Музыка в детстве
The music on the childhood
Из раннего детства помню только Бернеса.
Необычайно теплый голос.
Словно кто-то трепетно обнимет.
В 60-ые прошлого века так ценили эту безбрежную сердечность!
Темная ночь...
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Только звезды мерцают…
Это самая понятная песня: эти чувства были вокруг нас – и вот они озвучивались.
Конечно, это песня солдата, что вспоминает о жене, - а что же она?
В темную ночь
Ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком
Ты слезу утираешь…
Это была самая понятная песня: иных чувств, кроме этих, казалось и не было.
Как ни глубоки были эти чувства, они все же были плохи тем, что альтернативы им не предлагалось и даже не предполагалось.
Кто же есть еще, кроме страдающего солдата?
Есть - холостяки!!
Вот он поет:
Ну что ж сказать нам, старый друг,
Мы в этом сами виноваты,
Что много есть невест вокруг,
А мы с тобою не женаты...
И я думаю:
- Как же это плохо быть неженатым!
В песнях часто звучала боязнь одиночества!
Это противоречило жизни: в моем детском кругу отношения жен и мужей слишком мало походили на идилличные.
Голос Утесова никогда не нравился: без теплоты и цельности, какой-то надтреснутый.
Странно, но Козловский и Лемешев звучали не так уж и часто.
«Я встретил вас», к примеру, мне было очень трудно понять: я не мог поверить, что такие отношения людей возможны.
«На заре ты ее не буди» Лемешева звучало часто – и вызывало смех.
Так и говорили:
На заре ты ее не буди:
У нее в голове бигуди.
Звуки детства до сих пор со мной.
Я так и умру с ними.
Прежде были только звуки, а потом уже пришла музыка.
Так удивительно, что из детства до сих пор доносится много звуков.
Они почему-то перечат тем звучаниям, что вокруг меня.
Вот я слушаю – потому что меня заставляют слушать – что-то современное – и мне больно: я не понимаю этой какофонии.
А слушать надо!
Потому что очередной народный праздник – и недалеко на площади ухает.
Или сосед завел свою технику.
Мне уже и не представить, чтоб в общественном транспорте какой-то юноша не спел на гитаре!
То ли он блеет в электричке, то ли на дороге, которую огибать нет сил.
И зачем ему учиться?
Взял, да и запел!
Иной юноша сядет рядом – и приходится слушать техномузыку его наушников.
Так мелодия уходит от нас.
А мир без мелодии пуст.
Я не хочу жить в пустом мире.
О, мое детство!
Что я никак не могу забыть, так это ночной грохот!
Эти ночные учения на военном полигоне Луги (кстати, интернациональной значимости для стран Варшавского договора) были обычным делом.
Или ночью - стук в окно - и папу увозят на военные сборы.
Это воспринималось мною, как продолжение войны!
Разговоры дядей – тоже о войне.
Звуки войны вокруг меня – и значит, сам война – близко.
А постоянный гул железной дороги?
Кажется, в любой поезд можно сесть и уехать из Луги навсегда.
Но главное, что было в звуках жизни: мои близкие их по возможности от меня скрывали.
Скрывали саму жизнь.
Как будто этих звуков нет.
Как будто и жизни нет.
Папа и мама старались со мной молчать, старались не издавать звуков: словно б они боялись со мной говорить.
Они старались скрыть от меня жизнь, но она все равно звучала.
И вот в этом мире, где так мало человеческих эмоций от самих людей, звучит песня.
Да все равно, какая.
Особенно нравилось, когда женщины часто пели про странные, чужие чувства!
Кораблям
Не спится в порту...
Им снятся моря, им снятся ветра.
И, как человек, тоскует корабль!
Это пела Пахоменко, тоненькая женщина, каких вокруг меня не было.
Так и корабль может тосковать! Это уже совсем интересно!
Очень интересные чувства, но их нет в жизни.
Почему-то и в песнях принято было держаться подальше от реальной жизни.
Но в этих странных словах и песнях уже была помощь: я уже слушал их, чтобы мечтать.
Да, именно музыка помогла мне понять, что главное утешение – в мечте.
В мечте!
Когда с детства преследует шум, утешает только мечта.
И что удивительного?
И в детстве, и сейчас живу в отдельной квартире, но фактически – в коммуналке.
Казалось бы, ничего страшного: так живут миллиарды людей, - но ты зависишь от соседа.
Сколько ж дней, когда мой подмосковный сосед играет этак семь часов подряд!
Конечно, я в это время на всю громкость слушаю классическую музыку, сам пою, - но все же мне неприятно, что в моем восприятии музыке ясно установилось противостояние.
Пусть и не с конкретным соседом, но с тем ужасом мира, осознание которого смягчается только высокой музыкой.
И в нашем городке битлосы звучали постоянно, но только вечером и с магнитофонов во дворе.
Мы так и говорили друг другу: Пойдем слушать битлов!
Это были песни из другого, недоступного и непостижимого мира: о том царстве, где эти песни, я не мог и мечтать!
Вот песня, необычайно взволновавшая меня:
Michelle, ma belle
These are words that go together well
My Michelle
Michelle, ma belle
Sont les mots qui vont tres bien ensemble
Tres bien ensemble
I love you, I love you, I love you
That's all I want to say
Until I find a way
I will say the only words I know that
You'll understand
Конечно, эта песня заставляла меня плакать.
Я не понимал ее слов, но было ясно уже во втором классе (1961 год), что речь идет о любви.
И вот уже в начальных классах мечтаешь о любви, но понимаешь ее не как что-то физическое, но как особые отношения с миром.
Тут стоит подчеркнуть невинность сексуальных фантазий нашего поколения школьников: мы же на самом деле ничего не знали и не могли знать о женском теле!
Это сейчас за минуту можно просветиться в сети!
Но тут еще и мое первое знакомство с музыкой иностранных языков.
Но то, что связано с иностранными авторами и языками, не могло стать моей жизнью.
Кого же я любил?
Мой кумир определился сразу: Муслим Магомаев.
Так странно, что много лет впечатлял только он, хоть были и другие певцы.
Первый раз он поразил, когда, совсем лысый, в 1962 году пел «Бухенвальдский набат»:
Люди мира, на минуту встаньте!
Слушайте, слушайте, гремит со всех сторон…
Он пел так страстно, что нельзя было сомневаться, что он – один из узников Бухенвальда.
Лысый и в белом свитере – такое забыть нельзя!
В своих песнях он выразил столь большую гамму чувств, научил стольким чувствам, прежде мне неведомым, что его эмоциональное воздействие на меня трудно переоценить.
И что еще важнее: он - единственный, кто мог передавать чувство любви, близкое к моему пониманию.
Так «Мелодия» - песня всей моей жизни:
Ты моя мелодия, я твой пpеданный Оpфей.
Дни, что нами пpойдены, помнят свет нежности твоей.
Всё, как дым, pастаяло, голос твой теpяется вдали…
Что тебя заставило забыть мелодию любви?
В этом куплете было чувство!
Эта песня была сочинена Пахмутовой специально для Магомаева: композитор знала о романтическом периоде в жизни певца.
Но оказывается, лирический герой способен и думать:
Ты - моё сомнение, тайна долгого пути,
Сквозь дожди осенние слышу я гоpькое «Пpости».
Зоpь пpощальных заpево, голос твой теpяется вдали…
Что тебя заставило предать мелодию любви?
Третий куплет – надежда на возвращение:
Ты моя мелодия, я твой пpеданный Оpфей,
Дни, что нами пpойдены, помнят свет нежности твоей.
И, наконец, мольба:
Стань моей вселенною, смолкнувшие стpуны оживи, Сеpдцу вдохновенному веpни мелодию любви.
Найти дату первого исполнения песни я так и не смог!
Но я не в силах отделить эту песню ни от моего детства, ни от всей моей жизни.
И как одна песня может выразить так много чувств?
Но так оно и есть.
Для меня в этой песне – оправдание советского строя.
Как композитор, заядлая коммунистка, передала чувство божественности?
Всю жизнь эта песня вызывает мои бурные эмоции, она не стареет в отличие от меня самого.
Да, это советская песня, но в ней есть и гордость, и величие, и ощущение огромности дара!
Эта песня божественна – и сочинена она советским композитором Пахмутовой.
Она не верит в Бога, эта обвешанная заслуженными орденами, милая старушка, - но она мне, мальчику, рассказала об Его существовании!
В своих многочисленных песнях композитор Пахмутова мучила советским партийным пафосом - и вдруг эти настоящие чувства!
Да, туча ее средних песен были для политиков, для верящих в систему, - но кто бы мог подумать, что она способна и на более высокое понимание искусства!
Так музыка обнаруживала «двойное дно» каждого советского человека: одни чувства - для партии, другие - для себя.
Не только в музыке советская система создала очень высокие образцы искусства, сейчас кажущиеся недосягаемыми.
А музыка системы была сердечной, мелодичной - и учила чувствовать.
Современная музыка все, что угодно, только не учит: она - только звучит.
«Мишель» битлосов тоже вспоминается всю жизнь, но там нет этого творческого подъема, нет всепобеждающей силы любви. Там только власть момента!
Магомаев пел мои юношеские восторженные мечты о какой-то необычайной жизни.
Он был для меня единственным божеством до 67 года: до «Гамлета» Козинцева, до Смоктуновского!
Он безраздельно царил в моей душе!
Магомаев был моей первой звездой.
После него исполнители эстрадных песен не нравились: кто больше, кто меньше.
Потом впечатляли и Пинк-Флойд, и Сели’н, но уже без такого трепета.
Или я рано начал стареть?!
Если советская музыка несла классовые черты, то современная оглушает своей примитивностью, навязчивостью и глупостью.
Установка на то, что музыка – агрессивный шум.
Правильно!
Ты живешь среди людей, которые не знают Шнитке, но нуждаются в шуме.
И вообще, зачем сейчас человеку настоящая музыка?
Да он запросто сочинит сам для себя то, что ему нравится: это позволяют технические средства.
Но разве не то же было в детстве?
Миллионы людей просто не выключали радио ни днем, ни ночью!
Это были тонны музыки, но эта «музыка» оставалась лишь фоном: никому не приходило в голову о такой «музыке» думать.
Неужели и сейчас то же самое?!
Метро по звукам напоминает тревогу детства, но все же этот скрежет больше говорит обо всем мире, чем о моем лично воображении и житейском опыте: метро – в каждом крупном городе мира, - и чаще всего только оно и помогает ориентироваться, и спасает.
Мир в течение всей моей жизни был переполнен агрессивными звуками – и они диктовали стиль поведения: надо быть очень осторожным и замкнутым: и в транспорте, и вообще в жизни!
Странно, что звуки современной музыки – из этой же технологической сферы тревоги.
Эта музыка без мелодии, но с жесткой, бесчеловечной пружиной ритма.
Разве не таков наш мир?
Да, метро по звукам напоминает тревогу детства, - но как же смешно, что жители городка, где живу, обожают канонады взрывов.
О, тут никаких учений нет и в помине: просто собрались веселые люди.
Как в детстве, они любят бабахнуть в полночь, да еще чтоб хлопнуло раз двадцать, - и непременно поздно: когда все то ли спят, то ли собираются это сделать.
Мне с детства не приходилось жить в сколько-то тихих домах – и уже, хотя б отчасти, я б и должен привыкнуть к шуму.
А может, уже и привык?
Но тут важно следить, чтоб шум оставался шумом, а не преследовал меня.
Проблема еще и в том, что современный шум не отличишь от современной музыки.
Да, дом, в котором ты живешь, - это непременно огромный дракон - и ты слышишь его шумное дыхание, - но важно, чтоб это чудище, этот дракон, издающий ужасающие звучания, тебя не проглотил.
Наличие квартиры никак не защищает от шума соседей: ты уже целиком зависишь от них.
Если музыка с площади орет весь день, то и твоя музыка должна звучать: просто для того, чтоб ты не сошел с ума.
Классика музыки в моей жизни всегда побеждала повседневный шум.
Этой грубой музыке жизни уже в детстве противостояла музыка по радио.
Россия – это ведь такие городки, как Луга, – и там нет филармоний.
По радио, на которое приходилось ориентироваться буквально во всем, звучало много классической музыки.
Так удивительно после суровых, непонятных слов о политике, очередного осуждения американского империализма услышать «Ой ты, зимушка-зима» в исполнении Руслановой.
Зыкина особенно любима стала в 70-ые, уже после школы, а когда я учился в школе, вне конкуренции была Русланова.
Ой ты, зимушка-зима,
Все дорожки замела.
Все дорожки, все пути,
Негде молодцу пройти.
А разве плохо пели родственники, когда еще собирались?
Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все отдал бы за ласки-взоры,
Лишь ты б владела мной одна.
А как сейчас поют?
Человек кричит в микрофон – и мы на самом деле вообще не знаем, есть ли у него голос.
Но гораздо хуже, что новая музыка притупляет способности к мышлению.
Такой любитель музыки просто не найдет работы – и будет за это злиться на весь мир!
Я так много говорю о современной музыке, чтоб дать почувствовать читателю, что именно она заставляет идеализировать детство.
Не менее невероятно произошло и мое знакомство с французским языком: с каким-то концертом в Советский Союз приехала Мирей Матье.
Она пела по телевизору «Прости мне этот детский каприз» так страстно, что эта страсть прочертила всю мою жизнь!
Pardonne-moi ce caprice d'enfant
Прости мне этот детский каприз,
Pardonne-moi, reviens moi comme avant
Прости меня, предстань передо мной как прежде,
Je t'aime trop et je ne peux pas vivre sans toi
Я очень люблю тебя и не хочу жить без тебя.
Конечно, я тогда не понимал слов, но это опять же заставляло мечтать о любви.
Чтобы женщина пела так страстно!
Это поражало.
Так тяжелая социальная жизнь с помощью музыки превращала меня в страстного мечтателя!
Есть и еще одно сильное впечатление, связанное с иностранными языками.
Приходилось засыпать под радио: и потому, что это был единственный источник информации, и потому, что близкие любили его слушать.
Вдруг среди поднадоевших звучаний я услышал нечто, потрясшее меня: мелодия была настолько необычной, что я, ребенок, затаил дыхание.
Через много лет я узнал, что это был Шуберт:
Auf dem Wasser zu singen
Петь на воде
Mitten im Schimmer der spiegelnden Wellen
Посреди мерцания сверкающих волн
Gleitet, wie Schwäne, der wankende Kahn;
Скользит, как лебеди, качаясь лодка;
Ach, auf der Freude sanftschimmernden Wellen
Ах, на радость сверкающим волнам,
Gleitet die Seele dahin wie der Kahn,
Скользит душа с нею, подобно лодке.
Так музыка может быть красивой! – открыл я.
Как же я скажу, что в моем детстве не было высокой классической музыки?
Значит, она была.
Конечно, я слов не слышал: так увлекла меня мелодия.
Текст такой слабый, сочиненный графом-дилетантом, - но мелодия потрясла на всю жизнь.
Как такое бывает?
По радио звучало много классической музыки; например,
«Бахиана» Любоса и «Тореодор, смелее в бой» - сотни раз.
Казалось бы, «Бахиана» - высокий стиль, - но контекста к этой классике не было.
Так звучали и матерные песни Высоцкого, но я же не мог знать, что у него есть и серьезные сочинения.
«Тореадор, смелее в бой» ни о чем мне не говорил, кроме как о какой-то там Кармен, даме с проблемами.
- Да таких женщин кругом полным-полно! - думал я.- Что о них петь?
Песни Кристалинской я любил, но мало понимал.
Ты не грусти, может быть, еще встретимся,
Я от тебя не сбегу никуда,
Сколько в пути ни пробуду я месяцев,
А возвращусь хоть на вечер сюда.
И опять во дворе
Нам пластинка поёт
И проститься с тобой
Всё никак не даёт.
Казалось бы, тут все ясно, но я-то таких чувств я вокруг себя не видел.
Я жил среди мужчин и женщин, не склонных к сантиментам!
Может, их и хотела бы иметь моя мама, - да ведь времени не было: приходилось работать на полторы ставки!
Больше всего в этих песнях убеждала женская любовь.
Тут особая роль принадлежит Майе Кристаллинской: эта задушевность волновала совсем иначе, чем исполнение Бернеса.
Все же она пела не о войне, а про нашу жизнь!
Почему-то то, что я знал по жизни вокруг себя, в музыку не попадало.
Странно, но Татьяна Ларина мне оказывалась куда ближе, чем героини песен Майи.
Была, конечно, и пионерская музыка.
Лучший будильник, что звучит в душе всю жизнь, такой:
Встань пораньше,
Встань пораньше,
Встань пораньше,
Только утро замаячит у ворот,
Ты увидишь, ты увидишь,
Как весёлый барабанщик
В руки палочки кленовые берёт.
Такой чудесный Окуджава! В этой пионерской песне столько надежд, гордости, стремления, самой жизни!
Она как бы говорила то, что должны были б сказать учителя или родители:
- Будешь хорошо учиться – и у тебя будет все хорошо.
А ритм какой хороший!
Он помогает жить.
Приезд Монтана и Синьоре в Россию в нашем городке никак не отразился. Песню
Задумчивый голос Монтана
Звучит на короткой волне…
Я услышал довольно поздно.
Увы, музыка моего детства была классовой.
Даже и Шнитке туда проникал только в виде веселых песенок.
Может, и звучал Шостакович, - но попробуй, вылови эту серьезную передачу!
И еще ведь надо, чтоб кто-то сказал, что на свете есть такой композитор.
Мне не сказал о нем никто!
Только в двадцать лет я стал ходить в Филармонию и был потрясен исполнением Мравинского.
По радио звучали тонны музыки, но эта «музыка» оставалась лишь фоном.
Никому не приходило в голову о такой «музыке» думать.
Мне тоже.
Была и музыка тренировок.
Это сейчас бегают с плейерами, а тогда их не было.
Вот бегу - и растущую боль в ногах заглушает идиотская мелодия на мотив песни с припевом
Ты хорошо поработал всю неделю,
Ну, а теперь веселись, гуляй и пой!
Эта мелодия - ниже человеческого уровня!
Ты начинаешь гримасничать вместе с ней – и забываешь про чугунные ноги.
С такой дурацкой песней хорошо преодолевать бессмысленность боли.
С одной стороны, этот идиотизм, а с другой - пение Муслима Магомаева.
Этот страшный разрыв так поражает!
Написано в Берлине для сайта Николая Чигиря в ноябре 2014 года