НЕВСКИЙ ​​ ПРОСПЕКТ

​​ 

Жарко, Николай Василич. Но вы всё равно правы: нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере, в Петербурге. Я вот весь день отмотал в школе, класс душный - и в башке темно. Кстати, по программе преподавал детям ваш «Невский проспект» - так что пройтись по нему считаю профессиональной необходимостью.

Сентябрь еще похож на лето, синие платочки у женщин. Я ведь соврал, будто иду для того, чтоб башку проветрить: я иду, чтоб не сойти с ума. Ясный, теплый день, а мне страшно, иду наугад: на те голоса, что зовут меня. Голоса - это то единственное, что я еще слышу. Когда они слабеют, ощущение, что живу, слабеет тоже - и ​​ бросаюсь в толпу, чтобы вернуть жизнь, чтобы снова их услышать.

Есть горькая приблизительность во всём, что делаю, ко всему, что связано со мной, прилипло словечко будто: будто иду ​​ на ​​ твой ​​ голос, - кто ты? - будто мечтаю о тебе, будто тебя люблю. В ​​ толпе будто приобретает ​​ зримый

смысл: оно сплющивает прохожих, нет горизонта, всё расплывается за ​​ узким

кругом того, что вижу перед собой.

Шум толпы похож на шум крыльев, будто спряталось. У всех внимательные

глаза, улица - бурлящие, круглые линии, они ломаются на взлете, я в их жест-

ком ритме. Рассеянная перспектива ​​ наполняется ​​ мягкими ​​ контурами, все

зыбко и ​​ нежно, всё ​​ подо ​​ мной. Вот за что люблю Невский: здесь всегда сходишь с ума. И вообще, Питер - город ​​ классических ​​ порывов, тут ​​ Николай

Василич на ​​ Невском ​​ поселился, но сразу за этой высокой классикой - моё

Различаю лица: не только глаза, но и рты. Все, если ​​ не ​​ деловиты, то злы. Разве для того вы написали «Невский проспект», чтоб по нему шатались

чокнутые, вроде меня? Да тут все чокнутые, и все такие однообразные, что вете-

рок кажется живым. Почему никто никому не ​​ рад? Толкают ​​ немилосердно, во

все бока. Злы мы, Николай Василич, ваша литература нас не делает лучше. А

ведь вся надежда на классику. Я будто в середине похоронной процессии, а гроб далеко ​​ впереди, у ​​ московского ​​ вокзала. Наверно, хоронят меня, я не заметил, что умер. Почему все притворяются живыми, почему здесь, в суетливом ​​ равнодушии, страшно? На ​​ работе ​​ страшно, ведь её не ​​ люблю. А впрочем, как

смею её не ​​ любить? Ведь ​​ это ​​ набор ​​ нужных ​​ слов - и ​​ о ​​ ком? О вас. Да, преподаю русскую ​​ литературу. Согласно ​​ диплому. А ​​ если ​​ страшно, так только потому, что дух захватывает пред всей этой классикой, пред её высотой, которой нет места в моей обыденной жизни. Так привык к моему маленькому литературному страху, что его надо постоянно испытывать. В страхе - желание смерти, ведь то, что называется жизнью, загоняет в угол, убивает меня.

У бабули ​​ дыра ​​ в пальтеце, осторожно несет авоську. Хочется сойти с ума. Иначе как не быть человеком и жить? Отчаяние, спаси ​​ меня. Я - ​​ песчинка, меня гонит ​​ ветер.

-Не скажете, где Детский переулок? - Женщина зацепила сумкой и остановила. -На шестом автобусе. Садитесь с ​​ той ​​ стороны.

Чужие мысли, но поражает ​​ настойчивость, с ​​ которой ​​ они возвращаются. Они не в силах меня остановить, хоть мне не принадлежат. Иду, но ​​ я ​​ не ​​ человек, а

что-то кольчатое с продольным мозгом, с вложенными в него чужими мыслями. У меня в башке глубокая дыра вместо сознания, постоянно в неё проваливаюсь, когда начинаю думать. Или отчаяние превращает в насекомое? Пусть придёт голос и спасёт меня. Унизительно быть человеком: привыкать к работе и толпам, а когда не понимаешь, что ты, где ты, так хорошо. Что-то всё ж понимаю: кровь на асфальте, и я иду. Это моя кровь. Кто-то выстрелил ​​ в меня, и вот ​​ плююсь кровью. Не хочу идти и свернуть не могу, и не я иду, а катится черный комочек: качусь - и ​​ не ​​ могу остановиться, как ​​ не ​​ могут остановиться и те, что сжали меня и задевают сумками, руками, плечами. Это ловушка: Невский, толпа, это клетка из асфальта, стен и неба. Хочется уничтожить себя именно здесь, в давке.

-Да чтой-то с вами, Геннадий Яковлевич?

-Да так, Николай Василич. Хочу сдохнуть.

-А посмотрите-ка сюда!

Точно! Как я ​​ не заметил эту пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку? А эта ножка в очаровательном башмачке? Спасибо, Николай ​​ Васильевич. Спасибо, что показали. Что ​​ бы ​​ я без вас? Вот я и спокоен. Мне важно постоянно себе ​​ доказывать, что ​​ живу. Вы ​​ спросите, почему ​​ так ​​ хочется сдохнуть? Потому что ​​ жизнь ​​ прекрасна. Эта ​​ фраза, хоть её и не понимаю, точно выражает мое желание смерти. И она будет. Поближе к Московскому вокзалу. Предчувствие ​​ усиливается и преследует меня - и снова ты входишь в моё безумие, мы опять вместе, я живу, я хочу жить.

Пока оставь меня, любимый, нежный голос. Захожу ​​ в ​​ молочный. Два ​​ кефира. Застрелиться перед прилавком. Кровь, вздохи, молодой такой, на фига ты это сделал, скотина? Это игра: убивать себя ​​ снова ​​ и ​​ снова, маленькое ​​ уютное отчаяние, грёзы в очереди. Кабы не вы, Николай Василич, да не ваша ​​ красавица ​​ из «Невского проспекта», каюк. А кто, кроме вас, защитит меня от моего сознания? То встану над собой стеной да себя и раздавлю, то птица и падаю со ​​ сложенными крыльями. В толпе, большой ​​ сороконожке, хочется ​​ быть зеленым, травой. Зима, глаза забивает снег, но пошевелиться не могу. Во всех мыслях ​​ что-нибудь ужасное, всё кажется ​​ живым, но всё отталкивает. Наверно, смерть - это ​​ долгий светлый день с дождичком с утра, вот ​​ как ​​ сегодня.

С ​​ разбега о стену головой или ​​ прыгнуть под трамвай! Останавливаюсь и сжимаю ладони, чтобы не закричать: лежу посреди ​​ асфальта ​​ с ​​ разбитой ​​ головой. Как красиво! Какое буйство красок! Это не Невский, а воды смерти, густой черный поток смывает и меня, и толпу. Люблю быть мертвым, так и лежу посреди асфальта. Что вы застряли на дороге? Дайте пройти. Звон разбитого стекла: с шестого этажа высовывается мужик с красными от крови руками и ​​ грозит кому-то внизу.

​​ Вчера вечером, чтобы убить время, звонил наугад. Как всегда, говорить ​​ со мной никто не ​​ хотел. Наконец я услышал сухой скучный голос, как, верно, и мой. Долго говорили ни о чем, пока я со страхом не понял, что ​​ человек ​​ с такими мыслями и таким голосом может быть кем угодно: и убийцей, и прода-вцом, и учителем. И - самоубийцей. В его словах ​​ не было чувств, он ​​ выкладывал ​​ информацию ​​ обо ​​ всём, но ​​ нельзя ​​ было понять, как он к ней относится. Это робот во плоти с программой, похожей на мою. Он тоже ​​ говорил ​​ о страхе - и в этом проскальзывало живое. Я положил трубку, не дождавшись, пока двойник выскажется, и выглянул в окно: во дворе кричали дети, но сам день был тихим. Снова позвонил наугад. Голоса - те же люди: одни теплее и мягче, чем ​​ другие. Моя жизнь не нужна мне, но приятно верить, что рядом есть другая, в которой меньше случайного, меньше ужаса. Этот голос был ​​ неприятен, но ​​ я не смог положить трубку. Назвал бы это близостью: возникшее между мной и голосом, - но близостью кому и чему? Это был не только голос, но ​​ и ​​ человек - и я ​​ захотел ​​ так ​​ его ​​ придумать, чтоб ​​ это ​​ имело смысл. Голос был женский, и сейчас, в толпе, я вспомнил его.

​​ Вспомнил и понял, что влюблён. Но где ты? Подойди: ты ведь рядом. Толпа ожила, сквозь маски, похожие на мою, проступают лица. Так я уже ​​ в метро! Надеялся, тут спасусь от себя, но в вагоне выключили свет, и сразу рядом со мной встал человек с моим лицом. На выходе из метро лица у всех были одинаковымимелькнули чужими и моими.

Опять та же толпа, тот же Невский, всё угловато и жестко, и лишь в твоих глазах мягкость и свет. Всё отталкивает - и разве я вижу темные силуэты ​​ прохожих, плоские лица без глаз? Всё сливается в две-три выразительные линии, неумело проведенные детской рукой.

Привык сходить с ума. Это увлекает. Только в толпе можно играть со своим сознанием. Всё тонко, будто из картона. Дома взлетают ​​ в ​​ воздух, автобусы едут ​​ в ​​ небо, асфальт ​​ привычно ​​ опрокидывается ​​ в ​​ бездну. Лёгкий бред, что опутывает ​​ меня, - что это? От ​​ него ​​ красота и подлинность. Мне казалось, он ​​ реальнее меня, но вот я сам с легкостью накапливаю реальность. Мне нет места в толпе, я за другую реальность: безумия.

Всю неделю промучался с вопросом: какую маску выбрать? Подлинный я никому не нужен. Надо обмануть не только себя - сегодня это получается, - но и всех. Притвориться б мертвым, да ​​ ведь похоронят. Знали б вы, Николай Василич, сколько разговоров вокруг вашей странной смерти! Я устал, а ​​ вместе со мной потускнел и мой страх: он ручной и мягкий - и происходящее со мной вижу будто издалека. Домечтаешься до безумия - и жизнь приобретает смысл, - но ​​ как ​​ удержать эту ношу? Хоть сейчас я живее домов, машин, сумок.

Стряхиваю с себя толпу. Время, каким податливым оно стало! Сначала путалось под ногами, в молочном застряло в очереди, а ​​ вот сходит с ума вместе со  ​​​​ мной! Святое, спасительное ​​ безумие. Я ​​ будто во сне, поток пустых улиц плывет мимо. Если осталось доброе во мне, почему б ему не ​​ ожить ​​ сейчас? За иг-рой оживают призраки, и самый живой - красавица. Ваша красавица, великий вы наш классик! Она смотрит мне в душу, и вспоминаю, что влюблен. Да, Николай Василич: люблю-с! Она всё яснее, она ворожит светом. Жизнь и впрямь прекрасна!

Вот желание умереть становится красивым, как звезда. Приятно умирать: со ​​ мной умирают деревья, лица, глаза. Толпа, тяжёлое, призрачное ничто, чуточку

жмет. Стены домов наливаются ​​ кровью, нет ​​ людей, зато ​​ шляпы, усы, впадины

для глаз.

Что со мной было? Я не заметил, как стемнело. Заблудился из боязни попасть домой. Приду в мою берлогу, включу ​​ телевизор и ​​ поставлю чай. Вчера смотрел без звука - и фигурки на экране, лишившись голосов, умерли. По их улыбкам я понял, как им весело умирать. Попил чаю, а фигурки всё еще сновали туда-сюда.

​​ Мой дом близко. Уже много того, что потом приятно вспоминать: доверчивых

теней. Они так ​​ и ​​ вьются, так и обнимают прохожих. Кружево воплощений

ослабело, музыка сверху, из открытого окна - как приглашение жить. Я ​​ будто

услышал, что было со мной. Ишь, как ​​ поднаторел ​​ в технике игры в безумие: чтобы смягчить ​​ реальность, придумал ​​ любимую, а ​​ русского ​​ классика использовал как психиатра. Сходил с ума вполне художественно, с хорошими красками. Темно, но воздух переполнен лицами, сильный ветер бьет в лицо, жестко очерчивает губы.

Хочется верить! В кого, во что? Если б был уверен, что завтра будет солнце и хотя бы не отключат горячую ​​ воду! Мои призраки, мои кошмары забыли меня, время наседает, торопит домой. Сворачиваю в свою подворотню - и оно отстаёт, застревает в тёмном подъезде и уже не в ​​ силах ​​ догнать ​​ меня. Дома ушли вверх, я в бездне. Во что вхожу? Что смутно и сладко напоминает, что живу?

Вот и дома. А что? Хороший был денёк. Николай Василич, спасибо вам за вашу прозу! Всемогущий Невский ​​ проспект. Единственное развлечение ​​ бедного

на гуляние Петербурга.

-Спите, Геннадий Яковлевич. Вы так безобидны, когда спите. А ​​ голова ​​ ваша

явно не в ту сторону работает.

-Николай Василич, поверьте: в моей башке только вы. Жить не ​​ хочется, зато

хочется читать вас. Других достоинств у меня нет, и любить, кроме Вас, никого не люблю.

-Я вам говорю, спите! Непутевый вы человек.

-Пожалуйста, почитайте мне на сон грядущий «Невский ​​ проспект». Пожа-луйста, кусочек в авторском исполнении. Там, где Пискарёв пред нею. Поверьте, мне это вместо молитвы.

-Это можно: люблю читать публике. Он неподвижно стоял пред нею и уже готов был также простодушно позабыться, как позабылся прежде. Но красавица наскучила таким долгим молчанием и значительно улыбнулась, глядя ему прямо в ​​ глаза. Но ​​ эта ​​ улыбка была исполнена ​​ какой-то ​​ жалкой наглости; она так была странна и так же шла к ее лицу, как идет выражение набожности роже взяточника ​​ или ​​ бухгалтерская книга ​​ поэту. Он ​​ содрогнулся. Она ​​ раскрыла свои хорошенькие уста и стала говорить что-то, но всё это было так глупо, так ​​ пошло...Как будто вместе с непорочностью оставляет и ум человека. Он уже ничего не хотел слышать. Он был чрезвычайно смешон и ​​ прост, как ​​ дитя. Вместо ​​ того, чтоб воспользоваться такою благосклонностью, вместо того, чтобы обрадоваться такому случаю, какому, без сомнения, обрадовался бы на его месте всякий другой, он ​​ бросился со всех ног, как дикая коза, и выбежал на улицу. Уснул! Я ему вроде няньки. Тоже, вроде, литератор, из бедных, но ​​ какой же баломут! Какой же шурум-бурум в сей помутившейся головке! Вот они, потомки. Однако ж, он любит литературу. Литературу и кефир, боле ничего. Отчего ж ​​ у ​​ него крыша-то поехала? Лучше б читал мои произведения не так внимательно. Следующий раз это ему и посоветую. А все равно ​​ нет ​​ ничего лучше Невского проспекта; по крайней мере, в Петербурге.

 ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​ ​​​​ 1978

​​ Задыхаюсь в лицах, озаренных адским пламенем. Зачем мы живем? Чтоб помнить об аде? В потоке не узнаю человеческих лиц: все они искажены ужасом. Во мне что-то каменное. Сердце, кажется. Так его звать.