Личный сайт писателя Геннадия Ганичева

Заложник

- И никто не звонит? И жена?

- Никто. Этот идиот никому не нужен.

Я не очень понимаю, что было со мной эти дни.

Меня заволокли в какой-то дом и постоянно бьют.

Сначала колотят, а потом в этом диком, страшном заточении я дико вою.

Меня бьют по голове, а я ору.

Потом они устают бить, а я больше не в силах орать.

Тогда перемирие.

Тогда я замечаю, что весь в собственном г-не и моче.

Но меня не отмывают.

Очнулся и слышу разговор.

- Я не уверен, что он заплатит. Себе дороже с ним возиться.

- Подождите! Мы еще не все из него вытряхнули.

- Я и так все время бью его по башке!

Меня отмыли, я пришел в себя.

- Купить эту? Большой кусок: надолго хватит.

- Нет, эта рыба - перележавшая, пересоленная. Лучше купи небольшой кусочек.

Кто-то пытается со мной заговорить, а я не понимаю, кто.

Да, это жена, и мы – в магазине.

Почему привиделось именно это?

Я не могу привыкнуть к мысли, что я – заложник.

Вроде, еще вчера думал о бутылке коньяка, что всегда наготове стояла в шкафу, а вот проблемой стало просто пописать.

Меня отняли у меня самого.

Впрочем, обо мне «заботятся»: на подоконник поставили миску для еды.

Потом рядом на подоконнике появилась обширная банка – и я понял, что в нее надо ходить по «малому».

А потом убрали банку и поставили ведро.

При этом бородач смотрел на меня спокойно и даже приветливо.

Потом так же «приветливо» он ударил несколько раз кулаком по моей голове.

Я вижу только его.

Иногда он с кем-то говорит в другой комнате, но я слышу лишь размазанные голоса.

- Держи крепче.

- Я и так его держу!

За мое освобождение должен заплатить мой тесть.

Какие-то люди унижают меня - и этого хватает, чтоб я совсем стал чужим себе: совсем перестал понимать происходящее.

С начала моей муки жизнь предстала невыносимым ужасом, потом он стал живым, а вот и желанным!

У меня не осталось ничего, кроме ужаса, - и я примирился с ним.

- Сволочь, сволочь, сволочь! - кричит он – и изо всей силы бьет меня ногой по лицу.

Он уходит – и я опять впадаю в свое обычное, тяжелое забытье.

Всю ночь пришлось смотреть телик.

Не выключили, гады.

Круглосуточный канал для ищущих знакомства.

Бабы какие-то выглядывают.

Можешь ей позвонить.

Она может жить в соседнем доме, а может и в Америке.

Скорее всего, в Америке.

Если женщину покажут, то непременно вынырнет из твоих же мечтаний.

Так то они ничего, но уж очень похожи друг на друга.

А иная тень возьмет, да и оживет.

Воплотится, да и засядет рядышком.

И хорошо, если Грета Гарбо, - а если кто-то попроще?

У меня еще есть силы для мечтаний!

Почему я живу? Я должен умереть, должен перестать чувствовать. Боже мой! Неужели останусь жить после такого унижения? Нет, это не мой кошмар. Не мой. Не хочу его. Не хочу. Где же я во всем этом? Мне только больно, только невыносимо. И почему они решили, что у меня много денег? Да, отец моей жены богат, - но я-то здесь причем?! Или они решили, что жена богата? Что им пришло в голову? Попробовали бы они тестя взять в заложники! У него охрана. Дождались, пока моя жена уедет в отпуск, чем-то ударили, когда открывал квартиру, куда-то увезли – и вот пытка длится уже третий день.

Третий или второй?

Я не знаю.

Вчера – никакой реакции тестя, так что сегодня со мной сначала прорепетировали, а потом записали на пленку разговор, который послали отцу жены.

Для большей убедительности уже перед «репетицией» мне расквасили нос.

Я сижу весь в крови, - а мне объясняют, сколько стоит моя жизнь: 100 тысяч долларов.

Нарочно загнули побольше: понимают, что придется торговаться.

Что тут скажешь? По нынешним меркам не такие уж большие деньги. Мной просто торгуют, заранее понимая, что отец моей жены такую сумму выплатить может.

Вот тебе тема для размышлений, пока бьют по морде!

Очнувшись, я услышал звуки выстрелов за мирным говором телевизора.

Выстрелов я как бы не слышу, зато замечаю, что меня сводит с ума его постоянный шум.

Я уже кричу, просто чтобы не сойти с ума.

Или кричу, потому что надеюсь умереть, потому что мне кажется, что стреляют в меня?

Телик призван заглушить мои крики, но при этом он – единственное существо, что со мной контактирует, не унижая меня.

Я кричу – ему, я пла’чу – ему.

Это существо о чем-то серьезно рассуждало, но я не мог этого понять из-за головной боли.

Больно в плече.

Кровь в плече.

Мне прострелили плечо.

- Жертвами взрыва стали пятьдесят человек…

Я пришел в себя и слышу телик.

Так мне позволили смотреть новости?

Информация!

Прежде давали каналы только с развлекухой.

Мне позволили думать.

Так я еще живой?

- Да какой в этом смысл? Мы вместе постарели.

Почему я говорю с женой?

Почему мне так больно?

И в моем тяжелом сне мне все казалось, что кто-то ужасно кричит, - а я никак не мог проснуться и посмотреть в глаза этому человеку.

А может, это кричал я?

Нет! Вот оно, это крикливое существо – телик.

Я чувствую боль, но не слышу ее.

Я не слышу себя.

Говорит и живет только телевизор.

Открываю глаза – и вдруг вижу в телике свое лицо.

Откуда я пришел к самому себе? На самом деле, почему я сам непременно прихожу к себе в гости? Что это за послание? Кто тревожит меня?

А что же люди?

Их вокруг меня нет: я – заложник.

Их не просто нет: их не стало.

Только ты.

Так буднично, так просто.

Неужели меня, раненого, оставили одного?

Больно.

Одно дело, смотреть эти бесконечные истории по телевизору, но другое – самому быть под пыткой.

Это отнимает у моей души человечность: она, оказывается, запросто вычитается при насилии.

Мне включили музыкальную программу: кто-то бесконечно голосит.

Эти люди, даже дамы, бешено скачут – и говорить не умеют: только кричат.

Мне никак не услышать их голоса.

Но что же я? Все начиналось не так и плохо. У меня ведь была жизнь, была. Куда она делась? Почему ее не закончить именно сейчас? Почему? Вся моя жизнь – какие-то корчи, какие-то муки выживания, - а потом, так сказать, «успех»: работа, жена, машина, богатый тесть.

Да, у меня есть все это, но все оно – не мое. Не мое. Вроде бы, все дали, а свободу отняли. А на самом деле, и не дали ничего.

Меня куда-то бросают, куда-то везут.

Вот я в моем уже привычном обмороке, рассуждаю с самим собой абсолютно спокойно, словно б все происходит не со мной, а только с моей заблудившейся тенью. А есть ли у меня голос? Когда говорю с тобой, кажется, что есть. Я не уверен, потому что его не слышу.

Опять жена.

Я вижу тебя, говорю с тобой, но тебя не слышу.

Не слышу, не слышу, не слышу.

Когда начинаю говорить, зубы двигаются, а звука нет.

Я слышу свою боль, а не свой голос.

У моей боли есть голос.

Неужели ты не понимаешь? Что-то произошло. Случилось что-то такое, что мне не хочется жить. Мне не хочется, чтобы меня спасали. Мы не сможем жить, словно б ничего не случилось.

Вот сейчас я что-то сказал телику, но я расслышал не свой голос, а его.

Я даже растерялся: так мне приятно оттого, что эта машина, чудится, назвала меня по имени, присвоила мне живую душу.

Нет, она не против меня.

Кто-то еще за меня в этом мире!

Опять ко мне идет лысый, но с бородой мужик – и для начала зачем-то стучит кулаком по моей голове.

Это как обычно.

Потом дает пить, с подобием заботливости перевязывает рану.

Почему этот лысастый бородач уверен, что у меня барабан, а не голова? Чего же он ждет? Почему просто не пристрелит меня?

В моем воображении я давно мертв.

- Звони ему.

- Кому?

- Отцу жены. Если он не даст за тебя денег, мы просто тебя прикончим.

- Я уже звонил.

- Звони еще. Жить-то хочешь?

И он опять как бы нехотя стучит по моей голове, как по барабану.

- Получишь жрать только перед разговором с ним. Понял?

- Хорошо, - поспешно соглашаюсь я. – Поговорю.

Он ходит увесисто: как бочонок перекатывается. Он шарахнул бы и по морде, но боится вывести меня из рабочего состояния.

Или все же меня пытаются спасти – и деньги дадут при условии моего хорошего состояния?

- Ты что-то мало кричишь, - он говорит, а сам как бы вежливо улыбается.

- Это плохо? – спрашиваю я.

- Очень плохо. Мы передаем запись твоего воя твоей родне.

У вас же есть деньги. Чего не платите? Чего молчишь?

- Почему в меня стреляли? – решаюсь я.

- Это была не полиция. Тебя все равно похитили б: если не мы, - то они.

- Но вы ошиблись! У меня нет денег. Нет!

- Сказочник, что ли? Кто тебе поверит?

- Да, я работаю, но все решает отец жены. Мне зарплату не платят уже три месяца, - и поэтому мне и в голову не могло прийти, что кто-то может ждать от меня денег.

Ведь платит тесть. Захочет – заплатит, а скорее всего, забудет. Он как-то мне прямо сказал, презрительно улыбаясь в лицо: «Зачем тебе деньги? Они тебе не нужны. Когда понадобится, я дам». И все! Он даже не скрывает своего презрения.

- Это не смешно! – неожиданно орет он. – Неужели ты не понимаешь, что это не смешно!

Смутная ночь.

Я – то ли живой, то ли мертвый, то ли еще какой.

Главное, лежу в тепле.

Каждый раз, когда очнешься, надо еще найти себя.

Первое мгновение мне никак не понять, что же я такое.

Неужели мои мучители уверены, что кто-то еще бросится меня спасать? Я-то совсем в этом не уверен.

- Да что с тобой? – я слышу голос жены.

- Это ты?

- Да, это я.

- Слушай, как же хорошо, что я узнал тебя.

- Ну да, ты привык к боли.

- Да, я не живу. Оказывается, так можно: быть, - а не жить. И я тебе кричу из собственной смерти: у нас все как-то кувырком – и это при внешней респектабельности.

- А тебе ее мало?

- Да, мало. Я то ли работаю, то ли не работаю, мне то ли платят, то ли не платят, то ли мои деньги, то ли не мои - и вообще, все как-то кувырком. Внешне я живу, как все: кем-то даже руковожу, сижу у компьютера, разъезжаю в машине, - но у меня нет своих денег, а мой старенький Ауди – моего тестя. Разве это не так?

- С папой у всех так. У меня тоже. Держится все на нем! Другой расстановки он просто не поймет. Я думала, ты привык к этому.

- Разве я не просил его дать мне охрану? У него три охранника, мог бы и нам дать по одному. Смотри, со мной сделали.

- Да, на тебе лица нет.

- Меня все время возят, постоянно перепродают. Мне прострелили плечо, мне больно!

- Я очень боялась этого. Я думала, охотятся за отцом, не за тобой.

- Если я вернусь из этой переделки, надо что-то менять! Ну, да: я – шеф в отделе фирмы твоего отца, - но он часто по-родственному забывает мне платить, а со счета тоже взять нельзя: сразу узнает.

- Ну, и что? Зато подбросит на ремонт машины или путешествие тысяч сто. Не все тебе равно, в какой форме тебе заплатят?

- Да, у него, так сказать, «широкая душа», - но мне-то не по себе от этих жестов. Я не хочу этого навязанного великодушия: оно меня унижает.

- Это твое хобби: придумывать чувства. Вот изобрел унижение. Но у нас ни у кого нет «своих» денег: только общие. Так решил мой папа.

- Но мои похитители не знают этого! Им это неинтересно. Вы вообще-то думаете меня спасать?

Наверно, сознание вернулось ко мне, если вспомнил жену.

А все же спасительные галлюцинации: согревают душу.

Принесут хоть что-то поесть?

Хоть бы немного воды и хлеба, как вчера.

Мне чудится, я сижу на берегу - и от ветра кружится голова.

Откуда это?

А, вспомнил: мы поехали на дачу – и там гуляли по берегу.

Жена была в обычном летнем платье, - а вот волосы…

Она почему-то любит свой пепельный, мертвенный цвет волос, не хочет краситься.

Ветер, а горизонт подернут пеплом.

Или потому жена так и делает, что знает, как этот цвет тревожит меня?

Или она знает, что мне нравится тревожиться?

Да, она это знает.

И что еще, кроме этого волнения, нас объединяет?

А вот наш обычный вечер.

Она чем-то мажет лицо, закутывает волосы - и вот ее уже не узнать: так много в ней новых черт.

Но разве мне не нравятся эти спектакли?

- Он что, в обмороке?

- Наверно. Совсем слабый.

- Покорми его и не трогай.

Откуда эти голоса? Они совсем другие. Этот раз меня никто не ударил. Спасибо.
Так все переменилось! После работы я любил уставиться в ящик, обо всем забыть – вернется та жизнь? Да я не хочу, чтоб она вернулась!

Телик там что-то тарахтит, - а я плаваю в своих снах.

Дурацкая привычка плавать в его образах. Сяду, как дурак, вылуплюсь – и зыркаю весь вечер.

- Просите триста… сколько? Нет, не соглашайтесь. Пока не вернусь, ничего не делайте.

Я слышу чьи-то голоса, но глаз не открыть: больно.

Но что «триста»? Наверно, сбавили. Наверно, триста тысяч и уже рублей. Ну, хоть что-то получить за меня. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Обычно жена приходила с работы еще позже меня, а я ее ждал.

Я так же смотрел на экран, но в этом не было ничего зловещего.

Обычно потом мы ужинаем и еще что-то немножко смотрим вместе.

Мы только как бы уставимся вместе, а на самом деле о чем-то болтаем.

А может, мы и не открывает рта?

Мы только вместе – и этого уже так много.

Потом она идет на кухню и что-нибудь готовит назавтра.

А когда же мы ужинаем? Почему сейчас этого не вспомнить?

Сейчас забавно думать об этом!

- Но кто нас мог вычислить?

- Они перепродали его нам – и тут же позвонили в полицию.

Хорошо, что отсюда мы еще никому не звонили. Слушай, надо опять уезжать. Так мы ничего не заработаем на этом идиоте. Себе дороже!

Везут в другое место.
То меня мотало по полу, а вот засунули в багажник.

Так им проще.

Им, но не мне: неудобная поза – и дышать трудно.

Шум города вырос до яростного.

Значит, везут через Москву.

Вчера жены не было: покатила к своей старенькой маме. Да, ее мама больна, но это, кажется, еще и общепринятый предлог, чтоб немножко от меня отдохнуть.

Как я это понимаю!

Опять меня схватили за волосы – и я не посмел поднять глаз: я только видел, как пальцы палача шевелились.

Мне было очень больно еще и потому, что не мог найти себя в этом.

В этом: во всем, что вертелось вокруг меня.

Меня опять куда-то заволокли и бросили.

- Но почему ты уверена, что наш брак держится только на приличиях? – кричу я.

Какие приличия? Мне неприлично больно. Неужели так было?

- Мы не можем себе позволить Ритц Карлтон.

- Но почему, почему? – кричу я. – Зачем хранить все эти деньги? Раз в жизни я хочу пожить в Ритц Карлтон. В нормальном отеле. Раз в жизни.

- Этого нельзя делать!

- Почему?

- Потому что деньги его. Он считает, что мы должны жить в отелях попроще. Так трудно это понять? Ты вспомни, как ты жил до нашего брака!

Я кричу от боли, а телик кричит тоже.

Вот мы оба слились в одном вое.

Я питаюсь тем ужасом, что вьется вокруг меня.

А сам ужас - как буря; он-то и не пускает ко мне других чувств.

Опять удар:

- Молчи, скотина!

Но зачем меня бить? Я ведь просто отключусь – и все. С меня не будет толку.

А что с моей рукой?

Я давно перестал ее чувствовать.

- Перевяжи!

- Почему я?

- Потому что ты в доле. Получишь свой кусок. Не видишь, какой грязный бинт? Если он сдохнет, вообще ничего не заработаем!

А телик все кричит!

А я все жру его образы, не вникая в их смысл.

И что мне еще делать?

Мне только бы спастись – и уже все равно, как.

Полгода назад машина сломалась – и месяц пришлось ездить в метро. Да, тесть дал денег, но не сразу: он посчитал, испытание толкучкой метро мне не помешает.

И что в этой давке? Мне каждое мгновение казалось, рядом взорвется бомба. Какая-нибудь милая кавказская девушка шарахнет тебя со всем вагоном.

- Все! Больше его не трогай.

Мне только почудилось, что проснулся в тишину.

Обидно, что по большому захотелось так рано: ко мне никто не придет еще часа три, - и придется нюхать свое же.

Ночью меня опять куда-то везли, и, кажется, били.

Ужасно пахнет: забыли унести ведро.

- Все начиналось иначе: папа не верил, что ты войдешь в дело. Да, не верил – и что? А почему должен был верить?

Опять телевизор? Они могли бы глушить меня радио, но предпочитает эту странную толпу.

Я с тяжелой головой чуть не уткнулся в экран телика.

Опять скачут и поют.

И сегодня придется смотреть с утра до вечера, но от диких образов уже больно.

Боже мой, да что им мешает выстрелить в меня?

У меня и на руках, и на ногах – цепи.

Обычные тяжелые цепи.

Конечно, я слышал, что они бывают, но я-то в них уже много дней!

Звон разбитого стекла.

А зачем вообще телик, зачем? Я ведь в каком-то подвале. Неужели с улицы слышны крики?

- Ну, чего ты: проснулся?

Опять какой-то бородач!

Правда, совсем другой: улыбается.

Или он старается изобразить улыбку?

- Ну, как? – он говорит со сжатыми зубами.

- Мне кажется, вы ошиблись. Никто за меня платить не будет.

- Тем хуже для тебя.

- Вы меня пристрелите? – уже улыбаюсь я.

- Это слишком легкий выход и для нас, и для тебя. Ты еще помучаешься с нами, а мы помучаемся с тобой.

- По-моему, навара не будет, - я пытаюсь говорить весомо.

- Это почему?

- Я знаю моего тестя.

- Мы тоже его знаем: на его счету в банке сто лимонов.

- Да хоть миллиард! – неожиданно для себя улыбаюсь я. – Я-то здесь причем?

Так я еще могу улыбаться!

И он ушел.

Он забыл меня ударить.

Сейчас, на третьи или какие сутки, у меня уже нет сил и на крик, так что ленту со рта сняли.

И каждый день меня везут в новое место, и каждый зал – комната с теликом.

Но сегодня я – не в подвале. Уже достижение.

Мой рот замотан скотчем, и я слышу голоса людей.

Кто они?

Я не знаю, где я, вокруг темно.

Но что это?

Я вижу в себе что-то такое, что меня освобождает.

Что это за образ?

Ну, хоть какая-то весть, хоть какая-то ясность, хоть какой-то просвет в отношениях с миром.

Да, это сам ужас мира, - но в этом образе - и преодоление ужаса.

Или мне показалось?

Это только мелькнуло, но я успел понять, что живу.

Я успел.

Нет, нет: и в этом кошмаре я найду силы остаться человеком.

Я найду эти силы.

- Ты почему не торопишься?

- Я вообще не хочу идти на этот концерт. Мои вкусы отличаются от вкусов твоего папы.

- Мы должны там быть. Балет – не главное! Ты и на ужин не пойдешь? Не боишься не понравиться папе?

- Не боюсь.

- Ты что, не любишь балета? Теперь даже чиновники его любят.

- Потому что им сказали любить.

- Да не все ли равно! Сказали или не сказали, а идти надо.

- Хорошо.

Удар по голове заставил меня вернуться в реальность.

Опять этот бородатый.

Зачем он меня двинул, если сразу ушел?

Неужели бить меня – просто средство от скуки?

Опять кружится голова, опять обморок.

Опять орущий телик.

Раньше его несущиеся образы мне прислуживали, но вот я стал их совершенным рабом. Я даже на своих мучителей смотрю, словно б они были в телепередаче, а не в моей настоящей жизни.

Впрочем, жизни у меня нет; и ненастоящей – тоже.

А телик все работает. Ничего себе фильмчик! Какого-то человека разрубили на части и закопали в лесу. А если и со мной сделают тоже?

Я уже не понимаю того, что вижу, все только мелькает. Уже и меня самого нет, но только эти сошедшие с ума образы.

Образы меня даже и веселят, но как-то уж слишком безумно – и я так хотел бы «очеловечить», что ли, это мое вынужденное сумасшествие.

Ну да, если мой кошмар все же кончится, из таких живых фантазий мне будет проще вернуться к реальной жизни.

Они ничего мне не сломали? Почему у меня вдруг прошла головная боль?

Я ужасно устал.

Разве мне хотелось такого? Почему я получил это?

А что нового во всем этом? Мне и страшно, и хорошо сразу; я уже полюбил свой ужас, уже назвал его «моим».

Но как же я жил прежде?

Мне не казалось, что я как-то особенно успешно деградирую, - но жить мне было больно: мне чудилось, я живу среди людей, что не считаются со мной.

«Начальник», которым помыкают, в которого украдкой, осторожно плюют.

Жизнь дала трещину, - но что я мог изменить в этом?

Вернуться в юность и начать все сначала я не мог.

Да, внешне я - зав отдела, - а на самом деле простая говешка, жалкая ветошка. Эти люди – мои подчиненные - желают мне добра, их слишком много в моей жизни, - но эти же самые люди превратили мою жизнь в ад.

После дня такого вот «дружеского» общения я выхожу из офиса весь в мыле! Я едва сдерживаюсь, чтоб не ударить кого-нибудь по морде.

А потом?

Потом пару часов в пробках.

В пробках, потому что держать офис в центре слишком дорого.

Да это не жизнь, но ад - и мне никак не вырваться из этой западни.

- Говори.

- Кому? – спрашиваю.

- Сейчас будешь говорить с женой. Тесть просто отказался обсуждать эту тему. Расскажешь, что хорошо себя чувствуешь.

С виду легкая работа: одни вроде бы милые разговорчики, - а на деле мне надо решать проблемы всех и за всех. Хоть что случись: хотя бы курьер опоздал - и тут найдут мою вину.

У меня страх пред этими людьми. Как родственник шефа, я не могу быть ниже их, но мне никогда не заслужить их уважение. Я для них - какой-то Ванька на посылках.

Зачем мне эта родственная каторга?

Так это больно: коллектив, постоянная болтовня с «друзьями», бесконечные уступки то тому, то другому.

Все такие вежливые, а когда надо платить, неадекватны и злы: так всем неприятно платить свои деньги. Не дают того, что я должен стребовать по работе!

Как родственника шефа, меня побаиваются, но как никчемного шефа меня презирают.

Я ему говорю: «Сделай это, сделай это! Сходи туда, сходи сюда!», - ведь это твоя работа.

А что она?

Эта идиотка Федичева пододвинется ко мне грудью, словно мы в интимной обстановке, и объявит:

- Я же позавчера туда ходила. Там ведь ничего еще не сделано!

- Ничего делать и не надо! Только отнесете этот пакет документов.

- И только?

- А еще, Софья Михайловна, принесете деньги.

- Какой раз вы требуете, чтоб я носила деньги! Пошлите курьера.

- Зачем? – спрашиваю.

- Потому что есть курьер! А я боюсь. Я просто боюсь. Как вы этого не понимаете! Почему вы экономите на курьерах? Меня могут убить.

- Да вы что, Софья Михайловна! Кто вас убьет за какие-то сто тыщ? Мы же вам доверяем! Вы – наше доверенное лицо. Почему вы все делаете только после уговоров?

- Потому что я – ваша секретарша. У меня и так хватает обязанностей. Почему я должна делать непонятно, что?

Мне хочется броситься в бездну, но я не могу ее увидеть.

Она совсем рядом, но мне ее не найти.

В какую сторону сойти с ума?

Если б он просто выстрелил в меня, а то колотит тупо по башке!

Утро, хочется есть, и меня не бьют уже пару дней.

Поощрительная мера?

Что-то задумали?

Держат в запертой комнате, без телика.

Но почему я вспомнил именно Федичеву? Потому что надоела. Секретарша! Взяли тетку, забывшую о деньгах, уже привыкшую к нищете. Дрожит за каждый рубль, за все просит доплачивать.

А отдел рекламы? Все – какие-то родственники: кто дальше, кто ближе. Вообще ничего не потребуешь. Постоянно приходится уговаривать и умолять, а тут уж хороших отношений не сохранить.

А если не буду требовать, не буду уважать себя. А все потому, что я не могу никого уволить! Вот и остается изображать дружеские отношения!

Так же относятся и к жене: дочь шефа. Не человек, а именно дочь начальника. Будто они сидят на нарах!

Странно, что меня больше не мучают, - но разве это освободило от насилия?

Теперь могу думать о нем настойчиво и спокойно: тогда больше шансов, что его приму.

А если мне на это время удастся его полюбить?

Это было бы большой удачей.

Что я люблю? Как я живу? Я уже отвык думать об этом. И на воле – та же неволя: работа, телик, компьютер, жена… Я сейчас отдыхаю от этой круговерти.

В иной день все сотрудницы шалеют: какие-то ужимочки, улыбочки, выставленные ножки. И с такими надо собачиться!

Он опять меня ударил.

- Зачем? – почему-то спросил я.

- Не хотят платить.

Никто не поверит, что я не изменял. А я – не изменял: потому что забыл изменить. Просто забыл.

Вот заявлюсь на работу с аленьким цветочком в петлице и почему-то всем улыбаюсь.

- Пока нам не заплатит «Компас», мы не можем платить зарплату! – говорит мне мой тесть и старается на меня не смотреть.

Он всегда при новеньком галстуке. Хоть я-то знаю, что он только кажется новеньким.

- Но как я это скажу сотрудникам? – я уже представил себе все эти ужасы объяснений.

- Как хочешь, так и скажи. Пусть месяц посидят без зарплаты.

Такие вот отнюдь не душеспасительные беседы! То мне надо в кошелке перенести миллион в метро, то подчиненные сидят без зарплаты. Все – левое, - и ты становится фокусником: как все.

Да уволить их всех одним разом, всю эту ни на что не годную свору! Мне кажется странным, что такая мысль не посещает моего тестя.

- Уволь, - небось, думает он, - а на их место придется кого-то брать. Все равно придется.

Но уж и дорожить такими работничками не стоит!

Вот и получается, что наша контора – этакая семья, где все завязаны на всех. Шеф кипятится, но делает; сотрудники кипятятся, но терпят несвоевременные выплаты.

Кружится голова.

Вот они все, мои родные, мои сотрудники, собрались в телике – и мне чудится, они играют во всех фильмах.

В один прекрасный день ты видишь, что живых лиц больше не осталось, что все они заменены на удобоваримые, расхожие телеобразы!

Когда-то образность считалась характеристикой искусства, а вот стала просто частью процесса пищеварения.

Попробуй, изготовь живого человека! Намучаешься. А сварганить телеобраз – чего проще?

Но я просто сдохну с голоду!

А, буханка хлеба на окне.

Почему не заметил раньше?

Экран и я: единение душ.

Мне больно, но я не могу назвать своей боли.

А это кто так красиво виртуалится? Ей только вчера удалили молочные железы из груди!

Боже ты мой!

Она вышла из телика – и комната наполнилась странным сиянием.

Мне так близки эти краски, но я не могу, не смею их назвать.

Мы живем не среди людей, а среди их образов. Это-то телик и угадывает, прежде всего.

В заточении я напридумывал много хитростей, чтобы не сойти с ума: меня окружают образы, что носятся в вихре названий

А вот то ли чудится, то ли есть какая-то воображаемая толпа – и я не в силах отличить ее от настоящей.

Сижу – и передо мной проходит вся слава мира: реклама, политики, женщины – и еще бог весть кто. Sic transit gloria mundi.

Немножко безумно, но как раз мое маленькое культивированное безумие.

Не более того. Не более.

Тут я вспоминаю, что в другой жизни я учился в универе на социолога. А потом? Потом женился. А потом? Потом я стал зятем – и на этом все закончилось.

Тысячи сцен насилий, что вижу, происходят со мной. Заложники, взрывы, землетрясения – все это преследует меня. Вот какая бывает пытка: цивилизацией. Просто смотрю то, что создают культурные люди, - и это меня убивает.

Как жить, если твой убийца доверчиво рассматривает тебя из экрана телика?

Я слышу голоса. Я не знаю, чьи они, но они ясно доносятся: словно им приказано быть мной услышанными.

А что изменилось? Только то, что мне бьют по башке. И без этого унижения моя жизнь была бесконечным компромиссом, насилием над собой.

Да, я не знаю, как жить, я только плыву по течению, - и теперь за это меня избивают.

Да я ведь социолог по образованию! Правда, по специальности никогда не работал, потому что тогда б пришлось получать меньшие деньги за большие усилия.

- Эй!

- Что вам? – спрашиваю.

- Ты еще не плакал в трубку. Сейчас мы будем тебя бить, а ты будешь плакать. Договорились?

Он бьет по лицу рукой.

Прежде бил ногой.

Я еще могу думать!

Странно: ощущение боли не приближает смерть.

Я давно должен был бы умереть от боли.

Потому что Смерть возвышенна: ей невмоготу банальное унижение.

Наверно, меня не только били, но отирали лицо, когда терял сознание: чувствую на коже странные разводы.

В одежде женщины видно ее понимание желанности. Так я встретил мою жену. Она была одета так, словно не хотела быть желанной ни для кого.

Конечно, была в замоте. Я еще не знал, что папа ее тиранит.

Теперь мы оба, по очереди, впадаем в довольно длительные периоды недовольства жизнью: оба не хотим так жить – и оба не в силах ничего изменить.

А когда ее отец заболел два года назад, мы очень испугались: нам на самом деле страшно остаться без него.

И что же наша левая фирма с ее чудовищными долгами?

То фирма казалась дружеской компанией, а вот неожиданно превращается в осиное гнездо. Вот жизнь, вот борьба! Все левое, деньги мелькают туда-сюда, кругом добрая сотня людей, зависящих от тебя то ли так, то ли сяк. Да, все знают, что платит шеф, - но кто решится ссориться с его родней? Поэтому нас как бы уважают.

Да, мы живем в мире, где все плохо: погибают люди, наших знакомых обворовывают, нашу фирму проверяют на неуплату налогов, на нас очередной раз наезжают непонятно, и кто....

И в такой круговерти надо найти радость или хотя бы примириться с жизнью.

Появилась привычка часами сидеть на горшке.

Сижу, а сам для себя – только образ.

Тут и не знаешь, кто виртуальный, а кто живой.

Я очнулся - в зеленый мир. Я в сносно обставленной комнате, решетки на окнах, а за ними – деревья и поля. Зелень светит ярко, словно внутри нее спрятана мощная лампа.

Меня спасает весна. Она началась сразу после того, как меня начали пытать. Сейчас так все неожиданно зазеленело! Совсем зеленый мир. Зелень обрушилась на меня. Я был весь укутан ею, особенно, когда меня били.

А сначала мне чудилось, зеленый – цвет пытки: он порождается моим страхом, моим ужасом, моей болью.

Эта зелень – мой дом. У меня никогда не было своего дома. Я всегда жил в квартире мамы, а когда она умерла, через два года попал в апартаменты моей жены. Оставшуюся мне квартирку проще стало продать, чем в ней жить.

Зачем я это сделал? И где же я во всем этом?

А теперь мне навязывают еще что-то, но уже куда более страшное: на свободе я просто не хотел жить, - а здесь не хочу на самом деле.

Да, там лучше, но и там, на этой самой «любимой» работе, я чувствую себя заложником, хоть там никто и не бьет по голове.

А всем как будто приятно мое рабство: оно всех устраивает, кроме меня!

Поэтому часто мне страшно среди этих «милых» людей: я не хочу их внимания – и не хочу никаких отношений с ними.

Потому что быть с ними связанным, зависеть от них – слишком большое унижение.

Но скажи я это прямо, разве кто-то понял бы мой протест? Никто.

И куда деться потом?

Я стал как бы богатым человеком: как бы: деньги хоть и появились, - но все же не мои деньги, а деньги моей семьи.

И что? На самом деле, эти деньги – не мои.

Мое – только рабство.

Мне страшно именно отсутствие меня в моих действиях: я делаю только то, что мне предписывают жена и ее отец.

Опять, опять куда-то везут – и я в холодном закрытом кузове.

Так перевозят коров, да и то только летом.

Жить даже удобно, когда нет желаний: они все выжжены насилием.

Я со всей силой чувствую чуждость жизни: всего, что со мной происходило всю мою жизнь. Разве я хотел такой жизни? Она мне навязана. Не столь грубо, как эта жизнь заложника, но и там со мной решительно расправились. Просто не жизнь, а сплошная чреда неприятных для меня действий. Но мне ведь должно нравиться то, что я делаю! Кто меня превратил в робота? Кто же поставил меня в такие условия, что моя жизнь стала мне абсолютно чужой?

Мне бы не хотелось жить во всем этом, - но мне просто деться некуда.

Я разочарован итогом всей моей жизни: среди людей она совершенно не сложилась. Разве я мог мечтать о таком?

С этой «престижной» работой ужас жизни предстал таким выпуклым, таким огромным!

Или люблю свою работу за эти огромные мучения?

А мои мучители? Мне важно, что они не убивают меня, но лишь доводят до полного изнеможения.

Мне все же дают думать!

Меня опять избили.

Уже нельзя понять, за что.

Избили за то, что живу, что еще живой.

Но пусть так и будет: мне нравится это противостояние самому себе! Да, я растоптан эпохой, а вот и людьми, но я – еще человек. Да, меня в моей жизни не было, - но я еще найду такое, что мне понравится!

«Где же моя жизнь? Неужели я жил?» - сколько можно так себя терзать?

Пусть меня убьют – и это будет моей жизнью!

Хотя бы это будет моей жизнью.

Опять орет телик.

Боятся, что я начну кричать?

Но у меня нет сил.

Меня привязали ногой к батарее, а я даже не жалею об этом: я в таком оцепенении, так раздавлен кошмарами.

Предо мной движутся изображения людей, но я их не слышу.

Одни с укором покачивают головой, другие протягивают руки, третьи стреляют в меня.

В чем-то меня убеждает этот кошмар. В чем? Хотелось бы понять.

Смотришь в эти лица – и вдруг они ярко вспыхивают в тебе, словно б эти образы не сами по себе, а посылаются мне живыми людьми, знающими о моем горе.

Разве меня наказали только болью?

Сейчас мне еще больнее: именно потому, что я свободен. Я лежу, запутавшись в ветках, и слышу ровный гул машин. Где-то рядом трасса.

Меня почему-то выбросили именно здесь!

Неужели именно так хотели помочь?

А, вспоминаю! Меня опять куда-то везли, но когда машина остановилась, меня куда-то понесли.

Оказывается, в лес!

Развязывать не стали.

Я слышу голос:

- Что с ним?

Почему он меня не бьет? Почему? Или придумал что-то похуже?

Какие-то образы – откуда они? Их сумасшедший поток вытесняет меня из моей жизни.

Холодно и больно, а надо вернуться к себе: я ведь не знаю, кто я и что я.

В моей жизни не стало хоть какого-то подобия целостности – и мне остается примириться с этим.

Все во мне рассыпалось на отдельные впечатления – и их уже не надо собирать, не надо связывать в целое: в человеческую личность.

А зачем мне моя личность?

Боль и образы от личности освободили.

И на самом деле, быть личностью – хлопотно. Разве не удобней складываться из осколков, быть как все: есть образы, не создавая своих?

Пребывание в чужих квартирах, избиения – все это уже не ввергает меня в какие-то особенные чувства.

Кажется, я просто отключил свои сантименты за ненадобностью.

А может, мне уже и не больно: я ведь уже вписался в эту скучную обыденность унижения.

Наверно, сейчас даже было бы и прилично умереть: растаять в самой неизбежности событий.

- Все, пойдем.

Мне холодно, я один, я умираю.

Я захотел смерти именно сейчас: когда она так реальна. Теперь думать о ней, жить ею кажется столь естественным.

Дома было тепло!

Я мог весь вечер с нотбуком просидеть перед теликом, если работа не очень ответственная.

А если что-то кропаю - очередной отчет, к примеру, - то без шума телика: под шелест образов.

Кстати, до моего странного рывка в коммерцию намеревался стать артистом.

Или писателем?

Теперь не помню.

Я быстро разобрался в этих накатах информации: да ведь это безумие внешнего мира слепо и, как утка на воде, делает те же круги.

Вот оно, рутинное, скучное сумасшествие!

Оно лишь отражение моих кошмаров – и больше ничего.

Но через общие кошмары узнал мои; узнал, что если что и есть в моей душе, так это кошмары.

Это напряжение мне нравится, потому что создает меня. Мне, что же, непременно стоило попасть в заложники, чтоб это понять?

А как это насилие развивает созерцательность!

Зачем делать какое-то движение, если ты его и так видишь, если ты повторяешь его вслед за другими?

К примеру, зачем лишний раз вздыхать, если этот на экране вздохнул?

Пропадают куски моего сознания.

Я замерзаю.

Какой-то грибник нашел его труп уже осенью, через полгода.

2013-2014