знает, что «это, наверное, ты», женщина; или восклицает он: «О, сладкий нам, знакомый шорох платья!»; или в саду мелькает белоснежный вуаль; он верит, что «узкой подошвы роса не коснется твоей»; он ленты ее уловляет извивы, он перчатку ее подстерег - опять деталь очарования.

Отягощала прядь душистая волос

Головку дивную узлом тяжелых кос, -

такой увидел он в юности свою музу, и с тех пор женская голова с узлом тяжелых кос все манила и манила его глаза, его уста. Женщина «очаровательна очами», могуча «пышными кудрями», у нее «кудрей руно златое», он славит россыпь золотую ее божественной косы, его туманит «горячее золото» локонов, которое жжет плечи вакханке, и эти женские волосы, эта золотая власть мировой Береники, однажды навсегда опьянили его. И так долго смотрел он в лицо женщине, что наконец только оно одно и показалось ему существующим на свете:

Только в мире и есть этот чистый,

Влево бегущий пробор.

И часты упоминания об этом проборе, к душистой чистоте которого сводится все миросозерцание, весь мир. Чаровница-женщина, заворожившая вселенную, волшебством наполняет мгновение, и в тишине майского вечера, благодаря перестановке теней («тени без конца»), действительность незаметно перестраивается в сказку и мир становится иным. Многое совершается, многое изменяется на земле и в небесах, покуда «мы одни», покуда из сада в стекла окон светит месяц. Все, что в лунную ночь рождается от луны, от соловья, от цветов, - все это объемлет влюбленную душу, и сладки уста красоты в тихую звездную ночь, - но

Миг еще - и нет волшебной сказки,

И душа опять полна возможным.

Но и миг - это много. В его мимолетное теченье возникает, успевает возникнуть связь между отдельным сердцем и всей вселенной - надо только любить. Кто влюблен, тот космичен. И самое поразительное, самое глубокое здесь именно то, что в мгновенье влюбленности индивидуализирующая сила любви неразрывно сливается с чувством вселенности, с ощущением всеединства. Возникает переход от грандиозного общего к этой частной искорке данного, зажегшегося сердца.

Какое счастие: и ночь, и мы одни!

Река - как зеркало и вся блестит звездами,

А там-то - голову закинь-ка да взгляни:

Какая глубина и чистота над нами!

Вот сознаешь недосягаемость этой звездной высоты, чувствуешь безмерность мира, глубину и чистоту превыше взоров человеческих, - и прямо от этой бесконечности, не нарушая, не оскорбляя ее, переходишь к конечному, к этой женщине, которая идет рядом с тобою; и, в безумном упоении чувствуя в сердце от мирового моря идущий прилив любви, говоришь ей этот вечный бред:

Я болен, я влюблен; но, мучась и любя, -

О, слушай! о, пойми! - я страсти не скрываю,

И я хочу сказать, что я люблю тебя -

Тебя, одну тебя люблю я и желаю!

Почему одну тебя? Почему безграничность, в которой я только что витал, навеяла на меня ограниченное? почему из всех желаний, из всех женщин мира избрал я только тебя и в нечто одинокое заключил вселенную, которую я только что ощутил в своем восторге? В этом и есть тайна любви. Бездонная, беспредельная в своей сущности, она в то же время проникает к одному сердцу и в нем заключает все. Она вводит макрокосм в необъятную душу микрокосма. И оттого среди зрелища природы будет всегда звучать призыв к ней, только к ней - определенной, единственной, незаменимой: о, где же ты?

Вот месяц всплыл в своем сияньи дивном

На высоты,

И водомет в лобзанья непрерывном.

О, где же ты?

Вас не поражает неожиданность перехода. Ведь здесь не может быть отчетливой связи, логики (ее вообще нельзя требовать от Фета, как и от узорных сплетений, в которые сходятся тучки, облака, строя в небесной высоте «белый мой город, город знакомый, родной»). Здесь не переход, а порыв, и объяснение он может найти себе только психологическое: в эти мгновенья влюбленности ничто не чуждо душе, ничто не далеко, все связано, все понятно.

И тогда ничто не может затаиться в сердце:

Когда все небо так глядится

В живую грудь,

Как в этой груди затаится

Хоть что-нибудь?

Тогда поэт не может молчать, не станет, не умеет. Но этот мотив признания, высказанного чувства, совершенно заглушается у Фета все тою же, более существенной для него, более святою молитвой молчания. Сердце так полно, что в минуту свидания ни о чем нельзя говорить. Я тебе ничего не скажу. Было бы кощунственно прерывать это безмолвие, и не нужно речей, ни огней, ни очей. Он для песни своего влюбленного сердца слов не находит, он «путается» в них, и опять лишь какие-то тени слов, гармонирующие с оттенками чувств, какие-то «полувздохи» и «призраки вздоха», какие-то неуловимые намеки могут дать смутное понятие о той внутренней музыке, которая беззвучно дрожит в его душе. Что ж удивительного, что «счастья взрыв мы промолчали оба», что «странно мы оба молчали и странней сторонилися прочь»? Только потом, когда она, возлюбленная, уйдет, когда я останусь один, тогда вернется ко мне дар слова (дар ли это?) - и я буду

Шептать и поправлять былые выраженья

Речей моих с тобой, исполненных смущенья,

И в опьянении, наперекор уму,

Заветным именем будить ночную тьму!

Соловей поет над розой, но «молодая владычица сада» молчит - она только дышит, только благоухает, и, безмолвная, она красноречивее поющего соловья. Это потому, что

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо.

Оттого Фет и был такой поэт, который не очень дорожил поэзией. Она была для него соловьем, а не розой - истинную ценность он приписывал одной лишь последней. Хотя не только из природы, но и из поэтов черпал он поэзию, хотя он и понимал, что, когда самое счастье давно утонуло, тогда лишь песни плывут да венки, что жизнь перестает жить, а поэзия бессмертна («этот листок, что иссох и свалился, золотом вечным горит в песнопеньи»), - но, умиленный, коленопреклоненный, стоял он исключительно перед красотою в ней самой. И это он предложил такой глубокий вопрос:

Кому венец: богине ль красоты

Иль в зеркале ее изображенью?

И венец, свежий и душистый роскошный венок, отдавал он самой богине. Зеркало же, слово, в которое красота глядится, он готов был бы разбить без жалости, как простое удвоение, как ненужное и невнятное повторение. Поэзия не нужна. Зачем пересказывать мир или женщину, живую поэзию? Да это и невозможно: «И что один твой выражает взгляд, того поэт пересказать не может». Опять и опять - он отказывается от слова: он хочет быть немым.

Этот немой зато не глух. У него поразительно «напряженное ухо»: он слышит и трепетные бледные руки, и душу, и то, как сердце цветет, - и он говорит о себе:

Слух раскрываясь растет,

Как полуночный цветок.

Он и должен расти для того, чтобы можно было обнять всю природу. Ее гул разрешает Фет, чародей и музыкант, на тихие звуки, на вздохи и мелодии. Для него никогда не бывает шума, т. е. не должно бы его быть. Поэтому он и не любит мятежных звуков (не в связи ли с этим ненавидит он политические волнения?); ему противна толпа «бесчинная», все эти «бесчисленные, бесчувственные люди»; на свете слишком много людей, и они так шумят... Вот бежит она, толпа голосистая и жадная, к реке - освежиться и испить.

Но в шумящей толпе ни единый

Не присмотрится к кущам дерев,

И не слышен им зов соловьиный

В реве стад и плесканьи вальков.

Лишь один в час вечерний, заветный

Я к журчащему сладко ключу

По тропинке лесной незаметной

Путь обычный во мраке сыщу.

Дорожа соловьиным покоем,

Я ночного певца не спугну,

И устами, спаленными зноем,

К освежительной влаге прильну.

Это верно: он дорожит соловьиным покоем и не спугнет в природе ни одного соловьиного звука (Фет их прибавил), - так он тих и чуток в своих прикосновениях, наш бережный поэт, так полна его душа «молитвою и сладкой тишиной». Он часто говорит о тишине мира, - должно быть тихо, чтобы можно было расслышать все то неуловимое, что слышит Фет: все эти вздохи и шорохи, шепоты и запахи. Звуки он воспринимает на лоне тишины, сквозь них внимает ей, - это для него очень характерно: «звуки тишины ночной не прерывают».

Великий слушающий, все тайны мира подслушавший, и даже «трав неясный запах», он, конечный, мог осуществить это, хотя природа бесконечна:

Дышит земля всем своим ароматом,

Небу - разверстая - только вздыхает.

Он мог осуществить это и в тесном уголке ощутить все, потому что, как мы уже видели, для него есть центр везде. Удовлетворяясь настоящим, улавливая текучее мгновение в сфере чувства, он и внешнюю природу, красоту земли, постигает здесь, около себя. Ему дороги русский пейзаж с «горным хрусталем» его зимы, половодье на Днепре, родная Воробьевка, - и как раз через нее проходит первый меридиан земного шара. Тургенева зовет он из-за границы и уверяет его в чудесных стихах, что к западу он, европеец, равнодушен:

Ты наш. Чужда и молчалива

Перед тобой стоит олива.

Иль зонтик пинны молодой,

Но вечно-радужные грезы

Тебя несут под тень березы,

К ручьям земли твоей родной.

Там все тебя встречает другом,

Черней бразда бежит за плугом,

Там бархат степи зеленей,

И, верно, чуя, что просторней,

Смелей и слаще, и задорней

Весенний свищет соловей.

Сам Фет чужих краев и не любил посещать. Белая петербургская ночь, эта «бледная и вдохновенная ясновидящая», была для него слаще южных,

И я, как первый житель рая,

Один в лицо увидел ночь, -

потому что она - «ночь вполне разоблаченная», а ведь он вообще природу разоблачал, чувствовал ее, как и все на свете, в ее тонкости и в ее обнаженности.

И если эта ночь имеет для него особое лицо, которое всегда томило его нежно и бестелесно, если ночь вообще занимает в его стихах такое видное место, если она для него - как бы самостоятельная, отдельная личность, как бы та третья, которая своим благословением осеняет влюбленных, то это потому, что, и сама обнаженная, и наготу природы являющая, она не тяжела, она легче дня и этой отрешенной легкостью своею ближе, чем день, к миру, т. е. к душе. Больше ночью, чем днем, живет душа. Ночью можно «глядеть в лицо природы спящей и понимать всемирный сон»; ночью, во мраке уединения, виден «единый путь до Божества». И ночь - это женщина. Для Фета же каждая пядь природы дышит зримой или незримой женственностью - в лад его собственному настроению. Дымку этого настроения и своей душевности вообще он набрасывает на свои ландшафты, и поэтому от них становится «сердце опять суеверней», и они рисуют не то, что бросается в глаза, а бесконечно малое, интимное, чуть заметное, которое и есть главное, есть душа. Последнее становится первым.

Одинокое, затерянное в огромном, среди космического индивидуальное - это самое существенное, потому что мир - только окрестности, потому что в центре всегда нахожусь я.

Чудная картина,

Как ты мне родна!

Белая равнина,

Полная луна,

Свет небес высоких

И блестящий снег,

И саней далеких

Одинокий бег.

Да, чудная картина! Все мировые перспективы, всё: и тишина, и бег, и пространство - все включено в эти восемь строк, но явственнее всего выглядывает из них чья-то душа.

Но не даром, не напрасно, не праздно есть и мир: весь повторяется он во мне; меж теми звездами и мною какая-то связь родилась. Какая же?..

У Фета есть и пейзажи, красивые в своей определенности, - так сказать, самодовлеющие, образы, прекрасные в своей законченности («и вдалеке земной твердыне морские волны бьют челом»); но и по форме, и по духу наиболее фетовскими являются, например, такие стихи:

Ель рукавом мне тропинку завесила.

Ветер. В лесу одному

Шумно и жутко, и грустно, и весело...

Я ничего не пойму.

Для него знаменательно это недоумение перед тем, что творится кругом и в собственной душе, - как разобраться в этих волнах и волнениях, смутно идущих отовсюду, из средоточия сердца и из окрестностей мира? «В мирозданьи, куда ни обратись, вопрос, а не ответ». Я ничего не пойму...

В самом себе, в жизни он ничего не мог понять, как не понимают люди своих сновидений. Он творил во сне. Когда же непосредственное творчество его духа проходило через философию, через Шопенгауэра, когда он просыпался, тогда он уверял, что жизнь - сон. Мир ускользал от объяснения, оказывался непонятным, и оттого новое истолкование и оправдание получала вдохновенная несвязность Фета: миру непонятному довлеет невнятное.

Необъятный, непонятный,

Благовонный, благодатный

Мир любви передо мной.

Все - «только сон, только сон мимолетный». Мира в конце концов нет; природа как объект не существует. Единственная реальность - душа, эта великая сомнамбула, преданная вещим грезам. Душе снится вселенная. Вот, значит, откуда - мгновенья, неуловимое, бестелесное, вся эта воздушность Фета; вот почему и сам он «в этом прозрении и в этом забвении» несется как дым и тает невольно, - свиваются клубки жизненного дыма, и нежно вырисовываются из них очертания женских лиц, и тихой мелодией звучат едва слышные стихотворения: «арфа, ты, арфа моя тихоструйная». Или даже тонет в этом клубящемся потоке неопределенности сама любовь и женщина, - любовь наша «робкая и бедная». Там, где отдельные черты сливаются в мерцании общих далей, в одном космическом испарении, - там уже теряет свою важность и свой особый лик все человеческое:

Что же тут мы или счастие наше?

Как и помыслить о нем не стыдиться?

В этих неопределимых волнах, как во сне, ничто не занимает места, нигде нет плотности и плоти. Но именно потому ничто не заслоняет вечности, и поэт прямо смотрит из времени в вечность; он имеет непосредственное общение с нею в дуновении счастья, в жгучей ласке, в дыхании космоса. Стихийное, отрешенное, неземное раскрывается в миг любви. Чуждую запредельную стихию я зачерпываю своим вдохновеньем. Фет мгновение не противопоставляет вечности - человек именно ее, вечность, испытывает в свое земное мгновение. Преграды и бездны, времена и пространства, трагическая материальность мира и все это сопротивление вещей исчезает, улетучивается, и мое психическое вездесущие, проникая, как призрак, непроницаемые предметы, торжествует свою внутреннюю победу. Не потому поэт благоговеет перед Богом, что над нами расстилается звездное небо, отрада возвышенного Канта, и сияет солнце, - он всей этой настойчивой, тяжелой, для других столь убедительной внешности не принимает, ей не верит: она только снится. Несомненно лишь одно: мне снится, - значит, я существую. Среди сомнительного я, грезящий, один несомненен. Может быть, и нет никого другого, - поэзию Фета недаром отличает художественный солипсизм, и отсутствует в ней все общественное, и субъективна она до эгоистичности, до праздности, и есть в ней что-то недоброе, осуждающее...

«Бессильный и мгновенный», я, единственный, однако, ношу в груди «огонь сильней и ярче всей вселенной» - свою душу. И поэт поет гимн этому внутреннему солнцу, которое краше и светлее солнца внешнего, солнца верхнего. Для Фета последнее - только «мертвец с пылающим лицом»: какой это страшный образ! Солнце - только животворящий мертвец или мертвый животворец, и внутри так оно холодно, безжизненно, темно - этот податель тепла, и жизни, и света! Ему ли тягаться с моим бессмертным солнцем, которое никогда не погаснет, пока буду я, пока горит мое сознание! В моей заветной глубине слитно живет все мирозданье, и если я освобожу его от всякого давленья извне, если я нравственно выйду из «голубой тюрьмы» вселенной, то я как высшую победу осуществлю и то, что отрешусь от своих «невольничьих тревог» и достигну тех «незапятнанных высот», где не знают человеческого различения между добром и злом, где прекрасное не зарабатывается. «Лишь незаслуженное - благо». Этика стелется по земле: в своем духовном полете я оставляю их обе, а наверху - только одна красота.

Это - глубокое оправдание лиризма. Нельзя называть Фета ограниченным, нельзя упрекать его в том, что он - только лирик: ничего другого и не должен, и не может представить собою поэт, если мир - сновидение, если фактов нет, если объекты - это миражи. Есть душевные состояния, и вот их, растворяясь в лиризме, показал нам художник-человек. Но Художник мировой этим не удовольствовался и от своих сновидений перешел к яви и создал реальность - лучший из всех возможных миров. За Ним последовали поэты пушкинского типа. У Фета же для яви недостало сил. Он так и остался в сновидениях, в представлениях, этот зодчий призраков. Если бы был только Фет, негде было бы жить. Когда же он хотел переноситься на почву эпическую, неколебимую, когда он рассказывал о событиях и предметах, - ему эта объективность не давалась, и перед нами опять возникали одни настроения, одно явление вещей в духе, - а самые вещи, может быть, и не существуют, и только сонные грезы они. В фетовском зачарованном царстве призраков и теней нет места эпосу: все бы разрушила его тяжелая поступь. Даже когда наш поэт глядит на статую, он не может представить себе ее неподвижной и бесстрастной: он оживляет ее, изваянную душу, и в замечательном стихотворении так удивляется спокойствию Дианы, девственной богини рожающих женщин:

Богини девственной округлые черты

Во всем величии блестящей наготы

Я видел меж дерев над ясными водами.

С продолговатыми, бесцветными очами,

Высоко поднялось открытое чело,

Его недвижностью вниманье облегло,

И дев молению в тяжелых муках чрева

Внимала чуткая и каменная дева.

Но ветер на заре между листов проник,

Качнулся на воде богини ясный лик...

Я ждал - она пойдет с колчаном и стрелами,

Молочной белизной мелькая меж древами,

Взирать на сонный Рим, на вечный славы град,

На желтоводный Тибр, на группы колоннад,

На стогны длинные... но мрамор недвижимый

Белел передо мной красой непостижимой.

Он ждал, Фет, движения и чувства, он хотел Дианы лирической. Как она могла быть чуткой и все же каменной; как могла она быть равнодушной к ветру и заре, как могла она внимать молению дев в тяжелых муках чрева и не сойти и не пойти с колчаном и стрелами? В белеющей красе недвижимого мрамора есть то непостижимое, что она довлеет себе и застыла в своем величии, в своей эпической строгости. Но он недолго будет стоять у мраморов, наш дивный певец, он отдаст им свой изумленный поклон, найдет и для них высокий отзвук на своей лирической лире и уйдет дальше - в свою и, отраженно, в чужую душу. И когда перед ним, облитый светом полночной луны, подымется одинокий старинный монастырь, поэт и в нем увидит не камни, а нечто живое, грезящее, и обратится к нему, как к живому:

Ты спишь один, забыт на месте диком,

Старинный монастырь, -

и из глубины, из души развалин послышится ему грустная симфония печали, и будет звучать во тьме орган.

Если на свете есть только дух и красота, то понятно, отчего Фет не боится смерти и отчего старость не осилила его: разве существует старость для Венеры Милосской? Времена приходят, и времена уходят, но красота пребывает, как Венера, которая целомудренно и смело осталась от прошедших веков и принадлежит вечности - в нее она и смотрит.

В другом облике, но в той же сущности донес и Фет до могилы свою душу, донес ее неутомленной, неразделившейся, как он сам радостно об этом говорит:

Блаженных грез душа не поделила,

Нет старческих и юношеских снов.

Это редкое и глубокое счастье - не знать дележа души, не рассекать ее какой-нибудь роковой межой. Фету как художнику суждена была человеческая цельность. Так как молодость его была не кипучая, не бурная, а легкая и непринужденная, как его стихи, то и старость не оказалась слишком разнящейся от нее - не было этого обычного контраста. Его спасла его поэзия - сочетание страсти и сна, чувственности и эфира. И потому в поздний вечер жизни, когда «при луне, на жизненном кладбище, страшна и ночь, и собственная тень», когда «дыханье множит муки», он все еще ждал, не откликнется ли кто-нибудь на зов далекой юности. Как тополь своего стихотворения, он один над мертвыми степями помнил теплый юг своей молодости. Он умел быть старым.

Когда наступил для него этот вечер, когда спустилась ночь и в окнах своей усадьбы зажег он вечерние огни, отразившиеся в пруду, у корней плакучей ивы, - тогда, естественно, загорелись для него и звезды: опять женщины. Но уж теперь он любит робко, еще более, чем прежде, - «любовью безвозмездной», и в своем смирении, и в своем бескорыстии знает, что не имеет права на любовь. Он только жаждет молиться молодости, - и вот перед нами это умилительное зрелище, которого нет прекрасней: старик, молящийся юности.

Роящимся мечтам лететь, дав волю,

К твоим стопам,

Тебя никак смущать я не дозволю

Любви словам.

Я знаю, мы из разных поколений

С тобой пришли;

Несходных слов и розных откровений

Мы принесли.

Перед тобой во храмине сердечной

Я затворюсь

И юности ласкающей и вечной

В ней помолюсь.

Ему именно в старости отрадно встречаться с каждым молодым порывом. Ибо молодость не проходит, молодость вечна; не улетают весенние, светлые сны.

И своей больной песнью, которую он понесет ей, юной, под оконце, он не хочет смущать ее покоя. Пусть не болеет болью старого сердца сердце юное, лучезарное. Фет только молит молодую, чтобы она его не избегала:

Не избегай: я не молю

Ни слез, ни сердца тайной боли!

Своей тоске хочу я воли

И повторять тебе «люблю!»

Хочу нестись к тебе, лететь,

Как волны по равнине водной,

Поцеловать гранит холодный,

Поцеловать - и умереть!

Можно сказать, что так с ним и было: он умер с поцелуем на устах. Он умел умереть - окончательно перейти из времени в вечность. За тихою жизнью - тихая смерть. Он хотел, чтобы она предстала ему сновиденьем, он хотел закатиться мирным закатом долгого ясного дня, медленно утонуть в эфирном океане вселенной, раствориться в своей родной воздушной стихии. Он на смерть пошел, как на последнее свидание в жизни, последнюю любовь: ему послышалось чье-то дыхание - это была она. В эти предсмертные мгновения обвеяло ли его отрадой то, что Бога скорее чуешь не в жизни, а в смерти, что

... если жизнь - базар крикливый Бога,

То только смерть - Его бессмертный храм?

И когда он проезжал мимо сельского кладбища, его тихая душа «смиренно праздновала встречу с тихими гробами». Настоящая смерть - это безлюбовное сердце; но в таком смысле удел Фета - бессмертие, потому что, кроме любви, для него на свете не было ничего другого, и с любовью его нельзя было разлучить. «У любви есть слова - те слова не умрут», единственные неумирающие слова. Еще тоньше распылить душу, чем это сделал Фет, уже, кажется, нельзя, - распылить, а потом снова собрать ее в один порыв, в одно вдохновение, в одно славословие прекрасному.

А я по-прежнему, смиренный,

Забытый, кинутый в тени,

Стою, коленопреклоненный,

И красотою умиленный

Зажег вечерние огни.

Так он и опочил на коленях перед своей богиней. И до самой смерти говорил он стихи. Это был дух, который не воплотился, дух, который не осуществил своей грезы. В этом отсутствии прекрасной осязательности и достойных воплощений мы видим его чары - и его слабость. Но важнее всего то, что он много и честно послужил красоте, ее верховный жрец с бородою седою, и вечерние огни его, несомненно, вернулись в лоно красоты и там воссоединились с нею в ее единое вечное сиянье. И доныне все поют и поют его Божьи птички, как ласково называл он свои стихотворения. Он отказался от слова, но великодушно отомстило ему Слово, на нем же, на его произведениях, показав, что нет такой неуловимости и тонкости, которых оно не могло бы назвать, что самое неизреченное и неосязаемое все же послушно и доступно воздушным перстам и устам благословенного поэта.

26 ​​ ДР Белого

Андрей Белый

Мой друг

Уж с год таскается за мной

Повсюду марбургский философ.

Мой ум он топит в мгле ночной

Метафизических вопросов.

Когда над восковым челом

Волос каштановая грива

Волнуется под ветерком,

Взъерошивши ее, игриво

На робкий роковой вопрос

Ответствует философ этот,

Почесывая бледный нос,

Что истина, что правда... - метод.

Средь молодых, весенних чащ,

Омытый предвечерним светом,

Он, кутаясь в своя черный плащ,

Шагает темным силуэтом;

Тряхнет плащом, как нетопырь,

Взмахнувший черными крылами...

Новодевичий монастырь

Блистает ясными крестами: -

Здесь мы встречаемся... Сидим

На лавочке, вперивши взоры

В полей зазеленевший дым,

Глядим на Воробьевы горы.

«Жизнь, - шепчет он, остановись

Средь зеленеющих могилок, -

Метафизическая связь

Трансцендентальных предпосылок.

Рассеется она, как дым:

Она не жизнь, а тень суждений...»

И клонится лицом своим

В лиловые кусты сирени.

Пред взором неживым меня

Охватывает трепет жуткий. -

И бьются на венках, звеня,

Фарфоровые незабудки.

Как будто из зеленых трав

Покойники, восстав крестами,

Кресты, как руки, ввысь подъяв

Моргают желтыми очами.

1908

Ноябрь  ​​​​ 

2 ​​ Муслим Магомаев поет Ноктюрн. Просто чудесно! Прощаемся с огромной эпохой – и вдруг этот голос из прошлого. ​​ Почему он так быстро стареет? Еще три года назад он выглядел совсем молодым – и вдруг это лицо, на котором царит усталость от жизни!

А «Мелодия» - этот шедевр из 1976? Наверно, только он и переживет время.

Прощаемся?

Ну да, так сказал Горбачев – и я спешу поверить.

5  ​​ ​​​​ Гельдероде «Дон Жуан и призрачные любовники».

8  ​​ ​​ ​​​​ Всё мучаю «De Profundis. Из бездны». Не могу выбросить этот материал: когда работаешь над чем-то много лет, уже не можешь от него отказаться, хоть и чувствуешь его слабость.

Ещё десять лет назад я просто выбрасывал материал, в котором сомневался, а теперь довожу его до ума. ​​ 

 ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

10  ​​​​ Сопоставляю «Свана» у Пруста и Шлёндорфа. Совсем разный подход, два разных мира. У обоих есть ощущение полноты и адекватности восприятия мира. Шлёндорф настаивает на ущербности, а у Пруста такой концепции, конечно, быть не может.  ​​​​ 

12  ​​ ​​​​ Мой рассказ «Чужой» понравился Юле, жене художника Юрия Ларина (внук революционера), - и вдруг я с ужасом узнаю, что она умерла!

Это удар не только для Юрия, который, будучи инвалидом, не может жить один, но и для всех нас.

Кто она? Мне даже не достать её фото.  ​​​​ 

14  ​​​​ Люде нравится то же, что и мне: одолела «Человека без свойств», - и вот рада, что достал ей «Иосифа и его братьев».

Музиль и Томас Манн из тех, кто надо не просто почитывать, но хорошо знать, и мне приятно, что мои высокие устремления разделены.

И «Школа для дураков» Саши Соколова пленила нас на пару! Редкое совершенство интонации.

Как ни ужасна жизнь для Люды, но она не винит меня: она отпускает меня в Питер, понимая, что без таких «творческих командировок» моя жизнь превратится в ад.

15 ​​ Если уж визионерство, то Гауди, а не Шагал.

17  ​​​​ В этот день ровно два года назад 17 ноября 1986 года Бенедикт Ерофеев написал сестре Тамаре Васильевне:

Утро

Добрый день, Тамара Вас. Пишу с запозданием, поскольку ​​ ленив. (А Носова в этом отношении совершенно безнадежна). Primo, благодарю за английских романтиков, получил 8 ноября в праздник. Тоненькая книжица Брентано тоже оказалась как нельзя ​​ кстати: в числе подаренных 24 окт. книг был Кл. Брентано на немец. языке, наше изд-во «Прогресс», со вступит((ельной)), большой ​​ статьей Сергея Аверинцева. Так что у меня на столе

параллельные тексты, и я временами упражняюсь в переводах, для ​​ ради чередования занятий своих.

Установленное 6 сентября «Эмбарго» сохраняет свою силу поныне. Исключение: 24-25-26/Х. Пусть тебя не смущают три дня, поскольку многие мои знакомые щепетильны до такой степени, что многих других моих знакомых очень не желали бы видеть за одним

столом с собой. Фатально поэтому день рожд((ения)). растягивается на 3 дня с совершенно разным составом участников. Ничего страшного.

Тем более ничего финансово-изнурительного. Вернулось старое обыкновение «являться со своим». От самодельных сливянок и самогонов (Союз худож., Союз композит.) до сверхдорогих отечественных водок и голландских ликеров (Союз писат((елей)), в

особенности поэтесс). ​​ 

Беллочка ((Ахмадулина)), кстати, все та же: самое трогательное из всех ​​ новых знакомств. Тут же после дня рождения видел ее в «Очевидном-невероятном», беседующей с Капицей «о душе» (!).

Много новых знакомств, поскольку с сентября стал более мобилен и принимаю участие почти во всем, что не скучно: допустим, 1-й официально разрешенный вечер поэтов-концептуалистов, 1-й вечер поэтов и бардов-модернистов, постоянные вечера в литер. кафе и выставки авангардистов и пр((очее)). и пр. Народ на все это прет валом, и залы не вмещают. «Попахивает оттепелью», говорят москвичи с маленьким недоумением.

Чаще, чем летом, бываю за городом. Плод все тех же «новых знакомств». К примеру, только что 2 дня гостил на даче Новикова-Прибоя (когда он умер, кстати?), отличная дача, и дочь его (покойного хозяина) и ловка за рулем, и учтива до того, что подвозит от порога Флотской до 24-го км Ярославской

ж/д и через два дня, с мочеными яблоками и пр.- опять до ​​ порога Флотской. Почти не бывает дня без дальних прогулок и разъездов. А если и случается домоседствовать, что по вине неизвестно откуда взявшейся желуд((очной)) язвы, кот. к тому же ведет себя немотивированно («сюрпризно», как гов((орит)). один наш «новый знакомый» врач). Сейчас, норм. ((нормально? Нормулек?)), моя любимица-язва молчит, и я строю планы на нынешний понедельник: в переплетную и т. д.

Надо дать себе роздых, к тому же и устроить для себя день слушания всех надаренных в конце октября пластинок. Их почти две дюжины, и до многих еще не дошли руки мои и уши. Как семейство Бориса Ер((офеева)).? Думает он пригласить меня на полстолетия ​​ или не думает? Летние Хибины я видел 2 года тому назад, ​​ осенние и зимние - 5 лет. А весенних не видел с той последней кировской весны 55-го г. (!). Мне запомнился только грохот ​​ талых вод в горах, - но ведь это май, наверное, а не начало апреля.

Ну, да посмотрим. Покуда жив и в меру крепок и толст.

Чего и вам желаю, как писали прежде. Отчаиваться не от чего, и ​​ скучать не приходится. Пиши. [...].

Ер. ​​ ((Ерофеев?))

23  ​​ ​​​​ Первая ​​ рецензия на первый вариант «Дон Жуана».

Письмо Л. М. Лотман:

Дорогой Геннадий!

Очень сожалею, что Вы не будете в Ленинграде в ближайшее время, т. к. то, что я пишу Вам, легче было бы сказать лично.

Очень не хочется «вещать» так, чтобы изложение моего мнения могло быть воспринято, как «наставление», авторитетный совет и пр., тем более ​​ что Вы, как мне кажется, не склонны «слушаться», т. е. учитывать советы и рекомендации.

Действительно, Ваш «Жуан» мне не понравился. Не понравился по двум причинам: 1) эта вещь не в моем вкусе 2) как мне представляется, это не ваш жанр, не тот род произведений, который дает Вам возможность продемонстрировать сильные стороны Вашего дарования. Вы психолог, прекрасный бытописатель, умеющий изображать жизнь характерно, острыми, лаконичными средствами, человек, чувствующий природу и современную русскую жизнь. Это очень много. Очень мало кто может похвастаться такими способностями. Но ничего этого в «Жуане» нет.

А что в нем есть? Присущее Вам чувство современного, может быть, модного в литературе. Эта Ваша способность привела к тому, что Вы постоянно сближаетесь с тем, что делается в кино, и постепенно начинаете писать в духе киносценария. Тут нет ни описаний, которые Вам так удаются, ни психологических подробностей, в которых проявляется Ваша наблюдательность, хотя не всегда Вам удается свести наблюдения в единую систему (рассказ о писателе Homo scribens).

Чувство современности проявляется и в Вашей склонности изображать в обнаженно откровенном виде половые (сексуальные) отношения. Такая тенденция присуща всему современному искусству. ​​ Западные деятели кино и писатели таким образом отвечают на «заказ» массового зрителя и, в то же время, без больших углублений в серьезную сторону проблемы, как бы «отзываются» на вопрос о взаимоотношениях полов.

Наши деятели театра, кино и литературы таким способом демонстрируют свою «раскованность», свободу от диктата и пуризма обывателей, и то, что сами они «не лыком шиты», не хуже западных. По существу же на сексуальные проблемы они смотрят просто, примитивно, с простодушием здоровых демократов (и слава богу!). Серьезное отношение к этой проблеме требует не изображение полового акта на экране и в книге, а более сложных и содержательных к ней подходов. Думаю, что даже авторы рыцарских романов и романтико-мистических повестей были ближе к осмыслению ее сути и литературного истолкования, чем современные «откровенные» художники.

Теперь, почему я не люблю жанр, в котором написан Ваш «Жуан». Жанр этот тоже очень современен. Сейчас в этом жанре – фантастической антиутопии – равно сатиры – много пишут. Но я не люблю даже лучших его образцов. Скептическая позиция всегда самая легкая. Все эти антиутопии проникнуты духом скептицизма, они спокойно демонстрируют, что человечество обречено на мерзость, и фантастически «раскрашивают» эту идею. Мне ближе позиция Герцена, который в цикле «С того берега», показывая всю глубину своих разочарований, весь их трагизм, говорил: «Все это так, но я пойду по пути сопротивления, даже если оно не перспективно». Это мужской разговор! От европейский и американских антиутопий и фантазий еще, к тому же, веет духом комфорта и равнодушия.

Вот Вам и мое рассуждение, которое я не хочу выдавать за истину.

Ваши дела очень огорчительны. Конечно, это дон-кихотская, глупая идея, но попробуйте послать свою повесть «Чужой» Коротичу в «Огонек» - ведь там не больше двух листов (44 стр.). Пришлите мне обязательно «Признания», а если возможно, и «Чужого».

Вашего «Жуана» я Вам высылаю на днях. Очень хочу, чтобы Ваши дела все же устроились.

Главное – здоровье берегите!  ​​ ​​ ​​​​ Л. Лотман

Да, это я. Здесь письмо о «Жуане», потому что по большому счету меня разочаровывает сам замысел: ​​ внутри него заложена гниль, что-то совсем не мое.

Но тема «Жуана» столь долго меня мучила, что я не мог за нее не взяться.

25  ​​​​ Райнер Мария Рильке:

Быть может. Быть может, в том-то и новость, что мы это выносим – год и любовь. Цветы и плоды опадают, когда созрели, звери помнят себя, льнут друг к другу и этим довольны. Мы же, имея в запасе Бога, мы всегда не готовы. Мы сдерживаем свою природу. Нам не хватает времени. Что нам год? Что все годы? Еще не подумав о Боге, мы уже молим: дай нам вынести ночь. И болезнь. И потом любовь.

28  ​​​​ Георг Кристоф Лихтенберг:

- Неужели вы полагаете, что Бог католик?

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

Декабрь

1  ​​ ​​​​ Жан-Поль Сартр:

- ​​ Важно не то, что сделали из меня, а то, что я сам делаю из того, что сделали из меня.

- Как приятно впадать в безнадежное отчаяние: ​​ это дает право злиться на весь мир.

3  ​​ ​​​​ Амброз Бирс:

- ​​ Вежливость - ​​ наиболее приемлемая форма лицемерия. ​​ 

- Грабитель - деловой человек в самой откровенной разновидности.

- Детство - период человеческой жизни, находящийся между младенческим идиотизмом и юношеским безумием, на две стадии отстоящий от грешной зрелости и на три – от старческого маразма.

5  ​​ ​​ ​​​​ Леонид ФИЛАТОВ

Не лети так, жизнь!

О не лети так, жизнь, слегка замедли шаг.

Другие вон живут, неспешны и подробны.

А я живу - мосты, вокзалы, ипподромы.

Промахивая так, что только свист в ушах.

О не лети так жизнь, уже мне много лет.

Позволь перекурить, хотя б вон с тем пьянчужкой.

Не мне, так хоть ему, бедняге, посочувствуй.

Ведь у него, поди, и курева то нет.

О не лети так жизнь, мне важен и пустяк.

Вот город, вот театр. Дай прочитать афишу.

И пусть я никогда спектакля не увижу,

Зато я буду знать, что был такой спектакль

О не лети так жизнь, я от ветров рябой.

Мне нужно этот мир как следует запомнить.

А если повезет, то даже и заполнить,

Хоть чьи-нибудь глаза хоть сколь-нибудь собой.

О не лети так жизнь, на миг хоть, задержись.

Уж лучше ты меня калечь, пытай, и мучай.

Пусть будет все - тюрьма, болезнь, несчастный случай.

Я все перенесу, но не лети так, жизнь.

1986

10  ​​​​ В этот день 10 декабря 1949 года Юрий Нагибин записывает в дневнике:

Дикая ирония: весь день восхвалять «бога», а ночью трястись от страха перед «громом небесным».

Халтура заменила для меня водку. Она почти столь же успешно, хотя и с большим вредом, позволяет отделаться от себя ((!!)). Если бы родные это поняли, они должны были бы повести такую же самоотверженную борьбу с моим пребыванием за письменным столом, как прежде с моим пребыванием за бутылкой. Ведь и то, и другое - разрушение личности. Только халтура - более убийственное. Приятная, наверное, у меня личность, если мне необходимо во что бы то ни стало от нее отделаться.

Ужас халтуры, - которого нет в пьянстве, дающем забытье и после того, как перестал пить, - особенно ощутим в те часы, когда лежишь в постели и не можешь заснуть. Это не фраза - страшно по - настоящему, пусто, щемяще страшно.

Но есть и другой взгляд на вещи. Стоит подумать, что бездарно, холодно, дрянно исписанные листки могут превратиться в чудесный кусок кожи на каучуке, так красиво облегающий ногу, или в кусок отличнейшей шерсти, в котором невольно начинаешь себя уважать, или в какую-нибудь другую вещь из мягкой, теплой, матовой, блестящей, хрусткой, нежной или грубой материи, тогда перестают быть противными измаранные чернилами листки, хочется марать много, много.

И все-таки я уверен, что при халтуре отмирают какие-то нежнейшие и самые драгоценные клетки мозга. Устойчивые, когда мозг раскален настоящим святым усилием, они разом загнивают при решении одной из «каждодневных задач».

20  ​​​​ Десять лет назад было написано это письмо:

20 декабря 1978 года

Кушнер – Бродскому

Дорогой Иосиф! Заходил к твоим родителям, узнав об операции. Надеюсь, что всё обошлось и тебе лучше. Пожалуйста, держись. Вообще, глядя с моей 42-летней горки, могу сказать, что самое скользкое время в жизни - 37–38 лет. Дальше - легче. Твои стихи до меня доходят, читал и «Часть речи». К сожалению, книги у меня нет. Стихи прекрасны, а все вместе производят огромное впечатление. В Ленинграде тебя любят и помнят, и, насколько я знаю, в Москве тоже.

У меня всё по-прежнему. Сыну в январе исполнится семнадцать, он, представь себе, в институте. Как говорил АСП ((Пушкин)), мы скоро станем старыми хрычами, наши жёны старыми хрычовками, а дети - молодцами. Что-то в этом роде. Стихи, слава Богу, пишутся. Всегда жалею, что нельзя их тебе показать. Чем дальше, тем больше люблю Тютчева и Анненского. И Мандельштама по-прежнему. А ты? С Новым годом, дорогой! Пусть он будет для тебя счастливым. Напиши мне, когда сможешь, письмо, да подлинней. Твой Саша.

21 ​​ В этот день 21 декабря 1917 года в Кёльне родился Генрих Бёлль, ставший великим немецким писателем. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1972 года.

В 1939 был призван рядовым в пехоту, в 1945 попал в плен к американцам, вернулся в Кёльн в 1946.

Как и рассказы, первые его романы – «Поезд пришел вовремя» (1949), «Где ты был, Адам?» (1951), «И не сказал ни единого слова» (1954) – звучат страстным обвинением ужасам и безумию войны.

В книге «Бильярд в половине десятого» (1959) Бёлль использует сложные повествовательные приемы, сжимая в один-единственный день опыт трех поколений состоятельной немецкой семьи.

В романе «Глазами клоуна» (1963) вскрываются нравы буржуазного католического истеблишмента.

«Групповой портрет с дамой» (1971), самый объемный и наиболее новаторский роман Бёлля, облечен в форму подробного бюрократического отчета, где около шестидесяти человек характеризуют некую персону, создавая тем самым мозаичную панораму немецкой жизни после Первой мировой войны.

25 ​​ Блез Паскаль:

Почему люди следуют за большинством? Потому ли, что оно право? Нет, потому, что сильно.

26 ​​ ДР Генри Миллера

Anaïs Nin

Henry And June

​​ “I, with a deeper instinct, choose a man who compels my strength, who makes enormous demands on me, who does not doubt my courage or my toughness, who does not believe me naïve or innocent, who has the courage to treat me like a woman.”

“There are two ways to reach me: by way of kisses or by way of the imagination. But there is a hierarchy: the kisses alone don't work.”

Он умер в 1980-ом

30  ​​ ​​​​ Прощаясь с советской эпохой, я бы хотел поведать о лучшем в ней.

Это - Библиотека всемирной литературы (БВЛ) - 200-томная серия книг.

Выпущена  ​​​​ издательством «Художественная литература» в СССР в 1967-1977 годах тиражом 303 тысяч, формат 60x84/16. ​​ Каждый том содержал вступительную статью, примечания и иллюстрации.

БВЛ фактически наследовала издательству «Всемирная литература», созданному в 1919 г. по инициативе Максима Горького и просуществовавшему до 1927 г.

Библиотека состояла из трех серий:

Серия первая:

Литература Древнего Востока,

Античного мира,

Средних веков,

Возрождения,

XVII и XVIII веков.

​​ СЕРИЯ ПЕРВАЯ

Древний Восток

Поэзия и проза Древнего Востока

Махабхарата. Рамаяна

Античный Мир

Гомер. Илиада. Одиссея

Античная лирика

Античная драма

Вергилий Марон Публий.

Буколики. Георгики. Энеида

Чудесна эта римская классика!

Татий Ахилл. Левкиппа и Клитофонт / Лонг. Дафнис и Хлоя / Петроний. Сатирикон / Апулей. Метаморфозы, или Золотой осел

том 8.

Исландские саги.

Это я читал в Институте языкознания в оригинале!

Ирландский Эпос

том 9. Беовульф

Старшая Эдда.

Песнь о Нибелунгах.

Все эти три – читал в оригинале!

том 10.

Песнь о Роланде

Это почему-то очень понравилось. ​​ Читал много раз. Пробовал в оригшинале.

Коронование Людовика

Нимская телега

Песнь о Сиде.

Здорово!

Романсеро

том 11. Песни южных славян

том 12. Калевала

том 13. Героический эпос народов СССР. Том 1

том 14. Героический эпос народов СССР. Том 2

Эти два тома оболел только раз. Больше к ним не возвращался.

том 15. «Изборник»: Сборник произведений литературы древней Руси

том 16. Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Классическая драма Востока

Как интересно!

Классическая проза Дальнего Востока

Тысяча и одна ночь

Арабская поэзия средних веков

Ирано-таджикская поэзия

Средневековый роман и повесть: Кретьен де Труа. Ивэйн, или Рыцарь со львом.

Роман о Тристане и Изольде.

Окассен и Николетта.

Вольфрам фон Эшенбах. Парцифаль.

Гартман фон Ауэ. Бедный Генрих

Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов

Фирдоуси. Шах-наме

Низами. Пять поэм

Навои Алишер. Поэмы

том 27. Руставели Шота. Витязь в тигровой шкуре

том 28. Данте Алигьери. Новая жизнь. Божественная

Комедия

том 29. Бокаччо Джованни. Декамерон.

том 30. Чосер Джеффри. Кентерберийские рассказы

том 31. Европейская новелла Возрождения

том 32. Европейские поэты Возрождения

том 33. Брант Себастиян. Корабль дураков / Эразм Роттердамский. Похвала глупости. Навозник гонится за орлом. Разговоры запросто / Письма темных людей / Гуттен Ульрих фон. Диалоги

том 34. Утопический роман XVI-XVII веков: Томас Мор. Утопия / Кампанелла. Город солнца / Бэкон Френсис. Новая Атлантида / Сирано де Бержерак. Государства Луны / Дени Верас. История Севарамбов

том 35. Рабле Франсуа. Гаргантюа и Пантагрюэль

том 36. Шекспир Вильям. Трагедии. Сонеты

том 37. Сервантес Сааведра Мигель де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть 1

том 38. Сервантес Сааведра Мигель де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Часть 2

том 39. Испанский театр

том 40. Плутовской роман: Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения / Франсиско де Кеведо-и-Вильегас. История жизни пройдохи по имени дон Паблос / Луис Велес де Гевара. Хромой бес / Алонсо де Кастильо-и-Солорсано. Севильская Куница, или Удочка для кошельков / Томас Нэш. Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона

том 41. Европейская поэзия XVII века

том 42. Ларошфуко Франсуа де. Максимы / Паскаль Блез. Мысли / Лабрюйер Жан де. Характеры, или Нравы нынешнего века

том 43. Театр французского классицизма: Пьер Корнель, Жан Расин

том 44. Мольер Жан-Батист. Комедии

том 45. Мильтон Джон. Потерянный рай. Стихотворения. Самсон-Борец

том 46. Гриммельсгаузен Ганс Якоб Кристоф. Симплициссимус

том 47. Бернс Роберт. Стихотворения. Поэмы / Шотландские баллады

том 48. Бомарше. Драматические произведения. Мемуары

том 49. Вольтер. Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести

том 50. Гете Иоганн Вольфганг. Фауст

том 51. Гольдони Карло. Комедии / Гоцци Карло. Сказки для театра / Альфьери Витторио. Трагедии.

том 52. Дефо Даниель. Робинзон Крузо. История полковника Джека

том 53. Дидро Дени. Монахиня. Племянник Рамо. Жак-фаталист и его Хозяин

том 54. Лессинг Готхольд Эфраим. Драмы. Басни в прозе

том 55. Поэзия народов СССР IV-XVIII веков

том 56. Прево аббат. Манон Леско / Лакло Шодерло де. Опасные связи

том 57. Русская поэзия XVIII века

том 58. Руссо Жан-Жак. Юлия, или Новая Элоиза

том 59. Свифт Джонатан. Сказка бочки. Путешествия Гулливера

том 60. Смоллет Тобайас. Путешествие Хамфри Клинкера / Голдсмит Оливер. Векфильдский священник

том 61. Стерн Лоренс. Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена. Сентиментальное путешествие по Франции и Италии

том 62. Фильдинг Генри. История Тома Джонса, найденыша

том 63. Русская проза XVIII века

том 64. Шиллер Фридрих. Драмы. Стихотворения.

СЕРИЯ ВТОРАЯ: Литература XIX века

том 65. Аларкон Педро Антонио де. Треугольная шляпа / Валера Хуан. Пепита Хименес / Перес Гальдос Бенито. Донья Перфекта / Бласко Ибаньес Висенте. Кровь и песок

том 66. Андерсен Ханс Кристиан. Сказки. Истории

том 67. Байрон Джордж Гордон. Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

том 68. Бальзак Оноре де. Утраченные иллюзии

том 69. Беранже Пьер-Жан. Песни / Барбье Огюст. Стихотворения / Дюпон Пьер. Песни

том 70. Вазов Иван. Под игом

том 71. Гарди Томас. Тэсс из рода д’Эрбервиллей. Джуд Незаметный

том 72. Гейне Генрих. Стихотворения. Поэмы. Проза

том 73. Герцен А. И. Былое и думы. Части 1-5

том 74. Герцен А. И. Былое и думы. Части 6-8

том 75. Гоголь Н. В. Повести. Пьесы. Мертвые души

том 76. Гонкур Эдмон де и Гонкур Жюль де. Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

том 77. Гончаров И. А. Обломов

том 78. Гофман Эрнст Теодор Амадей. Житейские воззрения кота Мурра вкупе с фрагментами биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера, случайно уцелевшими в макулатурных листах. Повести и рассказы

том 79. Грибоедов А. С. Горе от ума / Сухово-Кобылин А. В. Пьесы / Островский А. Н. Пьесы

том 80. Гюго Виктор. Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

том 81. Доде Альфонс. Тартарен из Тараскона. Бессмертный

том 82. Диккенс Чарльз. Приключения Оливера Твиста. Повести и рассказы

том 83. Достоевский Ф. М. Преступление и наказание

том 84. Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы

том 85. Европейская поэзия XIX века

том 86. Золя Эмиль. Тереза Ракен. Жерминаль

том 87. Ибсен Генрик. Драмы. Стихотворения

том 88. Келлер Готфрид. Зеленый Генрих

том 89. Клейст Генрихфон. Драмы. Новеллы

том 90. Костер Шарль де. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и других краях

том 91. Купер Джеймс Фенимор. Шпион. Последний из могикан

том 92. Лесков Н. С. Повести. Рассказы

том 93. Лермонтов М. Ю. Стихотворения. Поэмы. Маскарад. Герой нашего времени

том 94. Мелвилл Герман. Моби Дик, или Белый Кит

том 95. Мериме Проспер. Хроника царствования Карла IX. Новеллы

том 96. Мицкевич Адам. Стихотворения. Поэмы

том 97. Мопассан Ги де. Жизнь. Милый друг. Новеллы

том 98. Некрасов Н. А. Стихотворения. Поэмы

том 99. Неруда Ян. Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести. Очерки и статьи

том 100. Петефи Шандор. Стихотворения. Поэмы

том 101. По Эдгар. Стихотворения. Проза

том 102. Поэзия народов СССР XIX - начала XX века

том 103. Пушкин А. С. Стихотворения. Поэмы. Сказки

том 104. Пушкин А. С. Евгений Онегин. Драматические произведения. Романы. Повести

том 105. Русская поэзия XIX века. Том 1

том 106. Русская поэзия XIX века. Том 2

том 107. Санд Жорж. Мопра. Орас

том 108. Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. Господа Головлевы. Сказки

том 109. Скотт Вальтер. Пуритане. Легенда о Монтрозе

том 110. Стендаль. Красное и черное

том 111. Твен Марк. Приключения Тома Сойера. Приключения Гекльберри Финна. Рассказы

том 112. Теккерей Вильям. Ярмарка Тщеславия

том 113. Толстой Л. Н. Война и мир. Тома 1 и 2

том 114. Толстой Л. Н. Война и мир. Тома 3 и 4

том 115. Толстой Л. Н. Анна Каренина

том 116. Толстой Л. Н. Воскресение. Повести. Рассказы

том 117. Тургенев И. С. Записки охотника. Накануне. Отцы и дети

том 118. Уайльд Оскар. Стихотворения. Портрет Дориана Грея. Тюремная исповедь / Киплинг Редьярд. Стихотворения. Рассказы

том 119. Лонгфелло Генри. Песнь о Гайавате / Уитмен Уолт. Стихотворения и поэмы / Дикинсон Эмили. Стихотворения

том 120. Флобер Гюстав. Госпожа Бовари. Воспитание чувств

том 121. Франко Иван. Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется

том 122. Чернышевский Н. Г. Что делать?

том 123. Чехов А. П. Рассказы. Повести. Пьесы

том 124. Шевченко Тарас. Кобзарь: Стихотворения и поэмы

том 125. Поэзия английского романтизма

том 126. Александри В. Стихотворения / Эминеску М. Стихотворения / Кошбук Дж. Стихотворения / Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы / Славич И. Счастливая мельница

том 127. Эса де Кейрош. Преступление Падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

СЕРИЯ ТРЕТЬЯ: Литература XX века

том 129. Акутагава Рюноскэ. Новеллы

том 130. Андрич Иво. Травницкая хроника. Мост на Дрине

том 132. Арагон Луи. Страстная неделя

том 133. Асуэла Мариано. Те, кто внизу /

Гальегос Ромуло. Донья Барбара

/ Астуриас Мигель Анхель. Сеньор Президент

том 136. Барбюс Анри. Огонь. Ясность. Правдивые повести

том 137. Бехер Иоганнес Роберт. Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля

том 138. Блок Александр. Стихотворения. Поэмы. Театр

том 139. Брехт Бертольт. Стихотворения. Рассказы. Пьесы

том 140. Бунин И. А. Стихотворения. Рассказы. Повести

том 141. Унамуно Мигель де. Туман. Авель Санчес /

Валье-Инклан Рамон дель. Тиран Бандерас /

Барухо Пио. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

том 142. Верхарн Эмиль. Стихотворения. Зори /

Метерлинк Морис. Пьесы

том 143. Испанские поэты XX века

том 144. Гашек Ярослав. Похождения бравого солдата Швейка

том 145. Голсуорси Джон. Сага о Форсайтах. Том 1

том 146. Голсуорси Джон. Сага о Форсайтах. Том 2

том 147. Горький А. М. Детство. В людях. Мои университеты.

том 148. Горький А. М. Мать. Дело Артамоновых.

том 149. Горький А. М. Рассказы. Очерки. Воспоминания.

том 150. Драйзер Теодор. Американская трагедия

том 151. Есенин С. А. Стихотворения. Поэмы

том 152. Западноевропейская поэзия XX века

том 153. Зегерс Анна. Седьмой крест. Рассказы

том 154. Ивашкевич Ярослав. Хвала и слава. Том 1

том 155. Ивашкевич Ярослав. Хвала и слава. Том 2

том 156. Купала Янка. Стихотворения и поэмы. Павлинка / Колас Якуб. Стихотворения и поэмы

том 157. Коцюбинский М. Повести и рассказы / Украинка Леся. Стихотворения. Поэмы. Драмы

том 158. Лакснесс Халдор. Самостоятельные люди. Исландский колокол

том 159. Леонов Л. М. Русский лес

том 160. Лондон Джек. Мартин Иден. Рассказы

том 162. Лу Синь. Повести. Рассказы

том 163. Льюис Синклер. Бэббит. Эроусмит

том 164. Манн Генрих. Учитель Гнус. Верноподданный.

том 165. Манн Томас. Будденброки

том 166. Мартен дю Гар Роже. Семья Тибо. Том 1

том 167. Мартен дю Гар Роже. Семья Тибо. Том 2

том 168. Маяковский В. В. Стихотворения. Поэмы. Пьесы

том 169. Нексе Мартин Андерсен. Дитте - дитя человеческое

том 170. Поэзия Латинской Америки

том 172. Пуйманова Мария. Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти.

Я  ​​​​ даже это одолел!

Первый том хорош.

том 173. Райнис Ян. Стихотворения. Пьесы

том 174. Рид Джон. Восставшая Мексика. Десять дней, которые потрясли мир. Америка 1918

том 175. Роллан Ромен. Жан-Кристоф. Книги 1-5

том 176. Роллан Ромен. Жан-Кристоф. Книги 6-10

том 177. Русская поэзия начала XX века (Дооктябрьский период)

«Советская поэзия» и «Советский рассказ».

Слабо.

том 183. Стейнбек Джон. Квартал Тортилья-Флэт. Гроздья гнева. Жемчужина

том 184. Тагор Рабиндранат. Стихотворения. Рассказы. Гора

том 185. Твардовский А. Стихотворения. Поэмы

том 186. Толстой А. Н. Хождение по мукам

том 187. Упит Андрей. Новеллы

том 188. Уэллс Герберт. Машина времени. Остров доктора Моро. Человек-невидимка. Война миров

том 189. Фадеев А. А. Разгром. Молодая гвардия

том 190. Федин К. А. Города и годы. Братья

том 191. Фейхтвангер Лион. Успех

том 192. Фолкнер Уильям. Свет в августе. Особняк

шедевры!

том 193. Франс Анатоль. Преступление Сильвестра Бонара. Остров пингвинов. Боги жаждут

том 194. Фурманов Д. Чапаев / Серафимович А. Железный поток / Островский Н. Как закалялась сталь

том 195. Хемингуэй Эрнест. Рассказы. Прощай, оружие! Пятая колонна. Старик и море

том 196. Чапек Карел. Война с саламандрами. Мать. Рассказы. Юморески

том 197. Шолом-Алейхем. Тевье-молочник. Повести и рассказы.

Не близко.

том 198. Шолохов М. А. Тихий Дон. Книги 1-2

том 199. Шолохов М. А. Тихий Дон. Книги 3-4

том 200. Шоу Бернард. Пьесы

Нет ​​ моих любимых: ​​ Кафки,  ​​​​ Пруста, Джойса, Набокова, Ницше, Мандельштама, Зощенко, Ахматовой, Цветаевой.

Но это чтение меня организовывало много лет.