Алексей Васильевич Колесов, учитель литературы. Мама – Анна Ильинична.

Постоялец: в миру Николай Петрович, отец Петр. Его жена Вера Евгеньевна, учетчик на пилораме. Его привычка: оглаживать свою добротную бороду.

Надежда Николаевна, завуч. Прототип: Гриненко. Ее муж  ​​​​ – ​​ военный Севастьянов Владимир Павлович. Сын Сережа.

Директор школы Павел Павлович

Преподаватель химии Елена Викторовна. В белом. ​​ Зовут: «Химичка», «дама приятная во всех отношениях», «Настасья Филипповна». Моя школьная химичка – ее прототип.

Екатерина Семеновна, «физичка», «просто приятная дама», «Вера Павловна». Прототип – физичка в моей 5 школе.

Степановы. Отец Василий Никифорович - рабочий на пилораме. Сын Саша. Писать с моей семьи и моей школы!

Физрук Анатолий Алексеевич

Информатичка ​​ Саша Андреева, ее мать Вера Николаевна

Рабочий Трофимов Василий Николаевич

1. Пробуждение

2. В школу  ​​ ​​ ​​​​ 7 ​​ 

3. В школе  ​​​​ 9 ​​ 

4. После урока 17 ​​ 

5. Завуч  ​​​​ 22  ​​​​ 

6. Отец Петр ​​ 34

7. вечером в саду  ​​ ​​​​ 39

8 ​​ Алексей в гостях у Елены ​​ 47

9 Алексей и Саша ​​ 

10  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Надежда и Алексей  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 50

11  ​​ ​​​​ Скитания по весне  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 52

12 ​​ Алексей и рабочий  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 53

13  ​​​​ Алексей летом. Отец Петр ​​ 60

14  ​​ ​​ ​​ ​​​​ Осень  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 63  ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

15  ​​ ​​​​ Алексей и Саша  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 

16  ​​​​ Алексей и отец Петр  ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 71

Молитва

1

Я проснулся, потому что услышал, как тает снег. Открыл глаза - и огромный и теплый мир хлынул в меня.  ​​​​ А еще вчера из приоткрытой форточки тянуло таким холодом!  ​​​​ Мне пришлось вежливо ее прикрыть.

А сегодня? Сегодня солнце сошло с ума: оно так жжет, что я боюсь подходить к окну. Оно переполняет комнату радостным светом и ​​ чего-то таинственно ждет.

Что это за знак? Чего солнцу от меня нужно?

Первое, настоящее, весеннее солнце завораживало меня – и я вспомнил свой сон: в лениво шевелящейся, потрескивающей, как горящие свечи, тьме я набрел на шаткий, разваливающийся дом, вошел в уцелевшую комнату и остановился. ​​ Я стоял, кажется, целую жизнь: пока не понял, что это храм. ​​ Только привыкнув к темноте, увидел иконостас, сгорбленные фигуры и скорбные лики святых. Потом я увидел забытого, притулившегося человечка, осторожно стоявшего с краю; присмотревшись, узнал себя. Я молился, - но зачем? Не знаю.

Скорее всего, этот сон – продолжение вчерашнего: я видел золотые купола церквушек под дождем. Они оделись в позолоту и росли в небо, и это золото торжественно поднималось в солнечное сияние. ​​ Я молился и сам превращался в сияние.

Алексей дотронулся до стены. ​​ Старые обои были холодными. ​​ Низкий потолок чердачного помещения ​​ этим утром не казался таким уж холодным.

Первый огонь весны всю зиму ​​ снился – и вот он наяву, этот рассвет, торжественный и важный. ​​ Это он несет огонь в своих ладонях. Будто и не новая весна, а новая эра. Или – мое рождение? Я рождаюсь в этот огонь, выхожу из него.

Дурацкие мечтанья. Хорошо проснуться, раздвинуть ладонями тени, ринуться в солнечный свет – и опять увидеть Его. Даже не Спасителя, а просто небо. ​​ Ведь у Него такие слова: небо, весна, солнце, воздух. Такие самые простые слова. ​​ Вот я и понимаю, что в начале было Слово.

Вчера я открыл ​​ дверь моей комнаты и крикнул вниз:

-Николай Петрович!

Мне никто не ответил. Или надо было крикнуть «отец Петр»? Уже ушли? Но куда же они в такой холод?  ​​​​ Неужели так торопились, что ​​ Вера, жена отца Петра, забыла вымыть ложки? ​​ Надо же.  ​​​​ А на окошке все те же занавесочки, в замысловатых цветочках, оставшиеся от мамы.  ​​​​ Странно, что на солнечном свете эти цветы начинают шевелиться и звучать.

-Слушай, Вера! – крикнул отец Петр, оглаживая свою добротную бороду. - Не надо будить нашего Алексея? Что это он сегодня разоспался?

-Зачем? – ответила жена. - Он сейчас сам придет.

-Не опоздает он в школу?

-Не опоздает, - твердо сказала Вера Евгеньевна. – Он сам и без нас знает, как лучше.  ​​​​ Не надо его слишком опекать.

-И что он так любит поспать?

-Ты и сам, если тебе не надо к заутрене, встаешь поздно.

-Я?! - засмеялся отец Петр своим коротким, злым смешком. - Вот уж не думал.

Раздался телефонный звонок.

Николай Петрович (так зовут в миру отца Петра) поднял трубку:

-Вам кого?

-Алексея Васильевича, - ответил приятный женский голос.

-Я сейчас позову. Кто его спрашивает?

-Завуч пятой школы Надежда Николаевна.

-Сейчас, Надежда Николаевна.

Отец Петр хотел было подниматься ко мне, но я уже торопливо спускался в кухню:

-Кто это, отец Петр? ​​ 

-Надежда Николаевна. ​​ Твой завуч. ​​ Спроси ее о деньгах!

В школе несколько месяцев не выплачивали зарплату.

Я ему не ответил, а только поморщился, заранее чуя распекон.

-Это Алексей Васильевич? – спросила она.

-Да. Надежда Николаевна, это я.

Конечно, это мой неутомимый завуч! Неутомима в назидании.

-Доброе утро, Алексей! ​​ Сейчас придете в школу, сообщите коллегам, что зарплату выдадут через неделю. Извините, я позвонила прямо вам домой, потому что нам сегодня ​​ предстоит серьезный разговор.

Зачем это «извините»? – подумал Алексей. - Словно б она звонит первый раз.

-Я понимаю, Надежда Николаевна. Если у нас и бывают разговоры, то очень серьезные.

-Так вы понимаете это, Алексей Васильевич! – с неожиданной злостью сказала она. - Вам, кажется, очень смешно!

-Нет, мне не смешно, Надежда Николаевна. Мне не смешно.

-Вам не смешно, и, тем не менее, ничего не предпринимаете, чтобы это изменить.

Его покоробило, что и по телефону завуч пустилась его отчитывать.

-Не проще было подождать до школы? – подумал он.

-Что я могу, как вы говорить, «предпринять»? Я только работаю. ​​ Вы знаете, как я ​​ люблю литературу.

-Ее мало любить! Надо ее еще и правильно преподавать. Вы сразу переводите разговор в эмоциональную сферу. Вы и понятия не имеете об учебном процессе!

Вы, Алексей Васильевич, работаете плохо. И вы об этом знаете, и я.

Это невозможно! – подумал я. - Я уже три года преподаю ​​ в школе, и чуть не каждый день она повторяет одни и те же слова. ​​ И что за привычка звонить мне домой?

-У вас, я знаю, урок в десять? – строго сказала заведующая учебной частью. - Вам не трудно подойти в учительскую к трем?

-Приду обязательно.

-До скорого, Алексей Васильевич.

-До свиданья, Надежда Николаевна.

-Ты что, не помнишь Надежду? – спросила мужа Вера Евгеньевна, пока Алеша говорил по телефону. - Она училась в соседней школе. ​​ Это она только что вернулась откуда-то из-за границы.

-Совсем не она, а ее муж.

-Серьезно? – удивилась жена. – Кто у нее муж?

-Полковник Севастьянов. ​​ Только что из заграничной поездки.

-Чтой-то он всё по Европам катается! Он же – полковник. Откуда у него деньги?

-Не все военные бедные, Верочка! Он «перестроился»: организовал какое-то общество по продаже оружия.

-Как он сумел?

-У него приятель в Генштабе. ​​ Ни много, ни мало, знаешь ли. А его жена никуда не ездит. ​​ Мог бы ей придумать какой-нибудь очередной симпозиум. Вспомнил: у него проблемы с сыном. Даже хотели крестить.

-Так они еще и некрещеные – вся семья? – возмущенно спросила жена.

-А что тут удивительного? – спросил Николай Петрович. – Обычные советские люди. ​​ Я с ним даже говорил об этом.  ​​​​ «Я не сделаю этого именно потому, что теперь крестятся все, кому не лень. Это просто стало модой – вот и все». Вот его слова.

-Так вы знаете нашу Надежду? ​​ – Алексей уже закончил телефонный разговор и присоединился к говорящим. - Она случайно не была вашей учительницей?

-Была, - подтвердил отец Петр. – Мы и родителей ее знали. Она была учителем литературы, преподавала русскую классику в девятом классе. ​​ Потом стала завучем.

-Просто наказание, а не начальник! - нехотя признался я. - Зачем ей надо звонить мне домой? ​​ Не понимаю.

-Проблемы с женщинами, - пошутил отец Петр. – Вера, ты уходишь?

-Да.

-Алеша, попрощайся с Верой.

-До ​​ скорого, - кивнул я.

-Я пошла, - Вера Евгеньевна оглянулась на прощание ​​ и вышла.

В окно мы видели, как она закрыла калитку на крюк ​​ уже со стороны улицы, перегнувшись через выступ.

Николай Петрович и его жена Вера Евгеньевна снимают две комнаты моего дома, ​​ а я живу на чердаке. Собственно, «чердак» - это удобная комнатка, мне тут больше нравится. Другое дело, что лестница очень крутая. Сколько раз взлетал по ней, пока папа еще был жив, и мы смотрели все хоккейные матчи именно здесь, чтоб не донимать маму шумом.

И сейчас мои родители для меня самые близкие люди. ​​ Они были и остались ими после их смерти в автокатастрофе два года назад. ​​ Тогда я только-только закончил педагогический, и начало работы в школе не казалось таким уж трудным. Куда труднее продолжать!

С утра с отцом Петром мы обязательно говорили о проблемах дома. ​​ Их накопилось столько, что я просто боялся начинать разговор. Мой дом – это вся моя жизнь, но он все больше становится непосильной ношей.

-Опять вода грязная? – спросил я.

-Конечно. ​​ Она уже не будет чистой, пока не прочистить скважину.

-Я не помню, чтобы этим занимались родители!

-Что это меняет?! Они ее прочищали, может, еще лет тридцать назад, когда тебя не было, - ​​ грустно улыбнулся отец Петр.

-Сколько это стоит?

-Ко мне знакомый из Москвы приехал. Говорит, под Москвой на даче это стоит тысяч двадцать. ​​ Тут, думаю, уложишься в три.

-Три тысячи! Это две моих зарплаты!

-Тут уж ничего не попишешь. ​​ Ты помнишь, что газовщики приедут? Привезут баллон ближе к полдню.

-Вы будете в это время дома?

-Конечно, приду. Ты ходил уже в ЖЭК за документами на аренду?

-Нет. Сегодня пойду.

-Когда же ты пойдешь, если в три тебе на ковер ​​ к завучу?

-В час я уже буду свободен.

-У этих господ обед с часу до двух, - усмехнулся отец Петр. - И что мы с утра завели такой тяжелый разговор? ​​ Приходи в церковь к вечеру, я там с пяти: там и потолкуем. А я-то думал, - шутливо сказал отец Петр, - ​​ если у тебя и бывают проблемы, то только с женщинами.

-Зачем вы это говорите?

Меня всегда ужасно злили эти внезапные переходы. ​​ Ему что, больше поговорить не о чем? Наверно, отец Петр решил для себя, что меня надо непременно веселить – и делает это слишком уж топорно.  ​​​​ Если б кто-то об этом заговорил другой, я бы ужасно рассердился, но отец Петр – мой настоящий, единственный друг.

-Алешенька, в твоем возрасте у тебя должны быть проблемы с женщинами. Когда же, если не сейчас? ​​ Я смотрю, ты мало их любишь.

-Вам бы только посмеяться. По-моему, - подхватил я, - я бы ​​ их больше любил, встреть я хоть какое-то понимание.

-Вот когда ты постараешься их понимать, тогда и они тебя!

-Не думаю, - спокойно ответил я. – Вы же знаете, главное – верить в Него, а прочее само уладится.

-Алешенька, это хорошо, что ты так веришь в Бога! Но почему это мешает тебе общаться с женщинами нормально? Почему ты их сразу начинаешь обвинять?

-Я?! Кого я обвинил?

-Каждый день – кого-нибудь. Коллег больше всего. Сегодня - завуча. Наверно, Надежда в чем-то неприятный человек, но с ней можно найти общий язык.

-Так вот вы о чем! Поговорить «нормально» с Надеждой Николаевной? Да с ней нельзя говорить нормально! – возразил я.

-Алешенька, брось ты! – дружески посоветовал святой отец. - ​​ Почему она на тебя злится? Поговори с ней по-человечески.

-А разве я с ней как-то иначе разговариваю? По-волчьи, что ли? Что это за ироничная фраза «Если у нас и бывают разговоры, то очень серьезные»? ​​ 

-Ты, может, не заметил, но ты говорил с ней с каким-то вызовом. Это все-таки глупо. Признайся. Эти производственные отношения очень важны. ​​ Чего ты молчишь? Я знаю. ​​ Ты хочешь бросить школу, уйти в веру, - но разве не лучше верить сейчас? Все-таки у тебя есть работа, с возрастом ты станешь получать больше.

-Учителя никогда не будут получать много! – горячо возразил я.

-Неправда. ​​ Ты не можешь этого знать. Я только хочу тебя поправить. ​​ Сейчас ты за одну минуту умудрился наговорить Надежде Николаевне глупостей. Зачем?

-Какие «глупости» вы имеете в виду? - искренне удивился я. - Не понимаю. Попробовали бы вы с ней работать! ​​ И она еще хорошо ко мне относится. ​​ В отличие от других.

-«Другие» - это твои коллеги? Их, что, ​​ так много? – удивленно спросил отец Петр.

-Конечно, много. Важно не то, что их так уж много, а то, что они со мной борются. Собственно, те, с кем я много и постоянно общаюсь, - только три. Неужели вам это не скучно?

-Мне?! Наоборот, мне слишком интересно, - ответил святой отец. – Поэтому я и спрашиваю.

-Преподавателя химии зовут Елена Викторовна. ​​ Она очень привлекательная, потому что у нее большая грудь. Представляете? Красивая женщина, а ходит всегда в черном. ​​ Потом, ​​ у нее слава нимфоманки…

-Алексей, и ты знаешь, что это такое? – с ужасом спросил отец Петр.

Он уже не был рад, что начал со мной разговор.

-Почему бы мне не знать? ​​ Я многое, чего знаю. ​​ Что вас это удивляет? Это весьма соблазнительная особа, что постоянно выискивает мужчин. Увы, бывают и такие женщины. Особая пикантность в том, что эта безутешная вдова вечно ходит ​​ в ​​ черном. Такова ее специализация.

-Но как ​​ же ей разрешают работать с детьми? ​​ Да не может этого быть!

-Так школа у нас все та же: советская! – с жаром ответил я.

-Не надо! – строго парировал Николай Петрович. – Ты родился в восьмидесятом году, так что просто не можешь знать, что было до перестройки.

-Ее в шутку зовут то «дамой приятной во всех отношениях», то «Настасьей Филипповной».

-Настасьей Филипповной? ​​ Это почему?

-В молодости слыла «роковой». ​​ Представьте себе. Это одна моя школьная дама. А есть еще Екатерина Семеновна. Эту зовут то «физичка», то «просто приятная дама», то «Вера Павловна».  ​​​​ Знаете, что в ней интересного?

-Алеша, но почему «Вера Павловна»?

-Забыли «Что делать» Чернышевского!

-Вспомнил! Проклятый русский вопрос. И что Вера Павловна?

-Она очень приятная, хоть при этом у нее лошадиное лицо.  ​​​​ Она заморожена в каких-то своих снах. ​​ Только она начнет о чем-то говорить, а мы: «Ну! Это второй сон Веры Павловны!». ​​ 

-Даже так! Так много литературы в вашей обычной жизни. А что же Надежда Николаевна? У нее что, нет особого имени?

-Ее никто не решается назвать иначе, чем завуч.

-А это почему? – улыбаясь, спросил отец Петр. – Она красивая?

-Скорее, милая, чем красивая, но стервозности редкой.

-«Стервозность»?! Но ты что имеешь в виду?

-Она постоянно всех пилит. ​​ Хоть мы и понимаем, что на самом деле она только объективна и правдива, - но от ее «правды» всем больно и неудобно.

-Так в этом ее, как ты говоришь, «стервозность»! – ахнул отец Петр. - Она на самом деле мила?

-Да, - уверенно ответил я.

-Как ты можешь сердиться на приятную даму? – съехидничал отец Петр. - Пилит – это неприятно, - но что ж поделаешь? Это входит в ее обязанности. Насколько я понимаю, она уверена, что процесс обучения разваливается – и как раз потому, что все равнодушны к его методической части. Так думают все методисты на свете. Этот раз ты мог бы не замечать маленькие недостатки, раз речь идет о женщине с такими достоинствами.

-Да что мне ее приятность! Получаются сложные чувства, когда такая красивая женщина начинает с тобой бороться. Но здесь речь о другом, отец Петр: речь о конкретном мальчике, которого она через суд выгоняет из школы. И вы знаете хорошо эту семью! Это Степановы. Поэтому завуч и вызывает на ковер.

-Что за Степанов?

-Саша. ​​ Трудный подросток. ​​ Она хочет от него избавиться, а у него отец – пьяница.  ​​​​ Я не боюсь, что она меня уволит, но, понимаете, ​​ что же происходит? ​​ Вы наверняка часто видите его отца. ​​ Он бродяжничал в Москве, его вернули силой, устроили, было, на пилораму, а он все равно болтается.  ​​​​ Неужели вам не жалко мальчика?

-Я не знаю всей этой истории. ​​ Что он такое отмочил?

-Обычный хулиган. Просто ей надоел. ​​ И меня она с ​​ удовольствием ​​ вытурила б, но в школе за три копейки никто работать не хочет.

-Нет, нет, Алеша! Ты мне скажи, что он сделал.

-Играли на перемене. Он вцепился в батарею отопления, а друг его тащил.

-И что? – рассеянно спросил отец Петр.

-Свернули батарею. Потоп устроили. ​​ Такие вот «детки». ​​ 

-Из-за батареи? Только? Не верю. Потом подробней расскажешь.

Тут отец Петр  ​​​​ встал из-за стола:

- Алешенька, ​​ мне надо собираться. Ты тоже ведь пойдешь?

-Конечно.

Тут я решился вставить давно заготовленную фразу:

-Я давно хотел вам сказать, но всё забываю: Вера Евгеньевна делает такие вкусные пироги!

-Приятное отступление. Тебе нельзя их есть: ты ведь и так толстый. Для твоего возраста. Вон как тебя разнесло, а тебе только двадцать пять. Что же будет в пятьдесят?

Меня покоробила прямолинейность собеседника, но я не подал вида.

-Что будет, то и будет. То, что делает ваша супруга, не может быть плохо! – осторожно пошутил я. ​​ - Попадья – всегда выше подозрений.

-Ты уверен в этом? – со смешинкой в глазах спросил священник.

-Конечно. Я думал, и у вас те же мысли. Отец Петр, - тут я повернул разговор в слишком важное для меня русло, - мы спорим по существу: наш завуч уверена, что все дети – то ли законченные хулиганы, то ли еще неоперившаяся сволочь, - а меня это злит. ​​ Да какой он «сволочь», этот Саша?

-Разве она так говорила?!

-Она сказала «малолетний преступник». Разве это лучше?! Какой он преступник? Этот мальчик говорит о себе: «Я – не человек: я – киберзаяц». ​​ 

-Что это такое? – мой собеседник от удивления выпучил глаза.

-Я сам толком не знаю. Да это все равно! Зачем с такими мыслями она пришла работать с детьми? Наши дамы зовут ее «Надя», они же утверждают, она ​​ всегда была такой нетерпимой. Конечно, Сашка Степанов – тяжелый подросток, - но ведь она знает его родителей. Да что там «знает»! Училась в одной школе с его отцом. Ну, опустился человек. Да таких полно!

-Я вспомнил его! Кажется, хорошо знаю эту семью. Как его звать? Не Василий?

-Да. Василий Никифорович, - ответил я. ​​ - На пилораме работает. ​​ Мать Саши - Татьяна Петровна. ​​ Кассирша на вокзале. Представляете, все они – из одной школы: и отец, и мать, и завуч. Да что я вам это рассказываю? И вы учились в одной школе с ними: той самой, где теперь преподаю литературу.

-Алеша, в нашем городе всего пять школ, - так что что тут удивительного?

-Вот именно: ничего удивительного. Вы все - друзья-приятели! Когда-то звали друг друга «Танька», «Надька», «Васька», «Колька». Может, ей просто неприятна эта семья? Такое тоже может быть.

-Скорее всего, она, как чиновник, просто ищет способ обезопасить себя – и больше ничего. ​​ 

-Вы хотите сказать, она просто боится за место, а на Сашу ей наплевать?!

-Да, Алеша! Я думаю, дело только в этом. Она боится, твой протеже отмочит что-то посерьезней. ​​ Ну, свернули батарею! Эка невидаль. Он, наверняка, еще и драчун, твой Сашка? Так ведь?

-Да.

-Вот видишь! Тут можно только молиться.

-Да, - возразил я, - Сашка устроил драку на перемене, но такие стычки между детьми случаются каждый день. Если всех гнать из школы, кто же останется учиться? И вообще, зачем звонить так рано?

-Да, приятные дамы, особенно те, что начальники, имеют свои большие недостатки, - улыбнулся отец Петр. – А с мальчиком помочь не могу. ​​ Как решат в школе, так и будет.

-Понимаете. Надежда приятна только до того момента, как она откроет рот. Знаете, что ее губит? Ее благополучие! Именно оно. Если у человека хорошая квартира, муж, здоровый ребенок, он уже не понимает других.

-Ладно, Алеша! Хватит о ней. Наверняка, всё как раз наоборот! – и священник вздохнул. – ​​ Я - на свою службу, а ты – на свою. Надо расходиться.

-Так вы тоже слышали?

-Что?

-Что у нее сын – наркоман?

-Я это знаю, - определенно сказал отец Петр. – Что об этом говорить?

-Извините. Просто мне сегодня что-то не по себе после ее звонка.

-Понимаю, - священник сочувственно кивнул. ​​ – Дети есть дети.

-Да! Иногда они доводят до белого каления, - признался я. – Хотя б я работал за деньги! А то ведь просто за «спасибо»!

-Ну ладно, ладно! – дружески осадил меня Николай Петрович. - Не стоит поддаваться плохому настроению. ​​ Тебе же хорошо во время урока? Само-то преподавание тебе, надеюсь, приятно?

-Да. Смотрю в лица детей, говорю о русской литературе – и вдруг замечаю, что обожаю свою работу. ​​ Я бы хотел поговорить ​​ с ​​ вами серьезно, отец Петр, очень серьезно, - признался Алексей.

-Хорошо, но сейчас некогда.

-Вечером вы будете в церкви? Я зайду?

-Заходи.

-Я зайду обязательно. Мне нравятся наши серьезные разговоры. Потом, мы ведь друзья, - так? – спросил я.

2

Я вышел на улицу под впечатлением разговора с отцом Петром.  ​​​​ Почему он так мало говорит со мной о вере? Неужели он не понимает, что мне больше не с кем и словом-то обмолвиться? ​​ В Библии сказано обо всем, что соединяет людей, что позволяет им жить, мы все рождены этой книгой, - но мне не с кем разделить это чтение. Почему именно сейчас, когда иду через поле, Он приходит ко мне? Когда говорил со святым отцом, Его рядом не было, а тут всё – пред Ним: и поле, и близкий лес.

Что же на работе? ​​ Неужели Надежда Николаевна опять хочет ко мне цепляться? Наверно, не хочет, а должна: это входит в ее обязанности. Помню, как она была недовольна и семь лет назад, когда я только поступал в педагогический  институт. Она еще не была завучем, а уже мне говорила: «Это - не ваше призвание». Спасибо большое! ​​ Раньше она еще могла в чем-то сомневаться, хотя бы в собственной непогрешимости, - а теперь она такая спокойная, уверенная в себе, важная.

Как она осточертела в своей уверенности в себе и покое! Я вдруг представил, как она мне звонит: солнце светит справа, как и мне, она наклонилась, смотрит в какие-то свои записи – и вот берет трубку. ​​ Сначала, конечно, она просмотрела все свои записи по моему поводу.

Настоящая ее страсть - строчить. Всё что-то пишет! Я один раз был у нее дома вместе со всеми: на ее дне рождения. Мы почему-то разговорились, и ненароком она призналась, что много «пишет», - но не просто пишет, а «анализирует» учеников и учителей.

-Значит, и я проанализирован? – полюбопытствовал я.

-Конечно, Алексей Васильевич, - засмеялась она своим тихим, неприятным смешком.

Да! Дамы, они такие. Теперь этот разговор мне кажется зловещим. «Анализирует»! Она меня, видите ли, меня «анализирует»! Она хочет понимать других, но выбрала какие-то жалкие строчки, хоть куда естественней было б просто верить – в Него, - а Он, Он скорее бы дал понимание других.

-Писать, - подумал я, - это ее дымовая завеса для всех и от всех сразу. Прежде всего, конечно, для самой себя. И сегодня она скажет: «Я хорошо вас проанализировала и пришла к выводу, что вы не можете работать в школе».

Но почему мне не страшно? Может, жду этих слов?

Как кругом ярко, а еще вчера поля зловеще тускнели. ​​ Словно кто-то вот так запросто бросил в мир щепотку божественности - и все кругом торжественно засияло.

Неужели это весна? Я только что мечтал о ней, а вышел из дома – и вот она: можно коснуться, можно взять в руки, можно обнять.

Уже тепло, но солнца изо дня в день будет все больше, и в конце марта уже появятся почки. Почки - в конце марта? Показалось! Это я вспомнил весну в детстве; теперь таких не бывает.

Радостно и огромно приходит тепло. ​​ Под сверкающим снегом шевелится земля, и я иду в тихий, сияющий день. ​​ Едва заметно темнеет - и снег тяжелеет на глазах.

Будут еще такие счастливые дни в моей жизни? Почему я назвал его счастливым? Не понимаю. Придет апрель, и почек будет уже так много, что легко представить зелень на растущих в небо кленах, нераспаханные поля, тонущие в лужах.

Сегодня, еще лежа в постели, слушал, как в окно поднимается первое мартовское тепло – и не мог проснуться. ​​ Потому что убаюкивал свет: первый, настоящий, солнечный.

Вот идешь в тишине, и во всем чудятся ладони, сложенные в молитве.

Чувствовать себя среди других и молиться за них – вот чего бы я хотел, ведь если я и знаю других, то только из молитвы. А вот учу других не потому, что это мое призвание, но раз так надо, раз так нравилось маме.  ​​​​ Ей, педагогу, нравилось, что и я буду работать в школе. ​​ Зачем мне все эти сомнения? ​​ Сама жизнь дарит столь ясную благодать, что задыхаюсь от счастья. Иду через поле, и божественный мир расступается предо мной. Я иду к Тебе.

Алексей Васильевич посмотрел на старенькие, отцовские часы. ​​ 

Еще двадцать минут до урока. ​​ Успею. ​​ 

Почему в школе ​​ во мне столько ​​ неверия и ужаса? ​​ Я понимаю, что эти чувства не мои, но не могу от них избавиться. ​​ Или это судьба: испытывать именно такие чувства? ​​ Наверно, да. ​​ Я верю, а работа веры в том и состоит, чтобы разделять чувства других. Иначе как они поверят тебе? Ты должен приобщиться к другим, выказать ​​ им ​​ желание понять их.  ​​​​ Такая работа веры; такая работа жизни. ​​ А то, когда стану священником, в мою церковь никто ходить не будет. Напомни другим о Нем! Он бросил всех нас в житейское море, но в моей душе оставил память о Себе. Так что помни: все знают Его! Ты должен добиться ясности этого знания, - а иначе тебе не поверят. ​​ Тяжелый труд – жить. ​​ Да, жизнь – Его огромный, божественный дар, - но мне он – не по силам. ​​ Кто же придет и спасет меня?

Солнце такое яркое, ​​ что снег голубеет и кипит, силуэты деревьев ярки и ясны, а дома в терпкой, затягивающей дымке. На повороте радостно и приветливо сверкнула река. Прыгая с одной тропинки на другую, ​​ Алексей провалился в снег – и в это мгновение белизна предстала самой вечностью. Огромной, непостижимой, нетерпеливой, пронизанной ветром.

Разве эта вечность – не ​​ Твоя? ​​ - подумал он. - Это она встает из молитвы, из желания добра. Еще вчера казалось, зима будет всегда, весна уже не вырвется из снега, и – не будет этого огромного солнца, этого освобождения, этой полноты чувств, - а вот идешь по колее, лес тихий и страшный, где-то рядом шумит по-весеннему река, а солнце рвется к тебе сквозь верхушки сосен. Вот молитва стала такой ясной, что край леса заискрился, заиграл золотом. ​​ Да что это?! Ручей просится в лето, несется сверху мне навстречу. Мне показалось, иду над рекой – и она по-летнему богата отражениями, светом, плывущими радугами. А воздух какой нежный! Солнце пробивается сквозь облака. За лесом – большое поле. Первый раз после зимы чуешь, как оно пахнет. Значит, тоже тает. Уже немного зачернело за эти три дня. Первая просинь в березовой роще. Природа – это сама молитва. Наверно, дар жизни, прежде всего – в причастности к природе: ты из нее родился, ты в нее и уйдешь. Откуда моя близость именно Ему и природе? Просто идешь по лесу – и простые слова молитвы слышатся так ясно!

Какое счастливое приходит время: растущих, зеленых дней и пронизывающего, теплого ветра! ​​ Главное, эта на глазах растущая трава: я буду расти в этот зеленый мир вместе с травой.

Тихий, белый дым поднимается от земли и бережно укутывает меня.

Я ​​ – пред Ним, и это уже - дар.  ​​​​ Мне уже надо спасать только себя, ​​ мне не ​​ разделить ​​ мое предстояние пред Ним - со всеми. ​​ Я иду на урок, и мысль, что моя душа спасена, согревает меня. ​​ Мне уже хватает такой маленькой веры, я уже не хочу спасти весь мир.

Я долго не понимал, кто же так пристально смотрит мне в душу. Думал, это люди, а это Он. Он смотрит в наши души – и это связывает нас. Только это и роднит, и связывает. Он и весна. В этом цветении – все наши души. Без него, без Его весны нам не проснуться, не ожить.  ​​​​ Конечно, это еще не вера, ​​ но лишь ​​ какие-то странные мысли о ней. ​​ Может, я научусь верить? ​​ Вот сейчас запоют ручьи - ​​ и моя вера станет настоящей. ​​ Так уж ​​ мало, что я верю? Не все ли равно, как именно я верю? Я так чувствую Его, я говорю с ним!

-Эй, парень! – услышал он веселый окрик. – Ты куда?

-На работу.

-Да это отец Сашки! Что он тут делает? – подумал Алексей Васильевич. – Кажется, собирает бутылки.

-Значит, в школу. ​​ Молодец. ​​ А я уже не работаю: вытурили с пилорамы. Как там мой: учится?

-Саша учится хорошо, - с упреком ответил Алексей.

Конечно, не стоит ему говорить, что сегодня решается судьба его сына.

-Будем знакомиться? Алексей Васильевич Колесов, учитель литературы.

-Слушай, я и ​​ так это знаю, - он внушительно громыхнул мешком собранных бутылок. – Меня можешь звать просто Василием.

Он с такой ясной улыбкой смотрел на учителя, что Алеша не мог усомниться в его искренности.

-Ты сам видишь, как я для Сашки стараюсь, - он еще раз для убедительности тряхнул мешком. – Он у меня и одет, как человек, и компьютер у него хороший, а захочет, запишу в бассейн на плавание.

Трудно было поверить, глядя на этого спокойного, довольного собой мужчину, ​​ что еще неделю назад он бомжевал в Москве.

-Что ваш Саша обычно делает дома? ​​ Готовит уроки?

-Что-то я не заметил, - дружески улыбнулся Василий Никифорович. – Вот что за компьютером сидит – вижу.

-Как хорошо, что вы купили ему компьютер! – не удержался Алексей. - Что он делает за компьютером? Играет?

-Я даже не знаю! ​​ Запрется в комнате и никого не пускает. Слушай, ты очень торопишься?

-Урок через двадцать минут.

-Слушай, сходи мне по дружбе за одеколоном: опохмелиться страшно, как хочется, - жалостливо попросил Василий Никифорович.

-Я не могу.

-Это почему?

-Некогда!  ​​​​ А главное, я - учитель. Подумают, что это я опохмеляюсь.

-Тебе что, запрещено?

-Совсем нет.

-Это как понимать: совсем запрещено или не совсем?

-Совсем. В школе, ​​ в ​​ нашем бабьем царстве свои законы, - попытался пошутить Алексей. – Представляете, какая-нибудь коллега узнает. ​​ Меня съедят.

-Ну! ​​ Да плюнь ты на них. ​​ Ну, как хочешь. Ты у нас святой. Она тебя не жалует, Надежда эта?

-Так вы знаете Надежду Николаевну?

-Конечно, знаю. Как облупленную. Чего мне ее не знать? Ну, тогда давай, парень. Он развернулся и ушел также неожиданно, как появился.

И что за человек? Не понимаю. ​​ Я не знаю, как относиться к таким людям. Он как-то мне сказал:

-Ленка-то тебе нравится?

-Что-что? Что за «Ленка»? – опешил я.

-Химию преподает. ​​ Сисястая такая.  ​​​​ Эта мужиков только так хватает. ​​ Смотри, как бы тебя не захороводила.

Так это он так о нашей химичке Елене Викторовне! ​​ Что она «сисястая» - это точно.  ​​​​ И как он почувствовал, что она меня смущает, как вообще все женщины с большой грудью? ​​ Странно, что люди меня заставляют думать о таких вещах. Не скажи он «сисястая», мне было бы все равно.  ​​​​ Уж, какая есть! ​​ Кстати, не только он, но и сама Елена Викторовна ​​ заставляет видеть в ней именно женщину, а не только коллегу. Зачем ей это нужно?

Но какой сладкий снег! Его будто чувствуешь на вкус. В первый раз могу идти в школу прямиком через поле. Кажется, с осени прошла целая вечность. После дождей, заморозков, снегопадов огромный, белый мир стал еще и проходимым, сразу приблизился, потеплел.

Вчера шел в школу в темноте, на глазах светало – и вдруг в какое-то мгновение ​​ снег набрал силу – и стало так снежно и бело, и красиво! Я будто после глубокого обморока очнулся в этот прекрасный мир. Если бы я мог передать эту красоту другим! Моим ученикам, к примеру. ​​ Что, как не эта красота, сделает моих учеников лучше? ​​ Красота и вера. ​​ Сейчас это так ясно! Ведь весной весь мир – огромный храм. И весна, и солнце, и радостный, уходящий снег. Солнца так много, что можно молиться, можно надеяться, что это тепло продлится вечно.

Моя жизнь в этой весне горит как факел - и так удивительно жить, хоть ни в чем не уверен. Верю ли я? ​​ Зачем это знать? ​​ Я только иду – и вокруг меня все яснее иней, и вижу, как он стремительно тает, и в этом – моя вера.

Как-то пройдет рабочий день? Подхожу к школе – и мой шаг становится тяжелым, я почему-то с болью слышу, как под ногами недовольно хрустит ослабевший снег. Мои ладони сжимаются в кулаки! Это уж слишком. ​​ Замучило безденежье или так боишься разговора с Надеждой? Ты что, идешь на ринг? ​​ Нет. ​​ Просто мне хотелось бы отстоять себя, свои мысли любой ценой.

3

Едва, толкнув обшарпанную дверь, я вошел в учительскую, как наш физрук Анатолий Алексеевич, отставной военный, торопливо кивнул мне и зачем-то отвел в сторону:

-Как хорошо, что вы пришли, Алексей Васильевич! ​​ Вы знаете, что зарплату выдадут через неделю?

-Знаю.  ​​​​ Я хотел об этом сказать, но вы меня предупредили.

-Алексей! ​​ Я хотел бы с тобой поговорить.

И что он так секретничает?! В учительской никого, кроме нас, не было. И что за привычка прыгать с «вы» на «ты»?

-Пожалуйста, Анатолий Алексеевич.

-Во-первых, тут новенькая появилась, которую ты хорошо знаешь.

-Кто бы это мог быть? – удивился я.

-Андреева Саша. ​​ Слышал?

-Да. ​​ Какая-то Андреева Саша училась со мной в одном классе.

-Наверняка эта – та же самая.

-Анатолий Алексеевич! Моя знакомая после школы уехала, как и я, учиться в Москву, но она там осталась, потому что вышла замуж.  ​​​​ В ​​ наше «селение» ее и калачом не заманишь.

-А я тебе говорю, что как раз заманишь! ​​ Главное, у нее мать при смерти. Да, она вышла за москвича, никого не родила, брак распался. ​​ 

-Да вы что! – испугался Алексей. – Неужели ей так не повезло?

-Да. Поэтому и прикатила. Хватит о ней! ​​ Ты еще ее увидишь. ​​ Главное – совсем другое: ​​ с лета увольняюсь!

-Анатолий Алексеевич! Я вас поздравляю, - искренне ответил я.

-С чем вы меня поздравляете? – обиделся он. – Что больше меня не увидите? ​​ 

-Нет, нет! Конечно, не с этим.

-А! То-то же. Представляете, какая неприятность: наши дамы откуда-то про это прознали. ​​ Представляете, что они мне устроят! ​​ 

-Но вы так долго искали новую работу!

-Правильно, Алешенька! ​​ И скрывал это изо всех сил. ​​ И вдруг, вы знаете, появилось место!

Он постоянно путал «ты» и «вы».

-Где?

-В военном городке. ​​ Муж нашей бесценной Надежды сразу сосватал меня, как только оно освободилось. ​​ Видишь, какой хороший человек.

В школе все по привычке звали Надежду Николаевну просто ​​ Надеждой.

Физрук уже много лет искал другое, более высокооплачиваемое место, так что все мы привыкли к этим разговорам. Но откровенничал он почему-то только со мной. Признаться, мне всегда нравилось с ним говорить: настолько доброжелательны его слова, его умение трепаться по-дружески, его поглаживание добротной лысины, его перекаты смеха и подтрунивание над дамами. ​​ 

Мне, правду сказать, нравилось и разглядывать его лысину: во всей школе она была единственным предметом, вызывающим мое уважение и странным образом успокаивающим меня.

-Значит, вы от нас намыливаетесь? – стараясь приятно улыбаться, спросил я.

Собственно, мне не нравилось, что тот же разговор шел уже по сотому кругу, - да что поделаешь?

-Да. Этот раз наверняка, - строго сказал он. – Вы не расскажете дамам?

-Нет, конечно. Ни физичке, ни химичке. Мне вы можете рассказывать такие вещи.

Расскажу или не расскажу – они все равно уже знают! ​​ - подумал я.

-Спасибо. Я знаю, что не скажете, - согласился Анатолий Алексеевич и на всякий случай еще раз таинственно блеснул добротной лысиной. – Сами знаете, каково сейчас: приглашают, - но никогда на сто процентов.

-Да, - поддакнул я. - Бабушка надвое сказала. Значит, муж Надежды только пообещал?

-Да. Да если б только бабушка, а то и дедушка! Понимаете, - доверчиво шепнул он, - там оклад в два раза больше, а мне при моей маленькой пенсии это очень важно.

Он всегда рассказывал так, будто я все знаю, - и на самом деле, за три года работы я успел узнать о нем буквально всё. Почему он так сердечничает со мной? Ему, видно, кажется, и я с ним до конца искренен. И он уверен, что всё обо мне знает. Он даже как-то шепнул мне:

-Что ж ты думаешь, Алешенька? Я ведь знаю твои сердечные тайны.

У меня – и «сердечные» тайны? Это что-то новое. Какие такие «тайны»? Но все равно приятно, когда хоть и глупо, но по-дружески. тайны? е"овенничал именнол со мной. иться Кобриной, потому что "ли ономической стагнации.

-Ты заметил? – вдруг спросил он.

-Что? ​​ 

-Вот справа! Зашла и вышла. Это она, наша новая информатичка.

-Серьезно? – я повернулся к двери.

Я ​​ только и увидел, как из учительской кто-то стремительно уходит.

-Да. Наша Сашенька Андреева.

-Вы уже говорили, что она «Сашенька». Что она будет преподавать, если у нас на всю школу один компьютер - и тот в кабинете директора.

-Это не твои проблемы! ​​ - подмигнул физрук. - Главное, она ​​ – твоя ровесница. ​​ Теперь тебе будет, с кем сближаться; утрешь носы дамам.

-Надо же! – признался я. – А я ее даже не заметил. ​​ Так у вас, Анатолий Алексеевич, много шансов намылиться отсюда?

Я старательно затягивал разговор до бесконечности.

-Надежда есть, Алеша, потому что в военном городке создали какую-то полувоенную патриотическую организацию для школьников. ​​ Им нужен физрук.

-Точно! ​​ Такие организации теперь повсюду, так что шансов много. ​​ Там и ​​ стаж идет?

Тут Алексей затронул ​​ настолько важную ​​ тему, что Анатолий Алексеевич даже распрямился от волнения.

-Конечно. Вы не зря про стаж спросили: я только немного до сорока лет не дотягиваю. А если дотяну, у меня пенсия будет на тыщу рубчиков больше.

-Подождите! – спохватился я. - Но туда же ехать целый час.

-Да не час, а полчаса, - устало поправил он. – Мне-то что? Живу у станции, и льготы как пенсионеру.

-Хотя, конечно, - спохватился он, - какие такие льготы? Может, туда перееду: ближе к земле.

И тут он наклонился и особенно доверено шепнул:

-А с информатичкой не теряйся! Иначе бабушки заклюют. ​​ Они тебя не будут уважать, пока ты с кем-нибудь не заведешь роман. Хотя бы для вида.

-Кто это – «они»?

-Да что ж ты за бестолковый такой, Алешка! Черт тебя дери-то. Екатеринушка и Еленушка. Эти дуры.  ​​​​ Кто же еще? ​​ У тебя-то есть компьютер?

-Да какое там! Нет, конечно.

-Ну, ты для нее – темный человек. ​​ Будет просвещать! Тоже неплохо.  ​​​​ Ты прямо так ей и брякни, Сашке этой: мол, дурак-дураком, просвети! ​​ Будете встречаться – и тогда наши козы от тебя отстанут.

Мы разошлись и сели за разные столы, решив, что разговор окончен, но тут он, словно спохватившись, спросил меня через всю комнату:

-Вы знаете, что наши дамы против директора письмо написали? Подметное. Не знаю, чем все это кончится. Я, во всяком случае, не решился ввязываться. Вам они тоже не предложат: у нас репутация «аполитичных типов».

Против директора школы? ​​ Ну да. ​​ Очередная задержка зарплаты. Каждый раз обещают, что выдадут через неделю, а потом дают через пару месяцев. Обычное дело. ​​ Директор, правду сказать, - настоящий призрак! Мы так редко его видим, что не знаем, что о нем и думать.  ​​​​ Я не мог не уважать это привидение, даже считал его добрым, раз оно все-таки выдавало зарплату, - но наши дамы взяли за привычку его ругать, и даже ​​ - с ним бороться! ​​ Просто чушь какая-то.  ​​​​ Зачем бороться с мифологическим персонажем? ​​ Посему я никогда не ввязывался в эти производственные свары. ​​ Как, кстати, ​​ и Анатолий Алексеич.

-Надо же! – удивился я. – В первый раз слышу.

-А если мне попросить за Сашку? – подумал я. - Почему нет, ​​ раз мы – союзники?  ​​​​ А что, если получится?

-Анатолий Алексеич, я хотел бы вас попросить о небольшом одолжении.

-Что за церемонии? Говорите прямо, что вам нужно.

-Вы не поддержите меня по поводу мальчика?

-Опять вы защищаете какого-нибудь хулигана! – неожиданно вскинулся он. - И как вам не надоест?! А теперь кто?

-Саша Степанов. Надежда хочет его выгнать.

-А! – ахнул он, и его лысина грозно сверкнула. – Этот хулиган. ​​ Я даже знаю, что он начудил: батарею свернул.

-Это было давно! ​​ Потом, батарея ​​ держалась на честном слове.  ​​​​ И вы сами подумайте, ​​ какое состояние может быть у мальчика, если его отец три месяца бомжевал в Москве?!

-Стоит ли об этом вообще говорить! ​​ Что это меняет? Яблочко от яблони недалеко падает. Это все равно хулиган. Что с ним возиться? А если честно, - поморщился он, - мне все равно.

-Вы можете попросить за него?

-Ни за что! И вам не советую. ​​ Честно скажу, не хочется лишний раз говорить с Надеждой.

-Почему вам все равно? Вам его не жалко?

-Чем поможешь такому хулигану? – рассудительно спросил он. – Учиться не хочет, физкультуру не любит. Вы мне лучше скажите: вы поддержите наших дам или нет? Понимаете, Алексей Васильевич, им не на что жить! Мне лично не нравится наш директор: и то, что он и Надежда спелись и управляют школой, как хотят, и то, что он явно большие деньги крутит. А машину его видели? Да в Москве далеко не у каждого такая.

-Серьезно? – удивился я.

-А вы не знали?

-Нет, конечно.

-Тогда поддержите дам!

Я не успел закончить фразу. Непонятно, куда бы нас завел разговор, но в двери появился милиционер и, даже не представившись, сказал:

-Школа заминирована.

-Что? – разом спросили мы.

-Покиньте помещение, - вежливо попросил он, не дав нам прийти в себя.

-Вы серьезно?

-Да. Поступил звонок, - равнодушно ответил милиционер, наконец, сняв фуражку. – Еще раз повторяю для особо одаренных: школа заминирована. ​​ Сейчас приедут кинологи.

-Что-то невероятное! – стал возмущаться Анатолий Алексеевич. – По-моему, уже третий раз. ​​ 

-Кто позвонил? – спросил он милиционера.

-Какой-то мальчик. Сейчас выясняем.

-Вот они, детки! – зло буркнул ​​ физрук. – А вы их защищаете.

Когда вышли на улицу, все учителя уже стояли там, на ветру.  ​​​​ Я сразу узнал Сашу и кивнул ей. ​​ Конечно, мы учились вместе. ​​ Как же она изменилась! Она-то, наоборот, похудела.  ​​​​ И лицо-то измученное.

-Вот и наши дамчатушки, ​​ – усмехнулся физрук. – Не хотите с ними поговорить? ​​ И он кивнул на Сашу и двух учительниц, уже известных нам «физичку» и «химичку», при моем появлении сразу прервавших беседу.

Мы подошли. Анатолий Алексеевич, считавший себя докой в отношениях с дамами, заранее широко улыбался.

-Что, девчата? Приехали? – со смешком спросил он. – Кто это нас взрывать собрался? ​​ Очень интересно узнать.

-Здравствуйте, Анатолий Алексеевич и вы, товарищ Колесов! – сказала «физичка» Екатерина Семеновна.

«Товарищ» она произносила не без кокетства: ​​ так я когда-то назвал ее по глупости. ​​ Я ​​ хорошо знал, что она считала меня ​​ талантливым, но при этом считала долгом ​​ подтрунивать. При всех назвать меня «товарищ Колесов»! Дети ее звали «физичка», а мы то «просто приятная дама», то «Вера Павловна». Да какая тут «приятность»!  ​​​​ После ее «товарища» ​​ я ​​ заметил, что у нее при тонкой фигуре несколько лошадиное лицо. Даже ум не в силах скрыть эту лошадиность.

Волосы она закручивала так строго и туго, словно б хотела этим меня отпугнуть. Всегда задумчивая, сухонькая, она показывала пару стройных ног, что в ее возрасте было достижением.  ​​​​ Я всегда воспринимал это шоу как отсылку к пушкинскому «Ах, ножки, ножки».

Тут она улыбнулась:

-Представляю вам нашего нового учителя информатики Сашу Андрееву.

-Мы уже знакомы, - не растерялся я.

-Здравствуйте, - сказал я Саше. ​​ 

-Здравствуйте, - ответила она. - Ничего себе первый день работы! ​​ Тут часто такое?

-Уже третий раз школу минируют, - ответил я, хоть видел, что она обращалась ко всем. - Я пришел за пятнадцать минут до урока, говорю с Анатолием Алексеевичем – и вдруг входит милиционер!

-Тебе, по крайней мере, объяснили, почему тебя выставили! ​​ - сказала Екатерина Семеновна. - А ​​ нам даже и этого сказать не соизволили.

Меня тронул этот мгновенный переход на «ты».

Неожиданно моя ​​ бывшая одноклассница ушла, и я остался один на один со своей вечной оппозицией.

Екатерине седьмой десяток (точно вызнать невозможно, сколько дамам лет: такая конспирация), а Елене Викторовне только где-то под пятьдесят. ​​ Поэтому любит одеваться во все белое, и сегодня не изменила своей привычке. Странное сочетание: белая юбка, белый свитер и большая грудь. ​​ Она почему-то решила, что ее объемы многих смущают, и ходит просто без бюстгалтера. Просто их свешивает. Ишь, хитрая какая. От нее доброй улыбки не дождешься; этакая «безутешная» вдова. Откуда у нее такая странная прическа кудряшками? Будто совсем недавно ей кто-то ласково теребил волосы. Точно! У нее всегда такой вид, будто она только что со свидания.

А вот ​​ сухонькая, махонькая Екатеринушка ​​ всегда-то улыбается; большей частью ехидно. Ее волосы уложены строго и корректно, словно б в контраст коллеге. Почему ее прозвали «Вера Павловна»? Может, за эту сухую прическу? В ней ничего от персонажа Чернышевского. Просто ничего. ​​ Кстати! Чернышевского убрали из обязательной программы. Так что скоро ее переназовут. Но как? ​​ Поживем – увидим. Почему «просто приятная дама»? Тоже не пойму, а все же приятно, что оцениваются дамы через Гоголя и ​​ Чернышевского.

Так Саша – теперь информатичка! Моя ровесница, а вид такой усталый. ​​ Вместе в педухе учились. ​​ По-моему, она в институте стала меня избегать, ​​ а потом и просто исчезла, быстро выйдя замуж. ​​ А в школе были друзьями. Может, я мечтал о ней всю жизнь? ​​ Это чувство было бы классическим. Так-то вот. ​​ Куда ни кинь, ​​ а классика, хоть боком, да проглядывает. Вот, казалось бы, деревня, ​​ а дети читают и «Что делать?» и «Мертвые души». ​​ Это ненадолго. ​​ Запустят государственную программу по компьютерам – и все забудут про книги.

Елену ​​ в шутку зовут еще и «Настасьей Филипповной». ​​ Но почему? ​​ У нас не считают персонажа Достоевского страстной женщиной, но почему-то нимфоманкой. ​​ То есть женщиной, ​​ знающей много мужчин. Такая ​​ атака ​​ на классический женский образ. Правда, никто не знает, что ​​ это за слово такое. Наверно, кто-то брякнул со злости, а все по глупости повторили. ​​ Она еще и «дама приятная во всех отношениях», но это только потому, что она неразлучна с Екатериной, «просто приятной дамой».  ​​​​ Они часто выступают вместе, словно б только что вернулись с бала в «Мертвых душах».

Молчание затянулось, и я первый решил его прервать:

-Как вы думаете, придет сегодня завуч?

-По-моему, она в ГОРОНО собиралась, - ответила Елена. – Вы у нее в фаворе.

Меня почему-то всегда раздражало само слово «ГОРОНО»: будто ворона каркнула.  ​​​​ Еще с детства, когда моя мама работала учителем литературы, ее часто вызывали в этот Городской Совет Народного образования. ​​ А тут еще намек Елены на какие-то особые отношения с Надеждой!

-Я?! – я переспросил, не веря своим ушам.

-Да, вы, - строго сказала Екатерина.

-Дамы знают, что говорят, - подтвердил, подмигнув, ​​ Анатолий Алексеевич. - Алеша время не теряет.

Они, все трое, весело захохотали, а я почувствовал себя оплеванным. Это самое трудное в отношениях коллег: что другим очень смешно, тебя унижает.

Елена ​​ смешно прищурилась:

-Что?! Боишься завуча! Опять загривок натреплет.

Это ее любимое слово: «загривок». Я ей что, котенок, что ли? И откуда они знают, что Надежда меня вызвала на ковер?

-Чего ему бояться? – вставил Анатолий Алексеевич. – У него уже роман с информатичкой.

Ух, этот лысый дурак! ​​ Вечно он сунется.

-С новенькой? – удивилась преподаватель химии. – Но она работает сегодня первый день.  ​​​​ Алешенька, да как ты успел?

-Я с Сашей знаком: учились вместе, - спокойно ответил я. - До романа никогда дело не доходило. ​​ Впрочем, мы с Сашей обсудим ваше предложение, бесценный вы наш Анатолий Алексеевич.  ​​​​ А завуча, не менее бесценная ​​ Елена Викторовна, мне бояться нечего.

-Ты опять будешь защищать этого хулигана Степанова! – заявила Елена Викторовна. - Как тебе не надоест? Сколько бандитов в школе – и ты всех их опекаешь!

-Да плюнь ты на этого Степанова! – по-дружески посоветовал ​​ физрук. - Наверняка, это он позвонил, что школа заминирована. ​​ Кому же еще?

От него я такого не ожидал! Наконец, меня всё это разозлило: почему все они – против Сашки? Как они не понимают, что это, в конце концов, просто странно?

Тут Елена Викторовна подошла ко мне и таинственно прошептала на ухо.

-Ты ей нравишься, дурачок!

-Кому это «ей»? – опешил я.

-Завучу. ​​ Надежде.  ​​​​ И ​​ Саше – тоже.

-Да хватит вам, ​​ Елена Викторовна! Мне это надоело.  ​​​​ Ну, что тут смешного?

Какие идиотки! ​​ - с грустью подумал я. - Уму непостижимо.

-Алешка, да улыбнись ты! – посоветовал физрук. – Весели дам.

-Чего ты загрустил, Алешечка? – ласково спросила просто приятная дама.

-Надежда Николаевна меня вызывала, она даже грозилась со мной поговорить, - но это чисто служебные вопросы.

-»Грозилась поговорить»! Конечно, речь идет о свидании.

-Алеша, она во сколько сказала вам прийти? – физрук бросился меня выручать.

-К трём. Уверяю вас, господа, - я наконец-то переломил себя и усвоил насмешливый тон, - свидание будет деловым.

-Так мы и поверили! жда меня вызвала на ковер? очень смешно, тебя унижает. а горизонте всяк день. ​​ Наверняка, ​​ свидание станет для вас потрясением, - сказала Елена Викторовна.

-Прекрасная наша Еленочка Викторовна! – вспомнил я выражение одной нашей знакомой. - Не беспокойтесь за мое здоровье. С чего вы взяли, что я так уж «потрясусь»?

-Потому что вы боитесь женщин.

-Всех, кроме вас. Не приписывайте мне своих слабостей, – вежливо парировал ​​ я.

А, заело! – злорадно подумал я. - Вот так надо говорить с одинокими дамами! ​​ Если самому не кольнуть, защекочет. Я когда-нибудь разозлюсь и скажу ей прямо:

-Елена Викторовна! У вас проблемы с мужчинами.  ​​ ​​​​ И такие проблемы, что вы не можете их скрывать.

Я пойду в наступление, я ​​ ей скажу:

-И такие проблемы, что вы не можете их скрывать. Вот вы ко мне и пристаете.

-Я видела Надежду. Утром, - сказала Елена Викторовна всем.

-Где? – полюбопытствовал я.

-Она пересекала город в роскошном БМВ!

-Допустим, БМВ не ее, а мужа, - физрук почему-то бросился на защиту мужа Надежды. – И машина не его, а фирмы.

-Вот уж кто умеет пользоваться жизнью! – вздохнула «просто приятная дама».

-Не надо болтать на опасные темы, - просто, но решительно посоветовал физрук. -Елена Викторовна, вы лучше спросите Алешу про любовь, а не критикуйте, - подмигнул Анатолий Алексеевич. – Он тоже, знаете, не лыком шит.

-Только с виду такой скромняшка, а на самом деле все время на меня нападает! – пожаловалась Елена Викторовна. – Я ему и «химичка», и «дама приятная во всех отношениях», и «Настасья Филипповна». И детей против меня настроил.

-Что вы ссоритесь, дамчатушки! – физрук ринулся спасать безвыходное положение. – Вы же про любовь бадягу развели! Алексей Васильевич, ты будь другом: поддержи разговор.

-Да что с этим говорить! – ​​ махнула рукой «химичка».

За что эту злючку зовут «дамой приятной во всех отношениях»? В ней нет ничего приятного. И на «Настасью Филипповну» она не тянет. Не пойму. ​​ Говорят, ее роскошная фигура достается всем, кому не лень прокатить ее на машине.

-Нет, не надо так! – я стараюсь убедить себя. - ​​ Когда я злюсь, женщины начинают мне нравиться – и это меня огорчает. Может, они чувствуют это и потому «заводят» меня?! ​​ У этой самой Елены влекущая, тонкая талия, и мне со злости хочется за нее ухватиться.

-Давайте, я спрошу, раз вы стесняетесь, - обратился ко мне Анатолий Алексеевич. -Слушай, Алеха, ты мог бы быть страстным любовником? Ответь, пожалуйста, а то меня дамы замучили.

-Хватит! – пытаюсь сопротивляться я.

Да что это такое! Прямо не работа, а какие-то сексуальные сцены.

-Алексей Васильевич, - продолжила героиня Чернышевского, - признайтесь лучше сами! Мы все равно о вас всё вызнаем. Как ни крути, за вами числится некая страстность, но - за стенами школы. До нас доходят самые невероятные слухи, но мы им не верим. Пока ​​ они ничем не подтверждаются.

-Мы все равно вас выведем на чистую воду, - строго сказала Настасья Филипповна.

Признаюсь, есть что-то комичное в этом извечном дуэте двух учительниц. Они не очень ладят между собой, но зато на диво сплачиваются, когда разыгрывают меня. Или они думают, мне нравится злиться? Или им просто нравиться злить меня? Или им просто приятно? Не понимаю. Я не помню, чтоб Елена Викторовна и Екатерина Семеновна в моем присутствии заводили речь еще о чем-то, кроме любви.

-И всегда-то мы с вами, - рассудительно сказал я, - как встретимся, непременно говорим про любовь. К чему бы это?

-А ты не знаешь, Алеша?

-Я? Я не знаю. А вот вы – вы точно знаете. ​​ Может, сейчас и объясните.

-Вы забыли, что вы сказали три года назад, когда только появились в школе, - ответила Елена.

-Что я вам мог сказать?

-Я стала спрашивать, как у вас родители, что с огородом, а вы рассмеялись мне в лицо и сказали:

Поговорим о странностях любви.

Иного я не смыслю разговора.

Так вы тогда сказали! Вы, Алеша, тогда меня сразили.  ​​​​ А теперь вы удивляетесь, что мы вас бесконечно разыгрываем.

-Но это была только шутка! Я только и хотел показать, что люблю и знаю Пушкина. ​​ Это его строчки. ​​ Что тут особенного? Они цитируются даже в газетах! Почему именно эта цитата? «Бывают странные сближенья» подойдет больше.

-Видите, каково шутить с дамами, - хмыкнул физрук.

Он вздохнул, снял шапку ​​ и печально наклонил лысину ликующему солнцу.

Кинологов вызывали уже третий раз за последний год, так что проверка школы прошла быстро.

Когда дамы разошлись каждая в свой класс, я спросил:

-Анатолий Алексеевич, что мне делать с этими мегерами?

Мы отошли, и он с удивлением посмотрел на меня:

-Какие это «мегеры»? ​​ Это – коллеги! Вам еще повезло с коллегами, Алеша. Что вы так переживаете? Шутите, как они, - да и всё.

-Я убеждаю себя, что должен быть снисходителен с коллегами – и не могу!

-Алеша, чего ты так всё усложняешь? Подумай, среди каких мужчин они живут. На самом-то деле, не мечтать же Еленке нашей о ​​ каком-нибудь Кольке-трактористе. ​​ Появится такой механизатор и будет фонари под глазом ставить. Вот они тебя и заводят, мстят за твое равнодушие. ​​ 

Ну, и глупый же этот физрук! Да какой-такой «механизатор»? ​​ Такого уже в природе не существует. ​​ Повторяет советские мнения.

-Это я понимаю, ​​ но – Екатерина! Ей много лет. ​​ У нее не может быть таких мыслей! ​​ Почему во всех шутках она поддерживает Елену?

-Потому что они – коллеги. Потому что им приятно тебя злить.  ​​​​ И потом, причем тут возраст? Внимание необходимо в каждом возрасте.  ​​​​ От кого еще им ждать внимания? ​​ Мужиков-то на всю школу: я и ты. ​​ Я даже не уверен, что у них есть любовники, не то, что мужья. У Екатерины точно нетути.

-Да какой там «любовник», ​​ Анатолий Алексеевич! ​​ Это же бабушка.

-Дурачок! ​​ Это для тебя ​​ они - старые бабки, но они-то себя такими не чувствуют! Конечно, им бы мужика с образованием, с квартирой, с деньгами, - но если таких нет? Хоть волком вой. То-то Еленка готова даже на тебя броситься.  ​​ ​​​​ Тем более что ее разбирает эта самая Саша: она уже ревнует. ​​ Хороводила, хороводила парня, - а его раз – из-под носа увели.

-Почему все так примитивно? – взвыл я. – Неужели иначе никак? ​​ Послушать вас, так весь мир сводится к сексу.

-Вот именно! – подтвердил физрук. – Весь мир сводится к сексу, когда его, этого самого секса, и нет. Это твой случай.

-Ну, это уж слишком! ​​ Вы просто удержу не знаете. Вы еще страшнее этих дам!

-Опять раскипятился!

-Дело вот в чем, - я постарался ему объяснить, - ​​ они хотят, чтоб я их хотел, - поэтому меня и дразнят.

-Это верно, - глубокомысленно согласился физрук, но тут же мрачно добавил:

-Баб все равно не исправишь. Все равно придется дурить на их лад. Что-то изменить в этом - себе дороже. Знаешь, что? Ты Еленку в городе встречаешь?

-Конечно. Да наши ​​ дома - через две улицы.

-Так вот! Ты подойди к ней, поздоровайся, а если она ответит приветливо, обязательно ее обними. В шутку. ​​ Вот тогда-то она ​​ тебя оценит!

-Обнять?! – с ужасом спросил я. - А если она меня обнимет? Что мне тогда делать?

-Не бойся! Она сначала одуреет со страха, заорет «Да ты что, Алешка», типа этого, а потом тебя зауважает. Если и не зауважает, то отстанет уж точно.

-Точно?

-Я тебе говорю!

-Но почему они меня не любят? Пусть не любят, так хоть бы скрывали! И скрывать – не хотят!

-Они тебе завидуют, вот что! У тебя настоящий дом, ты его сдаешь и в ус не дуешь. Так они думают. А что ты ютишься ради денег на каком-то чердачке - это им, дурам, невдомек.

-Да что вы, Анатолий Алексеевич! Я всегда жил на этом, как вы говорите, ​​ «чердаке»: мне просто там удобней, потому что там моя комната! Ни о каком «ютиться» и речи нет.  ​​​​ Чему тут завидовать? ​​ Я такой же бедный, как и все мы.

-Я тебе говорю. Они мечтают о мужике с огородом! Они хотят нормальной жизни – вот и все.

Каждый раз, вспоминая разговор с физруком, поражаюсь собственному цинизму.

Раз тревога ​​ оказалась ложной, занятия хоть с задержкой, но начались. Анатолий Алексеевич, коротко кивнув, ушел на занятия, а вслед за ним и я. ​​ Каждый в свой класс.

После общения с нашими дамами как не вспомнить название основного произведения Чернышевского «Что делать?». И на самом деле, что делать, если много лет работаю в женском коллективе, но не могу к ним привыкнуть? Лучше вскопать сотку, чем эта болтовня ни о чем.

Женский коллектив не принимает меня. Я для них не мужчина, а значит, и не человек. Конечно, я делаю вид, что не замечаю этого, но мое существование отравлено. Защищаться было б странно и невозможно. И пред кем защищаться? Перед этими «дамчатушками»? Единственная, кто меня не презирает, - это, может быть, Саша ​​ и Надежда Николаевна. Как мне уважать завуча, если за ней каждый день заезжает иномарка и куда-то торжественно увозит. Говорят, служебная машина мужа, - но все равно! Наши дамы смеются, но ведь и на самом деле, она часто вызывает без повода. Приду, поговорим, на прощание скажет «Сделайте выводы», а потом через месяц, а то и через пару недель опять встречаемся. И впрямь, словно б приглашает не по делу, а на свидание.

Сплошные неопределенности! Вот почему трудно работать с женщинами. Я столько раз пытался приблизиться к женщинам, ​​ понять их, но каждый раз они заставляют чувствовать, что этого желания мало, что надо перейти в их особую веру. Может, эту веру они и зовут любовью? Тогда не смогу любить их: не смогу поставить их выше Его, выше молитвы. Неужели нет женщин, которые б любили сначала Его, а потом остальной мир? По крайней мере, я смог бы понять такую женщину. В школе таких нет.

А в церкви? Наверно, в церкви они есть, но это люди преклонного возраста и чаще всего это женщины, обратившиеся к Нему уже поздно, слишком поздно. Почему только с приближением смерти столь многие понимают, нет, прозревают, что Он есть? ​​ 

Почему непременно «преклонного возраста»? ​​ На службы ходит и много молодых женщин.  ​​​​ Они понимают любовь обязательно как высшее обожание, но я не могу обожать женщин, как Его. ​​ Любить их как Бога? Да никогда. Это было б ужасно, но именно этого они и хотят. Они спорят с Богом за мою душу, не понимая, что спорят с нашим общим Отцом, что спор заранее проигран. Если б пришла женщина, красивая, работящая, принявшая весь труд по дому, принявшая мой дом, как свой и сказавшая: «Бог выше меня!» - я б на ней женился. Такая б смогла стать моей женой. ​​ Неужели требую слишком многого?

4

После урока Анатолий Алексеевич опять подошел ко мне:

-Как работа?

Он любил это слово «работа» и произносил его часто.

-Да хорошо.

-Я кое-что хотел сказать тебе о нашей Елене, чтоб ты очень-то на нее не сердился. Дело тут в том, что она тоже сдает, как и ты, тоже ютится.

-Елена Викторовна? Не поверю.

-Я тебе говорю! Квартиру в городе сдает, а сама живет на своей даче. И не только это: у нее еще и родственники ютятся. ​​ Поэтому ты ее и встречаешь, что ее дача где-то рядом с твоей. ​​ Что ты такой грустный, Алешенька? Это же странно!

-Странно? – с удивлением переспросил я. – Почему это странно?

-Да потому что у тебя все хорошо.

-Ничего хорошего! – откровенно ответил я. – Сейчас иду в жилконтору. Сколько они мне аренду присудят?

-А-а-а! – с тревогой протянул физрук. – У тебя большой участок! Сколько соток?

-Сорок.

-Сорок? – искренне удивился он.

-Ну, и что, что сорок? Это рублей шестьсот.

-В прошлом году я платил только двести.

-Что ты хочешь! У тебя сколько жильцов-то? – рассудил он. – Двое. А ты пусти четырех. ​​ Вот и решишь проблему.  ​​​​ У тебя ведь живет какой-то священник, с которого и копейки-то не слупишь.

-Зачем вы так об отце Петре? – я нетерпеливо его прервал.

-Обиделся, что ли, Алешка, мать твою? – улыбнулся ​​ Анатолий Алексеевич. - Ну, извини, если что не так. Пока.

Он заглянул мне в глаза и на прощанье печально сверкнул лысиной.

​​ На этой ноте мы и расстались. Как-никак, Анатолий Алексеевич – мой союзник, так что говорить с ним – это чувствовать себя увереннее. Мне так захотелось пробродить весь день вот так: в ветре и солнце! А-то иди на распятие в жилконтору.

В такие трудные моменты я сам не уверен, что люблю школу. Кажется, лица детей все еще смотрят в мою душу. Как жаль, что они не понимают самого главного: все мы - только Его отражения: огромного, неведомого, объединяющего нас.

А вот какой-то заброшенный сад. Снега еще хватает, тоненькая тропинка тонет в нем. Этот и на шесть не потянет, а у меня - сорок соток! ​​ Для меня это ужас как много. Огородище! Я понимаю, эта «земледельческая культура» огромна, но не с моими силами ее освоить. ​​ В прошлый год снега было так мало, земля так промерзла, что урожая не было.

Тут Алексей Васильевич решительно направился в ​​ жилищно-эксплуатационную контору.

Уже чуть не час дня! Получил отец Петр газовый баллон? А то останемся без газа.

Алексей позвонил жильцу по мобильному телефону и удостоверился, что газ привезли.

До встречи с Надеждой еще несколько часов.  ​​​​ Можно побродить.

Солнце такое большое, что идти в длинный, предвыходной день – невыразимое удовольствие. Вдали уже сверкнуло поле. Прохожу оттаявшую свалку. Мириады бутылочных осколков яркими брызгами рассыпались по земле.

Еще вчера раскисшее поле твердеет под моими сапогами. За ночь на нем появилась легкая корочка, она неожиданно хрустит под ногами, жирно блестят куски земли.

-Вы нашли, когда прийти: нам надо уходить на обед, - строго сказал пожилой человек с навсегда рассерженным выражением лица.

Его большие брови странно кустились, он уже не смотрел на меня.

-Разве у вас обед не с двенадцати до часу? – робко спросил я.

-Как раз с часу до двух. Кто это вас сказал, что с двенадцати до часу? Это уже, простите, ваши фантазии.

Стоит признаться, что каждое посещение родного ЖЭКа превращалось в нелегкое испытание. Почему они так неприветливы со мной? Только потому, что нелюбезны со всеми? ​​ Отец Петр говорит, они боятся, что я начну требовать ремонт, потому что якобы в каком-то законе прописано, что ЖЭК за свой счет должен делать отдельные ремонтные работы в старых домах.

Когда-то, еще в тридцатые годы, дом был дачей высокопоставленного военного, но после его смерти в 1975 году, за пять лет до моего рождения, дом купили мои родители. Для этого они продали квартиру. Мама уже тогда работала в школе, и очень гордилась этим. ​​ Каждый раз первого сентября мама шла в школу, как будто в первый раз, шла, как на праздник, а вечером с непонятным для меня восторгом пересказывала свой первый урок.  ​​​​ «Дети! С этого дня начинается ваша трудовая жизнь». Может, и мне не хватает такого восторга: перед моей работой? ​​ Мой восторг – другой: пред всей жизнью, всем мирозданием.

Наконец, служащий соизволил посмотреть на меня и мрачно промолвил:

-Нет, молодой человек! С часу до двух.

Но тут он смилостивился и спросил:

-Вы по какому поводу?

-Аренда. Я уже сдал заявление.

-Фамилия. Александр Николаевич! – кому-то крикнул он. - Аренда в каком ящике?

-Второй справа, - отозвались из соседней комнаты.

-Колесов. ​​ Алексей Васильевич, - осторожно ответил я.

Наверно, дома он нормальный человек, а тут непременно покажет, что я для него – только «тварь дрожащая», не больше.

-Вы что молчите? – он поднял голову и строго посмотрел на меня.

-Я сказал.

-Вы сказали, а я не слышал. Фамилия.

-Колесов.

-Вот ваша бумага, - тут он протянул счет. - Оплатить в течение двух месяцев. ​​ Всё! Уходите. ​​ Обед, - и он решительно вытолкнул меня из комнаты.

Сколько? Я заглянул на бумажку. 650. Капитализм ​​ наступает.

Что бы я делал, не будь день столь чудесным? ​​ Кажется, и всего-то светит солнце, а день стал одной молитвой, всех примиряющей. ​​ Идешь наугад – и вера рождается в душе; ты чувствуешь это мгновение. Оно все больше и больше, оно вмещает всю твою жизнь – и видишь себя будущего в этом труде молитвы. Почему именно тут, в тишине и покое, я твердо знаю, что верю? ​​ Почему в школе среди коллег и учеников мне так трудно понимать, что верю? Ищу веру среди людей, а нахожу ее здесь, посреди дороги. Она в природе, в этих лесных дорожках.

Да продам я этот дом и школу брошу! ​​ Значит, мне и не надо земного дома. Очень просто и очень страшно! ​​ Сколько раз говорил об этом с отцом, пока он еще был жив. ​​ Он даже спросил меня однажды, еще за три года до смерти:

-Алешка, ты что, продашь дом, а?

Отец легко бы сколотил эти двадцать тысяч, ведь он был шофером. Всегда какая-то халтура, часто подолгу не бывал дома. Почему они разом погибли в тот день? Мне так мало рассказали об их смерти. ​​ В пять утра недалеко от Новгорода. Я вижу, как светает и они несутся в Минск к моему дяде. ​​ Меня с собой не взяли: оставили сторожить дом. После их смерти стало понятно: я стал учителем литературы только потому, что так хотела мама.

Все же, какой это для меня шок: сначала я ученик, потом учитель. Похоже на западню. Это так много, но всё - мне чужое.

Куда делся Сашка? – вспомнил он о мальчике. - Я что-то его не видел. ​​ Или в школе стоило его найти? Мне чудится, мы вместе идем в церковь, вместе молимся – и его взгляд становится спокойным, добрым. Как ему объяснить, ​​ что в жизни ​​ плохого так много, что легко запутаться, - но исцеляет только молитва. Вот мы дышим, Сашенька, - и это молитва; мы идем в церковь – уже молитва. ​​ Мы не просто живем, но молимся, - потому что принадлежим Ему.

Алексей не заметил, как подошел к реке. Почему не могу, не смею сказать миру, что я – Его, почему обманываю всех, делая вид, что я – учитель? ​​ И до гибели родителей в автокатастрофе я жил пред Ним, но не знал об этом.

Как случилось, что чуть ли не летняя жара обрушилась на мир в один день? Снег, уже потерявший синеву и свежесть, стремительно таял.

Как нравилась Алексею эта нежная белизна снега! Она была ​​ тонкой, молитвенной, проникновенной и, наверняка, последней. Надо же! Еще утром над рекой стоял столь плотный туман, что он не мог ее узнать, а сейчас, в сверкающей середине дня, ​​ река застыла торжественно и тихо.

-Еще пару дней, - подумал он, - и все будет дружно таять, волноваться, кипеть. А я? Я встану среди ночи, пойду через эти поля на далекий свет свечи – и последние куски снега будут мерцать таинственно и мрачно. ​​ Я ​​ наткнусь на твердую тропинку, и она спасет меня. ​​ А к середине апреля зыбкость уйдет, вещи и деревья выяснят свои контуры, цвета успокоятся, ​​ стихнет ветер. Все это волшебство уйдет, но придет трава, мир станет зеленым.

-Привет! – крикнул мальчик.

-Привет, - радостно улыбнулся Алексей. – ​​ Я только что о тебе подумал! Ишь ты, кибер-заяц! Как ты меня нашел?

-Почему мои мысли воплотились? – подумал он.

-Тебя найти не трудно: ты всегда здесь.

-Серьезно?

-Конечно. Ты болтаешься всегда в одном месте. И папа о тебе рассказывал.

-Как он?

-Вернулся из Москвы. ​​ Там его замели. Представляешь, привозят вчера днем и сдают маме на поруки.

-Долго его не было?

-Этот раз два месяца. ​​ Чудом вернулся. Его показали в репортаже. Ты чего тут делаешь? – спросил мальчик. – Богу молишься?

-Я как раз о тебе думал. Ты меня напугал. Просто брожу.

Ему было приятно, что мальчик обращался к нему на «ты», как к другу.

-Да? А я не верю! – мальчик рассмеялся, довольный тем, что застал учителя врасплох. – У тебя даже на уроках такой вид, будто ты молишься.

-На уроках я работаю, а тут молюсь.

-Зачем?

-Чтобы понимать других. ​​ Чтобы слышать их молитву. ​​ Ваш класс сегодня учился?

-Мало, - ответил мальчик. - Было только два урока. Я знаю, кто позвонил в милицию, что школа заминирована. ​​ Знаю, но не скажу.

-Почему ты не сказал это милиции? Нет, ты не подумай, - поправился Алексей, - что я требую, чтоб ты сделал это. Я просто спросил.

-Я не предатель. ​​ Я еще никого не предавал и не предам. ​​ Я даже тебе этого не скажу.

-Но кто он? – допытывался Алексей.

-Не скажу. ​​ Никогда. ​​ Так ты на самом деле веришь в Бога?

-Почему ты в этом сомневаешься, Саша?

-Нет, я не сомневаюсь: ты постоянно молишься. ​​ Я бы тоже поверил, но не знаю, зачем.

-Сашенька! Ты задаешь себе вопрос «зачем», но ответ на него – только у Бога.

-Пусть мой отец перестанет пить – тогда поверю. А то ведь твой бог все равно не поможет. Что толку верить? Мне сказали, почему ты веришь.

-Сказали? Кто сказал, Саша?

-Кто надо. ​​ Тебе удобно верить, потому что ты учитель и больше ничего не умеешь. А другим это не так удобно: у других много и других дел.

-Ты думаешь, так легко верить в Него?

-Наверно. ​​ Важно правильно начать, а там получится. Если б я захотел, я бы поверил.

-Что мы здесь стоим? Пойдем в город.

-Пойдем. Ты опять купишь мне мороженое?

-Куплю.

-Спасибо. ​​ Кроме тебя, больше никто не купит. Ты не знаешь, как вычисляется синус двух икс?

-Зачем тебе?

-Она мне за нее «двойку» поставила. ​​ И написала: «Не знаешь формулы».

-Я ничего не понимаю в математике. ​​ Возьми формулу, да и спиши.

-Где я ее возьму?

-Да ты что, Сашенька! Она в любом справочнике. Посмотри в конце учебника.

-Тут? – мальчик открыл последнюю страницу учебника алгебры.

-Смотри оглавление. ​​ «Основные формулы». ​​ Видишь?

Они дошли до залитого солнцем вокзала, и Алексей купил мальчику мороженое. Мороженщица с любопытством разглядывала толстого Алексея и худенького Сашу, вероятно, приняв за братьев.

-Сашка, а правда, что у тебя дома совсем есть нечего?

-Вообще, да. С другой стороны, картошка всегда есть. Приду – наварю и слопаю.

-Я видел твоего отца, - Алексей постарался улыбнуться.

-Я тоже его видел. ​​ Что толку-то? Что это меняет? Папа, он и есть папа: дома появляется редко. ​​ 

-Это он купил тебе компьютер?

-Он, конечно. ​​ Я и мама считаем, этого мало. ​​ Где вот он болтается? ​​ А придет, так все равно ничего не принесет. ​​ Зайдет погостить: отогреться и поесть. Вот и все.  ​​​​ Так что ем ​​ картошку и хлеб. ​​ Плохо только, что холодно очень.

-Почему холодно?

-Отопление отключили.

-Саша! А ты не выдумываешь? Отключают ведь летом.

-У всех летом, а у нас, когда захотят. Папа за квартиру не платит. ​​ Выселят вот скоро. ​​ Тогда куда денусь? А правда, что для должников на окраине уже дом есть?

-Есть.

-Я боюсь, - сказал Саша, - компьютер отнимут. Судебные приставы.

-Ты все-таки иди сейчас домой и делай уроки. ​​ А вечером, если хочешь, пойдем ко мне домой. Поешь. Ванны, правда, ​​ у меня нет, дом старый, деревянный, зато уж супу-то ешь до отвала. Или давай обедай в школе: я за тебя заплачу. Хочешь?

-Нет, не хочу, - недовольно ответил мальчик.

-Почему ты не хочешь есть в школе?

-Почему все должны знать, что я бедный? Вы помните, мальчика из третьей школы упрекали, что он бедный, - и он положил голову под поезд.

Этот кошмарный случай потряс не только их городок, но и всю страну.

-Почему непременно голову под поезд? ​​ Ты ведь живешь перед Богом, а не перед папой. ​​ У тебя папа пьет, но у меня еще хуже: мои родители умерли.

-Он нас не любит, - тихо сказал мальчик.

-Да любит он вас! – горячо возразил Алексей. – Просто слабый человек. ​​ Слабые люди больше всего любят свои слабости.

-Просто, получается, мы – самые бедные. ​​ Мне обидно вот что: он ​​ зашибает больше тебя, - а что толку? Всё пропивает.

-Ты, Саша, на самом деле думаешь, что ты - «кибер-заяц»?

-Думаю. А что? ​​ - неожиданно зло спросил Сашка. ​​ 

-Да так. ​​ У кого ни спрошу, никто не знает, что это такое. Ты хоть сам-то понимаешь, о чем идет речь?

-Я многое чего понимаю. Ты вот лучше скажи, спрашивала про меня Надежда? Может, меня уже выгнали, Алексей Васильевич?

-С чего ты взял? – Алексей не мог сдержать улыбку, услышав свое имя и отчество. - Я как раз сейчас иду к ней на ковер.

-Сейчас? – недоверчиво переспросил мальчик.

-Да. Не бери в голову. ​​ Ты заметил, что весна-то пришла?

-Я многое чего замечаю, Алексей Васильевич.

-Видишь, ты как! Тоже, значит, не лыком шит, - со смехом подхватил Алексей. - Заметил, ветер зимний, но солнце уже сдерживает холод.

-Так меня выгонят или нет?

-Я тебе говорю: ничего не бойся. Пока.

-Покедова, - строго ответил Саша и, резко повернувшись, ушел.

Саша кажется таким странным, но я его понимаю. ​​ Или мне только кажется, что понимаю? ​​ Приятно так думать.

Мне легче с детьми, потому что они больше в меня верят. Пусть они не слышат слова моей молитвы, - зато они ее чувствуют. Не сами слова, а это состояние – вот что бесценно. Необходимое, спасительное, чудесное состояние.

Вот было бы достижением так заразить Сашку моей любовью к литературе, к жизни, чтоб в моих словах он услышал молитву! ​​ 

Рассказываю предписанный методичкой материал, а у самого на душе кошки скребут: да зачем им это? Тема урока: «Эстетические отношения искусства к действительности»! ​​ Кому это сейчас надо? Совместимы Интернет и Чернышевский? «Что делать» как им объясню? Только революционеры молились на Чернышевского, а теперь он кажется безнадежно странным.

Веду урок, а они что-то там читают на своих мобильниках. А другой просто спит. ​​ Неужели они не понимают, как много нас связывает? Вера в Бога и понимание других обычно приходит так поздно! Они не ​​ понимают, что я их люблю, что и дома они рядом со мной. ​​ Пусть ни литературу, ни меня они не любят, пусть ходят в школу из-под палки – все равно, нас ​​ связывает так много: мироздание, величие, мира, Бог.

Говорил о Чернышевском, но сам не верил, что это им нужно.

Работай, - обычно в таких случаях говорю себе. – Работай! Сделай так, чтоб им это стало нужно.

Я люблю работу за первую тревогу и беспомощность в начале. ​​ Потом обычно увлечешься – и так легко на душе, и молитва близко. Уже будто и не работаешь, а молишься. Такая вот чудесная работа в форме молитвы. Думаешь, пусть платят мало, зато душу спасаешь. Почему, если я среди людей, свобода приходит только в моем душном классе или в церкви, когда молюсь? Или неосуществившиеся идеалы русской классической литературы еще живы в моей душе? Или просто хорошо среди людей, в которых жива надежда?

Что это был за урок? Я только отбарабанил то, что было предписано, вел урок по графику, - но даже теперь уверен, что завучу это все равно не понравится. Она опять сидела на задней парте. Дети! Что же искупит их неведение, глупость, злость? Будут они взрослеть?

Молюсь – и слышу молитву других, и радость быть со всеми приподнимает меня. Узнают дети эту молитву? Будут они взрослеть, становиться людьми или не поднимутся, не разовьются, останутся без Него?

Уверен, наши души – это одно. Но всем на это наплевать. Ну и что, что одно? Все равно, ты создаешь для себя, прежде всего, а не для других. Какая-то тишина вошла в мое сердце - и я не могу делать того, что так легко делал раньше.

Уже в январе, помню, была ​​ ясна близость этой весны – и так ​​ радовался этому предчувствию. ​​ Мне снилось огромное, заливающее поля солнце, снег, полный синих, трепетных теней. Далекая весна входила в меня – и я бродил по ней с погибшими родителями.  ​​​​ Кажется, не будь тогда этого светлого предчувствия – и жить стало б незачем. ​​ В марте, перед своей смертью, снег такой пронзительный и кричащий; идешь в его сияние ​​ - ​​ и оно зовет, затягивает. ​​ Так тихо и тепло и в мире, и в моей душе. Идти по весне и есть моя молитва.

А ведь чудилось, уже не дождаться тепла. Нет, оно пришло – и сладко кружится голова, бреду сквозь завесу первого теплого воздуха. Губы шепчут о любви к Тебе, и вороний грай обещает настоящее тепло. И вдруг останавливаешься: Его голос так ясно звучит. И слышишь свои шаги. Как зовет огромное, недостижимое!

Разве это пришло сразу? Уже месяц назад солнце ​​ было большим, оно росло ​​ меня на глазах, тени тихи и нежны, а ​​ поля ​​ полны теплых белых видений.

Проталины припорашивает снег, снег ложится на плечи, гладит лицо. Вот голубые ограды кладбища, покосившиеся столбы в глубоком снегу

Почему с каждой весной в моих снах всходит жаркое летнее солнце? Оно, как предвестник каких-то бедствий, неслыханных пожаров, сжигает мое воображение: я не могу ни о чем думать, вижу только его – и его боюсь. И всегда так: с предчувствием весны призрачный пожар раздвигает мои сны, у меня отрастают крылья, - но вот сны все тише, все нежнее, они все меньше мои, они, ​​ как предрассветная дымка, уходят с первыми лучами солнца. Чтоб вернуться через год и опять тревожить меня. Словно б этот внешний мир может на самом деле исполнить твои надежды! Словно б есть иной, кроме молитвы, мир! ​​ 

Что со мной будет? Не все ли равно? Лишь бы молитва осталась. Придет апрель, ​​ его огромные, светлые дни – и я проснусь от долгого сна.

5 ​​ 

Завуч, наверно, ненавидит меня. Каждый день она смотрит на меня пристально и спокойно, выражая все свое презрение одними плотно сжатыми губами. Зачем это вам, Надежда Николаевна? ​​ Для дамы сжатые зубы – это ужасно. Так вот складываются наши производственные и человеческие отношения: у меня сжаты кулаки, а у нее – губы. Такой вот обмен приветствиями. Надежда Николаевна с удовольствием уволила меня, если б в городке нашелся хоть кто-то желавший стать учителем русского языка и литературы. Кого найдешь за какие-то тыщи две? Она смотрит на меня мрачно и вдруг расплывается в улыбке. Игра такая. Я уже знаю: от улыбки начальства хорошего не жди. Кажется, мои кулаки – ответ на эту женскую, коварную улыбку. Зачем она меня вызвала? Это ее любимое занятие: объяснять мне, какая я сволочь. Обычно я уже собираюсь домой, как она спокойно, чуть не равнодушно говорит:

-Вы не выполнили методического указания.

-Это какого же? – спрашиваю я, - и начинается тягомотина.

Тут она доказывает мне с математической точностью, что мое место уж никак не в школе. Я не осмеливаюсь спросить, а где же.

Конечно, я никогда ей не скажу, что о ней думаю: это помешало б ​​ сразу всему. Все-таки, работа в школе дает хоть какую-то независимость

В школе он легко нашел кабинет завуча, но Надежды Николаевны не было. Зашел в учительскую, сел, было, за проверку тетрадей и вдруг услышал:

-Алексей Васильевич, вы кого ждете? Не меня?

-Вас, Надежда Николаевна, - ответил он. ​​ - Мне, правда, еще утром сказали, вы не сможете прийти: ​​ уехали на совещание в горком.

-Кто это такие байки обо мне загибает? Настасья Филипповна?

-Нет, Вера Павловна.

Мы оба рассмеялись. Нас очень смешит эта игра в персонажей. Правда, мне особенно нравится Надежда Николаевна, когда она злится. Это легко увидеть, ведь она становится красивой. Не красота мегеры, а красота рассерженной балованной девочки. Как хорошо, что мы смеемся! Ну, хоть какая-то радость в общении с коллегами должна быть!

-Пойдемте ко мне в кабинет.

Когда мы вошли, она приветливо сказала:

-Интересно, а как все вы назовете Андрееву Сашу?

-Это какая-то новенькая, - зачем-то солгал он. - Я ее и не знаю.

-Зато он вас слишком хорошо знает.  ​​​​ Вы с ней о Боге еще в школе говорили. ​​ Это ваша одноклассница.

-Серьезно? – якобы удивился я. – Я такую не знаю.

-Зато она хорошо вас знает. ​​ Это наша новая учитель информатики. ​​ Уже с нового учебного года начинает работать для всех старших классах, а пока только ведет факультатив.

-Спасибо за информацию.  ​​​​ Скажите, Надежда Николаевна:  ​​​​ вы меня обычно распекаете. ​​ Что же сегодня?

-И сегодня «распекон» будет; только не торопите события. ​​ Еще несколько вопросов. Вы позволите?

-Конечно, - улыбнулся я.

Это ужасно! Каждая наша встреча превращается в какую-то безжалостную игру, я никогда не могу понять, что от меня хотят.

-Вы хорошо выглядите, Алексей Васильевич! ​​ Где вы были?

-В жилконторе. Повысили плату за аренду земли.

-И что? Это вас так утешило? Вы прямо сияете. Видите, у вас все наоборот. ​​ Все иначе, чем у всех людей. Я вот опять решилась поговорить с вами. ​​ Хоть уж не верю, что это поможет, - а все равно. ​​ Во-первых: я уже приняла решение отчислить Степанова из школы.

-Почему?

-Потому что этот он позвонил в милицию, что школа заминирована.

-Нет, это сделал не он.

-Алексей Васильевич! – испуганно спросила она. - Как вы можете это знать?

-Я только что говорил с Сашей, и он сказал, что это сделал не он. ​​ Правда, он тут же добавил, что ни за что не расскажет, кто это сделал. Вы только подумайте, какая у мальчика трагедия! Его отца ​​ нашли по телевизору: оказывается, он бомжевал в Москве! Устроился только что на пилораму, а его уже выгнали. Представляете, Надежда Николаевна?! Ночевал в приюте среди, бог весть, кого. Спал на скамейке в центре столицы, попал в камеру – вот и прославился.  ​​​​ У мальчика – такой отец!!

-Вот именно! Вот именно! – строго повторила она. – Что это за семья, скажите на милость? ​​ Если вы со Степановым такие вот друзья: не-разлей-вода, - так, может, он хоть скажет, кто это сделал?

-Нет, он не скажет. Потому что он, скорее всего, не знает, а только меня подразнил. ​​ Надежда Николаевна! Неужели вы не понимаете, что Сашу надо спасать? Если его выгнать из школы, он удерет в Москву и будет там попрошайничать. Вы сами это знаете! Тут какие-то двести километров до Москвы. Поселится на вокзале, научится воровать. Ведь это только что случилось с его отцом!  ​​​​ Надежда Николаевна, я не хочу, чтоб вы выгнали этого мальчика.

-Что же у вас за отношения такие? Почему вы за него так неприлично заступаетесь? Это, знаете ли, странно. Этот вопрос уже решен.

-Решен? – остолбенел я.

-Да, решен. Мало ли, чего вы хотите! – с хладной уверенностью ответила она, не переставая быть красивой. – Он всем мешает, этот мальчишка.

И она зло посмотрела на меня:

-Это ваша установка: привести в школу детей всех бомжей. Что он, что его папочка. От таких людей надо избавляться.

-Надежда Николаевна, вы наверняка помните Василия Никифоровича.

-Какого еще Василия Никифоровича?

-Да отца Саши. ​​ Того самого, что с вами в одном классе учился. И вы, и все тогда звали его ​​ Васька! ​​ 

-Я его не помню. ​​ 

-Серьезно? – переспросил Алеша. –  ​​​​ Говорят, он был хулиганистым парнем. ​​ Он-то вас помнит. Что толку, что вы Сашку выгоните? Он ведь никуда не денется! С детьми надо работать, а вы этого не любите!

Что ж удивительного, что я не женился? – подумал Колесов. - Я не могу понять женщин, это свыше моих сил. С другой стороны, я их не боюсь. Нет, совсем не смирение рождается в моей душе при встрече с женщиной. Наоборот! Мне хочется с ней спорить. ​​ Я вдруг ​​ вспоминаю – вот она, привычка работать в женском коллективе! – что Надежда Николаевна по гороскопу рыба. У нее неделю назад был День рожденья. По сотне собирали.

-Алексей Васильевич, дорогой вы мой! – укоризненно сказала она. – Опять вы меня обвиняете. Это что: ваше хобби? И не по чину, знаете ли! ​​ Неужели не замечаете, что у школы нет средств для экспериментов! У нас слишком много хулиганов. Это не исправительная колония! Это школа.

-Это вы уже говорили! У школы нет средств, у учителей нет сил. Вы говорили это, Надежда Николаевна! ​​ Что вы так сердитесь? ​​ Что, для рыбы-то сегодня не очень благоприятный день, так ведь?

-А для тельца, Алексей Васильевич? Для тельца-то как: очень благоприятный или не совсем?

Мы опять расхохотались. ​​ Она знает, что я телец, так же хорошо, как я, ​​ что она рыба. Так всегда! Вызовет, чтоб отругать, а получается, что на свидание: только и делаем, что смеемся.

Я сам делаю что-то такое, что меня удивляет, что никогда не позволяю себе с другими. К примеру, на День рожденья ей, моему начальнику, трехлитровую банку капусты всучил. Вот, - думаю, - испытание для дамы: примет подарок или нет? И что? Разве она отказалась?

-Если уж мы, Алексей Васильевич, ​​ стал говорить на житейские темы, то я рада сообщить вам, что мой муж оценил вашу капусту.

Опять эта капуста! ​​ Собственно, ее засаливала жена отца Петра, и она славилась в городе. ​​ При чем тут я? Это Вера Евгеньевна, а я тут не при чем.

-Я как раз хотел спросить, как вам капусточка.

-Капусточка идет хорошо, но в школе Степанова оставить нельзя!

-Надежда Николаевна! Я вас очень прошу! Я ведь хорошо знаю семью Степанова. Оставьте его в школе под мою ответственность.

-Нет! – вскрикнула она, как мне показалось, нечеловеческим голосом. – Глаза мои вас бы не видели! Вы могли бы лучше работать, а тратите силы на это странное заступничество! ​​ 

-В школе много хулиганов. ​​ За них я не прошу. ​​ Но за Сашу – прошу.

Надежда Николаевна! Клянусь вам, ​​ это ​​ не хулиган. ​​ Его семью выселяют в дешевое жилье.

Она даже не поморщилась.

-Надо ж, какая настойчивость. Вы меня смешите. ​​ Я ​​ – ваш начальник; я бы должна вас уволить, а мне с вами смешно.

-Понимаете, Надежда Николаевна, я прошу не за всех. ​​ Вот за Колю Васильева просить на самом деле не стоит: у его папы свой магазин в нашем городке. Бывают и такие папы!

-Да? – опять улыбнулась она. – Бывают. Что вы отстаиваете в этом случае с Сашей?

-Сказать?

-Конечно.

-Мое понимание красоты, - выпалил Колесов. - ​​ Я ведь иначе отношусь к людям, чем вы: смотрю на них и восторгаюсь: мне они кажутся необычайно красивыми.

-Красивыми? – улыбнулась Надежда Николаевна.

-Да. Они созданы Богом – и потому красивы.

-Это ваше личное мнение, Алексей Васильевич! Я его уже слышала. Вы можете его придерживаться в частных разговорах, но ученики не должны знать об этом. И еще вот о чем я вас попрошу: будьте внимательнее к вашим коллегам.

-Как это понимать? – ошалело спросил я.

-Ваши коллеги на вас жалуются.

-Это кто? – недоуменно спросил я.

-Елена Викторовна.

-Ну! ​​ Как вы понимаете, понравиться Настасье Филипповне невозможно. ​​ Не будем о коллегах. ​​ Одинокие дамы; этим все сказано. Не умеют решать личных проблем. ​​ Да, с коллегами я строг и сдержан, но - справедлив. Потому что их проблемы написаны на их лицах. Но, вообще, вы правы: я не внушаю «взрослым» тех чувств, какие ​​ б хотел. ​​ Зато дети на моих уроках они не становятся лучше. ​​ Они меня слушают! Да, мои коллеги ведут занятия методически верно, но вы сами хорошо знаете, что творится на их уроках. Меня хотя бы слушают.

-Кто вам это сказал?

-Как?! Вы об этом  ​​​​ не знаете? ​​ Поговорите с самими детьми!

-Это было бы непедагогично, - сказала Надежда Николаевна.

-Помните, как вы меня распекали в прошлом году? «Вы живете только для себя, а у других семья!» – говорили вы.  ​​​​ Это тоже дар – иметь семью. Дар Бога. ​​ Вы тут тоже не очень-то «педагогичны».

Бог знает, почему все эти дерзости сходили Алексею. ​​ Столь фамильярный тон давно стал нормой их отношений, хоть они никогда не понимали друг друга. ​​ Алексей не понимал, что это странно постоянно говорить о Боге, постоянно ссылаться на Него, а завуч терпела, потому что была уверена, что иначе с Колесовым говорить просто невозможно.

-Надежда Николаевна! – твердо сказал он. ​​ - Зачем вы придаете значение всем этим наветам?

-Я как раз не придаю этому значения, иначе б говорила с вами по-другому. Почему с коллегами вы не можете говорить, как со мной? ​​ Со мной, по крайней мере, говорите, хоть и очень странным образом, - а им дерзите. ​​ Вы должны найти какой-то общий язык, раз работаете вместе.  ​​​​ Как вы этого не понимаете!  ​​​​ Для педагога у вас большие странности, так что стоило б относиться к коллегам более снисходительно.

-Они мне не нравятся.

-Ах, так! ​​ Значит, я вам нравлюсь – и со мной вы снисходите до общения, - а с ними – нет. Вы все же на работе!

-Да, вы мне нравитесь, - простодушно признался я. – Кстати, это меня обескураживает. Если не сказать, пугает.

-Алексей Васильевич! Я понимаю: у ​​ вас нет близких людей.

-Как это нет? А мама!? Она меня слышит. ​​ Она и сейчас сидит рядом и слушает, о чем мы говорим. Она не дала бы мне уйти из школы. ​​ 

-Да никто вас не гонит! Это плановая встреча. ​​ Такое собеседование я провожу со всеми.  ​​​​ Почему вы так одиноки? Я боюсь ​​ за вас.

-Так уж я одинок? Вы не понимаете, как это много – Бог. Я всегда хотел любить женщин всегда любил Его.  ​​​​ Что мне эти школьные дамы? Кстати, они меня не только ругают: они же мне часто говорят, что я красив.

-И что ты, Алеша?

-Да что я? Я не верю, конечно.

-Я жду, - сказал он с улыбкой, - когда они объяснят эти слова, объяснят, что это за красота такая. Что это: быть красивым среди людей? Я это не понимаю. Да какой я красивый? Я просто жирный. ​​ Лопаю много.

-Алексей! ​​ - сказала она взволнованно. - Кто же вам решится про это рассказать такое?! Такое объяснение значило б признание в любви. ​​ Привыкайте жить среди людей. ​​ Вы всегда в таком странном состоянии! ​​ Что с вами?

-Я молюсь.

-Это мы знаем, - сухо ответила завуч. – Мы уважаем ваши религиозные чувства, но они не должны стать препятствием вашей профессиональной деятельности.

Всегда, когда речь заходила о чем-то непонятном, завуч переходила на деревянный язык советских газет, которые ей когда-то приходилось прочитывать по долгу службы.

Тут заведующая учебной частью решилась пошутить:

-Это не может быть работой, ​​ даже если вы молитесь за нас, женщин.

-Нет, Надежда Николаевна! Я, вообще, ​​ молюсь не по поводу женщин, а когда мне страшно. Моя молитва рождается из просьбы о помощи.

-Это так странно!

-Да мне все равно, что скажут люди! Я им все равно не поверю. А молитве поверил сразу. Поверил, потому что – во что же еще верить? ​​ Хотя – не только молитва! ​​ Мне вот чудится, приходит какая-то девушка и умоляет: Спаси меня! ​​ Я ей говорю: Я не могу тебя спасти, потому что ты не знаешь Бога, а значит, не знаешь любви. ​​ Вот если б ты полюбила меня перед Богом, ​​ ведь только Он – сама Жизнь, сама История, наше вечное, наше прошлое, наше всё. ​​ 

-Замечательно! ​​ Безумно интересно. ​​ Все-таки признайтесь, ​​ что вы знакомы с ​​ Александрой ​​ Андреевой.

-Хорошо! Ради вас торжественно признаюсь. ​​ Зачем вам это признание?

-Как зачем, Алексей? Теперь у вас будет с кем поговорить о вере.

Она смотрит на меня и не понимает, что это не простая болтовня, но мы вместе молимся, вместе предстоим пред Ним. Куда нас уносит вера? Неужели она не чувствует этих крыльев вечности, влекущих нас в сияющую бездну? ​​ 

-Я вас пугаю? – спохватился Алексей.

-Немножко, - призналась завуч. - ​​ Я, в отличие от вашей мамы, никогда не считала, что это ваше призвание: работать в школе. Другое дело, что вам надо учиться быть учителем – и тогда вы на самом деле им станете. ​​ Только б вы не устали учиться этому! ​​ Что же творится в вашей душе? Что вы несете детям, если с вами такое творится? ​​ Что же для вас главное? ​​ 

-Любовь к литературе.

-Да?! – спросила она, не скрывая раздражения. – Даже так возвышенно. ​​ Чего же вы боитесь в женщинах?

-Я?!

-Да, вы.

-Мне на ​​ самом деле страшно с женщинами. ​​ Не то чтобы я боюсь их физически! Нет. Я боюсь их чуждости.

-И этому вам придется учиться, Алексей: преодолению чуждости. Иногда, - вздохнула Надежда Николаевна, - у ​​ меня ​​ складывается впечатление, что вы не хотите работать в школе.

-Вы всем так говорите!

-Точно! – усмехнулась она. – Всем. ​​ Но всем – по-разному. ​​ Сейчас речь-то идет именно о вас. Все как-то укладываются в учебный процесс, а у вас этого не получается. Я сначала думала, вы капризничаете, а теперь вижу, вы просто не умеете.  ​​​​ Мне приятно, что я неотразима, мне еще никто не говорил этого, но я искренне не знаю, как мне с вами поступить.

-Вы не верите, что вы красивы, Надежда Николаевна?

-Не верю. Конечно, не верю. Вы знаете, сколько мне лет?

-Где-то пятьдесят.

-Вот! В таком возрасте уже не можешь быть красивой. Строгой, серьезной – это еще можно. Но не красивой. Для чего вы, Алексей Васильевич, начали этот разговор о красоте? Вы хотите, чтоб я вас больше не ругала?

-Почему?! – я даже испугался. – Ругайте! Так интересней. Я сам не знаю, почему, но так вы мне нравитесь еще больше. Все женщины начинают с того, что по-своему красивы, но чаще всего они теряют свою красоту. Потому что о ней забывают. Если красота с возрастом уходит, значит, она ненастоящая.

-У меня – настоящая? – улыбнулась она.

-Вы пронесли ее через годы. Значит, настоящая.

-Спасибо. Нет, сегодня ничего не получается из моих увещеваний, - призналась она. - Я уже хотела вас увольнять, а теперь хочется с вами еще поговорить. Алеша, да вы не такой безобидный, как кажетесь. Вы же знаете, что вы мне неприятны.

-Догадываюсь.

-Поэтому и говорите мне комплименты?

-Я - комплименты? – удивленно переспросил Алеша.

-Да, комплименты. Хорошо! Хватит об этом. Разве я вас не просила в классе больше не говорить о Боге? Почему вы не выполнили мою просьбу? На вас поступают жалобы! Я не могу их не замечать. Дети жалуются родителям, и я не могу не делать вам замечания. ​​ Я делаю это, потому что обязана. ​​ Поэтому я вас вызвала. ​​ Думаете, мне так приятно лишний раз песочить вас? ​​ Нет. ​​ 

-Кто жалуется?

-Я повторяю: ученики рассказывают родителям, - а те просят вас уволить. Сколько раз надо вас об этом попросить, чтоб вы, наконец, этого не делали? Ну, что вы так смотрите, Алеша?

-Я хочу сказать что-то важное.

-Так скажите.

-Мне страшно.

-Вы уже говорили это. Что именно вам страшно?

-Работать в школе. У меня на самом деле не клеится работа.

-У многих не клеится. Вы еще только начинаете.

Но теперь Алексей решил высказать все, что у него накопилось в душе, все свои сомнения:

-Нет, я не начинаю: я кончаю. ​​ Я скажу вам честно: я больше не могу работать в школе. Вы знаете, Надежда Николаевна, как мне тяжело с детьми. Не может быть, чтоб вы не чувствовали это. ​​ И этот случай с Сашей – он, на самом деле, решает многое.  ​​​​ Я больше не могу.  ​​​​ Вот сегодня на уроке ​​ на детей нашла беспричинная веселость, они превратили занятия в настоящий Содом – и я не мог ​​ их ​​ остановить. ​​ Не мог.  ​​​​ Меня так злят их приступы естественного, животного идиотизма. Как им привить веру?

-Да не о вере надо думать, а о методически правильном занятии!

-По-вашему, сначала методика, а потом вера? ​​ Вы тоже не всегда были методически безупречны. Помните, как всей школой прочесывали лес, ​​ искали тело убитого? Разве это было методически верно?

-Не надо об этом вспоминать! Пропал ученик нашей школы, милиция попросила, ​​ мы хотели его найти. ​​ Вот и всё.

-Нет, не все! Без методики можно преподавать, но не любя литературу, не веря в Бога, ​​ – нельзя. ​​ В моем желании работать в школе больше желания приобщить их к знаниям, чем увести детей в веру. И потом, я люблю работу, сам процесс работы. Детям не по силам столь большая идея, как Бог. Так что культура – прежде всего!

-Надеюсь, русская культура и есть ваш Бог. ​​ Тогда я спешу вас поздравить.

-Всё пошучиваете?

-Не без этого, Алешенька, - улыбнулась она. – Если вы так высоко ставите русскую культуру, тогда мне не в чем вас упрекнуть.

-Вот видите! – она опять заговорила тихо. - Опять вы со своими теориями.  ​​​​ Вот что с вами делать, Алексей?

-Вам нравится природа?

-Да, Алексей Васильевич. Представьте себе. Как она может не нравиться?

-Многие думают, что Бог – это природа, не больше.

-Может, и я так думаю. Хотя нет, не знаю, - сказала она. - Не уверена. Когда поднимается солнце, мне хорошо. Так хорошо, что мы – в деревне, - и солнца, природы много!

Мне так не хватало простого тепла – и вот оно пришло из разговоров с ней, совсем незнакомым человеком. Она старше меня в два раза, и у нее какая-то власть надо мной.

-Вот заговорили вы о моей красоте, а ​​ для меня в ней с возрастом появилось что-то чужое, - сказала ​​ Надежда Николаевна. - Причем невыносимо чужое: настолько, что мне трудно с ним примириться. Теперь я словно не уверена, что она для меня.

-Я знаю о грехах вашей молодости: вы писали стихи.

-Надо ж! ​​ Еще кто-то, кроме меня, помнит об этом.  ​​​​ Что, это до сих пор чувствуется?

-Конечно.  ​​​​ Я нашел старую газету, где были ваши строчки.

-Вы что, помните мои стихи?

-Конечно.

-А я их давно забыла. Прочтите! Мне интересно. ​​ Что я такое могла написать?

-Пожалуйста.

Тогда с тобою мы простились

Для новых встреч, любви тревог,

Сердцами молча обручились

Для неизведанных дорог.

-Надо же! Как это возвышенно и глупо! Как непохоже на жизнь!  ​​​​ Я хотела стать поэтессой. Настоящей. Я и в школу-то пошла работать, потому что и это казалось мне продолжением поэзии.

-Вы надеялись ее продолжить в души учеников!

-Да, Алеша. Мне казалось, это возможно. ​​ Видите! У меня тоже была своя вера, свои сомнения.

-Видите! Так и я хотел бы внушить им мое понимание Бога. ​​ Почему вы мне этого не делаете?

-Потому что это не имеет отношения к школьной программе. Ваши ученики пойдут в ВУЗ, а там они не смогут сдать экзамена, потому что вы их к нему не подготовили!

-Разве вы не знаете, почему говорю им о Боге, почему не могу молчать о Нем? Если б хоть что-то в этой жизни, кроме веры, принадлежало мне! Ни мои школьники, ни мои коллеги – ничего моего.

-Вы не должны менять учебный процесс в угоду вам лично!

-Но что-то мое в этом мире должно быть!

-Нет, не должно.

-Но как же так, Надежда Николаевна!

-На работе – только работа. Вы неправильно понимаете рабочий процесс. Алексей Васильевич, я уважаю ваши убеждения, но в школе о них забывайте! Просто забывайте.  ​​​​ Вы не вписываетесь в учебный процесс. ​​ У вас это никогда не получалось. Но я все же надеюсь, что вы повзрослеете! Очень надеюсь. Да, возможно, вы взрослеете, но с трудом и ​​ слишком медленно.  ​​​​ У вас есть черты взрослого человека: вы иногда тактичны, вы умеете делать женщине приятное, - но вашу работу вы понимаете неправильно.

-Надежда Николаевна, я делаю все, что входит в мои служебные обязанности.

-Вы не делаете ничего, Алеша! ​​ Просто ничего. Ни того, что входит в ваши служебные обязанности, ни того, что надо делать чисто по-человечески. Вы все-таки живите среди людей, а не в своих фантазиях. Вам будет легче работать, если будете понимать других. Да поймите же вы! Я не хочу вас увольнять! Я только хочу, чтоб вы научились работать.  ​​​​ Я только хочу, чтоб вы послушались моего совета. Больше жалоб не было. Ни от учеников, ни от коллег. ​​ Тогда мы будем ​​ жить в мире, Алексей Васильевич!

Она не вполне верила в то, что говорила. Скорее, это была полагающаяся порция увещеваний.  ​​​​ Но Алексей хотел сказать, что больше не может работать в школе. Хотел – и не решался.

-Да, вы правы. ​​ Мне так хорошо говорить с вами, я не ожидал, что могу сказать так много. Тем более, я не ждал, что наш разговор будет таким интересным. Но на самом деле, Надежда Николаевна, почему нам так не говорить? Я ведь не соревнуюсь с вашим мужем, не претендую на близость ​​ с вами. Мне просто интересно говорить с вами. Просто интересно.

-К чему, Алеша, этот тон? Это можно и не выяснять. Тебе не пятнадцать лет, а двадцать пять.

-Что вы скажете, если я буду за вас молиться?

-Зачем, Алексей Васильевич? Вы каждый раз мне это предлагаете, как очень большую услугу. ​​ Но поймите, что это разрушает наши деловые отношения.

-Чем?

-Как чем? Ваше предложение звучит странно. Я каждый раз вам говорю, как это странно, но вы каждый раз словно этого не замечаете.

-Это вам поможет. Возможно, это даже спасет вас. Я ведь думаю о вас, и не так, как обычно мужчины думают о женщинах. Я подумал, мало одного моего желания добра, я должен вас спасти – и стал молиться.

-Меня не надо спасать.

-А ваш сын, Надежда Николаевна?

-Что мой сын?

-Об этом знает весь город. Простите, Надежда Николаевна, что я говорю об этом. Но я на самом деле хочу вам помочь. Вы себе не представляете себе, как много людей вам сочувствуют.

-Не говорите об этом! Это слишком больно. ​​ Лучше скажите, зачем вы задали такую сложную тему сочинения? Почему именно Чернышевский? Я же вас предупредила, что он больше не входит в вузовские экзамены. Почему не Салтыков-Щедрин, как я рекомендовала?

-Надежда Николаевна! Наверно, я просто забыл.  ​​​​ Эта тема была одной из шести. Потом, почему не предположить, что кто-то возьмется и за сложную тему? ​​ 

-Но ведь никто же не взялся! Неужели не естественно было предложить военную тему ко Дню Победы? Тем более что страна отмечает огромный юбилей.

-Да ведь этот «огромный юбилей» - каждый год. Я хотел вам сказать что-то важное.  ​​​​ И поскорее выскажу, пока вы опять меня не заговорили.  ​​​​ Надежда Николаевна, я хочу уйти из школы. Я устал делать то, что не умею, я, наконец, хочу посвятить себя Богу.

-Уходите! – зло ответила она. – Убирайтесь отсюда.

-Спасибо, - корректно кивнул Колесов и вышел.

Алеша не замечал, что каждый его визит к завучу удивлял его коллег.  ​​​​ Когда он пробегал мимо учительской, его заметили сразу двое: учителя информатики и химии, Андреева Саша ​​ и Елена Викторовна.

-Но о чем они могут так долго говорить? Он выскочил, как ошпаренный! - улыбнулась молодая учитель информатики. – А вот со мной Надежда Николаевна проговорила ровно пять минут. Она даже не заметила, что не ответила на мои вопросы. А я, кстати, не уверена, что нужна школе: базы - никакой! Как буду рассказывать детям о компьютере без самого компьютера? Я хожу по школе, абсолютно никому не нужна. Будто приехала не на работу, а на свидание!

Надо ли говорить, что Елену Викторовну порадовало такое попадание в ее тон?

-Вы и должны все это высказать Надежде Николаевне! – сказала она. - С ней, знаете ли, надо пожестче. ​​ У меня тоже были с большие проблемы с учебной базой по химии. Пока она не сделала то, что нужно. ​​ Так вот, ​​ Сашечка! Такая она у нас, наша ​​ Надежда Николаевна! ​​ Этот самый Алешенька у нее давно в любимчиках ходит. Тут причины две. Во-первых, у нее сын - наркоман.

И на самом деле, весь городок знал, что у вполне благополучных родителей Севастьяновых Надежды Николаевны ​​ и ее мужа Владимира Павловича сын – наркоман. Всех удивлял как раз тот факт, что беда случилась именно в семье столь честных, принципиальных, твердых, надежных родителей.

-Причем тут Колесов?

-У нее развилась слабость к молодым мужчинам.

-Ах, вот как! – удивилась молодая женщина.

Такая откровенность была ей неприятна.

-Представьте себе! Ну, эту трагедию весь город знает. А вот и еще резон, почему они долго заседают: Алешка давно свихнулся на боге - и хочет уйти из школы. Работник он, прямо скажем, никакой, но она хочет его удержать. И потому, что больше работать некому, и потому, что хорошо знала его родителей. Кажется, и вас он очень хорошо знает.

-Да, мы вместе учились.

6

Вот и день прошел. Солнце уже не на все небо. И снег подмерз, и лужи покрылись льдом. Зима вернулась.

Боже мой, как мы с Надеждой разругались! ​​ Это как всегда. ​​ 

Но тут Алексей ​​ по привычке повернул свои мысли на ​​ обычный романтический лад:

-Она-то, весна, еще вернется, ​​ - но я, оживу ли я? О чем мы говорили так долго? Я уже все забыл. Я как мертвый после ее душеспасительных бесед. И каждый раз – одна и та же экзекуция. Наверно, она не слышит того, что я ей говорю, как и я думаю только о своем. Зачем она смотрела мне в глаза? У нее сын - наркоман; как ей упрекать меня? ​​ «Убирайтесь отсюда»! ​​ Это уж слишком.  ​​​​ Каждый раз наши разговоры довольно романтичны, но заканчиваются всегда одним и тем же: моим изгнанием.

А эта Саша? ​​ Неужели та самая? ​​ Мы, кажется, дружили, но она уже успела сблизиться с химичкой; наверняка, перемывают мне косточки.  ​​ ​​​​ Мы так много раньше говорили, когда оба были в десятом «А». ​​ Прошло шесть лет! ​​ Тогда все стреляла глазками. ​​ Я только мимоходом заглянул в учительскую, она ​​ насмешливо рассматривала, как я убегаю. ​​ И откуда ее принесло? ​​ Если и она примет сторону бабушек, меня они дружно съедят.  ​​​​ Может, она уже сблизилась с Еленой? ​​ С чего бы это? Душевное родство, основанное на том, что обе любят одеваться в белое.

Сейчас я ​​ спрошу отца Петра прямо. ​​ Да, он постоялец моего дома и дома моих родителей; да, он и его жена исправно платят за жилье, помогают управиться с огородом; да, поповна готовит еду ​​ для всех, ​​ мы подолгу вместе пьем чай, мы ​​ – самые большие друзья, ​​ - ​​ но почему ​​ решающий разговор о моем переходе в церковь все откладывается?

В глубине души Алексей мечтал, что отец Петр сам начнет этот трудный разговор, запросто ему скажет:

-Оставь ты эту школу, иди, служи Богу!

Я упаду перед ним на колени и скажу «Спасибо».

Или он скажет так:

-Молитесь больше! Войдите в церковь, как в свой дом. ​​ Да, в вас чувствуются начатки веры, но все путает страх. Чего вы боитесь? Придите к Богу – и Он спасет вас. Не бойтесь сомнений: сомнения для вас – почва веры. Вы читаете Библию?

-Мало, - признаюсь я.

-Почему мало? – начинает он меня отчитывать.

-Потому что мне мало самому читать ​​ Библию! ​​ Я б хотел так молиться, чтоб и другие стали ее читать.  ​​​​ Я читаю Ее ​​ только для себя, а ​​ надо разделить Ее слова с другими! Если другие не разделят твою веру, тогда зачем она? Как иначе, как не в вере, ты услышишь других? Вот когда молишься со всеми, то и молитва огромна.

-Оставьте школу и просто верьте. ​​ Верьте всей душой!

Но никто его не торопил служить Богу - и это его оскорбляло.

Вечер приближался стремительно и легко, словно бы спеша, ​​ голубой снег не чернел, но стремительно наполнялся темнотой. ​​ Тропинку не терялась, а продолжала голубеть, словно не замечая, что день ушел. Огромный, таинственный закат просиял последний раз, мерцая волшебно и тепло, ​​ и заботливо укутался в темноту, и смиренно затих.

Алексей услышал пение мобильного телефона, остановился и узнал голос завуча:

-Алексей Васильевич! Вы где сейчас?

-Я иду домой.

-Да что с вами происходит! Вы не дали мне договорить, а выскочили, как ошпаренный.

-Надежда Николаевна, все хорошо! – растерянно ответил он. - Ничего особенного не случилось. ​​ Я вас рассердил, да ведь это – каждый раз.

-Значит, вы так ничего и не заметили, Алексей?

-Ничего особенного.

-А я очень даже заметила. Я никогда не видела вас таким подавленным. Я должна с вами поговорить.

С чего она взяла, что я был подавленным? Это что за фантазии?

-Надежда Николаевна! Пожалуйста, не беспокойтесь. О чем нам говорить?

-Вы не должны принимать никакого решения до нашей встречи. Договорились?

-Хорошо, - ответил он.

Он сам не заметил, как это стало непристойной игрой: он грозил, что уйдет из школы, - и завуч его удерживала из уважения к заслугам его матери.

На улице еще было солнечно, но ​​ Алексей этого не замечал. Сейчас он шел к отцу Петру.

-Ты чего пришел? – равнодушно спросил тот. - Газовый баллон нам поставили, не беспокойся. Сколько заплатил за аренду?

-650.

-Видишь! У страха глаза велики. Ты-то думал, загнут тыщи три.

И тут он рассудительно хмыкнул:

-Повезло. ​​ 

-Я тоже думаю: спасибо, что всего 650, а не три, а не двадцать! Что б я делал, если двадцать? Пришлось бы дом продать.

-Не надо об этом говорить! ​​ 

-Разве я неправ, отец Петр?

-Конечно, неправ. Если ты не знаешь социальную жизнь, это не значит, что она – сумасшедший дом.

-Меня раздражает мой дом, хоть я его и очень люблю: он требует каждодневной работы – и часто некогда взять Библию, некогда молиться.  ​​​​ И все равно: дом – ​​ разваливается! Его надо чинить, а я не умею. На артель мужиков у меня денег нет.

-Я тебе говорил, Алеша: если купить доски прямо на пилораме, выйдет дешево: всего тысячу. ​​ Не бойся работы по дому! Не отделяй твою восторженную веру в Бога от этой повседневной работы.

-Я же ​​ не плотник.

-Ну и что? Всегда есть, кого попросить.  ​​​​ Тебе всегда помогут, если ты хочешь, чтоб тебе помогали.

-По-моему, лучше уж однокомнатная квартира, но чтоб не думать о дровах, чтоб жить молитвой, только ею.

Эта фраза необычайно разозлила священника:

-Нет, Алеша! Свой дом – совсем особенный. Это самая большая роскошь современного человека – жить в своем доме. ​​ Ты даже себе не представляешь, какую глупость ты говоришь. В квартире у тебя сразу пропадет ощущение дома.  ​​​​ Вот увидишь: ты не сможешь там ни жить, ни молиться. Подумай, как много может дать тебе твой дом. ​​ Веранду ​​ сделаем домовой церковью, чтоб братья могли приходить сюда молиться. Представь, каким духовным сокровищем станет твой дом!

-Что за день! Сегодня я всех злю, - подумал Алексей.

-Я не могу думать о себе так хорошо, - возразил Алексей. – Я только вижу, что страдаю, и проблемы дома только усугубляют мое страдание.

-Это потому, что ты не видишь мира вокруг себя. ​​ Ты ​​ погружен в какие-то свои идеи, ​​ тебе нравится любить огромное, любить мироздание - вот чего ты хочешь. Но это – только идеи! ​​ Это – болезнь роста, не больше. Потом ты избавишься от этих романтических идей.

-Романтических? – улыбнулся Алеша.

-Да, романтических. ​​ 

Тут отец Петр процитировал:

Нет, я – не Байрон! Я – другой,

Еще неведомый изгнанник.

-Ну, не Байрон ты, не Байрон! ​​ Школьный учитель, а не Байрон.

-Это не смешно! – обиделся Алексей.

-Обязательно покажет свою якобы «образованность»! – с обидой подумал он.

-Я и не смеюсь. Это - про тебя! И не отнекивайся: что верно, - то верно. Ты должен увидеть как преимущества этой твоей черты, так и ее недостатки. Все равно остаются вещи, обязательные для всех. Тебе предстоит самое трудное: любить других. И не когда они молятся, а когда просто живут. С этого начнется твой путь к Богу, а не с твоих мыслей, не с твоих фантазий. Вера – это проще, чем ты думаешь.

-Любить других! Но, отец Петр, с чего, по-вашему, начнется эта любовь? Разве не с любви к Богу? Я вот думаю каждое утро: почему иду в школу, а не в церковь?

-Потому что, Алексей, ты – учитель по образованию. Не забывай об этом. И я вижу: ты привязан к своей работе больше, чем ты думаешь.

-А если я плохой учитель?

-Учись дальше, становись хорошим учителем.

-Но зачем?

-Это твой путь к Богу, - твердо сказал отец Петр. ​​ - Ты должен стать хорошим учителем, как твои родители. Это твой долг и перед людьми и перед Богом.  ​​​​ И кем ты еще можешь стать в этой жизни? Сам-то подумай. ​​ 

-Продавцом!

-Вот-вот! ​​ Хорошо, Алешенька, что ты сам смеешься над этим. Да, в прошлом году на продаже картошки и яблок ты запросто заработал месячный оклад, - ну и что? ​​ Ты ведь не сможешь стать торговцем. ​​ Дом – главное, что ты должен беречь в твоей жизни. Дом и работа.  ​​​​ Или ты забыл, что это не только твой дом, но и дом твоих родителей, завещавших тебе о нем заботиться.

-Но я от него устал! Как и от школы. Я сейчас так плохо себя чувствую!

-Почему?

-Представляете, я два часа провел в кабинете у завуча, а вдруг она мне опять звонит на мобильник и опять хочет меня видеть. Что ей нужно, я не понимаю. Я опять ей сказал, что хотел бы уйти из школы.

-Я просил тебя этого не делать!

-Но почему?

-Потому что твое желание идти в монастырь я не считаю ни глубоким, ни верным.

Подумав, он добавил:

-Ни ответственным. Тебе надо работать в школе: работа - это тоже вера. В тебе нет достаточного смирения, чтоб служить Богу. Да, у тебя красивые мысли об этом служении, но этого мало. Тебе везде придется преодолевать себя! И в школе этой работы куда меньше, чем в монастыре. В монастырь не идут «погрустить», как ты это собираешься сделать. Служи Богу в школе! Кто тебе мешает? Ну, читает тебе нотации завуч, - так это ее работа.

Еще раз расстроенный, уже ​​ разговором с отцом Петром, он вернулся домой, но не мог остаться в четырех стенах - и опять шел, как ему казалось, наугад.

Какое-то время от волнения он не мог прийти в себя, но вот заметил, что мимо ​​ громады Тигельного завода снова поднимается ​​ все к той же, единственной на весь город ​​ церквушке Казанской Божьей Матери. Здесь асфальт сворачивал направо, а за церковью темнела обычная деревенская улица, вся в сугробах и лужах. Свет в домах горел тускло, словно б с особой осторожностью, присущей только этому времени года.

-Отец Петр меня выставил, – укорял он себя, - а я опять пришел.

Теперь он вошел очень осторожно, стараясь избежать возможной встречи со священником, и встал в тени. В центре церкви у открытой библии горела единственная свеча.

Стоишь в темноте, молишься - и появляется ощущение, что тяжесть жизни уходит. Молюсь – и мир теплеет, и в него приходит весна. Неужели весна?

Почему меня никто не понимает? Всем иногда так хочется быть понятым! Понимание! ​​ Это ко мне приходит только в молитве.

Что это значит: молиться? Не знаю, что это: слова, состояние, мое желание хоть какого-то мира в душе, хоть какого-то согласия с другими людьми?

Мне надо молиться, чтоб прийти в себя, чтоб жить дальше! ​​ За прожитый день накапливается такой груз тяжелых проблем, к которым не знаешь, как и подступиться. Надо заплатить за квартиру, надо, наконец, поставить колодец. Все надо, надо, надо. Я папе еще десять лет назад говорил: «Папа, давай в саду поставим колодец». ​​ «Лешка, да зачем тебе? – ответил он. - Мало общего на улице, мало канализации?». ​​ А теперь у нас холодный туалет, а колодец поставить стоит ​​ четыре зарплаты.

Почему отец Петр не считает мою веру серьезной? «Любить других»! ​​ Будто ​​ я могу не любить детей! ​​ Нет, я люблю их – и мне хорошо. Люблю их, как моих учеников, как человеческих существ, с которыми вместе стою пред Ним.

Или прав отец Петр – и люблю их только для себя, а не для них? Раз у меня нет огромной любви к людям, то и не могу служить Богу? Не может быть.

Ты борешься с жизнью, ты учишься высоким чувствам – и только тогда они приходят. Ну, нет у меня любви к людям! Значит, она придет. ​​ Я буду молиться – и она придет. ​​ И как иначе?

Как бы полюбил моих коллег? ​​ Настасью Филипповну аж всю перекашивает, когда меня видит. ​​ Может, думать о ней больше? ​​ Наверно, ей вообще не везет с мужчинами, а конкретно я неприятен. ​​ Наверно, она нравится мужчинам с ее большой грудью. ​​ Платье белое, и грудь всегда колесом. И все равно, я должен увидеть в ней, если не женщину, то хотя бы человека, должен преодолеть себя.  ​​​​ Мне-то казалось, уже вижу, уже пересиливаю себя. Разве нет?

Екатерина Семеновна, ​​ наша «физичка», хоть и пожилая, а фигура у нее тонкая. И она хочет, чтоб в ней видели женщину? ​​ Зачем она показывает свои тонкие ноги? Неужели, чтобы понравиться?

Неужели я виноват в том, что не могу с ними сблизиться? Я ​​ первый пытался найти общее, первый заговаривал с ними, но каждый раз желание дружбы оборачивалось против меня.

Отец Петр наговорил мне кучу неприятных вещей, и теперь мне страшно. ​​ А, собственно, почему? ​​ Или бунтует мое маленькое, ничтожное «я»?

Как хорошо, что я знаю одно: если страшно, надо только сложить ладони и говорить с Ним – и ждать, пока ладони потеплеют. Говорить с Ним – и значит, молиться. Я бы хотел только молиться, - но как тогда жить среди других?

Стоишь в темноте, молишься - и появляется ощущение, что тяжесть жизни уходит. Молюсь – и мир теплеет, и в него приходит весна. Что это значит: молиться? Не знаю, что это: слова, состояние, мое желание хоть какого-то мира в душе, хоть какого-то согласия с другими людьми?

Мне казалось, я нашел друзей в людях, ​​ что живут в моем доме вместе со мной, что мы молимся вместе, - но отец Петр не пускает меня к Богу.  ​​​​ И все равно буду ​​ верить, ​​ мой дом станет ​​ мне родным, в него опять вернется тепло.

-Опять пришел!

Перед Алешей стоял отец Петр и улыбался.

-Ты что, отключил свой мобильный?

-Я? – удивился Алексей.

-Да, ты. ​​ Звонил физрук.

-Анатолий Алексеевич?

-Он.  ​​​​ Спрашивал о тебе. ​​ Он знает, что тебе сегодня досталось, что чехвостила Надежда – и беспокоится. ​​ 

-Немножко на самом деле чехвостила, ​​ – признался я. –  ​​​​ Всем нам сегодня ​​ досталось: школу ложно заминировали.

-А коллеги?

-Дамы, как обычно, не были слишком вежливы.  ​​​​ 

-Что за Саша? – спросил отец Петр, улыбаясь.

-Анатолий Алексеевич говорил и об этом?

-Почему нет?

-Почему «да», отец Петр? С каких пор вы стали другом Анатолию Алексеевичу?

-Что тут плохого?

-Простите. ​​ Я не знал, что у вас дружба. ​​ Если б вы знали, что значит работать в женском коллективе! ​​ Ох, уж эти одинокие женщины!

-О, это твои обычные ламентации, - расхохотался отец Петр. – Так эта самая Саша - новенькая?

-Да. ​​ По информатике.  ​​​​ Что Саша? Она только пришла, а я вот могу объяснить, почему у меня не складываются отношения ни с Еленой, ни с Екатериной.

-Катя и Лена! Интересно.

-Знаете, отец Петр, почему они так злятся? ​​ Они все уверены, что обмануты тысячи раз и государством, и мужчинами. ​​ Поэтому с ними и невозможно общаться. Чего бы мне больше всего не хотелось в отношениях с ними ​​ – это их обмануть.  ​​​​ 

-А как бы ты мог их обмануть? – удивился святой отец. – Интересно.

-А я вас скажу. ​​ Они, только встретив мужчину, заранее уверены, что обречены на обман. Я мог бы сыграть на этом, изобразить любовь до гроба.  ​​​​ Но я, заметьте, не делаю этого из принципиальных соображений.  ​​​​ С чего они взяли, что мне на роду написано их обмануть, раз я – мужчина!  ​​​​ Откуда это легкомыслие? Но посмотрите, какова женская логика: если я не хочу их обманывать – тогда еще хуже.  ​​​​ Тут уж просто конец света. ​​ Всё, отец Петр! ​​ Хватит о грустном. ​​ Вы дадите рекомендацию?

-Для чего?

-Для церковного училища.

-А зачем оно тебе?

-Я хочу стать монахом.

-У тебя мятущаяся душа, Алеша. Я не верю, что ты стремишься именно к Богу. Нет, тебя зовут какие-то твои мечты.

-Так вы не напишете рекомендации?

-Нет. Извини меня, Алеша, но такого документа я тебе не дам. ​​ Зачем ты сказал завучу о твоем решении? ​​ 

-Я – сказал? Но откуда вы знаете?

-Алеша, об этом знают все. Это очень плохо. Ты не можешь покинуть школу до конца учебного года.

-Я это понимаю. А потом?

-Потом будет лето. Тогда ты можешь поработать в церкви. Ты быстро увидишь, что это не для тебя. И не потому, что ты - плохой человек, Алеша. Просто ты не знаешь, что ты делаешь. Ничего страшного в этом нет. Даже многие взрослые тоже этого не знают. Но что касается служения Богу - это другое: тут решение должно быть осознанным. ​​ Конечно, ​​ хорошо стоять в церкви и вспоминать всю свою жизнь, и чувствовать себя в окружении близких. ​​ Ты слышишь слова Библии – и дух захватывает и думаешь: «Какой все-таки дар – жизнь! Быть человеком, ​​ быть сердечным, стараться понять других – это так много».

-Все верно, отец Петр!

-Что же верного, если я пародирую твой выспренний стиль, а ты даже не замечаешь этого?

-Так вы меня пародировали? – обиделся Алеша. ​​ – А я жду от вас совсем другого.

-Не надо резких решений, Алексей. ​​ Ты еще не отвечаешь за свои поступки!

-Как это «я – не отвечаю»? Я, по-вашему, подлец и сволочь?

-Нет! – ответил священник. – Ни подлец и ни сволочь. Просто, ты на распутье.

-На каком таком я «распутье»?  ​​​​ разве я не молюсь? ​​ Если я что-то и понимаю, то только то, ​​ что мне надо молиться. ​​ Потому что все равно не найду ни в ком того, что ищу. ​​ Почему вы смеетесь над этими священными чувствами? А если они пройдут вместе с моей юностью?

-Увы, Алешенька, ты сказал гораздо больше, чем хотел: ​​ твое увлечение Богом, скорее всего, пройдет вместе с твоей затянувшейся юностью.  ​​​​ Слушай, иди домой. ​​ Я сейчас приду.

7

Но где Алексей, что с ним? Он подходит к дому, но не решается зайти, потому что дом пуст и большие, черные окна его пугают. Он бродит по саду и почему-то страшно волнуется.

-Тише, тише, - ​​ зачем-то шепчет он самому себе и звездам, - ​​ и снова говорит о любви к Нему, снова растворяется в молитве.

Кому я шепчу? Кто ​​ это - я? ​​ Я не хочу опять стать человеком, но надеюсь стать молитвой: остаться этим небом, садом, домом. В молитве мне хорошо: я - легкий, нежный, доверчивый, - и этот мир, так досаждавший ​​ в школе, теперь совсем родной.

Он бродил по саду, плакал ​​ и смотрел на звезды.

Опять ​​ после краткой чреды теплых дней возвратится зима, но снег уже будет изранен солнцем. Люблю эти белые просветы в лесу в начале весны! ​​ Они встретили меня утром и провожают весь день. В них столько радости, столько белизны, в них легко почувствовать безудержную, молодую весну. ​​ Первый сумрак в начале весны такой теплый, доверчивый, мягкий! Что это? Опять снег? Он летит мне в лицо с неслыханной нежностью. Скоро придут долгие, ясные дни, а ​​ он все будет падать и падать.  ​​​​ Поля уже бредят теплом, вот-вот, чудится, нахлынет лето, а чистый, искристый снег будет лететь в лицо, будет обнимать меня.

Почему так люблю ночь? И ночь вообще, и ночь в моем саду. Стоишь часами и говоришь со звездами. А иногда и плачешь, и жалеешь, и надеешься. О чем говорю с небом? Да все равно. Молитве не нужны слова. Вот если бы сюда, в сад, собрались все, кто молится, чьей молитвой держится мир! Нам всем бы жить вместе, молиться в одной церкви!

Почему ты, огромная, всеведущая ночь, не можешь стать этим храмом для всех? Пусть бы все, кто верит, видели одну звезду, самую яркую, и чтоб она показывала путь от одного человека к другому. ​​ Если б в мире было такое ясное добро! А так оно – во всем, во всех, и оно – нигде. Дай нам найти друг друга, чтоб идти во внешний мир и уже там надеяться на понимание и добиваться его. Так много людей желают добра вообще, в своих мыслях, но не все они понимают, что ищут спасения, что могут найти его только в молитве.

Неужели идет дождь? ​​ Наверно, почудилось. Хочется, чтоб капли касались лица – вот и ​​ придумал. Почему я почувствовал его только в саду? Откуда этот дождь? Столько дождей весной, а этот – первый весенний. ​​ Или моросит в моей душе? Точно: чуточку дождит, на душе первая весенняя смута. Именно весенняя. Наверно, весна пришла именно сегодня – и как хорошо, что это заметил.

Откуда я знаю, что люблю только Его? ​​ Почему все думают, что мне это просто кажется? Нет ли в моем желании веры желания просто вообще любить?

Наверно, мне потому так чужды женщины, что не могу любить кого-то конкретно, но только идею. ​​ Вот физрука люблю, потому что он свой, - а с этим отродьем Ленкой и Катькой не найти ничего общего. Я любил родителей, верил, что они будут всегда, - но они предали меня: они умерли. Я больше не хочу любить людей.

Чему я поклоняюсь? Да я сам не знаю. Вот смотрю в небо и люблю его. И это все, что знаю о моей вере. Так мало! Так преступно мало! Этого и не может простить отец Петр. ​​ Именно этого.

Когда читаю Библию, поклоняюсь только Его Слову. ​​ А моя работа учителя – разве не служение ​​ Слову? ​​ Только русскому языку? ​​ Не верю. Разве мой родной язык - мой настоящий Бог?

Я знаю, вера в меня вложена свыше, ​​ - и как бы ​​ отвернулся от своего призвания? Но если это только бес говорит во мне, если невольно лгу? Это страшно.

Родители были моей связью с миром, а теперь я один и не понимаю, что со мной.

Все равно! Довериться можно только Ему - и кому же еще? Если не получится мое служение Господу, опять вернусь в школу.

Почему именно весной мне хочется верить до конца? ​​ Почему с каждой весной дом обрастает шепотами, голосами близких? ​​ Нет-нет, да и покажется, что кто-то стонет. Крыльцо, яблони, забор – это все мы, мы трое, мама, папа и я.

Скрещенье веток кажется священным. Чудится, и это - руки, сложенные в молитве. Боже, дай мне силы поделиться твоей верой. Если и могу быть с другими, то только пред Тобой. Но чувствуют ли они это предстояние?

Откроешь Библию, и ​​ ты - пред Ним.  ​​​​ Это ​​ столь огромно! ​​ Это очевидно только мне, а больше никому, - но как поделюсь с другими этой очевидностью? ​​ 

Как ни ужасны мои коллеги, все мы - ​​ братья по вере. ​​ Неужели отец Петр не понимает, что именно такое родство живет в моей душе? Наверно, у меня много таких братьев, но я их не знаю.  ​​​​ Я б и хотел стать священником, чтоб жить этим родством не в мыслях, а в жизни. ​​ Я чувствую, как нас много, как мы сильны, когда молимся вместе, - но так хотелось бы всех увидеть в жизни! ​​ Я не просто живу, а ищу родство. ​​ Или это гордыня? ​​ Разве мало моей общности с детьми? Я сам своими знаниями создаю эту общность и, если при этом не укладываюсь в какие-то там «методические» указания, - разве это так ужасно? ​​ Почему Надежда не оставляет свой напор, почему ей так важно, чтоб я стал посредственностью?  ​​​​ Может, это мой недостаток, что, когда ​​ их учу, ​​ чувствую, что они понимают меня и, тем более, ​​ потому, что они разделяют мою молитву.

Я не знаю, как стал учителем. Это решение приняли мои родители, а я – я просто не стал спорить.  ​​​​ Да, да! ​​ Если б не этот страшный толчок: не смерть родителей, - так, возможно, и не стал бы молиться. Я понял, что молюсь, когда это стало уже привычкой. Ещё боялся думать о нем. Наверно, потому, что боялся спасения, ведь в нём - ещё больше одиночества, оно ещё горше. Но с молитвой страх прошел: я почувствовал, что в моей молитве Он - со мной. И уже Он возвращал в общество, к другим.

Моя вера начиналась из детских снов: они все вернулись, когда мама умерла, когда ему уже не надо было заботиться о ней. ​​ Вот мой самый обычный сон, ставший молитвой: ​​ просыпаюсь ночью и чувствую, что небо рождает меня, ​​ создаёт, - и шепчу небу, шепчу благодарно, - и слова становятся признанием, верой, молитвой. И небо так огромно, высоко и светло, и ​​ я весь - в нём, - и ясно понимаю, что это чудо происходит со мной.

В детстве присутствие Бога окружало меня, но не входило в душу.  ​​​​ Войду в лес, сольюсь с ним, и это - моя первая ​​ каждодневная ​​ молитва. Искренне не хотел быть человеком, а одной из сосен. До конца это желание так и не прошло. Следить за облаками весь день было самой большой моей радостью. ​​ Вот так смотришь в небо и думаешь: ​​ каким Он был? ​​ Разве он не мог предстать самим солнцем, что взяло меня в свое сияние?

Я ждал, отец Петр скажет:

-Ты бы мог учиться! Именно ты. Я чувствую, как ты веришь, и советую ребе поступать в семинарию. ​​ Я  ​​​​ уверен в тебя и готов написать рекомендацию. Тебе нужен Он, именно Он, - и мне больно видеть, как ты закапываешь свой талант веры!

Почему он не скажет так? ​​ Он считает, во мне ​​ много придуманных чувств, и они все – пройдут!  ​​​​ Наверно, ему кажется варварством нести в веру всего самого себя.  ​​​​ Как же он не видит, что я весь – в вере, и ​​ мне не хватает лишь ясности! ​​ Но она придет из опыта веры.  ​​​​ Обязательно придет!  ​​​​ Или мне всегда скрывать свою веру, самое главное в себе? Это все равно как не дышать. ​​ Нет, я объявлю, что верю – и тогда разделю ее с другими, назову их братьями.

Я найду такие слова о вере, что мир оценит их. ​​ А Евангелие? Разве Оно – не записано ​​ кое-как с Его слов? ​​ Оно записано столь же коряво, как сочинения моих учеников.

Я никогда не любил говорить. ​​ Я ​​ вот брожу по лесу и слушаю, как он говорит со мной. И на работе говорю только потому, что мои слова учат детей. Иначе б молчал. Если мне надо сказать Ему, как я в Него верю, я молюсь. О чем мне еще говорить? Разве это мое призвание – преподавать? Никогда не поверю. Призвание – быть среди других, нести им веру.  ​​​​ Ведь один всегда веришь слепо, только издалека видя Его свет, - но свет приблизится, если ты скажешь братьям: «Я верю. Я вижу свет!».

Почему я не могу ​​ зайти в дом, а брожу по саду? Я слышу голос и иду за ним. Это то ли пророчица, то ли девочка, то ли проститутка; не знаю, кто, но голос женский. Чудится, прохожу высокие тихие травы, вечер расступается предо мной, близкие звезды шепчут. ​​ Вот огромные глаза входят в меня, я чувствую крылья.

Как это высказать отцу Петру? ​​ Зачем я несу в себе эти странные образы? Как смею молиться, если именно они царят в моей душе, а не Его лик? ​​ Я ​​ чувствую в себе такую силу веры,  ​​​​ что она лишний раз подтвердила бы ​​ не только мое существование. Слишком медленно, слишком ненадежно врастаю в сияющий мир. Мне мало того, что он красив, я еще хотел бы назвать его своим. Что со мной сегодня? ​​ Как неожиданно весна ​​ вошла в меня! Я не знаю, кто я, не могу молиться, не могу понять многое из казавшегося ясным. ​​ Весь день вокруг ​​ меня рос неясный гул – и я в нем потерялся. ​​ Небо высоко, огромно и ясно, звезды горят – и я, как свеча, истончаюсь в этом растущем пламени.

Мне надо молиться ​​ просто, чтоб не сойти с ума, чтоб преодолеть ужас мира и покаяться Ему в этой борьбе.  ​​​​ Или ​​ моя вера – только воображение, только слабость? ​​ Создатель требует, чтоб я верил в Него: о Нем забывая, всего себя отдавая работе веры. ​​ Я не могу верить каждое мгновение, ​​ лишь стараюсь ​​ молиться – и тогда Он возвращается, тогда в молитве ​​ опять обретаю Его. Чтобы сохранить веру, надо просто работать для нее. Разве то, что я учитель, – не работа веры, не сама вера? ​​ Я совсем не уверен, что  ​​​​ мне надо работать в школе, но я привык преодолевать эту неуверенность. ​​ Наверно, это все, что я могу, это уже очень много! ​​ Я всегда говорил себе: «Ты должен все решить для себя. Чего ты ждешь от жизни? Смог бы ​​ ты служить Ему, служить высшему, служить по-настоящему?».  ​​ ​​​​ Нет, не страх перед мирозданием, но восхищение им – в основе моей веры.  ​​​​ Мы ​​ умираем не вообще, а только пред Ним. Мы находим молитву, и когда мы молимся, мы создаем друг друга. ​​ У нас всех – дар молитвы.

В доме скрипнула дверь.

-Наверно, Вера Евгеньевна пришла домой, - подумал Алеша.

Он дождался, пока загорится окно, – и только тогда вошел.

-Как день? – услышал он.

-Хорошо, - равнодушно ответил Алексей.

-Наверно, если б хорошо, - ответила Вера Евгеньевна, - ты бы не был таким подавленным. ​​ Ты встречался с Надеждой Николаевной?

-Встречался. ​​ Опять говорили, говорили, а теперь ей еще надо меня видеть. ​​ Как она не понимает, что она - мой начальник, между прочим. Мне унизительно с ней говорить.

-Почему же ты тогда улыбаешься?

-Потому что она глупая, - признался Алексей. – Так тяжело сегодня было работать! Опять кто-то грозился взорвать школу, коллеги хамили.

-А без конфликтов – не бывает? – спросила Вера Евгеньевна. – По-моему, ты придумываешь и конфликты, и унижение. ​​ Понятно, твоя работа не без проблем, но не стоит их преувеличивать.

-Нет, ​​ без конфликтов не бывает, - уверенно сказал Алексей. ​​ – Эти проблемы не решить.

Зазвонил телефон.

-Это вас, ​​ Вера Евгеньевна, - уверенно сказал Алексей.

Она подошла к телефону, подняла трубку, а потом недоуменно посмотрела на Алексея.

-Сейчас, - сказала она в трубку и Алексею:

-Это тебе. Елена Викторовна.

Алексей взял трубку.

-Алеша! – услышал он. - Алексей Васильевич!

-Кто у телефона?

-Настасья Филипповна.

-Это кто шутит? – он постарался спросить построже.

-Елена Викторовна.

-Серьезно?! Это вы, ​​ Елена Викторовна?

-Это я, Алексей Васильевич. Ваша коллега и учитель химии.

-Как вы меня нашли?

-Я знаю Веру Евгеньевну. Попросила телефон у нее.

-Зачем вы все это говорите? Лучше скажите прямо, что вам нужно.  ​​​​ Вера Евгеньевна не могла вам дать моего телефона.

-Хорошо! Посмотрела в телефонной книге.  ​​​​ Слушай, ​​ кончай базар! Я ​​ к тебе с предложением.

-Каким?

-Ко мне приехал родственник Василий Николаевич. ​​ Мужик с руками. И забор тебе подправит, и колодец поможет сделать.

-Сколько ж он за это потребует?

-Не так много, не бойся.

-Как это «немного», ​​ Елена Викторовна? Сколько вы имеете в виду?

-Немного. Почему, я тебе объясню. Во-первых, ​​ пусть он поживет у тебя на чердачке.

-С какой это стати?

-С такой, дурачок! Зато за работу возьмет меньше. ​​ Ты пока поночуешь в комнáтке у кухни.  ​​​​ 

Прежде Елена Викторовна была в гостях у родителей Алеши, так что знала его дом. ​​ 

Не дав ему опомниться, она продолжила атаку:

-Тебе иначе не сделать ремонта, - объясняла она. - Рассуди сам. ​​ И забор, и колодец.  ​​​​ Кстати, у тебя яма уже вырыта, так ведь?

-Яма-то вырыта, но я же не утеплял. ​​ Так что все замерзло.

-Он отогреет. Паяльной лампой. ​​ А доски на забор у тебя есть?

-Какие-то доски стоят уже три года. ​​ В сарае. Еще папа хотел ставить.  ​​​​ 

И он решительно продолжал:

-Так что, Елена Викторовна, коли вы не шутите, ваш вариант возможен. Сколько он просит? Да, подождите! Он насколько приехал?

Одна мысль, что ремонт может быть сделан, потрясла его.  ​​​​ Если есть хоть какая-то возможность, надо за нее ухватиться.

-От пары недель до месяца.

-Чегой-то его вдруг принесло? – Алексея обуревал приступ деловитости.

-Алеша, их завод вот-вот объявят банкротом, так что всех рабочих отправили в вынужденный отпуск.  ​​​​ Ему, собственно, деться некуда. ​​ Семью ему кормить надо, так что если ​​ поможешь, буду очень тебе благодарна.

-Сколько он получал там на заводе?

-Семь тысяч.

-У меня он столько не заработает!

-Я понимаю. ​​ Сколько ты сможешь заплатить?

-Елена Викторовна! Пусть у меня живет месяц. ​​ Надеюсь, я договорюсь с Верой Евгеньевной. ​​ Пусть он ест у нас дома, три раза, а в конце работы дам три тысячи.  ​​​​ Я понимаю, что это мало.

-Сойдет, Алешка, сойдет!

-Вы ​​ ему сказали, что у меня участок – сорок на сорок, так что забора – 160 метров! ​​ 

-Я знаю. ​​ Я ему скажу.  ​​​​ Да он рядом со мной, все слышит. ​​ На всякий случай запиши его имя: Трофимов Василий Николаевич. ​​ Записал? ​​ 

-Да. ​​ Я хочу вам сказать, что, конечно, посоветуюсь и с отцом Петром, и с Верой Евгеньевной.

-Советуйся, чего тут.  ​​​​ Завтра воскресенье, так что приглашаю тебя с утра на блины. Познакомишься

Когда Алексей опустил трубку, Вера Евгеньевна с улыбкой спросила:

-Что же случилось? ​​ О чем ты успел договориться?

-Елена приглашает на блины завтра утром: к ней приехал родственник. Вы не против, если он будет жить, где я сейчас: на чердаке, - и сделает нам забор и колодец?

-Конечно, мы не против, Алексей! ​​ Ни я, ни мой муж. Вот видишь! А ты всё «химичка», «химичка»!  ​​​​ Придумал, будто у вас плохие отношения. ​​ Много он запросил?

-Я предложил три тысячи, а он согласился. ​​ Вера Евгеньевна! Это шанс, его надо использовать. Иначе забор никогда не довести до ума. Пусть этот ее родственник у нас живет месяц и столуется.

-Я не против. ​​ Пусть живет месяц, два месяца, три – лишь бы вы сделали ремонт. ​​ Ты завтра ​​ договаривайся на случай такого варианта.

-Сами подумайте, - горячился Алексей, - что будем делать с этим хозяйством? Я не хочу сажать картошку! ​​ Да у меня просто на это и сил нет. Починить сарай? Я не умею. ​​ Беречь яблони? Не умею. ​​ Что ж поделать, если совсем ничего не умею.  ​​​​ Знаете, я бы отказался от всего этого, но мне стыдно так сразу предать память родителей.  ​​​​ Я не могу сказать, что хочу ​​ только отдыхать, но по дому для меня слишком много работы. Я ведь еще помню, как дедушка держал корову, а мне не то, что корову, - мне и себя-то сложно прокормить. ​​ Как вы думаете, Вера Евгеньевна, надо сразу и покрасить забор?

-Надо. ​​ Конечно, надо. Этот мужчина тебе его починит и покрасит. Если какие-то деньги надо, мы дадим тебе в долг. Еще в том году можно бы было покрасить. ​​ Покрасишь в мае; сейчас еще не время.

-Может, срубить яблоню у окна?

-Что ты, Алешенька!

​​ -А что? Уже два года от нее никаких яблок, и в комнате темно.

-Ни в коем случае, Алеша.  ​​​​ Те годы не было яблок, значит, этот – обязательно будет.

-Как вы думаете, - серьезно спросил он, - на забор нужны новые доски или обойдемся старыми?

-Конечно, обойдемся. ​​ Забору ​​ нет и двадцати лет.

-Вы так шутите?

-Нет.  ​​​​ Старые доски подойдут.  ​​​​ Еще и новых купишь.

-Я почему-то всегда думал, нам ​​ никогда не одолеть эти проблемы, - и вдруг этот родственник ​​ Елены Викторовны.

-Ты не сказал, как его зовут, - напомнила Вера Евгеньевна.

-Я запомнил: Трофимов Василий Николаевич. ​​ 

-Давай запиши куда-нибудь. ​​ Если человек будет тут жить и работать ​​ так долго, то ты уже не забывай, что это ​​ Василий Николаевич. ​​ 

-Как хорошо, что мы начнем ремонт! ​​ Я понимаю: дом надо починить, иначе он рухнет.  ​​​​ Я даже мечтаю сделать тут нормальный туалет! ​​ Знаете, как надоело каждый раз чистить туалет! ​​ Почему не возвращается отец Петр?

-Служба кончится только через час. ​​ Так что не надо его ждать. ​​ Алеша, давай поедим.  ​​ ​​​​ Я так рада, что опять близко весна.  ​​​​ А ты?

-И я рад. Все-таки, это будет трагедия, если я останусь без дома: тут так спокойно, так тихо! ​​ Помните, вы когда-то мне рассказывали об Андреевой?

-Андреевой? – переспросила ​​ Вера Евгеньевна.

-Ну да! ​​ Ее мать еще убирала последние годы в церкви.

-Вспоминаю.

-Эта та самая Саша Андреева, что поступила в педагогический институт.

-Вместе с тобой. Потом она вышла замуж. ​​ Я, правда, мужа ее не видела. ​​ Ты уже видел Сашу?

-Да.

-Ее мама Вера Николаевна сейчас в больнице.  ​​​​ 

-В больнице? – спросил он. – А что такое?

-Подозревают рак. ​​ Где ты видел Сашу?

-У нас в школе. Саша устраивается информатичкой.

-Есть такой предмет?

-Представьте себе, ​​ Вера Евгеньевна! Информатика – совсем новая наука. ​​ Уже ввели в школе. ​​ Представляете? В больших городах уже у всех компьютеры.

-Хорошо, что она вернулась: поможет маме. ​​ Ну что, Алеша? Давайте ужинать. Видно, мужа не дождемся.

В этот момент скрипнула калитка, и вскоре отец Петр вошел в кухню.

-Ты не обиделся? – спросил он, снимая пальто.

-Ты извини, - обратился он уже к жене, - что я так с порога. У нас с Алексеем был разговор. ​​ 

-Вам не все равно, обиделся я или нет? – скривился Алексей. ​​ 

-Да пойми, что я тебе желаю добра! ​​ В семинариях полно людей, что приходят решать какие-то свои личные проблемы, а не служить Богу.  ​​​​ И ты – такой же! Как ты сам не понимаешь, что ​​ отрываешь веру от жизни? ​​ Вера - ​​ внутри жизни, а не где-то сбоку! – горячо сказал отец Петр.

-Вот ты, Алеша, ​​ утром заговорил о «борьбе», - продолжил он. - Недавно ты рассказывал мне и об «ужасе сомнений».  ​​​​ Это все обычно! Все не имеет никакого отношения к вере. Ты что, хочешь сказать, что ты веришь в Бога?

-Именно так. ​​ И вы это знаете.

-Если у тебя вера есть, то и ужас, и борьба составляют ее смысл, - но это не тот багаж, с которым посвящают Ему свою жизнь. ​​ У многих людей сомнения - почва веры. А ты, кажется, говоришь не о вере, но о самопознании.  ​​​​ 

-Хорошо, - согласился Алексей. – ​​ Я вам верю: это не вера у меня, а только самопознание. ​​ В нем я уже дошел до той точки, когда видишь свой ужас ясно. ​​ 

-Так: положим, ужас. А что дальше?

-Мне нужна эта ясность, - строго объявил Алексей. - ​​ Нужна потому, что я совсем одинок пред этой враждебностью мира, эта стена высится надо мной со всей своей непоколебимой мощью - и только молитва, а не люди смягчают этот страх быть раздавленным.

-Слушай, здорово! – воскликнула Вера Евгеньевна.

-Что значит «здорово»? – рассердился Алексей Васильевич.

-Алеша говорит, как пишет, - настаивала Вера Евгеньевна. ​​ 

И она обратилась к Алексею:

-Слушай, а может, ты – будущий писатель?

-Да какой «писатель»! ​​ – поправил отец Петр. – Учитель. Учитель русского языка и русской литературы. ​​ «Враждебность мира»! ​​ Вот ​​ скажи мне на милость, где ты сегодня столкнулся с этой самой враждебностью мира? ​​ Разве не сам ты воздвиг эту стену в отношениях с коллегами? Кстати, Вера, - он обратился к жене, - ты помнишь Анатолия Алексеевича, физрука в Алешкиной школе?

-Что-то не припомню, - ответила она.

-Как же ты забыла? Это его дочь у вас на молокозаводе работает.

-Это она?! ​​ Маша?

-Конечно. Знаешь, зачем он мне звякнул? ​​ Сначала нахвалил Алешу: мол, прекрасный коллега, - а ​​ потом вдруг на него пожаловался: ​​ ни с кем не может сойтись. ​​ 

-Алексей, скажи нам, что ​​ именно тебе мешает в школе, - сказала Вера Евгеньевна. ​​ - ​​ Что тебе там так тяжело?

-Да всё! ​​ Мне ​​ тяжело ​​ видеть рост человека, все его несовершенство, глупость, - но, с другой стороны, ​​ - казалось бы, осудил себя Алексей, но тут же и поправился:

-Но, с другой стороны, именно это в детях меня и притягивает. ​​ И не потому, что я мало люблю людей! Нет. Дело в том, что мне слишком очевидно мое несовершенство.  ​​​​ Я уверен: я его преодолею, если посвящу себя Богу.

-Но тебе же всегда нравилась эта работа! ​​ - сказала Вера Евгеньевна. - ​​ Конечно, это трудно: проверять тетради, исписанные коряво, трудно работать изо дня в день, неприятно получать мало денег, - но с этим, Алексей, ты столкнешься везде.

-Нет, все не так, - возразил юноша. – Я стараюсь помочь им. ​​ Дело не только в том, что это трудно: я ​​ еще и не умею это делать. Вера Евгеньевна! Почему вы думаете, что мне так нравится нравоучать?! ​​ А ведь Надежда, наша завуч, призывает именно к этому. Ничего подобного! Я хоть и учитель литературы, больше всего этого не люблю. ​​ Я ​​ не люблю слова. ​​ Тем более написанные. ​​ Поэтому, кстати, я не верю, что Евангелие написано самими апостолами.

-Вот-вот! – подхватил отец Петр. – Ты мне уже это рассказывал. ​​ Тебе кажется, твоя жизнь - это единый порыв к Его свету.

-Я бы хотел так жить, отец Петр!

-Это только мечта, Алеша! ​​ Только ты встретишься с настоящей церковью, ты поймешь, как глупо так думать.  ​​​​ Кто-то другой, но не я, может, и солгал бы тебе, сказав, что эта мечта может стать всей твоей жизнью. Нет, Алексей! ​​ Все, что ты хочешь найти в вере, ты найдешь как учитель русской словесности. ​​ Как ты не понимаешь: учительство – твое призвание!

-Какое же это «призвание», если мне так тяжело работать, когда ничего не получается? ​​ Представляете? Я говорю о Достоевском, а в душе часто - немота: я не могу молиться, не могу понимать других. В какой-то момент от меня остается только моя тень - и мне это страшно, - и Он, только Он тут меня не спасает. ​​ Я могу еще понять ваше равнодушие, - но Он-то, почему Он забывает меня в такие страшные моменты? Может, потому, что не верит в меня? ​​ Когда родители умерли, ​​ только Он пришел на помощь. ​​ Собственно, с этой их смерти и начинается моя вера. Вы помните моих родителей?

-Почему ты спрашиваешь? – удивилась Вера Евгеньевна. – Мой отец работал на пилораме рядом с твоим целых двадцать лет. ​​ Ты подумай, как это много. И все двадцать лет твой папа приходил к нам домой.

-Чтоб пить водку!

-Да, чтоб пить водку, - примирительно сказала Вера Евгеньевна. - ​​ Не надо судить других слишком строго. Не удивительно, что именно смерть близких обратила ​​ тебя к Богу: ты узнал огромное, ты открыл глаза. Но одно дело – верить; совсем другое – служить Богу.  ​​​​ Служат Богу не обязательно в монастыре.  ​​​​ Никто не может быть уверен, что его вера искренняя.

-Я сам этого боюсь, - признался Алексей. – Мне, если честно, ​​ не кажется искренней моя вера. Я, может, люблю Его только для того, чтоб доказать умершей матери, что на самом деле люблю её одну. ​​ Я сам не уверен, что смею довериться вере навсегда.  ​​​​ И на самом деле, если любовь к Нему пройдёт, как опять вернусь к прежней жизни? ​​ Я знаю, Он ждет от ​​ меня искренней веры.

-Вот это важно! ​​ - отец Петр, чтоб закрыть форточку. - Слушай, Вера, а как насчет ужина?

-Я давно хотела предложить, но с Алексеем такое творится! ​​ Садитесь, мужчины. ​​ Я наливаю суп.

-Знаешь, Алексей, - сказал отец Петр, - ​​ все, что у тебя есть, - это твоя искренность, - и она спасет тебя! Ты будешь понимать мир и себя в мире.

Ему приснилось, как ​​ дом горит. ​​ Пламя росло и согревало мир: вся его прошлая жизнь пылала огромным, светлым факелом. Кто посмел сжечь ​​ мой Дом? – думал он во сне. ​​ – Или горят мои детские ​​ мечты?

Он проснулся и вышел в сад. ​​ Теперь сон явился наяву, и ​​ он бережно нес его в ладонях.

8

С утра позвонила ​​ Елена Викторовна.

-Ты идешь, Алеша? Мы тебя ждем.

-Подождите, я позавтракаю.

-Не надо! Иди сразу к нам. ​​ Мы тебя ждем.

Его встретила ​​ сама Елена Викторовна:

-Заходи, Алексей. Раздевайся.

-Василий Николаевич! – позвала она. – Алексей пришел. Познакомьтесь.

-Здравствуйте. ​​ Алексей.

-Василий.

И, помолчав, он добавил:

-Николаевич.

-Вы потом поговорите о деле, а пока, Алеша, садись и поешь блинов. Ты ел с утра?

-Конечно! Вы же знаете Веру Евгеньевну.

-Ничего! Поешь еще.  ​​​​ Ты хоть помнишь, что у меня есть дочь?

-Конечно, помню, - отважно сказал Алексей, хоть не видел ее дочь никогда.

-Она может прийти ​​ и не одна.

-Пусть приходит, - равнодушно сказал Алесей.

-Она придет с подругой ​​ Сашенькой Андреевой. ​​ Ты хоть помнишь ее?

-Андрееву? Почему же не помнить? Я и вчера ее видел.

-Это же твоя первая любовь.

-С чего вы взяли? – удивился Алексей.

-Ну, как же! ​​ Давай, ешь блины. Давай подружимся, Алексей.

Тут Елена Викторовна ​​ строго спросила:

-Ты что за гадости в школе обо мне рассказываешь? ​​ Я чуть ли ​​ нимфоманка!

-Елена, ты чего! – дружески оборвал ее Василий Николаевич. – Ты все разговор в тупик заводишь. ​​ Ты ведь хотела спросить по делу, так ведь?

-Ты знаешь, Алешенька, - сказала Елена Викторовна, - мы ведь тебя пригласили по еще одному поводу. ​​ Ты не догадываешься?

-Опять какая-нибудь шутка, - улыбнулся Алексей Василию Николаевичу.

-Совсем не шутка, - строго ответила преподаватель химии. - ​​ Мы все решили протестовать.

-Протестовать? – удивился Алексей. – Но против чего?

-Как «против чего»? ​​ Нам три месяца не выдают зарплату!

-Обещали через неделю, - возразил Алексей.

-Хватит уже этих «через неделю».

-Что тут поделаешь? Не только в нашей школе, – философски заметил Алексей.

-Протестуй с нами, вот что! – потребовала Елена Викторовна. - Я понимаю: тебе платят исправно жильцы, - вот ты и равнодушен. Попробовал бы вы посидеть без денег!

-Вы правы, - согласился Алексей, – но ведь ​​ нам никогда не платили вовремя. К сожалению, это стало нормой. А кто именно протестует?

-Все! И ты – тоже.

-И я? ​​ Елена Викторовна, я не хочу бороться с администрацией.

-Это почему? Ты не хочешь нас поддержать? ​​ Ты не хочешь, чтоб нас уважали? ​​ У тебя что, с Надеждой на самом деле какие-то особые отношения?

-А наш Анатолий Алексеевич? Разве он вас поддержал? – спросил Алексей.

-Да, он нас поддержал. ​​ И Екатерина Семеновна, и Андреева Саша…

-И она? – не поверил Алексей. – Она ведь только начала работать.

-Тем не менее! ​​ Кстати, она сейчас придет.

-Она? Придет? – растерялся Алексей. – Это будет совсем некстати.

-Но почему она придет? – спросил он. - Она живет рядом? ​​ 

И тут же добавил:

-Елена Викторовна, я против этой идеи, но если вы настаиваете, я присоединяюсь. Что я должен сделать?

-Сходить к Надежде Николаевне.

-Это странно! Зачем?

-Скажите, что наше терпение кончилось.

-Конечно, я скажу ей, но вы уверены, что это поможет?

-Конечно, поможет! – горячилась Елена Викторовна. - Так нельзя, Алексей Васильевич! Так нельзя. Почему вы не хотите сопротивляться? Эта женщина разъезжает на иномарке, а мы сводим концы с концами. Разве это справедливо?

-Что бы ни произошло, уважаемая Екатерина Семеновна, я восприму это как мою собственную судьбу. Я склонюсь пред Роком, я буду молиться этому миру, хотя бы он убил меня. А что мне еще делать?

-Но это же глупо!

-Но я хочу уважать себя! – твердил Алексей. - Я гордый. Я лучше сдохну, чем буду умолять о помощи государство. Мне неприятно видеть все это. Неприятно. И я хотел бы заметить, Елена Викторовна, что иномарка – не ее, а ее делового мужа. Ей повезло с мужем – и тут уж ничего не поделаешь. ​​ И почему жаловаться ей? Лучше на бухгалтерию! ​​ Туда вы жаловаться не хотите: для вас бухгалтер – священная корова. У Надежды Николаевны большие проблемы с сыном. ​​ И вы знаете, и я: он – наркоман. ​​ Может, стоило бы ее пожалеть?

-Пожалеть! – воскликнула, как тигрица, Елена Викторовна. – А кто пожалеет меня? ​​ Хорошо, приехал брат Вася, а то что бы и делать.

-Как раз об этом и поговорим! – предложил Алексей. ​​ 

-Это вы хотите помочь мне с ремонтом?

-Да, я. ​​ Я знаю, Алексей: у тебя дом большой, ты сдаешь. Сдай мне. ​​ Чего там. По-свойски.

-Ты нас очень выручишь, если поселишь его у себя.

-Конечно, поселю, и надо договориться о деньгах.

-Вы случайно не пьющий? – спросил Алексей. – Не знаю, говорила ли вам Елена Викторовна, но у меня уже живет отец Петр с поповной.

-Мой Василий может выпить, но если только за компанию. Он у меня баптист, но при твоем попе он будет скрывать свои мысли. Не бойся.

-Что? – обомлел Алексей. – Баптист?!

-Чего ты так удивился? - ​​ спросил Василий Николаевич. – Баптисты – это те люди, что крестили Христа.

-Ты, может, и супу попробуешь? – участливо спросила ​​ Елена Викторовна. – Совсем блинов не поел.

-Спасибо, не надо.

-Не знаешь ты моего Василия Николаича! ​​ – ​​ сказала учительница. - Мало того, что он работник хороший, так он еще клюкву хорошо собирает.

-Места знаете? – спросил Алексей.

-Знаю. ​​ И вам покажу.  ​​​​ Мне, вон, Елена рассказала, ты из школы собрался уходить. ​​ Мы не советуем.

-Тут мы с отцом Петром согласны. ​​ 

-Я сомневаюсь, что из меня получится хороший учитель.

-Ты правильно делаешь, что сомневаешься! – сказала Елена Викторовна. – Сомневайся, а работать продолжай. ​​ Мы не знаем, что ты о себе думаешь, но ты все же преподаватель – и хороший преподаватель! ​​ Я не понимаю, что тебе мешает поверить в себя. ​​ Наши шутки?

-Зачем вы начинаете этот разговор? – обиделся Алексей.

Оказывается, его личная проблема всем известна! ​​ Каждое его встреча с коллегами неизбежно превращалась в мучительное выяснение отношений, в неизбежную кару.

-Мы не хотим, чтоб ты ушел из школы, - еще раз сказала Елена Викторовна.

-А я и не собирался уходить, - соврал было Алексей Васильевич.

-Хватит тебе заливать-то! А то мы не знаем, о чем ты говоришь с завучем.

-Вы подслушивали?

-Зачем подслушивать? – резонно возразила Елена Викторовна. – Просто ты долдонишь одно и то же два года Надежде Николаевне. Она тебе «Не уходи, побудь со мной», а ты «Уйду – да и все».  ​​​​ Одна и та же песня. ​​ Ты изображаешь бурлака на Волге, а она – твою маму. Так и препираетесь. ​​ И вам, смотрю, это понравилось! Правда, ей куда меньше, чем тебе. ​​ Смотри, кто к нам идет.

В окно было видно, как в калитку вошли дочь Елены Викторовны Аня, Саша Андреева и физрук.

-Анатолий Алексеевич! Вы и его позвали, - возмутился было Алеша.

-Что его звать? Он сам приходит, - спокойно ответила Елена Викторовна. – И ты бы не сидел дома, как бирюк, а больше б с нами общался! ​​ Сейчас ты с Василием пойдешь домой, чтобы ему показать, что он будет делать, а пока всем расскажешь, о чем же ты говорил ​​ с Надеждой.

-Точно, точно! – подтвердил вошедший ​​ Анатолий Алексеевич. - О чем ты с ней говорил?

-Обо всем. ​​ Стала мне объяснять, что работаю плохо. ​​ Ну, и что? Я сам понимаю, что куда-то там «не вписываюсь». Мне все это надоело. Наверно, я не должен делать то, что не умею делать, – но если я могу делать только это? ​​ Все! ​​ До свиданья.

И он встал из-за стола.

-Алексей! ​​ Это ведь невежливо: так сразу уйти. Пожалуйста, хотя бы поздоровайся с девочками.

-Здравствуйте, - сухо сказал Алексей и вышел.

Они пошли назад по узкой улочке, блуждая между первых, сразу замерзших луж, и Колесов, не удержавшись, тяжело вздохнул:

-Ух!

-Ишь, что бабы задумали, - невесело сказал Василий Николаевич. – Так ведь и голодовку устроят.

-Это не метод! – согласился я. – Что бунтовать?

-Довели людей, – равнодушно сказал Василий Николаевич.

-Лично я не знаю, что делать, - признался Колесов. – Во мне совсем нет этого революционного пафоса. Конечно, ужасно, что нам не платят по три месяца, но причем тут наезды на завуча? ​​ По-моему, она такая же, как мы.

-Директор школы – на самом деле, ее муж?

-Нет, Василий Николаевич. ​​ У нее муж – бывший военный.

Они брели молча, пока Василий Николаевич не спросил:

-Вообще, ты не прав, что так сразу выскочил. Я заметил, что у Елены слабый накал света. ​​ С другой стороны, это твое дело. ​​ У тебя – тоже? ​​ 

-По-моему, да.

-Тут очень слабая электростанция, - поморщился Василий Николаевич. – Так что особо не разбежишься.

9

Спустя несколько дней, перед очередной поездкой к матери Саша Андреева зашла к Вере Евгеньевне, чтобы передать в больницу несколько вещей, очень важных для больной.

-Привет! – обрадовался Алексей. – Тебя можно немножко проводить?

-Я буду рада.

-Я тебя видел у Елены!

-Почему ты тогда не остался? – спросила Саша. – Ты выскочил, как ненормальный. ​​ Будто старался меня избежать.

-Знаешь, мне просто надоела Елена. Стала читать нотации. Ну, я и выскочил. Надо было привести сюда ее брата, показать фронт работ, - попытался пошутить он.

-Он живет у тебя?

-Да. Просто сейчас куда-то отошел. ​​ Очень приятный человек. ​​ Представляешь: баптист! ​​ 

-Нет, не представляю, - устало ответила Саша.

Саша взяла пакет, они простились с Верой Евгеньевной, и за калиткой она, улыбаясь, стала рассказывать:

-Только ты ушел, Елена при физруке стала его же чехвостить. Обычно она про него за глаза зубоскалит. ​​ Неприятная женщина.

-Что она сказала?

-Можешь не поверить, Алешка! ​​ Она ему сходу: «Чертова лысина! А то мы не знаем, что ты там вытворяешь! Вступил в пропрезидентскую партию и через нее нашел место».

-Это же вранье, Сашка!

-В том-то все и дело, что не вранье. ​​ Елена – еще больше: «Тебе ​​ бы только получше устроиться, а мы, дуры, кукуй тут всю жизнь!». ​​ 

-Серьезно, они так говорили?

-Конечно, - усмехнулась Саша. - И уж тебя тоже, Алешка, разнесли в пух и прах. ​​ И то, что ты так потолстел, и что работаешь плохо. Всё припомнили. Они такие, наши коллеги. ​​ Это еще не самое худшее.

-Я вот себе не представляю, что с ними делать. Физрук уходит, и теперь будет некому меня защищать.

-Зачем тебе кто-то? – спросила Саша. – Ты сам себе легко защитишь. ​​ Только помни, что ты – взрослый. ​​ С дамами не сражаются до победного конца. Войди в их тон; вот и все.  ​​​​ А то ты постоянно надо себя «отстаиваешь» - и это заводит дам еще больше. ​​ Слушай, ты, правда, пойдешь к Надежде с общим заявлением?

-Так хотят коллеги.

-Да не ходи ты! Какие там «коллеги»! Этого хочет только Елена. ​​ Правда, что муж Надежды на БМВ катается? ​​ Пузатый такой, да? – засмеялась она.

-Да, он, - подтвердил Алеша. - Она такая красивая, а он! ​​ Красавица и карлик. Смешно.  ​​​​ Ты-то считаешь ее красивой, Сашка?

-Нет, - улыбнулась она. – Я не считаю ее красивой. Все говорят, у вас какие-то особенные отношения.  ​​​​ Она что, тебе нравится?

-Вообще, да, - признался он. – Не очень, чтобы очень, но все-таки.

-Алешка, это смешно.

-Конечно, - улыбнулся он. – Это и мне смешно. ​​ На самом деле, мне неприятно, что она мне нравится. Ничего не могу с собой поделать. Я никогда не видел ​​ такой красоты.

-Расскажи это ей!

-Сашка, так я как-то ей сказал об этом. ​​ Я же дурачок. ​​ Я так ей сказал: «В вашей ​​ красоте что-то неотразимое».

-И она?

-Она: «Вот уж скажете, так скажете: «Что-то неотразимое»! ​​ Если у вас такие мысли, Алексей, так почему вы до сих пор не женаты? ​​ Я так и не поняла: вы не любите женщин? В Бога верите, а женщин не любите? Как это у вас получается?». ​​ Не понимаю, почему ​​ именно она со всей ее красотой и заставляет меня почувствовать, что жизнь – борьба.

-Опять ты со своими юношескими лозунгами! «Жизнь – борьба»! Какая она для тебя такая уж «борьба»? ​​ Ты неплохо устроен, у тебя свой дом, огромный огородище. Вот у меня только квартирка и больная мама.

-Так ты поэтому вернулась?

-Не только. ​​ Я была замужем.  ​​​​ У меня умер ребенок, меня оставил муж. ​​ А теперь умирает мама.

-Ей нельзя помочь?

-Нельзя. Рак. ​​ Она лежит в Т-вской больнице. Врачи сказали, мама проживет максимум месяц-два.

-Какой кошмар! Рак?

-Да, Алеша. ​​ Лимфоденит. ​​ Затвердение лимфатических сосудов.

-Надо же! Первый раз слышу.

-Ну! Это такие узелки по всему телу. ​​ Ты о многом слышишь в первый раз.  ​​​​ 

-Например, о твоем муже.

-Алеша! ​​ Весь город знал, что ​​ я ​​ была замужем. ​​ Все! Это вопрос закрыт навсегда.  ​​​​ Как это ты умудряешься не знать, если об этом знают все? ​​ Чудеса.  ​​ ​​​​ Все, кроме тебя.

-Ну, извини.

-Извиняю. У тебя хорошие отношения с Сашкой Степановым?

-Откуда ты его знаешь?

-Моя мама хорошо знает его маму. ​​ Она одна ходит к моей матери в больницу. ​​ Больше никто.

-Давай, я схожу тоже.

-Давай.

-Представь, Надежда выгнала ее сына из школы! ​​ Как я ее ни просил. Да, она красива, но куда больше стервозна.

Их обоих забавлял тот простой факт, как легко они восстановили свои дружеские отношения.  ​​​​ Они не могли понять, почему им так хорошо вместе.

-У тебя какие-то странные отношения с коллегами! – сказала Саша. - Извини, но они над тобой откровенно потешаются.

-Кто больше: «физичка» или «химичка», Екатерина или Елена?

-Кто тебе больше нравится?

-Екатерина.  ​​​​ Ты заметила, как она любит показывать ножки?

-Тебе это неприятно?

-Нет! Что ты! ​​ На нее иногда нападаете, и она начинает причитать «Талантливый ты наш, старательный ты наш!».  ​​​​ Ей-то смешно.  ​​ ​​​​ Елена мне как-то прямо сказала: «Мы не успокоимся, пока тебя не женим».  ​​​​ Знаешь, это надоело. ​​ Они не понимают, как они агрессивны.  ​​​​ Я от них устал. Если я пытаюсь начать какой-то разговор, ​​ они будут болтать о чем угодно, только не о деле.  ​​​​ Анатолий Алексеевич ​​ уверен, ​​ против женщин надо всегда применять их же оружие: болтовню. ​​ Залялякать – и всё тут! ​​ 

-Примитивно, - согласилась Саша. - Елена очень низкого мнения о нашей Надежде.  ​​​​ Она уверена, у тебя с Надеждой роман.

-Я тебе говорю: она – дура. ​​ Просто дура.  ​​ ​​​​ Без вариантов.

-Чего ты так злишься? ​​ На самом деле, Надежда в ​​ нашем городке она – самая красивая и самая умная.  ​​​​ Это же дважды два четыре.

-Я не согласен. ​​ Я хочу, чтоб ты так думала. ​​ О себе.

-Как? – оторопела Саша.

-Думай, что ты – самая красивая и самая умная. ​​ 

-Алешка, это глупо! ​​ Меня нельзя никому показывать: так я страшна.

-С чего ты взяла?

-Мне и муж так сказал на прощанье: «Ты некрасивая и дура. Катись к черту!».

-Ну, это какая-то сволочь, а не муж.  ​​​​ Не говори больше об этом. Я вижу, как тебе неприятно. А Надежда на самом деле красивая, когда злится.  ​​​​ Ты знаешь, чем она, прежде всего, отличается от других женщин? Ей почему-то легко меняться: возьмет – и перестанет злиться, улыбнется. ​​ Вот так запросто наговорит комплиментов, в только что плюнула в лицо. Это она. ​​ Накричит, потом похвалит, потом опять накричит. Я думаю, она ​​ терпит меня ради моей мамы. Можешь не поверить: она до сих пор любит мою маму. Смотрит на меня, а видит – ее: Анну Ильиничну.  ​​​​ Так я тебя провожу?

-Я же тебе уже сказала, Алешка! Проводи, если тебе не трудно. ​​ Мне тяжело нести сверток. ​​ Возьми, пожалуйста.

-Знаешь, почему я переспрашиваю? Мне кажется, я должен тебя проводить. ​​ Это все: наши встречи, наш разговор – как какое-то чудо! ​​ Я ведь больше не надеялся тебя встретить. ​​ Ты ведь стала москвичкой! Я думал, ты москвичка навсегда. ​​ Как ты вообще решилась уехать из Москвы?! Все – туда, а ты – оттуда.

-Ничего у меня в Москве не получилось, сам видишь.  ​​​​ И жизнь очень трудная: мы жили в коммуналке…

-Какие «коммуналки» в Москве? Что ты выдумываешь?

-Я тебе говорю! ​​ Знаешь, как тяжело каждый день часами ездить в метро. ​​ Мне до работы было полтора часа на метро. ​​ А вечером – полтора часа обратно.

-Все равно, разве не страшно после Москвы опять вернуться в нашу деревню какой-то простой «училкой»?

-Совсем не страшно. ​​ Я и в Москве была, как ты говоришь, «училкой». Просто, тут буду получать в три раза меньше.  ​​​​ «Училка»! ​​ Да, я - учительница. Это все, что я умею делать. ​​ Я как-то не очень боюсь за свое будущее, я ведь знаю компьютер. Только на этой неделе установила на дому три компьютера.

-А как же наш Интернет-центр?

-Они приходят, когда захотят, а я приду в тот же день и попрошу в два раза меньше.

-Ну, Сашка! Я тебе завидую.

-На кусок хлеба всегда заработаю. ​​ Ты что, на самом деле подавал заявление об уходе из школы? ​​ Правда, Алеша? Ты – сделал это?

-Откуда ты все знаешь? Да, я подал заявление. ​​ Еще год назад.

-Мечтатель! На что ты будешь жить? Или решил умереть с голоду?

-Я думал, что буду поступать в семинарию. Там стипендия.

-Думал?! А сейчас не думаешь?

-Да, я передумал, - признался Алексей.

-Но когда ты успел?

-На днях.

-Ты серьезно так думал? – с удивлением спросила она.

-Очень серьезно.

-Вот почему, - сказала Саша, - дамы в шутку называют тебя «святым». ​​ Что же с тобой происходит? Я боюсь за тебя.

-Надежда права: какой из меня учитель? ​​ Да ей все равно, есть я или нет.

-Если б ей было все равно, ты бы уж давно вылетел.

-Сашка, я не люблю школу. Я каждый раз думаю, неужели эти длинные, грязные, коридоры с облупившейся штукатуркой – моя судьба? И это – моя дорога к Богу?

-Я думаю, я уверена, - поправилась она, ты – учитель.  ​​​​ Причем тут Бог? Ты явно недооцениваешь свое положение. Учителя русского языка и литературы найти очень трудно, тебе обеспечен кусок хлеба на всю жизнь.

-Признайся, – обиделся он, ​​ – ​​ ты просто равнодушна, тебе на самом деле все равно, работаю я в школе или нет. Ты ведь забыла меня. ​​ Навсегда забыла.

-Школьных друзей не забывают. ​​ Ты глупый, Алексей. ​​ У тебя тараканы в голове.

-Что это такое «тараканы»?

-Еще говорят «глюки».

-Знаешь, - признался Алексей, - я не могу уйти из школы, потому что слишком мало верю в себя.

-Ты всегда много сомневался, тебя мучили какие-то странные мысли, - но ты, ты сам должен знать им цену! ​​ Что бы с тобой было, если б родители не заставили закончить педагогический институт? ​​ Ты не должен путать свои мысли о мире с настоящим миром. ​​ Бог – это твоя мечта о мире. Больше ничего. По-моему, что-то такое я тебе уже говорили семь лет назад, когда мы были друзьями. ​​ 

-Да, да, Саша! Я ​​ вспомнил.

-Ты уверен, что веришь в Бога?

-Как раз не уверен. ​​ 

-А тогда, Алеша? В десятом классе. Тогда ты верил в Него?

-Хотел верить. ​​ Как и сейчас. ​​ Наверно, ты права, а не я. Я, может, еще вернусь к Нему, может, ​​ для меня это еще возможно, но я должен победить страх. ​​ Я ​​ вот говорю с тобой – и теперь огромность этого страха у меня как на ладони.

-Что за страх? Я не понимаю. Откуда он взялся? ​​ Прежде ты не знал таких чувств.

-После разговора с отцом Петром мне стало страшно.

-Но почему?

-Знаешь, Сашка, он меня убедил: я, наверно, не верю. Не знаю, что такое вера! Просто фантазирую. ​​ Я больше ему не исповедуюсь. Я просто не умею этого делать! Что-то очень важное ушло из моей жизни, и уже не надеюсь его вернуть.

-А прежде ты исповедовался?

-Да, Саша.

Она смотрела на него и не могла не улыбаться: он и теперь повторял свои детские фантазии, преследовавшие его еще в школе. Тогда по дружбе он высказывал их именно ей, высказывал случайно, потому что, как ему казалось, более не с кем было поделиться. ​​ 

-Но кто же он тогда? – думала она. – Почему он не стал взрослым за все эти годы? Конечно, это болезнь, - но какая? ​​ И, если это болезнь, то она тем более заслуживает доверия, а не этого пренебрежения коллег.  ​​​​ Неужели смерть его родителей так подействовала на его психику, что он перестал понимать реальные отношения между людьми? ​​ Я понимаю. Почему его травят: дамы уверены, что он – просто дебильчик, к которому неравнодушна завуч.

-Зачем ты исповедовался? – спросила она как можно мягче.

-Я? ​​ Я хотел стать частью церкви.  ​​​​ И не просто той церквушки Казанской Божьей Матери, ​​ куда мы все ходим, - но я хотел приобщиться к Церкви: к тому огромному, чем мы дышим. Отец Петр доказал мне, как я неправ в этих моих мыслях. ​​ И он прав, и ты: это только моя личная фантазия. Ничего больше. Прежде я хотел участвовать в церковной жизни нашего города, я хотел доказывать свою веру другим. И вот – этого не стало!

-И что дальше, Алешка?

-Встретил тебя.

-Ты всегда, сколько я помню, на каком-то переломе. А сейчас ты знаешь, чего ты хочешь?

-Я хочу остаться учителем. Учителем, а не прихожанином. В конце концов, я хотел бы просто уцелеть, просто жить в мире, где быть среди других людей надо не на основе божьего закона и даже не на «конституционной основе», а просто так: по праву самой жалкой болтовни.

-Как я тебе благодарен! – признался он.

-Это я тебя благодарю.  ​​​​ Сейчас мы поднимемся в палату, ты подойдешь со мной к маме и передашь привет от ​​ Веры Евгеньевны.  ​​​​ Маме будет приятно.

-Как ее зовут?

-Вера Николаевна.

-Хорошо.

10

-Надежда Николаевна!

-Это вы, Алексей Васильевич? Заходите.

-Я к вам послан с деликатной миссией, Надежда Николаевна.

-Что бы это значило «деликатная миссия»? Кажется, вы были в гостях у Елены Викторовны?

-Откуда вы это знаете? – удивился Алексей.

-Да я все знаю! – спокойно парировала завуч. – Знаю даже, что вы ездили в Т-вскую больницу к матери Саши. ​​ Спасибо вам за это. Елена Викторовна послала вас требовать скорейшей выдачи зарплаты. Так ведь?

-Так. Как вы можете все это знать?

-Очень легко. ​​ От той же самой Елены Викторовны. ​​ Хорошо, что вы помогли Сашеньке: ​​ я ее люблю. ​​ Вы были с ней вежливы? ​​ Догадались за ней поухаживать?

-Догадался. ​​ Правда, мне стоило это больших интеллектуальных усилий, - Алексей попробовал шутить, - но я догадался.

-А! Понимаю! Вы ироничны, - усмехнулась завуч. - Она – педагог по призванию. В отличие от вас. То, что она к нам вернулась, - большая удача для всей школы. ​​ 

-И для всего города – тоже, - осторожно поправил Алексей.

Надежда Николаевна удивленно посмотрела на Алексея и без тени улыбки повторила его слова:

-И для всего города – тоже. ​​ Что ж, я знаю, что учителя просят выплатить зарплату. ​​ Знаю, что послали вас. ​​ 

-Надежда Николаевна, скажите: неужели нельзя смягчить ситуацию? Каждый год нам обещают улучшение, и каждый год воз остается все на том же месте. Это всем надоело.

-Мне тоже надоело, Алексей Васильевич, - сразу ответила она. – Еще как надоело.

-Но вы б могли там потребовать! – настаивал я.

-Не могу. Я там ничего не значу. Ровным счетом ничего. Так же, как ​​ мой муж. Так же, как вы. Во многих городках, вроде нашего, вовремя не выдают зарплату. Вы пришли от себя или от имени «бастующих»?

-Я не поддерживаю эту акцию, - признался я. – Все равно, толку никакого. Мне это даже противно. ​​ Я Елене об этом сказал прямо.

-Противно! Почему вы, Алексей Васильевич? ​​ Да послали бы вы эту Елену Прекрасную!

-Я ее и послал.

-И что?

-Все равно уговорила.  ​​​​ Меня заставляют ​​ противостоять вам, а мне это ​​ неприятно.  ​​​​ Вот такая она, наша ​​ Настасья Филипповна.

-Я ничем не могу ей помочь.  ​​​​ Что ей неймется? Она загружена меньше других, у нее взрослая дочь.

-Дочь без работы. ​​ В Москве не устроилась, и тут нигде притулиться не может.

Ее брат живет у меня: работает по хозяйству.

-Все рассказали? – засмеялась Надежда Николаевна.

-Да, всё.

И она улыбнулась:

-Представляете, как я удивилась, когда узнала, что мою учительницу химии в школе зовут «Настасьей Филипповной»! ​​ Я ​​ хорошо помню, какой она была в детстве: мы учились в разных классах «А», - но она была на год старше.  ​​​​ Старательно причесанная девочка, причем стрижка была короткой.  ​​​​ Тогда это было редкостью, все девочки старались носить косы, - но не она. ​​ А как она ходила по школьному коридору? ​​ Непременно с чувством собственного достоинства! Меня ​​ это ужасно смешило. ​​ Даже в очереди за пирожками она оставалась неприступной, строгой.  ​​​​ Мы все орем, толкаемся в очереди, а она идет куда-то в свой мир, идет торжественно и упрямо.  ​​​​ Она вышла замуж: все, как обычно, - и вдруг мы узнаем, что ее муж умер от какого-то выпитого клея!

-Надо же! ​​ А я этого не знал.

-«Я этого не знал» - ваши обычные слова.  ​​​​ Меня это поражало: такая строгость, такое подчеркивание своей особенности, - а педагогический закончила заочно, и замуж вышла сходу. Как-то все ​​ слишком романтично у очень романтичной девушки.  ​​​​ Я была такой невзрачной рядом с ней, но я писала стихи. ​​ Ну, что, Алексей Васильевич? ​​ Не собираетесь покидать школу? ​​ 

Мое молчание ее испугало.

-Хорошо, хорошо, помолчите, - попросила она. - У вас не было ни детства, ни юности, - и поэтому вы носитесь, как курица с яйцом, с какими-то своими идеями, - а люди романтичны, люди хотят живых чувств. ​​ Вот они и мстят вам уколами за ваше равнодушие. Так что передайте вашей Елене Викторовне: все жалобы – не ко мне.  ​​​​ Город даст деньги – и мы выплатим зарплаты. Пока поработайте так. ​​ А подметное письмо директору не вы писали?

-Что?! И такое было?

-Да, было и такое, - сказала завуч. – В беседах с коллегами она называет ​​ нашего Павла Павловича не иначе, как «жирной свиньей».  ​​​​ «Эта жирная свинья думает только о себе». ​​ Или так: «Где еще он таких дур найдет «за бесплатно» вкалывать?».

-Я не знал.  ​​​​ Я понял вашу идею о Елене Викторовне: она была романтичной. Так я вас понял?

-Да.

-Тогда ответьте, ​​ Надежда Николаевна, как романтичная девушка не нашла мужа с деньгами?

-Вы намекаете на меня?

-Ни в коем случае.

-Мой муж был военным.

-Простите! Вернемся к Елене Викторовне. ​​ У нее ведь был выбор. Вы только что сказали мне в упрек: «Люди хотят живых чувств». А я, по-вашему, не знаю «живых» чувств? Да вера, - запальчиво воскликнул я, - ​​ самое живое чувство!

-Вера – это мертвечина, - чуть ли не равнодушно парировала она. – Вы только по этому поводу пришли ко мне: из-за зарплат?

-Нет. ​​ Не только.

-Вы хотите подать заявление об уходе, - сказала она.

Тут она не стала ждать моих слов и бросилась в атаку:

-Зачем вы это делаете? – серьезно и строго спросила она. – Вы все обдумали?

-Надежда Николаевна! Посмотрите на меня внимательно. С чего вы взяли, что я ухожу из школы?

-Так вы остаетесь? – осторожно переспросила она.

-Да, - твердо ответил я. – Навсегда.

-Почему?

-Потому что это романтично.

-Алексей! Это не смешно.

-Я решил: я остаюсь. ​​ Больше не подам заявления.

-Неужели, Алексей!? Неужели?

-Да.

-Так вы все-таки меняетесь! – от радости ее глаза заблестели. - Хоть что-то, да вы понимаете! ​​ Может, вы вообще станете нормальным человеком?

-Что вы имеете в виду?

-Вы могли бы осчастливить и себя и одну из всех этих девушек! Разве вам не скучно жить одному? Вы женитесь – и станет легче работать.

-Почему это легче? Как это «легче»? – иронично спросил Алексей.

-Потому что вы будете нормальным.

-Мне с ними скучно, - признался он.

-Вам не со всеми скучно. ​​ 

-Откуда вы знаете?

-Да уж я знаю. ​​ С ​​ Сашенькой – не скучно! Со мной – не скучно!

-С вами, на самом деле, ​​ – ​​ не скучно, - признался Алексей. - Мне даже ваши бесконечные нотации – и те нравятся.  ​​ ​​​​ Жаль, вы все же не оставили Сашу Степанова в школе. ​​ 

-Алексей! У милиции есть основание подозревать именно его. Это он позвонил в милицию, что школа заминирована.

-А я вам говорю, это сделали мальчики ​​ из шестого «А»: у них в тот день была контрольная. ​​ Кто именно, ​​ не знаю, но не мой Саша. ​​ Надежда Николаевна! Для меня душа каждого этого мальчика – поле битвы.

-Вы любите броские выражения!

-Это слова Достоевского, а не мои.  ​​​​ Если такой мальчик говорит «Эта училка – дура», то я считаю, что виноват учитель. ​​ Мы обязаны научить его красоте!

-В этом ваша главная ошибка, Алексей Васильевич! Вы думаете о самом высоком: о мироздании, о боге, о чудесах! ​​ Будьте проще: преподавайте литературу методически верно, - и все! ​​ Иных методических указаний не будет. Конечно, жалуются на всех, но ни у кого ​​ нет таких проблем с методикой преподавания, как у вас.

-Я пробовал придерживаться ваших правил, но тогда меня переставали слушать.

-Переставали?

-Да! Они кричали: «Нам скучно!». ​​ Вы же знаете современных детей. ​​ Как вы всегда говорили? «Не ставьте слишком высоких задач, а просто ведите уроки методически верно». Так вот: дети не хотят, чтоб я учил их «методически верно». ​​ Они ​​ хотят совсем другого.

-Опять вы превращаете рабочий разговор в дискуссию. Вы хотите сказать, что я не нужна? Спасибо большое.

-Да, превращаю! Я – не ваш раб, но ваш работник. ​​ В восьмидесятые годы, говорят, вы ​​ организовывали школьное ​​ собрание против абстракционизма, и дети, никогда не видевшие этих картин, «гневно» их осуждали по вашему требованию! Это тоже были вы!

-Кто вам это сказал? – удивилась Надежда Николаевна.

-Тот, кто работал под вашим началом до меня.

-Это была другая эпоха! Тогда нас просто заставляли делать антиамериканские собрания или еще какую-то чушь. Это время давно ушло! ​​ Что я тогда могла, начинающий методист?

11

На следующее утро, в субботу, Алексей проснулся посреди ночи и выглянул в сад: ему приснилось, что он уже зацвел. Но нет! Он стоял черный, нахохлившийся, и недоверчиво разглядывал Алексея. Он увидел маму, ​​ что медленно шла среди проснувшихся яблонь и о чем-то говорила с ними.

-Подойти к ней? – подумал он, окончательно проснувшись. - Сколько раз я вот так спускался в сад ранним утром, а ее уже не заставал.

Словно б окно растворилось – и он услышал шум станции, тишину леса, шевеленье улицы. ​​ День поднимался медленно, день тихий и дождливый.  ​​​​ Осторожный свет далекого города ворожил над станцией.

Неужели именно вера заставляет меня чувствовать так много? Зачем мне надо верить в Него? ​​ Кажется, еще чуть-чуть – и появится папа в своей вездесущей потрепанной шляпе, примется ​​ вытаскивать из обветшавшего сарая доски, чтоб поправить наш покосившийся забор.

-Ты заметил, - скажу ему, - что забор уже не шатается? А колодец мы тоже сделали.

Алексей спустился в холодный сад и коснулся яблони. ​​ Она была уже теплой, хоть к середине мая тепла еще не было.

Моих родителей давно нет на свете, но мне кажется, они рядом. Я все жду, они вернутся. Однажды, когда буду молиться всю ночь, застану их утром в саду.

Только неделю назад с окон дома сняли замазку – и он сразу наполнился ветром, сразу ожил. ​​ После смерти близких Дом, мой дом взялся зловеще менять свой лик: он уже не был теплым, уютным, родным, - но представал то огромным, затонувшим кораблем, то пещерой пророка, то глухим, враждебным лесом. Может, эта враждебность и заставила меня страстно искать выход: ринуться в бога? ​​ Может, мне только показалось, что спасение я нашел в молитве?

Хоть ремонт продолжался, сегодня решили не заниматься забором, и Алексей бродил по весне. Спустили воду в плотине – и далеко в поле было слышно, как бурлит вода, - зато по траве ​​ можно было пройти в ботинках.  ​​​​ Давно ль здесь был непроходимый снег, а вот ​​ любимая тропинка уже сухая. Будто зимы и не было.

Неожиданно он зашел на пустое, черное поле. Подожженная мальчишками трава вилась по краю леса, спускаясь в овраг.  ​​ ​​ ​​​​ Он наткнулся на куски ​​ старых, натыканных в землю пластинок. ​​ Наверно, здесь совсем недавно была дача. ​​ Свернул в лес и ​​ набрел на последний снег. Как жадно впитываешь все, что осталось от его сияния! ​​ 

Надо ж, какой сильный паводок! ​​ Он подкосил наши слабенькие мосты, и теперь надо идти до большого, чтоб перебраться на другой берег. Сверху вижу, как сносит мост, по которому привык ходить. Столбы уже болтаются в воде, бурлящая волна вот-вот унесет их. Этот бунт природы чем-то напомнил бы мальчишескую шалость, если б не эти наводнения во всех частях света, что уносят сотни людей.

Когда успели сжечь старую траву? ​​ Что-то ветер поднялся: такой сильный, что и под солнцем вспоминаешь зиму. ​​ Почему я молюсь, почему чувствую, как этот мир растет в мою молитву? ​​ И уж нет меня, а только сухая, горячая молитва, только плотно сомкнутые губы.

Он вернулся в город, когда уже начало темнеть. ​​ Серые, молчаливые дома послушно расступались. ​​ Алексей не заметил, как пошел дождь. ​​ Капли, теплые, долгожданные, шелестели в ветвях высоко над ним, но когда он вышел на асфальт, дождь заставил его остановиться и прижаться к витрине магазина. ​​ 

Алексей Васильевич ​​ обернулся ​​ и вдруг увидел строгого черного монаха, глаза которого улыбались.

-Неужели это я? – подумал он. – В моем лице столько случайного, ненужного, непонятного, а это лицо, смотрящее из литературных традиций, так близко, понятно и доверчиво.

Или таким мое лицо станет после моей смерти? Мои случайные черты сотрутся – и будет не лицо, а лик. ​​ Лицо монаха и есть мой лик: это тот образ, ​​ что несу природе и Ему, - а ​​ живым достается мое лицо: то невыразительное, даже невзрачное, на что я осужден при жизни.

12

Алексей и Василий Николаевич работали в саду, когда с улицы раздался окрик.

-Эй, - орал какой-то мужик, – Алексей! Ты, что ли? Доски привезли!

-Доски? – растерялся Алексей.

-Тебе, дуралей! ​​ Заказывал? Бери, а то увезу.

Они выгрузили доски за дом и потом за обедом разговорились.

-Поражаюсь я ​​ на ваш городок, - улыбнулся Василий Николаевич. – Все всё друг о друге знают. ​​ Будто в 19 веке.

-А вы разве не в таком живете?

-Я?! Конечно, нет. Правда, еще хуже. ​​ До перестройки наш город П-зерск ​​ процветал, а теперь совсем развалился: производства не стало, кругом одни бомжи.

-Больше чем у нас?

-У вас? – удивился Василий Николаевич. – У вас их просто нет.  ​​​​ А у нас все питерские бомжи. Вот они квартиры продают – и всем им «предоставляют жилплощадь» именно у нас. Теперь на кладбище целое поле таких бедных, покосившихся крестов.  ​​​​ Представляете, Алексей? ​​ «Черные» риэлторы. Человека спаивают, он подписывает документы, не глядя, - и становится бомжом.

-А вчера, видели, кто мне заходил мужчина? ​​ Это отец Саши Степанова. ​​ Так вот: он бомжевал в Москве! ​​ Прославился на весь город: показали по московским новостям, как он ночует на автобусных остановках - так что его жена ездила его забирать.

-Так это он! ​​ Я его заметил: бутылки собирает. ​​ Ходит себе, улыбается.  ​​​​ Какой же это бомж? Он хорошо выглядит.

-Да? – спросил Алексей. – Значит, он нашел себя.

Они захохотали.

-Призвание! ​​ - сказал Василий Николаевич.

-Не говорите! ​​ Когда на пилораме работал, был мрачнее тучи, а тут нашел свое призвание.  ​​​​ Наша завуч Надежда выставила его сына из школы. ​​ 

-Как это?! Такого закона нет.

-Как раз есть, Василий Николаевич! Есть такой закон. Просто, вы, как и я, мало знаете, что это за государство такое, в котором мы живем. Представляете, каково мальчику с таким отцом? Как увидит его пьяным – бегом из дома. И сейчас сидит где-нибудь в подъезде. Раньше мне казалось, работай я в церкви, смог бы хоть чем-то ему помочь. Теперь не кажется.

-А вот я могу себе представить, ​​ что ты священник и кому-то проповедуешь! – ​​ признался Василий Николаевич. – Потому что ты молчун.

-Но вы тоже не советовали мне уйти из школы!

-Да, не советовал, потому что слишком большая ответственность. Но я вижу: у тебя характер – проповедника.  ​​​​ Попробуй походить в нашу церковь. У нас ты встретишь больше понимания.

-Молчун? – переспросил Алексей. ​​ – ​​ Наверно. Я сам часто думаю, почему это. Моим отношениям с людьми, прежде всего, в школе, ​​ прежде всего, на работе, всегда не хватало конкретности. Знаете, мне просто не с кем поговорить – вот и все. ​​ Отсюда и молчание. ​​ Вы ведь заметили: отец Петр почему-то очень строг со мной. ​​ Я не понимаю, почему. ​​ В лучшем случае он все ​​ что-то отшучивается.  ​​​​ Мои чувства он не считает верой, он даже не уважает их.

-Наш отец Петр просто служит в церкви. Простой служащий. Он никогда не поймет твои чувства: слишком прост для этого. Это чудесно, Алеша, что в твоей жизни столько молчания! – горячо сказал Василий Николаевич. - ​​ Это и есть ​​ твоя ​​ вера, это и есть ​​ твоя ​​ молитва. ​​ Этот огонек веры всегда в твоей душе, но в какие-то моменты ты не замечаешь этого. ​​ Конечно, для церковного функционера, как отец Петр, ​​ твое понимание молитвы – только фантазии! ​​ Только какое-то «художественное произведение», странное «художество». ​​ Для него твоя искренность – просто недостаток ума. Ты лишь изумлен дару веры, - а где тут служение церкви? ​​ Да стань ты батюшкой, сразу прослывешь за сумасшедшего.

-Правильно! – согласился Алексей. - Меня вот больше всего поражает божественность мира, - но как бы я стал ее проповедовать? Я потому и ищу Бога, что он слишком ясно дает о себе знать.  ​​​​ 

-Ты чувствуешь, что не сможешь служить Богу! Ты это правильно чувствуешь. На самом-то деле, тебе придется служить не Ему, а тем ​​ институтам, ​​ которые утверждают, что они и только они представляют Бога, что только в них ​​ божественное воплощается на земле. Так что ты прав, что не бросаешь школу. ​​ А то получится, что из одного государственного учреждения ты попадешь в другое – и кому ты будешь служить?

-На самом деле, Василий Николаевич, я никогда не верил, что моя вера кому-то интересна.  ​​​​ А если моя вера – мое безумие? ​​ Я буду рассказывать, как я верю, а меня посадят в сумасшедший дом.  ​​​​ Я этого боюсь. ​​ Например, в чем божественность этого дня? ​​ В его необычности. ​​ Мы работаем, мне тяжело, - и все равно, мне в этом радость. ​​ Этот мир построен из человеческих душ, и оттого, как верится одной душе, зависит ​​ равновесие и гармоничность мира.

-Вот видишь. Представь, ты в монастыре. ​​ Что бы ты ​​ там делал?

-Молился бы. За тех, кого люблю. Родители умерли, - а кому мне еще молиться? ​​ Я раньше любил думать: «Я – свободен, я служу только Ему». ​​ Я уже не верю, что могу знать, чему служу, кому молюсь. ​​ Может, не Ему, а Его образу? ​​ Я ​​ смотрю в лица близких; это тоже моя молитва.

-Ну! Ты, прямо, мудрец. ​​ Ты бы мог прийти к нам с такими мыслями.

-К кому это, к «вам»?

-К баптистам.

-Да ведь это тоже какая-то организация! – в сердцах воскликнул Алексей.

-Уж совсем не «организация»! Совсем не это. Мы - баптисты, потому что мы не хотим этой государственности.  ​​​​ И причем тут государство? ​​ Мы как раз вне государства! ​​ Только верь в Бога, ​​ - это все, что нам нужно.

13

В мае я поймал себя на мысли, что сплю, что молитва и есть мой сладкий, долгий сон, которого желаю всем. Очнувшись, выхожу в весну – и вижу, как все яростно цветет. И это – май! ​​ Еще слишком холодно, чтоб возиться в огороде, но так хорошо просыпаться вместе с солнцем! ​​ 

Бреду наугад, и чудится, будто тонкое адское пламя пронизывает лица. ​​ Наверно, все бы молились, ​​ все поверили в Него, увидь они это пламя, этот медленный пожирающий огонь. ​​ Как сделать, чтоб другим помогла моя молитва? Как это теплящееся море свечей перенести из моей души в другие? ​​ Вот если б ​​ молитвенно сложенные ладони стали видны во всем моем облике! ​​ Если б молитва вошла в другие души и спасла их!

Сижу на берегу в траве, еще помнящей наводнение, еще пахнущей мутной, несущейся водой и почему-то вспоминаю, как драгоценно в холодные дни сверкает сирень!

Так долго жар солнца сдерживался ветром, что я даже не заметил, как пришло лето. ​​ Экзамены закончились, мои ученики разъехались кто куда, разбрелись по городу. Я раздал им список необходимой литературы; может, кто-то и читает сейчас «Войну и мир».

Выйдешь в огород, и над яркими листьями - поразительной голубизны небо, а ветер тихий, трепетный, нежный – и так целую неделю. В этом будоражащем солнце, так и ждущим, чтобы вырваться из-за облаков и обжечь буйно разросшуюся траву, не узнаю солнце моего детства. Что-то изменилось! То ли я, то ли солнце. А может, каждым летом я слишком меняюсь, со мной происходят удивительные вещи, и уже не узнаю самого себя? ​​ Прошлым летом казался себе пророком, а этим - как сад: расту в бескрайнее небо. ​​ Проснешься – и нежные разводы на полу зовут в сад, и возишься до первой жары. ​​ Стою на огороде, пронизанный солнцем, ​​ в одной рубашке – и она, кажется, вот-вот радостно вспыхнет.

Незаметно приходит июнь с его оглушительной жарой. ​​ Мой облик истончается, превращаюсь в силуэт, в тень, таю в пышном цветении. Молча лежу у реки, прорастая во вздыбившиеся травы. Глаза наполняются ветром. Я не могу молиться, глаза в слезах, таю и дрожу пред вечностью, как свеча. Я сам – чья-то молитва. Кто это с надеждой смотрит в меня? ​​ Кто объясняет мне, что я счастлив? ​​ Готов ли я сам к такому счастью? Разве не этого хотел? Быть свечой для других, чтоб все смотрели в мой лик свечи, все любили меня с одним желанием: спасти свои души. Неужели души, жаждущие спастись, не чувствуют, что тяну им руку помощи? Что сгораю для них?

Пламя тихой, доброй свечи пронизывает этот забывший о добре мир. ​​ Вечером смотрю телевизор: как всегда, очередное наводнение сносит города. Несомые течением деревья таранят дома, эвакуируются сотни людей, ​​ – и ​​ что остается, как не молиться с надеждой и просьбой о помощи?

Как поразителен первый настоящий дождь после неожиданной жары! Эта неожиданная, мрачная темнота спускается на мир – и ​​ вихрь капель кружится, вьется, гремит в стекла, бурлит за окнами. Все стихает – и ​​ дождь покорно шуршит, и радуешься тишине дождя. Я, чудится, забыл об этой единственной тишине, но ее так много с приходом лета!

Странно, что мне не хватает именно этих слов, именно этих мыслей. Почему не могу обойтись без них? ​​ Часто чудится, я слышу голос, но не понимаю, о чем он говорит, - и стоит коснуться Библии, как это далекий голос становится голосом друга.  ​​​​ Что это? Чья это молитва? Разве не моя? ​​ Такое вот лето. Наверно, это шум долгих  ​​​​ дождей делает молитву ясной, я начинаю понимать, что со мной происходит.

Однажды после похорон матери Саши отец Петр подошел к Алексею, когда тот работал в саду.

-Как вы поживаете, Алексей?

Отец Петр столь неожиданно перешел на «вы», что Алексей оторопел.

-Я знаю, почему вы избегаете меня, - мягко, но настойчиво продолжал он, не дожидаясь ответа.

-Как я могу вас избегать? – возразил Алексей. - Мы видимся каждый день дома. ​​ Мы с Василием Николаевичем работаем в саду. Вы могли бы подойти.  ​​​​ Я думал, вы просто заняты; потому и не подходите.

-Я хотел бы о чем-то вас попросить.

-О чем же? – удивился Алексей. – Вы знаете: можно не хотеть спросить, - а спросить сразу.

-Скажите, а Василий Николаевич, он долго будет жить у нас?

-Отец Петр!  ​​​​ - удивился Алексей. – Почему вы об этом спрашиваете? Вы ведь сами хотели, чтоб он жил.

-Сначала хотел, два месяца назад, - а теперь не хочу.

-Почему? – удивился Алеша. – Он так помог мне по дому! Скажите прямо: он мешает вам?

-Да, мешает. ​​ Постоянные разговоры с ним очень вас изменили – и не в лучшую сторону.  ​​​​ Вы перестали исповедоваться.  ​​​​ Что тут хорошего? ​​ Я, наконец, не могу жить рядом с человеком, заблуждения которого столь велики.

-Вы, конечно, про «заблуждения» и мои, и Василия Николаевича? ​​ До сих пор мои, как вы говорите, «фантазии» о вере так вас не ​​ раздражали: пока к ним не добавились «фантазии» нашего жильца. Он живет у нас, потому что очень помогает по дому. ​​ Вы посмотрите, отец Петр, каким стал наш сад: загляденье!

Вы всегда считали, что я ставлю мои фантазии о вере выше самого Спасителя, - но теперь мне просто некогда «фантазировать».  ​​​​ Помните, я вам сказал, что надеюсь исправиться?  ​​​​ Так оно и произошло. По крайней мере, я решил не делать резких шагов в социальной жизни: остаюсь в школе.

-То, что вы остаетесь учителем, - это хорошо, - раздраженно сказал отец Петр, - но мне неприятно слышать столь смиренный тон. ​​ Это другая ваша крайность! Все не так! ​​ Я не боролся с ​​ вами, а только ​​ хотел ​​ направить по верному пути.  ​​​​ Не надо этой странного смирения: в нем не меньше лжи, чем в фантазиях о вере. ​​ Ты не должен забывать, ​​ - отец Петр опять неожиданно для себя перешел на «ты», - ​​ как ты близок Богу. ​​ Неужели ты сам этого не чувствуешь? ​​ Почему ты умаляешь свой дар? ​​ Почему ты не способен поверить, ​​ что тебе дано так много! ​​ Да, твои фантазии – от твоего неверия, - но ты не должен от них отказываться: нельзя предать самого себя! ​​ Когда-то, еще давно, ты мне сказал, что Его близость потрясает тебя каждое мгновение. «Боже мой! – подумал я. – Какой дар! ​​ Какое предстояние пред Создателем!».  ​​​​ И что теперь? ​​ Ты закопал этот дар. ​​ 

-Вы ​​ сделали все, чтоб это произошло! Все! Буквально всё! ​​ Вы вошли в это предстояние и разрушили его.

-Нет, Алексей! ​​ Этот дар – от Бога, - и я при всем желании не смог бы его разрушить.  ​​​​ В тебе говорит страх потерять твои фантазии! ​​ Отбрось его. Твой ​​ страх окажется пустым, когда ты станешь опять ходить в церковь. ​​ Сколько раз ты был в церкви за последний месяц?

-Ни разу, - признался Алексей.

-Видишь! ​​ Ты борешься, как безумный, со своим даром веры.

-Вы хорошо знаете, что я не «боролся»«, а работал по хозяйству.  ​​​​ Спасибо за добрые слова, но теперь я уверен, что вера покинула меня. ​​ Теперь я постоянно ловлю себя на мысли, что я не верю. Давайте подождем. Может, вера еще вернется.

-Но что с тобой? Что тебе мешает верить, как прежде? ​​ 

-Наверно, вы правы, отец Петр: ​​ моей вере мешает страх.  ​​​​ Был какой-то момент, когда я так хотел все бросить и подать заявление в семинарию! ​​ Но теперь, после всех сомнений, уже не решусь что-то резко поменять в моей жизни. ​​ Я разом понял всю свою слабость, и теперь страх за тот мир, что вокруг, переполняет меня. Я молюсь, а он не проходит.  ​​ ​​​​ Я больше не верю, ​​ что люди мне ​​ станут братьями. ​​ Не верю. ​​ Да, мне хорошо стоять пред Ним вместе со всеми, - но это не делает нас братьями. ​​ Теперь меня мучает страх: я не уверен в себе, - ноша веры кажется мне непосильной. ​​ Помните, как было год назад? ​​ Я пришел к вам и просил: «Дайте мне сказать, что это Он послал меня сделать эту работу веры. Я хочу проповедовать Его слово, а не свое. Пусть у меня не будет иных слов, кроме слов, сказанных Им». ​​ Что вы ответили? Вы сказали, я не понимаю того, что говорю.

Наверно, вы были правы, как вы правы и сейчас! ​​ Но что же я? Мне только хотелось приблизиться к божественности мира! ​​ Да, я думал, что больше ​​ ждать не могу: ​​ просто, не хватит жизни на эту работу. ​​ Каждый день в ​​ электричке по радио объявляют, что идет набор в семинарию.  ​​​​ Нужна только рекомендация священника.  ​​​​ Но я – я перегорел. ​​ Я больше ни о чем вас не прошу. ​​ Ни о чем.

Раньше мне было так приятно постоять в церкви, а теперь ​​ только вхожу в церковь, как волнение останавливает меня. Что со мной? Не понимаю.

-Алексей! ​​ Тут не надо понимать! Просто придите в церковь! ​​ Просто придите. Больше ничего не надо. ​​ Все станет сразу на свои места. Это ​​ жилец-баптист отговаривает вас! Не слушайте его и ходите, как раньше, в церковь. ​​ Тогда все уладится.

-В церкви я не знаю, чему молюсь. ​​ Мне казалось, молитва стала нормой, стала работой, ​​ - но нет! Это только фантазии! ​​ Почему вы хотите убедить меня в прежнем? ​​ В церкви мне ​​ молиться - страшно! Потому что слишком ответственно. Вы правы: ​​ раньше я молился только потому, что это приятно. Слишком приятно.

Отец Петр спокойно посмотрел Алексею в глаза:

-Успокойся! ​​ Мы все проходим через ​​ сомнения, но все они разрешаются только в церкви. ​​ Я уверен, твои сомнения - зов Господа, ​​ этому зову невозможно противостоять. ​​ Пока ты, Алешка, не понимаешь своего призвания. Подожди! ​​ Будь учителем.

На автобусной остановке ​​ Алексей встретил Надежду Николаевну, и они, как ни в чем ни бывало, разговорились.

-Вы были на похоронах, Алексей Васильевич?

Мать Саши умерла неделю назад.

-Да, я был, а вас что-то не видел.

-Вы же знаете, что произошло! – сказала она.

-Нет, не знаю.

-Моего сына положили на принудительное лечение.  ​​​​ Как раз три дня назад.

-Простите меня, - ответил Алексей.

-Как вы здесь оказались, ​​ – удивленно спросила она. – Едете в Москву?

-Нет, просто увидел вас и подошел. ​​ Я думал, вы уехали.

-Куда?

-В теплые края, - ответил он. – В отпуск.

-Мне нельзя уезжать, - с грустью ответила она. – Каждый день катаюсь в лечебницу. Но вы не говорите об этом никому! Пожалуйста. Хоть все знают, не говорите. Будьте на моей стороне.

-Что мне говорить?

-Что заболел. ​​ Аллергия. ​​ Как июль, очень плохо себя чувствует. ​​ 

-Он где-то у вас учится. ​​ Вы никогда не рассказывали.

-Он учится в Москве, ​​ – сказала Надежда Николаевна. – В гимназии.

-Местной гимназии вы не доверяете? – улыбнулся Алексей.

-Может, и доверяю, но мальчик ​​ захотел Москву. Сейчас он учится в гуманитарном лицее и очень этим доволен. ​​ У нас тоже есть такие лицеи, но они на уровень ниже. Представьте, ​​ там изучают латынь, английский, французский, историю искусства и религии. А математики, физики, химии, даже информатики – нет. ​​ Здесь он с этой математикой не выбирался из троек, а там он учится хорошо, мы радуемся. Хотели вот поехать в Испанию, он врач посоветовал лечиться.

-И вы каждый день ездите в Москву и обратно?

-Езжу. ​​ Чего не сделаешь ради сына! ​​ Иногда муж подбросит, - но не каждый же день. ​​ Все-таки, офис его фирмы ​​ – ​​ здесь.

14

Этот разговор с отцом Петром и смерть матери Саши окончательно все доломали: я уже ​​ никогда не решусь все бросить и ринуться в Бога. ​​ Что же произошло с моей душой? Мои мечты разом покинули меня – и теперь мне холодно и страшно жить.

Занятия в школе начались, я покорно хожу на работу, ​​ мне она нравится, ​​ и все равно я сам ​​ – в каком-то оцепенении. ​​ Что это? ​​ Чудится, ад где-то близко. ​​ Вот ​​ и ​​ сегодня адское пламя пронизывает день, а сам день – серенький, неприметный. Прежде я не думал так много об аде.

А может, дело не в аде, а только в том, что я сам не знаю, чего я хочу. Может, потому, что многое уже сбылось? Я хотел, чтоб молитва стала ежедневным хлебом насущным, нужной работой души, - и это уже произошло. ​​ 

Ясный, высокий день, - и я иду на работу в школу. ​​ Сосны трещат, переполнены воспоминаниями о лете, редкие прохожие завернуты в несущиеся листья. Кажется, порыв уносит всех нас. ​​ Листья блекнут на глазах, ​​ тропинки в лесу мокрые, а ​​ в ​​ субботу, когда копал картошку, было тихо и солнечно; сильный ветер отгоняет мошек. ​​ Еще вчера последние дни лета были переполнены синевой и ​​ разводами нежных теней, а губы сами шептали молитву.

К октябрю кружение травы в моей душе еще не ослабевает, несу его в первое предчувствие снега. С утра уже морозно, но живые тени еще прячутся в воде, солнце еще кутается в синюю дымку. На успевших промерзнуть дорогах тихий, неторопливый дождь.

Первый зимний дождь. Приятно идти по твердому полю

Близость снега уже ощутима, ему уже ничего не остается, как стать.

Надо ж, как поднимается мир: как большая теплая свеча.  ​​​​ Из ее тепла ​​ вхожу в лес, и в меня входит тепло сумеречного, предзимнего леса. Я молюсь – и ветер подхватывает молитву, мои слова поднимаются в небо, а душа моя бьется как пламя свечи на ветру.

-Алексей! ​​ Ты куда несешься?

Алексей остановился, когда узнал в прохожем ​​ Анатолия Алексеевича. Он улыбнулся, с удивлением заметив, что физрук стал каким-то ​​ гладким и спокойным. В школе он всё куда-то торопился, но теперь ​​ в блеске его лысины

чувствовалась уверенность в себе.

-Анатолий Алексеевич! Здравствуйте.  ​​​​ Как вы тут оказались?

-Зашел к родственникам. ​​ Что? ​​ Как ​​ там наши дамчатушки? ​​ Все так же тебя не любят? ​​ Знаешь, летом я ​​ Еленку, нашу заразу, ​​ как-то ​​ на пляже ​​ рассмотрел в коротеньких штанишках!

-Да? – улыбнулся Алексей. - А я с Еленой подружился. Она как-то мне призналась, что не любит детей.

-Подружился? – ехидно подмигнул физрук.

-Ну да. ​​ Ее родственник долго жил у меня дома.

-А! ​​ Знаю эту историю.

-Я больше не хочу судить ее слишком строго, - рассудительно сказал молодой человек. - Зачем?  ​​​​ Правда, одно время мы ругались. Я ​​ как-то ​​ ей прямо брякнул: «Я не виноват, что вы не замужем».

-И что она?

-Обозвала «идиотом».

И тут ​​ Алексей ​​ благоразумно постарался перевести ​​ разговор в более спокойное русло:

-Вы рады, что больше у нас не работаете?

-Конечно. Можешь не поверить, я получаю восемь тысяч. Правда, с пенсией.

-Все-таки, жить можно, - подхватил ​​ я.

-Вот именно, - горячо воскликнул он и торжественно блеснул лысиной. - Вот именно. ​​ Что у тебя вид-то такой усталый, Алешка?

-Серьезно? ​​ Вот иду на работу, - так что устал заранее.

-Пока!

-До свиданья, Анатолий Алексеевич.

В этот день занятия прошли на удивление легко.  ​​​​ На одном из его уроков присутствовала сама Надежда Николаевна. После урока она пригласила Алексея в учительскую.

Он уже был готов к очередному разносу, но она неожиданно сказала:

-Не безнадежно.

-Как это понимать, ​​ Надежда Николаевна? ​​ «Плохо, но не совсем плохо»?

-Я позвала вас совсем не для того, чтобы отчитывать: в школу завезли десять компьютеров.

-Саша об этом не сказала.

-Она ​​ сама пока что не знает. Грузчика нет, так что помогите и с выгрузкой, и с установкой.

-Какие вопросы! Конечно, помогу. ​​ Как я вел урок? Плохо?

-По крайней мере, Алексей, теперь вы стараетесь построить урок методически. А прежде вы говорили, что бог на душу положит.

-Наверно, я сам именно так и хочу: какой-то последовательности, строгости, - признался Алексей.

-Вот именно! Прежде вам не хватало простого ​​ желания.

-Значит, я изменился? Мне тоже так кажется. А вы, Надежда Николаевна? У вас все хорошо? ​​ Вы словно б что-то переживаете.

-Да, все хорошо. Муж работает, сын учится, но я изменилась: устаю больше. ​​ Я не живу эту жизнь, а пробегаю, - ​​ призналась она.

-Это школа, - уверенно сказал я. – Вы просто устали.

-Наверно. ​​ Мне все труднее удерживать равновесие, хоть внешне все очень спокойно.

-Почему вы так говорите, Надежда Николаевна? – встревожился Алексей. - Вы так и не съездили в Испанию?

-Нет. Сын пролечился все лето.

-Помогло?

-Пока держится. ​​ У него последний класс гимназии, уже готовится в колледж.

Что я все вам жалуюсь? ​​ 

-Вы не поверите, Надежда Николаевна, как я вам благодарен за эту откровенность! Мне никто никогда не жаловался!

-Кроме Саши.

-Да, кроме Саши, - подтвердил он. - Так что жалуйтесь дальше. Для меня это достижение: то, что мне кто-то жалуется.

-Я жалуюсь именно вам, потому что вы умеете молчать и сочувствовать. ​​ Это редкий дар.

Я не мог поверить своим ушам, я был в шоке. Как это произошло? Когда мы стали друзьями? Почему она рассказывает мне такие вещи? Я ничего не узнал в ней. Даже голос, и тот стал другим, новым.

-Мне кажется, вы ничего не понимаете из того, что вам говорю, но вы умеете слушать. Я смотрю на вас, Алексей Васильевич, уже три года – и мне кажется, мы начинаем понимать друг друга. ​​ Мы можем работать вместе; это главное.

-Спасибо. Надежда Николаевна! ​​ Я почему-то ​​ начинаю беспокоиться за вас.  ​​​​ Вы меня научили волноваться о вас, думать о вас. ​​ Откуда эта тревога? Я не знаю. ​​ Прежде ее не было. Но именно вы меня этому научили. ​​ Конечно, я – не очень хороший учитель, мне еще надо этому учиться, - но я буду стараться. Я обещаю.

-Вот какой содержательный разговор! – засмеялась она.

-Да, - подтвердил Алексей.

-Сашка, ты дома?

-Нет. ​​ У клиента.

-Позвони Надежде! Завезли компьютеры, будем устанавливать.

-Хорошо. Пока.

Неужели ​​ эти поля, влажные и ​​ яркие, вот-вот прикроет снег? Они тяжко-черные к вечеру, темнеют торжественно, огромно, но пока что в ​​ воздухе много холодного блеска - и я ​​ опять прислушиваюсь к себе, опять слышу молитву. Тучи набегают хищно, сбоку, иду через мертвые, притихшие поля, - но вот в бездне между облаками ​​ в последний раз вспыхивает солнце – и уже все пронизано серебристой паутиной. Давно ли, в детстве, здесь ходил босиком? Рядом таинственно блестит река, не подпуская близко холодным блеском.

Видно, этой ночью чуточку подморозило, ​​ первый слабый иней ​​ еще утром превратился в росу. ​​ Надо же! ​​ Мне дана эта тайна, я живу ею. ​​ Ничто так не удивляет, как знание, что верить истинно - дано. Учиться верить, каждый день чувствовать, что в вере возрастаешь.

В начале ноября на школьных каникулах Алексей с классом поехал в Москву.

В окно электрички он видел, как первый ​​ снег уже ​​ послушно лег у ​​ потемневшего леса.

В городе его поразило обилие просящих милостыню.  ​​​​ Если б он пошел в монастырь, это было бы его послушанием: стоять весь день за подаянием в переходе метро. ​​ Но монахов так мало, а прочий люд – самый  разнообразный, его все больше из года в год: ​​ бабушки выставляют ладошки, мужики заламывают кепки, безрукие и безногие ползают по земле, под ногами, или едут в инвалидных колясках. Какие-то люди постоянно предлагают что-то купить, - и все ​​ непременно крестятся.

Если б Он на кресте вознесся посреди улицы! ​​ Не зря сказал апостол: «Вы не все умрете, но все изменитесь». Смотрю на толпу – и вспоминаю именно эти строчки. Молитва – единственное, что спасает в этой давке.  ​​​​ Только эта причастность к высокому, к вере.  ​​​​ Тут все в смятении, ​​ но не понимают, что надо просто молиться.

Чуть выглянуло солнце – и тут, в огромном, переполненном странными звуками граде, стало совсем тепло: словно б одним взмахом крыла вернулась весна ​​ - и ​​ можно не молиться, чтоб в мир вернулось тепло.

С какой радостью он вернулся домой после земного, потерянного Града!

Как посмею оставить этот дом? – думал он. - Он стал опять замком, смыслом жизни, любовью – всем! Я верю, на этом корабле встречу смерть: сам не замечу, как заплыву в Его тихую заводь.

Опять начинаются ​​ занятия в школе. Что со мной? Я не замечаю дней.  ​​​​ Куда уходит моя жизнь? ​​ Уже Покров, а дни стоят солнечные, будто еще лето. ​​ А где снег? ​​ Почему его нет сегодня? ​​ Асфальту в замерзшей грязи, нанесенной тракторами. И поле - замерзшее, затвердевшее, как асфальт.  ​​​​ В его вспаханности – обещание жизни. ​​ Оно должно покрыться метровым настом снега, чтоб весной опять ожить – вместе со всем, вместе со мной.

Дорожки почернели. Столько новых теплых звуков и красок, но они кажутся тяжелыми, черными, горькими ​​ пред долгой торжественной белизной.

Словно б разом мир открывается – и слышу странные звуки. Почему не слышал их прежде? ​​ Завтра меня опять разбудит снег

Словно в ответ на его мысли, пошел реденький снежок, ​​ зарядил на весь день.

В сиротских зимах, какие только и остались нам, много осени: они приходит с уцелевшими, зябкими листьями. Уже знаешь, что осень еще вернется не раз, будет дразнить в каждой оттепели, - но листья останутся ​​ белыми, снежными, ломкими. Ты узнаешь их – и улыбнешься. Первый холодный снег особенно переполнен ими. Листья притихли и съежились, и смотрят на меня. И просят, чтоб их помнил.

Ранняя зима с частыми оттепелями, с далекими тихими тенями у леса. Еще не веришь в снег, а он уже перегородил лес.

Будут и оттепель после метели, в мире будет тихо. ​​ Так тихо, что услышишь биение своего сердца. Это снег ​​ подарит ​​ такую необыкновенную тишину.

Проснешься в другом мире: тихом и теплом. Побредешь по первому снегу наугад, – и день станет спасительной молитвой. Есть только Он, а мы – его разбредшиеся овцы, и все наше существование теплится в нашей молитве. Мы – Его дыхание, Его надежда; если что-то и начертано Им на моей душе, то прочту на этом снеге.

В пару недель снег стал привычным. Он осел, его перерезали тропинки. Тяжелый, мокрый, долгий снег возвратил мир в осень.  ​​​​ После работы Алексей брел домой, и в темноте светились души его близких. Они вели его, эти живые свечи, их сияние осторожно и торжественно разрасталось.

15

Алексей часто видел Сашу мельком, они обменивались несколькими словами, но дома он бывал у нее редко: они предпочитали много говорить по мобильному. ​​ Только в декабре она попросила его зайти к ней домой.

-Слушай, мне надо делать ремонт! ​​ Через фирму я не могу себе позволить: слишком дорого.

-Наняла мужиков?

-Да. Отца Сашки Степанова и твоего знакомого Василия Николаевича.

-Наши старые знакомые! Извечные шабашники, - улыбнулся Алексей. – За ​​ Василия я ручаюсь, а отца Сашки себе не представляю.  ​​​​ С чего ты начнешь?

-Для начала пусть перестелют пол.  ​​​​ Догадался, о чем тебя попрошу?

-Не очень, - признался Алексей.

-Сначала я выброшу старую мебель, потом сделаю ремонт, а потом куплю все новое. Пока что надо вынести шкаф. ​​ 

-Куда?!

-На помойку.  ​​​​ 

-«На помойку»!  ​​​​ Ты чего, Сашка? ​​ Тогда уж подари мне.

-Подойти сюда! ​​ Смотри, какая развалюха.

Алексей молча согласился.

-Ты сейчас его разберешь на части, а потом вместе выбросим. Вот отвертка. Видишь эти шурупы?! Вперед.

-Так! Рабочий инструмент выдан, - задумчиво сказал Алексей.

-Начинай, - приказала Саша. – Ты бы мог ​​ звонить мне почаще.

-Я же звонил позавчера.  ​​​​ Так я тебе ​​ надоем. ​​ Сашка, подержи дверь. Знаешь, я ​​ вот такой. ​​ Я давно решил, что с женщинами надо быть осторожным.

-Причем тут «осторожность»? ​​ Ты бы позвонил – и все.  ​​​​ Тут речь о простой учтивости.  ​​​​ И потом, ты должен продолжать занятия!

Саша учила своего друга работать с компьютером.

-Так мне нужен этот компьютер?

-Я тебе говорю, Алешка: научишься с этой машиной работать – сразу появятся деньги.  ​​​​ Сразу сделаешь себе настоящий ремонт. ​​ И хватит так говорить о женщинах! ​​ Мне все уши прожужжали, что ты ​​ их боишься. ​​ 

-Опять эти мнения Елены! ​​ Слушай, говорят, ее дочь нашла работу.

-Продавец на рынке – это не работа.

-Да, жалко ее. ​​ Она ведь твоя подруга?

-Нет, мы не «дружим».  ​​​​ Я им налаживаю компьютер – вот и все. ​​ Ты должен знать: когда говорят «он осторожен с женщинами», имеют в виду то ли презрение, то ли глупость. ​​ Ты для них – просто дурак. ​​ Выход очень простой: звони мне каждый день. ​​ К этому привыкнут – и от тебя отстанут.

-По-моему, все давно решили, что у нас любовь. Елена объявила официально: «Алеша теперь при деле». ​​ Что, поговорим на нашу любимую тему? ​​ Куда положить дверь?

-На пол. Сюда. ​​ Моя любимая тема – нежность.

-Вот! – подтвердил Алексей. – О ней и поговорим. ​​ Я всегда был нежен. ​​ Так мне кажется.

-Тебе приятно так думать о себе.

-Неправда. Просто, теперь мне хочется быть нежным с тобой. ​​ Ты – первая, с кем мне это хочется.

-Поэтому ты и не звонишь! – иронически заметила она. - Ты помнишь родителей?

-Часто о них думаю.

-Ты был нежен с ними?

-По-моему, очень нежен, - задумчиво ответил он. - Правда, я вот смотрю на тебя и понимаю, что мне это только кажется. ​​ Когда погибли родители, они оставили мне в наследство не столько дом и сад, сколько нежность. ​​ Она – совсем другое, чем твое прикосновение. ​​ Она разлита в воздухе, понимаешь? В моих мыслях. Расскажи, как ты жила в Москве без меня. ​​ Что твой брак? ​​ Ты была очень нежной?

-Наверно, была. ​​ Теперь не уверена, - ей был неприятен этот разговор, но она понимала, как он важен для Алексея. - Помнишь, месяц назад, когда мы шли с кладбища, от моей мамы, ​​ ты вдруг обронил слово «нежность».  ​​​​ Меня это очень поразило. ​​ Почему ты именно тогда произнес это слово?

-Ты была вся в слезах. ​​ Я хотел тебе помочь, хотел успокоить тебя. ​​ И потом, ты меняешь мое представление о нежности. До тебя для меня нежность была ощущением себя в природе, среди других. Нежности ​​ так много в мире! ​​ Особенно много - в вере.

-Только в вере? А в людях?

-Я не сказал «только в вере». ​​ Теперь могу сказать: и в людях. Знаешь, как я жил до тебя? Я каждое мгновение чувствовал, что у меня никого: только Он. ​​ На меня нисходила молитва - ​​ и мне было не просто хорошо, но необычайно хорошо. ​​ Конечно, может, и не стоит говорить о столь личном, но мне приятно, что ​​ ​​ для тебя ​​ эти слова произносятся. Мне их некому сказать, кроме тебя.

-Зачем ты молишься? Тебе это приятно?

-Нет, это – все сразу. Мне кажется, всем нам остается все меньше жизни, - и я стараюсь ​​ это изменить. Это подвластно только молитве.  ​​​​ Слушай, как ты себя чувствуешь? ​​ Почему у тебя круги под глазами? ​​ Извини, что я заметил это так поздно.

-Ночью у Елены по видику смотрели фильм ​​ «Женщины на грани нервного срыва».

-Ты так с ними сблизилась?

-Это не называется «сблизилась»: вместе смотреть кино.

-Это Елена пристроила тебе ​​ ее родственника ​​ Василия Николаевича. Деловой мужик! Все лето вместе работали. ​​ Сделали колодец, починили забор. ​​ По мелочи, вроде розеток, я уж и не говорю.  ​​​​ Он живет у Елены?

-Да. ​​ Теперь у них очень тесно.  ​​​​ Он не мог больше жить у тебя?

-Не мог. Против этого отец Петр.

-Ты ​​ с ним помирился?

-Нет. ​​ Так и не хожу в церковь.

-Почему?

-Потому что это его церковь. ​​ Именно его. ​​ Мне это неприятно.

-Ну, вот! Идейные разногласия. ​​ Понесли шкаф.

-Сашка, ты тут ничего не трогай: все очень тяжелое. ​​ Я сам буду выносить по одной двери.

-Слушай, вот этот диван я тоже хочу выбросить. ​​ Мама на нем умирала.

-Зачем выбрасывать? Он смотрится как новый.

-Ему двадцать лет. ​​ Для дивана это слишком много.

-Так выбрасываем? – недовольно спросил он.

-Да, - твердо ответила она. - Что же у тебя ​​ за вера такая, Алешка? ​​ 

-Из чувств.  ​​​​ Самая простая. ​​ Может, ​​ отца Петра как раз и ​​ пугает примитивность моей веры. ​​ Я, кажется, для него какой-то жалкий мечтатель. ​​ 

-Ты что, весной серьезно думал, к лету уже уволишься и будешь в монастыре?

-Да. Причем, с благословления отца Петра. ​​ Такие вот фантазии. ​​ 

-С самого детства? ​​ 

-Да. ​​ Сейчас вытащу, а потом дорасскажу.

-Мне все чудится, идет служба, открываются врата – и я вижу, как в них входит Христос.  ​​​​ Я вижу Его – и не могу не верить.  ​​​​ Или вот вижу дерево, самое простое дерево - ​​ и в нем мне чудится ответ на все, что я думаю. Это дерево говорит со мной.

-Ну, это какое-то язычество!

-Наверно. Я ​​ стараюсь избавиться от этих ложных видений, ​​ читаю Библию.

-Помнишь, что ты мне говорил еще в восьмом классе? Кстати, Алешка, ты любишь блины на кабачках?

-Почему нет? ​​ Меня Вера Евгеньевна кормит, но не очень, чтобы очень. Почему ты спросила? Готова угостить?

-Готова.  ​​​​ Я-то их люблю и ем часто. ​​ Давай на кухню. ​​ Садись.

-Сашка, а ты помнишь, как мы дружили? ​​ Мы ведь много болтали.  ​​​​ Я тебя не шокировал?

-Ты остался таким же: мальчик со странностями, но добрый. ​​ Долго грыз ногти. ​​ Забыл, как ​​ вместе писали сочинение о «Войне и мире» Толстого?

-Да что Толстого! Бери выше ​​ - Достоевского! ​​ 

-Точно! ​​ У нас ​​ его только-только ввели в программу, - сказала Саша. - Твоя мама знала мою маму ​​ тебе помочь.  ​​​​ Тогда моя мама тяжело вздохнула: «Алешеньке тяжело дается литература» - и послала меня на выручку.  ​​​​ Я пришла, мы начали болтать, и вдруг ты говоришь: «Моя вера держится на том, ​​ что ​​ я ​​ вижу ​​ в своей душе борьбу Бога и Дьявола». ​​ Уже какая-то достоевщина!

-Я не мог такого говорить! – разозлился ​​ Алексей Васильевич. – Просто не мог. ​​ Это все твои выдумки.

-Какие «выдумки», если ты многим такие пули отливал! ​​ Ты еще сказал, что «ясность и явленность этой борьбы ведет тебя к вере».  ​​​​ Скажи, где ты это вычитал?

-Не помню.

-Но не сам же ты такое придумал! ​​ Ты просто не представляешь, как ты меня тогда поразил. ​​ Я так и не могу избавиться от этого удивления.  ​​​​ А Маше Семеновой ты сказал, что «не можешь без веры».  ​​​​ Поразил, можно сказать, на всю жизнь.  ​​​​ Ты всех впечатляешь! ​​ Кроме меня, конечно. ​​ 

-Это почему, Сашка?

-Я стала совсем равнодушна к литературе.

-Ты поступала на компьютерное отделение, когда его только ввели: в 1999 году.

-В конце прошлого тысячелетия. ​​ Да, я поступала туда, потому что хотела помочь маме. ​​ Я не любила компьютер, и теперь не люблю: просто привыкла. ​​ К этому же призываю и тебя.

-Для чего?

-Чтобы не сводить концы с концами. ​​ Я уже забыла, когда читала что-нибудь, вроде Льва Толстого. ​​ Кафку и Набокова немножко почитала – да и то только потому, что были в моде.

-Мне неприятно это слышать, но я тебя прощаю.

-Неприятно?! Почему?

-Потому что когда-то в детстве ты меня впечатлила своим знанием литературы. А сейчас? Мог я подумать, Саша, что просто говорить с тобой через столько лет будет таким потрясением? ​​ Мне самому это странно. ​​ Но отчего я – такой странный? Может, потому, что русская литература учит «кипучим» страстям, но не ​​ элементарному умению общаться с женщинами? ​​ Слушай, а правда, что ​​ дочь Елены выходит замуж?

-Да что ж это тебе так интересно? - ​​ Подивилась Саша. – Правда. Говорят, и на этот раз опять не дали зарплату, и Елена опять пришла к тебе, чтоб ты, так сказать, ​​ «возглавил» стачечный комитет. ​​ 

-Это ее пунктик. ​​ Бог с ней. ​​ Несчастная женщина. ​​ Анатолий Алексеевич ​​ до твоего появления ​​ уверял меня много раз, ​​ будто она ​​ хочет меня ​​ соблазнить.  ​​​​ Мол, очень хочет, но все что-то не получается!

-Опять этот школьный фольклор. Алешенька! ​​ Таких дурачков, как ты, она не соблазняет.  ​​​​ Она просто смеется над тобой, но смеется по-дружески. Так что не обижайся. ​​ Теперь же она отстала.  ​​​​ Больше с тобой уж и не шутит.

-Она внушала мне кошмары, эта Настасья Филипповна! ​​ Пока не поработал с ее родственником.

​​ -Поэтому ты так с ней невежлив? ​​ Может, она тебе нравится?

-Нравится? – с ужасом переспросил Алексей. – Это уж слишком!  ​​​​ Ты разве не заметила, ​​ как она щеголяет без бюстгалтера? ​​ Это что, правила хорошего тона?

-Ну, вот! Теперь ясно, в чем дело: она без бюстгалтера – и это тебя заводит. При этом ты один во всей школе замечаешь, что она – без бюстгалтера. А еще говоришь, что равнодушен к ней. ​​ Нет, Алешка, нет! ​​ Никогда не поверю, что ты такой: весь в мыслях только о Боге.  ​​ ​​​​ В тебя заложено желание понимать женщин, быть с ними, ​​ - и я не понимаю, почему ты противостоишь этому с такой ожесточенностью.  ​​​​ Зачем тебе это? ​​ Что тебя злит в Елене? ​​ Она ​​ заставляет ​​ забыть молитву?  ​​​​ Пусть она тебя немножко поволнует. Ну, что тут плохого? Даже я не против этого. ​​ Помнишь, сколько мы с тобой говорили о Надежде? Я ​​ не зря ​​ ее вспомнила! ​​ 

-Сашка, мне кажется, ты была права: я на самом деле был в нее влюблен.  ​​​​ Знаешь, почему я так решил? ​​ Я вдруг заметил, что она очень изменилась.  ​​​​ Представляешь? Она мне рассказывает все свои проблемы – и так, что мне стыдно тебе пересказать, стыдно ее предать. ​​ У меня ​​ чувствительность ​​ не именно к ​​ ней, а вообще ко всем женщинам. ​​ 

-К Женщине с большой буквы.  ​​​​ Ну, я тебя поздравляю.  ​​​​ Почему она выглядит ​​ очень усталой?

-Семейный раздрай! ​​ Мне это неприятно, что у нее что-то не ладится.

-Что именно? Мне-то ты можешь сказать!

-Сашка, да не знаю я! ​​ Представляешь, как ты на меня повлияла! ​​ Ее красота мне уже не ​​ кажется броской, я перестал чувствовать запах ее духов, я уже не восхищаюсь ​​ ею. ​​ Я потому так свободно рассказываю об этом, что это уже прошло. ​​ 

-Неужели из-за меня?

-А из-за кого же еще? ​​ Почему же еще я перестал видеть в ней то, что так ясно светилось прежде? ​​ Теперь это светится в тебе. ​​ 

-Во мне?

-Да, в тебе.

-Серьезно? – спросила Саша.

-Да. ​​ А чего ты так удивляешься?

-А ты знаешь, что признался мне в любви?

-Ну, ты уж скажешь! ​​ - озадачился Алексей.

Подумав, он сказал:

-Так я уже все сказал?

И, не дождавшись ее ответа, улыбнулся:

-Это здорово.

Тут он дипломатично переменил тему:

-А с Надеждой последний раз мы очень сердечно поговорили. Мне, вообще, стало проще работать: я научился различать лица, я на самом деле вижу моих учеников. ​​ Главное, чтоб они не ходили в школу как на плаху.

-Слушай, тебе не скучно со мной? – спросила Саша.

-С тобой меня не покидает ​​ причастность, - серьезно ответил Алексей. - Я ничего не теряю, когда ты рядом; ничего. Я не знаю, почему это происходит, но божественное не оставляет меня.

-Но ты не должен высказывать этого детям! Надежда против именно этого.

-И я так думаю, – согласился Алексей. - Решают не слова, а состояние причастности. ​​ Я вхожу в класс – и просто работаю, просто ​​ среди других.  ​​​​ Быть ​​ среди других, учить их ​​ – ​​ это ​​ тоже молитва.  ​​​​ Зачем это высказывать? Это или есть в тебе, или нет.

16

Они ужинали вдвоем, когда отец Петр спросил:

-Почему ты перестал ходить в церковь? ​​ Ты уже три месяца не говоришь со мной о вере.

-Я не могу говорить с вами. Почему, я сам не понимаю.  ​​​​ Может, я просто разучился?

-Помнишь, ты спрашивал ​​ меня о неверии, об ужасе жизни? Что, этих страхов больше нет в твоей душе?

-Они есть, но я не хочу разделять их с вами, - твердо ответил Алексей.

-Почему? Что произошло? ​​ Ты больше не любишь ближнего? ​​ - попробовал пошутить священник.

-Я люблю ближнего вообще, но не вас конкретно.  ​​​​ Зачем вы начинаете этот разговор?

-Все равно, должен быть кто-то, ​​ с кем бы ты мог разделить свое неверие и ужас жизни, - строго сказал отец Петр. ​​ 

-Уверяю вас, - хладнокровно ответил Алексей, - ​​ такой человек есть.  ​​​​ Честно говоря, сейчас я бы уже не стал говорить о моем неверии и ужасе.

-Да!? Тогда я вас поздравляю.

-Можете не шутить.  ​​​​ Да, я говорил вам ​​ о моих страхах, но теперь не уверен, что эти чувства мои. ​​ Я знал эти чувства, ​​ но теперь освобождаюсь от них.  ​​​​ Эти чувства ​​ не были моими, я ​​ только примеривал их.

-Так ты очень изменился! ​​ Ты никогда не был так далек от веры, как сейчас.

-Да, я очень изменился, ​​ - холодно подтвердил Алексей.

-Алеша! Я тебе еще раз говорю: я ​​ – посредник между тобой и Богом, - а не твои фантазии. Отбросьте ​​ свои мысли о вере, чтобы верить со всеми!

Эти скакания между «ты» и «вы» раздражали Алексея.

-Я больше не могу говорить о вере. ​​ Не потому, что не думаю о ней, - но просто более не могу их высказывать.

-Но почему? – строго спросил отец Петр. – У тебя больше нет таких мыслей?

-Они есть, но я не хочу их произносить.

-Почему?

-Я больше не верю себе. ​​ Это фантазии, - уверенно сказал Алексей. – Это жалкие, безумные фантазии.

-Я помогу тебе из них выпутаться, - пообещал отец Петр. - ​​ Я понимаю: ​​ без ​​ них ты не смог бы преподавать ​​ любимую русскую литературу.  ​​​​ Ты смеешь думать, что ты веришь, по-настоящему веришь. ​​ Ты несешь веру детям уже тем, что преподаешь русскую литературу. ​​ Просто, ты же сам говорил, что этого тебе мало. ​​ Все читатели, все настоящие писатели русской литературы верят в Бога! Неужели тебе хватает такой веры? Разве ты сам не понимаешь, что такое эта «литературная» вера? ​​ Она ограничена и слаба. Разве ты больше не веришь, ​​ что церковь – ​​ твой настоящий, единственный дом?

-Когда-то ​​ я верил в это.  ​​​​ Больше не верю.  ​​​​ Я вчера был в церкви, просто вас не застал. Подошел к ​​ иконостасу. ​​ Лики и позы святых ​​ были ясны и яростны, я прочел в них ужас.  ​​​​ Почему вас не было вчера? ​​ Я бы сказал вам, что устал от этого ужаса, устал от напряжения веры.

-Это не ужас, Алеша: это сама жизнь. ​​ Ты избавишься от страха, если войдешь в веру.

-Как это «избавлюсь»? Я что, забуду искореженные тела моих родителей? Как мне верить, если вера – это весь мой ужас? ​​ Смотрите: грубо намалеванная рука Христа, - он показал на икону в углу, - ​​ пробита гвоздем! Разве не то же происходит и с моей душой?! ​​ Я больше не верю, что торжество веры ​​ может быть для всех.  ​​​​ Я просто доверяюсь силе, создавшей меня.

-А молитва? – строго спросил отец Петр.

-Молитва вернулась ко мне, но совсем иной. ​​ Вот я ​​ молюсь ​​ – и день летит, и в молитве вся моя жизнь предстает мгновением.

-Надо же! Ты все больше удаляешься в художественную сторону понимания молитвы. ​​ Пусть так! ​​ Хоть какая, но молитва. Но раздели ее!

-Не могу. ​​ Я больше не приду в церковь. ​​ Никогда. Я не понимаю, что со мной происходит, но это слишком важно. Пока не пойму, что со мной, в церковь не вернусь. ​​ 

17

В зиме не сразу появляется мягкость линий. ​​ Особенно под ​​ Новый Год душа переполнена нежностью к миру, ярко раскрашенные дома спорят с неохотно опускающейся темнотой – и в душе поднимается тепло, и идешь в свое будущее ​​ сквозь медленные, теплые тени. ​​ Мир становится молитвой, я растворюсь в ​​ ней.

Еще недавно целую неделю шел сильный снегопад, оборвавший осень, но вот в несколько часов потеплело, а утром, на месте, где идет труба, уже была ясная летняя дорожка.

Алексей остановился и долго смотрел, как на нее летит ​​ тихий легкий снег. Вьюга стихла, но не в его душе. ​​ Он пришел из школы, но не спешил зайти домой, радуясь тому, что окно в кухне горит.

-Завтра опять обещали сильный мороз ночью, - подумал он. – Жаль, Сашка купила себе странную, маленькую шапочку. ​​ Мы шли рядом, мы вместе врастали

в первый снег, в пронзительный ветер, и меня поразило чувство, будто мы – в центре мира.

-Ты заметила, что с морозом небо поднимается выше, а мир яснеет?

Она не ответила и улыбнулась.

2006