Искусство в детстве
The arts on the childhood
Если попытаться выделить главное в моей жизни, особенно в детской, то получится так: «Жизнь - это чтение». И брату, и отцу нравилось к ужасам жизни добавлять увесистые порции скотства, мне внушали, что, если и можно быть кем-то в этой жизни, то только свиньей – и только чтение доказывало, что есть и другая, более достойная жизнь.
Только сейчас мне не кажется странным, что реальная жизнь не давала той чистой радости, что чтение.
Я читал лет с шести: как только переселился в Тигельный дом к родителям. Что ни прочту - все про меня!
Так разволнуюсь!
Мой первый серьезный автор - Новиков-Прибой.
Новиков-Прибой, вот конец его рассказа «Шалый»:
«Шалый, взвизгнув, с яростью зверя набросился на боцмана, схватил его поперек, приподнял и бегом, точно с малым ребенком, помчался почему-то к более отдаленному борту. Произошла отчаянная схватка: один, почувствовав весь ужас смерти, вырывался, колотился, словно в истерике, кусаясь, размахивая руками и ногами; другой, оскалив зубы, крепко держал его в объятиях, сдавливая как железными тисками, заглушая его предсмертный вопль злорадным сатанинским хохотом.
Продолжалось это несколько мгновений. Матросы, случайно вышедшие на верхнюю палубу, и старший офицер безмолвно стояли, точно в оцепенении, широко раскрыв глаза. Никто из них не двинулся с места для защиты боцмана. И только тогда, когда два сцепившихся человеческих тела рухнули за борт, Филатов, подняв вверх руки, закричал нечеловеческим голосом:
- Спасайте!.. Бросьте буек!.. Судно остановить...
И снова, сверкнув молнией, еще сильнее загрохотал гром, сливаясь с ревом бури в один грозный аккорд.
На палубе поднялась суматоха, беготня, а там, за бортом в бушующих волнах, быстро отставая от корабля, то утопая, то выныривая, два человека, продолжая еще некоторое время борьбу, скрылись навсегда в темных пучинах моря...».
Вот мой детский вкус.
Я хорошо помню, как меня волновали эти жестокие картины.
«Цусиму» я тоже прочел очень рано. Кажется, это первый большой прочитанный роман в моей жизни.
А Куприн, его «Киевские типы»? Так поразила заметка «Рупь или в морду»:
«Не так давно один субъект мрачного вида и внушительного телосложения практиковал еще более оригинальный способ ((зарабатывать деньги)). Он на людной улице подходил к какому-нибудь хорошо одетому господину, провожавшему даму, и говорил ему с таинственным видом:
- Мусью, на два слова.
И когда недоумевающий прохожий, оставив свою даму, отходил в сторону, босяк самым решительным тоном высказывал категорический ультиматум:
- Рупь или в морду!».
Это нравилось, потому что это было похоже на Лугу в 1963 году! В десять лет меня сразили эти откровения.
А «Ленька Пантелеев»?
Дома сражение родителей, а потому сижу в подъезде под тусклой лампочкой и мечтаю.
Я почему-то очень хорошо помню это одиночество подъезда.
Очень поразило, что и герой писателя сидит в подъезде!
Так неожиданно мы как бы оказались рядом – и я почему-то не могу этого забыть.
Моя мама была медичкой – и очень смешили строчки:
Поищи жену в медичках,
Они тоненьки, как спички,
Но зато резвы, как птички.
Все женитесь на медичках.
Теперь от литературы – к самой жизни.
Занятия в школе чередовались: то утром, то позже: во вторую смену ходили не меньше, чем в первую. Факультативов никаких не было, общение с учителями было бездушно регламентировано - и поэтому особенно приятно вспоминать учителя физики Панову, что придумала для нас дополнительные занятия: не только потому, что видела, что учить физику нам приятно, - но и потому, что за нами, детьми, почувствовала недетские проблемы.
А что же дома?
Дома – книги.
Хоть иной раз идти домой было просто страшно.
Помню, прихожу домой в третьем классе, а папа спит пьяный на полу.
Прямо в дорогом костюме.
Но все же он был дома: это уже достижение!
А чаще я сидел совсем один. Очень трудно уже в третьем классе быть совсем одному. Придешь домой - и никого! Мама придет только вечером.
Что остается?
Книги.
Мне даже больше нравилось заниматься во вторую смену: тогда одиночество не так досаждало.
Я учился с огромным интересом, но как раз это и осложняло отношения с одноклассниками.
Если на почве спорта легко было найти общение, то чтение не создавало друзей.
Спокойно говорю об этом: да, моя страсть к познанию выглядела для других махровым эгоизмом.
Но почему?
Разве я не делал того, о чем просила мама? И бегал в магазин, и поливал огород, и вычищал у свиньи, - но это вызывало, скажем мягко, неприязнь.
Почему, почему, почему?
Не понимаю.
Мне уже в детстве казалось, что людям не нужны позитивные чувства, что для реальной жизни они оставляют только борьбу.
Так и меня мои близкие своей естественной жестокостью – привычной и неосуждаемой мною - из жизни вытолкнули в литературу.
Уже в первых классах мог читать по 15 часов в день: на каникулах или в выходные.
Мне уже тогда очень нравилась интенсивность: если бежишь, так бежишь; если читаешь, так читаешь.
Рано вошло в привычку все делать увлеченно.
Математика сразу предстала очень красивой. Так все ясно и четко, а в жизни – все наоборот: все непонятно и противоречиво, все – для того, чтобы тебя запутать.
Библиотека мамы была огромной: томов 500. Странно, что позже мама завещала ее мне, не понимая, что в скитаниях мне никак ее не сохранить.
Поэтому библиотеки больше нет.
Главным человеком ее жизни был Ленин. Мама – из глухой деревни – и революция, как она считала, дала ей все.
А что, собственно, «все»?
Она пошла по комсомольской части, а во время войны была медсестрой.
Ее библиотека – главная ценность моего детства. Помню, был Лев Кассиль: 8 томов. Я его запомнил только потому, что он был первым советским детским писателем.
Я решил прочитать целиком его собрание сочинений, а ведь это за три тыщи страниц.
И что? Прочитал!! Очень удивил себя.
Сразу оценил полезность чтения и для школы: правила синтаксиса можно не учить: достаточно прислушаться к тексту, чтоб почувствовать в нем паузу.
Если пауза, значит, знак!
Меня выталкивала в книги скудость эмоциональной атмосферы нашей семьи.
Кого же тут винить?
Все мы были и есть по-человечески бездарны.
У нас был шанс любить друг друга, а мы этого даже не заметили.
Но что же другие близкие, что школа?
Мама со своей стороны старалась меня развить духовно: водила на вечера самодеятельности, очень радовалась, что я много читаю из ее библиотеки.
Сводила на гастролирующий цирк!!
Очень запомнились фокусы с распиливанием тела.
Однажды она пробовала организовать от своего госпиталя поездку в Новгород: всего за 90 км - и что? Это оказалось невозможно: шоферу не заплатили, - и через пару километров он остановил автобус и заявил, что он неисправен. Таково было отношение к культуре (оно таким и осталось).
Мама была склонна к искусству, но на уровне госпитальной самодеятельности: там она работала медсестрой. Так что таких концертов я насмотрелся много.
А бывали концерты и с выездами. Видя мой энтузиазм, мама брала меня в автобус.
На одном таком представлении в сельском клубе я сел так близко к сцене, что танцующий нечаянно ударил меня ногой по лбу.
Я не могу понять, почему ломка какой-то жалкой игрушки так обидела меня (брат нарочито, ногой сломал подаренный мне паровозик), а тут я не стал плакаться.
Как-то слишком легко я успокоился – и теперь даже с каким-то подобием гордости вспоминаю этот случай: вот, мол, пострадал за искусство! Подумаешь, получил по башке!
А что же школа? Про искусство в школе не говорили НИКОГДА. Такого нет - и все. Ну, что стоило показать хоть какой-то просветительский фильм про Эрмитаж или Третьяковку? НИКОГДА.
За все десять лет - НИКОГДА.
Ездил ли класс в Петербург, чтобы посетить эти музеи? НИКОГДА.
Вот такой непроходимый советский идиотизм. Музеи больших городов переполнены школьниками, - а что, если ты родился не в столице? Что за участь тебе уготовлена? Неужели так трудно указать ребенку на существование искусства?
Что я делал? Неужели не было выхода?
Мама много лет выписывала журнал «Работница». Недолго думая, я тайком нарезал оттуда кучу шедевров (картины полагались каждому номеру журнала). Я создал свой музей: целую папку - и тайком перелистывал шедевры. Рембрандт, Рафаэль (эти, конечно, из галереи Дрездена), Врубель... Я это сделал не благодаря школе, а вопреки ей. Такой идиотизм, такое скотство, такой ужас советского воспитания!
Удивительно, но в детстве - уже в детстве - у меня был свой «воображаемый музей»: «Незнакомка» Крамского (висела у дяди-артиллериста), «Ходоки у Ленина» Бродского (висела у мамы в спальне), «Мадонна с младенцем» Рафаэля и что-то еще передвижников. Был «Кочегар» Ярошенко, был «Устный счет». Кстати, там легко было вычислить написанное на доске! Получалось «два».
Вот всю жизнь спрашиваю себя: почему нашему государству были нужны именно бесчувственные идиоты?
Так вот, откуда он, наш эмоциональный голод: искусства в школе попросту не было. Ну, назовите это «эстетическим воспитанием» - да как угодно! Такие слова, как «Эрмитаж» и «Русский музей» не звучали ни разу. Столь вопиющее варварство.
Я не считаю, что искусство непременно должно преподаваться во всех школах, но, чтобы за все время пребывания в школе ни разу не предложили съездить на экскурсию в Эрмитаж, - это уж слишком!! Живучи в Ленинградской области!!
Хорошо помню, что преподавалось рисование – и тут я явил себя полной бездарностью. Рисовать не нравилось, а вот смотреть на картины, думать о них – нравилось.
Цель преподавания – дать шанс всем. Мне такого шанса не было дано. Да, из всех одноклассников никто не связан с искусством, так что мои слова им покажутся сотрясением воздуха, - но ведь я говорю только о том, что задача преподавания, задача всего государственного института школы не выполнялась. Дело же не только в нашей школе, а еще и в духе советской эпохи, предпочитавшей формализм во всем.
В мои четырнадцать лет я влюбился. Ответной реакции не было, но эти чувства толкали больше читать Пушкина: ведь он так много сказал о любви! Правда, скоро подступило мое увлечение физикой вообще и теорией относительности в частности. Прочел название «Квантовая механика» - и закружилась голова. И это я воспринимал как искусство!
Но почему все мои многочисленные родственники так дружно не любили искусство? Была же и культура, было массовое искусство. Да, туалет был неутепленный, холодный, но чистый. Пусть нет ванны, но походы в баню были регулярными. Телефоны (тогда только стационарные) были далеко не у всех, но они и не были нужны при маленьких расстояниях.
Хоть мне это неприятно, но я все же склонен более всего осуждать ограниченность нашего классного руководителя Валентины Александровны Киндюк. Эта приятная женщина строго держалась предписанных ей рамок. Так было ей трудно хотя бы упомянуть музеи?
В рисовании я так и остался нулем, а вот красота живописного произведения мне сразу бросается в глаза. Такое бывает!
Но Валентины Александровна не жила школой, не жила душами школьников: она только работала в школе. В этом нельзя ее обвинить, но и скрывать это не считаю должным.
Кроме учителей Пановой и Гриненко, никто не подумал, к чему предрасположена моя душа. Здесь уж никак нельзя оправдать невнимание большим количеством учеников: обучение под ее руководством длилось шесть лет!
Тут мне придется рассказать о моем отце: его представление об искусстве было, мягко говоря, очень своеобразным.
Дело в том, что папа мечтал стать писателем.
Он как-то сказал своему собутыльнику, своему дяде Жене:
- Знаешь, Женька! Я хочу стать писателем.
- О чем ты будешь писать? – спросил мой любимый дядя.
Легко понять, что действие происходит за бутылкой водки.
- Вот бежит солдат по полю, взял свою голову подмышку - и бежит дальше.
- Яшка, да кто же поверит!
- А я ведь напишу для детей.
Разговоры с папой были так редки! Всю жизнь их вспоминаю. Один меня поразил особенно. Да, мечта стать писателем сильно его мучила, но, увы, не мечта о писательском труде.
- Учись, Генка, - однажды с волнением сказал он. - Вот станешь писателем - и не будешь работать.
Надо ли говорить, что у папы была одна мечта: не работать?
Папа охотно развивал свою теорию:
- С утра взял пописа'л, потом отдохнул. Потом сходил и искупался. Потом опять немножко пописа'л. Ни печали, ни заботы, ни воздыхания.
Такими были откровения моего отца!!
Да, это была среда, в которой я родился. Мало, кто любил работать, но все считали, что работать надо. Тогда, кстати, была и статья за тунеядство.
Правда, с завистью поговаривали, что есть такие хитрые, бессовестные люди, что умудряются не работать и жить припеваючи: писатели. Эти хитрые гады засели в Москве и живут, не тужат.
Все понимали, что не каждый может стать военным: дисциплина в далеком гарнизоне! - но так хорошо было б ни за что получать деньги! Поэтому, когда я ушел из военной Академии, меня просто сочли идиотом.
Понятно, что за всю жизнь никому из моих родственников не пришло в голову, что я писатель: меня же не показали по телевизору. А братВова, так тот прямо сказал: «Я никогда не буду читать твои рассказы». Когда мы встретились в 2003 году (мне 50, а ему 56), он мне прямо сказал: «Я тоже, как ты, всю жизнь мечтал ничего не делать. У тебя это получилось, а у меня – нет».
В 12 лет от работы папы (когда я был в пятом классе, он, наконец, только что устроился на постоянную работу на пилораму), мы поехали в Петергоф.
Время от времени мне придется рассказывать о близких – и эта правда не всегда приятна.
Тут надо пояснить, что папа ненавидел свою работу. Поскольку он не думал об образовании и вообще чем-то высоком, ему пришлось работать резать горбыль (нестандартные отходы) – и это при его организме, ослабленном пьянством и войной!
Но при этом он закончил что-то по специальности «товароведение»!
Вот как это все совмещалось?!
И тут, на экскурсии, он решил отдохнуть: он, как и все работяги, сразу, только сели в автобус, напился.
Это какое-то чудо, что автобус доехал до Петергофа: пьяные мужики отчаянно орали и матерились, нас несколько раз останавливала милиция. С нами ехали две женщины, которые пытались увещевать расходившуюся ораву, но их сразу смешали с грязью.
Когда приехали, у мужиков еще были силы на экскурсию, а папа два часа так и проспал на скамейке с видом на дворец Петра Первого. В автобус его просто погрузили.
После этого легко понять, что с папой у меня не было никаких отношений – и при этом он искренне говорил, что меня «уважает».
Брат повторил папу на сто процентов: в любой момент он мог напиться – и слишком легко превращался в животное.
Что ж, вот такие близкие мне достались!
Что до чтения, дело было не только в литературных красотах: я читал, потому что говорить было не с кем. А говорить очень хотелось.
Поэтому уже в третьем классе я завел дневник.
Я вел его с перерывами до конца школы, а потом обернул все листы клеенкой и спрятал в лесу под корнем дерева.
Конечно, дневник пропал.
Я его спрятал, потому что маме доверить не решился: она тоже не была другом.
Конечно, она была ангелом рядом с пьющими братом и отцом, - но вся ее жизнь свелась к зарабатыванию денег. Я даже не помню, чтоб она читала! И когда? Надо сготовить обед, надо что-то зашить, надо вымыть пол!
А что же мой дневник, этот отчет перед вечностью? Потом в Питере в 70-ых прошлого века я долго скитался – и до перестройки вел дневник кое-как.
Удивительно, но тогда я не верил, что доживу даже до сорока лет: настолько жестокой казалась мне жизнь.
Кроме того, в самой социальной жизни не было информации, этой бесценной пищи для ума.
Дневники стали моей подлинной жизнью уже после путешествия в Европу в 1991 году: я поверил, что в Россию пришла свобода – и даже превратил свободу в основной принцип моей социальной и духовной жизни.
Это стало легко в новой России!
В третьем классе я написан первый рассказ: партизаны во время великой отечественной войны идут по глубокому снегу и ловят «языка» (немца, который даст показания).
Маму я уговорил его прочитать, а брат и папа этого не сделали.
Может, они и прочли, но мне не сказали.
И так прошла вся жизнь: они никогда ничего не говорили. Они искренне не понимали, чего ждут от близких людей.
12 лет - начало моих литературных мечтаний: мое увлечение Пушкиным. Конечно, оно затянулось на всю школу, а как потом выяснилось, и на всю жизнь, - но уже в пятом классе Пушкин поражал.
- Почему он может себе позволить все темы, а Лев Кассиль не может?! Почему он может писать на все темы?
Именно в творчестве Пушкина я впервые столкнулся со свободой.
Я прочел «Медведя»: в этом (или нет) стихе описывается, как медведь нашел мешок с десятком женских половых органов.
Он нюхает:
А, знакомый запах!...
Почему поэт мог такое говорить, а родители и учителя не могли?
Тогда же и прочел «Евгения Онегина».
Как же меня поразила фраза:
Между жарким и бланманже
Цимлянское несут уже.
Да, есть другая жизнь! Это мне, - думал я, - суждено жрать картошку всю жизнь, но бывают же и в еде чудеса!
Меня сразило, что и в еде Пушкин остался поэтом!!
Значит, поэтичным может быть все!
Значит, главное в жизни – мечта.
Письмо Татьяны Лариной просто потрясло. Так вот они какие, эти женщины! Совсем не то, что говорили о них в нашем Тигельном дворе. Они все – как моя мама: у них тонкие чувства, они все понимают, их нельзя не любить! В школе я написал о ней огромное сочинение – и учитель литературы назвала его «очень искренним». Я поразил и сам себе: так много написал, что хватило бы на два сочинения.
Увы, именно с такими чувствами были совершены два моих первых брака. Надо ли говорить, что они распались? Девушки посмеялись над моим социальным идиотизмом.
Это сейчас мне легко посмеяться над собой, а поначалу столкновение с практичностью женщин заставляло очень страдать.
Смешно, но стоит заметить, что поведение Татьяны Лариной укладывалось в советскую модель: терпеть и не подпускать слишком близко! А западная модель поведения женщины в рассказе «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга предстала иначе: терпи, но позволяй. Или так: и страдай, и позволяй.
Да, это «Письмо» поразило не меньше, но на короткий срок.
Поведение Татьяны Лариной не противоречило советской модели, но уж очень тонкой она оказывалась для советской женщины! В жизни мужчина непременно был зверем, часто пьяным, - а на женщину возлагалась некая цивилизующая миссия: удержать эту скотину на человеческом уровне.
Лет в 13-14 на фильме «Спартак» я был потрясен красотой Элизабет Тейлор. Красотой она не превосходила советских актрис, но она – невероятно! - предстала совсем голой!! Хоть показали только безобидную часть ее тела, я был поражен его совершенством. Поделиться своими мыслями, как всегда, было не с кем.
Каково же было мое удивление, когда наш классный руководитель Валентина Александровна Киндюк сама завела об этом разговор в классе!
«Киндя» (так мы ее звали между собой) осудила фильм как раз из-за сцены, столь привлекшей мое внимание.
Сейчас это смешно: мы живем среди туч проституток, открыто рекламирующих себя, - но 1966 году деревенскому мальчику тринадцати лет было впервой видеть красивую раздетую женщину.
А что Киндя?
- Как им не стыдно,- сказала она - и в моих глазах опустилась очень низко.
Если б она сказала, что Элизабет Тейлор - одна из лучших актрис 20 века, она на всю жизнь вызвала б мое восхищение!
Но эта лужская учительница осудила Актрису с мировым именем!!
Да что ж это такое? Выяснилось, что вообще всё запрещено! Уже и кино любить нельзя!!
Дорогие учителя! Хоть что-то, да позвольте нам любить! Я за все детство так и не услышал от вас, что можно любить искусство.
Сама Киндя посылала нас на какие-то дурацкие фильмы, я даже забыл их названия.
Еще более сильное впечатление от литературы в детстве – «Война и мир» Толстого. Я хорошо помню, что начал читать роман первый раз в 15 лет, а потом тщательно перечитал перед 10-м классом (думал, что после школы уже будет некогда).
Слишком многое поразило в этом произведении.
Открываю роман – две страницы на французском. Вот это да!!
Уже то, что человек способен умно и интересно описать целую войну, ошеломило. Все характеры тщательно прописаны, все развиваются: настоящая жизнь!
Было и еще событие вслед за фильмом «Спартак»: фильм-балет «Жизель» с самой Галиной Улановой!!
Ну, что стоило учителям изобразить умных людей и сказать: «Дети! Посмотрите балет! Есть такой вид искусства!».
Я пошел сам – и на меня этот просмотр оказал большое влияние.
Мне запомнился этот сеанс в кинотеатре и потому, что никогда еще зрительный зал не вел себя столь похабно: люди откровенно плевались, а уходя, стучали креслами и дверьми.
В Тигельном дворе у меня были друзья: «Серый» (Сергей) и «Була» (Володя Булыненко). С ними мы много бродили по лесу. Позже появилсяодноклассник «Аркаха» (Аркадий Давыдов), с которым мы вместе бегали и занимались культуризмом (тогда это было модно). Помню, с ним мы пошли в кружок балета!
Мы пришли - и надо отдать должное такту руководителя студии: она нас не выгнала, - а прямо завела в класс и поставила к станку.
Мне так понравилось поднимать ноги! Сразу все мышцы заболели.
Уже на второе занятие я пришел один и только смотрел. А потом и вовсе не пошел: понял, что не для меня!
В 15 лет меня потрясло «Письмо незнакомки» Стефана Цвейга и его новелла «В сумерках».
Так неприятно вспоминать свою жалкую плаксивость! Мое настоящее пробуждение чувственности – в этих рассказах.
Я прочел, как юношу смело обнимает какая-то девушка – и делает это непременно в сумерках, когда он не может разобрать ее лица.
Я ходил по двору и судорожно примерял, какая же из женщин на такое способна.
Ну, уж хоть кто-нибудь бы так обнял – уже было бы неплохо!
Я специально вечерком выходил во двор, надеясь на удачу.
Так и не дождался.
Но все равно: приду домой – и плачу, плачу, плачу от радости, что ждать объятий так приятно.
А «Письмо незнакомки»?
- Это европейская Татьяна Ларина, - решил я про героиню.
В «Письме» женщина любит необычайно тонко и самоотверженно, но меня поразило, как легко она пошла на близость.
В это время я уже был влюблен – и, конечно, чувство сразу приняло литературные формы. Конечно, тогда много написал по этому поводу, конечно, были и воображаемые свидания.
Я узнал, где она живет, - и уже с чердака караулил, когда она выйдет из квартиры.
Но меня не поняли! Бдительные соседи позвонили, куда надо, - и вскоре меня уже допрашивали в детской комнате милиции. Мне потом объяснили, что кто-то портил антенны – и потому за чердаком присматривали.
Проходит чуточку времени – и опять фильм потрясает меня: «Мужчина и женщина» Лелуша. Анук Эме и Жан-Луи Трентиньян играют чувство необычайной красоты, но при этом и они сами удивительно красивы. Анук Эме всегда, как лучшее в жизни и в женщине, стоит в моем сознании! Ее красота очень отличалась от броской Элизабет Тейлор: в чертах Тейлор есть что-то хищное, хватающее мужчину за горло, - а Анук больше претендует на мечту, на далекую, желанную возлюбленную.
Фильм «Мужчина и женщина» научил, что твое чувство становится высоким, когда ты сам вкладываешь в него высоту. Этой высоте больше неоткуда взяться, как из тебя самого!!
Но самое сильное впечатление от кино в школе - «Гамлет» Козинцева со Смоктуновским. Впечатление от этого фильма сродни потрясению от чтения «Войны и мира» Льва Толстого. И Смоктуновский, и Лев Толстой сразу и навсегда стали примером высокой интеллектуальности.
Когда я в 10-м классе прочел «Преступление и наказание» Достоевского, я был невероятно поражен схожестью нашей жизни и жизни семьи Свидригайлова. А я-то думал, лучше Толстого никто писать не умеет. Да, Достоевский пишет хуже, но зато несопоставимо ближе.
С какой благодарностью вспоминаю мои бесконечные, каждодневные тренировки! Это общение с лесом только внешне сводилось к физическим нагрузкам: на самом деле, я был поражен красотой природы. Вот куда можно было пойти со своей болью! Выход - только в скитаниях по лесу и чтении книг.
Было очень интересно, когда в школу с лекцией приезжали «важные господа» из Питера!
Никогда не забуду студента с мат-меха ЛГУ: мы долго говорили, - а потом вместе пошли в кино. Более того, он зашел ко мне домой!! Увидел исписанные формулами тетради – и благословил поступать в ленинградский университет ЛГУ на математико-механический факультет.
Потом он признался, что хочет отдохнуть, и попросил сводить его в кино.
Фильмчик оказался никаким.
Я искренне не мог понять, как он может отдыхать под такую дрянь, - а ведь на самом деле многие так расслабляются под мельтешение на экране.
Как-то прикатил ответственный работник – и нас анкетировали.
Я помню один свой ответ: «Мама меня видит профессором с солидным окладом».
Я был бы не прав, не упомяни специально приятный факт: если в школе не было шанса обращения к прекрасному, - то он появился позже в лице зава городской библиотеки Надежды Михайловны Александровой. Она во все мои приезды в Лугу: с 1979 до 2009-го – тридцать лет! - позволяла пользоваться библиотекой.
Нет, я далек от мысли, что Луга чем-то хуже других провинциальных городов.
А то, что в родном городе у меня не создалось своей среды, это все же банально.
Что бы я еще сказал по этой теме?
Я рано построил свою жизнь на усилиях, на преодолении. Чем я только не увлекался за всю мою жизнь, - но это началось в детстве. Несомненно, плохо то, что мне с детства дали понять, что эти мои усилия неприятны даже моим близким, что я жду за них чего-то особенного, как-то нагло пытаюсь выделиться. Меня необычайно и ранило, и поразило равнодушие моих родителей и других родственников: они просто ничего не увидели в моем желании учиться. Они и не скрывали, что всю жизнь считали меня и за дармоеда, и за эгоиста. Я считал и считаю это вопиющим свинством. Оно не такое уж ужасное, не столь уж и редкое, но, скорее, обыденное, - но оно совершенно изменило меня. Конечно, я это прощаю, я склоняюсь перед судьбой, какой бы она ни была, - но я всегда помню об этой несправедливости.
Сейчас мне кажется таким странным, что от случайных женщин, моих первых двух жен я ждал участия к этим усилиям, уже ставшим творческими порывами. Они по-своему правы, что увидели во мне, каки мои родственники, только тунеядца.