ЯЗЫКОВОЙ ДНЕВНИК

1992

Самое важное:

Э. Гуссерль. ​​ Парижские доклады

Вирджиния Вулф

Гете. Вальпургиева ночь.

Капабланка

Объяснительная записка Берии

У. Джеймс ​​ Поток сознания

Владимир ​​ Новиков. ​​ На 1993 год

Январь ​​ 

2  ​​​​ Э. Гуссерль.

Парижские доклады

Возможность говорить о новой феноменологии в этом достославном месте французской науки наполняет меня радостью по особым причинам. Ни один философ прошлого не оказал столь решающего воздействия на смысл феноменологии, как величайший мыслитель Франции Рене Декарт. Его она должна почитать как своего подлинного праотца. Нужно прямо сказать о том, что изучение «Картезианских Медитаций» способствовало новому оформлению становящейся феноменологии и сообщило ей ту смысловую форму, которую она имеет сейчас, и благодаря которой ее можно было бы назвать новым картезианством, картезианством XX века. Исходя из этого, я, пожалуй, уже заранее смогу заручиться Вашим расположением, если я начну с тех мотивов «Meditationes de prima philosophia», которые, как я думаю, имеют непреходящее значение, и, вслед за этим, обозначу те пре и новообразования, из которых берет начало своеобразие феноменологического метода и проблематики.

Каждый новичок в философии знает достопримечательный ход мысли в «Медитациях». Как мы помним, их целью является полная реформа философии, завершенная реформой всех наук. Ибо все они лишь несамостоятельные члены некой универсальной науки, философии. Только в ее систематическом единстве они могут быть приведены к подлинной рациональности, недостававшей им в том виде, в котором они существуют до сих пор. Требуется радикально новое построение, удовлетворяющее идее философии как универсального единства наук в единстве абсолютно рационального обоснования. Это требование воплощается у Декарта в субъективно обращенной философии. Это обращение к субъекту (Subjektive Wendung) выполняется в две ступени. Во-первых: каждый, кто всерьез хочет стать философом, должен раз в жизни вернуться к самому себе и попытаться, ниспровергнув в себе все предданные научные знания, взяться за новое их построение. Философия есть всецело личное дело философствующего. Речь идет о е г о sapientia universalis (1), то есть об его стремящемся к универсальности знании, при этом о подлинно научном, таком, за которое он мог бы быть абсолютно ответственным от начала и в каждом его продвижении, ответственным из его абсолютно усматриваемых оснований. Я могу стать подлинным философом лишь благодаря моему свободному решению стремиться в моей жизни к достижению этой цели. Если я решился на это и, тем самым, сделал выбор в пользу первоначальной абсолютной нищеты и ниспровержения, то первое, что мне нужно осмыслить, это то, как я могу найти абсолютно надежное начало и метод дальнейшего продвижения там, где меня не может поддержать ни одна наличная наука. Таким образом, Картезианские Медитации не следует понимать, как частное занятие философа Декарта, но как прообраз необходимых размышлений (Meditationen) каждого вновь начинающего философа вообще.

Если теперь мы обращаемся к этому для нас, сегодняшних, столь странному содержанию «Медитаций», то тем самым тотчас происходит возвращение к философствующему ego во втором и более глубоком смысле. Это знаменитое, составляющее эпоху возвращение к ego чистых cogitationes (2). Это то ego, которое обнаруживает себя как единственное аподиктически достоверно сущее, лишая, в то же время, значимости бытие мира как не гарантированное от возможного сомнения.

Это ego осуществляет вначале подлинно солипсистское философствование. Оно ищет аподиктически достоверных путей, благодаря которым в чисто внутренней сфере (Innerlichkeit) можно раскрыть объективно внешнее. У Декарта, как известно, это происходит так, что сначала раскрываются существование Бога и его veracitas (3), а затем, с их помощью, объективная природа, дуализм субстанций, короче говоря, объективная почва позитивных наук и они сами. Все выводы делаются на основании тех принципов, которые имманентны, врождены ego. Так у Декарта. Теперь мы спрашиваем: сохраняют ли эти мысли при критическом рассмотрении какое-то непреходящее значение? Могут ли они придать нашему времени животворные силы? В любом случае сомнительно, чтобы позитивные науки, которые благодаря этим «Медитациям» должны были получить абсолютно рациональное обоснование, хотя бы в малой степени заботились о нем. Конечно, в наше время, несмотря на блестящее трехсотлетнее развитие, они чувствуют серьезные препятствия, возникшие из-за неясности их оснований. Но все же им не приходит в голову, заново образовывая систему основных понятий, вернуться к «Картезианским Медитациям». С другой стороны, верно все же то, что «Медитации» в совершенно особом смысле составили эпоху в философии, а именно, как раз благодаря их возвращению к ego cogito (4) Декарт действительно вводит философию совершенно нового вида. Эта философия предпринимает, изменяя весь стиль, радикальный поворот от наивного объективизма к трансцендентальному субъективизму, который во все новых и всегда недостаточных попытках стремится к своей чистой окончательной форме. Не должна ли, таким образом, эта продолжающаяся тенденция нести в себе некий непреходящий смысл, а для нас великую, самой историей возложенную па нас задачу, решать которую призваны все мы?

Раздробленность современной философии и ее беспомощные усилия (Betriebsamkeit) заставляют нас задуматься. Не объясняется ли это тем, что исходящие от «Медитаций» Декарта импульсы лишились своей первоначальной жизненности? Не будет ли подлинно плодотворным только тот Ренессанс, который вновь разбудит эти «Медитации», разбудит не для того, чтобы копировать их, но, прежде всего, чтобы в возвращении к ego cogito раскрыть глубочайший смысл их радикализма и проистекающие отсюда непреходящие ценности?

Во всяком случае, таким образом обозначивается путь, который привел к трансцендентальной феноменологии.

Этот путь мы хотим теперь пройти вместе. Мы, как радикально начинающие философы, хотим осуществлять медитации по-картезиански, постоянно критически преобразовывая, однако, их прежнюю форму. То, что находилось лишь в зачаточном состоянии, должно быть свободно развернуто.

Итак, мы, каждый для себя и в себе, начинаем с решения лишить значимости все преданные нам науки. Мы не упускаем главную цель Декарта цель абсолютного обоснования наук; однако, вначале не должна предполагаться как предрассудок даже ее возможность. Мы удовлетворяемся тем, что вникаем в образ действий наук и узнаем из него их идеал научности как то, к чему стремится наука. В соответствии с их замыслом (Absehen), ничто не должно считаться действительно научным, если оно не обосновано полной очевидностью, то есть не может быть удостоверено через возвращение к самим вещам или обстояниям вещей (Sachverhalte) в изначальном опыте и усмотрении. Руководствуясь этим, мы, начинающие философы, берем за принцип судить только на основе очевидности и критически перепроверять саму очевидность, делая это, как само cобой разумеется, также на основе очевидности. Если вначале мы лишили науки значимости, то теперь мы находимся в донаучной жизни, и здесь, конечно, тоже достаточно очевидностей, как непосредственных, так и опосредованных. Это и только это имеем мы вначале. Отсюда вытекает для нас первый вопрос: можем ли мы указать непосредственные и аподиктические очевидности, а именно, в себе первые, т.е. такие, которые с необходимостью должны предшествовать всем прочим очевидностям?

Когда мы, медитируя, выясняем этот вопрос, то сначала кажется, что такой, на самом деле в себе первой среди всех очевидностей и аподиктической предстает очевидность существования мира. К миру относятся все науки, а до них и практическая (handelnde) жизнь. Бытие (Dasein) мира разумеется само собой прежде всего другого настолько, что никто не может даже подумать о том, чтобы эксплицитно выразить его в каком-либо положении. Ведь мы имеем опыт мира, в котором этот мир как постоянно и несомненно сущий находится перед нами. Но действительно ли эта опытная очевидность, несмотря на свою самопонятность, аподиктична, и действительно ли она в себе первая, предшествующая всем остальным? И то, и другое мы вынуждены будем отрицать. Не оказывается ли, в частности, многое чувственной видимостью? Не случается ли иногда так, что даже целостная, обозримая как единство связь опыта обесценивается как просто сон? Мы не хотим принимать всерьез попытку Декарта с помощью слишком уж поверхностной критики чувственного опыта доказать мыслимость небытия мира, несмотря на то, что он постоянно дан в опыте. Мы удерживаем лишь то, что для целей радикального обоснования науки очевидность опыта в любом случае нуждалась бы сначала в критике ее значимости и действенности (Tragweile), и что мы, таким образом, не можем считать ее несомненной и непосредственно аподиктичной. Соответственно, недостаточно полагать как незначимые все предданные нам пауки, трактовать их как предрассудки; мы должны лишить наивной значимости также и их универсальную почву, почву опыта мира. Бытие мира не может более быть для нас само собой разумеющимся фактом, но лишь проблемой значимости.

Остается ли для нас теперь вообще какая-либо бытийная почва, почва для каких-либо суждений, очевидностей, чтобы на ней и аподиктически можно было обосновать универсальную философию? Разве не является мир обозначением для универсума сущего вообще? И если ему не суждено быть в себе первой почвой суждения, то, скорее, вместе с его существованием уже предположена в себе более первичная бытийная почва? Здесь мы, полностью следуя Декарту, делаем великий поворот, который, правильно осуществленный, ведет к трансцендентальной субъективности: поворот к ego cogito как к аподиктически достоверной и последней почве для  ​​​​ с у ж д е н и я, на которой должна быть основана всякая радикальная философия.

Задумаемся: как радикально медитирующие философы мы не имеем сейчас ни значимой для нас науки, ни сущего для нас мира. Вместо того, чтобы просто существовать, то есть естественным образом иметь для нас значимость в полагании бытия в сфере опыта (im Seins glauben der Erfahrung), он для нас есть еще только лишь притязание па бытие. Это касается также и всех других Я, так что мы уже не можем с полным правом употреблять множественное число в коммуникативном смысле. Ведь другие люди и звери даны мне благодаря чувственному опыту, на значимость которого я не могу полагаться в силу того, что она теперь стоит под вопросом. Вместе с другими я, конечно, теряю также и весь строй социальности и культуры, короче говоря, весь конкретный мир есть для меня не сущий, по лишь феномен бытия. Но как бы ни обстояло дело с притязанием на действительность этого феномена бытия, имеем ли мы тут дело с бытием или только с видимостью, он сам как мой феномен в любом случае не есть ничто, по именно то, что вообще делает для меня возможным бытие и видимость. И обратно: если я воздерживаюсь, как я это свободно мог сделать и сделал, от любого полагания в опыте, так что бытие мира опыта остается для меня незначимым, то все же остается это воздержание как то, что оно в себе есть вместе с целым потоком жизни опыта и всех отдельных ее феноменов, являющихся вещей, других людей, объектов культуры и т.д. Все остается так, как было, лишь за тем исключением, что я вместо того, чтобы запросто принимать все как сущее, воздерживаюсь от всяких точек зрения в отношении бытия и видимости. Я должен воздерживаться также и от прочих моих мнений, суждений, оценивающих точек зрения в отношении мира как предполагающих бытие мира, но и для них в качестве только феноменов воздержание не означает их исчезновения.

Таким образом, это универсальное запрещение всяких точек зрения по отношению к объективному миру, которое мы называем феноменологическим эпохе, становится как раз тем методическим средством, благодаря которому я в чистоте схватываю себя как  ​​​​ то Я и ту жизнь сознания, в которой и благодаря которой весь объективный мир есть для меня, и есть так, как он есть именно для меня. Все относящееся к миру, все пространственно-временное бытие есть для меня благодаря тому, что я испытываю его, воспринимаю его, вспоминаю, сужу или как-либо мыслю о нем, оцениваю его или стремлюсь к нему и т.д. Как известно, все это Декарт обозначает как cogito. Для меня мир есть вообще не что иное, как осознанное в таких cogitationes сущее и для меня значимое. Весь его смысл и бытийную значимость он получает (hat) исключительно из таких cogitationes. В них протекает вся моя жизнь в мире (Weltleben). Я не могу испытывать, обдумывать, оценивать какой-либо другой мир, не могу жить и действовать в таком мире, который не имеет смысла и значимости во мне самом и из меня самого. Когда я ставлю себя над всей этой жизнью и воздерживаюсь от любого осуществления, какого-либо полагания бытия, которое напрямик берет мир как сущий, когда я направляю свой взгляд исключительно на саму эту жизнь как на сознание о мире, тогда я обретаю себя самого как чистое ego с чистым потоком моих cogitationes. Я обретаю себя самого не как какую-то часть мира, ибо я вообще (universal) лишил мир значимости, обретаю не в качестве Я отдельного человека, но в качестве того Я, в жизни сознания которого впервые получает свой смысл и свою бытийную значимость весь мир и я сам как объект, как сущий в мире человек.

Здесь мы находимся в опасном месте. Кажется, очень легким, следуя Декарту, постичь чистое ego и его cogitationes. И все же, здесь мы как бы стоим на узкой тропинке над бездной, и от того, сможем ли мы спокойно и уверенно идти по ней, зависят наши жизнь и смерть в философии. Декарт искренне желал радикально избавиться от предрассудков. Однако благодаря новым исследованиям, особенно благодаря прекрасным и основательным исследованиям г.г. Жильсона (5) и Койре (6), мы знаем, в какой значительной степени схоластика скрыто и как непроясненный предрассудок присутствует в «Медитациях» Декарта. Но дело не только в этом; прежде всего мы должны отвергнуть проистекающие из ориентации на математическое естествознание и едва ли заметные для нас самих предрассудки; а именно, как будто бы в случае ego cogito речь идет об аподиктической и первичной аксиоме, которая вместе с другими (выводимыми из нее) создает фундамент для дедуктивной науки о мире, науки ordine geometrico (7). В связи с этим, нельзя считать чем-то само собой разумеющимся то, что мы в нашем аподиктически чистом ego спасли какой-то маленький кусочек мира как то, что для философствующего Я является единственно бесспорным, и что теперь задача состоит только в том, чтобы благодаря правильно сделанным выводам в соответствии с врожденными ego принципами постепенно раскрыть остальной мир.

К сожалению, у Декарта дело обстоит именно так, когда он совершает малозаметный, но роковой поворот, превращающий ego в substantia cogitans (8), в отдельный человеческий animus (9), в исходный пункт для умозаключений в соответствии с принципом каузальности, короче говоря, тот поворот, благодаря которому он стал отцом абсурдного трансцендентального реализма. От всего этого мы свободны, если мы остаемся верны радикализму самоосмысления и, тем самым, принципу чистой интуиции, если мы, таким образом, не допускаем в качестве значимого ничего, что не дано нам в открытом благодаря эпохе поле ego cogito действительно и, сначала, совершенно непосредственно; следовательно, если мы не утверждаем ничего, что сами не видим. В этом Декарт ошибся, и получилось так, что он, подошедший к величайшему из всех открытий и уже некоторым образом сделавший его, все же не постиг его подлинного смысла, не постиг смысла трансцендентальной субъективности и, таким образом, не перешагнул порог подлинной трансцендентальной философии.

Свободное эпохе в отношении бытия являющегося и вообще значимого для меня в качестве действительного мира действительного в первоначальной естественной установке как раз и показывает этот величайший и удивительнейший из всех фактов, а именно то, что я и моя жизнь остается незатронутой в своей бытийной значимости независимо от того, существует мир или нет и вообще независимо от какого-либо по этому поводу решения. Если я в естественной жизни говорю: «Я есть, я мыслю, я живу», то это значит: Я, эта человеческая личность среди других людей в мире, благодаря моему телу находящаяся в реальной связи природы, в которую теперь включены также и мои cogitationes, мои восприятия, воспоминания, суждения и т.д. как психофизические факты. Так понятые, я и все мы, люди и животные, суть темы объективных наук, биологии, антропологии, зоологии и психологии. Душевная жизнь, о которой говорит вся психология, понимается как душевная жизнь в мире. Феноменологическое эпохе, которого требует от меня, философствующего, сам ход очищенных «Картезианских медитаций», исключает из поля моего суждения как значимость бытия объективного мира вообще, так и науки о мире уже просто как факты мира. Таким образом, для меня нет никакого Я и никаких психических актов, психических феноменов в смысле психологии, как нет для меня и меня самого в качестве человека, нет моих собственных cogitationes как составных частей некоего психофизического мира. Однако вместо этого я достиг самого себя, достиг теперь уже только как такое чистое Я с чистой жизнью и чистыми способностями (например, очевидной способностью к воздержанию от суждений), благодаря которому бытие этого мира и соответствующее так бытие вообще имеют для меня смысл и возможную значимость. Если мир, поскольку его возможное небытие не устраняет моего чистого бытия, но даже предполагает его, называется трансцендентным, но это мое чистое бытие или мое чистое Я называется трансцендентальным. Благодаря феноменологическому эпохе естественное человеческое Я, и притом мое, редуцирует себя к трансцендентальному, это и имеется в виду, когда идет речь о феноменологической редукции.

Здесь, однако, необходимы дальнейшие шаги, с помощью которых то, что уже было достигнуто, только и может быть правильно использовано. Какое начало может быть положено с помощью трансцендентального ego философски? Конечно, его бытие очевидным для меня, философствующего, образом предшествует в познавательном отношении всякому объективному бытию. В определенном смысле оно есть основание и почва, на которой разворачивается всякое верное или неверное объективное познание. Но означает ли такое предшествование и такая предположенность во всяком объективном познании, что оно для этого объективного познания есть основа познания в обычном смысле? Мысль, которая напрашивается как искушение искушение всех реалистических теорий. Однако искушение искать в трансцендентальной субъективности предпосылки для полагания существования субъективного мира исчезает, когда мы подумаем о том, что все умозаключения, которые мы осуществляем, схваченные чисто, сами протекают в трансцендентальной субъективности, и что все относимые к миру подтверждения свою меру имеют в самом мире, таком, каков он себя самого дающий и подтверждающий есть в опыте. Мы не считаем, конечно, что великая мысль Картезия о том, что глубочайшее обоснование объективных наук и бытия самого объективного мира следует искать в трансцендентальной субъективности, является ложной. Иначе мы бы не следовали за ним по путям его медитаций, хотя бы даже и критически. Но, быть может, вместе с картезианским открытием ego раскрывает себя также и некая новая идея обоснования, а именно, трансцендентального обоснования.

Действительно, вместо того, чтобы использовать ego cogito как голое аподиктическое положение и как абсолютно фундирующую предпосылку, мы обращаем наше внимание на то, что феноменологическое эпохе вместе с безусловно аподиктическим Я есть открыло нам (или мне, философствующему) новую бесконечную сферу бытия, а именно, как сферу нового трансцендентального опыта. И вместе с ним также и возможность трансцендентального опытного познания и трансцендентальной науки. Здесь раскрывается некий в высшей степени значительный познавательный горизонт. Феноменологическое эпохе редуцирует меня к моему трансцендентальному чистому Я, и, по крайней мере сначала, я, таким образом, есть в определенном смысле solus ipse (10) однако не как обычный, как будто бы после падения всех светил сохранившийся человек во все еще сущем мире. Если я исключил мир из поля моего суждения как получающий бытийный смысл из меня и во мне, то я, предшествующее ему трансцендентальное Я есть единственное полагаемое и положенное в суждении. И теперь я должен найти некую, совершенно своеобразную науку, своеобразную потому, что она, творимая исключительно из моей и в моей трансцендентальной субъективности, также и значение должна иметь по крайней мере сначала только для нее, найти трансцендентально-солипсистскую науку. Таким образом, не ego cogito, но наука об ego, чистая Эгология должна была быть глубочайшим фундаментом философии в картезианском смысле универсальной наукой и должна была доставлять по крайней мере основную часть ее абсолютного обоснования. И эта наука уже имеется как первичная трансцендентальная феноменология; первичная, и, таким образом, не полная, которая, конечно, включает в себя и дальнейший путь от трансцендентального солипсизма к трансцендентальной интерсубъективности.

Чтобы все это сделать понятным, вначале требуется упущенное Декартом раскрытие бесконечного ноля трансцендентального опытного самопознания (Selbtserfahrung) ego. Такое опытное самопознание, оцененное даже как аподиктическое, как известно, и в его размышлениях играет определенную роль, однако он был далек от мысли раскрыть ego в полной конкретности его трансцендентального бытия (Daseins) и жизни и увидеть в нем целое поле для работы, которое необходимо систематически проследить в его бесконечностях. Для философа как фундаментальное уразумение в центр должно быть поставлено то, что он в установке трансцендентальной редукции может последовательно рефлектировать на свои cogitationes и на их чисто феноменологическое содержимое (Gehall), и при этом может всесторонне раскрывать свое трансцендентальное бытие в его трансцендентально-временной жизни и в его способностях. Здесь речь явно идет о параллели к тому, что психолог в своей установке на существование мира называет внутренним опытом или опытом самости.

Далее и это имеет величайшее, даже решающее значение необходимо принять во внимание то (это, кстати, заметил и Декарт), что, например, эпохе по отношению к миру (des Weltlichen) ничего не меняет в том, что опыт есть опыт этого находящегося в мире, и, таким образом, соответствующее сознание есть сознание о нем; мимо этого невозможно пройти с небрежностью. Схема ego cogito должна быть пополнена еще одним членом: каждое cogito имеет в себе как разумеемое ​​ свое cogitatum (11). Восприятие дома, даже если я воздерживаюсь от полагания в этом восприятии (des Wahrnehmungsglaubens), взятое так, как я его переживаю, есть все же восприятие именно этого дома, так-то и так-то являющегося, показывающего себя в таких-то определенностях, с такой-то стороны, вблизи или вдали. Точно так же ясное или смутное воспоминание есть воспоминание о смутно или ясно представленном доме, и даже ложное суждение есть разумение в суждении такого-то и такого-то разумеемого положения вещей. Основное свойство форм сознания, в которых я живу как Я, есть так называемая  ​​ ​​ ​​ ​​​​ и н т е н ц и о н а л ь н о с т ь, есть соответствующее осознание (Bewussthaben) чего-либо. К этому Что сознания принадлежат также такие бытийные модусы, как наличие сущий, предположительно сущий, недействительно (nichtig) сущий, а кроме того, модусы сущего как видимости, как ценности, как блага и т.д.

Феноменологический опыт как рефлексия должен удерживаться в стороне от всех надуманных конструкций и приниматься как подлинный именно в той конкретности, именно с тем смысловым и бытийным содержанием, в котором он себя проявляет.

К подобным надуманным конструкциям относится и доктрина сенсуализма, в которой сознание толкуют как комплекс чувственных данных, а затем, когда требуется, задним числом добавляют гештальткачества (Gestaltqualitaeten), препоручая им заботу о целостности. Это в корне неверно уже в психологической, ориентированной на мир установке, а в трансцендентальной и подавно. Если феноменологический анализ в своем поступательном движении и должен указать на нечто, обозначаемое как данные ощущения, то, во всяком случае, не как на нечто первичное во всех случаях «внешнего восприятия»; в честном чисто созерцательном описании первым делом необходимо подробнее описать cogito как таковое, например, восприятие дома, описать в соответствии с его предметным смыслом и в соответствии с модусами проявления. И так для каждого вида сознания.

Обращаясь прямо к объекту сознания, я нахожу его как нечто, что дано в опыте или имеется в виду как наделенное такими-то и такими-то определениями, в [акте] суждения как носитель предикатов суждения, в [акте] оценки как носитель ценностных предикатов. Обращая внимание на другую сторону, я нахожу меняющиеся модусы сознания, соразмерные восприятию, воспоминанию, нахожу все то, что есть не сам предмет и не само предметное определение, а субъективный модус данности, субъективный способ явления, такой, как перспективы или различия смутности и отчетливости, внимательности и невнимательности etc.

Таким образом, если я как медитирующий философ, который стал при этом трансцендентальным ego, осуществляю поступательное самоосмысление, то это значит, что я вступаю в открытый бесконечный трансцендентальный опыт, и, не удовлетворяясь смутным ego cogito, следую за непрерывным потоком когитирующего бытия и жизни, замечаю все, что можно здесь увидеть, эксплицируя, вникаю, в описании схватываю в понятиях и суждениях, причем только в таких, которые совершенно изначально почерпнуты из этих состояний созерцания.

Таким образом, в истолкованиях и описаниях руководящим является трехчленный термин, как уже было сказано; ego cogito cogitatum. Если сначала мы отвлечемся от идентичного Я, которое при этом все же присутствует в определенной мере в каждом cogito, то нам будет легче отметить различия, выделяющиеся в рефлексии в самом cogito, и тогда разделяются дескриптивные типы, которые в языке очень смутно указываются как восприятие, воспоминание, продолжение осознания после восприятия, предвосхищение, желание, воление, предикативное высказывание и т.д. Но если мы принимаем это так, как это в конкретности дано нам трансцендентальной рефлексией, то сразу же проступает уже затронутое основное различие между предметным смыслом и модусами сознания, а затем и способами явления: таким образом, проступает рассмотренная типически двусторонность, которая как раз и создает интенциональность, сознание как сознание о том-то и том-то. Это требует всегда двух направлений описания.

При этом следует обратить внимание на то, что трансцендентальное эпохе в отношении сущего мира со всеми как-либо узнанными в опыте, воспринятыми, воспомянутыми, обмысленными, положенными в суждении объектами ничего не изменяет в том, что мир, что все эти объекты как феномены опыта, хотя и чисто как таковые, чисто как cogitata (12) соответствующих cogilationes, должны быть главной темой феноменологической дескрипции. Но что тогда составляет глубочайшее различие между феноменологическими суждениями о мире опыта и естественно объективными? Ответ может быть дан так: как феноменологическое ego я стал чистым созерцателем (Zuschauer) самого себя, и я не принимаю в качестве значимого ничего, кроме того, что я нахожу как неотделимое от меня самого, как мою чистую жизнь, и именно так, как изначальная, созерцательная рефлексия раскрывает мне меня самого. Как человек в естественной установке, такой, каким я был до эпохе ((до нашей эпохи)), я наивно вживался в мир; почерпнутое из опыта сразу же (ohne weiteres) получало для меня значимость, и это было базисом для всех остальных моих точек зрения. Все это происходило во мне, но я на это не обращал внимания; меня интересовало узнанное мною в опыте, вещи, ценности, цели, но не интересовала сама жизнь моего опыта, моя заинтересованность, принятие точек зрения, мое субъективное. Как естественно живущее Я, я был трансцендентальным Я, но ничего об этом не знал. Для того, чтобы вникнуть в мое абсолютное собственное бытие, я должен был проделать феноменологическое эпохе. С его помощью я отнюдь не хочу, как Декарт, проделывать некую критику значимости, чтобы узнать, могу ли я с аподиктичностью доверять опыту, и, таким образом, бытию мира, или нет; но я хочу освоиться с тем, что мир есть для меня cogitatuin моих cogitationes, а также, как он есть в таком качестве. Я хочу не только установить, что ego cogito аподиктически предшествует для-меня-бытию мира, но хочу полностью и всеохватывающе изучить мое конкретное бытие как ego и увидеть при этом, что мое бытие как естественное вживание в мир опыта есть особая трансцендентальная жизнь, в которой я в наивной вере осуществляю опыт, расширяю мои наивно приобретенные убеждения относительно мира и т.д. Таким образом, суть феноменологической установки и ее эпохе состоит в том,  ​​ ​​ ​​ ​​​​ ч т о  ​​ ​​ ​​​​ я достигаю последней мыслимой для опыта и познания точки зрения, в которой я становлюсь незаинтересованным созерцателем моего естественно мирского Я и жизни Я , которое есть при этом лишь особая часть или особый слой моей раскрытой теперь трансцендентальной жизни. Не заинтересован я постольку, поскольку я «воздерживаюсь» от всех мирских интересов, которые я все же имею, и как Я философствующий возвышаюсь над ними и созерцаю их, беру их, так же, как и все мое трансцендентальное ego, как темы описания.

Так вместе с трансцендентальной редукцией происходит некоторый вид раскола в Я: трансцендентальный созерцатель возвышается над самим собой, созерцает себя, причем созерцает себя также и как прежнее, отдавшееся миру Я, таким образом, находит в себе как cogitatum себя самого как человека, а в соотносящихся с ним cogitationes находит трансцендентальную жизнь и бытие, раскрывающие все находящееся в мире. Если естественный человек (а в нем и Я, которое хотя и трансцендентально, но ничего не знает об этом) имеет сущий в наивной абсолютности мир и науку о мире, то трансцендентальный созерцатель, осознавший себя как трансцендентальное Я, имеет мир только как феномен, то есть как cogitatum соответствующей cogitatio, как являющееся соответствующих явлений, только как коррелят.

Когда феноменология тематизирует предметы сознания (безразлично какого вида реальные или идеальные), то она тематизирует их только как предметы соответствующих модусов сознания; описание, которое стремится схватить конкретные в своей полноте феномены cogilationes, должно постоянно от предметной стороны обращаться к стороне сознания и прослеживать сплошь и рядом существующие здесь взаимосвязи. Если, например, моей темой является восприятие гексаэдра, то в чистой рефлексии я замечаю, что гексаэдр непрерывно дан как предметное единство в разнообразной и определенно связанной множественности модусов явления. Один и тот же гексаэдр одно и то же являющееся [мы видим] с этой или с той стороны, в этих или в тех перспективах, вблизи или вдали, с большей или меньшей ясностью и определенностью. Если мы взглянем на какую-либо поверхность гексаэдра, на какое-либо ребро или угол, какое-либо цветовое пятно, короче говоря, схватим какой-либо момент предметного смысла, то в каждом из них мы заметим то же самое: он есть единство многообразия постоянно меняющихся модусов проявления, их особых перспектив, особых различий субъективных Здесь и Там. Обращаясь к нему прямо, мы находим, например, постоянно идентичный неизменный цвет, но, рефлектируя на модусы явления, мы познаем, что он не может существовать никак иначе (иначе было бы даже немыслимо), кроме как представляясь в тех или иных цветовых оттенках (Farbenabschattungen). Единство мы имеем всегда лишь как единство из представления (Darstellung), которое есть представление самопредставления (SichselbstDarstellung) цвета или грани.

Cogitatum возможно лишь в особом модусе cogito. А именно, если мы берем жизнь сознания совершенно конкретно и в описании удерживаем обе стороны и их интенциональные взаимопринадлежности, то тут открываются подлинные бесконечности и в поле зрения появляются все новые, никогда не похожие один на другой факты. Тут раскрываются структуры феноменологической временности. Так дело обстоит уже и тогда, когда мы пребываем в пределах того типа сознания, который называется восприятием вещи. Соответственно, оно живет как некое дление (Dahindauern), как временное протекание воспринимания и воспринятого. Это текущее самопротяжение, эта временность есть нечто, сущностно принадлежащее к самому трансцендентальному феномену. Любое разделение, которое мы примысливаем, также дает восприятие того же самого типа, и о любом отрезке, о любой фразе мы говорим то же самое: воспринят гексаэдр. Но эта идентичность есть имманентная дескриптивная черта такого интенционального переживания и его фаз, она есть определенная черта самого сознания. Части и фазы восприятия не наклеены внешне одна на другую, они едины, так, как едино именно сознание и только сознание, а именно, они едины в сознании об одном и том же. Дело не обстоит таким образом, что сначала есть вещи, которые затем проникают в сознание, так что одно и то же наличие здесь и проникло там, но сознание и сознание, одно cogito и другое связываются в единое, объединяющее их обоих cogito, которое как некое новое сознание опять-таки есть сознание о чем-то, и работа этого синтетического сознания заключается в том, что в нем сознается «одно и то же», одно как единое. Здесь на примере мы встречаемся с единственной в своем роде чертой синтеза как основным своеобразием сознания, и вместе с ней тотчас выступает различие между реальными (reell), и идеальным (ideell), исключительно интенциональным содержанием сознания (13). Предмет восприятия, рассмотренный феноменологически, не есть некая реальная (reell) часть в воспринимании и в его протекающих, синтетически объединяющихся перспективах и прочих многообразиях явления. Дна явления, которые благодаря синтезу даются мне как явления одного и того же, реально (reell) разделены, и как разделенные реально (reell), не имеют общих данных; они имеют [лишь] в высшей степени схожие и подобные моменты. Один и тот же видимый гексаэдр есть один и тот же интенционально: то, что дано как пространственно-реальное, есть идеально-идентичное, идентичное интенции в многообразных восприниманиях, имманентное модусам сознания, Я-актам; но не как реальное (reell) данное, а как предметный смысл. Один и тот же гексаэдр может быть для меня, далее, также и в различных вторичных воспоминаниях (Wiedererinnerungen), ожиданиях, ясных или пустых представлениях как одно и то же интенциональное, как идентичный субстрат для предикаций, для оценок и т.д. Эта тождественность (Selbigkeit) всегда находится в самой жизни сознания и усматривается благодаря синтезу. Так через всю жизнь сознания проходит отношение сознания к предметности, и это отношение раскрывается как сущностная особенность каждого сознания способность во все новых и весьма разнообразных модусах сознания синтетически переходить к сознанию единства сознанию об одном и том же. В тесной связи с этим находится и то, что ни одно отдельное cogito не изолировано в ego, так что в конце концов оказывается, что вся универсальная жизнь в своем флуктуировании, в своем гераклитовском потоке есть некое универсальное синтетическое единство. Ему мы более всего обязаны тем, что трансцендентальное ego не только просто есть, но есть для самого себя, как обозримое конкретное единство, живущее во все новых модусах сознания, как единое и постоянно объективирующее себя в форме имманентного времени.

Но не только это. Потенциальность жизни так же существенна, как и ее актуальность, и эта потенциальность не есть некая пустая возможность. Каждое cogito, например, внешнее восприятие или вторичное воспоминание и т.д., несет в самом себе имманентную ему потенциальность, которая может быть раскрыта, потенциальность возможных, относимых к одному и тому же интенциональному предмету и осуществимых из Я переживаний. В каждом [cogito] мы находим, как говорят в феноменологии, горизонты, причем в различном смысле. Восприятие поступательно разворачивается и намечает горизонт ожиданий как горизонт интенциональности, указывая на грядущее как воспринятое, таким образом, на будущие ряды восприятии. Но каждое из них вместе с собой также вводит потенциальности, такие, как «Я мог бы направить свой взгляд не сюда, а туда», мог бы организовать ход восприятия чего-либо не так, а иначе. Каждое вторичное воспоминание отсылает меня ко всей цепочке возможных вторичных воспоминаний вплоть до актуального Теперь, и в каждом пункте имманентного времени к тому, что нужно раскрыть в качестве сопринадлежащего ему настоящего и т.д.

Все это интенциональные исправляемые законами синтеза структуры. Я могу опросить каждое интенциональное переживание, и это значит, что я могу проникнуть в его горизонты и истолковать их; при этом я, с одной стороны, раскрываю потенциальности моей жизни, а с другой стороны, проясняю в предметном отношении разумеемый смысл.

Таким образом, ицтенциональный анализ есть нечто совершенно иное, чем анализ в обычном смысле. Жизнь сознания и это так уже для чистой имманентной психологии (Innenpsychologie) как параллели к трансцендентальной феноменологии не есть некая голая связь данных, будь то скопление психических атомов, или некое целое элементов, которые едины благодаря гештальт-качествам. Интенциональный анализ есть раскрытие актуальностей и потенциальностей, в которых конституируются предметы как смысловые единства, и всякий смысловой анализ осуществляется в переходе от реальных (reell) переживаний к намеченным в них интенциональным горизонтам.

Это позднее уразумение предписывает феноменологическому анализу и дескрипции совершенно новую методику, методику, которая действует везде, где должны исследоваться предмет и смысл, вопросы о бытии, о возможности, об истоках, о правомерности. Любой интенциональный анализ возвышается над моментально и реально (reell) данным переживанием имманентной сферы, причем так, что он, раскрывая потенциальности, которые сейчас указаны реально (reell) и как горизонты, представляет множества новых переживаний, в которых становится ясным то, что подразумевалось только имплицитно и, таким образом, уже было интенциональным. Если я смотрю на гексаэдр, то я сразу же говорю: Я вижу его действительно и в собственном смысле только с одной стороны. И все же очевидно, что то, что я сейчас воспринимаю, есть, нечто большее, что восприятие заключает в себе некое полагание (Meinung), хотя и несозерцательное, благодаря которому увиденная сторона имеет свой смысл как только сторона. Но как раскрывается это полагание большего (Mehrmeinung), как, собственно говоря, становится впервые очевидно, что я подразумеваю нечто большее? Именно благодаря переходу к синтетической последовательности возможных восприятии, такой, которую я бы имел, если бы я, как я это могу, осмотрел бы вещь со всех сторон. Феноменология постоянно разъясняет это полагание (das Meinen), соответствующую интенциональность, благодаря тому, что она производит такие смысло-исполняющие синтезы. Истолковать универсальную структуру трансцендентальной жизни сознания в ее смысло-отнесенности и смыслообразовании гигантская задача, стоящая перед дескрипцией.

Исследование, конечно же, проходит различные ступени. Ему не препятствует то, например, что здесь царство субъективного потока, и что желание пользоваться методикой образования понятий и суждений, которая является руководящей в объективных, точных науках, было бы здесь пустой мечтой. Конечно, жизнь сознания поток, и каждое cogito текуче, не имеет фиксируемых окончательных элементов и отношений. Но в потоке господствует очень хорошо выраженная типика. Восприятие один всеобщий тип, вторичное воспоминание другой тип, [третий] пустое сознание, а именно, ретенциональное, в котором я осознаю часть мелодии, которую я больше не слышу, но имею еще в ноле сознания, вне созерцания, и все же эту часть мелодии; подобно этим, существуют всеобщие, четко выраженные типы, которые опятьтаки разделяются на тип восприятия пространственной вещи и тип восприятия человека, психофизического существа. В каждом таком типе я, описывая его всеобщим образом, могу исследовать его структуру, а именно, его интенциональную структуру, ибо он есть именно интенциональный тип. Я могу спрашивать, как один переходит в другой, как он образуется, изменяется, какие формы интенционального синтеза необходимо в нем присутствуют, какие формы горизонтов он необходимо в себе содержит, какие формы раскрытия и исполнения ему принадлежат. Этим занимается трансцендентальная теория восприятия, т.е. интенциональный анализ восприятия, трансцендентальная теория воспоминания и связей созерцаний вообще, трансцендентальная теория суждений, теория воли и т. д. Всегда дело заключается в том, чтобы не просто, подобно объективным наукам о фактах, заниматься опытами и реально анализировать их данные, но чтобы следовать за линиями интенционального синтеза, раскрывать их так, как они интенционально и горизонтно намечены, причем сами горизонты должны быть указаны, а затем и раскрыты.

Поскольку уже каждое отдельное cogitatum благодаря его трансцендентально-имманетному временному протяжению есть некий синтез идентичности, сознание о непрерывно тождественном (selben), то предмет уже поэтому играет определенную роль как трансцендентальная руководящая нить для субъективных многообразии, которые его конституируют. Но при обозрении наиболее общих типов cogitata и во всеобщей интенциональной дескрипции их безразлично, восприняты или воспомянуты и т.п. те или иные предметы.

Однако если мы тематизируем феномен мира, который в синтетически едином текучем потоке восприятии также осознается как единство, соответственно, тематизируем этот удивительный тип универсальное восприятие мира, и спрашиваем, каким образом должно быть понято интенционально то, что некий мир наличен (da ist) для нас, тогда, естественно, мы последовательно удерживаем синтетический предметный тип мир как cogitatum и как руководящую нить для развертывания бесконечной структуры интенциональности опыта о мире. При этом мы должны углубиться в частную типику. Мир опыта, постоянно удерживаемый в феноменологической редукции, взятый чисто как испытанный, расчленяется на пребывающие идентичными объекты. Как выглядит особенная бесконечность действительных и возможных восприятии, относящихся к какому-либо объекту? Такой вопрос мы должны задать в отношении каждого всеобщего типа объектов. Как выглядит горизонтальная интенциональность, без которой не мог бы существовать ни один объект как объект, интенциональность, отсылающая к связи мира, от которой, как показывает сам анализ интенциональности, неотмыслим ни один объект и т.д. И так для каждого особого типа объектов, который может принадлежать миру.

Идеальное (ideell) фиксирование интенциональпого типа предметов означает (и в этом легко убедиться) наличие определенной организации или порядка в интенциональных исследованиях. Другими словами: трансцендентальная субъективность есть не хаос интенциональных переживаний, но единство синтеза, многоступенчатого синтеза, в котором конституируются все новые и новые тины объектов и отдельные объекты. И каждый объект намечает для трансцендентальной субъективности некую структуру упорядоченности (Regelstruktur).

Вместе с вопросом о трансцендентальной системе интенциональности, благодаря которой для ego постоянно налична (da) природа, мир вначале в опыте как прямо видимые, осязаемые и т.д., а потом и благодаря всякой иным образом направленной на мир интенциональности с этим вопросом мы, собственно говоря, уже находимся в пределах феноменологии разума. Разум и неразумность (Unvernunfl), понятые в самом широком смысле, не обозначают случайно-фактические способности и данности (Tatsachen), но принадлежат к самым общим структурным формам трансцендентальной субъективности вообще.

Очевидность в самом широком смысле самопроявления, самоприсутствия, сути (Inneseins) самого положения вещей, самой ценности и т.н., эта очевидность не есть некое случайное происшествие в трансцендентальной жизни. Скорее, всякая интенциональность или сама есть некое сознание-очевидность, имеющее cogitatum в качестве его самого, или сущностно и горизонтно отнесена к самоданности, направлена на нее. Уже каждое прояснение есть приведение к очевидности. Каждое смутное, пустое, неясное сознание с самого начала есть все же сознание о томто, и томто, поскольку оно отсылает к некоторому пути прояснения, в котором полагаемое было бы дано как действительность или возможность. Каждое смутное сознание я могу допросить в отношении того, как должен был бы выглядеть его предмет. И, конечно, к структуре трансцендентальной субъективности принадлежит также и то, что в ней образуются такие мыслительные содержания (Meinungen), на основе которых при переходе к возможной очевидности, соответственно, при приведении к ясному представлению, а равно как и в реально продолжающемся опыте, в котором и происходит действительный переход от некоторого мыслительного содержания к самому очевидному положению вещей, устанавливается не то, что было помыслено в качестве возможного самораскрытия (Selbst), но нечто другое. Часто вместо подтверждения, исполнения происходит также и разочарование, упразднение, негация. Но все это, как типичный вид противоположных процессов исполнения или разочарования, принадлежит к целостной жизни сознания. Ego всегда и с необходимостью живет в cogitationes, и соответствующий предмет всегда или дан в созерцании (в сознании он дан как существующий, в фантазирующем сознании как якобы существующий), или не дан в созерцании, соответственно, нереален. И всегда, исходя из него, можно задать вопрос о возможных путях к нему самому как к действительности или же как к сфантазированной возможности; можно спросить о путях, где он последовательно удостоверял бы себя как сущий, был бы достижим в единообразной континуальности очевидностей или представлял бы в них свое небытие.

То, что некий предмет существует для меня, означает, что он значим в моей сфере сознания. Но эта значимость для меня есть лишь постольку значимость, поскольку я предполагаю, что я мог бы ее подтвердить, что я мог бы указать доступные для меня пути, т.е. свободно исполнимые опыты и прочие очевидности, в которых я был бы в непосредственном соприкосновении с ним самим, осуществил бы его как действительно здесь. Это так даже и тогда, когда мое сознание о нем есть опыт, есть сознание того, что он уже сам здесь, сам увиден. Ибо и это видение снова указывает на следующее видение, на возможность подтверждения и возможность снова и снова переводить обретенное уже в качестве сущего в модус дальнейшего подтверждения.

Поразмыслите над колоссальным значением этого замечания теперь, после того, как мы стали на почву эгологии. С этой окончательной точки зрения мы видим, что здесь и так-бытие в действительности и по истине не имеют для нас никакого иного смысла, кроме смысла бытие из возможности самоудостоверяющего подтверждения; но видим также и то, что эти пути подтверждения и их доступность сами принадлежат ко мне, как к трансцендентальной субъективности, и только как таковые имеют какой-либо смысл.

Истинно сущee, реальное или идеальное, имеет, таким образом, значение только как какой-либо особый коррелят моей собственной интенциональности, актуальной или намеченной в качестве потенциальной. Конечно, [коррелят] не какого-то отдельного cogito; например, бытие некой реальной вещи не как [коррелят] cogito отдельного восприятия, которое я сейчас имею. Оно само и его предмет в [модусе] Как интенциональной данности отсылает меня благодаря предполагаемым горизонтам к бесконечно открытой системе возможных восприятии как таковых, которые не выдуманы, но мотивированы в моей интенциональной жизни и могут лишиться своей предполагаемой значимости только тогда, когда их упраздняет противоречащий опыт; они с необходимостью совместно предположены как мои возможности, которые я, если мне ничего не препятствует, могу осуществить, переходя куда-либо, осматривая etc.

Но, конечно, все это описание достаточно грубо. Необходимы в высшей степени обширные и сложные интенциональные анализы, чтобы истолковать структуры возможности в отношении горизонтов, специфически принадлежащих к каждому виду предметов, и, тем самым, сделать попятным смысл соответствующего бытия. С самого начала очевидно только одно руководящее: то, что я имею как сущее, значимо для меня как сущее, и всякое мыслимое удостоверение происходит во мне самом, заключено в моей непосредственной и опосредованной интенциональности, в которой, таким образом, должен быть заключен также и всякий бытийный смысл.

Тут мы уже находимся в кругу великих, наиважнейших проблем, проблем разума и действительности, проблем сознания и истинного бытия, т.е. тех проблем, которые в феноменологии обозначаются в целом как конститутивные проблемы. Вначале они кажутся частными феноменологическими проблемами, поскольку действительность, бытие понимают только как бытие мира, и, таким образом, думают, что тут возникает феноменологическая параллель к так называемой теории познания или критике разума, которая, как известно, обычно относится к объективному познанию, познанию реальности. Но на деле конститутивные проблемы охватывают всю трансцендентальную феноменологию и намечают совершенно всеобщий систематический аспект, который организует все феноменологические проблемы, феноменологическое конституирование какого-либо предмета означает: рассмотрение универсальности ego с точки зрения идентичности этого предмета, а именно, рассмотрение, задающееся вопросом о систематической полноте (Allheit) действительных и возможных переживаний сознания, которые намечены в моем ego как относимые к нему и имеют для моего ego значение прочного правила возможных синтезов.

Проблема феноменологического конституирования какого-либо типа предметов есть вначале проблема его идеально завершенной очевидной данности. Каждому типу предметов соответствует его типический вид возможного опыта. Что представляет собой такой опыт в соответствии с его сущностными структурами, а именно, когда мы мыслим его как выявляющий этот предмет в идеальной полноте и всесторонне? Вслед за этим другие вопросы: как ego овладевает такой системой, овладевает даже тогда, когда актуально о ней нет никакого опыта? Наконец, каково для меня значение того, что для меня существуют предметы в своей определенности, о которых я, тем не менее, ничего не знаю и не знал?

Каждый сущий предмет есть предмет для некоего универсума возможных опытов, причем понятие опыта мы должны значительно расширить, расширить до понятия правильно понятой очевидности. Каждому возможному предмету соответствует возможная система такого рода. Трансцендентальна, как уже говорилось, поступательно разворачивающаяся фиксация предметных определений (Gegenstandsindex) некоей совершенно определенным образом соответствующей [предмету] универсальной структуры ego в соответствии с его действительными cogitata и в соответствии с его потенциальностями, со способностями. Однако, это и есть сущность ego: быть в форме действительного и возможного сознания, возможного в соответствии с в нем самом находящимися формами Я могу, формами способности. Ego есть то, что оно есть, в отношении к интенциональным предметностям, оно всегда имеет сущее и возможным образом сущее, и, таким образом, его сущностное своеобразие состоит в том, чтобы постоянно образовывать системы интенциональности и удерживать уже образованные, реестр которых есть им положенные, осмысленные, оцененные, трактуемые, сфантазированные и фантазируемые предметы. Но есть и само ego, и его бытие есть бытие для себя самого, и его бытие со всем ему принадлежащим особосущим также конституировано в нем самом и конституирует себя для себя дальше. Для-себя-самого-бытие ego есть бытие в постоянном самоконституировании, которое, со своей стороны, является фундаментом для любого конституирования так называемого трансцендентного, предметности в мире. Таким образом, создание фундамента конститутивной феноменологии есть создание в учении о конституировании имманентной временности и упорядоченных в ней имманентных переживаниях некоторой эгологической теории, благодаря которой постепенно становится понятным, как конкретно возможно и понятно для-себя-самого-бытие ego. При этом проявляется многозначность темы ego; в различных слоях феноменологической проблематики она различна. В первых, самых общих структурных наблюдениях как результат феноменологической редукции мы находим [структуру] ego cogito cogitata, а именно, мы встречаемся с множественностью cogitata, [множественностью актов] Я воспринимаю, Я вспоминаю, Я желаю и т.д., и первое, что мы при этом замечаем это то, что множественные модусы cogito имеют точку тождества, центрированы, и это проявляется в том, что Я, одно и то же Я сначала осуществляет акт Я мыслю, затем акт Я оцениваю как видимость и т.д. Становится заметен двойной синтез, двойная поляризация. Многие, хотя и не все модусы сознания, которые протекают здесь, синтетически едины как способы осознания одного и того же предмета. Но, с другой стороны, все cogitationes и, прежде всего, все мои точки зрения имеют структурную форму [ego] cogito, обладают Я-поляризацией. Тут, однако, следует заметить, что центрирующее ego не есть некая пустая точка или полюс, но, благодаря закономерности генезиса, вместе с каждым исходящим от него актом обретает некоторую устойчивую определенность. Например, если я в акте суждения решил утверждать некоторое так-бытие, то этот мимолетный акт проходит, но я теперь уже есть такое Я, которое решило это так-то, я устойчиво нахожу себя самого как Я определенных устойчивых для меня убеждений. И так для каждого вида решений, например, ценностных или волевых.

Таким образом, мы имеем ego не как голый пустой полюс, но именно как постоянное и устойчивое Я оставшихся убеждений, привычек, в изменении которых впервые конституируется единство личностного Я и его личностного характера. От него, однако, следует отличить ego в полной конкретности, которое конкретно лишь в текучем многообразии его интенциональной жизни вместе с полагаемыми в ней и конституирующимися для нее предметами. Поэтому об ego мы говорим также и как о конкретной монаде.

Поскольку Я как трансцендентальное ego таково, что я могу обнаруживать себя самого как ego в первом и во втором смысле и вникать (inne werden) в мое действительное и истинное бытие, то это есть, таким образом, конститутивная проблема, причем самая радикальная.

Таким образом, конститутивная феноменология поистине охватывает всю феноменологию, хотя она и не может быть начата как такая; феноменология может начинаться лишь с выявления типики сознания и с ее интенционального развертывания, которое лишь позднее показывает смысл конституивной проблематики.

И все же феноменологичекая проблема сущностного анализа конституирования для ego реальных объективностей и, тем самым, проблема феноменологической объективной теории познания образует большую самостоятельную область.

Но для того, чтобы противопоставить эту теорию познания обычной, требуется гигантский методический прогресс, и поэтому я перейду к этому позже, а чтобы облегчить вам понимание, вначале расскажу вам о некоторых конкретностях. Каждый из нас в результате феноменологической редукции оказался сведенным к своему абсолютному ego, и нашел себя с аподиктической достоверностью как фактически сущего. Обозревая, ego находило многообразные дескриптивно схватываемые и требующие интенционального развертывания типы, да и само могло легко продвигаться в интенциональном раскрытии своего ego. Но не случайно у меня неоднократно вырывались выражения сущность и сущностный; эти понятия тождественны определенному, феноменологией впервые проясненному понятию Apriori. Ведь ясно: когда мы истолковываем и описываем какой-нибудь когитативный тип восприятие, воспринятое, ретенция и удержанное в ретенции, воспоминание и вспомянутое, высказывание и высказанное, стремление и то, к чему стремление и т.д., именно как тип, то это ведет к результатам, которые сохраняются, даже если мы абстрагируемся от фактического. Для типа индивидуальность любого факта, например, факта теперь, в данный момент протекающего восприятия стола совершенно не важна; не важна и такого рода всеобщность, что я, это фактическое ego, вообще имею среди моих фактических переживаний именно такое переживание этого типа, и описание вовсе не зависит от установления индивидуальных фактов и от их существования. И так для всех эгологических структур.

Например, я осуществляю анализ типа «чувственный, пространственно-вещный опыт»; я систематически вхожу в конститутивное рассмотрение того, как такой опыт мог бы и должен был бы согласованно продвигаться, если одна и та же вещь полностью проявляла бы себя в соответствии со всем, что в ней как вещи должно быть помыслено; и тогда открывается величайшего значения познание, познание того, что то, что для меня как некоего ego вообще может быть истинно сущей вещью, apriori и с сущностной необходимостью подлежит сущностной форме определенно связанной структурной системы возможного опыта с априорным многообразием специфически связанных структур.

Очевидно, что я совершенно свободно могу варьировать свое ego в фантазии, могу рассматривать типы как чисто идеальные возможности отныне лишь возможного ego и некоего возможного ego вообще (как свободной модификации моего фактического), и так я получаю сущностные типы, априорные возможности и соответствующие законы; и точно так же всеобщие сущностные структуры моего ego как некого мыслимого вообще, без которых я вообще или apriori не могу себя мыслить, ибо они, как это очевидно, необходимо должны были бы существовать также и для каждой свободной модификации моего ego.

Так мы поднимаемся до методического уразумения, которое, наряду с подлинным методом феноменологической редукции, в феноменологической методике является важнейшим; а именно, уразумения того, что ego, как говорили прежде, имеет колоссальное врожденное  ​​ ​​ ​​ ​​​​ А ​​ рriоri, и что вся феноменология, или методически проведенное чистое самоосмысление философа, есть раскрытие этого врожденного A priori в его бесконечном многообразии. Это и есть подлинный смысл врожденности, который старое наивное понятие как бы нащупывало, но не могло схватить. К этому врожденному A ​​ priori конкретного ego, как говорил Лейбниц, моей монады, принадлежит, конечно, гораздо больше, чем мы смогли обсудить. К нему принадлежит (это мы сможем наметить только в общих чертах) также и A priori Я в особом смысле, определяющем общую трехчленность структуры cogito: Я как полюс всех специфических точек зрения или Я-актов и как полюс аффектов, которые, переходя с уже конституированных предметов на Я, мотивируют его в направлении внимания и в принятии точек зрения. Ego, таким образом, имеет двойственную поляризацию: поляризацию в соответствии с многообразными предметными единствами и Я-поляризацию, центрирование, благодаря которому все интенциональности относятся к Я-полюсу.

Но некоторым образом в ego косвенно становится множественной и Я-поляризация, благодаря его вчувствованиям как появляющемуся в ego в качестве приведения к временному соприсутствию, «отражению» чужих монад с чужими Яполюсами. Я не есть просто полюс появляющихся и исчезающих точек зрения; каждая точка зрения обосновывает в Я нечто стабильное, его остающееся и в дальнейшем неизменным убеждение. Систематическое раскрытие трансцендентальной сферы как абсолютной сферы бытия и конституирования, к которой отнесено все мыслимое, представляет колоссальные трудности, и лишь в последнее десятилетие появилась ясная система методов и прояснились ранги проблем. Очень поздно, в частности, раскрылся доступ к проблемам универсальной сущностной закономерности феноменологического генезиса, прежде всего закономерности пассивного генезиса в образовании все новых интенциональностей и апперцепции без какого-либо активного участия Я. Здесь возникает феноменология ассоциации, понятие и источник которой получают сущностно новый облик, получают прежде всего уже благодаря сначала довольно странному познанию: ассоциация есть обозначение для сущностной закономерности, врожденное A priori, без которого ego как таковое немыслимо. С другой стороны, появляется проблематика генезиса более высокого ранга, в котором благодаря Я-актам возникают значимые образования (Geltungsgebilde), и одновременно с этим центральное Я принимает специфические Я-свойства, например, обычные убеждения, приобретенные характеры.

Только благодаря феноменологии генезиса ego становится понятным как бесконечная связь синтетически взаимопринадлежных свершений (Leistungen), а именно конститутивных, которые приводят в соответствие различные смысловые оттенки существующих предметов. Становится понятно, каким образом ego есть то, что оно есть, только в некотором генезисе, благодаря которому для него интенционально, постоянно, мимолетно или длительно становятся его собственными сущие, реальные или идеальные миры; становятся таковыми из собственного смыслотворчества, в a priori возможных и решающих корректурах, исключениях недействительностей, видимостей и т.д., которые, так же как и типические смысловые процессы, вырастают имманентно. Во всем этом факт иррационален, но форма, колоссальная система форм конституированных предметов и коррелятивная система форм их интенционального априорного конституирования, неисчерпаемая бесконечность A priori, которое раскрывается под именем феноменологии и которое есть не что иное, как сущностная форма ego как некоторого ego вообще, эта форма раскрывается в моем самоосмыслении и, соответственно, должна раскрываться.

Сфера, конституирующая смысл и бытие, включает в себя все ступени реальности в качестве идеальной предметности, и, таким образом, когда мы считаем и рассчитываем, когда мы описываем природу и мир, когда мы рассуждаем теоретически, образуем положения, умозаключения, доказательства, теории, стремясь к истине, совершенствуем их и т.д., то мы создаем все новые и новые формации (Gebilde) предметов, на этот раз идеальных, которые для нас устойчиво значимы. Если мы осуществляем радикальное самоосмысление и, таким образом, возвращаемся к собственному абсолютному ego, то все это образования свободно действующей Я-активности, упорядоченные на ступени эгологических конституирований, и каждое такого рода идеально сущее есть то, что оно есть, как реестр (Index) его конститутивной системы. Это, верно также и в отношении всех, которым я в своем мышлении и познании сообщаю значимость. Я как ego запретил наивное принятие их как значимых, но в связном процессе моего трансцендентального самораскрытия, раскрытия мною как незаинтересованным созерцателем моей конституирующей жизни, они, как и мир опыта, снова получают значимость, но теперь чисто как конститутивные корреляты.

Теперь мы переходим к тому, чтобы эту эгологически трансцендентальную теорию конституирования бытия, которая все когда-либо для ego сущее представляет как возникшие в синтетических мотивациях его собственной интенциональной жизни образования пассивного или активного конституирования, соотнести с обычной теорией познания или теорией разума.

Конечно, отсутствие той основной части феноменологической теории, которая преодолевает видимость солипсизма, станет полностью ощутимым лишь в дальнейшем продвижении, и ее подобающее дополнение устранит препятствие.

Проблема традиционной теории познания есть проблема трансценденции. Она, даже когда она как эмпирическая основывается на обычной психологии, все же не желает быть только голой психологией познания, но желает прояснить принципиальную его возможность. Проблема возникает в естественной установке и в дальнейшем разрабатывается в ее рамках. Я обнаруживаю себя как человека в мире, но одновременно обнаруживаю себя как испытывающего и научно познающего этот мир, включая и меня самого. Все, что для меня есть, есть благодаря моему познающему сознанию, оно есть для меня испытанное моего опыта, осмысленное моего мышления, усмотренное моего усмотрения или теория как результат моего теоретизирования. Оно есть для меня лишь как интенциональная предметность моих cogitationes. Интенциональность как фундаментальная черта моей психической жизни есть свойство, реально принадлежащее мне как человеку, как, впрочем, и любому человеку в отношении его чисто психической внутренней сферы (Innerlichkeit), и уже Брентано выдвинул ее в центр эпмирической психологии человека. Таким образом, здесь мы не нуждаемся ни в какой феноменологической редукции, мы есть и остаемся на почве данного мира. Итак, понятно, что все, что для человека, что для меня есть и значимо, протекает в собственной жизни сознания, которая во всяком осознании мира и во всякой научной работе пребывает в себе самой. Все разделения, которые я делаю между подлинным и обманчивым опытом, а в нем между бытием и видимостью, сами протекают в сфере моего сознания, также и тогда, когда я на более высокой ступени разделяю усматривающее и неусматривающее мышление, нечто a priori необходимое и абсурдное, эмпирически правильное и эмпирически ложное. Очевидно действительное, мысленно необходимое, абсурдное, мысленно возможное, вероятное и т.д., все это появляющиеся в сфере моего сознания характеры при соответствующем интенциональном предмете. Любое удостоверение и обоснование истины и бытия целиком и полностью протекает во мне, и их результат (Ende) есть некоторый характер в cogitatum моего cogito.

И в этом видят большую проблему. То, что я в своей сфере сознания, в связи определяющей меня мотивации прихожу к достоверностям и к принуждающим очевидностям это понятно. Но как эта целиком в имманентности жизни сознания протекающая игра может получить объективное значение? Как очевидность (clara et distincta perceptio (14)) может притязать быть чем-то большим, нежели неким характером сознания во мне самом? Это и есть картезианская проблема, которая должна была быть разрешена благодаря божественной veracitas.

Что следует сказать об этом с точки зрения трансцендентального феноменологического самоосмысления? Только то, что вся эта проблема абсурдна, и что Декарт только потому должен был впасть в этот абсурд, что упустил подлинный смысл трансцендентального эпохе и редукции к чистому ego. Но еще грубее обычная послекартезианская установка. Мы спрашиваем: кем является это Я, которое по праву может ставить трансцендентальные вопросы? Способен ли на это я, как естественный человек, и могу ли я как таковой всерьез, а именно, трансцендентально, спрашивать: «Как я выхожу за пределы острова моего сознания, как то, что в моем сознании появляется как переживание очевидности, может получить объективное значение?» Так, как я апперципирую себя в качестве естественного человека, так я уже заранее апперципировал пространственный мир, схватил себя в пространстве, в котором я имею некое вне меня! Не предполагает ли смысл вопроса значимость апперцепции мира как уже признанную, в то время как ответ на него только и должен был вообще выявить объективную значимость? Таким образом, необходимо сознательное проведение феноменологической редукции, чтобы достигнуть того Я и той жизни сознания, которые делают правомерной постановку трансцендентальных вопросов как вопросов возможности трансцендентального познания. И когда мы не просто поверхностно выполняем феноменологическое эпохе, но желаем раскрыть в систематическом самоосмыслении все свое поле сознания как чистое ego, раскрыть, таким образом, нас самих, тогда мы познаем, что все когда-либо для нас сущее есть конституирующееся в пас самих; далее, что любой вид бытия, в том числе любой, характеризующийся как трансцендентный, имеет свое особенное конституирование.

Трансценденция есть имманентный, в самом ego конституирующийся характер бытия. Каждый мыслимый смысл, каждое мыслимое бытие, называется ли оно имманентным или трансцендентным, входит в сферу трансцендентальной субъективности. Нечто, находящееся вне ее, есть просто абсурд, она универсальная, абсолютная конкретность. Желание схватить универсум истинного бытия как нечто, находящееся вне универсума возможного сознания, возможного познания, возможной очевидности, соотнося их друг с другом чисто внешним образом с помощью некого жесткого закона, такое желание есть нонсенс. Оба сущностно взаимосвязаны, и сущностно взаимосвязанное также и конкретно едино, едино в абсолютной конкретности: конкретности трансцендентальной субъективности. Она есть универсум возможных смыслов, и как раз поэтому нечто внешнее есть именно бессмыслица. Но каждая бессмыслица сама есть некий модус смысла и свою бессмысленность выявляет в возможности усмотрения. Это, однако, имеет силу не для чисто фактического ego и не для того, что ему фактически доступно как для пего сущее. Феноменологическое самоистолкование априорно, и поэтому все это имеет силу для каждого возможного, мыслимого ego и для каждого мыслимого сущего, таким образом, для всех мыслимых миров.

Подлинная теория познания имеет, поэтому, смысл только как трансцендентально-феноменологическая, т.е. такая, которая вместо того, чтобы иметь дело с бессмысленными умозаключениями от некой мнимой имманенции к некой мнимой трансценденции, трансценденции каких-либо вещей в себе, занимается, скорее, исключительно систематическим прояснением работы познания (Erkenntnisleistung), в котором она становится полностью понятной как интенциональная работа. Но как раз благодаря этому каждый вид сущего, реального или идеального, становится понятным как именно в этой работе конституированное образование трансцендентальной субъективности. Этот вид понятности есть высшая мыслимая форма рациональности. Все превратные интерпретации бытия проистекают из наивной слепоты по отношению к горизонтам, соопределяющим бытийный смысл. Так чистое, в чистой очевидности и при этом в конкретности проведенное самоистолкование ego приводит к трансцендентальному идеализму, однако в сущностно новом смысле; не к некому психологическому идеализму, который из лишенных смысла чувственных данных пытается вывести некий осмысленный мир, не к кантианскому идеализму, который считает возможным, по крайней мере в качестве пограничного понятия, мир вещей в себе, но к идеализму, который является не чем иным, как самоистолкованием, последовательно проведенным в форме систематической эгологической науки, истолкованием любого бытийного смысла, который для меня, для ego, только и может иметь смысл. Этот идеализм, однако, не есть некая система фокуснической аргументации, приводимая для того, чтобы победить в диалектическом споре с реалистами. Это есть проведенное в действительной работе истолкование смысла в отношении (благодаря опыту предданной ego) трансценденции природы, культуры, мира вообще, а это и есть систематическое раскрытие самой конституирующей интенциональности. Доказательство этого идеализма есть развертывание самой феноменологии.

Теперь, однако, следует высказать единственное действительно тревожащее сомнение. Когда я, медитирующее Я, редуцировал себя с помощью эпохе к моему абсолютному ego и к конституирующемуся в нем, то не стал ли я тем самым solus ipse, и не является ли вся эта философия самоосмысления хотя и трансцендентально-феноменологическим, но все же чистой воды солипсизмом?

Между тем, прежде чем мы здесь решимся на что-либо, или даже попытаемся помочь себе бесполезной диалектической аргументацией, следует достаточно широко и достаточно систематически провести конкретную феноменологическую работу, провести для того, чтобы увидеть, как в ego свидетельствует о себе и подтверждает себя alter ego (15) как опытная данность, какой вид конституирования должен появиться для его бытия (Dasein) как бытия в кругу моего сознания и в моем мире. Ибо я ведь действительно имею других в опыте, и имею их так не только наряду с природой, но и как сплетенных с ней в единство. При этом, однако, я имею других в опыте особенным образом, я имею их не только как появляющихся в пространстве и психологически вплетенных в связь природы, но имею их в опыте как имеющих в опыте этот же самый мир, который имею и я, и точно так же имеющих в опыте меня, как и я их имею и т.д. Я в самом себе, в рамках моей трансцендентальной жизни сознания испытываю все и каждое, испытываю мир не только как мой частный, но как интерсубъективный, как для каждого данный и доступный в его объектах мир, а в нем других как других и, одновременно, как друг для друга и для каждого наличных. Как прояснить все это, если остается все же неоспоримым то, что все, что для меня есть, может получить смысл и подтверждение в моей интенциональной жизни?

Здесь необходимо подлинно феноменологическое истолкование трансцендентальной работы вчувствования, а для этого, поскольку мы задаемся вопросом о нем, необходимо абстрагирующее лишение другого значимости и истолкование всех тех смысловых слоев окружающего меня мира, которые появляются для меня благодаря значимому опыту другого. Тем самым в сфере трансцендентального ego, т.е. в его сфере сознания, выделяется специфически частное эгологическое бытие, выделяется моя конкретная сфера собственного (Eigenheit) как такая, в аналог которой я затем вчувствуюсь, исходя из мотиваций моего ego. Всю свою собственную жизнь сознания я могу прямо и непосредственно испытывать в ее самости (als es selbst), чужую же чужое ощущение, восприятие, мышление, чувствование, ведение нет. Но в неком вторичном смысле, способом своеобразной апперцепции по аналогии, она во мне самом соиспытывается, последовательно индицируется, согласованно при этом подтверждаясь. Говоря вместе с Лейбницем, в моей изначальной сфере как мне аподиктически данной монаде отражаются чужие монады, и это отражение есть последовательно себя подтверждающая индикация. Но то, что здесь индицировано, в феноменологическом самоистолковании и в соответствующем истолковании правомерно индицированного предстает как некая чужая трансцендентальная субъективность; трансцендентальное ego не произвольно, но необходимо полагает в себя трансцендентальное alter ego.

Тем самым трансцендентальная субъективность расширяется до интерсубъективности, до интерсубъективно-трансцендентальной социальности, которая является трансцендентальной почвой для интерсубъективной природы и для мира вообще, а также и для интерсубъективного бытия всех идеальных предметностей. ((математика!!)) Первому ego, тому, к которому ведет трансцендентальная редукция, недостает еще различении между интенциональным, которое является для него изначально собственным, и тем, которое является отражением в нем alter ego. Необходимо достаточно широко развернутая конкретная феноменология, чтобы достичь интерсубъективности как трансцендентальной. При этом, однако, все же проявляется то, что для философски медитирующего его ego есть изначальное ego, и что, далее, интерсубъективность для каждого мыслимого ego опять-таки мыслима только как alter ego, мыслима лишь как отражающаяся в нем. В этом прояснении вчувствования проявляется также и то, что существует глубочайшее различие между конституированном природы, которая имеет бытийный смысл (хотя еще и не интерсубъективный) уже для абстрактно изолированного ego, и конституированном духовного мира. Так феноменологический идеализм раскрывается как трансцендентально феноменологическая монадология, которая есть не метафизическая конструкция, но систематическое истолкование смысла, который мир имеет для всех нас еще до всякого философствования, и который может быть только философски искажен, но не изменен.

Весь путь, который мы прошли, должен был быть путем к принятой нами картезианской цели универсальной философии, т.е. универсальной науки из абсолютного обоснования. Мы можем сказать, что он действительно ведет к этой цели, и теперь мы видим, что это намерение действительно выполнимо.

Повседневная практическая жизнь наивна, она есть опытное, оценивающее, мыслительное, действующее вживание в предданный мир. При этом вся та интенциональная работа испытывания (Erfahrens), благодаря которой вещи просто наличны, исполняется анонимно, тот, кто осуществляет опыт, ничего о ней не знает; не знает он ничего и о работающем мышлении: числа, предикативные положения вещей, ценности, цели, творения появляются благодаря скрытой работе [сознания], надстраиваясь друг над другом, только они находятся в поле зрения. Не иначе обстоит дело и в позитивных науках. Они наивности более высокого уровня, творения умной теоретической техники, оставляющей неистолкованной интенциональную работу, из которой в конечном счете все берет свое начало. Конечно, наука притязает на то, чтобы быть в состоянии оправдать свои теоретические шаги н повсюду покоится на критике. Но ее критика не есть окончательная критика познания, т.е. изучение и критика изначальной работы, раскрытие всех се интенциональных горизонтов, благодаря которому только и может быть окончательно понята значимость (Tragweite) очевидностей и, коррелятивно, оценен бытийный смысл предметов, теоретических образований, ценностей и целей. Поэтому мы в современных позитивных науках, достигших высокой ступени развития, имеем проблемы оснований, парадоксы, непонятности. Исходные понятия, которые, пронизывая всю пауку, определяют смысл ее предметной области и ее теорий, возникли наивно; они имеют неопределенные интенциональные горизонты, они образования неясной, в грубой наивности исполненной интенциональной работы. Это так не только для позитивных специальных наук, но также и для традиционной логики со всеми ее формальными нормами. Любая попытка, исходя из исторически ставших наук, перейти к лучшему обоснованию и самопониманию, пониманию смысла и интенциональной работы есть часть самоосмысления ученого. Но есть лишь одно радикальное самоосмысление, т.е. феноменологическое. Радикальное и полностью универсальное самоосмысление неотделимо, в то же время, от подлинно феноменологического метода самоосмысления в форме сущностной всеобщности. Универсальное и сущностное самоистолкование означает, однако, господство над всеми врожденными ego и трансцендентальной интерсубъективности идеальными возможностями.

Таким образом, последовательно проведенная феноменология apriori конструирует (но в строго интуитивной сущностной необходимости и всеобщности) формы мыслимых миров, конструирует их опять-таки в рамках всех мыслимых форм бытия вообще и системы их ступеней. Однако все это изначально, т.е. в корреляции с конститутивным A priori, A priori конституирующей их интенциональной работы [сознания].

Поскольку она в ходе ее развертывания не имеет никаких предданных действительностей и понятий о действительностях, но с самого начала творит свои понятия из изначальности работы, опять-таки схваченной в изначальных понятиях, и, в силу необходимости открыть все горизонты, овладевает также всеми различиями значимости (Tragweite), всеми абстрактными относительностями, то к системе понятий, которые определяют базовый смысл всех научных формообразований, она должна приходить из себя самой. Имеются такие понятия, которые намечают все формальные демаркации идеи формы некого возможного мира вообще, и поэтому должны быть подлинными основными понятиями всех наук. Для таких понятий не может быть никаких парадоксов. То же самое имеет силу и для всех основных понятий, которые касаются строения и всей формы строения наук, отнесенных и относимых к различным регионам бытия.

И теперь мы можем сказать также, что в априорной и трансцендентальной феноменологии в силу ее коррелятивных исследований в последнем обосновании возникают все априорные науки вообще, и, взятые в этом их истоке, они сами входят в некую универсальную априорную феноменологию как ее систематические ответвления. Эту систему универсального A priori следует, таким образом, обозначить как систематическое развертывание универсального, сущностно врожденного трансцендентальной субъективности, а следовательно, и интерсубъективности A priori, или как развертывание универсального логоса всякого мыслимого бытия. Это значит также, что систематически полно развитая трансцендентальная феноменология была бы ео ipso истинной и подлинной универсальной онтологией; но не просто пустой, формальной, а одновременно такой, которая заключала бы в себе все возможные регионы бытия, причем со всеми относящимися к ним корреляциями.

Эта универсальная конкретная онтология (или даже универсальная логика бытия) была бы, таким образом, в себе первым научным универсумом из абсолютного обоснования. По порядку первой в себе из философских дисциплин была бы солипсистски ограниченная эгология, далее, в расширении, интерсубъективная феноменология, а именно, всеобщая, такая, которая вначале имеет дело с универсальными вопросами, чтобы лишь затем разветвиться на априорные науки.

Это универсальное A priori было бы, далее, фундаментом для подлинных эмпирических наук и для подлинной универсальной философии в картезианском смысле, для универсальной науки из абсолютного обоснования. Ведь вся рациональность факта лежит в A priori. Априорная наука есть наука о первичном, к которому должна постоянно возвращаться эмпирическая наука, возвращаться для того, чтобы получить окончательное, именно изначальное обоснование; при этом, однако, априорная наука не может быть наивной, но должна быть выведена из последних трансцендентально феноменологических источников.

В заключение, чтобы исключить всякое непонимание, я хотел бы указать на то, что благодаря феноменологии исключается лишь всякая наивная и оперирующая с абсурдными вещами в себе метафизика, но не метафизика вообще. В себе первое бытие, предшествующее всякой мировой объективности и несущее ее, есть трансцендентальная интерсубъективность, вселенная монад, в различных формах образующая общность. Но в пределах фактической монадической сферы, а как идеальная сущностная возможность ив каждой мыслимой, появляются все проблемы случайной фактичности, смерти, судьбы, в определенной мере действительно осмысленного требования возможности жить в качестве отдельного Я и в общности, следовательно, и проблемы смысла истории и т.д. Мы можем сказать, что имеются также и этическо-религиозные проблемы, но перенесенные на ту почву, на которую должно быть перенесено все, что должно иметь для нас возможный смысл.

Так осуществляется идея универсальной философии совершенно по-иному, чем, руководствуясь новым естествознанием, мыслили это себе Декарт и его век не как некая универсальная система дедуктивной теории, как если бы все сущее включалось в единство некоего исчисления, но как система феноменологических коррелятивных дисциплин, последним основанием которой служит не аксиома ego cogito, но универсальное самоосмысление.

Другими словами, необходимый путь к в высшем смысле окончательно обоснованному познанию, или, что то же самое, к философскому познанию, есть путь универсального самопознания, вначале монадического, а затем интермонадического. Дельфийское изречение «познай себя» получило новое значение. Позитивная наука есть наука, потерянная в мире. И вначале нужно потерять мир в эпохе, чтобы вновь приобрести его в универсальном самоосмыслении. Noli foras ire, говорит Августин, in te redi, in interiore homine habitat veritas.(16)

Перевод выполнен А. В. Денежкиным по изданию HusserI E. Pariser Vortrage // Husserliana, BD. I. 1950, S.3 39 и отредактирован В. И. Молчановым.

Примечания

1. универсальная мудрость (лат.)

2. мн. ч. от cogitatio мышление (лат.) Поскольку Декарт термином cogitatio обозначает сознание вообще, а не только мышление в узком смысле слова, то cogitationes можно понимать как акты сознания, как осознания.

3. правдивость (лат.)

4. я мыслю (лат.)

5. Жильсон Этьен (18841978) французский религиозный философ, ведущий представитель неотомизма.

6. Койре Александр (18921964) французский философ и историк науки. Гуссерль, вероятно, имеет в виду его работу «Descartes et scolastique» P., 1923.

7. по геометрическому способу (лат.)

8. мыслящая субстанция (лат.)

9. дух (лат.)

10. один (лишь) сам (лат.)

11. мыслимое (лат.)

12. мн. ч. от cogitalum.

13. Гуссерль различает «реальный» как real и «реальный» как reell, «идеальный» как ideal и «идеальный» как ideell. Термин real относшся к вещам в мире, к вещной предметности в противоположность идеальной (ideal) предметности (например, математическим объектам). Термин reell Гуссерль использует при описании самой «ткани» сознания, das Reelle это фазы или моменты в протекании самих переживаний.

Наконец, когда речь идет об интенциональном содержании сознания как о полагаемом предметном смысле, смысловой оформленности предмета, употребляется термин idеel. Соответственно, взятые как феномены, т.е. как корреляты смыслопридающих актов сознания, «идеельны» не только идеальные, но и реальные предметы.

14. ясное и отчетливое восприятие (лат.)

15. другое я (лат.)

16. Не стремись к внешнему, к себе возвратись, во внутреннем человеке пребывает истина (лат.)

КОНЕЦ  ​​​​ статьи: ​​ Э. Гуссерль. ​​ Парижские доклады

Уже сама доступность таких статей кажется невероятной. Почему увлекла? Не понимаю.

3  ​​ ​​​​ Ответил на письмо Agnes de la Bretonniere Аньес де ла Бретоньер (Лувсьен). Предлагала остаться учителем русского языка в ее прекрасном доме. Муж - архитектор, и потому дом - сказка. Все, что связано с русской аристократией, ее чарует.

Может, чарую и я: кажется, я для нее - что-то экзотическое. Мода на русских началась на моей шкуре.

Остаться во Франции куда легче, чем в Германии, но, похоже, и выжить тут куда сложнее.

Странно видеть, как эта приятная дама вздрогнула, услышав грозное бру-га-га своих двух «мальчиков».

4  ​​ ​​​​ Дневник Кафки

4 января 1915

Большое желание начать новый рассказ, не поддаваться. Все бесполезно. Если я не могу гнать рассказы сквозь ночи, они удирают и пропадают - это происходит сейчас с «Младшим прокурором». А завтра я иду на фабрику, после того как призвали П., я, наверное, должен буду ходить туда ежедневно во второй половине дня. Это положит конец всему. Мысли о фабрике - это мой бесконечный Судный день.

5  ​​ ​​​​ Что делать с моим рассказом «Из бездны»?

Так и лежит грудой.

Готов план «Дон Жуана». ​​ 

6  ​​ ​​​​ Жан стал платить по 200 рб. за урок - и тем спас. Всяк понедельник болтаем часа по четыре.

Прихожу в его квартиру у метро Рижская - и охранник нехотя пропускает.

Событие огромное: у него родились двойняшки: Леа и Самуэль.

Наконец-то всё обошлось!!

Для таких крепких семей отсутствие детей - подлинная катастрофа.

Как ни замкнуто живет эта семья (это характерно для Запада), для меня она открыта. ​​ 

Как я завишу от таких общений! Когда говорю на иностранном языке, радость переполняет меня, потому что он не связан с насилием, с идеологической диктатурой.

10  ​​ ​​ ​​​​ Спорил с Людой, отчего мне страшно. Это не мизантропия, но отсутствие тепла в обществе.

Парадокс в том, что страх меня покидает в процессе его преодоления, - и потому так приятно о нем говорить. Он стал чем-то вроде литературного персонажа.

Потом, это - и наследственность! Мой папа и брат - пример деградации.

Сможет Олег перебороть эти гены? Все мои родственники мучались импульсивностью, это раздирает и меня.

Я еще не спас себя, а только спасаю изо дня в день: еще нет уверенности в себе и в других.

Да и может ли быть такое?

Уверенность – только в дисциплине, только в каждодневной работе.

11  ​​ ​​​​ Что до моего отцовства, то оно - вне моего понимания: ничего нельзя от сына потребовать. Если я прошу сделать упражнения или хоть что-либо, он идет к маме - и уже мама объясняет, что ребенок болен, и т.п.

Такое отсутствие сопротивления, отсутствие требований, по-моему, разрушает его психику.

А может, я просто ничего ни в чем не понимаю; это больше похоже на правду.

16 ​​ ДР Мандельштама.

Помню всегда эти чудесные строки:

Чужая речь мне будет оболочкой,

И много прежде, чем я смел родиться,

Я буквой был, был виноградной строчкой,

Я книгой был, которая вам снится.

​​ 

25  ​​​​ Сто десять лет назад родилась ​​ Вирджиния Вулф.

Virginia Woolf.

1882 -1941.

Британская ​​ писательница, литературный критик.

Ведущая фигура модернистской литературы первой половины XX века.

Входила в группу Блумсбери.

В межвоенный период Вулф была значительной фигурой в Лондонском литературном обществе и являлась членом кружка Блумсбери.

Ее романы считаются классическими произведениями «потока сознания».

Родилась в Лондоне в семье известного литературного критика сэра Лесли Стивена и Джулии Дакуорт.

Вирджиния была третьим ребёнком Лесли и Джулии.

Когда Вирджинии было 13 лет, она пережила смерть матери, что стало причиной первого нервного срыва писательницы.

Старшая сестра Стелла в течение некоторого времени держит семью, но вскоре умирает.

Ванесса, ​​ следующая по старшинству, ​​ вынуждена заниматься домом.

Сестра Ванесса вышла замуж – и это обидело Вирджинию. Это случилось через несколько дней после смерти её любимого брата Тоби:  ​​​​ он заразился тифом во время совместного путешествия по Греции.

Она осталась вдвоём с братом. В 1909 году неожиданно принимает предложение Литтона Стрейчи, ​​ не скрывавшего свой гомосексуализм.

Брак ​​ не состоялся.

В это время Вирджиния начинает издавать свои критические статьи в журналах, продолжая дело отца.

В 1912 она выходит замуж за Леонарда Вулфа, писателя, журналиста.

В 1917 году супруги основывают издательство «Хогарт Пресс», откуда вышли в свет все произведения писательницы. Вирджиния сама набирала, редактировала тексты. Издательство, поначалу не приносившее доходов, стало надёжным источником доходов семьи Вулф. Леонард создал идеальные условия для работы им обоим, он всячески поддерживал Вирджинию.

Головные боли, голоса, видения не оставляли Вирджинию, она не один раз пыталась ​​ покончить с собой.

Писательница была очень требовательна к себе и своим работам, переписывала романы десятки раз. Она прекращала вести дневник только во время болезней, дневники вышли отдельным изданием в 4 тома, также вышло 5 томов писем Вирджинии, которые она писала друзьям, сестре, Леонарду и, конечно же, ​​ некоей Вите Сэквилл-Уэст.

Они познакомились в 1922 году, Вита сначала очень не понравилась Вирджинии, именно Вита искала встречи с писательницей. Впоследствии их объединяет нежная дружба, со стороны Вирджинии - любовь.

Это чувство вместе с обидой, нанесённой изменами Виты, стали основой романа «Орландо», в котором главный герой превращается в женщину.

Романы Вирджинии издавались не только в Англии, но и в Америке.

С началом Второй мировой войны страх за мужа, который был евреем, стал причиной возвращения приступов и головных болей. Их лондонский дом был разрушен во время бомбёжки.

Посчитав, что больше не может мучить Леонарда и что без неё ему будет легче, Вирджиния Вулф, оставив письмо мужу и сестре, утопилась в реке Оуз, неподалёку от их дома в Сассексе.

Тело нашли дети через две недели после трагедии.

Библиография

По морю прочь / The Voyage Out. 1915.

День и ночь / Night and Day (1919)

Комната Джейкоба / Jacob’s Room (1922, рус. перевод 1991)

Миссис Дэллоуэй / Mrs. Dalloway (1925, рус. перевод 1984)

На маяк / To the Lighthouse (1927, рус. перевод 1976)

Орландо. Биография / Orlando: A Biography.1928.

Волны / The Waves. 1931.

Флаш / Flush: A Biography (1933, рус. перевод 1986)

Годы / The Years. 1937.

Между актами / Between the Acts. 1941.

Дневник писательницы/ A Writer’s Diary. ​​ 1953.

28 ​​ Иосиф Бродский:

Сначала в бездну свалился стул,

потом - упала кровать,

потом - мой стол. Я его столкнул

сам. Не хочу скрывать.

Потом - учебник «Родная речь»,

фото, где вся моя семья.

Потом четыре стены и печь.

Остались пальто и я.

Прощай, дорогая. Сними кольцо,

выпиши вестник мод.

И можешь плюнуть тому в лицо,

кто место мое займет.

1966

Февраль ​​ 

1  ​​ ​​​​ Rene Musgrove Рин Масграв прислала письмо из-под Лондона. Я встретился с ней и ее подругой у Sacre-Coeur в Париже.

Мы, помню, весело защебетали в кафешке.

Мне купили порцию какого-то творожка, дали адрес - и вдруг она написала, что шлет посылку. На Новый год.

И что? Посылку сперли. Ее негодованию нет предела.

Поразительно, что в 80 лет она еще ездит!

Мы разговорились, потому что она почувствовала во мне огромный интерес к людям.

Странно, что в России этот интерес раздавлен выживанием: у меня просто нет сил на человечность.

Меня слишком многие обманули, предали, унизили - и я по своей незрелости не могу этого простить.

Чтобы прощать, надо быть сильным, а я - не сильный.

Мне никогда и не казалось, что я сильный.

Такие сны мне и не снились!

Как Рин любит кексы!

Она приглашает, как и Аньес: не понимая, что приехать без приглашения не могу.

Меня приглашает и немецкая учительница - как писателя.

И опять - без приглашения.

Словно б я пташка какая: возьму, да и сигану через границы и законы.

И для них меня пригласить - ужасная морока и огромный риск: они должны меня кормить, содержать, они отвечают за мое здоровье, а в случае чего, они меня и хоронят!

2  ​​ ​​​​ Mike Tyson. Майк Тайсон. Неслыханная боксерская одаренность.

Его жена обозвала его «маньяком» и развелась.

Ну, и нравы в Америке!

Красивая девушка приглашает его ночью к себе.

Он понял это прямо: как понял бы каждый мужик любой национальности.

И вдруг та заявляет об изнасиловании!!

Я в шоке от обоих. Кто тут больше скот?

Тайсон попадает в тюрьму, но ясно, что он - жертва общества.

Общество травит тех, кого выдвигает.

Так и Полански! Якобы он кого-то изнасиловал, и, хоть это не доказано, он не может ехать в Штаты и там работать.

3  ​​​​ - Да ставь же, скотина, дату! – говорю я себе. – Ты, что, живешь вне времени? Ишь, какой гад

Владимир Соловьев о новых республиках:

Готовит новые удары

Рой пробудившихся племен.

4  ​​​​ М. Волошин. Лики творчества. Ленинград, 1988.

Это на самом деле искусство говорить обо всем? Он больше просветитель, связующее звено с Западом, чем глубокий, оригинальный поэт. Его знание французской культуры мне кажется неудовлетворительным, потому что он просто комментирует, просто переводит на русский язык готовые французские мысли. Это надо, но этого мало.

7  ​​​​ Полный Розанов. В поезде на Лугу. Первый короб.

9  ​​​​ «Разметанные листы» Анненского.

10  ​​​​ Дневник Кафки:

10 февраля 1915

Первый вечер. Сосед часами разговаривает с хозяйкой. Оба говорят тихо, хозяйка — почти неслышно, тем ужаснее. Наладившаяся два дня назад работа прервана. Кто знает, на какой срок. Полнейшее отчаяние. Неужели так в каждой квартире? Неужели у каждой хозяйки, в каждом городе меня ожидает такая нелепая и непременно смертельная беда? Две комнаты моего классного наставника в монастыре. Но сразу же отчаиваться бессмысленно, лучше искать выход, как бы ни... нет, это не противоречит моему характеру, во мне еще есть нечто от иудейского упорства, но оно чаще всего дает обратный результат.

11 ​​ В этот день месяца 11 февраля 1959 года английский перевод стихотворения «Нобелевская премия» напечатали в газете «Нью стейтсмен» (Англия). О публикации узнали, и Пастернаку предъявили обвинение по статье 64 в измене родине и пригрозили арестом, если он будет встречаться с иностранцами.

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то люди, воля, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет, все равно.

Что же сделал я за пакость,

Я убийца и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,

Верю я, придет пора -

Силу подлости и злобы

Одолеет дух добра.

* * *

Стихотворение имело еще две строфы, возникшие под впечатлением размолвки с Ольгой Ивинской, потом в беловой рукописи они были заклеены.

Все тесней кольцо облавы,

И другому я виной:

Нет руки со мною правой,

Друга сердца нет со мной!

А с такой петлей у горла

Я б хотел еще пока,

Чтобы слезы мне утерла

Правая моя рука.

Но размолвка, имевшая основанием желание Ивинской легализовать отношения с Пастернаком, по-видимому, имела продолжение и сказалась в том извиняющемся тоне, какой слышится в письмах Пастернака Ивинской из Грузии. По требованию прокуратуры он вынужден был уехать на три недели из Москвы на время приезда английского премьер-министра Гарольда Макмиллана, чтобы избежать «нежелательных» встреч с иностранными журналистами.

12  ​​​​ Жану Бержезу (учитель литературы во французском колледже при Французском посольстве) ​​ и Морису Туссену (атташе по культуре) пытаюсь читать мой рассказ «Дева Мария». Проставил ударения.

Разные врачи по-разному тестируют Олега.

14  ​​ ​​​​ Андрей Битов, ​​ «Пушкинский Дом». Москва, 1990.

Читаешь Битова именно за то, что за ним - эпоха: моя эпоха.

Есть писатели, которых ставишь целью понять, потому что они признаны. Открыть такого писателя для себя значило б победить свою предвзятость.

Двадцать раз начинал читать этот роман; ​​ вот еще одна попытка.

Роман начинается с Пушкина.

Введение - почти сюр.

Повествование ведется от лица «мы».

В этом мире, мире Битова, нет Бога, но есть судьба.

Что же здесь?

К какой великой традиции Битов примыкает?

Самые ходовые слова: беспредел и замочить.

В Южно-Сахалинске стая собак растерзала прохожего. ​​ 

15  ​​​​ В этот день 15 февраля 1902 года Бальмонт пишет Брюсову:

Да, я верю только в себя и в Вас. Я знаю, что мы останемся всегда такими же, где бы мы ни были. Мы будем молодыми и неземными – годы, десятки лет, века. Все другие, кроме нас двоих, так жалко делаются людьми при первой же возможности, и даже не дожидаясь её, стареют, забывают блеск своих глаз и прежних слов своих. Мелкота. Дрянь. Сволочь. Я никогда так не убеждался в жалкой хрупкости земных душ, как теперь, когда я посмел пожелать ещё большего, чем моё прежнее, и, пожелавши, увидел тотчас, что Судьба со мной. <…> А эти петербургские мудрецы и валькирии… Представляю себе Ваши впечатления. Все эти эпилептические, печёночные, желудочные и чахоточные философы, пророки и канатные плясуны – поистине жалости достойны. Не знаю, когда их выметет мороз, как нечисть.

16  ​​ ​​​​ Воздаяние ​​ Гете

Когда темнеет, я смотрю в окно и вижу, как в тихом и тревожном поле скачут Фауст и Мефистофель.

Они видят ведьм за работой, но слишком спешат, чтобы остановиться.

Эта работа ведьм ворожит ​​ и меня, как Фауста.

Это – одна сцена из моего «Фауста» Гете.

Комментарий:

«Пасмурный день. Поле.

Единственная прозаическая сцена, сохраненная Гете в ​​ составе ​​ «Фауста».

Написана до 1775 года.

Критика здесь отмечает хронологическое ​​ несообразие: ​​ в ​​ ночь ​​ убийства ​​ Валентина ​​ Мефистофель ​​ говорит, ​​ что ​​ Вальпургиева ​​ ночь ​​ должна ​​ наступить ​​ послезавтра. Сцена «Пасмурный день» разыгрывается утром после ​​ Вальпургиевой ​​ ночи: она, таким образом, отделена от ночи убийства ​​ Валентина ​​ всего ​​ тремя днями.

За эти три дня происходят следующие события: Гретхен ​​ родит ​​ ребенка, ​​ топит его в реке, затем она «долго блуждает», берется ​​ под ​​ стражу, ​​ судится ​​ как детоубийца и приговаривается к смертной казни - события, в три дня ​​ явно не ​​ вмещающиеся; ​​ поэтому ​​ прав ​​ один ​​ из ​​ комментаторов ​​ «Фауста», ​​ историк  ​​​​ философии Куно Фишер, предлагавший, чтобы читатель, углубляясь в эту ​​ сцену, ​​ «забыл о хронологии». ​​ 

Вальпургиеву ​​ ночь ​​ надо ​​ мыслить ​​ символически, ​​ как

длительный период, в течение которого Мефистофель стремится всячески ​​ отвлечь Фауста от забот и беспокойства о Маргарите».

Меня волнует демоническое у Гете, но сам анализировать его не могу.

В юности в описаниях природы всех ближе был именно Гете, а уж Пастернака я оценил гораздо позже: когда переехал под Москву.

Классическая Вальпургиева ночь.

Мифология, ​​ представленная  ​​​​ в  ​​​​ «Классической  ​​​​ Вальпургиевой  ​​​​ ночи», ​​ заимствована ​​ Гете ​​ из ​​ фундаментального ​​ труда  ​​​​ по  ​​​​ мифологии  ​​​​ Беньямина ​​ Гедерихса, долгие годы бывшего его настольной ​​ книгой, ​​ а ​​ также ​​ из ​​ весьма ​​ обстоятельных «Мифологических писем» поэта Иоганна Генриха ​​ Фосса. ​​ Несмотря на античные мотивы, эта сцена написана обычными для «Фауста» ​​ размерами, ​​ за ​​ исключением ​​ вступительного ​​ монолога ​​ Эрихто,  ​​​​ выдержанного  ​​​​ в  ​​​​ античных триметрах - стихотворном размере, широко ​​ применявшемся ​​ в ​​ античной ​​ драме.

Персонажами сцены являются низшие стихийные духи ​​ греческой ​​ мифологии. ​​ Эти духи символизируют темные стихийные силы, породившие тот гармонический ​​ мир, вершиной которого является ​​ совершенный ​​ образ ​​ Елены. ​​ Стихийные ​​ силы ​​ эти ​​ показаны здесь в трех фазах своего развития ​​ на ​​ пути ​​ к ​​ совершенствованию.

Низшую из ​​ них представляют ​​ чудовищные ​​ порождения ​​ природы, ​​ ее ​​ первые, мощные, но грубые создания - колоссальные муравьи, грифы, ​​ сфинксы, ​​ сирены.

Вторая, более высокая фаза раскрывается в образах полубогов, нимф, кентавров ​​ и т. д.

В третьей фазе уже ​​ появляется ​​ человеческая ​​ мысль, пытающаяся ​​ проникнуть ​​ в ​​ историю ​​ становления ​​ мира ​​ (философы  ​​​​ Фалес  ​​​​ и ​​ Анаксагор).

Путь к совершенной красоте, к искомой форме пролегает через этот ​​ еще не совершенный мир темных ​​ сил ​​ и ​​ творческих ​​ порывов.  ​​​​ Только побывав ​​ в этом преддверии совершенной античной красоты, Фауст удостаивается ​​ встречи ​​ с Еленой. С ​​ появлением ​​ Елены ​​ вступает ​​ в ​​ силу ​​ привычный ​​ мир ​​ эллинских ​​ мифологических представлений, знакомых нам по Гомеру и афинским трагикам».

Классическая Вальпургиева ночь перекликается с балом Сатаны в «Мастере и Маргарите» Булгакова.

28  ​​​​ Мой ДР

Каким был Лозановский для меня:

Ульям Артур Уорд

Посредственный учитель излагает. Хороший учитель объясняет. Выдающийся учитель показывает. Великий учитель вдохновляет.

Март ​​ 

1  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ Что больше всего поразило в «Штрафной колонии» ​​ Кафки:

«Борона не писала, а только колола, и ложе не раскачивало тело, а лишь короткими толчками насаживало его на иглы».

«Он ​​ почти против своей воли заглянул в его мертвое лицо. Оно было таким, каким оно было и при жизни; ни единого следа обещанного избавления нельзя было обнаружить на нем; то, что в объятиях этой машины нашли все остальные, офицер здесь не нашел; его губы были крепко сжаты, глаза были открыты, в них застыло выражение жизни, взгляд был ​​ спокойным и убежденным, изо лба торчало острие большого железного шипа».

Я бы исправил перевод, но думаю, получилось бы хуже: плохо знаю немецкий.

«Существует пророчество, согласно которому комендант по истечении определенного количества лет воскреснет ​​ и поведет из этого дома своих приверженцев на новый захват поселения в свои руки. Веруйте и ждите!».

2  ​​​​ Ельцин наконец-то решается помочь российским немцам. Разве не ясно, что большая часть их сбежит в Германию?

Тетчер хороша и в отставке; чарует всех, кроме англичан. Она искренне боится Европейских Соединенных Штатов с будущей всесильной общеевропейской бюрократией.

Война полов в Штатах что-то чересчур разошлась: сначала Тайсон, а теперь - племянник Кеннеди. Борьба и в интимном.

4  ​​ ​​​​ Итальянская кинозвезда (ее грудь такая большая, что итальянцы в шутку ее зовут supermaggiorata раздутая) предложила себя Хусейну в обмен на вывод войск из Кувейта, а теперь избирается в парламент.

6  ​​​​ «Школа для дураков» Саши Соколова.

Событие! Мир Соколова мал и хрупок, но в нем много открытий. ​​ Эту книгу буду перечитывать всю жизнь.

«Характеры» Ла Брюйера.

На итальянском: «Кандид» Шаши.

8  ​​ ​​​​ В 80-ых девушек звали телками, чувихами, чёрлами, ​​ а в 90-ые тетками и пчелами. Я знаю это только со стороны - и рад этому.

В газетах сообщается, кто что контролирует в Москве: азербайджанцы - наркотики, и т. д.

10  ​​​​ Мои-то связи с родней чисто виртуальны. Когда изживу эту боль? Когда повзрослею.

13  ​​​​ Семья Жана в Москве, он попросил меня найти няньку - и я пригласил Луизу Васильеву, коллегу Люды. Жан платит ей несопоставимо больше, чем мне, но мне не обидно: я делаю то, что нравится: учу русскому языку, а заодно и сам учусь французской культуре.

Мы - две дружные семьи. Как-то приехали к ним в гости - и было по-настоящему весело.

Еще раз очарован «Преступлением и наказанием». Завожу отдельный дневник по Достоевскому.

Противоядие растущей политизации общества. Она совсем другая, чем при Сталине: тогда была политизация неинформированности, невежества, заблуждения.

Как бы сейчас не читал русскую классику?!

15  ​​ ​​​​ Увлек «Пруд» Ремизова.

Он не культивирует кошмары в отличие от Иды.

Странно, что слабые люди - чаще всего «вампиры» по своему психологическому типу. Она нагоняет ужас в словах просто оттого, что запуталась.

Для меня общение с ней - школа смирения; уж хотя б потому, что Аня со мной яростно воюет. У нее с мамой бесконечная война - и я поневоле становлюсь участником схватки.

17  ​​​​ Легализация униатских общин на Украине и в Румынии.

Как подробно описывает это униатство Владимир Соловьев.

Этот историк первым стал ​​ работать с архивами, история, написанная им, встает из документов.

Война православной Сербии и католической Хорватии.

Восстановление католической церкви в России, Белоруссии и Казахстане.

Встреча всех глав православной церкви в Стамбуле. Эвон, к каким традициям возвернулись!

20  ​​​​ Дали сразу много номеров «Фигаро»; читаю.

Моя собака в «Искушении» и Свидригайлов перед самоубийством: «Грязная, издрогшая собачонка, с поджатым хвостом».

31  ​​​​ Шаламов записал в этот день 31 марта 1966 года:

Трусливый болельщический вечер памяти Ахматовой в МГУ. Юдинские панихиды и то стоят больше, производят более боевое впечатление, более воинствующее, Н. Я. Мандельштам поражает, что Копелев, «величая» Ахматову, не помнит наизусть ни одного ее стихотворения.

Разговор первый: к концу жизни понимаешь, что дураки-друзья еще хуже дурных друзей.

Второй в такси: глупость - это еще не самое большое зло.

Я, как только увидел магнитофон, потерял интерес к выступлению.

Апрель

1  ​​ ​​​​ Сын много занимается словотворчеством. Это и понятно: он - в детском саду. Вчерась принес сюрчик:

Поймали генерала.

Записка на хвосте:

Не подходите близко.

А тетка подошла

- и без трусов домой пошла.

Да ведь это истинный шедевр!

Или так:

Поймаем зайчиху за уши, подкормим,

а когда зайчики подрастут,

весь зайчатник зарежем.

Или:

Мама, гидру законсервирую и отдам отцу в Европу.

2  ​​​​ Появилось огромное слово: «челнок». Человек, что доставляет товар в Россию. Это уже - часть нации. Эти тысячи спасают Россию от безтоварья.

Много объявлений типа: «Ищу спонсора», или «Ищу зятя». Ух! А тут еще сообщение о Щекотило - маньяке. После таких потрясений все и говорить-то стали иначе: осторожней. Язык насилию: тоже - изучать.

4  ​​ ​​​​ Разговоры с Морисом Туссеном касаются и филологии.

Он признался: «Я был гийомистом».

Я сразу по Ларуссу нашел, что это такое: он был последователем Густава Гийома (в культуре Франции многовато ​​ Гийомов, так что инициалы не помешают) (1883-1960), автора книг

«Время и глагол», 1929 и

«Язык и наука языка», 1964 (издали посмертно!).

Советовал мне, когда говорю на французском, чаще использовать les verbes pronominaux.

Морис мне не платит, и, тем не менее, иду на наши встречи, как на праздник: такой интересный француз.

Морис ​​ Туссен (= Всесвятский) разговорился - и я узнал всю эпопею, как его жена оттяпала квартиру.

Он католик, так что развод длился 20 лет.

Постепенно его женоненавистничество обрисовывается все ярче, но оно, в отличие от Неверова, не выливается в гомичество.

Он - француз, поэтому ко всем относится без презрения.

Я его спросил о женщинах, а он:

- Я от них отрекся. Abdique.

5  ​​ ​​ ​​​​ В моем окружении полно женщин, эмигрировавших замуж. Это стало до того банально, что недостойно упоминания.

6  ​​​​ Местное бабье ужасно: чихают, сморкаются, плюют.

Понятно: они ужасны, потому что их жизнь ужасна - и все-таки неприятно.

7  ​​​​ Одолел «Подростка».

Как я ленив!

В повести чувствуется заданность, она писалась на заказ - и все-таки!

10  ​​ ​​​​ Письмо от крестных Хельфенштайнов шло четыре месяца. Почему так долго?

Это словно б подтверждение, что мы ждали друг от друга разного; все недовольны.

Холодный душ для меня.

Аня смеется:

- А ты чего хотел?

Ну да, я хотел каких-то человеческих отношений, а не только этой «операции» - крещения. ​​ 

11  ​​​​ Фуентес. На краю ясности без облаков. Москва, 1980.

12  ​​​​ ТВ сообщает о множестве смертей. Известные люди ушедшей эпохи «дружно» умирают. Их убивает само Время, Ее Величество.

Какая судьба уготована мне?

И для меня шум времени ужасен: заложило уши.

Под окном весь день дети играют в футбол - и сижу на берегу Истры.

15  ​​​​ Лосский. История русской философии. Москва, 1991.

16  ​​​​ Всплыла и любовница Лимонова - Медведева. Поражаюсь силе этих личностей! Но почему им нужна эта жалкая слава?!

Она могла бы быть обворожительной женщиной, но сделала себя сильной, пробивной бабой.

В духе времени! Оба вызывают ужасные чувства.

Ее какой-то маньяк ударил отверткой по лицу.

17  ​​ ​​​​ Латино-американская литература: Льоса, Бастос, Стресснер.

18  ​​​​ «Палисандрия» Соколова.

Хор тетушек. Изощренное мастерство.

Этакое барокко на московско-советской почве. ​​ 

Сашенька, спасибо, что ты есть.

20  ​​​​ Щекотило. Угрохать 50 человек! Нет ничего страшнее человека.

Съесть кончик языка изнасилованной! ​​ 

Еще ужаснее узнать, что этот человек где только не работал. ​​ Даже в милиции.

23  ​​​​ Венгерская графиня Елизавета Батари (1560-1614) убила 650 девушек.

Куда больше, чем Щикотило. Мне чудится, она изящна, а этот мужик вызывает неодолимое отвращение. И, тем не менее, многие девочки и женщины соглашались с ним встретиться и даже идти за ним. Полное ослепление!

30  ​​ ​​​​ В этот день ​​ 30 апреля 1992 года в Женеве объявлено, что технология Всемирной паутины (WWW, World Wide Web), разработанная сотрудником Европейской лаборатории физики элементарных частиц (CERN) англичанином Тимом Бернерсом-Ли, будет для всех бесплатной.

Май  ​​ ​​​​ 

1  ​​ ​​​​ Год назад в Штатах четыре полицейских избили негра, суд затянулся, но вот их оправдали - и черная Америка ответила неслыханными погромами.

Здесь никто не сочувствует неграм, как и те не видят в нас «братьев».

Почему?!

Не забуду, как не любил их живший в Аргентине Юрий Георгиевич Слепухин.

Я вспомнил этого писателя - и мне стало грустно: почему и с ним у меня не получилось дружеских отношений?

3  ​​ ​​​​ Съезд «недобитых» ужасает. Так нельзя: стоять между двух эпох! Мы ведь выбрали свободу!

Партии России: коммунисты, умеренные, новые правые, радикалы, новые левые, радикалы.

Короче, образовалось все, что можно.

Тут всё есть, коли нет обмана.

Получилось по Грибоедову.

Внешне все усвоили язык перемен, а вот демократии очень мало.

Из демократического - только надежды на демократию.

6  ​​ ​​​​ Выписал на немецком все названия партий, старательно перепечатал на русском, но в компьютер не несу: я - не историк.

Обязательно чего-нибудь напутаю.

Из знаменитостей, покинувших Россию, никто не рвется не то что переехать сюда, а хотя б посетить.

Бродский так и сказал: «Я боюсь встретить своего знакомого, просящего милостыню».

Перестройку большая часть эмиграции восприняла как предательство.

Но почему?

Наверно, ​​ ужасно лишиться привычного образа и образа жизни. Так уж они «любят» Россию.

10  ​​​​ Какой интересный Хайдеггер («Путь к языку») в оригинале и какой скучный в переводе! Так переводы отпугивают миллионы людей.

Freud. ​​ Фрейд. «Jenseits des Lustprinzips. По ту сторону принципа удовольствия». Читаю - и жить становится интересно.

Забавно, да?

Эпидемия aids ​​ в Штатах. Почему прижилось Спид ​​ speed (скорость), а не Aids Эдз (помощь)?

15  ​​​​ А мой дорогой «Человек без свойств» все не приходит! Так и застрял во Франции. Хоть «Мими» написала, что послала.

Если Музиль потеряется, прокляну семью французского социалиста.

Ей-богу, прокляну.

День Рождения Иды. Собрались только близкие.

В ночи пришлось долго стоять на перроне. Дали электричку только на 0.20.

Ух, как тяжело.

Ее день Рождения - после дней Рождений близких, так что я изнемог от праздников. ​​ В этом смысле, май - страшный месяц.

14 глава «Улисса».

Лежу под солнцем и ветром.

Тут же и сюрчик: у заснувшей охранницы из уха вынули таракана.

В прессе подробности смерти ​​ Мандельштама.

24 ДР Бродского

"Набережная неисцелимых", 1989г.

...Я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать. Отсюда моя слабость к воде, к её складкам, морщинам, ряби и - раз я с Севера - к её серости. Я просто считаю, что вода есть образ времени, и под всякий Новый год, в несколько языческом духе, стараюсь оказаться у воды, предпочтительно у моря или у океана, чтобы застать всплытие новой порции, нового стакана времени. Я не жду голой девы верхом на раковине; я жду облака и гребня волны, бьющей в берег в полночь. Для меня это и есть время, выходящее из воды, и я гляжу на кружевной рисунок, оставленный на берегу, не с цыганской проницательностью, а с нежностью и благодарностью.

25 «Портрет леди» Джеймса.

Израиль и Сирия в состоянии войны, а Блоха пишет сладкие письма! Или ей, племяннице Лотмана, хватает ее теплого мирка? ​​ 

26 ​​ Антиарабские демонстрации по всему Израилю после убийства 15-летней девушки.

Открытие: критик 19 века Анненков о Гоголе.

28  ​​​​ Перед занятиями с Жаном стал менять доллары на улице и - надули. Этот молодой человек открыто мне не додал, но мне ничего не оставалось, как просто уйти.

Как бы еще ответил на насилие? Оно только от нецивилизованности.

На уроке с Жаном разговорились о России. Они очень рады, что уезжают: тоже устали от беспредела. Наоко утешала, мол, сколько раз и ее обманывали.

Но почему я столь часто сталкиваюсь с насилием? Уж не притягиваю ли его?

Почему стал менять на улице?

Разве не сам подставил свою голову?

Июнь  ​​​​ 

5  ​​ ​​​​ Потоки мемуаров бывших коммунистических функционеров.

Съезд писателей официально назван «тусовкой». ​​ 

Воспоминания И. Панаева. Это его дом-музей Некрасова на Литейном.

Газеты переполнены сообщениями о преступлениях, совершенными «лицами кавказской национальности». Истерия, ​​ хотя бы и основанная ​​ на фактах, - все же истерия. ​​ 

12  ​​​​ Племянник Горького:

Подойду сейчас к окну,

И вниз на публику какну.

Я сразу сочинил ответ:

Песнь стариков:

Пожухли наши жопки,

Не любят их давно.

Как прежде, мы не смеем

Их выставить в окно.

Скоро я заметил, что моя песнь с нехорошим подтекстом. ​​ Правду сказать, выставить попу стало делом самым заурядным.

Dulces ante omnia Musae = «милые Музы ​​ - прежде всего».

14  ​​​​ Опять в Карабахе война. Азербайджанцы надеются вернуть часть своей территории.

В душе я ​​ определенно ​​ за Армению, и тут уж ничего не поделаешь.

Хоть меня унижали и в Баку, и в Ереване.

Когда-нибудь избавлюсь от ​​ обид?

Видимо, каждый несет в себе огромный запас унижений, но мне дано в искусстве преодолевать эту слабость.

Недаром христианство так много говорит о прощении - это одна из самых важных добродетелей.

15  ​​ ​​​​ Русская толпа в душе остается коммунистической. Все готовы сыграть в демократию, если это повысит их уровень жизни.

Как не вспомнить циничную поговорку 70ых: «Не учи меня жить; лучше помоги материально».

Менталитет рабов - как избавиться от него?

И все равно, каковы бы люди ни были, они достойны лучшей жизни.

Получается, человек - раб, потому что он живет как скот: в какой-то конуре.

Читабельный - это отзвук «эмабельный» (от фр. aimable).

Первые предприятия-банкроты.

В  ​​​​ Питере свидетели Иеговы устраивают обряд крещения прямо на стадионе.

17  ​​​​ Немецкий профессор приехал в Россию, чтоб прочесть лекцию о нематериальном загрязнении среды.

Т. е. говняют наши плохие мысли, а не только бумажки.

Правые в Израиле потерпели поражение впервые за 15 лет. Теперь с палестинцами попробуют договориться по-хорошему.

Неужели выйдет?

Украина: национализм вместо реформ.

18  ​​ ​​​​ Проблема уничтожения химического оружия. Нет таких больших денег, чтоб его уничтожить, даже если очень хочется от него избавиться.

Сделают вид, что избавляются, а сами припрячут.

А уж технологии производства точно, ​​ что запрячут.

Французские крестьяне перекрыли дороги к Парижу.

1 д. = 147 рб.

Датчане - чемпионы Европы!

Все говорят, что у них лучшая защита, что психологически эти футболисты готовы лучше всех.

Поэтому они и играют лучше всех, хоть индивидуальное мастерство выше у итальянцев.

Интеллект  ​​​​ в  ​​​​ преступности.

22 ​​ День памяти Мора. 22 giugno, la chiesa cattolica ricorda Thomas More.

Бубка прыгнул в Дижоне с шестом на 6, 11. Помню, как мне трудно давались прыжки с шестом. В воздухе мое тело не принадлежит мне - вот в чем бездарность. Я не чувствую реальное пространство, а только свой воображаемый мир.

23  ​​ ​​ ​​​​ В этот день 23 июня 1668 года в Неаполе родился Джамбатти́ста Ви́ко, историк культуры, философ, правовед, основоположник философии истории и этнической психологии. Разработал методы историко-культурных и этнологических исследований.

Его главная книга «Основания новой науки об общей природе наций» («Новая наука») выдержала множество изданий.

Вико выдвинул циклическую теорию развития общества. Согласно его концепции, всемирная история развивается не линейно, а циклически. Этапы развития, по которым Провидение шаг за шагом ведёт человечество от варварства к цивилизации, повторяются.

Вико оказал воздействие на Кузена, Мишле, Гердера, Гегеля, Конта, Кроче, Джентиле, Шпенглера.

Другое направление влияния – традиция «понимающей психологии» в лице В. Дильтея и Р. Дж. Коллингвуда.

Делаю, что могу: приближаюсь к реальности, хочу в нее войти.

Как перешагнуть каждодневное насилие?

Как бы объяснил людям вокруг меня, что они люди, что они несправедливо унижают меня?

Июль ​​ 

1  ​​ ​​​​ Jean Santueil. Жан Сантюэй.

Порывистость повествования.

2  ​​ ​​​​ Множество конкурсов красоты, шоу с раздеванием, и т.д. Тело первым стало товаром. Я уж не говорю о пышном расцвете проституции.

4  ​​​​ Мужиковатая Навратилова в Уимблтоне.

Что-то привлекательное в таком теннисе: когда женщина играет по-мужски.

Эта первая знаменитая лесбиянка, которую видят русские телезрители.

Комментатор рассказывает, что ее любовница ее обокрала.

5  ​​​​ Статья Блока об Ибсене: новый тип человека.

6  ​​ ​​​​ Спид ​​ во Франции. 1250 человек заражены донорской кровью. Вот это бардак! Поразительно, что сами французы уверены, что так оно и есть: не просто бардак, а бардачище. Очень похоже на Россию, - говорит Наоко. Ей с ее японского взгляда трудно различить нюансы.

Фриш в оригинале: Homo faber.

15  ​​ ​​​​ Для «Жуана» написал поганое стихотворение «Тебе» и обрывки романа.

Так это Бердяев создавал Имка YMKA!

Прибавочный налог как средство борьбы с прессой. Именно так трактуется этот налог. ​​ 

22  ​​​​ В Крым беру с собой «Божественную» и «Улисса». ​​ 

Как чудесно купаться в набегающих волнах!

Приблудная собака бегает за волнами и кусает их: и ​​ для нее волны живые.

Пес и Стивен в начале «Улисса».

Стивен и Блум в борделе. Полно козлогласовать.

Отъедаемся вишней.

Как и Пруста, впечатляют стайки девушек на берегу.

Август  ​​​​ 

1  ​​ ​​ ​​​​ ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

СТАРЫЙ КРЫМ

Холодная весна. Голодный Старый Крым,

Как был при Врангеле - такой же виноватый.

Овчарки на дворах, на рубищах заплаты,

Такой же серенький, кусающийся дым.

Все так же хороша рассеянная даль,

Деревья, почками набухшие на малость,

Стоят как пришлые, и вызывает жалость

Bчерашней глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,

А тени страшные - Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца.

3  ​​ ​​​​ Итальянцы ругаются у Джойса: Culo rotto! Есть и аналог на русском: Жопа драная!

Стрекозы и светлячки в ночи.

Прихожу с гор до того усталый, что не слышу пьяный вой соседей.

Если не уснуть, иду к медпункту и там под фонарем читаю.

Вот это сняли жилье: ни горячей воды, ни туалета, ни покоя!

Сахар заменяют фрукты. ​​ 

Веселое крымское скотство.

5  ​​ ​​​​ O, it's only Dedalus, whose mother is beastly dead. О, это тот самый Дедал, чья мать умерла ужасно.
И ты, мама, умирала ужасно, и лето было тоже в разгаре.

В Истре.

Из Германии кто-то прислал Библию на современном немецком.

Думаю, Антон. Неприятно, что он обиделся тогда, в прошлом году.

Все мои европейские знакомые суровы со мной - и это стало правилом.

Зачем вам Европа? - говорили мне сто раз.

Я спрашивал Антона, почему жизнь в Германии столь тяжела, люди столь бессердечны? В отличие от прочих лицемеров он признался, что так оно и есть.

Пою «I will be remembering the shadow of your smile. Я буду вспоминать тень твоей улыбки» ​​ - ​​ и вдруг осеняет: да это же Future Continuous!

10 ​​ «Платон» Лосева.

В «Дон Жуане» ​​ готов «Поиск партнера».

Прощай, лазурь Преображенская

И золото второго Спаса.

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Ух! Сочинено как бы за мгновение до смерти. Пастернак, как все, как я, шел к вере. Вера художника - что-то совсем особенное. ​​ 

20 ​​ Читаю в электричке Hoelderlin'а. Гельдерлина.

«Komm und besaenftige mich, Diotima. Приди и утешь меня, Диотима».

Диотима - кузина Ульриха в ЧБС Музиля.

21 «Замок» Кафки.

22  ​​​​ Передачи по ТВ о Бродском отменяются. ​​ Уже ясно, что Барышников и Бродский никогда не приедут в Россию: принципиально. Это ответ советскому ужасу. Я не вижу тут пренебрежения или презрения, но лишь адекватный ответ.

31 ​​ В этот день 31 августа 1830 года Пушкин написал Плетневу:

Из Москвы в Петербург

Хорош!.. не хотел со мною проститься и ни строчки мне не пишешь. Сейчас еду в Нижний, то есть в Лукоянов, в село Болдино - пиши мне туда, коли вздумаешь.

Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день от дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери - отселе размолвки, колкие обиняки, ненадежные примирения - словом, если я и не несчастлив, по крайней мере не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время - здоровье мое обыкновенно крепнет - пора моих литературных трудов настает - а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, бог весть буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского.

Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостию, которой обязан я был богу и тебе. Грустно, душа, моя, обнимаю тебя и целую наших.

31 августа.

Пётр Алекса́ндрович Плетнёв (1 [12] сентября 1791, Теблеши, Тверская губерния - 29 декабря 1865 [10 января 1866], Париж) - критик, поэт пушкинской эпохи.

Сентябрь  ​​​​ 

1  ​​​​ ДР Платонова.

Андрей Платонов:

Канцелярия является главной силой, преобразующей мир порочных стихий в мир закона и благородства.

Чужое и дальнее счастье возбуждало в нем стыд и тревогу - он бы хотел, не сознавая, чтобы вечно строящийся и недостроенный мир был похож на его разрушенную жизнь.

И не говори, милый! Чего я только не пил? Тут тебе и лак, и политура, за деколон большие деньги платил. Все понапрасну: корябает, а души не радует! А помнишь, бывало, водка - санитарно готовилась, стерва! Прозрачна, чисто воздух Божий - ни соринки, ни запаха, как женская слеза. Бутылочка вся аккуратная, ярлык правильный - искусная вещь! Хватишь сотку - сразу тебе кажется и равенство, и братство. Была жизнь!

2  ​​ ​​​​ В Истре нет новых впечатлений: загнан в литературу и семью.

Дневник веду только на иностранном: для практики.

Иное записывание событий моей жизни лишено смысла.

Как, возможно, и сама жизнь.

Но мне дана надежда, она - настоящий божий дар.

Энергия заблуждения толкает меня творить и жить.

В языке я и касаюсь западной культуры, давшей мне столь много.

3 ​​ Сергей Довлатов:

Когда-то еврея не любили за то, что он еврей. Сейчас еврея предполагают в том, кого не любят.

Порядочный человек - это тот, кто делает гадости без удовольствия

4  ​​​​ Странно, что простое происшествие очень обострило нашу жизнь: Олег, нагловатый мальчик из первого подъезда, спустил на моего Олега собаку - и эту ночь мой сын двадцать раз орал как сумасшедший:

- Мама, мне страшно.

Что здесь делать? Как ответить на это насилие?

Мы объяснили сыну, что он не должен бояться, что, если будет укус, его можно зафиксировать у врача и потом обращаться в суд.

Но ​​ - он не может!

Сын не может поступать столь рационально.

Это даже для нас сложно, а для него - слишком сложно.

Совсем недавно девочка постарше принялась его избивать, я увидел это с балкона (в тот день мы были в пустой квартире Чернениловой), прибежал и буквально его отбил.

Почему он не может ответить, а копит страхи в себе?

Если меня атакует собака, я просто кричу хозяину: Что вам надо? - и это сразу защищает.

10  ​​​​ Годы 1973, ​​ 1977, ​​ 1983, ​​ 1992 - годы перечитки «Божественной».

Как «Замок» Кафки перекликается с моей жизнью: отсутствие событий и воздуха как в жизни Кафки, так и в моей.

Но Кафка, тот еще и нагоняет, пытается выдумывать события, не замечая, что они стоят на одном месте. Мне уже не обмануть себя.

«L'Oevre au noir. Черный камень» Юрсенар.

13 В Питер.

В «Юности» - так называется поез с сидячими местами - читаю «Шум и ярость» Фолкнера.

У Лидии Лотман с ее сестрой и Блохой проговорили … семь часов. Получилось не подведение итогов, но приятная встреча. Блоха начинает работать в универе. Конечно, они поражены, что путешествовал по Европе так долго.

Питер. Много музыкальных текстов: перевожу названия для концертов Гурьева.

В завалах Лили ​​ нашел высказывание Тейарф де Шардена: «У меня нет других желаний, как оставить после меня след жизни логичной и направленной к великим надеждам мира».

Жить логично и стремиться верить в огромное, в то, что ведет человечество.

Квентин из «Шума и ярости» Фолкнера все сидит в башке: чудится, в каком-то фильме играю этого полоумного.

20  ​​ ​​​​ Луга.

Мария Ильинична. Хоть вся скрючена, жарит мне картошку.

Да не еда мне нужна, не то, в чем вы меня, мои близкие, обвиняете, но общение!

Я чувствую, что вижу вас слишком редко, мне каждый раз кажется, больше вас не увижу - вот и приезжаю.

Она одна, сестра мамы Мария, любила маму по-настоящему.

Я и приезжаю посмотреть на этот отблеск любви.

Пусть не божественной, не огромной, но любви, сто раз любви.

Туман над Омчино.

Затащил его в «Искушение». Только так.

Увековечить свои же блуждания. Встречи с родней самые мирные. Все изменилось с переездом в Москву, со смертью близких.

Теперь некому нравиться, не с кем спорить, не от кого получить нагоняй.

С Аней говорим по-английски. «Мужчины» сказала «мэнс», но я уж не стал ее исправлять: пусть на мне посамоутверждается.

Зашел к Лене Васильевой и Валере Крылову. Он прочел мне лекцию, как надо жить. Спасибо.

Она - первая девочка, рядом с которой сидел в первом классе. До того хорошая, до того воспитанная девочка, что мне до сих пор стыдно.

А то и стыдно, что обкакался!

Потому обо-рался, что стыдно было в туалет попроситься.

Сижу и думаю: А что подумает эта девочка?

Так со стыда штаны испачкал.

1 сентября 1960! Что-то тогда до меня доносилось: и осуждение Сталина, и Берлинская стена, и Гагарин, и Карибский кризис.

​​ 

Хорошо дома у библиотекарши Надежды Михайловны. Она одна во всей Луге верит в мои литературные способности.

Она не может писать мне письма, даже не дает фото семьи - и каждый раз забываю имя мужа.

Конечно, это отношение ​​ я не смогу забыть.

Вот он, мир: не только мои родственники.

В Луге знаю все слои общества, тут я у себя, но воплотиться - негде!

До такой степени, что даже романа не заведешь.

Октябрь.  ​​ ​​​​ 

5  ​​​​ Питер. Обожаю эту короткую сцену из «Фауста» Гете: «Trueber Tag. Feld. Faust: Im Elend! Verzweifelnd! Поле, смутный день. Фауст: В горе, в отчаянии!».

Поле, смутный день, отчаяние - что может быть понятнее? Постоянно сидит в башке.

Кот на набережной.

Павловск - город Мышкина и Достоевского.

6  ​​​​ Прощание с Блохой. Она вся сияет счастьем, любовью к Израилю.

Признаюсь, эти чувства мне непонятны. Всего доброго.

Женщины меня не утешают, но вовлекают в борьбу. Почему они не ищут просто добрых отношений?

После путешествия на Запад, после перестройки я попал в водоворот, стремительно уносящий меня.

И опять я не в силах понять, что же происходит со мной.

7 ​​ Много читаю - это как наркотик. А жизнь? Мне скоро сорок - и мое смятение растет.

Я не могу это изменить.

Но пока что - справляюсь с этим.

8  ​​​​ Современный немецкий язык в журнале «Шпигель». Номер за июнь.

Например: «Der Gruendungsboom von Immigrantenparteien hat Israels politisches Establishment ueberrascht. Израильский политический эстаблишмент потрясен, с какой скоростью эмигранты сколачивают свои партии». ​​ 

«Шпигель» о страхах восточных немцев. ​​ 

Spiegel = зеркало.

Безусловно, образец аналитического журнала.

Обилие карикатур и остро выхваченных фото.

«Austreiben» вместо ​​ «abtreiben»; «вытурить» вместо «снести».

Лексика намеренно заостряется.

«Неприемлемо» = inakzeptabel. Здорово.

​​ Irritierende schrille Art = злящее до крика искусство.

Politikfaehig = «человек, способный заниматься политикой» или просто «способный политик».

А французские заимствования?

Makellose Image - непорочный образ.

Arge = дьявол, так что im Argen = во зле.

Maltraetieren = плохо относиться.

Desaster = бедствие. ​​ 

Одно слово - на все языки.

Такой журнал может заменить книгу, может стать идолом.

Мой Жуан должен издавать именно такой журнал.

15  ​​ ​​​​ Чтение журнала «Lettre. Письмо». Интересно это койне, языковое варево. Оба журнала - первой половины этого года.

Первая сцена второй части «Фауста». Weitlaufende Saal. «Далекобегущий», «далекоубегающий», большой зал.

Ноябрь ​​ 

3  ​​​​ Новый материал к «Детству Дон Жуана». Теперь думаю, его детство не может быть описано иначе как кратко: погибнет жанр кошмара.

Ясно, что вторая, «взрослая» часть будет кошмарной по содержанию - и она не должна противостоять первой части, но вытекать из нее.

Персонажи «Божественной»: Сорделло и Вергилий.

10 ​​ Уезжая, Жан оставил мне 50 конвертов, хоть я просил этого не делать: инфляция на самом деле все съела. Письмо за границу стоит 75 рб.

«Деревня» Бунина. 1914. Начало его славы.

Возвращение! Данте, Чистилище, песнь восьмая, два ангела.

12  ​​ ​​​​ «Сестры» Джойса.

Французское посольство не показывает больше фильмов, зато в «Иностранке» ​​ часть этажа отдана под Французский Культурный Центр.

14  ​​​​ В этот день 49 лет назад Илья Сельвинский написал сонет:

Бессмертья нет. А слава только дым,

И надыми хоть на сто поколений,

Но где-нибудь ты сменишься другим

И все равно исчезнешь, бедный гений.

Истории ты был необходим

Всего, быть может, несколько мгновений...

Но не отчаивайся, бедный гений,

Печальный однодум и нелюдим.

По-прежнему ты к вечности стремись!

Пускай тебя не покидает мысль

О том, что отзвук из грядущих далей

Тебе нужней и славы, и медалей.

Бессмертья нет. Но жизнь полным-полна,

Когда бессмертью отдана она.

15  ​​​​ Из записной книжки Эмиля Мишеля Чорана:

15 ноября 1963 года:

Глоток кофе и сигаретная затяжка - вот мои настоящие родители. Теперь я не курю, не пью кофе и чувствую себя сиротой. Я отказался от всего, что имел: от яда, того яда, который давал мне силу работать.

Позвонить кому-то и вдруг, от страха, что услышишь его голос, повесить трубку. Так, в конечном счете, и выглядят мои отношения с миром. Отшельничество, подкрашенное общительностью.

Вспоминая Лорку, Хорхе Гильен говорит об интеллектуальном возбуждении, охватившем Испанию к 1933 году. Три года спустя дело кончилось катастрофой. Любая интеллектуально плодоносная эпоха предвещает исторический катаклизм. Никогда противоборство идей, жаркие споры, охватившие целое поколение, не ограничиваются областью духа: такое кипение не сулит ничего хорошего. Революции и войны - это дух, пошедший в разгон, иными словами, победа и окончательный упадок духа.

29 лет назад. Ровно.

17  ​​​​ Ровно 80 лет назад Маяковский выступил в «Бродячей собаке» и мгновенно прославился.

Так ​​ взорвался футуризм.

Из «Идиота» Достоевского:

«Если, ​​ например, ​​ в ​​ продолжение десятков лет все тащили свои деньги в ломбард и натащили туда ​​ миллиарды ​​ по четыре процента, то уж разумеется, когда ломбарда не стало, и ​​ все ​​ остались ​​ при собственной инициативе, то большая ​​ часть ​​ этих ​​ миллионов должна ​​ была ​​ непременно погибнуть в акционерной горячке и в руках ​​ мошенников…».  ​​​​ 

А что будет с нами? ​​ Повторится или нет?

17 ​​ А́вгуст Фердина́нд Мёбиус August Ferdinand Möbius

17 ноября 1790, Шульпфорте, ныне Саксония-Анхальт - 26 сентября 1868, Лейпциг.

Немецкий математик, механик и астроном-теоретик.

Целый ряд полученных им принципиально новых геометрических результатов Мёбиус изложил в своём главном труде «Барицентрическое исчисление» (1827), выдающейся по оригинальности, глубине и богатству математических идей. Он стал основоположником барицентрического исчисления - раздела аналитической геометрии, в котором изучаются алгебраические операции над точками аффинного или евклидова точечного пространств. В XIX веке барицентрическое исчисление не получило особенного развития; однако позднее оно и особенно введённые Мёбиусом барицентрические координаты нашли разнообразные применения (в частности, в методе конечных элементов. Мёбиус впервые ввёл однородные координаты и аналитические методы исследования в проективной геометрии. Получил новую классификацию кривых и поверхностей, установил общее понятие проективного преобразования, позднее названного его именем, исследовал коррелятивные преобразования. Он впервые рассмотрел пространственные алгебраические кривые 3-го порядка и изучил их свойства. Независимо от Понселе Мёбиус пришёл к понятию о гомологичных фигурах (которые у Мёбиуса названы «коллинеарными»), причём представление этих фигур у него отличается большей общностью, чем у Понселе. В 1840 году, задолго до широко известной проблемы четырёх красок, Мёбиус сформулировал похожую задачу: можно ли разделить страну на пять частей так, чтобы каждая часть имела ненулевую границу со всеми остальными? Легко показать, что это невозможно. Из других топологических достижений следует упомянуть, что он ввёл понятие уникурсальной кривой, то есть графа, который можно начертить, не отрывая пера от бумаги (другое название: эйлеров граф).

Работы Мёбиуса в области механики относятся к статике. В 1829 году им была опубликована статья с доказательством следующей теоремы: «если четыре силы находятся в равновесии, то объём тетраэдра, построенного на двух из них, равен объёму тетраэдра, построенного на остальных двух». Им же было доказано, что всякая система сил может быть единственным образом заменена системой шести сил, линии действия которых образуют заранее заданный тетраэдр.

17  ​​ ​​​​ ДР ​​ Владимира Бенедиктова

Незабвенная

В дни, когда в груди моей чувство

развивалося

Так свежо и молодо

И мечтой согретое сердце не сжималося

От земного холода, -

В сумраке безвестности за Невой

широкою,

Небом сокровенная,

Как она несла свою тихо и торжественно

Грудь полуразвитую!

Как глубоко принял я взор ее

божественной

В душу ей открытую!

На младом челе ее - над очей алмазами

Дивно отражалося,

Как ее мысль тихая, зрея в светлом

разуме

Искрой разгоралася,

А потом из уст ее, словом оперенная,

Голубем пленительным

Вылетала чистая, в краски облеченная,

С шумом упоительным.

Если ж дева взорами иль улыбкой дружнею

Юношу лелеяла -

Негою полуденной, теплотою южною

От прелестной веяло.

Помните ль, друзья мои? там ее видали

мы

Вечно безмятежную,

С радостями темными, с ясными печалями

И с улыбкой нежною.

С ней влеклись мечтатели в области

надзвездные

Помыслами скрытными;

Чудная влекла к себе и сердца железные

Персями магнитными.

Время промчалося: скрылся ангел

сладостной!

Все исчезло с младостью -

Все, что только смертные на земле

безрадостной

Называют радостью...

Перед девой новою сердца беспокойного

Тлело чувство новое;

Но уж было чувство то - после лета

знойного

Солнце сентябревое.

Предаю забвению новую прелестницу,

В грудь опустошенную

Заключив лишь первую счастья

провозвестницу

Деву незабвенную.

Всюду в жизни суетной - в бурях

испытания

Бедность обнаружена;

Но, друзья, не беден я: в терниях

страдания

Светится жемчужина -

И по граням памяти ходит перекатная,

Блещет многоценная:

Это перл души моей - дева невозвратная,

Дева незабвенная!

1836

18 ​​ Издание

ГАЗЕТНЫЕ СТАРОСТИ

18 НОЯБРЯ 1910 ГОДА

В Петербурге существует двойник Л. Н. Толстого, славный старичок, владелец табачной лавочки.

- Дай Бог здоровья Толстому, - говорил он одному покупателю. - Благодаря ему заработаешь лишние 30- 40 рублей в месяц.

- Как же вы зарабатываете?

- Художникам позирую для картин. Не все ведь художники могут ездить в Ясную Поляну...

19 ​​ ДР Капабланки, кумира моего детства

Хосе́ Рау́ль Капабла́нка-и-Граупе́ра (исп. José Raúl Capablanca y Graupera, 19 ноября 1888, Гавана - 8 марта 1942, Нью-Йорк) - кубинский шахматист, шахматный литератор, дипломат, 3-й чемпион мира по шахматам (завоевал звание в матче с Ласкером в 1921 году, проиграл Алехину в 1927 году), один из сильнейших шахматистов мира в 1910 - 1930-х годах, победитель многих международных турниров. В годы расцвета Капабланка приобрёл славу «шахматного автомата», одинаково виртуозно ведущего партию в миттельшпиле и эндшпиле и практически не допускающего ошибок. В официальных встречах на высоком уровне (с 1909 года) Капабланка проиграл всего 34 партии, а с 1916 по 1924 год оставался непобеждённым

Вот две партии. Чей прекрасный комментарий? Не знаю.

Принятый ферзевый гамбит D21

Хосе-Рауль КАПАБЛАНКА – Ефим БОГОЛЮБОВ

Москва, 1925

1.d4 d5 2.c4 e6 3.Nf3 dxc4 4.e4 c5 5.Bxc4 cxd4 6.Nxd4 Nf6 7.Nc3 Bc5 8.Be3 Nbd7.

Черные защитились от угрозы е4-е5. Стоит им сделать рокировку, позиция станет примерно равной. Слабостей нет ни у одной из сторон, структура проста и симметрична. Хосе-Рауль принимает смелое решение.

9.Bxe6! Досчитать варианты до ясной оценки здесь невозможно. Капабланка просто чувствовал, что компенсация должна быть достаточной. И как всегда оказался прав! Заметьте, до известных сицилианских партий с жертвой слона на e6 оставалось еще более четверти века. По большому счету, только в наше время этот удар стал стандартным оружием белых. А классики все делали на свой страх и риск.

9...fxe6 10.Nxe6 (это уникальная четверная вилка; на прицеле черные ферзь, слон, пешка, а также поле с7 – для следующей вилки) 10...Qa5. Аналитики и практики доказали, что упорнее здесь было 10...Qb6! – и борьба идет на три результата.

11.0–0 Bxe3 12.fxe3 Kf7 (бегство не спасает черного короля) 13.Qb3 Kg6 14.Rf5 Qb6 15.Nf4+ Kh6.

16.g4? Ошибка. Завершало плетение матовой сети 16.Qf7! g6 17.Ne6 и черные вынуждены отдавать материал: 17...Qxe6 (17...Rg8 18.Rf3!; 17...Qxe3+ 18.Kh1 Rg8 19.Rf4!) 18.Qxe6 gxf5 19.Nd5 Re8 20.Qd6 и т.д.

16...g5! (отличный контрудар, который кардинально меняет оценку позиции)

17.Qxb6 (на 17.Qf7 есть 17...Rf8!) 17...axb6 18.Rd1! Еще один ход в стиле мастеров атаки прошлого и будущего.

В трудной позиции Капа находит возможности усложнить игру. Очень важно в подобной ситуации – удивлять соперника. Когда не угадываешь ответы соперника, поневоле начинаешь нервничать.

18...Rg8? (шансы на выигрыш оставляло 18...gxf4 19.g5+ Kg7 20.gxf6+ Nxf6 21.Rg5+ Kf7 22.exf4 h6) 19.Nfd5 Nxg4?! Беда никогда не приходит одна. Ошибки тоже следуют сериями. После 19...Nxd5! белые могли надеяться лишь на ничью…

20.Ne7! Rg7 21.Rd6+ Kh5 22.Rf3! (и в позиции без ферзей черный король оказывается в матовой сети) 22...Ngf6 23.Rh3+ Kg4 24.Rg3+ Kh5 25.Nf5 Rg6. Здесь белые могли объявить вечный шах – оба соперника уже были здесь в условиях жесткого цейтнота, – но Капабланка продолжает бороться!

26.Ne7! Вопреки объективной оценке хода ставлю восклицательный знак. Всем настоящим чемпионам свойственна огромная воля к победе. И им благоволит судьба. Как показали последующие анализы, еще сильнее этюдное 26.Rh3+ Kg4 27.Kg2! Nxe4 28.Rd5! Nxc3 29.Rh4+ gxh4 30.Nh6+! Rxh6 31.h3#

Конечно, найти такой изумительный вариант на флажке просто невозможно. Даже современному сильному компьютеру нужно определенное время…

26...g4 (к примерно равной игре вело 26...Nc5!) 27.Nxg6 Kxg6 (27...hxg6 28.e5!) 28.Rxg4+ Kf7 29.Rf4 Kg7 30.e5 Ne8 31.Re6 Nc7 32.Re7+.

И, не дожидаясь удара e5-e6, черные сдались. Очень сложная и красивая партия.

Испанская партия

Арон НИМЦОВИЧ – Хосе-Рауль КАПАБЛАНКА

Санкт-Петербург, 1914

1.e4 e5 2.Nf3 Nc6 3.Nc3 Nf6 4.Bb5 d6 5.d4 Bd7 6.Bxc6 Bxc6 7.Qd3 exd4 8.Nxd4 g6 9.Nxc6 bxc6 10.Qa6 Qd7 11.Qb7 Rc8 12.Qxa7 Bg7 13.0–0 0–0.

Черные пожертвовали крайнюю пешку, чтобы успеть завершить развитие. По меркам начала XX века у черных не может быть особой компенсации за пешку. Действительно, король белых в безопасности, явных слабостей нет. Некоторая отсталость ферзевого фланга вроде бы значения не имеет...

14.Qa6. Не буду подробно, от хода к ходу, комментировать ход борьбы – Нимцович не чувствовал опасности и поэтому играл не лучшим образом. Мудрейшие рекомендуют здесь 14.Bd2 и затем b2-b3, a2-a4, Ra1–d1 и т.д.

14...Rfe8 15.Qd3 Qe6 16.f3 Nd7! (открывая мощного чернопольного слона – Гуфельд тогда еще не родился! – и намечая перевод коня на с4) 17.Bd2. Заслуживало внимания 17.Bf4 Ne5 18.Bxe5 Bxe5 19.Rab1, сохраняя шансы на спасение. Вопрос стоит уже именно так!

17...Ne5 18.Qe2 Nc4 19.Rab1 Ra8! Черные постепенно усиливают давление. Приговоренные к смерти белые пешки уже видят направленные на них дула.

20.a4? (на 20.b3 следовало 20...Nxd2 21.Qxd2 Ra3! и сыграть a2-a4 белые не успевают; в случае 20.Be1 черные могли открыть второй фронт по центру – 20...d5!) 20...Nxd2 21.Qxd2 Qc4! Обратите внимание на несчастного коня с3. Он, по сути, только мешает белым защищать свои слабые пешки.

22.Rfd1 (22.Ne2 Rxa4 23.b3 Qc5+ 24.Kh1 Ra2-/+) 22...Reb8!

Все боевые единицы черных сконцентрированы на ферзевом фланге. Пешки нет, но их преимущество очевидно. По рисунку позиции на доске – волжский гамбит. Из будущего!

23...Rb4! Конечно, Капабланка не торопится отыгрывать пешку разменом на с3. «Жертвовать» столь сильного слона за беспомощного коня белых сильный шахматист не имеет права.

24.Qg5 Bd4+ 25.Kh1 Rab8. Давление черных достигло критической отметки. Белая плотина уже не в силах сдержать напор…

26.Rxd4 (фактически – это размен равных по силам фигур) 26...Qxd4 27.Rd1 Qc4 28.h4 Rxb2 29.Qd2 Qc5 30.Re1? Qh5! 31.Ra1 (на 31.Qf2 Капабланка заготовил свою фирменную короткую тактику – 31...Rxc2! 32.Qxc2 Qxh4+ 33.Kg1 Qxe1+) 31...Qxh4+ 32.Kg1 Qh5 33.a5 Ra8 34.a6 Qc5+ 35.Kh1 Qc4 36.a7 Qc5 37.e5 Qxe5 38.Ra4 Qh5+ 39.Kg1 Qc5+ 40.Kh2 d5! Аккуратность до конца! Коня белых не стоит пускать на e4. Чтобы не считать лишних вариантов.

41.Rh4 Rxa7 42.Nd1. Белые сдались.

28  ​​ ​​​​ Microsoft

Майкрософт

Microsoft Corporation, ​​ NASDAQ: MSFT.

Крупнейшая ​​ транснациональная компания по производству программного обеспечения для различного рода вычислительной техники - персональных компьютеров, игровых приставок, КПК, мобильных телефонов и прочего, разработчик наиболее широко распространённой на данный момент в мире программной платформы - семейства операционных систем Windows.

Подразделение компании также производит некоторые аксессуары для персональных компьютеров (клавиатуры, мыши и т. д.). Продукты Microsoft продаются более чем в 80 странах мира, программы переведены более чем на 45 языков.

Штаб-квартира компании находится в городе Редмонд. Штат сотрудников корпорации составляет порядка 90 тысяч человек.

С ноября ​​ в России действует представительство Microsoft.

Декабрь ​​ 

2  ​​ ​​​​ Отрывок из будущего романа?

«А теперь?

Теперь я во всем том, что так пугало меня: в старости, в смерти. ​​ 

Но ​​ мне уже ​​ все равно. И я не знаю, почему. Изменяя жизнь, каждый раз уверен, что это в последний раз, что твои кошмары, наконец, оставят тебя, - но нет! Теперь они вернулись вместе с ним.

Странное воспоминание, я не смею доверять ему. Я даже не верю, что хоть когда-то любила.

Или кошмары только оттого, что его нет рядом?

Я только видела его образ, но вот заговорила с ним. Кажется, шепнешь «Я тебя люблю» - и он вернется.

Кажется, страх перед смертью заставляет думать об этих образах.

Я сижу на кухне и не могу уснуть. Слушаю радио, пью чай, а потом возвращаюсь в комнату. Не найти себе места!

Так вот с чем я умру: с этими лицами! Просто уйду в них, растворюсь в этом море нежности. Словно б эти лица – мягкие подушки, а я живу с ними в обнимку. Эти лица превратили мою жизнь в сплошное кино».

​​ «Джекилл и Хайд» Стивенсона.

4  ​​​​ Читаю в ночи «Трудности английского языка».

В один день пишу семь писем на французском: крестным, Аньес Бретоньер, Тому из Безансона, родителям Матерна. ​​ 

5 ДР Фета

Я был опять в саду твоем,

И увела меня аллея

Туда, где мы весной вдвоем

Бродили, говорить не смея.

Как сердце робкое влекло

Излить надежду, страх и пени, —

А юный лист тогда назло

Нам посылал так мало тени.

Теперь и тень в саду темна,

И трав сильней благоуханье;

Зато какая тишина,

Какое томное молчанье!

Один зарею соловей,

Таясь во мраке, робко свищет,

И под навесами ветвей

Напрасно взор кого–то ищет.

Июнь 1857

6  ​​ ​​​​ Резкое падение тиражей газет и журналов. Например, у «Московских новостей» число подписчиков упало в 400 тысяч до шестидесяти!

У «Иностранной литературы» всего тысяча подписчиков! Кто его спасет? Уже никто.

10 ​​ Взрыв сил: всю ночь напролет читаю рассказы Джойса. ​​ 

Заснул - увидел пузатого хоккеиста.

Проснулся и думаю: А почему он пузатый?

Прозрения Джойса в «Портрете» интереснее, чем мои сны.

12 ​​ Блок:

Когда я прозревал впервые

Навстречу огненной мечте,

Взметнулись зори огневые

И вздрогнул ангел на кресте.

Я мог бы быть блоковедом! Но вот эта мечта покидает меня.

14  ​​ ​​​​ Написал стихи в «Котиану»:

Блистательных орава усачей

Торжественно на люках восседает.

Сын в восторге. Значит, писал не зря. Когда-то весь смысл жизни ​​ вкладывал в писание стихов, а теперь отшучиваюсь.

Олег явно поклонник моего «творчества», но смогу ли сохранить эти добрые отношения? Они построены на том, что ничего не требую.

15  ​​ ​​​​ Украдены лучшие книги в библиотеке МГУ.

Опять читаю «Бригге» Рильке.

Все свои книги разложил по полкам. Три полки - на четыре языка. Почему нет?

Я не могу забыть, как был сделан этот стеллаж. Мама умерла, мне достались только книги и рублей двести: половина за продажу некоторых вещей мамы. Эти 200 р. И отдал в мастерскую. Стеллаж - к огромному неудовольствию жены Гали - стал моей гордостью.

Чистилище, песнь 10, Благовещение.

У Даля мырда = морда.

Черномыра - остроклювый черный нырок.

Теперь «Приглашение к казни» кажется схематичным.

Что может быть естественней, чем дружба с женой? Без нее некуда было б возвращаться в Россию.

Москва шумная, вагоны холодные и полутемные. Я возвращаюсь как из ада.

18 ​​ ДР Сталина

- «Объяснительная записка начальника 3 управления МВД СССР С.А. Гоглидзе министру внутренних дел СССР Л.П. Берии о расследовании в МГБ СССР «дела врачей».

Совершенно секретно

26 марта 1953 года.

Товарищу Берия Л.П.

… ​​ Товарищ Сталин указал, что следователи работают без души, что они неумело используют противоречия и оговорки арестованных для их изобличения, неумело ставят вопросы, не цепляются как крючки за каждую даже мелкую возможность, чтобы поймать, взять в свои руки арестованного и т.д. и т.п.

… ​​ Установилось определенное представление, что чекисты потеряли доверие Партии и Правительства и что прежде всего товарищ Сталин считал, что большая группа работников МГБ утратила политическое чутье, среди чекистов много карьеристов, шкурников, бездельников, ставящих свое личное благополучие выше государственных интересов. Короче говоря, нас считали вельможами, как нередко нам товарищ Сталин об этом говорил.

…. ​​ В ходе этих обвинений товарищ Сталин иллюстрировал свои выводы делом врачей Лечсанупра Кремля и делом Абакумова - Шварцмана и под конец приема обещал устроить чекистам «всенародную чистку» от вельмож, бездельников, перерожденцев и т.д.».

Так жили эти звери, в такой мир я родился.

Сталин только что умер – и Берия прикидывается антисталинистом.

«Объяснительная записка бывшего министра госбезопасности СССР С.Д. Игнатьева министру внутренних дел СССР Л.П. Берии о «деле врачей».  ​​​​ Совершенно секретно. ​​ 27 марта 1953 г. Лично

Товарищу Берия Л.П.

… ​​ Мое сообщение вызвало резкое раздражение товарища Сталина, и он, упрекая в том, что «чекисты ни черта не видят дальше своего носа, перерождаются в простофиль-обывателей, не хотят честно выполнять директив ЦК», потребовал принятия решительных мер по вскрытию группы врачей-террористов, в существовании которой, как он сказал, давно и твердо убежден.

… За все время существования этой группы ею никаких результатов достигнуто не было, и я до конца января 1952 г. почти при каждом разговоре с товарищем Сталиным выслушивал в связи с этим не только его резкую брань, но и угрозы примерно такого характера: «Если не вскроете террористов, американских агентов среди врачей, то будете там же, где и Абакумов», «Я не проситель у МГБ. Я могу и потребовать, и в морду дать, если вами не будут выполняться мои требования», «Мы вас разгоним, как баранов» и тому подобные (между прочим, эта ругань и угрозы, как известно, продолжались и до последнего времени).

... ​​ Когда я доложил, что в МГБ наручники не применяются, товарищ Сталин в еще неслыханной мной резкой форме выругал меня площадной бранью, назвал идиотом, добавив, что «вы политические слепцы, бонзы, а не чекисты, с врагами так нигде не поступали и не поступают, как поступаете вы», и потребовал беспрекословно делать все в точности, как он приказывает, и докладывать ему о выполнении.

… ​​ Начиная с конца октября 1952 г. товарищ Сталин все чаще и чаще в категорической форме требовал от меня, товарища Гоглидзе и следователей применять меры физического воздействия в отношении арестованных врачей, не признающихся во вражеской деятельности: «Бейте!» - требовал он от нас, заявляя при этом: «Вы что, хотите быть более гуманными, чем был Ленин, приказавший Дзержинскому выбросить в окно Савинкова? ​​ У Дзержинского были для этой цели специальные люди - латыши, которые выполняли такие поручения. Дзержинский не чета вам, но он не избегал черновой работы, а вы как официанты в белых перчатках работаете. Если хотите быть чекистами, снимите перчатки. Чекистская работа - это мужицкая, а не барская работа».

Я не считал возможным не выполнять требования товарища Сталина и поручил выделить для осуществления мер физического воздействия двух работников тюремного отдела…».

«Рапорт начальника Следственной части по особо важным делам МВД СССР Л.Е. Влодзимирского министру внутренних дел СССР Л.П. Берии о дополнениях С.Д. Игнатьева к его объяснительной записке о «деле врачей». 27 марта 1953 г. ​​ Товарищу Берия Л.П.

Рапорт.

… ​​ Примерно в это же время товарищ Сталин дал указание товарищу Игнатьеву убрать из МГБ СССР всех евреев. На замечание товарища Игнатьева, что многие из них занимают ответственное положение и, как, например, Эйтингон, лично известны товарищу Сталину в связи с выполнявшимися ими ответственными заданиями, товарищ Сталин сказал: «Я и не говорю Вам, чтобы Вы их выгоняли на улицу. Посадите и пусть сидят. У чекиста есть только два пути - на выдвижение или в тюрьму».

Какой ужас!!

19  ​​​​ Дневник Ильи Эренбурга

19 декабря 1917 года:

«Кафе поэтов» в Настасьинском переулке. Это очень своеобразное место. Стены покрыты диковинной для посетителей живописью и не менее диковинными надписями.

«Я люблю смотреть, как умирают дети»

- эта строка из раннего, дореволюционного стихотворения Маяковского красовалась на стене для того, чтобы ошарашить приходящих. «Кафе поэтов» никак не походило на «Ротонду» - здесь никто не разговаривал об искусстве, не спорил, не терзался, имелись актеры и зрители. Посетителями кафе были, по тогдашнему выражению, «недорезанные буржуи» - спекулянты, литераторы, обыватели, искавшие развлечений.

Маяковский вряд ли их мог развлечь: хотя многое в его поэзии им было непонятно, они чувствовали, что есть тесная связь между этими странными стихами и матросами, прогуливавшимися по Тверской. А песенку, сочиненную Маяковским о буржуе, который напоследок ест ананасы, понимали все; ананасов в Настасьинском переулке не было, но кусок вульгарной свинины застревал у многих в горле. Развлекало посетителей другое. На эстраду, например, подымался Давид Бурлюк, сильно напудренный, с лорнеткой в руке, и читал:

«Мне нравится беременный мужчина…»

Оживлял публику также Гольцшмидт; на афишах он именовался «футуристом жизни», стихов не писал, а золотил порошком два локона на голове, отличался необычайной силой, ломал доски и вышибал из кафе скандалистов. Однажды «футурист жизни» решил поставить себе памятник на Театральной площади; статуя была гипсовая, не очень большая и отнюдь не футуристическая - стоял голый Гольцшмидт. Прохожие возмущались, но не решались посягнуть на загадочный монумент. Потом статую все же разбили.

​​ 

20  ​​ ​​ ​​​​ У. Джеймс

Поток сознания

Порядок нашего исследования должен быть аналитическим. Теперь мы можем приступить к изучению сознания взрослого человека по методу самонаблюдения. Большинство психологов придерживаются так называемого синтетического способа изложения. Исходя от простейших идей, ощущений и рассматривая их в качестве атомов душевной жизни, психологи слагают из последних высшие состояния сознания - ассоциации, интеграции или смещения, как дома составляют из отдельных кирпичей. Такой способ изложения обладает всеми педагогическими преимуществами, какими вообще обладает синтетический метод, но в основание его кладется весьма сомнительная теория, будто высшие состояния сознания суть сложные единицы. И вместо того чтобы отправляться от фактов душевной жизни, непосредственно известных читателю, именно от его целых конкретных состояний сознания, сторонник синтетического метода берет исходным пунктом ряд гипотетических простейших идей, которые непосредственным путем совершенно недоступны читателю, и последний, знакомясь с описанием их взаимодействия, лишен возможности проверить справедливость этих описаний и ориентироваться в наборе фраз по этому вопросу. Как бы там ни было, но постепенный переход в изложении от простейшего к сложному в данном случае вводит нас в заблуждение.

Педанты и любители отвлеченностей, разумеется, отнесутся крайне неодобрительно к отстранению синтетического метода, но человек, защищающий цельность человеческой природы, предпочтет при изучении психологии аналитический метод, отправляющийся от конкретных фактов, которые составляют обыденное содержание его душевной жизни. Дальнейший анализ вскроет элементарные психические единицы, если таковые существуют, и заставляя нас делать рискованные скороспелые предположения. Читатель должен иметь в виду, что в настоящей книге в главах об ощущениях больше всего говорилось об их физиологических условиях. Помещены же эти главы были раньше просто ради удобства. С психологической точки зрения их следовало бы описывать в конце книги. Простейшие ощущения были рассмотрены нами как психические процессы, которые в зрелом возрасте почти неизвестны, но там ничего не было сказано такого, что давало бы повод читателю думать, будто они суть элементы, образующие своими соединениями высшие состояния сознания.

Основной факт психологии.

Первичным конкретным фактом, принадлежащим внутреннему опыту, служит убеждение, что в этом опыте происходят какие-то сознательные процессы. Состояния сознания сменяются в нем одно другим. Подобно тому как мы выражаемся безлично: «светает», «смеркается», мы можем и этот факт охарактеризовать всего лучше безличным глаголом «думается».

Четыре свойства сознания. Как совершаются сознательные процессы? Мы замечаем в них четыре существенные черты, которые рассмотрим вкратце в настоящей главе: 1) каждое состояние сознания стремится быть частью личного сознания; 2) в границах личного сознания его состояния изменчивы; 3) всякое личное сознание представляет непрерывную последовательность ощущений; 4) одни объекты оно воспринимает охотно, другие отвергает и, вообще, все время делает между ними выбор.

Разбирая последовательно эти четыре свойства сознания, мы должны будем употребить ряд психологических терминов, которые могут получить вполне точное определение только в дальнейшем. Условное значение психологических терминов общеизвестно, а в этой главе мы их будем употреблять только в условном смысле. Настоящая глава напоминает набросок, который живописец сделал углем на полотне и на котором еще не видно никаких подробностей рисунка.

Когда я говорю: «всякое душевное состояние» или «мысль есть часть личного сознания», то термин личное сознание употребляется мною именно в таком условном смысле. Значение этого термина понятно до тех пор, пока нас не попросят точно объяснить его; тогда оказывается, что такое объяснение - одна из труднейших философских задач. Эту задачу мы разберем в следующей главе, а теперь ограничимся одним предварительным замечанием. В комнате, скажем в аудитории, витает множество мыслей ваших и моих, из которых одни связаны между собой, другие - нет. Они так же мало обособлены и независимы друг от друга, как и все связаны вместе; про них нельзя сказать ни того, ни другого безусловно: ни одна из них не обособлена ​​ совершенно, но каждая связана с некоторыми другими, от остальных же совершенно независима. Мои мысли связаны с моими же другими мыслями, ваши - с вашими мыслями. Есть ли в комнате еще где-нибудь чистая мысль, не принадлежащая никакому лицу, мы не можем сказать, не имея на это данных опыта. Состояния сознания, которые мы встречаем в природе, суть непременно личные сознания - умы, личности, определенные конкретные «я» и «вы».

Мысли каждого личного сознания обособлены от мыслей другого: между ними нет никакого непосредственного обмена, никакая мысль одного личного сознания не может стать непосредственным объектом мысли другого сознания. Абсолютная разобщенность сознаний, не поддающийся объединению плюрализм составляют психологический закон. По-видимому, элементарным психическим фактом служит не «мысль вообще», не «эта или та мысль», но «моя мысль», вообще «мысль, принадлежащая кому-нибудь». Ни одновременность, ни близость в пространстве, ни качественное сходство содержания не могут слить воедино мыслей, которые разъединены между собой барьером личности. Разрыв между такими мыслями представляет одну из самых абсолютных граней в природе.

Всякий согласится с истинностью этого положения, поскольку в нем утверждается только существование «чего-то», соответствующего термину «личное сознание», без указаний на дальнейшие свойства этого сознания. Согласно этому можно считать непосредственно данным фактом психологии скорее личное сознание, чем мысль. Наиболее общим фактом сознания служит не «мысли и чувства существуют», но «я мыслю» или «я чувствую». Никакая психология не может оспаривать, во что бы то ни стало факт существования личных сознаний. Под личными сознаниями мы разумеем связанные последовательности мыслей, сознаваемые как таковые. Худшее, что может сделать психолог, - это начать истолковывать природу личных сознаний, лишив их индивидуальной ценности.

В сознании происходят непрерывные перемены. Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания не обладает продолжительностью; если бы это даже была правда, то доказать ее было бы очень трудно. Я только хочу моими словами подчеркнуть тот факт, что ни одно, раз минувшее состояние сознания, не может снова возникнуть и буквально повториться. Мы то смотрим, то слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припоминаем, то ожидаем, то любим, то ненавидим, наш ум попеременно занят тысячами различных объектов мысли. Скажут, пожалуй, что все эти сложные состояния сознания образуются из сочетаний простейших состояний. В таком случае подчинены ли эти последние тому же закону изменчивости? Например, не всегда ли тождественны ощущения, получаемые нами от какого-нибудь предмета? Разве не всегда тождествен звук, получаемый нами от нескольких ударов совершенно одинаковой силы по тому же фортепианному клавишу? Разве не та же трава вызывает в нас каждую весну то же ощущение зеленого цвета? Не то же небо представляется нам в ясную погоду таким же голубым? Не то же обонятельное впечатление мы получаем от одеколона, сколько бы раз мы ни пробовали нюхать ту же склянку? Отрицательный ответ на эти вопросы может показаться метафизической софистикой, а между тем внимательный анализ не подтверждает того факта, что центростремительные токи когда-либо вызывали в нас дважды абсолютно то же чувственное впечатление.

Тождествен воспринимаемый нами объект, а не наши ощущения: мы слышим несколько раз подряд ту же ноту, мы видим зеленый цвет того же качества, обоняем те же духи или испытываем боль того же рода. Реальности, объективные или субъективные, в постоянное существование которых мы верим, по-видимому, снова и снова предстают перед нашим сознанием и заставляют нас из-за нашей невнимательности предполагать, будто идеи о них суть одни и те же идеи. Когда мы дойдем до главы «Восприятие», мы увидим, как глубоко укоренилась в нас привычка пользоваться чувственными впечатлениями как показателями реального присутствия объектов. Трава, на которую я гляжу из окошка, кажется мне того же цвета и на солнечной, и на теневой стороне, а между тем художник, изображая на полотне эту траву, чтобы вызвать реальный эффект, в одном случае прибегает к темно-коричневой краске, в другом - к светло-желтой. Вообще говоря, мы не обращаем особого внимания на то, как различно те же предметы выглядят, звучат и пахнут на различных расстояниях и при различной окружающей обстановке. Мы стараемся убедиться лишь в тождественности вещей, и любые ощущения, удостоверяющие нас в этом при грубом способе оценки, будут сами казаться нам тождественными.

Благодаря этому обстоятельству свидетельство о субъективном тождестве различных ощущений не имеет никакой цены в качестве доказательства реальности известного факта. Вся история душевного явления, называемого ощущением, может ярко иллюстрировать нашу неспособность сказать, совершенно ли одинаковы два порознь воспринятых нами чувственных впечатления или нет. Внимание наше привлекается не столько абсолютным качеством впечатления, сколько тем поводом, который данное впечатление может дать к одновременному возникновению других впечатлений. На темном фоне менее темный предмет кажется белым. Гельмгольц вычислил, что белый мрамор на картине, изображающей мраморное здание, освещенное луной, при дневном свете в 10 или 20 тыс. раз ярче мрамора, освещенного настоящим лунным светом.

Такого рода разница никогда не могла быть непосредственно познана чувственным образом: ее можно было определить только рядом побочных соображений. Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что наша чувственная восприимчивость постоянно изменяется, так что один и тот же предмет редко вызывает у нас прежнее ощущение. Чувствительность наша изменяется в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зрелом возрасте и в старости. И, тем не менее, мы нисколько не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают перед нами все тот же мир с теми же чувственными качествами и с теми же чувственными объектами. Изменчивость чувствительности лучше всего можно наблюдать на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же вещи в различных возрастах или при различных настроениях духа в зависимости от органических причин. То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг становится избитым, скучным, бесполезным; пение птиц вдруг начинает казаться монотонным, завывание ветра - печальным, вид неба - мрачным.

К этим косвенным соображениям в пользу того, что наши ощущения в зависимости от изменчивости нашей чувствительности постоянно изменяются, можно прибавить еще одно доказательство физиологического характера. Каждому ощущению соответствует определенный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повторилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг после первого ощущения не подвергался абсолютно никакому изменению. Но последнее, строго говоря, физиологически невозможно, следовательно, и абсолютно точное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо мы должны предполагать, что каждому изменению мозга, как бы оно ни было мало, соответствует некоторое изменение в сознании, которому служит данный мозг.

Но если так легко обнаружить неосновательность мысли, будто простейшие ощущении могут повторяться неизменным образом, то еще более неосновательным должно казаться нам мнение, будто та же неизменная повторяемость наблюдается в более сложных формах сознания. Ведь ясно, как Божий день, что состояния нашего ума никогда не бывают абсолютно тождественными. Каждая отдельная мысль о каком-нибудь предмете, строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое сходство с другими нашими мыслями о том же предмете. Когда повторяются прежние факты, мы должны думать о них по-новому, глядеть на них под другим углом, открывать в них новые стороны. И мысль, с помощью которой мы познаем эти факты, всегда есть мысль о предмете плюс новые отношения, в которые он поставлен, мысль, связанная с сознанием того, что сопровождает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами поражаемся странной переменой в наших взглядах на один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы думать известным образом о каком-нибудь предмете месяц тому назад. Мы переросли возможность такого образа мыслей, а как - мы и сами не знаем.

С каждым годом те же явления представляются нам совершенно в новом свете. То, что казалось призрачным, стало вдруг реальным, и то, что прежде производило впечатление, теперь более не привлекает. Друзья, которыми мы дорожили, превратились в бледные тени прошлого; женщины, казавшиеся нам когда-то неземными созданиями, звезды, леса и воды со временем стали казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых мы некогда окружали каким-то небесным ореолом, становятся с течением времени в наших глазах самыми обыкновенными земными существами, картины - бессодержательными, книги... Но разве в произведениях Гете так много таинственной глубины? Разве уж так содержательны сочинения Дж. Ст. Милля, как это нам казалось прежде? Предаваясь менее наслаждениям, мы все более и более погружаемся в обыденную работу, все более и более проникаемся сознанием важности труда на пользу общества и других общественных обязанностей.

Мне кажется, что анализ цельных, конкретных состояний сознания, сменяющих друг друга, есть единственный правильный психологический метод, как бы ни было трудно строго провести его через все частности исследовании. Если вначале он и покажется читателю темным, то при дальнейшем изложении его значение прояснится. Пока замечу только, что, если этот метод правилен, выставленное мною выше положение о невозможности двух абсолютно одинаковых идей в сознании также истинно. Это утверждение более важно в теоретическом отношении, чем кажется с первого взгляда, ибо, принимая его, мы совершенно расходимся в основных положениях с психологическими теориями локковской и гербартовской школ, которые имели когда-то почти безграничное влияние в Германии и у нас в Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться своего рода атомизма при объяснении душевных явлений, рассматривая высшие состояния сознания как агрегаты неизменяющихся элементарных идей, которые непрерывно сменяют друг друга. Подобным же образом часто бывает удобно рассматривать кривые линии как линии, состоящие из весьма малых прямых, а электричество и нервные токи - как известного рода жидкости. Но во всех этих случаях мы не должны забывать, что употребляем символические выражения, которым в природе ничего не соответствует. Неизменно существующая идея, появляющаяся время от времени перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.

В каждом личном сознании процесс мышления заметным образом непрерывен. Непрерывным рядом я могу назвать только такой, в котором нет перерывов и делений. Мы можем представить себе только два рода перерывов в сознании: или временные пробелы, в течение которых сознание отсутствует, или столь резкую перемену в содержании познаваемого, что последующее не имеет в сознании никакого отношения к предшествующему. Положение «сознание непрерывно» заключает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные состояния, предшествующие временному пробелу и следующие за ним как части одной и той же личности; 2) перемены в качественном содержании сознания никогда не совершаются резко.

Разберем сначала первый, более простой случай. Когда спавшие на одной кровати Петр и Павел просыпаются и начинают припоминать прошлое, каждый из них ставит данную минуту в связь с собственным прошлым. Подобно тому, как ток анода, зарытого в землю, - безошибочно находит соответствующий ему катод через все промежуточные вещества, так настоящее Петра вступает в связь с его прошедшим и никогда не сплетается по ошибке с прошлым Павла. Так же мало способно ошибиться сознание Павла. Прошедшее Петра присваивается только его - настоящим. Он может иметь совершенно первые сведения о том состоянии дремоты, после которого Павел погрузился в сон, но это знание, безусловно, отличается от сознания его собственного прошлого. Собственные состояния сознания Петр помнит, а Павловы только представляет себе. Припоминание аналогично непосредственному ощущению: его объект всегда бывает проникнут живостью и родственностью, которых нет у объекта простого воображения. Этими качествами живости, родственности и непосредственности обладает настоящее Петра.

Как настоящее есть часть моей личности, мое, так точно и все другое, проникающее в мое сознание с живостью и непосредственностью, - мое, составляет часть моей личности. Далее мы увидим, в чем именно заключаются те качества, которые мы называем живостью и родственностью. Но как только прошедшее состояние сознания представилось нам обладающим этими качествами, оно тотчас присваивается нашим настоящим и входит в состав вашей личности. Эта «сплошность» личности и, представляет то нечто, которое не может быть временным пробелом и которое, сознавая существование этого временного пробела, все же продолжает сознавать свою непрерывность с некоторыми частями прошедшего.

Таким образом, сознание всегда является для себя чем-то цельным, не раздробленным на части. Такие выражения, как «цепь (или ряд) психических явлений», не дают нам представления о сознании, какое мы получаем от него непосредственно. В сознании нет связок, оно течет непрерывно. Всего естественнее к нему применить метафору «река» или «поток». Говоря о нем ниже, будем придерживаться термина «поток сознания» (мысли или субъективной жизни).

Второй случай. Даже в границах того же самого сознания и между мыслями, принадлежащими тому же субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому предшествующее замечание не имеет никакого отношения. Я здесь имею в виду резкие перемены в сознании, вызываемые качественными контрастами в следующих друг за другом частях потока мысли. Если выражения «цепь (или ряд) психических явлений» не могут быть применены к данному случаю, то как объяснить вообще их возникновение в языке? Разве оглушительный взрыв не разделяет на две части сознание, на которое он воздействует? Нет, ибо сознавание ((осознание)) ​​ грома сливается с сознаванием предшествующей тишины, которое продолжается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим не просто грохот, а грохот, внезапно нарушающий молчание и контрастирующий с ним.

Наше ощущение грохота при таких условиях совершенно отличается от впечатления, вызванного тем же самым грохотом в непрерывном ряду других подобных шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожают и исключают друг друга, но ощущение грохота есть в то же время сознание того, что в этот миг прекратилась тишина, и едва ли можно найти в конкретном реальном сознании человека ощущение, настолько ограниченное настоящим, что в нем не нашлось бы ни малейшего намека на то, что ему предшествовало.

Устойчивые и изменчивые состояния сознания. Если мы бросим общий взгляд на удивительный поток нашего сознания, то, прежде всего, нас поразит различная скорость течения в отдельных частях. Сознание подобно жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает. Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каждую мысль облек в форму предложения, а предложение развил в форму периода. Остановочные пункты в сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впечатлениями, особенность которых заключается в том, что они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопределенное время; переходные промежутки заняты мыслями об отношениях статических и динамических, которые мы по большей части устанавливаем между объектами, воспринятыми в состоянии относительного покоя.

Назовем остановочные пункты устойчивыми частями, а переходные промежутки изменчивыми частями потока сознания. Тогда мы заметим, что наше мышление постоянно стремится от одной устойчивой части, только что покинутой, к другой, и можно сказать, что главное назначение переходных частей сознания в том, чтобы направлять нас от одного прочного, устойчивого вывода к другому.

При самонаблюдении очень трудно подметить переходные моменты. Ведь если они - только переходная ступень к определенному выводу, то, фиксируя на них наше внимание до наступления вывода, мы этим самым уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода, последний сообщает переходным моментам такую силу и устойчивость; что совершенно поглощает их своим блеском. Пусть кто-нибудь попытается захватить вниманием на полдороге переходный момент в процессе мышлении, и он убедится, как трудно вести самонаблюдение при изменчивых состояниях сознания. Мысль несется стремглав, так что почти всегда приводит нас к выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее.

Если же мы и успеваем захватить ее, она мигом видоизменяется. Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом превращается в водяную каплю; подобным же образом, желая уловить переходное состояние сознания, мы вместо того находим в нем нечто вполне устойчивое - обыкновенно это бывает последнее мысленно произнесенное нами слово, взятое само по себе, независимо от своего смысла в контексте, который совершенно ускользает от нас.

В подобных случаях попытка к самонаблюдению бесплодна - это всю равно, что схватывать руками волчок, чтобы уловить его движение, или быстро завертывать газовый рожок, чтобы посмотреть, как выглядят предметы в темноте. Требование указать эти переходные состояния сознания, требование, которое наверняка будет предъявлено иными психологами, отстаивающими существование подобных состояний, так же неосновательно, как аргумент против защитников реальности движения, приводившийся Зеноном, который требовал, чтобы они показали ему, в каком месте покоится стрела во время полета, и из их неспособности дать быстрый ответ на такой нелепый вопрос заключал о несостоятельности их основного положения.

Затруднения, связанные с самонаблюдением, приводят к весьма печальным результатам. Если наблюдение переходных моментов в потоке сознания и их фиксирование вниманием представляет такие трудности, то следует предположить, что великое заблуждение всех философских школ проистекало, с одной стороны, из невозможности фиксировать изменчивые состояния сознания, с другой - из чрезмерного преувеличения значения, которое придавалось более устойчивым состояниям сознания. Исторически это заблуждение выразилось в двоякой форме. Одних мыслителей оно привело к сенсуализму. Будучи не в состоянии подыскать устойчивые ощущения, соответствующие бесчисленному множеству отношений и форм связи между явлениями чувственного мира, не находя в этих отношениях отражения душевных состояний, поддающихся определенному наименованию, эти мыслители начинали по большей части отрицать вообще всякую реальность подобных состояний. Многие из них, например, Юм, дошли до полного отрицания реальности большей части отношений как вне сознания, так и внутри. Простые идеи - ощущения и их воспроизведение, расположенные одна за другой, как кости в домино, без всякой реальной связи между собой, - вот в чем состоит вся душевная жизнь, с точки зрения этой школы, все остальное - одни словесные заблуждения. Другие мыслители, интеллектуалисты, не в силах отвергнуть реальность существующих вне области нашего сознания отношений и в то же время, не имея возможности указать на какие-нибудь устойчивые ощущения, в которых проявлялась бы эта реальность, также пришли к отрицанию подобных ощущений. Но отсюда они сделали прямо противоположное заключение. Отношения эти, по их словам, должны быть познаны в чем-нибудь таком, что не есть ощущение или какое-либо душевное состояние, тождественное тем субъективным элементам сознания, из которых складывается наша душевная жизнь, тождественное и составляющее с ними одно сплошное целое. Они должны быть познаны чем-то, лежащим совершенно в иной сфере, актом чистой мысли. Интеллектом или Разумом, которые пишутся с большой буквы и должны означать нечто, неизмеримо превосходящее всякие изменчивые явления нашей чувственности.

С нашей точки зрения, и интеллектуалисты и сенсуалисты не правы. Если вообще существуют такие явления, как ощущения, то, поскольку несомненно, что существуют реальные отношения между объектами, постольку же и даже более несомненно, что существуют ощущения, с помощью которых познаются эти отношения. Нет союза, предлога, наречия, приставочной формы или перемены интонации в человеческой речи, которые не выражали бы того или другого оттенка или перемены отношения, ощущаемой нами действительно в данный момент. С объективной точки зрения, перед нами раскрываются реальные отношения; с субъективной точки зрения, их устанавливает наш поток сознания, сообщая каждому из них свою особую внутреннюю окраску. В обоих случаях отношений бесконечно много, и ни один язык в мире не передает всех возможных оттенков в этих отношениях.

Как мы говорим об ощущении синевы или холода, так точно мы имеем право говорить об ощущении «и», ощущении «если», ощущении «но», ощущении «через». А между тем мы этого не делаем: привычка признавать субстанцию только за существительными так укоренилась, что наш язык совершенно отказывается субстантивировать другие части речи.

Обратимся снова к аналогии с мозговыми процессами. Мы считаем мозг органом, в котором внутреннее равновесие находится в неустойчивом состоянии, так как в каждой части его происходят непрерывные перемены. Стремление к перемене в одной части мозга является, без сомнения, более сильным, чем в другой; в одно время быстрота перемены бывает больше, в другое - меньше. В равномерно вращающемся калейдоскопе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и новую группировку, но между двумя группировками бывают мгновения, когда перемещение частиц происходит очень медленно и как бы совершенно прекращается, а затем вдруг, как бы по мановению волшебства, мгновенно образуется новая группировка, и, таким образом, относительно устойчивые формы сменяются другими, которых мы не узнали бы, вновь увидев их. Точно так же и в мозгу распределение нервных процессов выражается то в форме относительно долгих напряжений, то в форме быстро переходящих изменений. Но если сознание соответствует распределению нервных процессов, то почему же оно должно прекращаться, несмотря на безостановочную деятельность мозга, и почему, в то время как медленно совершающиеся изменения в мозгу вызывают известного рода сознательные процессы, быстрые изменения не могут сопровождаться особой, соответствующей им душевной деятельностью?

Объект сознания всегда связан с психическими обертонами. Есть еще другие, не поддающиеся названию перемены в сознании, так же важные, как и переходные состояния сознания, и так же вполне сознательные. На примерах всего легче понять, что я здесь имею в виду.

Предположим, три лица одно за другим крикнули вам: «Ждите!», «Слушайте!», «Смотрите!». Наше сознание в данном случае подвергается трем совершенно различным состояниям ожидания, хотя ни в одном из воздействий перед ним не находится никакого определенного объекта. По всей вероятности, никто в данном случае не станет отрицать существования в себе особенного душевного состояния, чувства предполагаемого направления, по которому должно возникнуть впечатление, хотя еще не обнаружилось никаких признаков появления последнего. Для таких психических состояний мы не имеем других названий, кроме «жди», «слушай» и «смотри».

Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя. Припоминание - это своеобразный процесс сознания. В нем есть как бы ощущение некоего пробела, и пробел этот ощущается весьма активным образом. Перед нами как бы возникает нечто, намекающее на забытое имя, нечто, что манит нас в известном направлении, заставляя нас ощущать неприятное чувство бессилия и вынуждая, в конце концов, отказаться от тщетных попыток припомнить забытое имя. Если нам предлагают неподходящие имена, стараясь навести нас на истинное, то с помощью особенного чувства пробела мы немедленно отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела. При этом пробел от одного забытого слова не похож на пробел от другого, хотя оба пробела могут быть нами охарактеризованы лишь полным отсутствием содержания. В моем сознании совершаются два совершенно различных процесса, когда я тщетно стараюсь припомнить имя Спалдинга или имя Баулса. При каждом припоминаемом слове мы испытываем особое чувство недостатка, которое в каждом отдельном случае бывает различно, хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение недостатка отличается от недостатка ощущения: это вполне интенсивное ощущение. У нас может сохраниться ритм забытого слова без соответствующих звуков, составляющих его, или нечто, напоминающее первую букву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное ощущение пустого размера забытого стиха, который, несмотря на все усилия припоминания, не заполняется словами.

В чем заключается первый проблеск понимания чего-нибудь, когда мы, как говорится, схватываем смысл фразы? По всей вероятности, это совершенно своеобразное ощущение. А разве читатель никогда не задавался вопросом: какого рода должно быть то душевное состояние, которое мы переживаем, намереваясь что-нибудь сказать? Это вполне определенное намерение, отличающееся от всех других, совершенно особенное состояние сознания, а между тем много ли входит в него определенных чувственных образов, словесных или предметных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и перед сознанием явятся слова и образы, но предварительное измерение уже исчезнет. Когда же начинают появляться слова для первоначального выражения мысли, то она выбирает подходящие, отвергая несоответствующие. Это предварительное состояние сознания может быть названо только «намерением сказать то-то и то-то».

Можно допустить, что добрые 2/3 душевной жизни состоят именно из таких предварительных схем мыслей, не облеченных в слова. Как объяснить тот факт, что человек, читая какую-нибудь книгу вслух в первый раз, способен придавать чтению правильную выразительную интонацию, если не допустить, что, читая первую фразу, он уже получает смутное представление хотя бы о форме второй фразы, которая сливается с сознанием смысла данной фразы и изменяет в сознании читающего его экспрессию, заставляя сообщать голосу надлежащую интонацию? Экспрессия такого рода почти всегда зависит от грамматической конструкции. Если мы читаем «не более», то ожидаем «чем», если читаем «хотя», то знаем, что далее следует «однако», «тем не менее», «все-таки». Это предчувствие приближающейся словесной или синтаксической схемы на практике до того безошибочно, что человек, не способный понять в иной книге ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно и осмысленно.

Читатель сейчас увидит, что я стремлюсь главным образом к тому, чтобы психологи обращали особенное внимание на смутные и неотчетливые явления сознания и оценивали по достоинству их роль в душевной жизни человека. Гальтон и Гексли, как мы увидим в главе «Воображение», сделали некоторые попытки опровергнуть смешную теорию Юма и Беркли, будто мы можем сознавать лишь вполне определенные образы предметов. Другая попытка в этом направлении сделана нами, если только нам удалось показать несостоятельность не менее наивной мысли, будто одни простые объективные качества предметов, а не отношения познаются нами из состояний сознания. Но все эти попытки недостаточно радикальны. Мы должны признать, что определенные представления традиционной психологии лишь наименьшая часть нашей душевной жизни.

Традиционные психологи рассуждают подобно тому, кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек, ведер, кварт, ложек и других определенных мерок воды. Если бы бочки и ведра действительно запрудили реку, то между ними все-таки протекала бы масса свободной воды. Эту-то свободную, незамкнутую в сосуды воду психологи и игнорируют упорно при анализе нашего сознания. Всякий определенный образ в нашем сознании погружен в массу свободной, текущей вокруг него «воды» и замирает в ней. С образом связано сознание всех окружающих отношений, как близких, так и отдаленных, замирающее эхо тех мотивов, по поводу которых возник данный образ и зарождающееся сознание тех результатов, к которым он поведет. Значение, ценность образа всецело заключается в этом дополнении, в этой полутени окружающих и сопровождающих его элементов мысли, или, лучше сказать, эта полутень составляет с данным образом одно целое - она плоть от плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему новое назначение, и свежую окраску.

Назовем сознавание этих отношений, сопровождающее в виде деталей данный образ, психическими обертонами.

Физиологические условия психических обертонов. Всего легче символизировать эти явления, описав схематически соответствующие им физиологические процессы. Отголосок психических процессов, служащих источником данного образа, ослабевающее ощущение исходного пункта данной мысли, вероятно, обусловлены слабыми физиологическими процессами, которые мгновение спустя стали живы; точно так же смутное ощущение следующего за данным образом, предвкушение окончания данной мы должно быть, зависят от возрастающего возбуждения нервных токов или процессов, а этим процессам соответствуют психические явления, которые через мгновение будут составлять главное содержание нашей мысли. Нервные процессы, образующие физиологическую основу нашего сознания, могут быть во всякую минуту своей деятельности охарактеризованы следующей схемой. Пусть горизонтальная линия означает линию времени; три кривые, начинающиеся у точек а, b, с, выражают соответственно нервные процессы, обусловливающие представление этих трех букв. Каждый процесс занимает известный промежуток времени, в течение которого его интенсивность растет, достигает высшей точки и, наконец, ослабевает. В то время как процесс, соответствующий сознаванию «а», еще не замер, процесс с уже начался, а процесс «b» достиг высшей точки. В тот момент, который обозначен вертикальной линией, все три процесса сосуществуют с интенсивностями, обозначаемыми высотами кривых.

Интенсивности, предшествовавшие вершине с, были мгновением раньше большими, следующие за ней будут больше мгновение спустя. Когда я говорю: а, b, с, то в момент произнесения b, ни а, ни с не отсутствуют вполне в моем сознании, но каждое из них по-своему примешивается к более сильному b, так как оба эти процесса уже успели достигнуть известной степени интенсивности. Здесь мы наблюдаем нечто совершенно аналогичное обертонам в музыке: отдельно они не различаются ухом, но, смешиваясь с основной нотой, модифицируют ее; таким же точно образом зарождающиеся и ослабевающие нервные процессы в каждый момент примешиваются к процессам, достигшим высшей точки, и тем видоизменяют конечный результат последних.

Содержание мысли.

Анализируя познавательную функцию при различных состояниях нашего сознания, мы можем легко убедиться, что разница между поверхностным знакомством с предметом и знанием о нем сводится почти всецело к отсутствию или присутствию психических обертонов. Знание о предмете есть знание о его отношениях к другим предметам. Беглое знакомство с предметом выражается в получении от него простого впечатления. Большинство отношений данного предмета к другим мы познаем только путем установления неясного сродства между идеями при помощи психических обертонов. Об этом чувстве сродства, представляющем один из любопытнейших особенностей потока сознания, я скажу несколько слов, прежде чем перейти к анализу других вопросов.

Между мыслями всегда существует какое-нибудь рациональное отношение. Во всех наших произвольных процессах мысли всегда есть известная тема или идея, около которой вращаются все остальные детали мысли (в виде психических обертонов). В этих деталях обязательно чувствуется определенное отношение к главной мысли, связанный с нею интерес и в особенности отношение гармонии или диссонанса, смотря по тому, содействуют они развитию главной мысли или являются для нее помехой. Всякая мысль, в которой детали по качеству вполне гармонируют с основной идеей, может считаться успешным развитием данной темы. Для того чтобы объект мысли занял соответствующее место в ряду наших идей, достаточно, чтобы он занимал известное место в той схеме отношений, к которой относится и господствующая в нашем сознании идея.

Мы можем мысленно развивать основную тему в сознании главным образом посредством словесных, зрительных и иных представлений; на успешное развитие основной мысли это обстоятельство не влияет. Если только мы чувствуем в терминах родство деталей мысли с основной темой и между собой и если мы сознаем приближение вывода, то полагаем, что мысль развивается правильно и логично. В каждом языке какие-то слова благодаря частым ассоциациям с деталями мысли по сходству и контрасту вступили в тесную связь между собой и с известным заключением, вследствие чего словесный процесс мысли течет строго параллельно соответствующим психическим процессам в форме зрительных, осязательных и иных представлений. В этих психических процессах самым важным элементом является простое чувство гармонии или разлада, правильного или ложного направления мысли.

Если мы свободно владеем английским и французским языками и начинаем говорить по-французски, то при дальнейшем ходе мысли нам будут приходить в голову французские слова и почти никогда при этом мы не собьемся на английскую речь. И это родство французских слов между собой не есть нечто, совершающееся бессознательным механическим путем, как простой физиологический процесс: во время процесса мысли мы сознаем родство. Мы не утрачиваем настолько понимания французской речи, чтобы не сознавать вовсе лингвистического родства входящих в нее слов. Наше внимание при звуках французской речи всегда поражается внезапным введением в нее английского слова.

Наименьшее понимание слышимых звуков выражается именно в том, что мы сознаем в них принадлежность известному языку, если только мы вообще сознаем их. Обыкновенно смутное сознание того, что все слышимые нами слова принадлежат одному и тому же языку, и специальному словарю этого языка и что грамматические согласования соблюдены при этом вполне правильно, на практике равносильно признанию, что слышимое нами имеет определенный смысл. Но если внезапно в слышимую речь введено неизвестное иностранное слово, если в ней слышится ошибка или среди философских рассуждений вдруг попадается какое-нибудь площадное, тривиальное выражение, мы получим ощущение диссонанса и наше полусознательное согласие с общим тоном речи мгновенно исчезает. В этих случаях сознание разумности речи выражается скорее в отрицательной, чем в положительной форме.

Наоборот, если слова принадлежат тому же словарю и грамматические конструкции строго соблюдены, то фразы, абсолютно лишенные смысла, могут в ином случае сойти за осмысленные суждения и проскользнуть, нисколько не поразив неприятным образом нашего слуха. Речи на молитвенных собраниях, представляющие вечно одну и ту же перетасовку бессмысленных фраз, и напыщенная риторика получающих гроши за строчку газетных писак могут служить яркими иллюстрациями этого факта. «Птицы заполняли вершины деревьев их утренней песнью, делая воздух сырым, прохладным и приятным», - вот фраза, которую я прочитал однажды в отчете об атлетическом состязании, состоявшемся в Джером-Парке. Репортер, очевидно, написал ее второпях, а многие читатели прочитали, не вдумываясь в смысл.

Итак, мы видим, что во всех подобных случаях само содержание речи, качественный характер представлений, образующих мысль, имеют весьма мало значения, можно даже сказать, что не имеют никакого значения. Зато важное значение сохраняют по внутреннему содержанию только остановочные пункты в речи: основные посылки мысли и выводы. Во всем остальном потоке мысли главная роль остается за чувством родства элементов речи, само же содержание их почти не имеет никакого значения. Эти чувства отношений, психические обертоны, сопровождающие термины данной мысли, могут выражаться в представлениях весьма различного характера. На диаграмме легко увидеть, как разнородные психические процессы ведут одинаково к той же цели. Пусть, А будет некоторым впечатлением, почерпнутым из внешнего опыта, от которого отправляется мысль нескольких лиц. Пусть Z будет практическим выводом, к которому всего естественнее приводит данный опыт. Одно из данных лиц придет к выводу по одной линии, другое - по другой; одно будет при этом процессе мысли пользоваться английской словесной символикой, другое - немецкой; у одного будут преобладать зрительные образы, у другого - осязательные; у одного элементы мысли будут окрашены эмоциональным волнением, у другого - нет; у одних лиц процесс мысли совершается разом, быстро и синтетически, у других - медленно и в несколько приемов. Но когда предпоследний элемент в мысли каждого из этих лиц приводит их к одному общему выводу, мы говорим, и говорим совершенно правильно, что все лица, в сущности, думали об одном и том же. Каждое из них было бы чрезвычайно изумлено, заглянув в предшествующий одинаковому выводу душевный процесс другого и увидав в нем совершенно иные элементы мысли.

Четвертая особенность душевных процессов, на которую нам нужно обратить внимание при первоначальном поверхностном описании потока сознания, заключается в следующем: сознание всегда бывает более заинтересовано в одной стороне объекта мысли, чем в другой, производя во все время процесса мышления известный выбор между его элементами, отвергая одни из них и предпочитал другие. Яркими примерами этой избирательной деятельности могут служить явления направленного внимания и обдумывания. Но немногие из нас сознают, как непрерывна деятельность внимания при психических процессах, с которыми обыкновенно не связывают этого понятия. Для нас совершенно невозможно равномерно распределить внимание между несколькими впечатлениями. Монотонная последовательность звуковых ударов распадается на ритмические периоды то одного, то другого характера, смотря потому, на какие звуки мы будем мысленно переносить ударение. Простейший из этих ритмов двойной, например: тик-так, тик-так, тик-так. Пятна, рассеянные по поверхности, при восприятии мысленно объединяются нами в ряды и группы. Линии объединяются в фигуры. Всеобщность различений «здесь» и «там», «это» и «то», «теперь» и «тогда» является результатом того, что мы направляем внимание то на одни, то на другие части пространства и времени.

Но мы не только делаем известное ударение на некоторых элементах восприятий, но и объединяем одни из них и выделяем другие. Обыкновенно большую часть находящихся перед нами объектов мы оставляем без внимания. Я попытаюсь вкратце объяснить, как это происходит.

Начнем анализ с низших форм психики: что такое сами чувства наши, как не органы подбора? Из бесконечного хаоса движений, из которых, по словам физиков, состоит внешний мир, каждый орган чувств извлекает и воспринимает лишь те движения, которые колеблются в определенных пределах скорости. На эти движения данный орган чувств реагирует, оставляя без внимания остальные, как будто они вовсе не существуют. Из того, что само по себе представляет беспорядочное неразличимое сплошное целое, лишенное всяких оттенков и различий, наши органы чувств, отвечая на одни движения и не отвечая на другие, создали мир, полный контрастов, резких ударений, внезапных перемен и картинных сочетаний света и тени.

Если, с одной стороны, ощущения, получаемые нами при посредстве органа чувств, обусловлены известным соотношением концевого аппарата органа с внешней средой, то, с другой, из всех этих ощущений внимание наше избирает лишь некоторые наиболее интересные, оставляя в стороне остальные. Мы замечаем лишь те ощущения, которые служат знаками объектов, достойных нашего внимании, в практическом или эстетическом отношении, имеющих названия субстанций и потому возведенных в особый чин достоинства и независимости. Но помимо того особого интереса, который мы придаем объекту, можно сказать, что какой-нибудь столб пыли в ветреный день представляет совершенно такую же индивидуальную вещь и в такой же мере заслуживает особого названия, как и мое собственное тело.

Что же происходит далее с ощущениями, воспринятыми нами от каждого отдельного предмета? Между ними рассудок снова делает выбор. Какие-то ощущения он избирает в качестве черт, правильно характеризующих данный предмет, на другие смотрит как на случайные свойства предмета, обусловленные обстоятельствами минуты. Так, крышка моего стола называется прямоугольной, согласно одному из бесконечного числа впечатлений, производимых ею на сетчатку и представляющих ощущение двух острых и двух тупых углов, но все эти впечатления я называю перспективными видами стола; четыре же прямых угла считаю его истинной формой, видя в прямоугольной форме на основании некоторых собственных соображений, вызванных чувственными впечатлениями, существенное свойство этого предмета.

Подобным же образом истинная форма круга воспринимается нами, когда линия зрения перпендикулярна к нему и проходит через его центр; все другие ощущения, получаемые нами от круга, суть лишь знаки, указывающие на это ощущение. Истинный звук пушки есть тот, который мы слышим, находясь возле нее. Истинный цвет кирпича есть то ощущение, которое мы получаем, когда глаз глядит на него на недалеком расстоянии не при ярком освещении солнца и не в полумраке; при других же условиях мы получаем от кирпича другое впечатление, которое служит лишь знаком, указывающим на истинное; именно в первом случае кирпич кажется краснее, во втором - синее, чем он есть на самом деле. Читатель, вероятно, не знает предмета, которого он не представлял бы себе в каком-то типичном положении, какого-то нормального разреза, на определенном расстоянии, с определенной окраской и т. д. Но все эти существенные характерные черты, которые в совокупности образуют для нас истинную объективность предмета и контрастируют с так называемыми субъективными ощущениями, получаемыми, когда угодно от данного предмета, суть такие же простые ощущения. Наш ум делает выбор в известном направлении и решает, какие именно ощущения считать более реальными и существенными.

Далее, в мире объектов, индивидуализированных таким образом с помощью избирательной деятельности ума, то, что называется опытом всецело обусловливается воспитанием нашего внимания. Вещь может попадаться человеку на глаза сотни раз, но если он упорно не будет обращать на нее внимания, то никак нельзя будет сказать, что эта вещь вошла в состав его жизненного опыта. Мы видим тысячи мух, жуков и молей, но кто, кроме энтомолога, может почерпнуть из своих наблюдений подробные и точные сведения о жизни и свойствах этих насекомых? В то же время вещь, увиденная раз в жизни, может оставить неизгладимый след и нашей памяти. Представьте себе, что четыре американца путешествуют по Европе. Один привезет домой богатый запас художественных впечатлений от костюмов, пейзажей, парков, произведений архитектуры, скульптуры и живописи. Для другого во время путешествия эти впечатления как бы не существовали: он весь был занят собиранием статистических данных, касающихся практической жизни. Расстояния, цены, количество населения, канализация городов, механизмы для замыкания дверей и окон - вот какие предметы поглощали все его внимание. Третий, вернувшись домой, дает подробный отчет о театрах, ресторанах и публичных собраниях и больше ни о чем. Четвертый же, быть может, во все время путешествия окажется до того погружен в свои думы, что его память, кроме названий некоторых мест, ничего не сохранит. Из той же массы воспринятых впечатлений каждый путешественник избрал то, что наиболее соответствовало его личным интересам, и в этом направлении производил свои наблюдения.

Если теперь, оставив в стороне случайные сочетания объектов в опыте, мы зададимся вопросом, как наш ум рационально связывает их между собой, то увидим, что и в этом процессе подбор играет главную роль. Всякое суждение, как мы увидим в главе «Мышление», обусловливается способностью ума раздробить анализируемое явление на части и извлечь из последних то именно, что в данном случае может повести к правильному выводу. Поэтому гениальным человеком мы назовем такого, который всегда сумеет извлечь из данного опыта истину в теоретических вопросах и указать надлежащие средства в практических.

В области эстетической наш закон еще более несомненен. Артист заведомо делает выбор в средствах художественного воспроизведения, отбрасывая все тона, краски и размеры, которые не гармонируют друг с другом и не соответствуют главной цели его работы. Это единство, гармония, «конвергенция характерных признаков», согласно выражению Тэна, которая сообщает произведениям искусства их превосходство над произведениями природы, всецело обусловлены элиминацией. Любой объект, выхваченный из жизни, может стать произведением искусства, если художник сумеет в нем оттенить одну черту как самую характерную, отбросив все случайные, не гармонирующие с ней элементы.

Делая еще шаг далее, мы переходим в область этики, где выбор заведомо царит над всем остальным, поступок не имеет никакой нравственной ценности, если он не был выбран из нескольких одинаково возможных. Бороться во имя добра и постоянно поддерживать в себе благие намерения, искоренять в себе соблазнительные влечения, неуклонно следовать тяжелой стезей добродетели - вот характерные проявления этической способности. Мало того, все это лишь средства к достижению целей, которые человек считает высшими. Этическая же энергия par excellence (по преимуществу) должна идти еще дальше и выбирать из нескольких целей, одинаково достижимых, ту, которую нужно считать наивысшей. Выбор здесь влечет за собой весьма важные последствия, налагающие неизгладимую печать на всю деятельность человека. Когда человек обдумывает, совершить преступление или нет, выбрать или нет ту или иную профессию, взять ли на себя эту должность, жениться ли на богатой, то выбор его в сущности колеблется между несколькими равно возможными будущими его характерами. Решение, принятое в данную минуту, предопределяет все его дальнейшее поведение. Шопенгауэр, приводя в пользу своего детерминизма тот аргумент, что в данном человеке со сложившимся характером при данных условиях возможно лишь одно определенное решение воли, забывает, что в такие критические с точки зрения нравственности моменты для сознания сомнительна именно предполагаемая законченность характера. Здесь для человека не столь важен вопрос, как поступить и данном случае, - важнее определить, каким существом ему лучше стать на будущее время.

Рассматривая человеческий опыт вообще, можно сказать, что способность выбора у различных людей имеет очень много общего. Род человеческий сходится в том, на какие объекты следует обращать особое внимание и каким объектам следует давать названия; в выделенных из опыта элементах мы оказываем предпочтение одним из них перед другими также весьма аналогичными путями. Есть, впрочем, совершенно исключительный случай, в котором выбор не был произведен ни одним человеком вполне аналогично с другим. Всякий из нас по-своему разделяет мир на две половинки, и для каждого почти весь интерес жизни сосредоточивается на одной из них, но пограничная черта между обеими половинками одинакова: «я» и «не-я». Интерес совершенно особенного свойства, который всякий человек питает к тому, что называет «я» или «мое», представляет, быть может, загадочное в моральном отношении явление, но, во всяком случае, должен считаться основным психическим фактом. Никто не может проявлять одинаковый интерес к собственной личности и к личности ближнего. Личность ближнего сливается со всем остальным миром в общую массу, резко противополагаемую собственному «я». Даже полураздавленный червь, как говорит где-то Лотце, противопоставляет своему страданию всю остальную Вселенную, хотя и не имеет о ней и о себе самом ясного представления. Для меня он - простая частица мира, но и я для него - такая же простая частица. Каждый из нас раздваивает мир по-своему.

Источник: У. Джемс. Психология. М.: Педагогика, 1991, С. 56-80.

Конец статьи У. Джеймса ​​ «Поток сознания»

21  ​​ ​​ ​​​​ Событие года: «черная среда»: фунт стерлингов подешевел к доллару на четыре процента. ​​ Атака Сороса на фунт.

25  ​​ ​​​​ Франсуа Мориак:

Нередко бывает так, что после поисков, длящихся всю жизнь, мужчина и женщина случайно встречают друг друга в сумерках своего заката. Страсть их выигрывает в отрешенности и в безразличии ко всему прочему. Ведь им отпущено так мало времени.

Как странно, что в начале жизни, когда человеку выпадает немножко счастья, внутренний голос не предупреждает его, не говорит ему: «Живи ты хоть до ста лет, не знать тебе иной радости, кроме вот этих немногих часов. Наслаждайся же ими, выпей чашу счастья до дна, - больше тебе уж ничего не достанется. Встретился на твоем пути родник счастья, помни - это первый и последний. Утоли жажду раз и навсегда, больше тебе пить не придется».

Этому избалованному мальчишке, живущему «на всем готовеньком», ты приписываешь то высокие тонкие чувства, то вероломные замыслы, обдуманное коварство, а на самом деле у него и мыслей-то нет никаких – одни рефлексы. Ты и твои родители не понимали, что ему хотелось чувствовать себя сильнее вас, что он задыхался в атмосфере рабского подчинения. Зачем вы очень уж высоко поднимали подачки и заставляли его прыгать? Он из той породы собачек, которым такая дрессировка не нравится, и они удирают туда, где их не утомляют и любезно подносят кормежку прямо на полу.

27  ​​ ​​​​ Владимир ​​ Новиков

КОНЪЮНКТУРА

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВИДЫ НА 1993 ГОД И ДО КОНЦА ВЕКА

«Знаю, на место сетей крепостных люди придумали много иных...» На место советской идеологической конъюнктуры пришла другая - рыночная, издательская, мафиозно-тусовочная... Надо в ней честно и пристально разбираться, надо учиться произносить само это неприятное и громоздкое слово «конъ-юнк-ту-ра», не пропуская отдельных звуков, как малодушно делают некоторые.

Начнем с конъюнктуры издательской. В былые вре­мена мы открывали по пятницам «Книжное обозрение» так, как гурман открывает меню в хорошем ресторане: в столбцах со списками сигнальных экземпляров всегда находилась парочка блюд, возбуждающих читательский аппетит. Сегодня эту газету читаешь с чувством обреченности: снова пять дрюонов на неделе, а раздел «Художественная литература народов России» сжимается, подобно шагреневой коже: помимо классиков и покойников какие-то малотиражные книжечки безвестных сочинителей, вышедшие то за счет авторов, то по недоразумению. Современное писательство неуклонно ликвидируется как класс. Есть, однако, исключения, являющие собой некоторый аналог забы­той «секретарской» литературы. Кому же живется весело-вольготно на Руси, кроме милорда, то бишь Дрюона глупого?

Станиславу Гагарину и Петру Алешкину, роскошно рекламируемым тем же «Книжным обозрением» (отнюдь не упрекаю редакцию: без доходов от рекламы газета давно бы ноги протянула и пересох бы наш последний библиографический источник). Ст. Гагарин сервирован как «мастер забойных детективов» и «известный отечестволюб» (все без иронии, Евгений Сазонов здесь ни при чем), а Петр Алешкин, создатель сочинений «Заросли», «Судороги» и «Зыбкая тень» (я опять-таки не пародирую, а привожу названия а ля лэтр), - как автор «Континента» и «Граней». Может быть, вы не поверите, но Алешкина я читал. И уже писал о том, как низко уронили себя два эмигрантских

журнала в моих читательских глазах. Еще Алешкин - президент акционерного общества «Голос» и после своего собрания сочинений грозит выпустить одиннадцать томов Петра Проскурина. Кто там справлял по­минки по советской литературе? Вы не боитесь, господа, что красные опять придут, причем покоричневевшие от святой злобы?

И все-таки я верю в великого русского читателя, которого не надуют расторопные конъюнктурщики, перехватившие в суматохе и бардаке печатные станки и тонны бумаги. Будем надеяться, что все эти ТОО бла­гополучно разорятся либо продолжат издавать только Монтеня да Бальзака (тогда к ним и у меня никаких претензий не будет). А что делать пока настоящим писателям? Слушайте, придумал: в ожидании реанима­ции издательского дела не спеша усовершенствовать плоды любимых дум, переписывать свои опусы по-го­голевски восемь раз - словом, «тщательнее» работать, как Жванецкий говорит. А критике бы не худо подумать о своей просветительской и утилитарно-информационной функции: нужен же какой-то противовес бесстыдной ​​ саморекламе ​​ литературных  ​​​​ «забойщиков»!

Какова ныне журнальная конъюнктура? Кого, за что и почему печатали в последние год-два наши прогрессивные интеллигентные ежемесячники? Ключевой, моделирующей фигурой тут безусловно может служить Марк Харитонов. Сразу выношу за скобки и премиальные мотивы: очень хорошо, что награжден человек, а в его лице, как говорит, современная наша словесность. И вообще, пусть будет всяких Букеров и «Триумфов» штук сто в год, как в цивилизованных странах. Я же сейчас думаю о романе Харитонова как новом типе литературного события. События не в прежнем примитивном смысле, когда все читают, извещают друг друга о появлении новой вещи, выхватывают журнал из рук. Нет, это событие можно назвать своеобразной защитой диссертации на звание писателя. Читают в отделе прозы (апробация на кафедре), передают в ученый совет (главный редактор и его заместители), пара критиков откликается вежливыми рецензиями (официальные оппоненты). Большинство же знает о тексте с чужих авторитетных слов, а если кто и берется читать, то исключительно для работы, только потому, что «надо». О гедонистическом чтении тут речи быть не может.

«Диссертационная» проза отличается, как ей и положено, высокой степенью защищенности, порой достигая, как у Харитонова, подлинной безупречности. Она пишется «культурненько», безошибочно внушая по­чтение редакторам, твердо заучившим, что культура - это хорошо. Стилистически и композиционно проза эта держится на диктатуре авторской речи, персонажи в ней индивидуализированы слабо и являют собой пропечатанные через плохую копирку вторые и третьи экземпляры «себя любимого». Фабульность минимальна, перипетии и кульминация отсутствуют, поэтому из большого опуса легко изготовить журнальный вариант любого размера: несложно резать по живому, когда оно не очень живое.

Диапазон «диссертационной» словесности широк: от прозаических рефератов М. Кураева, продемонстри­ровавших, что и короткие вещи могут быть скучными, до агромадного сочинения, фамилию автора забыл, квазиэссеистическая тягомотина такая, считающаяся почему-то скандальной - столько критиков клюнуло на сию дешевку, и лишь Андрей Немзер осуществил блестящую квалифицированную экспертизу, четко доказав тривиальность и вторичность упорного соиска­теля звания «русского философа».

Интеллектуальная проза, говорите? Но кто сказал, что интеллектуальность есть однообразие? Существует один абсолютный критерий художественного качества для поэзии, прозы, эссеистики - это динамика. Текст хорош, когда «лишь на собственной тяге зажмурившись, держится сам». Но, увы, к абсолютному боль­шинству наших прозаических «событий» хочется применить двойную цитату из непопулярных сегодня поэтов: «Голубчик, мало тяги...»

И потом, интеллектуальность, если на то пошло, предполагает наличие качественно новых мыслительных абстракций, способных компенсировать бесфабульность. Наши же прозаики-диссертанты лишь декларируют - в беседах, интервью, речах - присущую их опусам «новизну» содержания. А попробуйте вычленить из их вязких текстов парочку настоящих философских афоризмов, остроумных парадоксов - не получится!

Закрадывается коварная мысль, что прозе данного типа довлеет не многотиражная суета, а чинные четыре диссертационных экземпляра в коленкоровых переплетах. Но это проблема уже не моя, а журнальных редакторов. Пусть у них голова болит - может быть, тогда читателю полегчает.

Перейдем от диагнозов к прогнозам. На основании многолетних наблюдений можно предположить, что устоявшаяся литературная конъюнктура в 1993 году существенных изменений не претерпит. Сила инерции велика и несокрушима. Никогда, пожалуй, не было в наличии стольких живых классиков. Хорошо теперь фотографам: натуры навалом, знай увековечивай!

Но роль классиков обязывает и сковывает, не позволяет делать глупостей. Начнем с вершины, с того, кого мы еще в 70-е годы Классиком называли - отчасти в целях конспиративно-эвфемистических, но притом совершенно серьезно. Можно ли представить, что Он вдруг снизойдет с пророческого пьедестала да напишет что-нибудь вроде «Случая на станции Кречетовка»?

Вспоминаю авторское размышление из романа «В круге первом»: о писателе Галахове (прототип его, как помните, Симонов) говорится, что славы он добился, но с бессмертием ничего не получилось. И надо же: сам автор шагнул от своих бессмертных вещей к простой славе. Во всяком случае, с «Апрелем семнадцатого» (конечно же, читаю, и вообще миф об алексии - иронический прием!) слово «бессмертие» как-то не согласуется.

...Выхожу на «Молодежной». Вижу симпатичного человека, из кармана пальто «День» торчит: читает ее все-таки народ! Батюшки, да это же не народ, а лично Василий Иванович Белов! Видать, тут у него на Рублев­ке депутатская квартира. (А несколько дней назад самое Сажи Умалатову узреть удостоился!) Так что ска­зать о тех, кого полагается именовать «прекрасными русскими писателями»? Не жду сюрпризов ни от Белова, ни от Распутина. Сомневаюсь, что вторая книга нового романа Астафьева окажется сильнее первой, написанной расхлябанным языком на грани технического брака.

Но стилевая традиция деревенской прозы не умерла. Легче пишется Борису Екимову, не обремененному регалиями классика. Непременно прочту его рассказы, анонсированные «Новым миром» и - даже - «Нашим современником».

Вообще же анонсы журналов жидковаты, портфели тощи. Конечно, каждый охотник, то есть главный редактор, желал бы заполучить новый роман В. Богомолова. Боюсь, что в этом году такой приз еще не достанется никому (автор не выпустит рукописи из рук, пока не сочтет ее готовой), но верю: до конца столетия роман будет напечатан.

Непросто Фазилю Искандеру и Андрею Битову: в историю литературы они вошли, а оттуда, оказывается, нет свободного выхода в современность. Меня беспокоит, конечно, что издательство «Молодая гвардия» зажало очередные тома их собраний, и жду я их примерно так же, как Гофмана и Гамсуна. Не сомневаюсь, что и новые вещи прозаиков будут хороши - как пристройки к Пушкинскому дому и к Чегему. Но рискнут ли Битов и Искандер затеять новостройки?

Может удивить Василий Аксенов: после двух скучных романов, благополучно напечатанных на родине, впору ему выкинуть неожиданный номер.

Свои проблемы у классиков «другой прозы». Надеюсь дожить до новых произведений Татьяны Толстой. Владимир Сорокин, напротив, монументально плодовит: если не «Красное колесо», то «Красный унитаз» уже сваял. Желаю ему напечатать здесь это романное многопудье, но больше ценю его новеллистику.

Между прочим, чего-то жду от Виктора Ерофеева, считаю неслучайным его бунт против критики. Сам же бунтарь нуждается в соединении фабульной изобретательности «Жизни с идиотом» и речевой естественности, присущей его статьям. За раздвоенностью Ерофеева стоит существенная общелитературная драма.

Туго с сатирой и юмором, острить будут многие, но натужно и неметко. Нечего ждать любителям пародии: Александр Иванов, по-видимому, продолжит писание несмешных нудных трактатов о капитализме как светлом будущем человечества. Можно будет, правда, использовать для смеха непреднамеренные пародии - роман Евтушенко о президентах или новую нетленку Ю. В. Бондарева, если таковая появится.

С поэзией, как говорится, кранты. Сами поэты пришли к выводу, что стихи сейчас «не идут». Слово «поэт» становится званием, а не профессией. Кто произносит гневные публицистические филиппики на радио, как Юнна Мориц, кто, как Андрей Вознесенский, овеществляет поэзию в «Видеомах»: и по телевизору можно показать, и на аукцион выставить...

Но наряду с сегодняшней конъюнктурой есть еще и другая. Заметили, что век кончается? Идет уже не конкурс «Песня-93», а высокое состязание «Песнь-ХХ». Крупная пошла игра. Блок, Хлебников, Пастернак, Ман­дельштам, Вознесенский, Бродский, Парщиков, Кибиров - все в одной номинации. А «шортлист» классиков может таким коротким оказаться, что из ныне живущих, чего доброго, в него никто не попадет (прозаики пусть произведут аналогичные расчеты).

Счетчик щелкает: скоро три десятки поползут наверх и утянут за собой единицу. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Никто не понял этого вопроса, а понять его надо было совершенно буквально. Оно у нас второе, но вот-вот будет третье. Смыкается золотое тысячелетнее кольцо русской литературы, нашими перьями дописывается сверхтекст, начавшийся словами «Не лепо ли ны бяшет...» И, говоря уже прозаически, средний возраст современных сложившихся литерато­ров таков, что вписаться в эстетику XXI века и третьего тысячелетия вряд ли кому удастся. Вот ведь конъюнктура какая!

Все - здесь, в этом веке, но еще остался его кусочек. За семь лет вообще-то «Война и мир» пишется. Так что можно все еще поправить, можно начать и кончить.

У немногих получится, но я всех честно и своевре­менно предупредил.

1992

Алексия – медицинский термин, обозначает потерю способности читать (a- + lexis речь, слово)